Не уходи, Аук!

Почему у зайца нет норы

И правда, у барсука есть нора, у бобра хатка, у белки дупло, у волка логово, у медведя берлога. Почему же из всех лесных зверей один заяц остался бездомный? Почему?

То, что привычно, уже не страшно, не так, как в первый раз. А это была первая осень первого леса. За ней надвигалась зима. И все боялись зимы — холода и голода.

Когда Аук проходил по лесу, деревья протягивали к нему ветки, птицы садились на плечи, звери терлись о колени, лягушки жалобно квакали, травы припадали к ногам.

И каждого он должен был успокоить, с каждым поговорить.

— Ну, что загрустил? — говорил Аук папоротнику. — Твой корень глубоко уходит в землю, сверху его присыплет снегом. Не пропадешь. Тебя не убьет мороз.

— А я? — беспокойно шуршала маленькая травка. — У меня нет ни длинного корня, ни толстой луковицы, ни даже маленького клубенька. Значит, я пропаду и со мной весь мой Травкин род?

— Не шурши зря. Семена, которые ты успела разбросать, весной дадут всходы. Твой Травкин род не пропадет.

Земля, по которой шел Аук, была усыпана перьями. Собираясь в дальнюю дорогу, перелетные птицы меняли старые, обветшалые перья на новые, крепкие. Подзывая к себе то пеночку, то славку, то горихвостку, Аук сам проверял крылья и хвосты.

Звери, кроме летучей мыши, оставались дома. Без крыльев на зимовку не улетишь.

Для зверей Аук устроил общее собрание, на котором объяснял, как кому готовиться к зиме. Бобру заготовить ивовых и осиновых сучьев и сложить их на дно реки у норы. Белке насушить грибов: лучше всего сохнут тонконогие опята. Медведю, перед тем как залечь в берлогу, накопить жир. Ведь полгода придется сосать лапу. Тощий такой голодовки не вынесет. Выдержит тот, у кого под кожей жир.

И начались в лесу осенние хлопоты, заработали зубы и лапы.

Но был в лесу беспечный зверь, который и жир не копил, и ничего не запасал. Зима словно его не касалась. Он даже не присутствовал на собрании, ради которого вылез из темного подземелья крот. Лопоухий бродяга Заяц общее собрание проспал.

Уже в те далекие-далекие времена у Зайца сложилась привычка ночью шататься по лесу, а днем спать где придется, в ямке под деревом или кустом.

И хотя Заяц спал с открытыми глазами, это не мешало ему видеть сны. Сны-запахи, то приятные, сладкие и душистые, как молодая кора, то страшные, пахнущие собакой. Сны-шорохи, шелесты, шепоты, бормотушки. Сны разных цветов: зеленые, желтые, лиловые, багровые, как листья осенних осинок, которые Заяц считал самыми красивыми деревьями в лесу.

Особенно хорош был осинник в полнолуние, когда над лесом повисала круглая луна, золотисто-оранжевая, как тугая, налитая соком репка. Зайцу казалось — опустись луна чуточку ниже, он бы подпрыгнул и отгрыз от нее кусок.

Но оранжевая луна стояла высоко, и Заяц довольствовался осиновой корой.

Наевшись, он отдыхал. Чтобы отдых был спокойным, лесной зверь должен спрятать свой запах.

Все пахнет, и все пахнут. Нос для зверя часто важней глаз. Пусть я тебя не вижу, но если я чую запах, я знаю, кто ты и где ты!

Запахом звери отмечают свои владения, по запаху преследуют добычу. Когда собаки гонятся за зайцем, им дорогу показывает запах его пяток. Только одни пятки потеют у зайца, и чем дольше он бежит, тем пахучей его след.

Вот почему отдыхающий Заяц сидел неподвижно, прижав предательские пятки к земле.

Сидел и слушал тишину. Для зверя, чья жизнь вся в бегах и страхах, нет ничего приятней. Никто за тобой не гонится, ничто тебе не грозит.

Но недолго тихое заячье счастье. Длинное ухо тревожно дрогнуло. Что это? Да ничего страшного: с ветки скатилась дождевая капля, сверкнув, как падучая звезда.

Вот тогда-то Заяц и сочинил свои первые стихи:

Каждому поэту хочется иметь слушателей. Осенней ночью по дороге в осинник Заяц встретил барсука, который грудью толкал в нору желтый ворох сухих листьев, устраивал себе постель на зиму.

Ночные звери — народ молчаливый, но в эту лунную ночь угрюмый барсук разговорился:

— Здорово я придумал! Спать на перине будет тепло и мягко, бока не отлежишь. Вот и ты натаскал бы листьев к себе в нору.

— Но я… — Заяц запнулся, — я еще не вырыл норы.

— Это почему же? Болел, что ли?

— Нет, не болел, я писал стихи. Хочешь, я тебе их прочту?

— Когда-нибудь в другой раз. Сейчас я могу думать только про перину. Признаться, я в первый раз вижу зайца, который пишет стихи. И зачем ты их пишешь?

— Не знаю. А зачем птицы поют?

Барсук в раздумье почесал лапой за ухом.

— Конечно, твое дело. Но ведь зима на носу. Я бы тебе по-дружески посоветовал: сперва вырой нору, а уж потом сочиняй стихи.

Барсук скрылся в норе, а непризнанный поэт заковылял в осинник. Там по ночам собирались зайцы. В первом лесу их было немного.

Когда Заяц прочитал им свои стихи, они в восторге захлопали ушами. А потом стали просить косоглазого поэта, чтобы он сочинил заячий гимн. Или хотя бы песенку. Под песенку им будет веселей рыть норы, которые никто из них еще не рыл.

Начало Заяц сочинил быстро:

Но дальше у него не получалось. Никак.

А погода становилась все хуже. Однажды Заяц проснулся оттого, что у него озяб нос. С неба падали белые, холодные крохотные звездочки и таяли на Заячьем носу.

Звездочек нападало столько, что земля стала белой и пахла уже не палым листом, а какой-то особенно нежной свежестью.

По белой земле прогуливалась незнакомая Зайцу птица. У нее была голубоватая спинка, толстый черный клюв и ярко-красная, как шляпка мухомора, грудь.

— Простите, не знаю, как вас зовут, — обратился к ней Заяц. — Вы не могли бы мне объяснить, чем сейчас пахнет в лесу и что это такое холодное и мокрое падает с неба?

— Это замерзший дождь, который называется «снегом», — проскрипела птица. — Я прилетаю к вам с первым снегом, потому у меня снежное имя. Будем знакомы: снегирь!

— Очень приятно! Снег… Снегирь… Какой ужас! — заметался Заяц. — Значит, уже зима. А я еще не сочинил заячий гимн, и никто из зайцев не вырыл норы.

Заяц попробовал рыть и чуть было не сломал когти. Земля стала твердой, как камень.

Что делать? Тут посоветовать мог только Аук.

Заяц нашел его возле медвежьей берлоги. Аук уговаривал медведя погрызть корешок, который действует как слабительное.

— Но он горький! — жалобно ворчал медведь. — И зачем мне это поганое лекарство, я не больной!

— Надо очистить желудок. Если заляжешь в берлогу с набитым брюхом, сон будет плохой. А спать придется долго.

Медведь еще сильней засопел, но взял в зубы корешок.

И тогда Аук обернулся к Зайцу.

— Что тебе надо от меня, лентяй, так и не вырывший норы?

— Я не лентяй. Я сочинял стихи. Это гораздо трудней, чем вырыть самую глубокую нору.

— И другие зайцы тоже сочиняли?

— Нет, но они ждали, когда я сочиню. Они не виноваты. Как же теперь жить нам, зайцам, Аук?

— Так и живите. Где прикорнул, там и твой дом. Ничего, не замерзнешь. У тебя меховая шуба.

— Но моя шуба рыжеватая, а земля стала белая. Меня каждый заметит. Сам знаешь, сколько у бедного зайца врагов!

— А ты от них наутек. Ведь хвастался, что у тебя быстрые ноги!

— Но это летние ноги. И сейчас они уже не быстрые, потому что проваливаются в снег. Мне нужны зимние ноги.

— Хорошо, будут у тебя зимние ноги.

Аук подул на Заячьи лапы. Между пальцами выросла шерсть, лапы распушились, стали широкими.

Держа Зайца за уши, Аук несколько раз окунул его в сугроб. И, кроме кончиков ушей, Заяц стал белым, как снег.

Аук пообещал, что белую шубу и пушистую обувку получат и каждую осень будут получать все лесные зайцы.

— Теперь зима вам не страшна. Беги, беляк!

И Заяц побежал. Сперва неуверенно. Потом все быстрей и быстрей на широких лапах, словно на лыжах.

Попробуй, волк, догони! Заяц даже перекувырнулся от радости.

На суку дуба, мимо которого пробегал Заяц, сидела пара ворон: Кар-Кар и Кар-Кара.

— Ты не спишь? — спросил подругу Кар-Кар.

— Вроде не сплю, — откликнулась ворона. — Хотя то, что я вижу, может только присниться. По лесу бегает и кувыркается сугроб.

Тут «сугроб» еще раз перекувырнулся и закружил по поляне, сочиняя новую песенку:

— Каррр! Так это ты, бездомный бродяга? — прокаркала оскорбленная ворона. — Не рано ли радуешься? Посмотрим, какие стишки ты сочинишь, когда у тебя родятся дети. Они пропадут.

— Почему пропадут? — вздрогнул Заяц.

— Таков лесной закон. Малыши родятся слепыми, голыми, беспомощными. Без дома они пропадут. Если не веришь мне, спроси хотя бы белку. Небось побоишься спросить волчицу или лису.

Проживавшая неподалеку белка подтвердила, что ворона права.

— Бедный Заяц! Пока не поздно, попроси барсука потесниться. Может, он тебя пустит. У него огромная нора.

— Но я привык, сочиняя стихи, смотреть на луну, на звезды… и я думал, что мои дети тоже… Я поговорю с Ауком. Я его попрошу…

Весь лес был взволнован судьбой Заячьих еще не родившихся детей. Пропадут ли они, как напророчила известная предсказательница ворона Кар-Кара, или не пропадут? Этот вопрос обсуждался в гнездах и в норах, в небе и на земле.

Но пришло Время Зимних Снов, и лес уснул, так и не узнав, что ответил Зайцу Аук.

Долго-долго носились по лесу метели, заставляя голые черные деревья петь унылую зимнюю песню.

Наконец метели утихли, небо поголубело. И беличий нос, высунувшись из круглого, как шар, зимнего гнезда-гайна, почуял запах весны.

Белке очень хотелось есть. Она спустилась на землю, чтобы разыскать свои кладовушки, и заметила под елкой лущившую шишку мышь.

— С весной, соседка! — окликнула ее белка. — Чьи голоса ты слышала? Чьи следы видела? Чем новым пахнет в лесу?

Мышь была польщена тем, что белка, которая живет выше всех лесных зверей, поздоровалась с ней первая.

— Есть интересная новость, но она не пахнет. В лесу родились зайчата.

Беличий хвост распушился, стал похож на макушку молоденькой сосенки. Такое случалось с хвостом каждый раз, когда белка волновалась.

— Ты их сама видела?

— Я все видела! Даже рваный кончик левого уха у зайчихи-матери. Она боится навещать малышей, чтобы о них не пронюхали волк и лиса. Два дня малыши будут сыты, заячье молоко очень жирное. А на третий день Рваное Ухо придет их покормить.

— Разве это мать? — возмутилась белка. — Бросить своих детей, голых, слепых, беспомощных…

— Беспомощных?! — фыркнула мышь. — Да еще не было в лесу таких шустрых и самостоятельных малышей. И вовсе они не голые, а в шерсти, не слепые, а зрячие, не лежачие, а ходячие. Им было всего пять минут от роду, а как они сиганули в разные стороны! Один шмыгнул вон под тот можжевеловый куст. Я доверяю одной тебе эту тайну, потому что знаю: ты их не выдашь.

— Не беспокойся! Я умею молчать.

Мышь молчала, и белка молчала. Но не только у Рваного Уха родились зайчата. Такие события не могли остаться незамеченными. Слух дошел и до лиса по прозвищу Чуткий Нос.

Весь лисий род славится своим чутьем, а у Чуткого Носа был особенно острый нюх. Зимой он мышковал в поле, раскапывал мышиные подснежные норы. Он не только слышал под снегом писк, но и чуял запах мышей-невидимок.

Чуткий Нос решил найти неизвестно где спрятавшихся Заячьих детей. Зайчатина куда вкусней мышатины!

У белки заколотилось сердце, когда на лесной поляне она увидела рыжего разбойника. Он шел медленно и, низко опустив голову, вынюхивал следы.

Но следов не было. Зайчиха не навещала детей. И запаха затаившихся зайчат не было. Как приказала им мать, зайчата лежали неподвижно, прижав пяточки к земле.

Чуткий Нос не учуял малышей, и белка перестала осуждать Рваное Ухо за то, что она плохо заботится о детях.

Наступили третьи сутки со дня рождения зайчат.

Белка уселась на суку. Ей хотелось посмотреть, как зайчиха будет кормить зайчат.

Но Рваное Ухо не показывалась.

В кустах застрекотала сорока. Она передавала последние новости: очередная драка зябликов закончилась со счетом один — ноль в пользу хозяина участка, зайчиху с рваным кончиком левого уха загрыз лис Чуткий Нос.

Белка словно окаменела, словно приросла к суку. Бедная мать, горемыки малыши! Кар-Кара предсказала правильно: они пропадут, некому покормить сирот.

Сверху белке было видно, как из-под можжевелового куста выскочил крохотный зайчонок.

Откуда-то появился другой, третий…

Зайчата нетерпеливо подпрыгивали, настороженно шевелили ушами. Они ждали мать.

В кустах мелькнула заячья тень.

— Мама! — крикнул зайчонок.

— Мама!! — дружно подхватили остальные.

Белка закрыла мордочку хвостом, чтобы не видеть, как чужая зайчиха проскачет мимо голодных зайчат. Какое ей дело до них? Она разыскивает своих где-то запрятавшихся детенышей.

Но когда белка опустила хвост, то увидела чудо. Трое осиротевших зайчат припали к чужой, случайно им встретившейся зайчихе, по-весеннему пегой, линяющей. И она не оттолкнула шустрых сосунков. Она кормила их своим молоком, словно это были собственные дети.

А ведь по лесному закону… Но может, Аук дал зайцам другой новый закон?

Наверное, дал! Потому что три дня спустя белка увидела на той же полянке новое чудо. Тех же зайчат по-матерински кормила уже другая, новая зайчиха, тоже по-весеннему пегая, линяющая.

На девятый день белка снова увидела на полянке зайчат. Но похоже было, что на этот раз они никого не ждут, что они уходят.

Самый маленький немного замешкался.

— Малыш! — окликнула его белка. — Если ты ешь грибы и орехи, я могу поделиться. У меня с осени кое-что припасено.

— Спасибо, тетя! — пропищал зайчонок. — Я уже вырос и могу прокормить себя сам.

И на весь лес застрекотала сорока:

— Слушайте все, слушайте все! Наша знаменитая предсказательница Кар-Кара ошиблась! Заячьи дети не пропали и не пропадут!

Не все верят сорочьим россказням. Но нельзя было не поверить самому Зайцу, который, наконец, закончил долгожданный заячий гимн.

Теперь этот гимн распевают зайцы во всех лесах:

Говорят, что Заяц сочинил еще много новых стихов: про похожую на репку оранжевую луну, про осенние разноцветные осинки, про то, чем пахнут заячьи сны…

Но до нас эти стихи не дошли.

Почему осенью падают листья

Осенью птичьи стаи улетают на юг, звери меняют летние шубы на зимние. Но и для березок, лип, осин, для всех лиственных деревьев осень — время больших перемен. Младшие внучки и внуки Аука надевают бальный наряд.

Я говорю «младшие» потому, что первыми на земле появились хвойные деревья. И уже много позже в кладовую Аука постучались две зеленоглазые девчонки в рубашонках — внучка Березка и внучка Осинка:

— Вот и мы, дедушка! Одень нас поскорей!

В кладовой Аука хранилась всякая всячина: корешки и травы, чтобы лечить зверей, птичьи перья, потерянные во время линьки, чтобы помнить, какие птицы летом жили в лесу, образцы пчелиных сот, паучьи коконы, из которых можно получить тончайшие нити, смола, краски, лак для панцирей жуков, пудра для крыльев бабочек и многое другое, нам пока неизвестное. Ведь еще не все секреты Аука мы смогли разгадать.

Когда одевались первые сосны и ели, в кладовой нашелся только один темно-зеленый отрез на платье, да и тот облитый смолой. Однако старшие внучки выкроили из него сотню тысяч хвоинок: которые покороче — для Елочки, которые подлинней — для Сосенки.

