Не уходя в атаку

Повесть

1

Стоял жаркий полдень двадцатых суток войны. За лесами, полукружьем охватившими железнодорожную станцию Шаромыш, уже рвались первые снаряды, гулко, словно от глубинных толчков, вздрагивала земля.

По пыльному тракту, что пролег на Москву, безудержной, беспорядочной вереницей, громко гудя и требуя дороги, шли машины, скрипели телеги, мычал встревоженный окот. Туда и сюда метались усталые пешеходы, бесцеремонные верховые. По обочинам дороги наспех рассаживались утомленные люди, закусывали накоротке.

А над всем этим скопищем стоял тревожный гомон:

— Не-е-емцы прорвались!..

Далекие подземные удары, после которых с деревьев сеялась тонкая пыльца, а люди нервно оглядывались, торопя себя и других, следовали все чаще, мощнее.

Начальник станции Захар Акулов, загорелый сухощавый парень, смотрел на этих спешащих, мечущихся беженцев и думал о том, что фронт приближается. Через станцию уже не первый день следовали эшелоны, облепленные людьми. Только вчера отправили свой поезд с рабочими и служащими молочного завода. Успеют ли они уйти за ночь от линии фронта? Наверное, успеют.

Беспокоило и то, что на станции оставалось слишком мало железнодорожников. Справятся ли люди? Должны справиться. Правда, его, Акулова, по диспетчерскому телефону уже предупредили о возможной эвакуации Шаромыша. Но он все-таки не мог представить себе, как это вдруг на его родной станции будут хозяйничать немецкие солдаты.

К начальнику неожиданно подковылял рыжеватый монтер Мороз: в первый день бомбежки он вывихнул ногу и теперь ходил прихрамывая.

— Горя-то, беды сколько! — стараясь угадать мысли Акулова, сказал Мороз. — Кто бы мог ожидать? И это культурные немцы...

Монтер вздохнул и вдруг весело добавил:

— А я вот червонец нашел. Иду, а он, грешный, в пыли валяется.

— Постыдились бы, Давыд Остапович!

— Советский Гознак, чего же стыдиться? Не германский же... Новости есть?

— Новости известные: бежим, бросаем. — Акулов сердито оглянул неказистого монтера.— А вы что ко мне? О чем-нибудь слышали?

— Брешут, будто бы немцы штатских не трогают. Кто же этому поверит? Дурак последний и тот не поверит... Да, чуть не забыл: вас тут Фотиев спрашивал.

Через минуту Акулов входил в сумеречную комнату военного коменданта станции. Скрывая свою тревогу, начальник размашисто сел на стул у разбитого окна и шумно вздохнул. За громоздким столом, уставленным телефонами и конторскими книгами, лейтенант Фотиев водил толстым карандашом по измятой карте. Увидев Акулова, комендант выпрямился, устало бросил карандаш и прищурился, словно оценивая, можно ли доверить собеседнику большое и важное дело. У припухлых губ Фотиева прорезались преждевременные косые морщины, старя и делая его лицо некрасивым.

— Так вот, Захар Николаевич,—заговорил он, нажимая на букву «о». — Получено срочное . задание — немедленно вывезти раненых. И по возможности стариков, детей, женщин...

— Что значит «по возможности», Иван Сергеевич? — упрекнул его Акулов. Он хотел добавить: «Черствый же вы народ, военные», — но смолчал, зная, что комендант станции тут ни при чем. И ему трудно. Ведь Шаромыш даже в мирное время не приспособлен к большим перевозкам. А фронт вдруг придвинулся, грузовые операции возникли в невиданных размерах. Забот — уйма, начальство нервничает, разноречивые приказы и указания следуют друг за другом. Немцы, понимая значение Шаромыша, громят станцию с воздуха. В полдень они разбомбили последний паровоз. Как теперь эвакуировать раненых? Успеет ли диспетчер выслать другую машину?

— С маневровым отправите, — хмуро отозвался Фотиев и, устало, до хруста в суставах потягиваясь, добавил: — Сопровождающих пошлем.

