Небесная голубизна ангельских одежд

История рождения советских музеев, детей революции, столь же потрясающа и трагична, сложна и противоречива, сколь и сама революционная эпоха. Эта часть книги – рассказ о том, как скромная моленная Павла Михайловича Третьякова, в которой было всего лишь несколько десятков икон, превратилась в многотысячное собрание, сокровищницу древнерусского искусства. Сведения о том, какие иконы и когда поступили в галерею и кто были их прежние владельцы, доступны каждому, достаточно заглянуть в каталоги ГТГ. Однако за бесстрастными описаниями каталогов нередко скрываются насилие и репрессии. Именно они были одним из основных механизмов формирования собраний музеев[129] в 1920–1930‐е годы[130].

Так, собрание древнерусского искусства Третьяковской галереи – результат разгрома отдела религиозного быта Исторического музея и репрессий в Центральных государственных реставрационных мастерских, раздробления и обезличивания знаменитых частных коллекций, разрушения церквей и храмов, обирания провинциальных музеев, репрессий против собирателей. Разрушение предшествовало созиданию. Конечно, не сотрудники Третьяковской галереи были повинны в этом разгуле насилия. Некоторые из них, например Алексей Иванович Некрасов и Валентина Ивановна Антонова, работавшие в отделе древнерусского искусства, сами стали жертвами сталинской мясорубки. Однако именно в результате репрессий, проводимых советским государством, галерея получила основную массу икон и свои главные шедевры. Сотрудники галереи избегают говорить об этом, а может, и не хотят вдумываться в суть происходившего. По понятным причинам об этом умалчивалось в вышедшем при советской власти каталоге 1963 года, но и авторы каталога древнерусской живописи галереи 1995 года старательно обошли острые углы и неприятные темы[131].

Глава 1. Массовая передача икон в третьяковскую галерею

В отличие от Исторического музея скромное собрание икон Третьяковской галереи вплоть до конца 1920‐х годов пополнялось лишь редкими бессистемными поступлениями из Государственного музейного фонда[132] и столь же редкими покупками. Среди тысяч икон современного собрания галереи лишь несколько десятков поступили сразу же после революции или в 1920‐е годы[133], но среди них были шедевры[134]. Формально на правах филиала галерее в то время уже принадлежала первоклассная коллекция И. С. Остроухова[135], однако она существовала обособленно, фактически как самостоятельный музей, оставаясь до 1929 года в бывшем доме бывшего владельца.

В первое послереволюционное десятилетие Государственный музейный фонд пополнял галерею в основном произведениями светской живописи, картинами и рисунками, что соответствовало решению Наркомпроса 1924 года о том, что Третьяковка должна быть музеем живописи XVIII–XIX веков[136]. Иконы в то время массово передавались в Исторический музей, который имел возможность стать главным российским музеем древнерусского искусства. Иконы были изъяты из плана развески Третьяковской галереи. В 1926 году экспозиция древнерусской живописи, которая стараниями Остроухова существовала в галерее с начала века, была закрыта[137]. Парадоксально, но именно в то время, когда произведения древнерусской живописи были изгнаны из залов галереи, и случилось «нашествие» икон. Наркомпрос изменил свое прежнее постановление о специализации Третьяковской галереи в светской живописи и в августе 1929 года одобрил идею создания иконного отдела в ГТГ, а вскоре принял решение о передаче в Третьяковскую галерею лучших произведений древнерусского искусства из центральных и провинциальных музеев и реставрационных мастерских[138]. О возможных мотивах радикального изменения музейного курса в столь короткий промежуток времени будет сказано позже.

Буквально в одночасье небольшое собрание икон Третьяковской галереи, пополнившись шедеврами и сотнями первоклассных икон, стало оспаривать славу лучшего у признанного еще с дореволюционного времени собрания Русского музея, а вскоре и затмило его[139]. Первая крупная передача икон в ГТГ состоялась уже в 1929 году. По смерти Остроухова Третьяковской галерее перешла основная часть его собрания, славившегося шедеврами новгородских и северных мастеров XV–XVI веков[140]. В 1930 году галерея получила от советской власти поистине царский подарок – более восьмисот лучших икон из Исторического музея, который лишился значения главного московского иконного музейного хранилища[141]. Для сотрудников ГИМ изъятие икон было тревожным предзнаменованием. 3 августа 1930 года заведующий отделом нумизматики Орешников написал в дневнике:

Акт № 279 от 3 августа 1930 года. Самые горькие потери Исторического музея. В списке на передачу в Третьяковскую галерею значатся иконы домонгольского времени, «Богоматерь Владимирская» и «Ангел Златые власы», а также икона «Богоматерь Донская», которую по преданию казаки преподнесли князю Дмитрию перед битвой на Куликовом поле, и другие шедевры Древней Руси. Исторический музей

В результате поступлений из Исторического музея в Третьяковской галерее оказались шедевры из частных коллекций А. В. Морозова, С. П. Рябушинского, Л. К. Зубалова, С. А. Щербатова, П. И. Щукина, А. С. и П. С. Уваровых, И. К. и Г. К. Рахмановых, Н. М. Постникова, Е. И. Силина, К. Т. Солдатенкова, П. П. Шибанова, П. И. Севастьянова и др.[143]

Почему чиновники Наркомпроса выбрали Третьяковскую галерею, обладавшую в то время небольшой и незначительной иконной коллекцией, на роль главного музейного хранилища шедевров древнерусской живописи? Почему отказались от своего же решения 1924 года о том, что Третьяковка должна быть музеем светской живописи XVIII–XIX веков? Почему не разрешили Историческому музею остаться главным хранилищем иконных шедевров? Авторы каталогов древнерусского искусства Третьяковской галереи 1963 и 1995 годов считают массовую передачу икон из Исторического музея естественной и логичной на том основании, что Третьяковка изначально являлась художественно-изобразительным музеем, тогда как Исторический музей имел статус историко-бытового и историко-археологического. Тот же аргумент используется, чтобы объяснить и передачу в галерею лучших икон из провинциальных, в то время в большинстве случаев краеведческих музеев и Центральных реставрационных мастерских.

