Не проходите мимо. Роман-фельетон

Фельетон восемнадцатый…Для потомков

ДНЕВНИК БОМАРШОВА-МЛАДШЕГО

25 июля

Я сам расскажу о папе и о себе.

Ах, как трудно будет писать историю литературы, если я не оставлю потомству хотя бы частицу известных мне фактов! Этого, с необходимой для грядущих биографов ясностью, нельзя сделать ни в драме, ни в комедии… Поэтому я решил, что пьес писать не стоит. Буду, как Гоголь, — сожгу те три акта, которые мною уже созданы!

«Камин горит. Огнем охвачены, в последний раз вспыхнули слова любви…»

Отныне я буду творить дневник. Он ляжет в основу будущих мемуаров. Конечно, кое-что потом придется сократить и отредактировать: некоторых тонкостей широкая публика все равно не оценит. Мемуары о Дормидонте Бомаршове наверняка купит литмузей, копию можно будет по сходной цене уступить областной библиотеке, третий экземпляр спокойно продается в очередной том «Литературного наследства». Ведь недаром же папу называют повсеместно «руководящим», «ведущим» и «возглавляющим»…

26 июля

Ha днях к нам на виллу приезжал критик Петросянкин — тот самый, который пишет только о папе. Он оригинал: всем головным уборам предпочитает обыкновенный картуз. Мы его так и зовем — «наш картузианец».

Я спросил его:

— Почему у нас нет хотя бы таких поэтов, как Пушкин?

— Много причин. Но основная — то, что старые классики писали не с помощью пишмашинок, а гусиными перьями. Это их приближало к природе.

Я думаю, что Петросянкин прав. Есть особая романтика в птичьем пере! Но гусь в наше время стал грубопрозаической птицей. Сразу вспоминаются всякие птицефермы, инкубаторы, аксельраторы, дегенераторы… Я буду писать пером лебедя! Это экзотично и оригинально! Лебедь как-то соответствует складу моей души. Я — человек с нюансами!

29 июля

Сегодня папе пришла в голову гениальная метафора. Он принимал ванну и читал Лермонтова без отрыва от процедур. На каждой строчке папа приговаривал:

— Так, так, так! Божественно! Феноменально! Почти как я!

И вдруг закричал: «Эврика!» Это означает — ему явилась эпохальная мысль.

Но пока я бегал за бумагой и пером, папа эту мысль забыл.

Поэтому весь остальной день папа не мог творить очередного бессмертного шедевра.

Папа пребывал в плохом настроении, и это ударило меня по карману; ведь сегодня был выплатной день. Вместо обычных двух тысяч я получил только полторы!

Решил расстаться с Люкой. Разве у нее фигура? Междометие какое-то! Как в Доме моделей демонстрируют на ней новые фасоны платьев — непонятно! На нее только тулупы можно надевать, да и то с башлыками!

Познакомился с Кукой.

Моя машина на ремонте, и нам пришлось бродить по городу пешком… Я боялся расстроить нервную систему: на каждом шагу попадались знакомые, и я даже ни разу не смог поцеловать любимую девушку. Что делать? До темноты еще далеко!

Я нашел гениальный выход: мы поехали на вокзал. Там на перроне все время чмокаются то прибывающие с встречающими, то отбывающие с провожающими. Мы растворились в толпе целующихся.

1 августа

«Всех великих людей сначала не признавали, но я не великий человек и предпочитаю, чтобы меня признали сразу».

Не помню, кто так выразился, но эта мысль мне все чаще приходит в голову. Тем более, что у меня масса данных для великого человека. Мир еще узнает меня как жизнеописателя папы!

О папе напишу я. Это уже ясно. Но кто напишет обо мне?

Во избежание литературоведческих кривотолков я решил сделать это лично.

Я родился на нашей вилле, в интеллигентной писательской среде. Папа мой к этому времени уже написал две пьесы и заканчивал третью — из иностранно-зарубежной жизни. Поэтому меня назвали Альбертом и стали учить игре на рояле.

Ко времени моего поступления в школу папа уже был крупным общественно-литературным деятелем областного масштаба, автором «Старого звона», по отзывам прессы, выдающегося произведения драматургии.

Когда я перешел в пятый класс, папу избрали членом бюро Красногорского отделения Союза писателей. К концу моего учебного года папа создал литературный альманах «Красногорск» и напечатал в нем шесть статей из цикла «Как я работаю над своими произведениями».

