Не спешите с харакири

Глава 9

— Эй, Берю!

Мы уже не в машине, а в какой-то голой комнатухе, куда едва пробивается свет через круглое слуховое окошко. Я связан, также как и Берю (который даже скорее весь перевязан), и лежу на полу рядом с ним. Мой соотечественник находится в сидячем положении и, грустно склонив голову на грудь, поет тоскливым протяжным голосом, созерцая концы своих пут.

— Берю!

Мой друг умолкает, поднимает голову и смотрит на меня опустошенным взглядом. Он выглядит очень усталым.

— Что вы сказали, месье? — лепечет он.

У меня возникает подозрение, что от удара шутильником по чану его бедные мозги превратились в майонез.

Он добавляет:

— Мы случайно не встречались в Касабланке?

— Послушай, Берю…

— Я весь внимание!

— Я никогда не был в Касабланке!

— Я тоже. Тогда это была, наверное, пара других типов…….

Он полностью теряет ко мне интерес, роняет на грудь башку и затягивает неоконченную песню:

Мне становится не по себе видеть его в таком состоянии. Вам не кажется, что у бедолаги Берю поехала крыша? Впору передать несчастного на поруки Берте, чтобы она выгуляла его в кресле-каталке по Булонскому лесу, или же отправить проветриться на русской тройке с бубенцами по заснеженным степным просторам.

— Эй, Толстяк, возьми себя в руки!

Но я не успеваю надоесть ему. Пол, на котором покоится мое тело, вдруг уходит из-под моей спины. В тот же момент брызги пены залепляют слуховое окошко, которое на деле оказывается иллюминатором каюты. Ошибка исключена: подсознание Толстяка догадалось об этом — мы находимся в открытом море, вот почему он затянул «Синие волны».

— Берю, соберись с мыслями, чувак, а то тебя дисквалифицируют.

Он мычит, жужжит, урчит, чихает и, наконец, вновь поднимает башку. Он смотрит на меня, видит, узнает, улыбается и радостно говорит:

— Привет, чувак! Я неплохо вздремнул. Какова наша утренняя программа?

— Можно начать с посещения замка Иф, — вздыхаю я.

— Чего это тебе вдруг вздумалось?

Я ничего не отвечаю. Он осматривается по сторонам, морщит лоб мыслителя и бормочет:

— А, собственно говоря, где мы, Сан-А?

— Вопрос, конечно, интересный!

— Да ты ведь связан!

— Почти так же крепко, как и ты.

— Неужели и я тоже?!

— Я уже, кажется, сказал тебе об этом.

— Вот же, черт возьми! Я начинаю припоминать: легавые! Как этим псам удалось отключить нас?

— Вряд ли это были легавые.

— Ты так думаешь?

— Да. Вчерашние наши знакомые тоже не были ими.

Тут, как в спектакле, распахивается дверь, и появляются пятеро типов. Среди них — двое вчерашних «легашей» плюс худой, но чрезвычайно элегантный старикашка с лицом пожилого ребенка. Вместо рта у него щель для опускания монет в копилку, вместо глаз — два кругляша для игры в лото и два лепестка лотоса вместо ушей. Да, чуть было не забыл! На месте шнобеля у него красуется расплющенная картофелина. На нем очки в изящной золотой оправе, костюм цвета морской волны без всякой там соленой пены; седые волосы гладко зачесаны на пробор. Попутно я замечаю, что четверо других всячески выказывают ему знаки (и даже основательно проросшие злаки) глубочайшего почтения (метров двенадцать в глубину по моим самым скромным подсчетам).

Кортеж приближается к нам вплотную и останавливается, как вкопанный. Сущий кошмар! Мне начинает казаться, что я преставился и прямиком попал в преисподнюю, где предо мною явились беспощадные судьи ареопага.

Слово берет старикан. И делает он это на французском, правда, весьма сюсюкающем. После каждого произнесенного слова старик высовывает язык и облизывает место предполагаемых губ.

— Месье, — говорит он, — для меня большая честь принять вас на своей яхте.

— Ну и гостеприимство! — рычит Громила. — Развяжите нас, а то мы не можем выразить вам нашу признательность.

Старикашка продолжает:

— Мне не хотелось бы причинять вам неприятности, ни злоупотреблять вашим драгоценным временем, поэтому я буду весьма признателен, если вы вернете мне конверт.

— Какой еще конверт? — притворно удивляюсь я.

— Месье комиссар, вы должны прекрасно понимать, о чем идет речь.