Действительно, может удивиться наш современник, где же еще находиться иконным шедеврам, если не в Третьяковской галерее? Однако то, что является общепринятым и привычным в наши дни, в послереволюционные десятилетия не было само собой разумеющимся. Шли грандиозная ломка и грандиозное созидание. Претендентов на роль главного хранилища икон хватало. Музеи вместе со всей страной стояли у распутья. Какую дорогу выбрать, зависело от решения власти, а она вполне могла оставить иконы в Историческом музее, назначив его быть Музеем древнерусского искусства. Собрав в своих стенах тысячи произведений иконописи, ГИМ к началу 1930‐х годов фактически уже стал художественным музеем. К слову сказать, в наши дни Исторический музей, не являясь галерей изобразительного искусства, обладает самым большим собранием в России, которое насчитывает более шести тысяч икон[144].

Слишком простые, осовремененные и аполитичные объяснения причин массовой передачи икон в Третьяковскую галерею не учитывают идеологической борьбы и политической ситуации того времени. Согласиться с тем, что массовая передача икон состоялась лишь потому, что Третьяковская галерея, в отличие, например, от «историко-бытового и археологического» Исторического музея, являлась музеем изобразительного ИСКУССТВА, значит признать, что в политике советского правительства к началу 1930‐х годов понимание иконы как произведения живописи возобладало над представлением о ней как о предмете религиозного быта, археологии и религиозной пропаганды. Значит, метаниям, колебаниям и дискуссиям о значении религиозного искусства был положен конец?[145] Но если это так, то почему Третьяковской галерее вплоть до второй половины 1930‐х годов не удавалось развернуть полноценную иконную экспозицию?[146] Даже после передачи икон из Исторического музея в Третьяковскую галерею в 1930 году отдела древнерусского искусства как такового в галерее не было, иконы «прятались» в отделе феодализма в тени светской живописи[147]. В первой половине 1930‐х годов иконы лишь осторожно и единично, преодолевая сопротивление идеологов, подобных Лядову, привлекались в «опытные марксистские экспозиции» для иллюстрации религиозной направленности феодального искусства, все остальное оставалось в хранилищах[148].

Валентина Ивановна Антонова в предисловии к каталогу древнерусской живописи ГТГ объяснила закрытие, а затем и отсутствие самостоятельной иконной экспозиции в галерее недостатком площадей из‐за шквала нового материала[149]. Шесть залов, в том числе и бывший зал древнерусского искусства галереи, были до отказа забиты поступлениями из государственных фондов[150]. Тем не менее закрытие иконной экспозиции нельзя объяснить лишь этим. Тот факт, что в советских музеях иконы долго не занимали достойного места, – свидетельство возобладания истины лядовых, которые в победной стройке социализма уготовили иконам, затерявшимся в марксистских историко-бытовых инсталляциях, лишь роль объекта антирелигиозной пропаганды. Признание эстетического значения иконы, которое, казалось бы, в начале ХХ века стало утверждаться в среде искусствоведов, историков искусства и коллекционеров, с приходом к власти воинствующих безбожников было поставлено под сомнение. Для пришедших к власти людей антирелигиозное воспитание масс было важнее эстетического. Икона превратилась в препятствие к осуществлению идейно-политического курса советской страны. Противодействие признанию иконы произведением искусства в первые десятилетия советской власти имело иную природу, чем в начале ХХ века. Это сопротивление было до накала политически заряжено, имело воинствующую антирелигиозную направленность и было сопряжено с применением репрессий со стороны государства.

Антирелигиозная выставка в ГТГ (1930 год; авторы экспозиции В. Р. Герценберг и А. С. Галушкина) обличает церковь в обмане народа и рьяном служении интересам «денежного мешка» – капиталистов, купечества и верховной власти. В центре – икона «Успение» (ок. 1497, входит в современную постоянную экспозицию ГТГ). Слева от нее (верхний ряд) – картина В. В. Пукирева «В мастерской художника» (1865). Купец карикатурного вида выбирает икону для домовой церкви. Ему услужливо помогает священник. Под ней небольшая работа В. М. Васнецова «Княжеская иконописная мастерская» (1879). Справа от «Успения» (нижний ряд) картина А. Г. Венецианова «Причащение умирающей» (1839). Обличительную направленность экспозиции определяют цитата Ленина, которая задает тон просмотру, и воинствующий плакат «Надувательства» (крайний справа). Именно они превращают художественную экспозицию в политическую агитку. Государственная Третьяковская галерея