В седьмом классе я уже сделался сыном председателя областного отделения Союза писателей. И вообще 1945 год запомнился мне на всю жизнь: папа купил машину, которой впоследствии суждено было стать моею.

Когда я перешел в девятый класс, у папы прибавилось работы: он стал членом худсовета театра.

В 1949 году я кончил десятилетку. К двадцати годам обнаружилось, что я не вундеркинд, и занятия на рояле были прекращены. После этого папа сказал, что сыну такого известного лица, как он, неудобно иметь только среднее образование, и меня устроили на первый курс искусствоведческого факультета.

За последние три года мною успешно сданы три экзамена, причем без отрыва от основной творческой работы.

В настоящее время я являюсь единственным сыном драматурга Дормидонта Бомаршова, члена редколлегии трех толстых, двух средних и одного тонкого журналов, членом худсовета театра «Трагедии и водевиля» (бывший «Драмы и комедии») и прочая, и прочая, и прочая.

Так как я воспитывался папой в лучших драматургических традициях, то мама в моей жизни никогда никакой роли не играла, и поэтому упоминать о ней в биографии нет смысла. Что же касается других родственников, то они интереса не представляют: один работает каким-то новатором при комбайне, другой что-то делает на шахте, а третий — директор колхоза где-то далеко от Москвы.

5 августа

С Кукой я расстался навсегда. И как это я прежде не замечал, что у нее совершенно немодный покрой губ! И такой микроскопический рот, что при смехе вместо «ха-ха» у нее получается «хю-хю-хю»… Брр!

Познакомился с Кикой. Она так божественно гарцевала на своих стройных каблучках, что я вынужден был немедленно к ней подойти и заговорить. Она тоже сразу влюбилась наповал.

Мы шли по бульвару и встретили поэта Дамоклова. Он хотя еще и не так известен, как мой папа, но уже два раза упоминался в кроссвордах «Огонька» и пишет неплохие демисезонные стихи. У него давно вышло бы собрание сочинений, если бы не пагубное пристрастие к лучшим сортам коньяка. Дамоклов — типичный коньякопоклонник и, даже разделяя строфы в своих рукописях, всегда ставит пять звездочек.

Ходишь по городу и поневоле начинаешь понимать, насколько ты выше окружающей среды. Все что-то делают, шебуршатся, хлопочут… А о чем хлопочут? О мелочах жизни. Один торопится в учреждение, чтобы во-время перевесить табель, другой бежит на рынок за картошкой, третий прогуливает ребенка. Таким людям недоступны тонкости творческой жизни!

…В час ночи мы — я, Кика и Дамоклов — едва выбрались из ресторана на улицу. Нам было безумно весело, из каждого телефона-автомата мы звонили в пожарные части и вызывали пожарников на адреса своих знакомых. Пожарные машины метались по городу, как безумные. Но самое безумно смешное: в то время, когда все машины с нашей легкой руки были в разгоне, где-то что-то на самом деле загорелось!

Так как папа был на даче, мы заночевали на нашей городской квартире. Утром на нас страшно было смотреть. Дамоклов, например, от пьянки так опух, что его лицо не влезало в зеркало… А Кика… Одним словом, я ее уволил…

1 сентября

Дети, в школу собирайтесь!

А я в институт пока подожду. Неделя-другая всегда на раскачку уходит…

3 сентября

Папа дал мало денег… Какое непонимание моих потребностей! Ведь, кажется, ясно: каждый родитель несет ответственность за своего ребенка. Папа породил меня, чтобы доставить себе удовольствие. А удовольствие всегда стоит дорого! Я долго развивал эту мысль, и в конце концов папа, тронутый моим красноречием, выдал мне полторы тысячи, чтобы отметить начало учебного года…

15 сентября

Правильно я сделал, что уволил Кику. Дамоклов говорил: она ноги красит перекисью, дабы не было заметно, что она брюнетка и можно было носить нейлоновые чулки!

Сегодня собрались у нас на даче почитатели папиного таланта: критик Петросянкин, поэт Дамоклов и романист Гурмилло. Писали коллективное письмо в Москву на теперешнего главу областного отделения Союза писателей. Этот невоспитанный человек заявил недавно, что не видит больших достоинств в папиных сочинениях и что, мол, вообще некоторым ценностям надо сделать переоценку. Папа сначала хотел подать в суд за оскорбление, но потом решил, что лучше применить более испытанное средство — коллективное письмо группы писателей. Письмо получилось очень художественное. После этого папа дал обед в честь его авторов. Потом пели песню о нашумевшем камыше на стихи неизвестного поэта.