Где-то неподалеку ухнул глухой взрыв. Задребезжало железо, привешенное вместо стекол. Тугая волна душного воздуха хлестнула в окно, вырвала форточку. На стол посыпалась штукатурка, зазвенели осколки.

Акулов и Фотиев упали на пол и, когда кругом все утихло, смущенно поднялись.

— Уходим, значит? — спросил Акулов.

— Приказа еще не было...

Снова послышался взрыв. Они переглянулись, но остались у стола. На столе запищал зуммер. Фотиев схватил трубку.

— Слушаю, товарищ первый! С маневровым отправим. Вагоны найдем. Что? Тот поезд? Бомбой взорван вместе с бригадой...

Фотиев повертел трубку и опять приложил ее к уху, вызывая:

— Алло! Алло! Роща! Роща!

«Связь пропала», — подумал Акулов. Вокруг творилось что-то непонятное для него, как и для многих в начале войны. Навезли машин, орудий, войск. Значит, надеялись люди на отпор, на наступление. А что выходит? Отступаем, даже не успеваем вывозить. Попробуй вывези все! Велик ли Шаромыш, а как его сразу эвакуировать? И кто виноват в этакой неразберихе, никак не понять.

Мысли начальника станции прервал голос коменданта.

— Обстановка изменилась, Захар Николаевич, — сказал он.— Противник прорвался к железной дороге. У станции Баратынской перерезал линию. Там его будто бы отбили. Но, прямо сказать, неясное сложилось положение. Так что здесь оставлять госпитали неразумно. Давайте решать: кто поедет с поездом комендантом? Твердого человека надо послать. Бойцов дадим...

«Вчера бои шли далеко-далеко. А сегодня — на тебе, Баратынскую немцы отрезали», — думал Акулов, еще не представляя всей опасности этого прорыва. Опасность для него была пока отдалена заботой о срочной отправке санитарного эшелона. Он прикидывал в уме, откуда взять вагоны, чем оборудовать, где уберечь их от бомбежки. Не отвечая коменданту, Акулов позвонил дежурному, распорядился насчет подготовки состава.

— Может, монтера Мороза пошлем? — раздумчиво предложил Фотиев.

— Нет, Иван Сергеевич. Слабоват Мороз. Всякое встретится в дороге.

Акулову вспомнился давешний разговор о десятке, и он повторил:

— Нет, Мороз не годится. Демину отправим. Крепкая дивчина. Смелая, отчаянная... И рука у нее твердая, как ты говорил, комсомольская.

— Какая такая Демина?

— Стрелочницей у нас. Которая диверсанта поймала...

— Зо-оя! Так бы и говорил сразу, — комендант скупо усмехнулся. Акулов смутился, порозовел, зачем-то вышел на перрон.

Вновь загрохотало: немцы бомбили Шаромыш. С потолка сыпалось, пол мелко дрожал, стены глухо гудели, будто по ним колотили кувалдами. Фотиев позвонил в Рощу, доложил обстановку. Оттуда строго повторили приказ о немедленной подготовке санитарного состава. Фотиев попытался предостеречь: поезд может попасть в руки немцев. На коменданта прикрикнули.

— Легко вам командовать! — раздраженно озлобился Акулов, вбегая в комнату. — Немцы замедленных бомб набросали.

— Правда?

— Сам слушай.

Взрывы гремели то в одном, то в другом конце станции. Потолок потрескался, и оттуда сеялись пыльные струйки.

— Пойдем уточним обстановку. — Фотиев надел фуражку и, сутулясь, зашагал к двери. Акулов еле поспевал за высоким длинноногим комендантом.

На путях было безлюдно. Солнце еле проглядывало сквозь бурые облака дыма. Над поселком по-прежнему плыли серые пыльные волны: беженцы уходили подальше от врага.