Свидетельством того, с каким трудом признание иконы произведением искусства в начале 1930‐х годов утверждалось в умах советских руководителей и в среде советской интеллигенции, является история создания иконной экспозиции в Третьяковской галерее. Подготовительным этапом к этому стала организация иконной выставки. Попытки ее провести предпринимались не один раз. Еще в апреле-мае 1929 года Наркомпрос замыслил показать в залах ГТГ своеобразный отечественный аналог первой советской зарубежной иконной выставки (1929–1932), которая триумфально открылась в Берлине в феврале 1929 года. Однако эта идея не была реализована, потому что Наркомпрос испугался реакции II съезда Союза безбожников, проходившего в то время[151]. Осенью 1929 Наркомпрос вновь вернулся к идее выставки искусства Древней Руси в стенах Третьяковской галереи, но затягивал решение вопроса, очевидно не без влияния музейного съезда по антирелигиозной пропаганде и разнообразных совещаний той же направленности. Как свидетельствует исследование Е. В. Гладышевой, в комиссии Наркомпроса, которая курировала подготовку предполагаемой выставки, произошел раскол. Те, кто выступал за «исключительно художественный принцип демонстрации икон», оказались в меньшинстве[152]. В результате от идеи выставки искусства Древней Руси пришлось отказаться. Вместо нее в декабре 1930 года в ГТГ открылась совсем другая по идеологии и пониманию музейной роли иконы выставка – «Опытная комплексная марксистская экспозиция искусства XVIII – первой половины XIX в.», а вместо полноценной иконной экспозиции в 1932 году появилась экспозиция искусства феодализма, в которой иконы играли роль иллюстраций классовой и антинародной природы церковного искусства. Полноценная художественная иконная экспозиция открылась в ГТГ только в 1936 году.

Антирелигиозная выставка в ГТГ (1930 год; авторы экспозиции В. Р. Герценберг и А. С. Галушкина). Икона «Снятие с креста» объединена с двумя картинами светской живописи, обличающими социальное неравенство в царской России (одна из них – картина А. Е. Архипова «Прачки»). Название стенда, подбор произведений искусства и главенствующее место иконы в этой экспозиции служат обвинению церкви в освящении угнетения и увековечивании рабского положения простого народа. Государственная Третьяковская галерея

То же идеологическое противодействие признанию иконы произведением искусства и правительственная боязнь ее религиозного содержания видны и в истории создания древнерусского отдела ГТГ. Парадоксально, но факт – иконное собрание Третьяковской галереи было создано при официальном отсутствии отдела древнерусского искусства[153]. Иконы массово поступали в ГТГ, там были специалисты, которые ратовали за создание иконной экспозиции, но политическая и идейная обстановка в стране не позволяла до середины 1930‐х годов формально организовать в структуре галереи самостоятельный отдел, который занимался бы иконами. Только в 1935 году отдел феодализма, где находились иконы, наконец-то стал называться отделом древнерусского искусства.

Глава 2. Дебаты о роли иконы в художественной экспозиции

В крайне политизированной, идейно накаленной и опасной обстановке конца 1920‐х – первой половины 1930‐х годов признание иконы произведением искусства не могло не только восторжествовать на государственном уровне, но и прочно укрепиться в умах советской художественной интеллигенции. Об этом свидетельствуют дебаты о роли иконы в музее, которые развернулись по поводу «опытной комплексной марксистской экспозиции искусства», открытой в Третьяковской галерее.

Работа по перестройке галереи «на принципах единственного подлинного научного мировоззрения марксизма-ленинизма» началась в марте 1929 года[154], когда обновленное руководство галереи во главе с М. П. Кристи назначило комиссию по созданию опытной марксистской экспозиции под председательством А. А. Федорова-Давыдова[155]. Первые результаты работы комиссии были представлены в декабре 1930 года открытием марксистской выставки искусства XVIII и первой половины XIX века, подготовленной Н. Н. Коваленской[156]. На основе принципов этой опытной экспозиции затем была проведена реэкспозиция всей галереи.

Опытная комплексная марксистская экспозиция в ГТГ. 1930 год. Автор Н. Н. Коваленская. Зал «Расцвет торгового капитала. Искусство консервативно-феодальной группы» (верхнее фото). Зал «Разложение феодализма» (нижнее фото). Государственная Третьяковская галерея

Новая развеска материала следовала марксистской теории смены социально-экономических формаций, в соответствии с чем экспозиция была разбита на три основных отдела: искусство феодализма, капитализма и переходного периода от капитализма к коммунизму. Эти основные отделы затем дробились на подотделы по этапам развития формаций. Так, в отделе феодализма, где экспонировались иконы, были подотделы искусства древнего феодализма (XI–XVI вв.) и искусства феодально-крепостнической эпохи (с XVII в. до отмены крепостного права). В соответствии с теорией Маркса о классовой борьбе как движущей силе исторического процесса внутри каждого этапа материал был представлен «по борющимся классовым стилям». По мнению авторов экспозиции, феодально-крепостническая эпоха, например, породила художников крепостнической верхушки, художников обуржуазившегося среднего дворянства и художников буржуазии. Так марксистские новаторы пытались показать, что искусство классово.

Дабы посетители лучше поняли диалектику развития искусства и его классовую сущность, экспозиция была перегружена этикетажем – плакатами и стендами, больше похожими на стенгазеты-агитки. На дверях, ведущих в залы, висели стеклянные таблички с характеристикой соответствующей социально-экономической формации или ее этапов, в залах – таблички с характеристикой данного классового художественного стиля, на стендах-вертушках размещался более детальный анализ этого стиля с цитатами, а для освещения эпох особого накала классовой борьбы в проходах и коридорах были вывешены стенды с цифрами и иллюстрациями. Тяжеловесный этикетаж порой заслонял саму живопись, бил в глаза. Как выразился один из современников, «висит стенгазета, окрашенная в красный цвет, и прямо прет на вас»[157]. Только «в запасе», где нет этикетажа, и отдохнул, сетовал Грабарь[158]. Поскольку задача состояла в том, чтобы показать развитие искусства на фоне исторической эпохи, в залах были выставлены предметы быта того времени – мебель, часы, произведения декоративного искусства, что, по мнению авторов, придавало экспозиции комплексный характер. В отличие от Эрмитажа, однако, Третьяковская галерея не обладала достаточным материалом для создания антуража эпох, поэтому, судя по сохранившимся фотографиям[159] и отзывам современников, случайные разрозненные предметы в залах галереи выглядели убого. По словам Грабаря, из‐за этой пресловутой комплексности создавалось впечатление в лучшем случае бытового музея, а в худшем – антикварной лавки[160]. Не лишне сказать, что в этикетаже властвовал разоблачающий классовый подход, в котором феодализм мог быть только крепостническим, капитализм – разбойничьим, а художники, большинство которых относилось отнюдь не к низшему сословию, – прихвостнями властей предержащих. Крайне идеологизированный классовый подход в марксистских экспозициях был чреват вопиющим противоречием: будучи художественной галереей, Третьяковка должна была показать лучшее, что создали художники той или иной эпохи, и вместе с тем классовая непримиримость обязывала клеймить этих художников как прислужников разбойников-крепостников, мракобесов-попов и загнивающего капитала, по словам Грабаря, низводя их до степени продажных рабов. Художник А. Г. Тышлер так выразил это противоречие:

Показ икон был перегружен атеистическими лозунгами, похожими на стенгазеты-агитки. Тяжеловесный этикетаж заслонял саму живопись, бил в глаза. Антирелигиозная выставка в Третьяковской галерее. 1930 год. Авторы экспозиции В. Р. Герценберг и А. С. Галушкина. Государственная Третьяковская галерея

В архиве Наркомпроса сохранились стенограммы двух обсуждений марксистской комплексной экспозиции Третьяковской галереи, в том числе совещания художников у М. С. Эпштейна[162] в Наркомпросе от 25 декабря 1931 года и дискуссии у наркома просвещения А. С. Бубнова, которая началась 27 января 1933 года, продолжалась 2 и 8 февраля и, возможно, длилась бы и того дольше, если бы нарком не попросил закончить дебаты. На совещаниях были представители Третьяковской галереи – А. А. Вольтер, который в то время исполнял обязанности директора[163], его заместитель М. П. Кристи, главные «виновники» события Федоров-Давыдов и Коваленская, а также большая группа художников[164] и, разумеется, представители райкома партии и пролетариата – шефов Третьяковской галереи.

В марксистской комплексной экспозиции в Третьяковской галерее было два зала икон, поэтому участники совещаний не могли обойти вниманием религиозное искусство. Разгоревшиеся споры о роли иконы в советском художественном музее свидетельствуют о политико-идейном противодействии ее эстетическому признанию. Серьезность этого противодействия заключалась в том, что оно шло в русле общей политики советского государства. Показательно, что линия раскола в оценке значения иконы не прошла между художниками, с одной стороны, и представителями политической власти, с другой, а «взломала» среду самой интеллигенции. В конечном итоге дебаты о том, что есть икона, были и дебатами о том, что есть советский музей – хранилище произведений искусства или средство идейно-политического воспитания отсталых, «одурманенных религиозным опиумом масс».

Сторонники эстетического признания иконы критиковали новую экспозицию за потерю художественности в результате выпячивания второстепенных произведений искусства в угоду политическим установкам, а также в результате переизбытка уродливого этикетажа и убогости сопровождавшего картины бытового антуража. Художник Тихомиров, в частности, сказал: «Я полагаю, что не найдется никого из художников, кто бы не приветствовал то, что Третьяковская галерея выставила первоклассные памятники иконописи (он ошибался, такие художники нашлись. – Е. О.)». Однако он считал, что в экспозиции было слишком много второстепенных икон, удобных для иллюстрации априорных схем. По его мнению, не хватало многих известных памятников, например новгородских икон из собрания А. В. Морозова[165].

Экспозицию с тех же эстетических позиций критиковал художник Лезвиев[166]. Он считал, что раздел икон имел «громадное значение для специалистов» и для выучки молодых художников новых направлений, в частности монументалистов, и поэтому должен быть значительно пополнен и показан «как-то по-особому…». «Это не Машков[167], все-таки», – резюмировал Лезвиев. Развивая мысль о том, что «есть худшие и лучшие художники», Лезвиев заявил, что «мы будем уважать товарища Машкова (а вместе с ним, видимо, и все современное искусство. – Е. О.), но все-таки еще больше будем уважать значительно большую культуру и ценнейшее наследие (древнерусское искусство. – Е. О.)»[168]. Следует заметить, что после этих слов с мест послышалось требование лишить Лезвиева слова. Считая, что иконы следует показать «во всей их насыщенности», Лезвиев критиковал марксистскую экспозицию Третьяковской галереи за фон стен – «тяжелый и убийственный» для икон, так что в результате у «Троицы» Андрея Рублева «синие пятна» – «как дорогими каменьями брошен кобальт» – разбавляются и икона «теряет свою остроту»[169].

О потере художественности в погоне за марксизмом говорил и А. М. Эфрос:[170]

С ним согласился и художник Платов[172]. Приветствуя включение икон в экспозицию, он, однако, считал, что из‐за неподходящего цвета стен пропали не только отдельные произведения, но целиком все иконы. «Цвета икон совершенно не видно, – говорил Платов. – Получается так, как будто мы рассматриваем инородцев, скажем, китайцев – все они для нас на одно лицо». Платов критиковал неравномерность развески, при которой создавались самостоятельные «бьющие в глаза» декоративные пятна, так что внимание концентрировалось не на произведении, а на этих пятнах. Кроме того, иконы были повешены симметрично до самого пола без учета характера икон, а ведь «каждая икона, – увещевал Платов, – висела на определенном месте и писалась для него».