Познакомился с Марикой. Я был неотразим в новом светло-бежевом костюме, и она влюбилась наповал. Единственно, что меня беспокоило — Марикины свежеокрашенные губы и ресницы. Того и гляди после этой встречи придется отдавать костюм в чистку! А папа в последнее время что-то стал скупиться на капиталовложения в меня…

Тем не менее, провожая Марику домой, в машине я старался казаться нежным и веселым.

29 сентября

Сегодня была гроза. Папа перехватил письмо какой-то девицы, где она осыпает меня упреками. А я даже имя-то ее позабыл! И вот утром папа ворвался ко мне в спальню (у меня после вчерашних семинарских занятий в коктейль-холле в голове какой-то туман) и стал кричать. Вкратце его нотации сводились к следующему: из меня растет развратник и бесчестный соблазнитель, надо вести себя согласно занимаемому высокому положению и т. д. Я немедленно поклялся, что таких случаев больше не будет и что это случилось в последний раз. Тогда папочка прослезился от умиления, поцеловал в щеку и сказал:

— Молодо — зелено, кровь играет… Эх, сам был юным… Я понимаю твой темперамент… И кроме того, может быть, это тоже форма познания жизни…

Сегодня у нас выпивка по поводу открытия художественной выставки. Я вот уже три часа собираюсь, не знаю, как лучше повязать галстук? В виде «кукиша», «летучей мыши», «головки бэби» или «заячьих ушек»? Дамоклов обещал познакомить меня с новым пупсиком — какой-то девочкой Лорой, похожей на Бэтти Дэвис… Любопытно! «Будешь, — говорит, — чувствовать себя с ней, как в Голливуде!»

15 октября

Уволил Лору. Гуд бай! Познакомился с Лерой.

7 ноября

Уволил Леру. Гуд баиньки! Познакомился с Ларой.

20 ноября

Уволил Лару. Гуд!

Познакомился с Лирой.

21 ноября

Уволил Лиру. Бай-бай!

Все надоели…

5 декабря

Сегодня весь день я решил провести за рулем любимой машины.

Гоголь воспел тройку, а я воспою автомобиль!

Эх, авто! Кто тебя выдумал? Знать, состоятельный человек мог тебя приобрести…

Что-то не получается… Ну ладно, в следующий раз додумаю.

…Катался сегодня целый день. Дважды стоял под окнами Симы. Думал, она выглянет, но ничего не добился… И муж ее, кажется, был дома… Разве сегодня выходной?

Вот ведь ирония судьбы! И откуда у этой простушки такой несгибаемый характер? Обыкновенная ткачиха, а держится, как леди Дуглас из «Уэльской гробницы» (там, кажется, Глэдис Пэй в главной роли).

Она просто безнадежно наивна. Я в этом убеждаюсь с каждым днем. Сколько зарабатывает ее муж? Ну, тысячу рублей… Гроши! Я же хочу ее осчастливить, предоставить ей, как говорит Дамоклов, «право тысяча первой ночи», а она даже не хочет со мной разговаривать! Сказывается отсутствие интеллектуального воспитания.

5 января

А я думал, сегодня еще второе число… Здорово выпили под Новый год!

Сегодня папа читал Петросянкину, Дамоклову и Гурмилло первый акт новой пьесы «Свет над Кудеяровом». Все единодушно признали пьесу эпохальной и сверхгениальной. Потом поехали в ресторан «Тянь-Шань», и там вечер кончился, как всегда, пением песни на стихи неизвестного поэта.

25 января

Приходила какая-то старушка. Говорит, что родная и единственная мать соблазненной мной девушки по имени Кира. Я полчаса пытался вспомнить — не мог. Старушка устраивала истерику, хотела видеть папу. Мы ее выгоняли, но она снова возвращалась. Ничего не выходило. Папа с ней встретился. Пообещал, разумеется, меня пропесочить. За ужином была лекция, и я поклялся, как всегда, что буду паинькой и что происшествие с Кирой будет последним…

С горя даже начал писать рассказ — лирическую новеллу:

«Ночь была темна. Не было видно ни зги. Дождь лил как из ведра…» — хорошее пейзажное начало, много настроения.

Папе пока не показывал. Но я знаю, ему понравится: папа любит, когда я пишу.

1 февраля

День рождения папы.

Ура! Я, кажется, вышел из финансового кризиса. Вот как это случилось.

Я подарил папе самопишущую ручку со специальным приспособлением — острым колесиком для отрезания чеков.