— Не имею ни малейшего понятия!

Старикан достает из кармана ингалятор, широко распахивает свою копилочную щель и щедро опрыскивает себе нёбо.

— У меня астма, — извиняется он, пряча свое оборудование.

— Вам хорошо бы помог курс лечения на горном курорте Мон-Дор, — сочувствую я.

— Итак, где этот конверт?

— Я не знаю…

Он повышает голос:

— Это конверт, который вы вытащили из кармана покойного — нашего дорогого преданного друга Хотьубе и который вы показывали портье в отеле, а затем обратились с ним к старому торговцу книгами на улице Рхю-Хи-Гули-Ху, после чего, прикоснувшись к конверту, этот достойный человек отправился к предкам, сделав себе харакири…

Воцаряется тишина. Я понимаю, что мне его не провести. Этот очкастый упрямец провел тщательное расследование и узнал гораздо больше, чем мне бы того хотелось.

— У меня его больше нет, — заверяю его я.

— Мы это знаем, так как позволили себе тщательно обыскать вас.

— Так это вы устроили обыск в моем гостиничном номере?

— Да, мы! Так где же конверт? Для вас и вашего друга, если, конечно, вам дорога жизнь, будет гораздо лучше отдать его нам!

Толстяк мрачно сопит и сухо бросает в мой адрес:

— Слушай, да отдай ты эту чертову погремушку старому хрычу, и он оставит нас в покое, а то у меня уже оскомина от этого конверта!

Я вздрагиваю. Вчера вечером Толстяк не видел, как я передал конверт Рульту, и до сих пор уверен, что он у меня.

— Не ломай комедию. Берю, ты же прекрасно знаешь, что я передал конверт нашему послу!

— Вот ведь дырявая башка! — хлопает себе по лбу. Толстяк. — Как я мот забыть? Ведь я сам отвозил его в посольство и лично вручил его превосходительству послу Франции!

Берю похож на бродячего комедианта — он не может сыграть свою роль, не сдобрив ее сверхплановой тирадой.

Старый япошка подозрительно смотрит на нас через толстые стекла своих очков. Клянусь вам, в этом году все японцы, наверное, сговорились ходить в очках! Он поворачивается к своим спутникам и что-то говорит им на своем прекрасном языке.

Тотчас же четверо шестерок хватают его Величество Берюрье и волокут прочь. Я остаюсь в каюте наедине с шумом морских волн, бортовой и килевой качкой и острым желанием очутиться в другом месте.

Проходит не меньше двух часов. Я пытаюсь освободиться от пут, но не тут-то было, как говорится в русской были. Нас очень надежно связали нейлоновым шнуром и, когда я напрягаюсь, он врезается мне до самого мяса. Моя башка гудит, как встревоженный медведем улей. Удар шутильником по моему чану оказался поистине первоклассным. Меня долбанули не каким-нибудь любительским дрыном, а профессиональным инструментом высокого класса точности, скорее всего, свинцовым прутом внутри бычьей жилы с эластичным покрытием. Отличное болеутоляющее, ребята! Удар по чайнику после обеда — и вы можете спокойно спустить все ваши пилюли в унитаз! Моя доза оказалась тем более эффективной благодаря тому, что мой опытный медбрат удвоил ее! Почтальон всегда стучит дважды!

Итак, проходит около ста двадцати минут, прежде чем дверь моей клетухи снова распахивается. Вчерашние фальшивые легавые берут на себя транспортную доставку комиссара. Один из них хватает меня за ноги, другой — за плечи, и мы отправляемся в путь.

Мы продвигаемся под музыку Сен-Санса в ритме плывущего по волнам лебедя, которого то и дело накрывает с головой голубая вода. Эти гады волокут меня по корабельному проходу, стараясь почаще хрястнуть свою ношу об пол.

Наконец, мы добираемся до огромного трюма. Трое других типов стоят вокруг здоровенной бочки, откуда доносятся визги и хихиканье. Я вижу, как из нее высовывается багровая мордуленция Толстяка. Он ржет, как толпа горбатых на кукольном представлении «Конька-горбунка» меж двух горбов безумного верблюда.

— Во дают! Мерзопакостники! — кричит Ужасающий — Ишь, что отмочили! Хватит, я больше не могу… Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Ай, щекотно!

Мои конвоиры подтаскивают меня вплотную к бочке. С неописуемым ужасом я обнаруживаю гнусное вероломство этих отпетых негодяев. Они раздели Берю догола, намазали всего медом и посадили в бочку, полную муравьев. Сверху бочка закрыта листом толстого стекла с вырезом, через который торчит башка Берю. По телу моего бесценного друга алчно шастают полчища прожорливых бестий.