Выступления поборников главенства эстетического значения иконы в художественной экспозиции встретили отпор тех, кто считал показ икон в музее опасным и вредным в условиях борьбы с господствующим в умах большинства населения религиозным мировоззрением. Вот, например, слова художника Кацмана[173]:

В словах Кацмана – суть проблемы. Он признает иконы произведением искусства, но именно в этом, по его мнению, и кроется опасность. Идейно вредное для советского государства религиозное содержание иконы, помноженное на силу таланта иконописца, будет питать религиозные настроения и без того политически неграмотной массы рядового зрителя, к тому же иконы в музее будут толковать «старорежимные» экскурсоводы. Именно сила религиозного воздействия иконы, по мнению Кацмана и его сторонников, не позволяла экспонировать ее как произведение искусства, а требовала превратить ее в средство антирелигиозной пропаганды. Идейно-политическое воспитание, по Кацману, было важнее художественного.

По поводу «старорежимных» экскурсоводов Кацман не ошибался. Обследование Третьяковской галереи бригадой Ленинского райкома партии, которое проходило с 25 сентября по 4 октября 1931 года, то есть незадолго до дебатов у Эпштейна, показало, что галерея находилась «в руках классового врага». Члены бригады, идейно подкованные лекторы Экскурсионной базы Московского отдела народного образования, обвинили галерею в оторванности от советской общественности, отчужденности и даже враждебности по отношению ко всему новому, что вершилось в стране Советов. Антисоветские настроения научных сотрудников галереи, по мнению бригады, чувствовались на каждом шагу: употребление ироничного «марксический» вместо «марксистский»; нежелание здороваться с коммунистом, новым помощником директора галереи; отсутствие в этикетаже цитат из Маркса, Энгельса и Ленина, а также лозунгов Сталина, да и вообще полное отсутствие лозунгов; игнорирование главных событий «текущего момента» – уборочной кампании, борьбы с уравниловкой; да к тому же некоторые сотрудники носят кольца! В то время 80 % сотрудников Третьяковской галереи являлись выходцами из дворян, «почетных» и потомственных граждан, торговцев и мещан, тогда как партийная прослойка была слаба, а директор, по утверждению бригады, признался, что ничего в политпросветительской работе не понимает[175].

Бригадиры жаловались на то, что экскурсоводы галереи не увязывали показ картин с задачами текущего момента и соцстроительства, давая объяснения картин исключительно с точки зрения их художественного значения; не вели антирелигиозную пропаганду, «элементами которой должна быть насыщена работа всех (! – Е. О.) музеев вообще». В путеводителе, по словам бригадиров, несмотря на то что это было уже третье издание, все еще можно было найти и «общечеловеческое горе», и «жалость к унылой и одинокой жизни царского офицера», и «ничтожество человека перед величием стихии», и даже «физические страдания замученного Христа, существование которого таким образом утверждается». В качестве примера антисоветской экскурсии бригадиры привели пояснения сотрудницы галереи Мойзес к картине «Боярыня Морозова» художника Василия Сурикова, которого члены бригады в своем докладе назвали Серовым. Мойзес посмела сказать следующее:

Проверяющая бригада посчитала, что толкование Мойзес «рассчитано на подогревание религиозного фанатизма и пропаганду контрреволюционной стойкости». Члены бригады чутко уловили опасность: воспевание преданности старой вере, пусть речь и шла о раскольниках далекого XVII века, приобретало современное призывное звучание в послереволюционную эпоху гонения на веру и верующих. Бригада проверяющих настоятельно рекомендовала «освежить кадры» экскурсоводов галереи партийцами-рабочими, как это уже было сделано в Музее революции и Центральном антирелигиозном музее[176].

Но вернемся к дебатам о марксистской экспозиции в Третьяковской галерее и роли икон в художественном музее. О необходимости идейно-классового подхода к произведениям древнерусской живописи трубила некто Соколова[177], которая, споря с Эфросом, сказала, что недостаточно превратить Третьяковскую галерею в «эстетствующую коллекцию первоклассных произведений искусства, потому что это только одна сторона искусства (аплодисменты). Нужно также показать икону как оружие классовой борьбы, заострить вопрос о классовом оружии феодального искусства». Ведь если музей не вскрывает и не показывает, как господствующий класс той или иной эпохи навязывал свою идеологию угнетенным классам, то для какой же цели служит этот музей? Советский музей должен быть «боевым органом», а икона – оружием классовой борьбы, заключила Соколова[178].

Показательна позиция авторов марксистской экспозиции – сотрудников Третьяковской галереи Федорова-Давыдова и Коваленской. В докладе Федорова-Давыдова, которым открылось совещание художников у Эпштейна, ни слова не было сказано об иконах. Однако его мнение о задачах художественного музея было высказано со всей определенностью. Федоров-Давыдов видел недостаток прежней экспозиции галереи в том, что она была создана «идеалистами-формалистами». По его словам, это была обычная «эстетская экспозиция, не имевшая никаких социальных задач». Таким образом, художественно-эстетическое значение музея, как, видимо, и икон, по его мнению, должно было уступить первенство идейно-политическому[179].

Коваленская, в отличие от Федорова-Давыдова, в своем выступлении много говорила об иконах. Избыточный этикетаж она назвала «передержкой», заявив, что он был введен только в одном разделе экспозиции – иконном.

Следовательно, и Коваленская в идейно-политической ситуации того времени прежде всего видит в иконе вред, который необходимо обезопасить. Таким образом, и она признает, что идейно-политическое воспитание масс важнее и первоочереднее эстетических задач. В итоге художественно-эстетическое значение иконы признается с оговорками, а признание иконы произведением искусства поставлено под сомнение.