Папа у меня все-таки умница: он понял намек единственного ребенка и тут же, не отходя от подарка, выписал мне чек на тысячу рублей! Я теперь спасен дней на пять!

Все было бы хорошо, если б не Сима. Сегодня ровно полгода, как я не могу от нее добиться даже самого обыкновенного свидания без свидетелей. У нее, мол, муж — ну так чего же? Надо быть выше житейских предрассудков!

Позавчера я притаился в своей машине возле ее парадного. Сима меня не заметила, и мне удалось кое-что подслушать.

Она дала свой телефон подруге, и я молниеносно запомнил все цифры. Я очень злопамятен на телефоны!

Сегодня Гурмилло у себя на квартире читал отрывки из нового романа «Забои и штреки». Присутствовали: папа, Петросянкин и Дамоклов. Единодушно было признано: роман эпохальный и гениальный. Поехали в «Тянь-Шань»…

23 февраля

Папе прислали заказ на документальный сценарий о семье матери-героини. Папа увидел в газете снимок семьи Калинкиных — десять детей! — решил писать о них.

Десять детей! Ужас! Если бы у папы было десять потомков, разве я мог бы жить такой напряженной творческой жизнью?!

28 февраля

Ездил весь день, высунув язык. Собирал материалы для папиного фильма. Фотографии из журналов и газет, очерки о семье Калинкиных. Папа даже прослезился от моей трудоспособности и сказал, что он когда-нибудь, может быть, сделает меня соавтором.

Завернул на несколько минут в горный институт: Дамоклов клялся, что там в гимнастической секции колоссальные девочки. Действительно, одна из гимнасток, Леля, заставила сильнее биться мое молодое сердце.

Вечером был с папой на заседании областного отделения Союза писателей. Решались проблемы прозы. Папа выступил и призвал всех писать хорошо, на уровне Гоголя, Толстого и Горького.

8 марта

Познакомился с одной девочкой. Крошка! Пупсик! Зовут Сильвой! Влюбилась наповал!

Я был не брит, и она мне сразу сказала:

— Фи, Альберт! У вас такой женатый вид!

Три дня доказывал ей, что я холостой.

Был с папой на заседании областного отделения Союза писателей.

Решались проблемы поэзии. Папа выступил и призвал всех писать хорошо, на уровне Пушкина и Маяковского.

15 марта

Леля из горного института вое больше и больше мне нравится.

У нее есть что-то общее с Симой… Ей в драмкружке поручают играть положительных героинь… Но я ей нравлюсь…

Держал пари с Дамокловым: он утверждает, что роман с Лелей будет повторением истории с Симой. Нет уж, дудки! Это вопрос моего престижа!

10 апреля

Романцеро с Лелей развивается настолько плодотворно, что «эта благодать уже стала надоедать», как говорит Дамоклов. Я сказал Леле, что еду в командировку по папиным делам, что у меня внеочередной зачет и еще что-то. Недели две могу жить свободно!

3 мая

Не жизнь, а оперетта! Только уволил Сильву, познакомился с Марицей! Сильва слишком занята. Не девушка, а синий капрон какой-то.

Был с папой на заседании областного отделения Союза писателей.

Решались проблемы критики. Папа выступил и призвал всех писать хорошо, на уровне Белинского, Добролюбова и Чернышевского.

Когда мы вышли, Дамоклов вдруг стал говорить, что я ничего не делаю для вечности! Это я-то!..

— Тебе, — говорит, — двадцать три года, а Гюго в четырнадцать лет был лауреатом! В двадцать лет какой-то там Мюссе стал знаменитым. Лермонтов к двадцати трем годам написал уже большую часть своего полного собрания сочинений!

Но я разбил Дамоклова в пух и прочие прахи. Я принес папины записные книжки, в которых было написано: «Стендаль — «Красное и черное» — в 48 лет», «Ричардсон — первый роман — в 50 лет»… Дамоклов был сражен на корню!

После этого мы несколько раз выпили за мои успехи и способности!

Боже, какой я талантливый!

9 мая

Все было бы отлично, если бы не этот злополучный горный институт. Там всякие комитеты суют нос во вое дела. Меня — подумать только! — вызывают на комитет для разговора.