Но Березка и Осинка отказались одеваться в хвою.

— Мы не можем носить то, что устарело! — пролепетала Осинка. — Сейчас другое время.

— Мы, молодые, хотим быть одетыми по моде! — заявила Березка. — А сейчас в моде новые фасоны и более светлые тона. Вот что я для себя придумала! Ведь правда, красиво?

Угольком она нарисовала на стене то, что мы называем березовым листом.

— Красиво! — согласился Аук. — Но это непрочный наряд.

— А зачем мне прочный? Не буду же я носить одно и то же платье всю жизнь.

По новой моде захотели одеться Вяз, Ясень, Клен, Ива, Рябина, Липа, Ольха, Орешник и позже всех проснувшийся Дуб.

И начались в кладовой Аука кройка и шитье. Какие только фасоны не придумывались! Лист Клена напоминал лягушачью лапку, но зато он не походил на других.

Когда все внучки и внуки были одеты, Аук сказал, что они в лесу самые главные. Пусть обживутся, а потом он проверит, кто из них каких птиц накормил, каких зверей приютил.

И в то же лето — в сказке время движется по-сказочному быстро — Аук отправился в обход.

Первой он навестил внучку Березку.

В лесу не услышишь жалоб, но между деревьями все время идет молчаливый спор: за землю, за воду, за солнечный свет.

Тень — оружие Елочки. Тенью она вытесняет соперниц. А Березка, на вид такая нежная и кроткая, просто дерется. Своими сильными, гибкими ветками она может насмерть захлестать деревце, которое посмело вырасти слишком близко.

В березовой роще светло, просторно. Здесь раньше поспевает земляника, раньше выглядывают из изумрудно-зеленой травы грибы, названные Березкиным именем. Здесь много птиц.

— К нам в гости Аук! — засвистел, сидя на ветке дерева, черный дрозд.

— Аук! — зазвенела в кустах славка-черноголовка.

— Аук! — выпорхнула из травы пеночка-весничка.

Красота Березки — ее белый атласный ствол. Но он белеет не сразу. У маленькой Березки он смуглый, да еще в пятнышках, словно в веснушках. Но придет время, и лесную веснушчатую замарашку не узнать.

— Помнишь, там в кладовой ты подарил мне сережки, — сказала деду Березка. — Примеряя их, я посмотрела в ручей. И, знаешь, он замер. Он перестал течь, чтобы хоть на миг сохранить мое отражение. Меня многие называли красавицей, только я не верила. Но ведь ручей не может солгать?

— Не может! — подтвердил Аук.

— Я хочу быть самой красивой и на прощальном балу, который устраивает солнце. Мне нужно золотое платье. То, что сейчас на мне, не годится. В зеленом не ходят на бал.

— Хорошо, ты получишь золотое платье, но предупреждаю, тебе недолго его носить.

Бальное платье цвета спелого меда попросила и внучка Липа, про которую пчелы прожужжали Ауку все уши: Липа их пчелиное, любимое, самое лучшее дерево в лесу!

Липу Аук увидел по соседству с Дубом. Малолетка Дуб боится холода, и добрые соседи — Липы, Клены, Осины, укрывают его, зябкого, как шубой. Но подросшему Дубу шуба уже не нужна, и, раскинув ветви, он теснит приятелей своего детства. Клены и Осины без солнца зачахли, но выносливая к тени Липа осталась. Ей тоже хотелось покрасоваться на балу. На бал собиралась и внучка Осинка, хотя и жаловалась на здоровье:

— Болею я, дедушка, болею. Нет мне покоя. Ночью то заседает заячий клуб, то браконьерствуют бобры, валят без спросу деревья. Днем одолевают синицы, мухоловки, горихвостки. Все просят отдельную квартиру. А где я им найду столько дупел?

После веселого щебета березняка, после торопливой болтовни осинника ельник кажется тихим и угрюмым. Весной здесь пеночка-теньковка повторяет: «Тень-тинь…» Будто со звоном падают капли: «Тянь-тень…» Будто играют лесные куранты: «Тень-тинь-тянь-тень…»

Летом пеночка замолчит. Изредка промелькнет голубое крыло сойки. Прошмыгнет, вздернув хвостик, зарянка. Не всякая птица поселится в сумрачном ельнике, где такую густую тень отбрасывают на землю еловые лапы, что даже трава не растет.

На кого же охотилась встретившаяся Ауку лисица?

Аук, словно по бархатному ковру, шел по тугому зеленому мху. Чернике, мху и папоротнику много солнца не надо, была бы влажной земля. Втроем они заняли в сыром и тенистом еловом лесу весь нижний этаж.

Отсюда, с нижнего этажа, до Аука донеслось чуть слышное попискивание. Поспела черника, и мать-тетерка повела по ягоды своих тетеревят. Их-то и почуяла лисица.

Дерево приютило ягоду, ягода приманила птицу, птицу подкарауливал хищник. В солнечной березовой роще своя жизнь, в хмуром тенистом ельнике — своя.

Если у внучки Елочки главная ягода черника, то внучка Сосенка ожидала богатый урожай брусники. Бруснике нужна более сухая земля.

Рыжики водили хороводы и под Елками, и под Соснами, но старшие внучки раскрасили эти грибы по-разному. У елового рыжика шляпка зеленоватая, у соснового — оранжевая, под цвет коры сосны.

Разговаривая с Ауком, внучка Сосенка раскрашивала белый гриб. Он дружит со многими деревьями, и, когда прячется в густой траве под липой или под дубом, шляпка у него почти бесцветная, белая, иногда с сиреневатым отливом.

— Мой будет красивей! — сказала Сосенка. — Я раскрашу его шляпку коричневым. Пусть все знают, что это гриб бора — боровик. А переодеваться я не собираюсь. Зачем мне новое платье, если я незаметно меняю иголочки и мой старый наряд всегда зелен и свеж.

Елочка добавила, что хвоинки, которые она понемногу роняет, нужны муравьям: у них начинается осенний ремонт.

Словом, старшие внучки от бальных платьев отказались, но все равно это был великолепный праздник. Не скажешь, кто был красивей: золотая Березка, багряная Осинка или Рябинка в тяжелых оранжевых бусах.

Кавалер Ветер каждую из них называл царицей бала, приглашая на танец, нашептывал льстивые слова.

В вихре танца от шумящего бального платья отрывался то золотой, то багряный, то желтый лоскуток.

Все прозрачней становились наряды лесных щеголих.

Но бал продолжался. Кавалер Ветер был неутомим.

И вот на землю упали последние яркие листья. По лесу разнесся жалобный стон голых ветвей:

— Дедушка Аук! Где ты? Одень нас хоть во что-нибудь!

— Весной одену, — ответил Аук. — А сейчас спите. Я вас предупреждал, что золотые и желтые платья не придется долго носить.

— Так зачем же ты нам их выдал?

— Я вас спасал!

Желтый лист — это сигнал засухи. Его можно увидеть и летом. Корни подают дереву воду, листья ее тратят, испаряют. Когда воды не хватает, дерево, чтоб не погибнуть, должно сбросить листья, избавиться от них.

Сосны и ели выносливей к засухе. Узкая смолистая хвоинка испаряет гораздо меньше влаги, чем широкий, разлапистый кленовый лист.

Но разве может быть осенью засуха? Ведь чуть ли не каждый день льют дожди. Хоть и часты дожди и воды много, но корни ее уже не тянут, слишком холодной стала земля.

Вот почему каждую осень повторяется одна и та же история: солнце устраивает в лесу прощальный бал.

Теперь ты знаешь, о чем, срываясь с ветвей, шуршат осенние желтые листья: деревья готовятся к зиме.

А что расскажет тебе, упав на землю, последний лист? Осенний бал окончен. Березам и Липам, Вязам и Кленам, Осинам и Рябинам пришло время спать.

Почему филины не летают при солнце

Эту историю рассказывала сорока. Она не только разносит по лесу последние новости, ей известны и старые были-небылицы.

Вообще-то сорока любит приврать. Как-то она похвасталась, что нашла кольцо с драгоценным камнем и будто он у нее в гнезде светится, как светлячок.

Но когда любопытная белка заглянула в сорочье гнездо, оказалось, что никакого кольца там нет. Простое зеленое стеклышко. И вовсе оно не светится, а тускло блестит.

Может, и на этот раз сорока соврала. Хотя она клялась, что эта семейная история передается из поколения в поколение, из гнезда в гнездо, из клюва в клюв, начиная с сорочьей прапрапрапрабабушки, лично знакомой с грозным филином Ху-Бу.

В те древние сорочьей прапрапрапрабабушки времена филины были огромные птицы, настоящие лесные разбойники. Они не прятались от солнца, охотились средь бела дня. Охотничий клич филинов «ху-бу!» стал именем самого могучего из них, предводителя стаи.

Сокол предложил Ху-Бу охотиться вместе и делить добычу пополам.

— Делиться с тобой?! — выпучил глаза филин. — Делятся с равным. А кто ты и кто я!

Ху-Бу мог на глазах пастуха выхватить из стада овцу и унести в крепких, как железные крючья, когтях.

Когда он хлопал крыльями, осенние листья срывались с веток и кружились в воздухе, словно хлопья красного и желтого снега.

Когда он хохотал, зайцы от страха перекувыркивались на бегу, у медведя шерсть вставала дыбом, а на волка нападала такая тоска, что хотелось выть, выть, выть…

Кончилось тем, что Ху-Бу зазнался, возомнил себя великим.

Из-за своей спесивости он не мог найти себе пару. И напрасно старалась сорока, сватая ему самых разных птиц.

— Чем плоха сойка? Прическа по последней моде — хохолок. Франтиха, но и хозяйка хорошая. Сколько желудей запасет на зиму!

— Нужны мне ее желуди! Твоя сойка первая в лесу сплетница. От ее трескотни разболится голова.

— Не нравится сойка, тогда слетаю на речку, посватаю тебе серую уточку. Вот уж чистюля! Купается сорок раз на дню.

— Знаем мы этих чистюль! Роется носом в болотной грязи, от нее лягушками пахнет. С такой женой стыдно в лесу показаться. Кривоногая, знает всего-навсего два слова: «кря-кря!».

— Ну, тогда выбирай сову. Недаром ее прозвали Мудрой. Ночью у нее в дупле гнилушка светится. Все-то она учится, учится. Понимает и птичий, и заячий, и мышиный языки.

— Вот и будет воображать себя умней мужа. Сгинь, сорока! Твои невесты мне не ровня.

Потом филин пожалел, что прогнал сороку. Без ее трескотни ему стало еще скучней. И особенно сильно почувствовал Ху-Бу свое одиночество весной, в пору майских песен.

У птицы одна песня, но в разное время ее надо понимать по-разному.

В апреле все лесные птицы становятся строителями. Они строят дома из прутиков, стебельков, травинок, даже из ивового пуха. Дома без окон и чаще всего без крыш. Зато очень быстро: за несколько дней дом готов.

Строится и невидимая изгородь. Птица песней огораживает свой участок. И предупреждает каждого, кто вздумал бы на него посягнуть: «Где я пою, там и живу, и охочусь! Все жуки и гусеницы, которые здесь ползают, мои! Все комары и мошки, которые здесь летают, мои! За эту добычу для моих детей, за куст, укрывший мой дом, за кусок неба над ним я буду биться клювом и когтями, так что пух и перья полетят!»

И в то же время песня — приглашение поселиться неподалеку: «Будем соседями, будем петь вместе! Если ты поешь лучше, я к тебе прислушаюсь, если я пою лучше — учись у меня!»

В мае все устроились и драк не бывает. Из яиц вылупились птенцы, и майская песня — это птичья колыбельная, песня семейных радостей и забот.

А забот много. Правильней было бы говорить не «волчий аппетит», а «птичий аппетит». По триста — четыреста раз птицы-родители опускают корм в разинутые рты, а прожорливым птенцам все мало: давай, еще давай!

Случается, что птицы-родители от усталости падают в обморок у гнезда.

И все равно каждой птице хочется иметь семью.

От веселых отцовских песен одинокому филину стало еще тоскливей. Он медленно расправил свои могучие крылья, чтобы улететь в чащу леса, где бы ему никто не докучал.

Но тут у подножия дуба, на суку которого сидел филин, что-то сверкнуло.

Солнечный луч упал на росинку, и она начала быстро расти.

В этой, ставшей огромной, словно полная луна, росинке Ху-Бу почудилось нежное девичье лицо.

Снова сверкнуло. Да так сильно, что филин зажмурился.

Когда он открыл глаза, то увидел на лесной поляне девушку. Совсем юную, тоненькую, с золотыми волосами. Казалось, что она не идет, а плывет, как лучистое облачко, не касаясь земли.

К ней, словно к солнцу, тянулись стебли, у ее ног распускались цветы. Весь лес просветлел. Птицы запели еще радостней. Ветер утих, перестал лохматить траву и, как послушный пес, улегся под кустом.

— Золотые волосы! — позвал девушку филин. — Остановись, красавица! Владыка леса хочет с тобой поговорить.

Девушка не остановилась, и оскорбленный филин пригрозил:

— Не хочешь добром — изловлю. От меня не уйдешь! Ухвачу когтями, небось заговоришь!

Но не так-то просто было поймать ту, которая, не задев ни одной ветки, проскальзывала сквозь густые колючие кусты. Девушка словно в прятки играла с Ху-Бу. То она перебегала от дерева к дереву, оставляя на зеленом бархате мха светящиеся следы, то взлетала вверх, и лучистое сияние озаряло макушки сосен.

Так повторялось не раз. На утренних зорях Ху-Бу гонялся за Золотоволосой. Искусный охотник, он легко настигал быстроногого оленя, а какая-то девчонка была неуловима.

Забыв свою спесь, филин пристал с расспросами к сороке:

— Кто эта девушка с золотыми волосами, которую я никак не могу поймать?

— И не поймаешь, ее никому не догнать. Это дочь солнца Лучик. Нет ничего быстрей света, и нельзя схватить когтями солнечный луч.

— Такая невеста мне подходит. На ней я женюсь.

— А ты ее спросил? Может, она тебя не любит?

— Отец прикажет — полюбит. Солнцу лестно со мной породниться. Я — владыка леса, солнце — владыка неба. Все будет нашим: небо и земля!

Сорока отказалась быть свахой, хотя старый филин обещал ей богатые подарки.

— Не долечу я до солнца. И не станет оно меня слушать. Сватайся сам.

— И посватаюсь! Мне не откажут.

Ху-Бу потребовал, чтобы его сопровождали филины, сычи, совы — вся многочисленная родня. Мудрая сова пыталась противиться. На нее налетели, чуть было не заклевали. И она подчинилась.

Утро выдалось пасмурное. А птиц поднялось в небо туча. Стало сумрачно. И лесные цветы по-вечернему сомкнули лепестки.

Сваты летели долго. Солнце все не показывалось. Ху-Бу, возглавлявший стаю, услышал за спиной голос Мудрой совы:

— Не верится мне, что солнце обрадуется сватам. Похоже, что нас никто не ждет.

— Закрой клюв, пучеглазая! — рассердился Ху-Бу. — Солнце заспалось, но скоро оно встанет. Вперед! Не отставать!

И снова птицы летели и летели среди облаков.

Все медленней становились взмахи усталых крыльев. Все чаще раздавались недовольные голоса:

— Ты обманул нас, Ху-Бу! Солнце не собирается с тобой породнимся. Мы измучились. Надо возвращаться домой.

Ху-Бу и сам чувствовал, что слабеет. Но гордость не позволяла ему признаться в этом.

С брав последние силы, он закричал:

— Солнце, проснись! Встречай жениха своей дочери, владыку леса! Если ты сейчас же не покажешься, значит, ты боишься меня!

И тогда густые серые облака раздвинулись. На филина и его свиту хлынул огненный поток.

Стая в ужасе отпрянула.

Но было уже поздно. От невыносимого жара скрючились крылья, задымились перья. Нестерпимо яркий свет обжигал глаза.

Очумелые птицы метались, сослепу сшибаясь друг с другом. И с жалобным криком камнем падали вниз…

Очнулся Ху-Бу в лесу. Он лежал на земле, и вокруг него прыгала его старая знакомая — сорока.

— Ты кто такой? Похоже, что родственник филинам, только рябой и ростом не вышел. Почему на земле валяешься? Смотри, попадешься в зубы к лисе.

— Да я ее в клочья разорву! — Филин привычно щелкнул клювом.

— Куда тебе! Не по когтям ищешь добычу. Был, правда, у нас филин Ху-Бу, не тебе чета, его все боялись…

— Почему «был»? — вздрогнул Ху-Бу.

— Потому что его нет. Зазнался. Полетел к солнцу свататься и пропал. Ворона Кар-Кара правильно предсказывала, что он не вернется. Теперь я должна оповестить об этом весь лес.