Иван Сергеевич думал о том, как бы скорее отправить раненых и удержать железнодорожный мост через речку возле самой станции. Из штаба передвижения войск его категорически предупредили о назначении этого моста в качестве запасной переправы. Теперь он беспокоился, как там охраняется мост, хорошо ли подготовились к обороне.

Откуда-то вынырнул заметно хромающий Мороз. На его хрящеватом длинном носу краснела ссадина, всклокоченные рыжие волосы топорщились копной на крупной голове. Он показал, где упали невзор-вавшиеся бомбы. Комендант отметил места на карте станции. Подошли и другие наблюдатели. Фотиев и от них принял рапорты.

— Кто же поведет состав? — спросил он Акулова.

— Бригада Палкина.

— Справятся ли? Они ведь двое суток без отдыха.

Акулов хорошо знал Палкина и его ребят. Потому без колебания подтвердил:

— Справятся! А как там главный путь? — Акулов заглянул в карту. — Э-э, черт! Целых пять мин. Как же отправлять, если бомбы? Товарищ Мороз, попроси-ка сюда машиниста Палкина.

Рыжий парень молча козырнул и захромал по шпалам.

Командиры задумались, как быть. Бомбы замедленного действия — страшная тайна. Гадай, когда они взорвутся: может, до отправления, может, после...

А за рекой уже начиналась перестрелка. Надо спешить. Надо успеть во что бы то ни стало.

2

Трофим Федотович Палкин догадался: неспроста вызвали его к начальнику станции. Кто же приглашает машиниста на беседу, если рейс ожидается обычный? Выслушав Акулова, он расстроился, но виду не подал.

— Насчет трудностей ясно: война есть война...

Переминаясь с ноги на ногу, попросил:

— Ежели что, то семья у меня тут. На этот поезд? Нет, не управимся. Кто ж его ждал, немца-то, так скоро...

Палкин родился в Шаромыше, здесь же обзавелся семьей, вырастил детей. Горько пятидесятилетнему человеку узнавать о беде, надвигающейся на родные места. По разговорам он догадывался об эвакуации станции. А как же семья? Куда с Екатериной? Ему представилось, как немцы ворвутся в Шаромыш, начнут глумиться над всем дорогим ему. Вот и сад вокруг вокзала. Сами его вырастили. И депо, хотя и маленькое, необорудованное, но построено своими руками.

И чем больше он думал, тем сильнее серчал на армию. Учили, поили, кормили, одевали. Самую здоровую силу послали в войска. А они бегут... Ну, впервые дни оно понятно. А то ведь третью неделю.

Когда он возвращался к паровозу, вдалеке за поселком неожиданно зачастили выстрелы. Кто там стреляет? Нашли время для учений...

На душе было тревожно, неспокойно.

— Ты, Павлуша, побудь тут, я скоро, — сказал он своему помощнику Смирнову. — В случае чего, дай длинный гудок.

— Работы не будет?

— Попозже...

Помощник прислушался к отдаленной перестрелке, подумал: «Старику не по себе. Ясно, семья немощная. Давно надо было отослать. А куда? Страна большая, а ехать некуда. Свое гнездо тут. А где-то кому нужен лишний рот, лишняя кровать в квартире?»

Машинист, чуть сутулясь, перебежал пути. Высокий, сажень в плечах, заторопился он на край улицы.

Дома его встретила десятилетняя внучка. Она катала в кресле бабушку вокруг цветочной клумбы. Трофим Федотович резко замедлил шаги, оглядел свое хозяйство. Яблони заметно отцвели, окутались свежей листвой, как зелеными шалями. Вдоль забора поднялся малинник — все выращено, выхожено своим трудом, полито своим потом...

Он открыл калитку и вошел.

Глаза жены смотрели тревожно и вопрошающе. Чем ее утешить? Разве она поверит, если он скажет, что на станции рвутся игрушечные хлопушки? А куда ее отправишь? Дочка и зять с первого дня в армии. Ни слуху ни духу. А может, все обойдется? Может, немца остановят? Может, его заманивают, чтобы потом одним ударом покончить со всей фашистской армией?