В выступлении Коваленской обращает на себя внимание заявление о том, что получить разрешение на включение икон в экспозицию было трудно, что свидетельствует о настроениях в советском правительстве, в частности в Наркомпросе, которому подчинялась галерея. О том же в своем выступлении говорил и художник Тышлер[181]:

Вторая половина 1930-х годов: Политическая реабилитация древнерусской живописи. Талант древних иконописцев отныне призван был служить национальной патриотической идее величия страны. На фото: зал «Старинное русское искусство XV–XVII вв.». Башкирский государственный художественный музей. 1937 год. Публикуется впервые. Государственная Третьяковская галерея

В судьбоносном разговоре с Анисимовым, который описан в одной из предыдущих глав, начальник Главнауки Лядов сказал, что до художественной реабилитации икон нужно ждать полвека. Однако этим прогнозам не суждено было исполниться. Тогда как до возрождения иконного собрания ГИМ оставался еще десяток лет, в Третьяковской галерее изменения стали чувствоваться уже к середине 1930‐х. На волне санкционированной властью критики вульгарно-социологической трактовки марксизма классово-пропагандистский показ икон в Третьяковской галерее начал приобретать более художественный характер. Однако политическая реабилитация произведений древнерусского искусства состоялась лишь в 1936 году, когда в галерее открылась расширенная экспозиция шедевров иконописи, собранных за всю историю существования галереи[183]. Она заняла восемь залов нижнего этажа[184]. К этому времени и иконный отдел наконец-то получил свое истинное имя – отдел древнерусского искусства.

Реформы в Третьяковской галерее в середине и во второй половине 1930‐х годов были частью радикальных изменений в стране, которые американский социолог Николай Тимашев красиво, хотя и небесспорно назвал «великим отступлением»[185]. В интересах политической и социально-экономической стабилизации сталинское руководство вместо насаждения узкоклассовых, якобы пролетарских начало пропагандировать внеклассовые и простые человеческие ценности – патриотизм, национализм, крепость семьи, материальный достаток. Это было время, когда многое из прошлой России, что, казалось бы, навсегда было сметено вихрем революции, вернулось в жизнь – воинские звания в армии, ученые степени и защиты диссертаций в университетах, академические программы в школах, ужесточение разводов, запрет абортов. Вместо кожанок и косовороток в моду вошли шелковые пижамы, маникюр, перманент и лаковые туфли, но главное – вернулось признание героического прошлого и культурного наследия прежней, досоветской России, а вместе с ним было политически реабилитировано и древнерусское искусство. Талант древних иконописцев отныне призван был служить не столько антирелигиозной пропаганде и иллюстрации социально-экономических формаций по Марксу, сколько национальной и патриотической идее величия страны[186]. Однако эти изменения, включая и официальную реабилитацию древнерусского искусства, произойдут в стране и ее музеях лишь во второй половине 1930‐х, массовая же передача икон из Исторического музея в Третьяковскую галерею состоялась в самом начале десятилетия.

Дебаты о роли икон в художественном музее, которые развернулись в ходе обсуждения марксистской экспозиции Третьяковской галереи в начале 1930‐х годов, свидетельствуют о том, что объяснить массовую передачу икон из Исторического музея в Третьяковскую галерею только тем, что Третьяковка, в отличие от ГИМ, была художественным музеем, недостаточно. Дебаты о марксистской экспозиции свидетельствуют, что однозначного признания иконы произведением искусства ни в правительстве, ни в среде интеллигенции в то время не только не было, но, напротив, сопротивление художественно-эстетическому признанию иконы в первые послереволюционные десятилетия приобрело новый агрессивный антирелигиозный характер. К тому же теперь это сопротивление не являлось частным делом, а получило всю мощь поддержки государства безбожников; идейно-политическая роль музеев в то время признавалась главенствующей, даже если это шло в ущерб задаче эстетического просвещения. В рамках преобладания такого понимания роли иконы Исторический музей в начале 1930‐х годов мог остаться главным музейным хранилищем икон, а впоследствии, обладая столь блистательным иконным собранием, и стать музеем иконописи. Однако иконное собрание ГИМ было разгромлено, лучшие иконы переданы в Третьяковскую галерею. Почему же все-таки это произошло?

Глава 3. Почему ГИМ мог быть, но не стал музеем иконописи

Художественная галерея братьев Третьяковых, где в наши дни представлены лучшие образцы русской живописи, является достойным местом для хранения и изучения шедевров древнерусского искусства, но в начале 1930‐х годов не это было главным. Редкие решения советской власти – если вообще такие были – в то время не имели идейно-политической подоплеки. И в случае с массовой передачей икон из Исторического музея в Третьяковскую галерею не обошлось без идеологии и политики. Не следует забывать, что передаче икон предшествовали травля Анисимова и разгром созданного им в ГИМ отдела религиозного быта[187].

Травля Анисимова началась в 1927‐м и активно продолжалась в 1928 году. 1 февраля 1929 года Анисимова уволили из ГИМ, а затем и с других постов. Тогда же, в феврале 1929 года, директор Третьяковской галереи Кристи обратился в Главнауку с письмом о необходимости создания в галерее высокохудожественной древнерусской коллекции за счет изъятия икон из других собраний, в том числе и отдела религиозного быта ГИМ[188]. По иронии судьбы дата письма Кристи, 28 февраля 1929 года, совпадает с датой письма Анисимова за границу Н. М. Беляеву, в котором Анисимов описал недавно прошедшее позорное судилище, где было принято решение ликвидировать созданный им иконный отдел[189]. Вряд ли это совпадение случайно. Кристи использовал благоприятный для Третьяковской галереи момент – опалу Анисимова и закрытие созданного им иконного отдела. Как только прошло позорное судилище в ГИМ и уволили Анисимова, Третьяковская галерея начала действовать. Представляется, что важную и неприглядную роль в этих событиях сыграл Н. М. Щекотов, но об этом будет сказано позже. Тучи сгущались над Анисимовым. В октябре 1930 года он был арестован. Именно в это время, с мая по октябрь, проходила передача лучших икон из ГИМ в ГТГ.