Ко мне поворачивается старый яп в золотоносных очках.

— Мед — всего лишь легкая закуска для возбуждения аппетита, — заверяет он меня. — Как только эти симпатичные насекомые закончат ее, то сразу перейдут к основной части трапезы. Это муравьи шамайберю — самые агрессивные и хищные среди своих собратьев. Через два-три часа от вашего милого друга останется один скелет.

Услышав о такой перспективе, Жирняк мигом подавляет свой безумный смех.

— Эй, Сан-А! Не валяй дурака! — умоляет он. — Скажи им, куда r{ спрятал конверт, я больше в такие игры не играю!

Ваш добрый славный малый Сан-А производит молниеносный расчет. Бели я скажу им правду, то Рульту несдобровать, да и наше положение вряд ли улучшит его, так как я сильно сомневаюсь в том, что наши палачи освободят нас после всего этого. Заполучив проклятый конверт, они в знак признательности привяжут по тяжеленной медали к нашим ногам и отпустят нас бороздить тихоокеанские глубины. Тогда для нас наступит финал игры «Спокойной ночи, дамы, господа» под звуки «буль-буль» и «банзай».

Но вы ведь уже знаете (так как я вдалбливал вам это на протяжении долгого времени, мои ангелочки), что я на выдумки горазд.

— Хорошо, допустим, я скажу вам, где конверт, что вы тогда предложите нам взамен?

— Жизнь, — бросает японец с носом в форме глубоководной картофелины, — Я знаю, что на Западе люди придают ей большое значение.

— Какие гарантии вы можете дать, что получив конверт, вы сдержите слово?

— Конечно, никаких, — бесстрастно отвечает желтый карлик.

— Но так как это ваш единственный шанс, у вас нет выбора. Даю слово, что получив конверт, я сохраню вам жизнь. Так что решайте сами…

— Поверь этому месье, Сан-А! — вмешивается Берю. — Сразу видно, что это серьезный человек!

Муравьи начинают цапать его за брюхо, и мой дорогой Диоген готов отдать все на свете и в его окрестностях за то, чтобы его поскорее вытащили из бочки. Ему до смерти надоело изображать из себя корм для насекомых.

— Ладно, я все расскажу вам, — решаюсь я. — Но чтобы я убедился в вашей честности, сначала вытащите его из бочки!

Маленький коварный очкарик вежливо кивает:

— За этим дело не станет!

Он что-то говорит своим приспешникам.

Тотчас же один из типов хватает шланг и, просунув его через отверстие в крышке, принимается поливать Толстяка водой. Берю начинает отчаянно чихать и отфыркиваться. Вскоре он успокаивается, так как муравьи не выдерживают натиска струи. Через три минуты бравого инспектора Берюрье извлекают из импровизированного саркофага. Его кожа обрела цвет вареного рака. Мой несчастный грязнуля никогда еще не выглядел таким чистым. Муравьи устроили ему большую стирку, сожрав вместе с медом всю его грязь.

Бедолага отчаянно скребет ногтями свою освеженную шкуру.

— Эти мерзавцы едва не довели меня до приступа старческого маразма, — негодует он. — Сума сойти, как чешется! Развяжите мне руки, чтобы я мог почесать себе все места, японский городовой!

Но вместо того, чтобы удовлетворить его просьбу, вся честная компания переключает внимание на вашего говоруна Сан-А.

— Мы вас слушаем! — бросает Пахан Золотой Бутон.

— Я вложил тот конверт в другой и отправил его заказным письмом до востребования, — «раскалываюсь» я, не моргнув глазом.

Воцаряется глубокомысленная тишина, за которой следует вопрос в лоб:

— Почему вы так поступили?

— Я хотел таким образом скрыть его до тех пор, пока не узнаю, что он из себя представляет.

— Значит, вам не известна его ценность?

— Нет, месье.

— Тем лучше, — произносит Старикашка после короткой паузы.

Он оборачивается к своим дружкам и отдает им распоряжения. Те понимающе кивают. Старикан вновь обращается ко мне:

— Двое из этих месье отвезут вас на почту. Они не отпустят вас от себя ни на шаг, а если вам вдруг вздумается ускользнуть от них, то пощады не ждите.

Он достает из кармана маленький лаковый футлярчик и открывает его. Внутри находится перстень с печаткой внушительных размеров.