И сорока полетела, повторяя на лету:

— Пропал, пропал, пропал! Предсказание вороны сбылось. Нет больше великого Ху-Бу!

Старый филин с трудом доковылял до ручья. Взглянув на свое отражение, он понял, что сорока его не узнала. Он весь ссохся, съежился. Огромными остались только глаза, теперь они были красновато-желтые, словно в них попали солнечные искры.

На ржавчато-желтых перьях пестрели бурые подпалины. Из-за них сорока и назвала его рябым. Откуда они взялись? Может быть, это следы солнечных ожогов?

Ху-Бу поспешил спрятаться в дупло. Теперь при свете солнца он плохо видел. Но больше всего он боялся встречи с теми, кем раньше повелевал. Ведь если они узнают, чем окончилось сватовство, они его засмеют. Пусть лучше думают, что он не вернулся, навсегда остался у солнца в гостях.

Только в сумерки Ху-Бу осторожно выглянул из дупла. Кто заметит одинокую птицу в заснувшем лесу!

Но и в темноте его искали чьи-то светящиеся глаза.

На ветку рядом с филином опустилась Мудрая сова.

— Почему бы тебе не поохотиться, Ху-Бу? Я знаю, ты голоден. Так чего же ты ждешь?

— Не только я, все мои родичи, летавшие к солнцу со мной, погибнут от голода, — угрюмо ответил филин. — Тот уже не охотник, кто слепнет при свете дня.

— Зато теперь наши глаза хорошо видят в темноте, — возразила Мудрая сова. — Мы не останемся без добычи. Слушай шаги и голоса ночи, Ху-Бу!

Старый филин прислушался.

Должно быть, его слух стал тоньше и острей, потому что он ясно различал и мягкий заячий поскок, и неторопливый топот ежей, и шуршание палой листвы под мышиными лапками.

Солнце зашло, но жизнь в лесу продолжалась и при слабом свете звезд.

Вот какую удивительную историю рассказала сорока, если, конечно, не соврала.

Так ночь стала охотничьим временем филинов, сов и сычей. Солнечным днем эти птицы ночи беспомощны. Синичья стая может налететь на ошалевшую от света сову и обозвать ее самыми обидными словами, какие только есть в синичьем языке.

Но ночью уханье филина пугает птенцов дневных птиц, уснувших в гнезде под материнским крылом.

— Мама! Кто так страшно кричит? — проснувшись, робко спрашивают малыши. — Вдруг это в лес вернулся Ху-Бу, про которого рассказывала сорока?

О чем сейчас кричат ночью филины? Может, вспоминают те времена, когда их предок, перед которым трепетали птицы и звери, властвовал в лесу?

А может, грустят о том, что никогда-никогда не летать им в небе под яркими лучами солнца, которое несет всем — и птицам, и травам, и цветам, и деревьям, и зверям, и людям — тепло, радость и свет.

Почему ландыш белый

А теперь про кого будет сказка? Про ландыш и про шмеля.

По-моему, шмель заслуживает сказки. Он красивый. Он добрый. Я не знаю никого, ужаленного шмелем.

В конце лета рабочая пчела погибает. У нее настолько изношены крылья, что она не может летать. Но и шмеля не назовешь лентяем. Его бархатистый басок слышен весь день, как только сойдет утренняя роса, вплоть до вечерней росы.

Тычинки, которые он расталкивает, копошась в глубине цветка, словно желтой пудрой осыпают его своей пыльцой, и вылетает шмель из цветка весь желтый.

Летит и гордо гудит.

А почему бы ему не гордиться? Он, маленький шмель, служит великому делу продолжения жизни. Цветок, на который он перенесет пыльцу с другого цветка, даст семена. Из семян вырастут новые цветы.

Всему свое время. Одна из хитростей Аука в том, что ольха и орешник цветут в еще неодетом лесу, когда ничто не мешает ветру свободно носиться между ветвей. Одним дуновением, одним порывом он может опылить тысячи крохотных цветков орешника.

Стоит ветру качнуть ветку, и над ней поднимается желтое облачко высыпавшейся из сережек пыльцы.

Дымятся кусты. Само небо над лесом дымится.

Ветер работает быстро, но неряшливо. Пыльца оседает где попало. Даже весенние лужи становятся желтыми от запорошившей их цветочной пыльцы.

Но вот в лесу запахло молодым, свежим листом. У подножия деревьев распустились нежные весенние цветы. Время Больших Желтых Луж сменило Время Подснежников. Тут ветер Ауку уже не помощник. Для такой точной, тонкой, кропотливой работы нужны маленькие, аккуратные лапки пчел и шмелей.

Веселый, шустрый Шмель, о котором будет рассказ, быстро завел знакомства. Он знал, что на лесном пригорке его ждет дикая желтая примула — баранчик. Он перепробовал цветы медуницы всех расцветок. Ведь они четырежды меняют цвет: сперва розовые, потом пурпурные, потом лиловые, потом синие. Он навещал и хохлатку, скромную, как все первоцветы, в неярком лиловом колпачке.

Гостя полагается угостить. Но много ли Шмелю нужно? Всего только сладкая капля нектара. И эту каплю он честно заслужил.

Но ни разу Шмель не получил приглашения от ландыша. Еще никто не видел ландыш цветущим. А по слухам, это должен быть самый красивый цветок весны.

Может быть, пчела, которой Шмель при встрече желал медового дня, знает, когда, наконец, расцветет ландыш?

— Не ззнаю, не ззнаю! — прожужжала пчела. — Знаю одно: скоро весна кончится, и, если красавчик промедлит, мы, пчелы, не станем его жждать.

Шмель уважал пчел: у них большая семья, их все боятся, даже медведь. Но у пчелы есть недостаток: короткий хоботок. Она не может добраться до спрятанной в клевере капли нектара. А он, шмель, может. Что, если ландышу как раз и нужен его, шмелиный, длинный хоботок?

И Шмель решил поговорить с ландышем сам:

— Ты не беспокойся, я тебя опылю. Только расцветай поскорей. Сейчас весной в лесу еще светло, и, какой бы ты ни был — синий, лиловый, розовый, — я тебя увижу. Но летом в лесу такая тень, что я тебя не найду. И никто не найдет. Что тогда с тобой будет? Ты останешься без семян.

Ландыш молчал. Но Шмель не успокоился.

Через несколько дней над тугими блестящими листьями ландыша снова послышалось гудение Шмеля:

— Еще раз предупрежждаю, поторопись! В лесу мы заканчиваем свою работу, нас жждут цветы на лугу. Оттуда я не вернусь. Больше мы никогда не встретимся, шмели жживут одно лето. Я о тебе беспокоюсь, но задерживаться не могу. Скажжи мне свой последний срок!

Ландыш молчал. И Шмель улетел, не дождавшись ответа.

Пчелы и шмели простились с лесом. Прощалась с ним и сама весна. Листва загустела, вершины деревьев сомкнулись. В лесу стало сумрачно.

Вот тогда-то и пришел срок ландыша. На стройном стебельке распустились белые душистые цветы.

И ландыш заговорил. Но не голосом, он заговорил ароматом: «Где ты, добрый, веселый, мохнатый Шмель? Лети ко мне. Я цвету! Я тебя зову, я тебя жду!»

У ландыша очень сильный аромат, но Шмель не мог его услышать. Он был далеко, на лугу.

И ландыш загрустил, спрятался в листья.

Хотя он и знал, что следующей весной ползучее корневище даст новые побеги, это его не утешало. Если цветок не оставит семян, то для чего же он цвел? Напрасна была вся его красота. Почему же Аук дал ему, ландышу, такой поздний срок, когда его никто не найдет, никто не заметит?

Вдруг ландыш услышал тоненький голосок:

— Кто зовет? Кто? Я тебя не знаю. Но твой запах-сигнал принят.

И немного погодя тот же голосок:

— Вылетаю по вызову! Где ты? Где ты? Лечу! Ищу! Вижу тебя!

На цветок ландыша опустилась маленькая мошка. Последний цветок лесной весны не остался без семян.

Может, тебе случалось видеть в лесу ярко-красные ягоды ландыша, повисшие на стебельке.

Как же мошка нашла ландыш? Дорогу ей показывал аромат, но помогла в поисках и окраска лепестков. Будь ландыш синий или лиловый, мошка не разглядела бы его в лесном сумраке, но он был белый. А белое видишь даже в темноте.

Позже ландыша, уже не весной, а лесным тенистым летом, цветут земляника, кисличка, малина, калина, рябина. У них тоже белые цветы.

Откуда у дятла красная шапочка

Тогда дятлы еще не умели выдалбливать дупла и жили в гнездах. И не было у них ни красного пятна на затылке, ни такого длинного клюва, как сейчас.

Понятно, что папа дятел заволновался, когда в гнезде из одного яйца вывелся длинноносый птенец!

— Мой сын, — сказал он дятлихе, — не может быть таким носатым. Я сильно подозреваю, что какой-то нахальный кулик подкинул нам в гнездо свое яйцо.

— Чего, чего? — встрепенулась дятлиха. — Пора бы знать, что в чужие гнезда яйца подкидывает только кукушка. А на кукушонка наш сын не похож. Он в точь-в-точь ты — перышко к перышку. Правда, нос длинноват и ножки кривые. Но со временем выровняется.

Дятлиха ошиблась. Птенец остался носатым, только это его ничуть не смущало. Он ловко лазил по деревьям, цепляясь за ствол когтистыми лапами и весело постукивая клювом, за что его и прозвали Тук-Тук.

Из его длинного граненого клюва вылетало множество вопросов: «Почему деревья не ходят? Почему зайцы не летают? Почему у птицы две ноги, а у комара шесть?» Но больше всего ему хотелось знать, почему дятлы не могут петь, как соловьи.

— Наверное, все дело в длине носа, — попробовала объяснить птенцу дятлиха. — В нашем роду твой нос самый длинный. И я хочу предупредить тебя, сынок, что он еще вырастет, если ты будешь им все время стучать, долбить. Оставь свой нос в покое. Зачем ты суешь его всюду, куда не надо, даже в муравейник?

— Кому не надо, а мне надо. Мне интересно, что там, в муравейнике, внутри. А потом, муравьи съедобные.

— Ты что, их пробовал?

— Пробовал! Но главное, я сделал важное открытие. Я их хватал и ронял. И они, падая ко мне на грудь, от злости обрызгивали мои перья своей муравьиной кислотой. Знаешь, мама, я стал чище, чем если бы выкупался в луже! Теперь я всегда буду принимать муравьиный душ.

Любопытство уводило Тук-Тука все дальше и дальше от родного гнезда.

Однажды молодой дятел очутился в незнакомом лесу. Там он увидел осину, чьи листья так дрожали, будто дерево знобило.

— Что с вами? Вы заболели? Не могу ли я вам чем-нибудь помочь? — вежливо осведомился Тук-Тук.

— Мне плохо! — еще сильней задрожала осина. — Они изведут меня.

Тук-Тук посмотрел вправо, потом влево. Нигде не было видно ни одного насекомого, ни на ветках, ни на стволе.

— Вы их не увидите, — горестно прошелестела осина. — Они под корой. Я погибла. Ни одна птица мне не поможет.

— И все же я попробую вас полечить.

Сильный клюв ударил по стволу. Кусочки коры посыпались, открывая вход в одно из убежищ личинок. Тук-Тук хорошо пообедал в этот день.

Болезнь осины оказалась запущенной. Лечение пришлось несколько раз повторить, отчего в стволе образовалось дупло. Но больная почувствовала себя лучше и любезно предложила дятлу поселиться в дупле.

— Ведь вы недосыпаете. Нельзя выспаться, когда на спину капает дождь.

— Конечно, приятно иметь над головой крышу, но я боюсь вас стеснить…

— Что вы! Мне будет приятно, что мой квартирант сам милый доктор Тук-Тук!

Осина разболтала родственникам и знакомым про молодого доктора, чей нос творит чудеса.

И зашелестели ветки деревьев:

— Доктор Тук-Тук, помогите! Доктор Тук-Тук, мы вас ждем!

Молодой дятел стал лесной «скорой помощью». Каждый день он летал по вызовам. Хорошо, хоть не будили по ночам.

Чтобы меньше тратить времени на перелеты, Тук-Тук выдолбил себе еще одно дупло в другом конце леса. Пожил там, а потом вернулся на старую квартиру.

В дупле, как обычно, было темно, ничего не разглядишь. Но Тук-Тук почувствовал, что в своем доме он не один. Под ним что-то зашевелилось.

Кто-то невидимый пискнул и больно ущипнул дятла за бок.

Потом еще раз ущипнул.

Не дожидаясь нового щипка, Тук-Тук вылетел из дупла.

За ним гналась разъяренная мухоловка-пеструшка:

— Нахал! Забрался в чужой дом, сел детям на голову…

— Но это же мой дом! — оправдывался сконфуженный дятел.

— Я тебе покажу, чей это дом!

Мухоловка взъерошила перья, готовясь к бою. И тут она узнала Тук-Тука.

— Ах, это вы! Извините…

Подлетел мухолов и тоже стал извиняться:

— Мы никогда не посмели бы, но нам сказали, что эту квартиру вы бросили. Между прочим, мы сделали ремонт, пухом утеплили пол. Конечно, вы вправе нас выставить. Но пожалейте наших малышей. Самим нам дупло не выдолбить. Сравните свой нос с нашими.

— Однако ваши носы здорово щиплются! — Дятел почесал клювом бок. — Я вас не прогоняю, живите. Куда ж вам деваться с детьми!

Пришлось Тук-Туку снова долбить дупло. За этой работой его и застала дятлиха, прилетевшая навестить пропавшего сына.

— Мама! Вот уж не ожидал! — обрадовался Тук-Тук. — Как ты меня отыскала?

— Да тебя, оказывается, даже лягушки знают. Сорока передавала о тебе в последних новостях.

— Забавно! А я и не слышал.

— Зато мы слушали всей семьей. «Наш уважаемый…», «Наш заслуженный…», «Наш известный…». Вот уж не думала, что мой носуля станет знаменитостью и забудет родную мать.

— Ну что ты, мама! Я никого не забыл. Как поживают папа, братишки, сестренки? Просто мне очень некогда.

— Значит, долбишь и долбишь? Все для других стараешься? А пора бы о себе подумать. Ведь нос-то растет…

Тук-Туку были очень неприятны эти слова. Молодая дятлиха, с которой он переглядывался и перестукивался, не находила его уродом. Но что она скажет, если у него нос станет еще длинней?

«Хватит! — решил Тук-Тук. — Больше дупел я не долблю».

Погода испортилась. Два дня лил дождь. И Тук-Тук отдыхал на новоселье.

Но на третье утро, выглянув из дупла, дятел понял, что и здесь ему не будет покоя.

С веток сорвались и бросились ему навстречу синицы, мухоловки, горихвостки, вертишейки, поползни. И зазвенели, защебетали, запищали.

Они жаловались, что лес большой, но дупел не хватает, жить без крыши плохо, малышей заливает дождь. И выручить их может только он, дятел. Мухоловка-пеструшка, которую он осчастливил, рассказала им про его доброту.

— Вся наша надежда, Тук-Тук, на твое великодушное сердце и твой длинный нос!

Добрый дятел не мог отказать бездомной птичьей мелюзге. И опять он лечил и долбил, долбил и лечил, стараясь не думать о носе.

Зато, пролетая по лесу, он слышал, как справляли в дупле новоселье горихвостки, как большая синица, самая из мелких лесных птиц многодетная, пела колыбельную своим четырнадцати малышам.

А осенью по лесу стала кочевать новая синичья стайка. В ней собралась молодежь: и большие синицы «большаки» в желтых с черной полоской жилетках, и лазоревки в шапочках цвета летнего неба, и маленькие вертлявые московки, и гаички-пухляки — серые комочки пуха на тоненьких ножках.

К Веселым Бродяжкам, как прозвали эту синичью компанию, примкнул и знаменитый своим лихим свистом поползень.

Синичата всюду сопровождали дятла. Своими маленькими клювами они начисто выбирали чуть заметные личинки из расколотой дятлом коры.

Веселые Бродяжки и уговорили Тук-Тука не улетать на зимовку в Африку.

Разговор начал Большачок:

— Зачем вам, дятлу, этот зимний курорт для мухоловов? Пусть улетают те, кому здесь зимой есть нечего. Но вам с вашим носом смерть от голода не грозит. А где вы, там и мы.

— Может, останемся? — пискнул Пухляк. — Все-таки любопытно, какая она такая, зима.

— Любопытно, — согласился Тук-Тук. — Признаться, я и сам подумывал остаться, но одному скучно. А в компании я не прочь.

Услышав ответ дятла, поползень радостно свистнул и начал спускаться по стволу вниз головой, как умеют спускаться только одни поползни.