— Вы ели? — озабоченно спросил Трофим Федотович, словно это было главным в данный час. — Ты что, Галочка, притихла?

Он гладил льняную голову внучки, а она чувствовала, как необычно вздрагивают пальцы деда.

— А мы тебя не ждали. И воды не погрели, — виновато отозвалась внучка.

— Галя, беги поставь самовар.

Трофим Федотович хотел остановить жену, но потом решил: так лучше.

Внучка нехотя побрела к дому, оценивая поведение взрослых по-своему. Дедушка рассеян, дрожат руки, наверное, боится бомб. Бабушка куда-то собралась, только куклу не упаковала. Поедут! Хорошо ехать! И ее маленькое сердечко замирало от восторга и нетерпения. Какой тут чай!..

Трофим Федотович взял сухую жилистую руку жены, вкладывая в пожатие всю нежность и доброту.

— Все будет хорошо, Катенька, — сказал он. — А меня вот в поездку посылают.

Екатерина Самойловна не сразу осознала смысл сказанных им слов, а когда поняла, всполошилась:

— А у тебя и сундучок не собран. Галя!.. Галочка! Нарви дедушке зеленого луку, сала отрежь. Ах ты, незадача какая!

За поселком стрельба разгоралась, рвались гранаты, стрекотали пулеметы. Где-то на краю станции громыхнула бомба. Красным пятаком проглянуло сквозь темный плотный дым солнце.

Трофим Федотович осторожно погладил руку жены.

— Ты бы не выходила, Катя.

— Так спокойнее, — возразила она, — все видно. А теперь унеси меня, Троша.

И она потянулась к нему, крепко обхватила белыми худыми руками его мускулистую, бурую от загара шею. Он бережно поддержал ее недвижные ноги.

— Легонько, Троша...

Ей вспомнилось, как когда-то, давным-давно, вечером в Иванов день, на берегу речки у костра он, молодой, чубатый, подхватил ее на руки. Она испугалась, прижалась к нему и прошептала: «Легонько, Троша...» То было их объяснение в любви.

Трофим Федотович внес ее на крыльцо, опустил на кровать в светлой горнице, заметил, что комод опустел, а на вешалке нет одежды.

Екатерина Самойловна упредила его:

— В углу, под тополем убрано, стрелочникова Глаша помогала. — Она виновато и робко улыбнулась: — Так, на всякий случай, Троша. А ты когда вернешься?

Он промолчал. Когда? Палкин и сам этого не знал.

В открытое окно залетел длинный гудок паровоза и тут же снова повторился резко и настойчиво. Когда-то таким сигналом помощники вызывали машиниста с обеда, а теперь... Куда зовет его этот гудок?

— Иди, иди, Троша. Тебя зовут. Не забудь сундучок. Поезжай спокойно. Мы управимся...

Он набросил на ее ноги легкое покрывало, вздохнул и, косолапя, вышел. Екатерина Самойловна перекрестила его вслед, утомленно закрыла глаза.

Над садиком, испуганно каркая, пронеслась стая ворон. Галя, повернув голову, обиженно посмотрела дедушке вслед: зачем ставила она самовар, если не пили чай?

На тракте по-прежнему разбойно тарахтели телеги, сигналили машины. Стрельба за рекой не прекращалась.

В тесной комнате перед столом начальника станции Акулова стояла кареглазая, рослая, с волевым лицом девушка. То и дело поправляя пышные вьющиеся волосы, она горячо доказывала, что ее место в Шаромыше. А не то она пойдет в военкомат, пусть отпускают на фронт.

— Зоя, пойми меня, родная, — Захар Николаевич обошел стол, привлек к себе девушку. — Состав, быть может, последний...

— Ты тут, и я не уеду. — Она вдруг положила голову ему «а плечо, прижалась, ласково спросила:—-Как же я без тебя? Как?

И забылись на миг бомбы, страхи, поезда. Глаза в глаза: глубокие, бесконечно родные, нежные.