— Уважаемый гость, — говорит мне очкастый павиан, — сейчас я посвящу вас в секрет этого перстня.

Он одевает его себе на указательный палец и ногтем большого приводит в действие пружинку потайного механизма. Из печатки выскакивает острое жало величиной с иголку проигрывателя.

— Один укол этой игры, и вы — на том свете, — говорит мой гостеприимный хозяин.

Он совершает обратный маневр, и игла возвращается в свое гнездо. Затейник снимает перстень и надевает его на палец одного не самого симпатичного мерзавца из своей банды.

— Месье Падекарбюратомамото будет постоянно держать вас за руку. При малейшей попытке… Я думаю, что вы и сами понимаете…

— Еще бы не понять, — усмехаюсь я.

— Ваш друг останется пока здесь. Если вам вдруг каким-то чудом удастся убежать, он тут же будет казнен и весьма неприятным способом.

Минута молчания. Старый краб с золотыми перископами склоняет голову.

— Это все, что я хотел сказать.

Он дает знак своей шайке. Падекарбюратомамото и другой симпапон подходят и развязывают меня. Затем Падекарбюратомамото берет меня за руку.

— Смотри не лопухнись, Сан-А, — кричит мне вслед Берю.

Очутившись на бридже, а точнее на деке31, я замечаю, что мы находимся на роскошной яхте. Я не знаю, каково ее водоизмещение, могу лишь сказать, что оно более чем внушительное. Якорь брошен в нескольких кабельтовых от берега, и капитан Кишкатонкаотума дает команду спустить шлюпку to the sea.32

Тремя минутами after33 мы спускаемся по веревочной лестнице и занимаем места в быстроходном катере. Я ненароком бросаю взгляд на корму судна, чтобы узнать его название, так как это может мне пригодиться. Яхта бела, как лебедь. Она называется «Гасисветнетохана». Это гордое имя четко откладывается на мой подчерепной счет.

Через несколько минут мы причаливаем в тихой закрытой бухточке. Японский сад спускается здесь почти к самому морю. В глубине его возвышается изумительное по красоте строение из бамбука. Надо думать, что это берлога одного из местных толстосумов. Мои конвоиры ведут меня к роскошному жилищу.

У меня возникает догадка, что оно принадлежит скромному владельцу яхты.

Один из двух моих церберов, тот, который, пожалуй, посимпатичнее, подгоняет огромный лимузин (не из Лимы, а из гаража, расположенного в двух шагах от бамбукового дворца) и Падекарбюратамамото толкает меня на заднее сидение автомобиля. Этот умник чертовски чтит указания своего хозяина и ни на один зуб (как сказал бы Берю) не оставляет меня.

— Это на центральной почте? — спрашивает он.

— Да…

Мы едем проселочной дорогой, благоухающей вереском, жасмином, хризантемой, гелиотропом, резедой, диким папоротником, увядающей греновилльской гвоздикой и лотосом (пользуясь случаем, хочу искренне поблагодарить своего школьного учителя ботаники, месье Парфюмье, а также подружек по школьной скамье, за непреходящие знания к области флоры и издаваемой ею ароматов).

Миновав двести двадцать два метра сорок один сантиметр этого райского уголка, мы выезжаем на трассу Кавазаки — Токио.

Все молчат. Рука Падекарбюратомамото вполне заменяет мне браслет. Я чувствую, как она квазибесповоротно покоится на моей руке. Откинувшись на мягкие подушки лимузина, я предаюсь размышлениям. Говорю себе: «А сейчас, мой дорогой Сан-Антонио, что может с тобой случиться? Что ты собираешься делать? (наедине с собой, я обращаюсь к себе на «ты»)».

Итак, мы скоро прибудем на почту. Естественно, там нет никакого письма на мое имя. Меж бесславно вернут на борт «Гасисветнетохана», а затем…

Я не осмеливаюсь рассматривать это «затем». Мы попали в руки типов, знающих толк в заплечных делах. Даже то, что я видел, оказалось весьма существенным и убедительным, и у меня нет ни малейшего сомнения в том, что они сдержат свои обещания, и ни малейшего желания участвовать в их играх по полной программе. Я мог бы рискнуть своей шкурой и попытаться рвануть когти, но тем самым я подписал бы смертный приговор великому человеку (вы поняли, что я имею в виду Александра-Бенуа Великого?). Представьте: инспектор Берюрье погиб при исполнении служебного задания. Да ещё какой смертью, японский бог! Старый стручок может обрезать ему уши сигарными ножницами или влить в него канистру бензина с кремнями для зажигалок, чтобы затем прикурить от его последнего вздоха. Что делать? Я собираюсь с мыслями, концентрируюсь и отравляю срочную телеграмму Всевышнему с уведомлением о получении и оплаченным ответом.