Оказывается, что Лелькины подруги были в курсе наших взаимоотношений и, увидев, что я и не собираюсь на этой гимнастке жениться, подняли шум. Но я собраний и проработок не боюсь — у меня уже выработан иммунитет… Покаюсь, ударю себя в грудь — простят, отпустят…

15 мая

Сима попрежнему не хочет иметь со мной дела. Она, оказывается, все мои телеграммы передавала мужу — этому грубому, некультурному человеку. Кто бы мог думать, что у этой красотки-швеи такая бездна мещанских пережитков?!.

Муж ее уже встречался мне однажды и говорил какие-то неинтеллигентные слова. Верный фаэтон спас меня и на этот раз от столкновения с вульгарной средой! Но Сима, Сима! Ах!.. «Как я тебя любил! Тебе единой посвятил… расцвет… расцвет…» Ну, дальше не так уж важно…

Папа кончил сценарий о семье Калинкиных. Правда, прошло два месяца со дня получения заказа, но папа все время был занят разными мыслями и работой по созданию литературы. Так что писался сценарий фактически за два дня! Вот что значит гениальность!

Мы ездили вчера к этим Калинкиным. Застали только жену Тимофея Прохоровича. Судя по фото, одна из дочерей, Вера, изумительная красавица. Вот бы познакомиться!

Хотел к ним поехать сегодня, так сказать, для уточнения фактов, но произошла неприятность в институте… Что-то много за последнее время неприятностей. Мне иногда кажется, что все вбили себе в голову, будто меня надо перевоспитывать. Я, видите ли, типичный прожигатель жизни! Без пяти минут чуждый элемент! Дошло до того, что меня — внесоюзную, неохваченную молодежь! — вызвали на комсомольский комитет. Я пришел. Отказаться было неудобно, могли подумать, что я боюсь общественности.

Задали кучу вопросов: почему я трачу столько денег, откуда я их беру и что я буду делать, если вдруг папа прекратит экономическую помощь, и почему папа не приходит в деканат, когда его вызывают, и т. д. и т. п.

Я разозлился. Папа, как известно, денег не ворует и поэтому своих доходов не скрывает. А я — единственный сын. Те пять процентов налога на бездетность, которые папа экономит на мне, не такая уж маленькая сумма. Государство оставляет их специально на содержание ребенка. И я их беру у папы! Следовательно, я получаю свои собственные деньги и никому ничем не обязан!

— Отец пользуется правом на труд, а дети — правом на отдых, — сказал я.

Потом я хотел было объяснить этим заседателям, что если даже мой горячо любимый единственный папочка завтра станет бессмертным классиком, то-есть отдаст богу душку, то мне хватит заработанных им денег на восемьдесят лет и семь месяцев (если даже я буду тратить вдвое больше, чем теперь).

Но комитетчики не поняли моего тонкого юмора, и чтобы вообще прекратить этот разговор, я капитулировал по всем статьям, поклялся исправиться, ликвидировать академическую задолженность, не пить, не курить, не быть легкомысленным и т. д. и т. п. Проверенный способ — меня сразу отпустили. Но заявили: если папа не приедет в институт, то институт приедет к папе. Что бы это могло означать?

Эх, трудно жить, если все время приходится корчить из себя трудящегося…

29 мая

Был с папой на заседании. Обсуждались проблемы драматургии. Пала выступил и призвал всех писать хорошо, на уровне Островского, Грибоедова и Гоголя.

2 июня

Черный день нашей семьи. О папе появился фельетон в областной газете. Критикуют папу за отрыв от жизни и за дачу. Так о папе не писали с тех пор, как он стал ведущим! Но па держится геройски: уже написал три опровержения и пять писем…

У меня тоже неприятность: Леля никак не может поверить, что данное ей 1 апреля обещание жениться было обыкновенной традиционной шуткой… Ну, мне бы только дотерпеть до той поры, когда она уедет, а там ищи меня свищи! Ее уже распределили куда-то очень далеко. Я пообещал ехать вместе с ней. Но сказал, что приеду потом…

8 июня

Вчера было очень бурное собрание писателей. Обсуждался газетный фельетон, а потом выбирали бюро областной организации писателей. Папочку в бюро не выбрали. Первый раз в жизни! Какое безобразие! Такого маститого писателя и забаллотировать! Автора всеми одобренной в свое время драмы «Старый звон»! Какие-то непонятные настали времена…

Особенно клеветали на папочку местные литераторы — его кровные враги.

— Они все хотят сесть в мои кресла и получать мои оклады, — сказал мне папа потом.

Детский писатель Горшков, старинный папин недруг, кричал даже:

— Если бы вы, Дормидонт Сигизмундович, не были редактором альманаха, членом редсовета издательства и членом бюро отделения Союза писателей, то ваши книги никто не печатал бы! Произведения Бомаршова валяются на полках, а в этом году запланировано опять восемь переизданий!