Громадна заслуга Александра Ивановича Анисимова в создании иконного собрания Исторического музея в 1920‐е годы, но именно в его политической травле, как показывают приведенные факты, следует искать причину разгрома его отдела. Прямолинейный, дерзкий характер, открытое высказывание своего мнения и поступки, которые власть считала антисоветскими, нежелание рубить себя под прокрустово ложе овульгаренного марксизма обернулись трагедией для него и для Исторического музея. Обвинения против Анисимова были политическими, а значит, серьезными – антисоветская деятельность, передача рукописи книги и других сведений на Запад. В свете этих событий и лядовских настроений, царивших в то время в Главнауке Наркомпроса, передача икон из Исторического музея в Третьяковскую галерею выглядит логичным завершением политической кампании против Анисимова и его отдела. Личная трагедия Анисимова и трагедия иконного отдела ГИМ обернулись торжеством Третьяковской галереи. Не случайно исследователи истории формирования отдела древнерусского искусства ГТГ отмечают, что именно в первой половине 1929 года, то есть в то время, когда вершилась судьба Анисимова и его отдела, «определилась новая роль Галереи как „сокровищницы“ древнерусского искусства»[190]. Точнее не скажешь.

В Историческом музее, похоже, не нашлось никого, кто открыто решился бы защищать Анисимова. К руководству в ГИМ, как и во всех крупных музеях страны, в конце 1920‐х годов пришли варяги – партийные функционеры. В Историческом музее это был преданный советской власти профессиональный революционер и далекий от древнерусского искусства товарищ Пантелеймон Николаевич Лепешинский[191], который и сам понимал, что в музее он не на своем месте[192]. Казалось бы, бывший директор ГИМ Николай Михайлович Щекотов, который являлся одним из первооткрывателей древнерусского искусства[193] и который присутствовал на позорном судилище над Анисимовым, должен был защитить иконное собрание Исторического музея от разорения. Однако, напротив, по свидетельству Орешникова, на трагическом заседании 29 января 1929 года именно Щекотов поднял вопрос об уничтожении отдела религиозного быта[194]. Щекотов в то время возглавлял отдел иконографии ГИМ, то есть отдел исторического портрета. Именно туда, «в иконографию к Щекотову», отправились осиротевшие иконы. Казалось бы, поведение Щекотова объясняется тем, что он, один из первых исследователей древнерусской живописи, хотел заполучить иконы в свой отдел, однако последующие события опровергают это предположение. Щекотов не стал бороться даже за шедевры. После разгрома отдела Анисимова начались массовые выдачи икон в другие музеи[195], самое лучшее досталось Третьяковской галерее.

Мягко говоря странное поведение Щекотова на позорном судилище в Историческом музее озадачило меня. Факты биографии этого безусловно талантливого и деятельного человека известны, но история его жизни, вершившаяся в эпоху революционной ломки, пока не написана. Мне захотелось разобраться в мотивах его кажущегося столь нелогичным участия в разгроме иконного отдела Исторического музея и, как следствие, в трагической судьбе Анисимова. Представляется, что несколько факторов сыграли роль, а именно революционность Щекотова, его понимание иконы, а возможно, и личное пристрастие к Третьяковской галерее.

Судя по отзывам людей, которые лично знали Щекотова, он был новатором, ниспровергателем старого, революционером в искусстве, хотя формальное его образование было сугубо техническим[196]. В начале XX века открытие древнерусской живописи стало подлинной революцией в искусстве; видимо, именно эта революционность и привлекла Щекотова. В 1914 году в журнале «Русская икона» Щекотов опубликовал полемическое исследование «Иконопись как искусство», где со страстью и талантом громил иконографов старой школы – Кондакова, Лихачева, Айналова, которых, по его мнению, интересовала только сюжетность иконы, а сама икона представлялась лишь предметом церковной археологии. В. Н. Лазарев позже тоже писал, что исследователи иконографической школы «как бы забыли о том, что имеют дело с произведением искусства». Хочется, однако, возразить: может быть, не забыли, а не знали, не видели этого? Ведь расчистки икон, которые освободили из-под почерневшей олифы многоцветие древнерусской живописи, явив важность формы и стиля, хотя и были известны ранее, но масштабно и систематически развернулись лишь в первое десятилетие ХХ века. Но мало было расчистить икону от многовековых наслоений, ее еще нужно было освободить и от старых представлений о ней. По словам Лазарева, именно Щекотов был первым, кто сделал выводы из открытий реставрации и сказал новое веское слово об иконе как произведении живописи, призывая передать икону из рук археологов и иконографов художественным критикам[197].

Последовавшие события, мировая война и плен, прервали революционный роман Щекотова с древнерусской живописью. Вскоре грянула кровавая революция. Щекотов, военнопленный в Германии, написал письмо в советское представительство с просьбой дать ему работу в новой России. Он вновь рвался в пекло революционных событий, но полемика о мировом значении древнерусской живописи померкла на фоне эпохальной ломки бывшей империи. Последней данью Щекотова уходящей страсти было несколько небольших статей, написанных по возвращении в Россию. Среди них – очерк о «Св. Троице» Андрея Рублева, который Щекотов якобы писал, сидя перед самой иконой, будучи – о эпоха! – комиссаром по разбору имущества Троице-Сергиевой лавры. На этом с изучением икон было покончено. Новая страсть Щекотова – революционный авангард. В 1923–1932 годах Щекотов был членом правления и зам. председателя Ассоциации художников революционной России (АХРР)[198]. Видимо, на позорном собрании в Историческом музее в январе 1929 года ликвидации иконного отдела требовал Щекотов-АХРРовец, а не Щекотов – первооткрыватель древнерусской живописи и автор статьи о рублевской «Св. Троице».