Они остались. Опустевшие квартиры улетевших на юг муховок и горихвосток стали синичьими общежитиями. Здесь маленькие Бродяжки ночевали хвост к хвосту.

По утрам дятел будил ночлежников, постукивая по стволу:

— Живы ли вы, синичата?

И слышал в ответ бодрый писк:

— Живы! Живем! Выживем!

Но выжить было нелегко. Жуки и личинки ушли под кору так глубоко, что дятел не мог их достать. Дятел завел себе кузницу. Под елкой валялись растрепанные шишки, которые он ловко раскалывал, чтоб добыть семена.

Еловые семена не нравились синичатам, и Веселые Бродяжки распрощались с Тук-Туком.

А тут наступило Время Долгих Черных Ночей — самое страшное для дневных птиц, чьи глаза не видят в темноте.

Весь год идет борьба тьмы и света. Летом побеждает день, зимой ночь. От ястреба можно спастись, от темноты не спасешься. Она настигает всюду — и в небе, и на земле. Она крадет часы света, а для дневных птиц это часы жизни.

Ночью, забившись в дупло, Тук-Тук думал о своих друзьях, маленьких отважных Бродяжках, которые ходят босиком по снегу. Что с ними? Удается ли им за короткий зимний день наклеваться досыта? От голода слабеют, а слабых добивает мороз.

Но вот ясным морозным утром Тук-Тук услышал позывные большой синицы. К нему в кузницу залетел Большачок.

— Ты жив! Как я рад! Но почему ты один?

— Наша компания распалась. Голубые шапочки откочевали на юг, там, по слухам, теплей и сытней. Свистун-поползень отделился, ищет свои запасы. Осенью он запрятывал орехи в щели коры.

— А где твои сестры Пинь-Пинь и Синь-Синь?

— Сестры подались в город. Выглядывают провизию, которую люди вывешивают за окно. За это сестер прозвали «форточницами».

— Ну, а Пухляк?

— Пухляк был мой лучший друг. Маленький и такой храбрый. Он очень ослабел от голода, и я один полетел в разведку.

Большачок рассказал дятлу, как он постучался клювом в окно избушки лесника. Добрая девочка вынесла ему пригоршню крошек белого хлеба. Большачок поклевал и полетел за Пухляком.

— Он меня не дождался, замерз, — печально закончил свой рассказ Большачок. — Я тебе покажу, где он лежит.

Под березой виднелся комочек пуха, серый на белом снегу. Погибали птицы, погибали и звери. В конце зимы навалило столько снега, что молодые олени увязали в сугробах.

Тук-Тук увидел олененка, попавшего в снежный плен. Звереныш лежал, закрыв глаза. Погиб? Или жив, но так ослабел, что не может выбраться из белой западни?

— Нашел время разлеживаться! — крикнул Тук-Тук. — А ну, поднимайся, вставай!

Олененок не встал. Но у него дрогнуло ухо. Значит, жив!

— Кому говорю, вставай! — не унимался дятел.

— Я не могу!

На дятла печально взглянули огромные оленьи глаза.

— Можешь! Постарайся — и встанешь. Зиму держался и вдруг раскис. Все в лесу ждут весну. А ты чего ждешь? Чтоб тебя съели волки?

— До весны далеко. Мне не дожить.

— Почему ты решил, что до весны далеко? Откуда ты знаешь, какая она, ты ее толком не видел.

— Мать рассказывала, что весной поют птицы. А я не слышу песни, хотя не глухой. Не надо обманывать меня, Тук-Тук.

Олененок снова закрыл глаза.

Тук-Тук сам понимал, что трудно поверить в весну. Морозная белая тишина. Застыли ветки, словно вмерзнув в ледяной хрусталь воздуха. И ни одной птичьей песни.

Почему он, Тук-Тук, неспособен петь? Все из-за своего длинного клюва. Укоротить бы его, обломить хотя бы кончик…

Дятел в отчаянии ударил клювом по сухому сучку.

Сучок загудел. Крепкий клюв не обламывался, хотя дятел колотил им по сучку изо всех сил.

Сучок все гудел, гудел…

А что, если эти звуки, похожие на дробь барабана, заменят олененку птичью песню, и он поверит, что дождался весны?

Тук-Тук стал барабанить, но уже спокойно и размеренно: «Вес-на! Вес-на! Идет вес-на! Встре-чай-те вес-ну!»

Из-за облаков выглянуло солнце и улыбнулось, разгадав хитрость дятла-барабанщика. Когда улыбается солнце, плачут сосульки. Одна из ледяных сосулькиных слез упала на спину олененку. Он вздрогнул и открыл глаза.

Солнце улыбнулось еще веселей, и сосульки заплакали навзрыд. На стук капели прилетел Большачок. Он начал со звонкого выкрика:

— Пинь-пинь-ра-ра-ра!

А потом полностью спел весеннюю песню большой синицы:

— Ци-ци-фи! Ци-ци-фи! Ци-ци-фи!

Тогда олененок приподнялся, напрягся, вскинул копытца и стремительным броском вырвался из снежного плена.

Пошатываясь от слабости, но уже повеселевший звереныш побрел встречать весну. Когда олененок скрылся, дятла окликнул спрятавшийся за стволом дуба Аук:

— Ты что своевольничаешь? Кто позволил тебе распускать слухи: весна идет, встречайте весну! До весны еще далеко.

— Но я должен был спасти олененка. Неужели ты будешь за это меня ругать?

Аук не бранил дятла, он даже решил его наградить:

— Хочешь, я сделаю твой нос короче, чтоб ты мог петь?

Тук-Тук задумался. Ему очень хотелось петь, хотя бы так задорно, как синица. О соловьином голосе он не смел мечтать. Но если его нос станет короче…

— Спасибо, Аук! — сказал дятел. — Мой длинный нос мне еще пригодится. В лесу много хороших певцов, а доктор и строитель птичьих квартир я один.

— Верно, в лесу много певцов, — согласился Аук. — Зато барабанщик — ты один. Сегодня твой барабанный бой был для Лесного Народа первым сигналом весны. И лес этого не забудет.

Аук позвал дятла к себе в кладовую, обмакнул палец в красную краску и приложил палец к птичьей голове.

— Первому барабанщику весны полагается красная шапочка!

Тук-Тук от смущения неловко повернулся, и красная шапочка сползла на затылок.

А вечером в последних новостях сорока сообщила, что все сыновья, и внуки, и внуки внуков Тук-Тука унаследуют красную шапочку, цепкие когти и длинный крепкий клюв, станут весенними барабанщиками, докторами деревьев и строителями птичьих квартир.

И так будет всегда, пока на земле стоит лес!

Почему мы радуемся и волнуемся, когда слышим в лесу барабанную дробь дятла? Это первая музыка весны.

Она говорит и людям, взрослым и ребятам, и зверям, и птицам, оленятам, синичатам — всем, кто обессилел за зиму, кто устал, кто соскучился по солнцу:

— Нельзя сдаваться! Держитесь! Терпеть и ждать осталось недолго. Весна! Идет весна!

Приключения Бобра

Уже холодными стали ночи. Утреннее солнце не могло разбудить уснувшего и закоченевшего на цветке шмеля. Но что осенняя стылость зверю, одетому в густой и теплый мех!

И все же Бобренок понимал, что лето кончилось. Об этом ему сказали стебли осоки и тростника. Они стали невкусными, грубыми. Летняя сочность ушла из них.

Осень звереныш учуял и в запахе речной воды. Летом она пахла по-другому.

Была у Бобренка еще одна верная примета осени. Отец, которого он с нетерпением ждал, вернулся домой.

Летом они жили порознь. Отец считал, что и без него бобрята будут послушны нежному призыву матери: «О-о-о!» А отделился отец потому, что в хатке стало тесно. Семья прибавилась, на постели из стружек спали бобрята двух выводков.

Бобрята не осуждали отца. Он оставил семье надежное убежище. Дом бобра, как убедились волки, неприступная крепость, куда не ступит ни одна чужая лапа, не заглянет чужой нос.

Старый Бобр сам складывал из сучьев стены и обмазывал грязью, которую приносил со дна реки, прижимая лапами к груди. Засохшая грязь, как цемент, скрепила постройку. Если бы даже на крышу бобровой хатки забрался медведь, он бы ее не продавил.

Чтобы попасть в дом, надо было нырнуть, входы-выходы вели в реку. Но это было по нраву хозяевам дома. Тот, кто родился бобром, все делает в воде: ест, играет, прячется от врагов.

Неуклюжий на суше Бобренок был прекрасным пловцом. Он мог пробыть под водой целых пять минут, и вода не попадала ему ни в рот, ни в плотно прижатые уши. И прижатыми ушами он слышал голоса реки. Их было много. Они были разные: булькающие, журчащие, звенящие… И он их все понимал.

Голоса рассказывали ему, где течение быстрое, где на дне камни, где глубина, где мель. По-особому звучали голоса возле перегородившей лесную речку бобровой плотины. Бобренку казалось, что речка поет славу зверям-строителям, чьим единственным инструментом были ловкие лапы и острые зубы.

По плотине бегали трясогузки. Отсюда им было удобно охотиться на комаров. Осенью на запруду опускались пролетные стаи диких уток. Однажды Бобренок видел, как по верху плотины, как по мосту, через речку переправилась куница. Олениха с детенышем приходила к запруде на водопой.

И Бобренку хотелось крикнуть зверям, птицам, деревьям, травам — всем, кто волосатыми губами, клювами, корнями пил воду, которую плотина для них сберегла: «Знаете, кто построил эту плотину? Мой отец вместе с другими бобрами. А скоро буду строить и я, сын бобра!»

Звереныш гордился своим родом, который пошел от Великого Бобра, первого строителя плотин. Но в эту осень случилось происшествие, которое Бобренка и смутило, и встревожило.

Выплыв из дома еще засветло, он увидел на берегу медведя, над которым с криком кружились дрозды-рябинники:

— Пусть тебе не будет покоя от блох! Пусть тебя зажалят пчелы! Ты сломал нашу любимую рябину! Ты губишь лес!

— Но я нечаянно, — сконфуженно оправдывался медведь. — Уж очень захотелось ягод. Я не знал, что рябина такая ломкая…

Однако, заметив Бобренка, медведь переменил тон:

— Где справедливость? Мне за одну рябину чуть было глаза не выклевали, а бобры сколько деревьев валят, а им ничего!

— Сравнил! — вступился за честь своего семейства Бобренок. — Ты все ешь — мясо, рыбу, ягоды, а нам без коры осины и лозы не прожить. И самое главное: вода нужна всем, а строить плотины умеем только мы.

И все же последнее слово осталось за медведем:

— Не больно-то важничай. Плотины человека лучше ваших!

Кому же теперь верить? Отец рассказывал, что уже первая плотина Великого Бобра была построена по-хитрому, с выгибом, чтоб не снесло в половодье, которое на языке бобров называется «Большая вода». И вдруг оказывается, что какой-то человек…

Вот почему Бобренок с таким нетерпением ждал отца. Отец ему скажет: есть ли на свете строитель лучше Великого Бобра.

Прежде всего Старый Бобр выслушал Бобриху. В его отсутствие случилось несчастье. Одна из малышек-бобрят не послушалась приказа матери: пока не прибавишь в весе, сиди дома. Плывущую по реке малышку подхватил и унес в когтях болотный лунь. Если бы ей удалось нырнуть, она бы спаслась. Но легкое да еще в пушистом меху тельце всплывало, как поплавок.

— Надеюсь, что остальные дети живы? — угрюмо спросил Старый Бобр. — А знают ли они, почему им каждую ночь нужно грызть дерево?

— Знаем! — дружно откликнулись бобрята. — Чтоб стачивать зубы. Наши зубы все время растут. Кто ленится, у того так отрастут зубы, что не закроется рот.

— Ну так вот: с этой ночи вы будете отгрызать сучья от деревьев, которые я повалю, и сплавлять к нашей хатке. Пора делать запасы. Ворона предсказывала: ожидается ранняя зима.

Всю ночь бобрята грызли сучья в семейном осиннике. Росший на берегу лес был поделен между местными бобрами, и Старый Бобр из своей летней норы зорко следил, чтобы соседи не тронули деревьев, которыми по праву владела его семья.

Домой вернулись только на рассвете. Все очень устали, и все же Бобренок не утерпел, попросил отца:

— Расскажи мне про человека. На кого он охотится? Какие у него зубы? Правда ли, что он строит лучше, чем мы?

— У человека плохие зубы, — ответил Старый Бобр, — дерево ими не спилишь, зато хорошая голова. Чего он только не придумал! Он пилит стальными зубами — они так и называются «пила», — плавает в лодке, не замочив ни спины, ни брюха. Он перекрыл плотинами из камня такие большие реки, каких нам не перекрыть. Но все-таки первую на свете плотину построил не он, а Великий Бобр.

— Я хотел бы послушать, — сказал Бобренок, — о чем говорят у каменной плотины голоса реки.

— О том, что если ты встретишься с человеком, ныряй немедля, иначе ты погиб. Были у людей племена, которые называли бобров братьями. Но это было давно. А сейчас кого мы больше всего боимся? Человека! Своей меховой шубы, как у нас, у него нет. Ради теплого меха он истребил столько бобров, что нас осталось совсем мало. И мы прячемся от людей в лесной глуши, чтобы вовсе не перевелся наш род.

Над рекой уже давно взошло солнце, но в хатке, как всегда, было темно. Все семейство спало, только Бобренку не спалось. Он думал про стальные зубы — пилу, про весла — длинные деревянные плавники по бокам лодки, и про другие хитрости человека.

За стенами хатки послышались чьи-то шаги.

— Кто-то ходит возле нашего дома. Наверное, медведь.

— Шаги не медвежьи, — приподнял с перины голову Старый Бобр. — Это самые страшные шаги. К нам пришел человек!

«Ныряй немедля!» — вспомнил Бобренок и нырнул в подводный коридор.

Однако, выплыв в реку, Бобренок успокоился, даже высунул голову из воды. Ему очень хотелось посмотреть, каков из себя человек.

Человек был не в мехах, а в осеннем наряде. Толстая, на вид скользкая и блестящая, как у угря, чужая кожа защищала его от дождя.

Волосы у человека росли только на голове, и самые длинные вокруг рта. Потом отец объяснил Бобренку, что такой длинный пучок волос называется «борода».

Человек уплыл в лодке, никого не тронув. Но возле хатки на березе осталась его метка, издали заметный черный знак.

Зверь метит дерево своим запахом, чтобы все, кто пройдет мимо, знали: «Это моя дорога! Я здесь был». Другой зверь, прочитав невидимую, но пахучую надпись, оставит на том же дереве и свою: «Где был ты, там был и я!»

Но что означал противно пахнущий знак человека? Ни один нос этого не понял, хотя черную метку нюхала вся бобровая семья.

«Может, это значит, что Борода вернется, чтоб всех нас погубить?» — тревожился Бобренок.

Человек больше не появился. Никто не мешал бобрам закончить осенние работы в срок.

Река замерзла. Семейный осинник засыпало снегом. Бобры простились с лесом, но не простились с водой.

Зимние запасы сучьев были сложены неподалеку от хатки на дне реки. Когда Бобренку хотелось есть, он нырял за ними под лед. Плавал в ледяной воде и ни разу не простудился. Густой да еще смазанный жиром подшерсток оставался сухим.

Озябли только лапы. Тут Бобренка выручал его очень жирный и потому всегда теплый хвост. Вернувшись в хатку, Бобренок подстилал под себя свой чешуйчатый, плоский хвост и сидел на нем, как на грелке, пока лапам не становилось тепло.

Даже зимой Бобренок слушал голоса реки. Они звучали глухо и грустно. Река роптала, что ее, вольную речку, заковало в лед. Река обещала Бобренку, что весной, когда ему исполнится два года, она, вырвавшись на свободу, возьмет его с собою.

Бобренок жадно ждал весны. Родительский дом стал для него тесным, его тянуло в неизвестную даль.

Весной, когда трясогузка известила, что начался ледоход, в семье бобров не стало старшего сына. Его увела Большая вода.

Над разливом кричали в небе пролетные стаи гусей и уток. Река вышла из берегов, и трудно было сказать, чья дорога шире: птичья, воздушная, или водная, по которой плыл Бобр.

Теперь я буду так его называть потому, что тот, кто покинул родительский дом, уже не детеныш, а самостоятельный бобр.

— Что может быть лучше Большой воды! — сказал Бобр проплывавшему мимо серебристому окуню. — Я рад. А ты?

Окунь в ответ согласно плеснул хвостом.

Но из затопленного леса послышался недовольный голос:

— Кто радуется Большой воде?

Из дупла высунулась острая мордочка горностаюшки.