Папа встал и заявил:

— Я алмазный фонд нашей литературы! Меня критиковать нельзя — мое имя упоминается даже в букварях! Гражданин нашей страны уже с детства начинает верить в меня! Поэтому критика меня — это дезориентация советского читателя. Того читателя, который воспитан на мне! Это низвержение основ! Нигилизм! Злопыхательство! Забвение государственных интересов!

В общем кое-как папа отбился. Но тут выступил председатель правления и сказал, что у Бомаршова якобы замашка помещика, феодала и т. д. Но папа и тут не устрашился.

— В чем меня можно обвинить? — загрохотал он. — У меня пятнадцать человек обслуживающего персонала — да. Ну так что же? Они у меня все члены профсоюза, имеют свою низовую организацию, свой местком, свою ревизионную комиссию…

Собрание кончилось в три часа ночи. Вопрос о папе был перенесен до выяснения обстоятельств. Петросянкин, Дамоклов и Гурмилло посоветовали принять такую резолюцию: предложить папе перекрасить голубой забор нашей виллы в розовый цвет, уменьшить высоту забора на двадцать сантиметров (ремонт за счет литфонда) и уволить младшего садовника по сокращению штатов. Кроме того, предоставить папе годовой творческий отпуск с сохранением окладов.

10 июня, вечером

Сегодня еду по улице и вдруг встречаю… Веру Калинкину! Я ее даже сразу не узнал — так хороша! Еще интереснее, чем на фото! Глаза! Улыбка! Ножки! Я молниеносно с ней познакомился, прихватили Дамоклова и поехали в ресторан обедать.

Устроили самый фешенебельный кутеж. Я своих денег не жалел.

15 июня

Если я и любил когда-нибудь кого-нибудь — все это было пустяком. Я люблю только Веру. Единственно, что омрачает будущее — Леля. Как быть? Со дня на день она должна уехать, и я вздохну свободно. Только бы Вера не узнала всей этой истории… Тогда может произойти что угодно… Родственники Веры и так уже очень плохо ко мне относятся — отчего? А если вмешается и Леля, Вера даст мне отставку… А я этого не переживу.

Июнь (число неразборчиво)

Сегодня у меня опять были гости — наш институтский комсомольский комитет. Второе в этом году выездное заседание. И опять специально для разговора с папой!

В прошлый раз я от них избавился, но сегодня… Я приказал швейцару и сторожам не пускать их и продержал три часа на солнцепеке. Но какая выдержка! Они все-таки добились аудиенции у папы!

Папа очень удивился.

— Я же не член ВЛКСМ, — сказал он.

Но наши комитетчики — народ маловежливый, они сразу же вспомнили недавнюю папину статью, где папа писал о борьбе с равнодушием, об активном вмешательстве в жизнь и т. д.

— Я вам внимаю, — сказал папа, выслушав несколько цитат из самого себя.

И тут начался поклеп на меня. Что я бездельник, иждивенец, что я пою песенки типа «И тот, кто с папой по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет», привели мои рассуждения о бездетном налоге и коснулись различных фактов моей интимной жизни.

— А деньги я ему плачу за то, что он иногда помогает мне в работе: кое-какие библиографические справки, сбор материалов… Что же касается личной жизни, то все позади — он остепенился и женится.

Опять припомнили папе его собственную статью о воспитании детей в советской семье, и опять папа был прижат к стене.

Папа был очень сконфужен и рассержен, он пообещал комитету разобраться во всех проблемах.

Когда, наконец, комитет удалился — я отправил их пешком, сказав, что все машины в разгоне, — папа ворвался ко мне в кабинет и устроил большую говорильню.

Я подождал, пока он выкипит, и потом чистосердечно, даже со слезой в глазу, покаялся и обещал быть хорошим, лучшим, передовым. Деликатного намека, что я все-таки единственный продолжатель рода Бомаршовых, оказалось довольно. Папа сразу стал сентиментальным. Это ему обошлось в пятьсот рублей.

Кстати, решил окончательно: писать сценарий. Если папа их пишет за два дня, так неужели же я за неделю не сумею?!

А дневник не та форма. Надоело. Память у меня хорошая, и я отныне буду излагать свои мемуары сразу в магнитофон. Все будет записано на пленку. Мой голос и тот войдет в историю…

А писать стоит лишь для кино!..