Но ответа все нет, а мы продолжаем свой путь. Вот и Токио. Мы проезжаем район старых немецких заводов «Бесштаяензаден-Куипокагорячкрупп» и минуем площадь Шитокрыто, в центре которой возвышается величественная статуя Никляду-Никзаду — изобретателя японской тачки с двойным карбюратором.

Наша телега останавливается перед солидным зданием. Приехали на базу, дорогие дамы-господа! Я принимаюсь насвистывать незатейливую песенку «Папа — китаец, мама — японка, великое счастье любого ребенка», ставшую шлягером у швейцарских акушеров. Мой наставник как будто прирос ко мне. Похоже, что он не знаком с взглядами ведущих педагогов, утверждающих, что «наставник не должен быть навязчивым».

Мы заходим в огромный зал с многочисленными окошечками. Под стеклянной крышей во всю бурлит почтовая жизнь, здесь стоит невообразимый сюм и гам (не шум, а именно сюм, так как «шу» у японцев произносится с легким присвистом).

Пара моих спутников окружает меня плотнейшим вниманием, сравнимым разве что с тем, которое вы уделили бы мадам Мишель Морган, если бы она соизволила прийти к вам в гости. Мои сторожевые псы ведут меня прямиком к окошку «до востребования». Как назло (для вас это было бы «к счастью»), у окошка ни души, — добро пожаловать, Сан-А! Меня встречает улыбкой распустившейся фиалки восхитительная японочка.

— Я должен получить письмо на свое имя, — говорю я ей по-английски.

И выплевываю ей свою имя, как младенец надоевшую ему манную кашу, так как у меня возникла идея, братцы!

— Извините, повторите, пожалуйста, — просит меня очаровательное дитя.

Я повторяю ей с ещё большим смаком.

— У вас есть с собой документы?

— Конечно, мисс!

Вот умничка, я бы, наверное, расцеловал её через окошко, не будь оно таким узкоглазым!

Наступил момент проверить вашу соображалку: сможете ли вы догадаться, зачем я затеял эту игру? Ну что, слабо?! Тогда слушайте: я невнятно произнес свое имя для того, чтобы девчушка попросила взглянуть на мои кептухи, прежде чем безуспешно искать несуществующее письмо в своей картотеке, ясно? А хотел этого я для того, чтобы дать себе логически обоснованный повод слегка приподнять руки. Падекарбюратомамото держит меня за левую руку чуть выше локтя. Смекаете? Так вот, чтобы достать документы из внутреннего левого кармана своего пиджака, я должен проделать следующие движения: поднять левую руку к левому лацкану, придержать его и слегка оттянуть, чтобы позволить правой руке попасть в карман. Ну как, врубаетесь? Если нет, то скажите — и я набросаю вам схемку. Говорите, не стоит? Тогда, о'кей!

Так как яп мертвой хваткой вцепился в мою левую руку, прежде чем поднять ее, я поворачиваюсь к нему и вежливо прошу:

— Вы позволите?

Это обращение направлено на то, чтобы он слегка ослабил свою хватку.

Все происходит так, как я хочу. Он не отпускает меня, но его пальцы слегка разжимаются. Тогда я выполняю первую часть движения, схватив левой рукой левый лацкан своего пиджака. Naturlich то, что я рассказываю вам это с такими подробностями, логически оправдано. Вам может показаться это затянутым, так как я даю вам замедленный художественно-литературный пересказ (впрочем, это уже мало похоже на беллетристику, прошу прощения!).

Теперь мне остается выполнить второе движение. Вместо того, чтобы сунуть свою правую руку во внутренний карман пиджака, я веду ее поверху, постепенно превращая в кулак. Мне требуется, чтобы он достиг кончика подбородка Падекарбюратомамото, вырубив его, прежде чем он успеет воспользоваться своей иглой.

Я не могу позволить себе размахнуться — это чревато последствиями, поэтому предельно концентрируюсь на ударе. Все мои внутренние силы переливаются в родную правую. Очаровательная почтарка ждет с милой дальневосточной улыбкой. O'key, Сан-А! Вперед, сынок! И не забывай свою славную Фелиси, которая сейчас скучает по тебе, натирая паркет в твоей спальне.