— Может, тебе, бобру, чей хвост в чешуйках, и приятно рыбье общество, но я не звала к себе в гости щуку. Река отняла землю у леса. Для нас, лесных зверей, Большая вода — это большая беда. Мои малыши захлебнулись бы, если бы я в зубах не перетаскала их в дупло.

Большая вода все перепутала, нельзя было понять, где начинается лес и где кончается широко разлившаяся река. В нору горностая заглянула щука, оленьей тропой завладела плотва. Водяные крысы покинули затопленные норы и, как птицы, бок о бок сидели на суку.

Хуже всего было тем, кого разлив застиг в долине, где лесная речка сливалась с большой рекой. Тут было настоящее весеннее море. Лишь кое-где над водой поднимались островки.

К одному из них пристал Бобр. Даже хорошему пловцу надо отдохнуть. Отряхиваясь, он услышал в кустах тихий разговор:

— Не бойтесь, он и лягушки не тронет. Ведь это бобр.

— Откуда ты знаешь? Раз ты такой храбрый, выходи первым.

Из кустов выскочил заяц, за ним еще два.

— Отсиживаетесь, хотите переждать, когда спадет Большая вода? — спросил их Бобр.

— Хотим! — вздохнул заяц похрабрей. — Да вот переждем ли… Видишь, из воды торчит дерево? Там был островок, на нем тоже спасались зайцы, а теперь ни островка, ни зайцев…

Осмелев, заговорил и заяц потрусливей:

— Не утонем, так пропадем с голоду. Все кусты мы уже обглодали. На осинке свежие ветки высоко, нам не достать.

— Достанете, я вам ее спилю! — пообещал зайцам Бобр.

Но выполнить обещанное он не успел. К островку приближалась лодка. В лодке сидели двое, и один из них — теперь и близорукий Бобр смог его рассмотреть — был Борода.

— Это за нами. Если вам дорога собственная шкура — ныряйте и плывите! — скомандовал зайцам Бобр.

Зайцы потрусливей юркнули в кусты. Заяц похрабрее остался. Он с тоской смотрел на воду и весь дрожал.

— Я утону: не умею плавать. Лучше спрячусь, может, они меня не найдут…

— Тогда прощай!

И по воде пошли круги от нырнувшего Бобра.

Вынырнув, он обернулся. Люди ходили по островку, разворачивая сеть. Больше Бобр не оборачивался. Он не хотел видеть печального конца зайцев, которые запутаются в этой сети.

Пока не спадет Большая вода, не знаешь, где строить хатку. Временно Бобр поселился на поросшем осинками бугре. Он не подозревал, что русло реки далеко отсюда, что озерко под бугром не настоящее, оно скоро высохнет.

Надоумила Бобра лягушка, на которую он чуть было не наступил.

— Извини! Я тебя не заметил.

— Где уж меня заметить тому, кто не заметил, что ушла река, — насмешливо проквакала лягушка.

Только тогда Бобр спохватился. Он упустил время, река вернулась в свои берега. И добираться до нее ему придется пешком, посуху, а он, как и все бобры, плохой ходок.

В каком направлении идти, он не знал и на рассвете очутился перед деревней. Решил обогнуть ее незаметно, пока люди спят. Но собака почуяла зверя и погналась за ним.

Бобр поскакал тяжелым галопом. Все равно собака его настигла. Вот-вот ее зубы вцепятся в чешуйчатый хвост.

Ноздри зверя уловили слабый запах воды. Вода его спасет! Запах шел из деревенского колодца.

И, перевалившись через низенький сруб, Бобр бултыхнулся в воду вниз головой.

— Он здесь! — лаяла собака. — Он не наш! Хватайте его!

В колодезной воде заколебались отражения человеческих лиц. Должно быть, люди совещались, что делать с засевшим в колодце зверем, но их языка Бобр не понимал.

Потом все стихло. Люди разошлись. Бобр уже подумывал, с какой стороны начать грызть сруб, как снова загудели голоса.

Бобр обмер. Теперь он попался! Наклонившись над срубом, на него в упор смотрел Борода.

Куда его везут, Бобр не знал. Он знал одно: бежать невозможно, стенки ящика, в котором его везут, не прогрызть.

Сперва ящик трясло, потом стало мягко покачивать, как покачивает плывущую лодку река.

Пленник не видел реки, но слышал ее голоса. О чем они говорили? Прощались с ним?

Но он не хотел прощаться с лесом, с рекой, он хотел жить!

Опять сильно встряхнуло. Наверное, люди взяли из лодки ящик и понесли.

Толчок — и дверца открылась.

Бобр не сразу поверил, что там, за открытой дверцей, его ожидает самое дорогое, что есть на свете, — воля.

Сперва поверил нос, втянув вечерние запахи реки и леса.

Потом поверила лапа, ступившая на траву.

Галопом Бобр доскакал до реки и нырнул в воду.

Затаясь у противоположного берега, он видел, как проплыла лодка, на которой сидели Борода и его помощник. На своем непонятном человеческом языке Борода крикнул что-то доброе и веселое. Бобру вспомнилось материнское: «О-о-о!»

А в кустах на берегу Бобра ожидала новая встреча.

— Я вам говорю: это он! Это тот самый бобр!

Они его узнали, и он их узнал — трех зайцев, которые отсиживались на островке.

— Помнишь, — сказал заяц похрабрей, — ты советовал мне нырять, иначе люди снимут с меня шкуру? Как видишь, моя шкура на мне!

— И наши шкуры целы! — запрыгали два других зайца. — Люди привезли нас в этот лес и выпустили. А как ты сюда попал?

Если бы сейчас Бобру встретился отец, он бы сказал ему, что побывал в руках у человека и остался жив. Значит, есть и добрые руки! И тогда метка на дереве возле хатки не страшна. Она означает, что человек берет под свою защиту тех, кто в этой хатке живет.

— Потом поговорим, — сказал зайцам Бобр, — сначала надо осмотреться на новоселье.

Хорошо, когда можешь свободно плыть и никто за тобой не гонится. На воде серебрилась лунная дорожка, и такими же серебристыми слышались плывущему зверю голоса реки.

А как они заговорят у плотины, которую построит он, Бобр, сын Бобра и потомок Великого Бобра!

Как Ивушка породнилась с речкой

Ты уже знаешь, как внучки Аука Березка и Осинка забрасывали в поле десант, как Елочка завоевывала север, Сосенка карабкалась на скалы и через пески пробивалась к морю.

А вот тихая и застенчивая Ивушка не участвовала ни в одном из походов. Так и осталась домоседкой.

— Чудачка! — удивлялись на нее сестры. — Неужели тебе не хочется повидать то, чего в лесу не увидишь?

— А я и дома все знаю! — отвечала Ивушка. — Чего я не видала, чего не слыхала, мне все расскажет скворец.

Скворец славился на весь лес как дразнила и пересмешник. Он даже сумел обмануть дроздиху. Она вылетела навстречу пересмешнику, приняв его свист за свист дрозда.

— Я этому наглецу все перья выщиплю! — грозился дрозд. — Но ты… Неужели у тебя нет слуха?

— Я думала, что ты меня зовешь, — оправдывалась дроздиха. — Он свистел точь-в-точь как ты!

— И вовсе не точь-в-точь! Где ему, свистуну, петь так, как поем мы, певчие дрозды, родственники соловья. Он сфальшивил, не мог взять чисто первую ноту.

Но Ивушка была в восторге от скворца, который устраивал для нее целое представление:

— Сейчас ты услышишь семейный скандал в курятнике.

И в лесу раздавался крик петуха и бестолковое кудахтанье кур.

— Теперь послушай, как по проселочной дороге едет телега.

И скворец скрипел, как несмазанное колесо.

— А вот пастух щелкает кнутом… Ну, а сейчас мы на болоте. Лягушки квакают, предсказывают дождь.

— Какой талант! — восхищалась Ивушка. — Скворушка, ты можешь все!

— Ну, не совсем все, — должен был признаться скворец, хотя он не отличался скромностью. — Я бы очень хотел передать, как шумит речка, но у меня не получается.

— А что такое речка? — полюбопытствовала Ивушка.

— Фью! — свистнул скворец. — Она не знает того, что известно даже комару! Речка… Не могу объяснить. Ты должна ее увидеть и послушать сама.

С этого дня Ивушка загрустила. Аук, увидев ее пониклые ветки, забеспокоился: уж не заболела ли она?

И тогда Ивушка сказала, что хочет услышать, как шумит речка. Можно ей ненадолго отлучиться из леса? С ней согласны пойти шесть сестриц.

Аук никогда никого не удерживал.

И перед восходом солнца из леса вышли семь босоногих странниц. На головах зеленые платочки, в руках ивовые посошки. Это сестры Ивушки обернулись людьми.

Младшая Ивушка — всему заводила — шагала впереди.

Шагала и удивлялась. Не зацепишься за ветку, не споткнешься о корень. Нет лесной тесноты — кругом простор!

В лесу, где высокие деревья закрывают небо, всегда сумрачно. О том, что взошло солнце, лесные жители узнавали по солнечным пятнышкам, пробившимся через густую листву.

А здесь каждой козявке было видно, как встает солнце, как из-под земли вылезает огненный шар.

В этот час пробуждения солнца все было розовым: и небо, и пыль на дороге, и роса на траве.

Ивушка, привыкшая жить в зеленом мире, была поражена многоцветием луга. Будто с неба упала радуга и разбилась на тысячу осколков-лепестков. В траве, не по-лесному густой и высокой, прятались голубые и лиловые колокольчики, белые ромашки, алые гвоздички, малиновые смолки.

Над ними жужжали пчелы, гудели шмели. Потирая ножкой о ножку, в траве стрекотали кузнечики.

— Кто это поет? — спросила Ивушка. — Может, это речка шумит?

— Нет! — ответил луг. — Это моя песня, душистая песня меда. А до речки тебе еще идти и идти.

Но уже наступил полдень, и идти под жестоким полуденным солнцем становилось все трудней и трудней.

Странницам встретилась женщина с маленьким сыном. Он устал, ему напекло голову. Дергая мать за юбку, малыш ныл:

— Мама! Скоро лес?

— Зачем тебе лес?

— Ты сказала: в лесу посидим в тенечке.

— Я бы и одному дереву была рада. Но что поделаешь? Терпи, сынок!

— Я не могу больше терпеть!

И малыш заплакал.

Шесть странниц переглянулись, воткнули в землю свои посошки и превратились в деревья. По обе стороны дороги встали ивы: шесть больших и шесть маленьких, выросших из посошков. Прохладная тень упала на плечи ребенку, и плач затих.

— Мама! — вздохнул малыш. — Теперь я посплю в тенечке?

— Конечно, поспи! И я отдохну рядом с тобой.

Но сперва женщина низко поклонилась зазеленевшим у дороги ивам:

— Спасибо вам, добрые деревья! Спасибо тебе, лес!

Ивушка не осталась с сестрами. Она жалела ребенка, но зов невидимой речки был сильней.

Тропинка, которую выбрала Ивушка, увела ее в поле колосящейся ржи. Налетел ветер, зашуршали, заколыхались колосья, по полю пошли зеленые волны.

— Кто это поет? — спросила Ивушка. — Может, речка?

— Нет! — ответило поле. — Это моя песня, песня поспевающего хлеба. А до речки тебе еще идти и идти.

Дорога дымилась пылью. От пыли странница поседела. Обветренное лицо загрубело, босые ноги потрескались.

Но, как и все внучки Аука, Ивушка была упорной. Раз она задумала дойти до речки — она дойдет!

И вот в зеленой глубине долины что-то заблестело на солнце. Будто миллионы миллионов росинок слились в один огромный, широкий поток.

Повеяло прохладой. До Ивушки донеслись звуки, напомнившие ей бормотание тихого ночного дождя.

Мимо пролетела синяя стрекоза.

— Кто это поет? — спросила стрекозу Ивушка.

— Это шумит речка! — Стрекоза сверкнула в воздухе, словно синяя искра. — Это песня бегущей воды.

Наконец-то усталая странница дошла до реки.

— Мне нравится твой голос, прозрачный и чистый, — сказала речке Ивушка. — Я слышала песни луга и поля. Их слушать приятно. Но ты, речка, поешь лучше всех!

— Отдохни на моем бережку! — пригласила Ивушку речка. — Ты запылилась. Умойся чистой водой, освежись!

Ивушка опустила ноги в прохладную воду, и так ей стало легко и хорошо.

В реке отражались облака.

«Ой, сколько облаков нападало в воду! — подумала Ивушка. — И не все они белые. Вон у того облака, что на середине реки, края серые, грязные. Надо бы его хорошенько прополоскать».

Однако дотянуться до середины реки Ивушка не могла.

Тогда она воткнула в землю посошок и обернулась деревом. Вцепившись в берег корнями, Ивушка наклонилась так низко, что ее длинные гибкие ветки коснулись воды.

Мимо проплывала стайка рыб. Они плеснули хвостами, и брызги посеребрили ивовые листья.

Целый день своими пониклыми серебристыми ветвями Ивушка полоскала облака, слушая ласковое журчание речки:

— Я все думала: чего мне не хватает? Теперь я знаю — мне не хватало тебя, серебристая Ивушка! Посмотрись в мое зеркало, в лесу ты не знала своей красоты.

Речка не льстила. Ивушке самой показалось, что она похорошела. И она решила погостить здесь подольше, чтобы смотреться в маленький омут каждый день.

Скоро Ивушка обжилась и уже не чувствовала себя одинокой.

С ней здоровались рыбки и лягушки. Она видела, как вечером засыпают, а утром просыпаются кувшинки, белые, как лебеди, цветы. Она перешептывалась с камышами, узнавала новости от синих стрекоз.

Синие стрекозы знали много. Они летали до самой мельницы, куда съезжались крестьяне молоть зерно.

Двое мальчишек — сыновья мельника — прибежали посмотреть на новое незнакомое дерево. Откуда оно взялось? Его никто не сажал.

Старший вынул из кармана ножик и срезал ивовый прут.

— Смотри! — сказал он брату. — Какой гибкий! Я его гну, а он не ломается. Я сделаю из него лук и буду стрелять в цель!

— Я тоже хочу лук! — запрыгал младший. — И мне сделай! И мне!

Приехавшим на мельницу крестьянам тоже понравились гибкие прутья, из которых можно было сплести корзинки, починить ими плетень.

Проворные руки до того обкорнали Ивушку, что ей пришлось остаться зимовать у речки. Стыдно было показаться в таком неприглядном виде Ауку и сестрам.

Весной зазеленевшая Ивушка услышала знакомый голос.

— Кого я вижу? — подлетел к Ивушке скворец. — Тебя не узнать. Это что, модная прическа?

— Я подстриглась, — смущенно прошелестела Ивушка. — Может быть, слишком коротко… А ты зачем сюда прилетел?

— Справлять новоселье! — приосанился скворец. — Два симпатичных мальчика, сыновья мельника, построили мне дом.

— Тебе? Ты в этом уверен?

— А кому же? Как раз то, что мне нужно. Однокомнатная квартира. Внутри стенки неструганые, чтобы по ним можно было карабкаться птенцам. Окно — оно же и дверь — на юг. Есть жердочка, на которой можно посидеть и попеть. И огород рядом. Надеюсь, там будет достаточно червяков и слизней.

— Но я слышала от стрекоз, — робко сказала Ивушка, — что птичий домик у мельницы уже занят. В нем живут воробьи.

— Жили! — поправил Ивушку скворец. — Заняли нахалы чужую квартиру! Я воробьев выселил и больше на порог не пущу. Так что будем соседями. Ведь ты не собираешься возвращаться в лес? Хотя старик и сестры, наверное, скучают без тебя.

— Скучают? Я к ним вернусь, сейчас же вернусь! Где мой посошок?

Но так низко наклонилась Ивушка над водой, что ей уже не выпрямиться, не дотянуться до посошка. Да и посошка больше нет, он стал маленьким деревцем.

И корней из земли Ивушке не вытащить. Глубоко и прочно они вросли в берег.

Ивушка тужилась, тужилась, но не могла сдвинуться с места.

Зато по берегу пошли трещины. В речку с шумом посыпались черные комья земли.

От испуга вода в речке подернулась рябью. И речка взмолилась:

— Пожалей меня, Ивушка! Если ты вытащишь корни, берег обвалится, меня засыплет землей. Я тебе ноги мыла, я тебе песни пела, твоим зеркалом стала. За что же ты хочешь меня погубить?

— В лесу меня ждут дедушка и сестры, — пролепетала Ивушка, — они любят меня…

— Но я тоже тебя полюбила. И белые кувшинки, и желтые кубышки, и синие стрекозы — все мы. В лесу много деревьев, ты одна с речкой породнилась. Нам будет скучно без тебя.

И тут заплескались рыбки, заквакали лягушки, зашуршали камыши:

— Ива-Ивушка, не покидай нас!

Ивушка повздыхала, повздыхала и осталась.

Где нам встречаются ивы? Их можно увидеть по обочинам проселочных дорог. Они напоминают о шестерых странницах, которые, пожалев малыша, превратились в деревья, чтоб в жаркий полдень отбросить на пыльную землю лесную тень.

А чаще всего серебрятся ивы в долинах, где слышится голос бегущей воды. Ведь и первая Ивушка потому и вышла из леса, что хотела услышать песню реки.

Как и первая Ивушка, новые ивушки смотрятся в светлое речкино зеркало, перешептываются с камышами.

Иногда они скучают по лесу. Но вообще-то ивушкам некогда скучать. Весной надо накормить пчел, которые летят к ним за первым медом. Летом их навещают синие стрекозы. Ивушки играют с рыбками и полощут облака.

А осенью они ткут туманы. И словно крестьянки домотканые холсты, расстилают серые туманы в долине ставшей родной им реки.

Возвращение соловья

Не думай, пожалуйста, что птицы появились в лесу все сразу. Они заселяли лес кто раньше, кто позже. Да и не всех Аук принимал.

Жаворонков и воробьев он отослал в поле, он отказал гусям и уткам. Разве утиный нос лопаткой — это лесной нос? Разве гусиная лапа-весло — лесная лапа? Не лес, а река гусям и уткам родной дом.

Но вот разрешения жить в лесу попросила невзрачная серенькая птичка. Только одно было у нее красивое — огромные глаза.

— Как тебя зовут? — спросил Аук. — Что ты умеешь?

— Я соловей. Умею петь и научу этому своих детей.

— Песней лес не удивишь. Меня интересует, какой ты охотник. Умеешь ли ты высматривать гусениц, ловить мошкару на лету?

— Я умею петь, — тихо повторил соловей.

— Ну, что ж! Пока, поживи. Разберемся: что ты лесу и что тебе лес.

На другой вечер Аук пошел навестить барсука. Барсук жаловался, что в один из его отнорков самовольно вселилась лиса.

К ночи запахи становятся сильнее. Жгуче пахло черемухой. В сумерки цветущая черемуха белела, словно облако, запутавшееся в ветвях. Тянуло сыростью из лесного оврага.

Певчие птицы уже спали. И вдруг из черной путаницы кустов донесся незнакомый Ауку птичий голос. Чистый, прозрачный, как лесная роса.

Он нежно пропел: «Тии-вить». Потом, помолчав, задумчиво прибавил: «Так».

И полилась песня.

Сперва мягко, плавно, как лунный свет. Потом зажурчала, забулькала, словно лесной ручей: «Бюль-бюль-бюль…»

Громкий протяжный свист кончался ликующими раскатами, будто где-то далеко в небе прокатился молодой майский гром.

Птичье горлышко пело и за себя, и за всех тех, кто не имеет певучего голоса: за ночных охотников, ежа и барсука: за бродягу зайца; за бабочку, что уснула, сомкнув, словно веки, бархатные крылья; за летучую мышь, которая, заслушавшись, как приколотая, повисла в воздухе; за узловатые корни, за молодой яркий лист — за все живое, что весна разбудила в лесу.

В птичьей песне была и скрытая в стволе могучего дерева сила, и нежность лепестков лесного цветка. В птичьей песне была и грусть, и радость, так же как в весенней ночи есть и густая черная тень, и звездный лучистый свет.

Кто был невидимый чудо-певец, маленький волшебник, сумевший все это выразить в звуке? Травы привстали на цыпочки, звезды опустились ниже, чтобы лучше его разглядеть.

Аук осторожно подошел к оврагу. На ветке молодой березы примостилась та самая невзрачная серенькая птичка.

Ее трепещущее горлышко раздувалось, крылья и грудь порывисто подрагивали. Казалось, что звонкая сила звуков разорвет на перышки крохотное поющее тельце.

— Я рад, что ты поселился в лесу, соловушко, — сказал Аук. — Ты действительно умеешь петь.

Пока птенец в гнезде, родители вьются над ним: «Хочешь мошку? Хочешь жирного комара?» Но вот птенец вырос. Сколько ни разевай рот, ничего не получишь. Таков суровый, но справедливый лесной закон: ты уже большой, охоться сам!

И за короткое птичье детство как много надо успеть!

Если ты не умеешь отличать съедобное от несъедобного, то не поймешь, что яркая окраска божьей коровки — отпугивающий сигнал. Не вздумай хватать красного жука, он тебе горло сожжет!

Если не будешь каждый день подолгу махать крыльями, они не окрепнут. На слабых крыльях на зимовку не долетишь.

Если ты не научился слушать, не станешь хорошим певцом. Школа пения для птенцов — родное гнездо. Певчий дрозд, который вывелся в инкубаторе, тоже запоет, но полной родовой песни певчих дроздов ему не спеть, потому что он не слышал песни отца.

А Тьо ее слышал.

«Тьо» — так назвали соловьи-родители своего первого птенца. Он еще только попискивал, но родители нашли, что у него и голос, и музыкальный слух лучше, чем у его младших братьев Юи и Фиида. Дочке Тии-Вить не обязательно было иметь приятный голос, соловьихи не поют.

Первое время птенцы кочевали по лесу вместе с родителями. Но и после того, как стайка распалась, Тьо часто прилетал на край оврага в родные места. Ветер еще не разорил затонувшее в траве гнездо, где весной лежали четыре коричневых яйца.

Осторожные и пугливые соловьи не любят открытых полян. А здесь были соловьиные джунгли, непролазные заросли. Они казались еще гуще от опутавшего кусты и деревья хмеля. Его зеленоватые шишки свешивались над головой сидящего на ветке соловья.

Здесь никем не замеченный Тьо тихо посвистывал. Он еще не мог спеть отцовскую песню. Но он ее помнил. Она уже жила в нем.

На краю оврага в густой траве, словно в карликовом лесу, зелеными змеями ползали гусеницы. Тьо охотился на них и был польщен, что его охотничьи трофеи похвалил сам Аук:

— Ешь побольше, малыш! Копи жир — это твое птичье горючее. Запасайся им на каждой остановке, когда полетишь в Африку. Путь перелетных птиц трудный и долгий. Хорошо иметь запас горючего на десять часов непрерывного лета.

— Но я не собираюсь в Африку, Аук!

— И все же придется. Это приказ солнца. Вот сигнал.

Аук поднял с земли желтый лист.

— Разве ты не заметил, что ночи по-осеннему стали длинней и холодней? Ночь сократила твое охотничье время, холод отнимет у тебя добычу. В Африке будет тепло и сытно. Ты все понял?

— Не все. Я не понял, какой будет сигнал возвращаться домой.

— Этот сигнал не покажешь. Ты узнаешь его сам.

В Африке нет золотой осени. Там листья всегда зеленые. Там в самом холодном месяце года августе двадцать четыре градуса тепла.

В Африке есть чему удивляться: жуку голиафу, самому великанскому из жуков; бабочкам, чьи крылья по размаху могут поспорить с птичьими; шее жирафа такой длины, что жираф ощипывает листья с макушки дерева; ноге слона толщиной с пень старого дуба; ноздре бегемота величиной с небольшое дупло.

Ничего подобного у себя в лесу соловей не видел. Его поразила отвага маленьких птичек, которые, залетая в разинутую пасть крокодила, склевывали остатки пищи, застрявшие между зубами.

И все же Тьо предпочел бы встретить на зимовке кого-нибудь из своих.

Сердце его екнуло от радости, когда однажды он услышал:

— Привет земляку!

Впрочем, соловей тут же разочаровался. Его окликнул кукушкин сын. А про кукушечье племя ходила дурная слава. Пеночки и славки даже подавали жалобу, чтобы кукушку, как вредную, выселить из леса. Но за кукушку заступились деревья. Она поедает волосатых гусениц, которых боятся другие птицы.

— Будешь здесь зимовать? — спросил Тьо. — Один прилетел?

— Один. Мать тоже в Африке, но она прилетела раньше. Ты почему о ней спрашиваешь? А знаю, вы все против нее.

— Да, против. Зачем подкладывает яйца в чужие гнезда?

— Этого тебе не понять.

— Объясни. Может, пойму.

— У нас, кукушат, нет пап, которые бы носили нам корм в гнездо. Одной матери птенцов не выкормить. Потому мы и стали подкидышами. Мать не виновата. И я тоже не виноват.

— Как же не виноват, если выбрасываешь птенцов из гнезда?

— Положи мне на спину сучок, я и его выброшу. Такая у меня чувствительная спина. Не могу терпеть, чтоб ко мне прикасались. Через несколько дней это пройдет, но в гнезде уже никого нет, пусто. Я один, всегда один…

Соловей больше не расспрашивал. Ему даже стало жалко горемыку, который и другим приносит беду, и сам в беде.

— Я слышал, — помолчав, сказал кукушонок, — будто в жарких странах живет моя тетя кукушка. Она не подбрасывает детей. Как бы я хотел познакомиться с кукушатами, у которых есть свое гнездо, настоящие папа и мама. Но где их разыщешь? Африка большая. И чужая.

— Скучаешь? — покосился на кукушонка Тьо.

— Еще как скучаю! Спой, соловушко, что-нибудь наше. Здесь петь не умеют, только кричат.

Тьо стал насвистывать, но сразу же замолчал, как только появился непрошеный слушатель. На соседней ветке запрыгал молодой попугай, серый, с красным подхвостьем.

— Воздушный акробат Жако-сын! — представился попугай. — Срываю фрукты ногами. Говорю на пяти человеческих языках. Отец ругает меня на двенадцати. Кто из вас так приятно посвистывал?

— Он, соловей! — Кукушонок показал на Тьо. — Молодой талант, восходящая звезда.

— Интерресно! Сам серенький, и, оказывается, звезда! Никто не знает, что у нас в гостях знаменитость. Я, Жако-сын, первым открыл талант. Маэстро, мы еще встретимся. А пока до свидания. Чао! Гуд бай!

Через несколько дней, когда Тьо, позавтракав, чистил перышки, в воздухе мелькнуло красное подхвостье.

— Гутен морген, бон жур, добрый день, маэстро! Я все устроил. Вас приглашает высшее общество. Вы увидите настоящий тропический лес. И я буду вашим проводником.

Соловьи любят густые заросли, но в зеленой мгле тропического леса Тьо потерялся, как потерялся бы рыбий малек, из речки попав в океан.

В северном лесу три-четыре этажа: травы — кусты — деревья. Тропический лес многоэтажен. Не зная зимнего покоя, деревья, которые чуть ли не каждый день поливает теплый дождь, растут круглый год. За десять — пятнадцать лет они набирают такую высоту и толщину, каких в северных лесах деревья достигают за сто и за двести лет.

Тьо вспомнил опутанные хмелем осины. Каким слабым был хмель по сравнению с могучими лианами тропического леса! Они, словно удавы, сжимали стволы с такой силой, что лопалась кора.

Сначала Жако-сын показал соловью нижний этаж. Сюда не проникали солнечные лучи, и, как в подвале, было полутемно и сыро. Пахло гнилью от устлавшей землю отмершей листвы.

Проголодавшийся Тьо хотел поискать в ней что-нибудь съестное, но попугай его отговорил:

— Там кишат пиявки. Они только и ждут, чтобы к кому-нибудь присосаться. В нашем лесу мало кто ходит по земле.

Перелетая с этажа на этаж, Тьо и сам убедился, что главные события жизни здешнего Лесного Народа происходят не на земле, а между землей и небом.

Все живое стремилось вырваться к свету. И лестницей, по которой можно было подняться вверх, местом охоты, отдыха, встреч, игр, драк стали стволы и ветки деревьев.

Впервые в жизни соловей пролетал под цветком. Над его головой свешивались с ветки серебристые корни желтой орхидеи. Не касаясь земли, висячие корни ловили в воздухе дождевую влагу.

Стволы облепляли папоротники и светящиеся грибы.

Веслоногие лягушки метали икру на широких и влажных листьях.

Щетинистая крыса пробиралась по толстой ветке, как по охотничьей тропе.

Этажи, этажи, этажи…

На одном дремала зеленая змея. На другом пучеглазый хамелеон ловил насекомых, выбрасывая длинный, с присоской язык.

Самым шумным оказался обезьяний этаж. Гримасы, которые корчили гверецы, маленькие обезьянки с длинными белыми волосами на хвостах, напугали Тьо.

Но попугай сказал, что с гверецами и мартышками можно ужиться. Гораздо хуже лемуры, чьи огромные глаза светятся в темноте. Это лесные грабители. Ночью они крадут яйца из птичьих гнезд.

Наконец путешественники долетели то ли до девятого — соловей сбился в счете, — то ли до десятого этажа. Здесь, по словам попугая, их ждало «высшее общество»: множество нарядных синих, красных, зеленых, оранжевых птиц.

Они криками приветствовали гостя. Хохлатый турако долго стучал по суку клювом, чтоб установить тишину.

Какая-то ярко-оранжевая птица спросила у соловья:

— Почему вы так бедно одеты? Вам плохо жилось?

— Ничуть! — ответил Тьо. — Просто в наших лесах достаточно светло, нам не нужно одеваться ярко.

Потом слово взял Жако-отец. Он хотел узнать, в чем секрет соловьиного пения и не возьмется ли Тьо обучить его сына своему искусству.

— Нет! — покачал головой Тьо. — Попугай не сможет петь по-соловьиному, у него слишком толстый язык. А секретов у нас никаких нет. Наши соседи соловьи стали петь лучше, слушая моего отца, в песне которого было десять строф.

— Десять строф? — удивился турако. — Но нельзя же так долго слушать. Спойте нам что-нибудь покороче.

— Я не смогу, — потупился соловей.

— Что значит «не смогу»? Не хотите?

— Не смогу. Перелетная птица может по-настоящему петь только у себя на родине. Там, дома, с песни начинается семья.

— Но нам обещали концерт, — проворковал зеленый голубь, — что же, нас обманули?

И тут все зеленые, синие, оранжевые закричали наперебой:

— Кто сказал, что этот замухрышка — маэстро?

— Он самозванец! Он вовсе не соловей!

И перепуганный Тьо поспешил улететь.

Тьо считал, что после скандала никто из «высшего общества» не станет с ним знаться. Однако его навестил Жако-отец.

Попугай спросил: сколько лун видел Тьо по пути в Африку?

— Три полных луны, — вспомнил соловей.

— Три полных луны сюда и две обратно. Обратно летят скорей. Пять лун на дорогу. Так стоит ли лететь? Сколько вас погибает во время перелета? И какие муки в дороге! Ведь это ужасно — мозоли под крыльями… Да ты все знаешь сам.

— Знаю! — чуть слышно откликнулся соловей.

— Так вот. Забудь лес, который только четыре луны может тебя прокормить. Оставайся у нас. Ты будешь всегда сыт. Чего тебе еще надо?

— Я хочу спеть свою песню, — сказал Тьо.

— Споешь. Я этим займусь. Мы прославимся вместе. Я уже придумал программу концерта «Тайна весенней ночи». Исполняет восточный соловей по прозвищу «Серебряное горлышко». Тебя признают лучшим певцом мира пернатых. Райская птица подарит тебе перо из своего хвоста. Согласен?

— Нет, мы, соловьи, поем под звездами, охотимся в траве, гнезда вьем на земле. В вашем лесу деревья закрывают небо, травы нет, и земля у вас другого цвета — красноватая, не наша земля. На чужбине я свою песню не спою!

— Ну и дурень! — рассердился старый попугай.

Он прибавил и другие обидные для соловья слова на двенадцати языках и улетая, крикнул:

— Еще неизвестно, умеешь ли ты вообще петь!

Эти слова ранили соловья в самое сердце. Неужели он обманывает себя и других? Самое ужасное, что Тьо не мог вспомнить ни одной строфы из песни отца.

Он поселился у озера. Жил одиноко, тихо. И вдруг на него напала тревога. Будто кто-то его зовет.

Однажды, проснувшись на рассвете, Тьо понял, почему его крылья неудержимо просятся в небо. В нем пробудилась песня. Она и была тем невидимым сигналом, о котором на прощание ему говорил Аук. Песня звала домой.

Она звала не только Тьо. К нему прилетели Юи и Фиид. Они разыскали старшего брата, чтобы вместе с ним повторить: — Пора!

Старый попугай был прав: Обратно летят скорей, ведь это дорога домой. Но все равно приходилось делать остановки, чтоб запастись «горючим», как советовал Аук.

В долине Нила молодые соловьи встретились с отцом. В часы отдыха они прислушивались к его голосу и сами пробовали напевать.

Но когда взошла полная луна, не стало слышно Фиида. То ли отстал, то ли попался в когти хищнику.

Порой и Тьо так уставал, что опустил бы крылья, если бы в нем все настойчивей не звучала песня. Противиться ее зову он не мог.