За свою полную приключений доблестную службу я отвесил немало сногсшибательных пачек, но такой еще не бывало! Лучший крюк правой за всю историю бокса. Если вам кто-нибудь скажет, что его провел Робинсон во время своего поединка с Ла Мотто, пошлите его подальше и знайте, что он был нанесен вашим бесподобным Сан-А в зале Главпочтамта Токио.

Чрезвычайно короткий, до треска сухой, молниеносный, как отзыв посла во время разрыва дипломатических отношений! Фантастика, ребята! Он попадает в самое яблочко. Сию же сотую секунды япошка летит с копыт. Он не успел воспользоваться своим убийственным перстнем, или же я ничего не почувствовал. Четко следуя траектории своего волшебного кулака, я перепрыгиваю через Падекарбюратомамото и мчусь к выходу со скоростью быстрее звука, стука и белого света, который некоторым не мил.

На своем пути я сбиваю кучу народца и выскакиваю на улицу.

Закономерный вопрос: где второй тип? Сидит ли он у меня на хвосте или приводит в чувство своего коллегу? У меня нет времени, чтобы оглянуться. Сломя голову мчусь вперед. Запуливаюсь в тачку, так как перед выездом заметил интересную деталь — у нее отсутствует ключ зажигания. Жму акселератор, он вежливо отвечает «да». Врубаю скорость, сразу вторую, она не упрямится, тем более, что я щедро вдул горючку в карбюрашку.

И тут, откуда не возьмись, перед машиной возникает второй тип, демонстрируя мне номер из родео. Этот месье отнюдь не растерялся. В отчаянном прыжке он бросается на капот и распластывается на нем. Лучше бы он выступал с этим номером в цирке! Я пытаюсь сбросить его, виляя влево вправо, но он обладает ловкостью тренированной макаки. Вместо того, чтобы шмякнуться об асфальт, он расчехляет свою дуру.

Нас разделяет лишь лобовое стекло. Шалун-негодник закрывает мне обзор, и я вынужден рулить, почти стоя. Вот-вот в меня уставится дуло пистолета. Эти японцы отважны до слез! Он знает, что выстрелив в меня, лишит машину управления, за этим неизбежно произойдет авария, и у него появится стопроцентная возможность испытать своим чаном прочность дорожного покрытия, но ему на это наплевать! Первая пуля разнесет лобовое стекло, вторая — лоб находящегося за ним Сан-Антонио. Что делать?

Я резко торможу. Преследующая меня полицейская машина не может избежать столкновения и страстно целует зад моего лимузина. Следует ужасный удар, и храбрый стрелок исчезает с капота. Признаюсь, что он успел изрядно намозолил мне глаза в качестве декоративной пробки для радиатора.

Я снова жму на газ. При этом моя телега подпрыгивает, и я чувствую, что её колеса переезжают что-то мягкое. Впрочем, это уже мелочи.

Полицейская машина снесла себе весь перед об мой зад и не может тронуться с места. Сидящие в ней гапки — в отрубе, но один, самый стойкий из них, выскакивает наружу и палит во всю дурь по моей лайбе. Пули надсадно визжат по кузову. Ну и пусть, лишь бы мне не попали по темечку и не продырявили шины. К счастью, нет! Расстояние между мной и стрелком стремительно увеличивается.

Я спасен!

Теперь мне следует поторопиться. Сам я свободен, но меня ждет Толстяк, запертый в трюме и перевязанный, как домашняя колбаса (надеюсь, что моя метафора хоть немного успокоит его в этот трудный момент). На кон поставлена его драгоценная жизнь. Если на борту яхты есть телефон, то его песенка спета. Но если Падекарбюратомамото не может предупредить своего шефа на расстоянии, у меня появляются минимальные шансы. Если бы я располагал несколькими лишними минутами, все было бы проще, так как легавые заметили мой номер. Мою машину легко узнать, и японские баллоны очень быстро сели бы мне на хвост, чему я был бы только рад, приведя их за собой на яхту. Но если бы они накрыли меня раньше, то за время переговоров с ними от Толстяка остались бы рожки да ножки.

Мое великолепное умение ориентироваться и водить машину приводят к тому, что я вскоре оказываюсь на тихой дороге, благоухающей вереском, жасмином, хризантемой, гелиотропом, резедой, диким папоротником, увядающей гвоздикой и лотосом. Я останавливаюсь у дома как раз в тот момент, когда там раздается телефонный звонок.