Кто показывает перелетным птицам дорогу ночью? Эту загадку люди пока еще не в силах разгадать.

Самой страшной была ночь, когда буря застигла соловьев над морем. Птиц сносило. Ветер пригибал их все ниже и ниже к бушующей, белой от пены воде.

Все вокруг бурлило и клокотало. Перья намокли, крылья ослабели. И негде было приземлиться, чтоб передохнуть.

И вдруг погибающим птицам почудилось, что навстречу им движется лес. Плывут стоймя по волнам высокие деревья с распростертыми голыми ветвями без листвы.

Это приближался парусник. Соловьи приняли за деревья корабельные мачты, с которых были спущены паруса.

— Летите к деревьям! Лес нас спасет! — крикнул отец-соловей.

Сам он не долетел, его сшибла высокая волна.

Юи и Тьо отчаянным рывком перемахнули через борт и упали на палубу.

Забившись в темный угол, они слышали громкие голоса людей, но бушующее море было страшней человека.

К утру буря утихла. Соловьи взлетели на рею, чтоб обсушить на солнышке перья.

— Теперь ты старший, — сказал Юи брату. — Отцовское место в лесу будет твоим. А я поселюсь где-нибудь неподалеку.

— Может, не моим, а твоим, — возразил Тьо. — Еще неизвестно, кто из нас долетит.

И снова они летели над лесами, полями, городами… Все сильней чувствовалось, что дом близок, и по цвету земли, и по стволам берез, белевшим при свете второй полной луны.

Но крылья несли Тьо дальше. Ему нужна была не просто береза, а та самая березка, та самая рябинка, те самые кусты на краю оврага, где он вылупился из яйца.

И наконец он их увидел.

Он прилетел домой безлунной ночью, но небо было забрызгано звездами, как лесная травя ночной росой.

Тьо нашел свою любимую ветку и ухватился за нее лапками.

Казалось, что притихшие кусты и деревья чего-то ждут.

Ждет, выглядывая из-за березы, большая голубоватая звезда.

Ждет сама весенняя ночь.

Горлышко соловья напряглось, крылья затрепетали, клюв раскрылся. И молодые, звонкие, торжествующие звуки рассыпались стеклянной дробью, словно засверкал, застучал, защелкал по корням и веткам крупный алмазный град.

И все лапы, ступавшие по ночным тропам, замерли.

Все уши насторожились.

Листья без ветра дрогнули.

По лесу пронесся тихий радостный шорох-шепот:

— Соловей! Поет соловей!!

А сам певец так захлебнулся песней, что ничего не слышал, ни лесного шороха, ни голоса Аука:

— Я знал, что ты вернешься, малыш!

Как Тигр извинился

Ни один куст не растет на лесной земле случайно, ни одна птица, ни один зверь не поселится зря. Все хотят жить, а без еды не проживешь.

Кто кого в лесу ест? Ты словно перебираешь звенья цепочки: осина — заяц — лиса, елка — белка — куница, сосна — лось — волк… Ястреб уносит в когтях тетеревенка, чей зоб набит ягодами черники. Над оленем тучей кружатся насекомые кровососы. Мыши подбирают опавшие желуди, за мышами охотится сова.

Все хотят жить, и все живое связано между собой. Это закон для всех лесов: и сосновых, и березовых, и дубрав, и дальневосточной тайги, где растут и ель, и кедр, и дикий виноград, где живет самый могучий и красивый из тигров.

Но он, Тигр, кого Лесной Народ признал Повелителем Тайги, этого закона не знал.

Тигр считал, что деревья существуют для того, чтобы точить о них когти. Так поступают все кошки. А тигр тоже кошка, хотя и весит более трехсот килограммов, прыгает на шесть метров в длину и на два метра в высоту и ударом лапы может свалить жеребенка. Огромная дикая кошка редкой красоты, чей желтый с красноватым отливом мех оттеняют бархатно-черные полосы.

Ни один зверь не забывает обычаев своего рода.

И Тигр не забывал. Как все кошачьи, он охотился в одиночку, подкрадывался к добыче бесшумно. Внезапный, как вспышка молнии, его прыжок был неотразим. Дикая свинья, на которую он напал, даже не успела хрюкнуть.

Стадо продолжало спокойно пастись, не подозревая, что одну из длиннорылых выкрал Тигр.

Прыжкам и подкрадкам Тигр научился в детстве.

— Начнем нашу игру-урок! — изгибаясь, учил малыша длинный и толстый материнский хвост. — Ты охотник, а я добыча. Нападай смелей. Прыжок! Что, получил по носу? Потому что промедлил. Еще прыжок! Вот теперь хвалю!

Если же кончик материнского хвоста начинал раздраженно постукивать о землю, это означало: «Урок окончен. Не приставай, а то рассержусь. Надо и мне когда-нибудь отдохнуть».

И Тигренок должен был довольствоваться игрой с братишкиным или со своим собственным хвостом.

Тигренок умел понимать и разговор материнского уха, что Очень важно, чтобы не заблудиться в лесу.

Три года, пока тигрята не станут самостоятельными, они послушно ходят следом за матерью. Живет семья скрытно. Подавать голос во время прогулок малышам запрещено.

Но у котят есть путеводный знак — белое пятно на тыльной стороне уха тигрицы. Белое пятно указывает дорогу и предупреждает: «Не отставать! Смотрите на меня и следуйте за мной!»

А шершавый и жесткий материнский язык обучал полосатых котят чистоплотности.

— Умываться надо по нескольку раз в день, после каждой еды обязательно, — вылизывая котенка, ласково мурлыкала тигрица. — Иначе сам себя накажешь, охота не будет удачной. Тебя выдаст твой собственный запах.

— И все звери моются так часто? — допытывался малыш.

— В нашем кошачьем роду все. Ну, а что спрашивать с собак? (Собаками тигрица называла волков — зверей из семейства псовых). Собаки не способны умываться своим гладким слюнявым языком. Они неряхи, от них всегда пахнет.

— А как же они охотятся?

— У них и охота грязная. Гонят добычу скопом. Столько шума, что весь лес трещит. А когда догонят… Да ты увидишь сам.

И Тигр увидел, но взрослым, когда, отделившись от семьи, он уже не ступал след в след за матерью, а разгуливал по лесу сам по себе.

Тигра окликнул сидевший на дереве Бурундук.

Хотя на спине у бурундука всего лишь пять черных полосок, у тигра на одном хвосте полосок в два раза больше, но все же за полосатость Тигр выделил этого маленького зверька и милостиво беседовал с ним.

Все бурундуки очень любопытны.

— Я видел, в кустах лежит мертвый кабан. Это не ты случайно забыл свою добычу? — спросил Бурундук.

— Я ничего не забываю, — сощурил желтые глаза Тигр. — И уж конечно, правил честной охоты, которым меня научила мать. Охотятся для того, чтоб быть сытым. Одного кабана мне хватает почти на две недели. Убыль для стада незаметная, поэтому в моих владениях не переводятся кабаны. Я хочу знать, кто осмелился топтать мою охотничью тропу, скалить зубы на мою добычу. Пять Полосок, покажи мне этого мертвого кабана.

Хвост у Тигра ходил ходуном, когда он вылез из кустов, на которые ему показал Бурундук. Тигр хрипел, он даже закашлялся от ярости.

— Позор! — глухо рычал Тигр. — Позор охотнику, который не может свалить добычу одним ударом. Бедняга кабан околел от множества ран. Его бока рвали острые зубы. Пять Полосок, можешь ты мне сказать, чьи это были зубы?

— Теперь я понимаю, что волчьи, — вздохнул Бурундук. — И как это я раньше не догадался! Моя родственница белка видела в лесу еще и других околевших подранков. И еще белка мне сказала, что кабаньего стада больше нет. Его разогнали волки. Те кабаны, которые уцелели, разбежались от страха кто куда.

— Так, так! — Тигр в бешенстве охлестывал себя хвостом. — Теперь я знаю, что такое грязная охота, о которой мне рассказывала мать. Запомни, Пять Полосок, это больше не повторится. Я не позволю собакам разбойничать в моих владениях. Пусть убираются прочь, если хотят остаться в живых.

— Но я не смогу передать им твой приказ, — пробормотал Бурундук, — я боюсь…

— Ничего передавать не надо. Сами узнают.

И они узнали.

Волчья стая — это большая семья. В нее, кроме пары старых волков, входят и молодые звери двух выводков: и двухгодовалые, и те, которым еще не исполнился год.

Руководит стаей волчица.

Почему, по общему молчаливому согласию, ей доверено идти первой? Потому, что она мать. У нее самые чуткие уши и самые зоркие глаза. Она привыкла видеть и слышать не за себя одну, а за всех тех, кто послушно ступает в проложенный ею след. Это ее дети, ее семья.

И на этот раз волчица, по обычаю, вела стаю. За ней цепочкой — молодые, замыкал шествие старый волк.

Внезапно волчица резко остановилась, словно попав лапой в капкан.

Все замерли.

— Что ты увидела, мать? — встревожился старый волк.

— След, который принесет нам беду! След кошки!

Вражда кошек и собак — вековая, старинная вражда. Но если на городском дворе собака гоняет кошку, то в тайге дикая полосатая кошка с клыками в семь сантиметров длиной могла отомстить семейству собачьих за все обиды, когда-либо нанесенные семейству кошачьих.

Волчья семья Жила в тревоге. Стая недосчиталась одного волчонка.

Потом так же загадочно исчез и второй.

— Надо уходить, — сказала волку волчица. — Недаром мое материнское сердце чувствовало беду. Эта проклятая кошка не успокоится, пока не переловит всех нас.

И, поджав хвосты, волки ушли.

Уступив тигру охотничью тропу, они тем самым признали, что сильней полосатой кошки в тайге зверя нет.

Полосатая кошка поразила Лесной Народ и своей смелостью.

Раздался отчаянный крик сойки:

— Тревога! Идет человек!

Для диких зверей и птиц нет ничего страшней, чем встреча с человеком. Все попрятались, кто в дупло, кто в нору. Все, кроме Тигра, который продолжал лежать в своей излюбленной позе: задние лапы поджаты, передние вытянуты вперед.

Потом он лениво зевнул, не спеша поднялся и, бесшумно ступая, пошел по следу человека.

Наверное, ты слышал или читал, что в Индии встречаются тигры-людоеды. Но стали они людоедами по вине искалечивших их незадачливых охотников. Живучие, как все кошки, раненые, но недобитые, хищники выжили. А калека-тигр уже не способен преследовать кабанов, охотиться на оленей. Он вынужден искать более легкую добычу.

Но Тигр, про которого я тебе рассказываю, был молод и здоров. Он шел по следу не для того, чтоб убить, а чтоб узнать, что собирается человек делать в его владениях. И когда убедился, что человек ничего дурного против него не замышляет, спокойно вернулся на прежнюю лежку.

Вот тогда-то за смелость и силу Лесной Народ признал Тигра, единственного из зверей, который осмеливается идти по следу человека, Повелителем Тайги.

В этот солнечный день Повелитель Тайги был в прекрасном настроении. На земле валялся корешок, вырытый чьим-то рылом или копытом. Тигр понюхал корешок. Кошачьи длинные и жесткие усы задумчиво зашевелились. Пахло детством.

Точно такой же запах был у корешка, который Полосатый нашел, еще будучи котенком. Братишка стал у него отнимать находку, а он не давал. Братишка наскакивал, а он убегал.

А потом сам налетел на братишку, повалил его на землю и лапами его, лапами…

И сейчас, вдохнув запах детства, могучий зверь повалился на землю и стал кататься по ней, играя сам с собой.

Ему было очень весело, пока он не услышал тихий голосок:

— Уважаемый! Ты нам очень мешаешь. Мы тебя убедительно просим: подвинься чуть-чуть.

Тигр замер. Какой позор! Повелителя Тайги застали за детской игрой, недостойной ни его положения, ни возраста.

— Кто это говорит? Почему я тебя не вижу? — осторожно спросил Тигр.

— Протяни лапу и увидишь.

Тигр протянул лапу, чей передний коготь длинней твоего пальца. На лапу взбежал муравей.

— Так это я тебе, козявка, мешаю? Тебе не хватает места в лесу?

— Уважаемый, пойми: у нас стройка. Мы подносим строителям балки и бревна. А ты разлегся на самой дороге и расшвырял наших грузчиков хвостом.

— Верно, хвост у меня здоровый! — согласился Тигр. — Еще бы! В тайге нет мне равных. Я сильней всех!

— Как сказать, — возразил муравей. — Олень, которого ты взваливаешь на спину, легче тебя, а я поднимаю груз в два раза больше себя весом. Но не будем спорить, кто из нас сильней. Все вместе, большие и маленькие, мы — лес! Ты — лес, и я — тоже лес! Все мы лесу нужны, а значит, и все равны.

Тигра так удивили эти слова, что он раскрыл пасть, но ничего не смог ответить, только нервно зевнул.

Повелитель Тайги был вспыльчив, но отходчив. Может быть, все обошлось бы, если бы в разговор не вмешалась кедровка.

— Он правду сказал: муравьи нужны. Как и мы, птицы, они защищают деревья от вредных гусениц. А ты, Полосатый, ничего не понял, размахался хвостом…

— Молчать! — рявкнул Тигр. — Чей хвост? Мой! Хочу — и размахиваю. И нечего меня учить: нужны… равны… Кому нужны муравьиная куча и вы, крикуньи, которые только и умеете, что капать зверям на голову. Убирайтесь из леса! Чтоб я вас больше не видел. Проживем без птиц и муравьев.

Утром Тигра разбудили птичьи голоса. Тучей поднявшись в небо, птицы кричали:

— Мы улетаем! Ты еще пожалеешь, Полосатый, что нас прогнал!

Между деревьями, изгибаясь, двигалась длинная колонна муравьев. Они шли, как на парад, строем, унося в лапках белые куколки, которые мы называем муравьиными яйцами.

— Уходят. Обиделись! — фыркнул Тигр. — Возможно, вчера я погорячился. Но они сами меня довели. «Ты — лес, я — тоже лес…» Равнять меня с козявками! Невозможно слушать подобные дерзости.

И все же настроение у Повелителя Тайги было испорчено.

Со временем все забывается, и Тигр забыл эту неприятную историю. По-прежнему были зорки его глаза, чутки уши, бесшумна поступь. Неутомимый лесной бродяга, он мог за день пройти и тридцать, и даже пятьдесят километров.

Но то ли охотничье счастье ему изменило, то ли что-то случилось в лесу — кабаны и олени перестали попадаться на его пути. Тигр не был жаден на еду и мог голодать подолгу. Однако на этот раз пост слишком затянулся.

— Ты не знаешь, Пять Полосок, — спросил Бурундука Тигр, — куда девались кабаны и олени? Никак не пойму.

— А ты взгляни вверх! — грустно ответил Бурундук.

Тигр поднял голову и тут только заметил то, чего раньше, занятый самим собой, не замечал.

Еще не наступила пора листопада, а на многих деревьях не было листвы. Однако на голых ветках что-то шевелилось.

И когда Тигр рассмотрел, что это шевелится, он, ничего не боявшийся, почувствовал, что ему страшно. Страшно и гадко. На голых ветках покачивались гусеницы, словно маленькие змееныши, вставшие на хвосты.

Полчища гусениц погубили листву и теперь выглядывали, что им еще можно съесть.

— Нашествие многоногих! — чуть слышно процокал Бурундук. — Их некому остановить — ты прогнал птиц и муравьев. Они, как пожар, все погубят. Желудей не будет, орехов не будет…

— Меня не интересуют орехи и желуди, — оборвал Бурундука Тигр. — Моя добыча — кабаны и олени.

— Да ты что? Не знаешь лесного закона? — удивился Бурундук. — Не будет орехов и желудей —.не будет корма кабанам и оленям — не будет и тебе добычи. Сам видишь, они ушли.

— А ты почему не ушел?

— У меня в норке еще сохранились прошлогодние орехи. Отборные, червивых я не беру. Кончатся мои запасы, и я уйду. Ты тоже уйдешь. Лесной закон говорит, что все мы…

— Не признаю никаких ваших законов! — зарычал Тигр. — Я сам себе закон! И никуда я не уйду!

Ведь не ушел же он в самую трудную для него зимнюю пору. Все его родичи живут в теплых странах. Он, единственный из тигров, ходит зимой по снегу.

Мартовский наст — волчий снег. Их, легконогих, он держит. А под грузным тигром проваливается, и льдистая корочка режет лапы в кровь. Легко ли ходить на израненных лапах, оставляя на снегу кровавые следы? Но он не ушел, потому что здесь его родной дом. А сейчас в родном лесу стало голодно, тоскливо и тихо. Ни птичьих голосов, ни хруста сучка под копытом оленя, ни топота кабаньего стада.