Стало быть, я успел в самый раз. Ясно, что Падекарбюратормото (или что-то в этом роде) уже не успеет предупредить домашнюю челядь и приказать им доложить о случившемся на яхту, гордо белеющую в бесконечной лазурной дали, как сказала бы какая-нибудь лауреатка литературной премии «Фемина».

Я оставляю тачку за зарослями гелиоштопоров с неуместными в данный момент цветами и мылюсь в направлении причала, где плавно покачивается на воде катер, похожий на легкую чайку, которую нежно баюкают волны (как сказал бы какой-нибудь талантливый детский писатель).

Едва я успеваю подбежать к причалу, как сзади появляется спешащая парочка — матрос и слуга в развевающемся атласном кимоно. Я распластываюсь за грудой морских снастей-мордастей. Оба раздолбая нарисовываются у катера, и матросик с разбега плюхается в него. Слуга тем временем отвязывает канат. Я жду, пока он закончит, затем выскакиваю из своего укрытия и сталкиваю его с причала. Рядом со снопом брызг, вызванным его падением, стокгольмский фонтан показался бы вам одноногим скрюченным ревматиком. Благодаря моему высокому порыву, безвестная шестерка в кимоно на глазах преображается в кисть великого художника-мариниста, которую маэстро в сердцах швырнул в ночной горшок мешающего ему работать ребенка.

Пока слуга барахтается в воде, я запрыгиваю в катер. Матрос, который все это время был занят запуском мотора, так ничего и не заметил. Он выпрямляется и сталкивается носом с парой фунтов моей крепко сжатой ладони. Крюк в шнобель, накат коленом по бейцам и левый в челюсть. Быстро и качественно. И вот уже матросик отдыхает на дне катера, прикинувшись грудой тряпья. Я обыскиваю его и к своему великому удовольствию нахожу у него за поясом многозарядный шпалер, с которым можно смело идти на носорога.

Освобождаю морского волка от его автоматического плавника и спихиваю за борт немного освежиться.

Меня ждут голубые просторы! Я врубаю скорость: катер сигает метра на три и стрелой летит вперед. С удовольствием прокатился бы сейчас на водных лыжах, будь у меня водила за штурвалом, свободное время и ангел-хранитель, которому я мог бы доверить своего Берю!

На борт «Гасисветнетохана» высыпали узкоглазки, поджидающие прибытия катера. Среди них и старик-очкарик. Я подхожу вплотную к яхте, но мне не спешат спускать трап.

До меня доносится голос очкастого худышки:

— Что случилось, комиссар?

— Я привез вам конверт.

— А почему вы вернулись один?

— Дело в том, что мы сбили пешехода. Нас задержала полиция, но мне удалось улизнуть…

— Неужели?

Его голос полон таким недоверием, что я удивляюсь, почему яхта еще не дала крен (жаль, а то бы за борт плюхнулся очкастый старый хрен!).

— Если вы не верите мне, то послушайте радио, по нему должны сообщить об этом дорожном происшествии — оно было впечатляющим.

— И вы не воспользовались таким случаем, чтобы спастись? — оппонирует мне лотоглазый.

— Напротив, я испугался того, что, не дождавшись нас, вы убьете моего друга, и поэтому решил действовать на свой страх и риск.

— Почему вы сами управляете катером?

— Ваш матрос не захотел везти меня к вам, а я ничего не смог ему объяснить, так как он не понимает по-английски вот почему я был вынужден объясниться с ним при помощи кулака.

И тут я иду ва-банк.

— Если вы не верите мне, так и скажите! Неужели вы все боитесь одного единственного человека?! Как вы можете даже предположить, что я вернулся рассказывать вам байки с пустыми руками?

Мой сарказм приносит плоды.

— Хорошо, — говорит гном. — Вам сейчас спустят корзину, в которую вы положите конверт.

— Согласен, только сначала спустите ко мне моего друга.

— Ни в коем случае!

Я достаю из своего бумажника конверт с письмом от любовницы, нежной и незабвенной Марты Индюкар.

— Хватит издеваться надо мной, — гордо бросаю я. — Вы сами добились этого, не захотев спускать мне трап. Ваше недоверие говорит о ваших недобрых намерениях. Отдайте мне друга, и вы тотчас получите свой конверт. Иначе я разорву его на кусочки и брошу в воду!

Я подхожу к борту катера.

— И не вздумайте стрелять в меня! Я уйду под воду вместе с ним!

Наступает напряженная тишина.

Старый бонза отдает указания своим слугам.

— Ладно, — говорит он. — Но не вздумайте обманывать меня, это обойдется вам чрезвычайно дорого!