Опустив голову, Тигр постоял возле затихшего муравейника. Раньше здесь суетились муравьи: строители, няньки, грузчики… Сейчас дом из хвоинок был пуст. Ушли!

Пять Полосок сказал: «Ты тоже уйдешь!» Неужели, прогнав птиц и козявок, он прогнал из леса и самого себя? Если он останется, то протянет лапы от голода.

В траве возле ручья прыгали лягушки. Голодный Тигр, придавив лапой, поймал лягушку и с отвращением проглотил.

На другой день Тигр снова появился у ручья. Но догадливые лягушки дружно бултыхнулись в воду.

— Спасайтесь! Это он! Это тигр-лягушатник!!

Старая бабушка-лягушка, прежде чем нырнуть, погрозила Полосатому лапкой и проквакала:

— До чего дошел! За лягушками охотится. И тебе не стыдно? А еще тигр…

Да, Тигру было стыдно. Очень стыдно. Но ему нестерпимо хотелось есть.

Полосатый снова завел разговор с Бурундуком:

— Ты не мог бы, Пять Полосок, передать им… ну, тем… то есть этим… ты понимаешь, о ком я говорю… чтобы они вернулись? Я ничего не имею против. Я даже соскучился без них.

— Они не вернутся, пока ты не извинишься, — сказал Бурундук.

Извиниться ему, Тигру?! Да он так горд, что, промахнувшись — это, правда, случается крайне редко, — не повторяет прыжка, а срывает свою злость на дереве, царапая кору когтями… И перед кем извиняться?

Тигр залег под деревом, положил морду на лапы и зажмурился. Он будет спать. Спящего не так мучает голод. А может, он увидит во сне молодого оленя или жирную свинью?

Но Тигру приснилась гусеница. Толстая, длинная, как его хвост. Она шипела по-змеиному: «Всех съем! И тебя съем!»

Тигр проснулся от щелчка по лбу. Это Бурундук, бегая по ветке, бросил в него орех.

— Ты можешь спать, когда твой лес, наш лес погибает? Я знаю, ты гордый. Но пересиль себя, шепни словечко ручью. Он быстрый и далеко бежит, он передаст кому надо.

Вечером, придя на водопой, Тигр долго всматривался в свое отражение. Все еще красив, хотя сильно похудел. Когда лесу плохо, всем плохо.

Тигр тяжело вздохнул и низко-низко наклонился к воде.

Что сказал Тигр, кроме ручья, никто не слышал. Но должно быть, что-то необыкновенное, потому что ручей от удивления так высоко подпрыгнул, что чуть было не выплеснулся из берегов.

А потом побежал, побежал, побежал, торопясь унести слово Тигра.

Ручей добежал до тех мест, куда по вине Тигра откочевал Лесной Народ. И все они — звери, птицы, муравьи — узнали удивительную новость: Тигр извинился. Повелитель Тайги признал лесной закон.

Говорят, что там, где ручей впадает в речку, на песчаной отмели отпечатались лапа тигра, копыта кабанов и оленей, птичьи коготки, муравьиные ножки — много разных следов.

Обитатели тайги расписались в том, что им известен лесной закон.

Говорят, что эти подписи смыло дождями. Но они были.

Если тебе случится увидеть на берегу лесного ручья отпечатки звериных и птичьих следов, приложи к земле ладошку, оставь и свою подпись.

Лесной закон о том, что надо беречь и зверя, и птицу, и муравья, и дерево, и гриб, и цветок, и шмеля, и ягоду, потому что все живое связано между собой, должен знать и человек.

Как еловая шишка повернула сани обратно

Если хочешь увидеть чудо, пойди весной в лес.

Чудо белым от темноты, безглазым ростком вылезает из-под земли. Откуда он там, в подземелье, знает, что наверху свет?

Чудо расцветает подснежником, чье дыхание топит снег.

Чудо летит на птичьих крыльях через леса, горы, моря. У перелетной птицы нет карты и компаса, но она не собьется с пути.

Шел по лесу молодой кудрявый парень. Что только не почудится тому, кого околдовала весна! Парню казалось, будто он понимает птичий и беличий языки, видит, как движутся у деревьев весенние соки, слышит, как под землей ворочаются корни, что он сам растет, как трава.

Около родника стояла молодая, стройная елка. Парень поздоровался с ней, как здороваются со знакомой девушкой. Он даже ей подмигнул.

Но когда он наклонился к роднику, чтоб напиться, то увидел, что в воде отражается уже не елка, а девушка дивной красоты.

Волосы у нее были сизо-черные, цвета спелой черники. Платье зеленого мха-бархата расшито хвоинками, сладко пахнущими смолой. На шее алмазное ожерелье из утренней росы. Вместо сережек две молодые красноватые еловые шишки.

На плече у девушки сидела белка.

— Я словно чувствовал, что сегодня с тобой встречусь! — сказал парень. — Здравствуй, Лесная Краса!

— Здравствуй! Кто ты такой и куда идешь?

— Я сирота. Иду в село. Там у меня тетка. Да вот шел через лес, и так он меня заворожил, что не хочется с ним расставаться. Год поживу в селе, кое-чем надо обзавестись, а следующей весной, когда запоют соловьи, зацветут ландыши, поселюсь в лесу. Я решил стать лесником.

— Что ж! Лесной Народ будет рад другу. Но через год ты забудешь свои слова.

— Лесную красоту не забудешь. Приду не один, найдется девушка, которая полюбит и меня, и лес. Ты передашь ей кольцо, которое я здесь оставлю.

И уже не слышно в лесу человеческого голоса. По-прежнему в родниковой воде отражается молодая стройная елка. Только теперь на одной из ее веток поблескивает кольцо.

Это кольцо долго не давало покоя сороке, которая льстится на все блестящее. Она уговаривала Лесную Красу:

— Отдай мне кольцо. Тебе оно ни к чему. А я собираю коллекцию.

— Не проси. За этим кольцом придет человек, который обещал стать лесу другом и защитником.

Прошел год и побольше года. Кончились соловьиные ночи. Отцвели ландыши, чей аромат — последнее дыхание весны.

В лесу запахло по-летнему: спелой земляникой, раздавленной чьей-то неуклюжей лапой, распаренной полуденным зноем хвоей.

А однажды горько запахло дымком. И все птицы и звери встревожились. Пожар для Лесного Народа страшное несчастье.

Сорока, прилетев к роднику, отчаянно стрекотала:

— Чуть было не сгорели! Какой-то растяпа оставил в лесу костер. Искра попала на сухую траву, и трава затлелась. Медведь катался по ней, тушил своим телом. Ему, бедняге, сильно опалило шерсть, Барсуки спешно рыли канаву, чтоб огонь не пошел дальше. Лоси топтали искры копытами. Едва справились с огнем. Не было доброго человека, чтоб помочь лесу в беде. Где же тот, кто обещал быть нашим другом и защитником?

— Слетай в село и узнай! — нахмурилась Лесная Краса.

Когда сорока вернулась из села, ее ступенчатый синевато-зеленый хвост дрожмя дрожал от возмущения:

— Обманщик! Верь после этого людям. Про кольцо, про лес, про все забыл. Завтра он уезжает в город.

Звери притихли. Птицы замолчали. Цветы опустили головки.

Но мудрая ворона Кар-Кара, пригнувшись к суку, прокаркала:

— Поехать-то он поедет, а вот доедет ли…

Крики сороки услышали кроты, прокладывая подземный тоннель. Земля, которую выбрасывали лапы-лопаты, перестала шевелиться. Крот — начальник в бархатисто-черной шубке — приказал:

— Кончай работу. Оповестить всех наших, и тех, кто живет на огородах: сбор в полночь на околице, возле первого плетня.

Сорока кричала и над крышей бобровой хатки. Слышали ли ее? Неизвестно. Каждый зверь знает свое время. Днем бобры спят.

Знают свое время и цветы. Цветок шиповника раскрыт с пяти утра до восьми вечера. А вот кислица — соня. Она просыпается в десять утра и уже в шесть часов вечера смыкает лепестки.

Знают свое время и птицы. На заходе солнца поет зарянка, чьи грудь и горлышко ярко-оранжевые, цвета вечерней зари.

Взлетев на макушку молоденькой елочки, зарянка, по обычаю семейства дроздовых, вздернула хвостик и поклонилась. От имени всех малых птиц, которые боятся темноты, она попрощалась с солнцем, поблагодарила его за прожитый светлый день.

— Солнце заходит! Свет гаснет! — пропело оранжевое горлышко. — И нам, птицам, детям света, спать пора! Спать пора!

Огненные краски заката потухли, и все дневные малые птицы спрятали голову под крыло.

Было совсем темно, когда семейство белой трясогузки разбудил прокатившийся по реке гул. Будто выстрелили из ружья.

— Мама, слышишь, охотники стреляют! — пискнул птенец.

— Спи спокойно, сынок! Охотники малых птиц не стреляют. Это бьют тревогу бобры.

Как ты уже знаешь, семьи бобров делят между собой лесной берег и речку, и все лето старые бобры несут службу часовых.

Заметив, что трое соседей бобров нарушили невидимую границу, часовой поднял тревогу, ударив по воде широким плоским хвостом.

— Кто осмелился мутить личную воду моей семьи?!

Но когда нарушители объяснили, почему в эту ночь им необходимо по лесной речке доплыть до большой реки, часовой не стал их задерживать. Сам поплыл с ними.

На пути по сигналу тревоги к ним примыкали все новые бобры.

Утром село проснулось. Замычали коровы, задымили печные трубы. Запахло молоком и дымом. В седьмой раз пропели неутомимые горластые петухи.

По пыльной дороге затарахтела телега. Село покидал кудрявый парень.

Как только выехали за околицу, конь споткнулся, попал копытом в кротовину.

Вытащил правую ногу, провалилась левая.

А потом и обе ноги провалились. И колеса тоже.

Откуда взялось столько кротов, чтобы взрыть, перекопать проселочную дорогу за одну ночь?

Конь стал. И понукали его, и по-доброму уговаривали, и кнутом стегали, но он уперся. Дальше не повез.

Кудрявый парень дошел до реки пешком. Дальше дороги не было. Нельзя переправиться через реку, если рухнул деревянный мост.

— Придется тебе, парень, вернуться обратно, — сказал сидевший на берегу рыбак. — Кто-то ночью подпилил сваи, чудно подпилил, не по-человечьи! После пилы получается ровный срез. А здесь… Погляди сам.

Из воды, словно огромные колья, торчали острые концы спиленных свай.

— Как думаешь, чья это работа?

— Откуда мне знать!

— Похожие пни-колышки мне случалось видеть в лесу. Так пилят деревья бобры. Одного не пойму, зачем им надо было спилить мост?

Прошел год и побольше года. Осень позолотила березы и клены. А в густых зеленых ветвях молодой елки засеребрились паутинки, словно ранняя седина.

Осенью быстро темнеет, но в лесу не собьешься с дороги. От опавших на землю золотых листьев будто идет свет.

Потом золотая земля стала бурой. Лист пожух, потерял свою красоту. Его подморозило, он стал хрустким, звонким. Кто не пройдет, все слышно — и заячий поскок, и лисью рысь.

Но в лесу были слышны и выстрелы. Браконьеры никого не жалели, даже лосенка, которому не исполнилось года. И некому было их остановить.

Заяц-беляк укрылся от охотников в частом ельнике. Он уже перелинял, а снега все не было. Белый заяц на темной земле виден издалека. Вот он и отсиживался под зеленым рукавом у Лесной Красы, пока на зеленом рукаве не повисло кружево инея, пока земля не стала снежного цвета, как его мех.

Тут заяц осмелел и стал по ночам бегать на деревенские огороды и в яблоневые сады.

Лесная Краса попросила зайца:

— Длинное Ухо! Послушай, что брешут деревенские собаки про кудрявого парня, который обещал стать лесником.

Всю ночь заяц просидел на огороде. Ни одна собака его не заметила, белого, как сугроб.

В небе, словно половинка серебряного ошейника, блестел молодой узкий месяц. Глядя на него, деревенские барбосы брехали про собачье счастье иметь теплую конуру, про большую кость, из-за которой у них была вседеревенская драка, про то, про се и про кудрявого парня, который завтра уезжает в город.

Лесная Краса выслушала зайца молча.

Но лесное эхо снова повторило воронье карканье:

— А вот… доедет ли?…

По накатанной дороге лошадь бежала резво. И вдруг захрапела, взвилась на дыбы.

Возница и ездок вывалились в снег.

Чего испугался конь? Сугроба, который на четырех лапах перебежал дорогу под самой его мордой.

Да если бы один сугроб! А то чуть ли не все сугробы в поле ожили, забегали, запрыгали, заскакали через дорогу.

— Так ведь это же зайцы-беляки! — догадался возница. — Дурная примета. Дальше я не поеду. Нет тебе, парень, дороги. Похоже, что кто-то тебя не пускает.

— Похоже. А вот кто и почему не пускает, я не пойму…

Прошло еще время. Солнце повернуло на весну. Тепло от нагретых солнцем стволов растопило снег до земли, и подножия деревьев опоясали темные круги.

В оттепель вылезла из норки тощая мышь и юркнула под елку, где на снегу валялись шишки. Шишкой, которая побывала в зубах у белки, мыши не поживиться, от нее остался один стерженек. Другое дело шишка, которая оторвалась с ветки потому, что на ней повис клест.

Он и своих птенцов кормит еловыми семенами, оттого и вьет гнездо в зимние морозы, не дожидаясь весны, когда из шишек высыпятся семена.

Сейчас было самое время клесту петь у гнезда. Но он молчал.

— Крючконос! Что с тобой? — спросила Лесная Краса. В этом году шишек много, должны быть сыты и ты, и твоя семья. Почему же ты не поешь колыбельную?

— А кому мне ее петь? — грустно ответил клест. — Мои птенцы погибли. Дерево, на котором я свил гнездо, спилили жадные руки. Никто нас не защитил.

Лесная Краса огорчилась и попросила мышь:

— Серая Спинка, сбегай в село, разузнай, разнюхай, что поделывает кудрявый парень. Помнит ли он про кольцо, которое оставил в лесу?

И протянулись на снегу две тоненькие цепочки мышиных следов: одна из леса в село, другая из села в лес, чтоб доложить Лесной Красе, что тот, о ком она спрашивала, завтра уезжает в город.

Тут Лесная Краса не выдержала:

— Ждала я, ждала. Терпела, терпела. Посылала и птиц, и зверей. Ничего он не понял. Придется самой напомнить ему о себе.

Утро выдалось солнечное, искристое, веселое.

Под полозьями — сахарный скрип снега. Бубенчики по-синичьему, по-весеннему звенели, заливались под дугой.

Ехали через лес. Вдоль дороги темной стеной стояли увешанные шишками елки.

И вдруг — бац!

Одна шишка сорвалась с ветки и упала на грудь кудрявому парню. Он взял ее в руки, поднес к лицу. От смолистой шишки пахнуло лесом, таким знакомым, таким родным…

— Поворачивай назад! — крикнул кудрявый парень вознице. — Век не забуду эту еловую шишку. Она мне в сердце постучалась. Теперь я знаю, что не могу жить без леса. Не могу и не хочу.

Как только стаял снег, к елке, что росла у родника, пришли двое: парень и девушка.

— Лесная Краса! — сказал парень. — Вот моя невеста!

Девушка протянула к елке руки.

Мохнатые ветки качнулись. И на девичью ладонь упало кольцо.

На их свадьбе гулял весь Лесной Народ. Кувыркались зайцы, обнимались медведи, тявкали лисицы, цокали белки, топали ежи, квакали лягушки.

Слышно было, как на лесной речке, ударяя по воде хвостами, салютуют бобры.

Не смолкая ни днем, ни ночью, пел птичий хор.

Дятел, клювом пробив в березовом стволе дырочки, откупорил дерево, словно огромную белую бутыль. И всех угощал березовым соком: и жениха, и невесту, и белок, и жуков, и мотыльков, и, конечно, самого себя.

Как предсказала мудрая Кар-Кара, у Лесника и Лесничихи было много детей. Когда они выросли, у них тоже родились дети. И у этих детей тоже родились дети, а потом внуки, правнуки… Так было их много, что всех не сосчитать.

Потому-то сейчас их можно встретить в любой стране земного шара, в селах, поселках, городах. Но где бы они ни жили, на каких языках ни говорили, они хотят одного.

Они хотят, чтоб каждую весну расцветали подснежники, курлыкали в небе журавли, пели весенней ночью соловьи, расселялись по лесным речкам бобры, чтоб не переводился Лесной Народ, чтобы всегда радовала людей лесная краса.

Если ты любишь лес, то и ты этого хочешь. Береги все живое. Пусть никто из Лесного Народа не будет обижен тобой.

Можно не быть лесником, можно не вешать кольцо на ветку, лишь бы сердце твое осталось в лесу.