Я понимаю, что он имеет в виду, когда замечаю над собой четырех типов с внушительными дурами в руках. Как только я передам им конверт, они откроют огонь. У меня не хватит времени отойти от борта. Как можно ускользнуть от четырех головорезов, держащих наготове свои плавники?

Через несколько минут на палубу выводят Толстяка. Он на ходу натягивает свои шмотки, отпуская при этом соленые морские словечки в адрес японских яхтсменов. Тут мне в голову приходит одна из самых безумных и нахальных идей за всю мою славную карьеру.

Мне нужно срочно задействовать Толстяка, пока он еще на посудине. Это наш последний шанс. Для этого я должен переговорить с ним таким образом, чтобы нас никто не понял. Так как старый хрыч говорит по-французски, я должен буду воспользоваться герметичным языком, доступным только для понимания Толстяка.

— Эй Берю, растопырь свои хлопалки, кореш! — кричу ему я.

— Черт возьми, на фига ты сюда вертанулся?! — восклицает мой благородный друг.

— Я тут решил сварганить салат не по сезону, чувачина, и нам в цист кидануть муриков со шпейками, чтоб ты слындал. Зацепи четырехшнифтового бабая и торцани его в мою скорлупку, а сам линяй макитрой вниз!

Старый япошка трясется от возмущения.

— Молчать! — кричит он. — Или говорите по-французски! Я не…

Он не успевает закончить фразу, так как Громила делает ему свой very famous34 номер высшего пилотажа. Пока желтолицые разворачивали веревочный трап, он сиганул вперед, и не успевает месье и глазом моргнуть, как папаша Божий одуванчик летит за борт. Старичок вопит, как ошпаренный мартовский кот и мешком плюхается на дно моего катера. Я, как могу, смягчаю его падение, но несмотря на все мои старания, он хлопается хлебальником об палубу и напрочь освобождается от зубов. Его доминошки, родные и вставные, рассыпаются по настилу, как горстка риса. Он в полном отрубе. Я поднимаю его и прижимаю к себе.

Телохранители не решаются стрелять. Они находятся в полной растерянности. В Берю вцепляются трое узкоглазок. Он отчаянно отмахивается от них. Мой друг рвет и мечет; от его красивого синего пиджака в белую полоску, как испуганные чайки, летят в воздух клочья. Наконец, ему удается прыгнуть за борт вместе с намертво вцепившимся в него бульдожкой. Двое борцов плюхаются в каком-нибудь метре от катера. Вода ничуть не охлаждает их пыл. Сын страны восходящего солнца водружает свою граблю на шею Берю и медленно перекрывает ему доступ кислорода. Мой медный Толстяк, не очень-то дружащий с водой, отбивается как может — а в этой мокрой стихии может он плохо — и вскоре начинает пускать пузыри. Тогда свободной рукой я навожу свою волыну, и забодяживаю пульку в чан япончика. Грохот выстрела смягчается нежным бульканьем морской воды… Обидчик Берю идет ко дну, оставив за собой на поверхности красную ленточку крови.

— Быстрее залезай в лодку! — кричу я Толстяку.

На борту яхты продолжается замешательство. Благодаря присутствию Биг Бонзы на моем катере, его головорезы отказываются поливать меня свинцом из страха укокошить своего благодетеля.

Отфыркиваясь, его Толстейшее Величество карабкается на борт моей посудины. Его потуги способны вызвать крен у танкера. Я чуть было не принимаю морскую ванну, но, к счастью, мое копыто застряло в щели настила, и мне удается избежать купания in extremis35 (как говорят в Ватикане).

— Занимай место за штурвалом. Толстяк. Отпусти черную ручку, затем нажми на белую.

Он четко выполняет команды, продолжая отфыркиваться и сохраняя устойчивый багрянец. Мотор дико взывает, и катер мчится вперед.

Ребята на яхте до слез огорчены нашим отъездом.

Когда нас разделяет полмили водного пространства, Толстяк позволяет себе оглянуться назад.

Он сияет, как лучи восходящего солнца на лбу медного Будды.

— Знаешь, Сан-А, — взволнованно начинает он, — ты знаешь…

Он трясет своей бесшабашной башкой.

— Век не забуду, что нам удалось отмочить! Самый потрясный номер за все наши гастроли, скажи, дружище!

— Я говорю, Толстяк!

Он протягивает мне свою широкую ладонь, густо покрытую с тыла шерстью.

Мы обмениваемся крепким взволнованным шейк-хэндом36.