Потеря интереса к русской иконе и новые революционные пристрастия в искусстве могли быть не единственными причинами рокового участия Щекотова в разгроме иконного отдела Исторического музея. Осознанно или нет, но на судилище в ГИМ он представлял интересы другого музея – Третьяковской галереи. Хотя Щекотов успел побыть и директором ГИМ (1921–1925), и директором ГТГ (1925–1926), он, видимо, был пристрастен к Третьяковке. Это пристрастие имело как личные, так и профессиональные причины. В самом начале ХХ века молодой Щекотов тесно общался с Остроуховым, который был попечителем галереи, и по его совету и рекомендации в 1908 году начал профессиональную карьеру именно в этом музее, помогая хранителю икон Н. Н. Черногубову. В Третьяковке молодой Щекотов проработал вплоть до ухода на мировую войну. После германского плена Щекотов вернулся в галерею, став членом Ученого совета и закупочной комиссии ГТГ (1918–1926). В то время, в 1920 году, он писал, что есть все основания надеяться на формирование в галерее иконной коллекции, которая станет в скором времени одной из крупнейших в России[199]. Решение Наркомпроса 1924 года о специализации Третьяковской галереи в светской живописи XVIII–XIX веков, возможно, раздосадовало его, но политическая травля Анисимова представила новый шанс. Став заведующим отделом исторического портрета (иконографии) ГИМ (1926–1930), Щекотов вряд ли порывал связь с Третьяковской галереей. Не случайно же в 1934 году он стал зам. директора ГТГ по научной работе. Эту должность он занимал до 1937 года.

Не только личная и профессиональная связь с Третьяковской галереей, но и то, как Щекотов понимал икону, определили его отношение к иконному собранию Исторического музея. Щекотов новаторски считал икону произведением искусства, из чего следовало, что место ей – в художественной галерее, а не в историко-бытовом или археологическом музее, каким в то время представлялся Исторический музей. Еще в начале 1919 года на самой первой музейной советской конференции в Петрограде в Зимнем дворце, который тогда по-революционному назывался Дворцом искусств, Щекотов, в то время член Всероссийской коллегии по делам музеев и охране памятников искусства и старины, сделал доклад о создании художественного национального музея. Он настаивал на том, что такой музей живописной культуры должен быть создан на основе Третьяковской галереи. После всего сказанного стоит ли удивляться, что Щекотов требовал ликвидации иконного отдела ГИМ и не стал препятствовать передаче шедевров древнерусского искусства в Третьяковскую галерею? Его поведение на январском судилище в Историческом музее в 1929 году, таким образом, не было странным, напротив, оно было логичным и закономерным. АХРРовец Щекотов, потерявший интерес к исследованию русской иконы, тем не менее оставался верен революционному открытию своей молодости.

В Историческом музее никто открыто не встал на защиту Анисимова и его отдела, однако у икон защитники все-таки нашлись. Завотделом нумизматики ГИМ Алексей Васильевич Орешников и замдиректора по просветительской работе Анна Мартыновна Бирзе[200], как и другие, промолчали на позорном судилище 29 января, но весной и летом 1930 года, участвуя в отборе икон для ГТГ, пытались сохранить лучшие иконы для своего музея. Свидетельством этого служат записи в дневнике Орешникова (выделено мной. – Е. О.):

О саботаже сотрудников Исторического музея свидетельствуют и документы архива Третьяковской галереи. Мотивы отказа выдать иконы в ГТГ кажутся неуклюжими и надуманными. Так, сохранить знаменитую икону Богоматери Владимирской сотрудники ГИМ пытались, утверждая, что поскольку она была привезена на Русь из Византии, то представляет образец товара и характеризует формы экономических и политических отношений двух стран. Отказ выдать иконы «Ангел Златые власы» и «Спас Златые власы» мотивировался тем, что золотые линии прядей являются отражением бытового приема украшения прически вплетенными в нее нитями золота. Необходимость оставить в ГИМ икону «Страшный суд» из собрания Морозова сотрудники музея объясняли тем, что на этой иконе престол Господа стоит на колесах, что свидетельствует об использовании на Руси колесниц[204]. Кто-то посмеется над этими бесполезными и притянутыми за уши аргументами, но дело в том, что Наркомпрос разрешил Историческому музею оставить только памятники религиозно-бытового характера, а высокохудожественные произведения отдать в Третьяковскую галерею, поэтому сотрудникам ГИМ приходилось искать аргументы в области древнего быта. Это были отчаянные попытки. Сотрудники ГИМ не отдали иконы без борьбы. Накал споров был таков, что пришлось в качестве арбитра создать межмузейную комиссию, однако ее состав показывает, что участь иконного собрания ГИМ была предрешена. Исторический музей в этой комиссии представлял только один человек – Н. Д. Протасов, в то время как от Третьяковской галереи формально было четыре человека (А. М. Скворцов, Я. П. Гамза, М. В. Алпатов, Лисенко), но фактически больше, так как представитель Главнауки А. А. Вольтер, скорее всего, защищал интересы Третьяковской галереи. 3 августа 1930 года сокровища древнерусского искусства, о которых спорили Орешников и Гамза, были отданы в Третьяковскую галерею.

Глава 4. Спас на Крови

Вклад, который государственные репрессии и насилие внесли в пополнение собрания Третьяковской галереи, не ограничивается передачей икон из Исторического музея в 1930 году. В галерее оказалась часть замечательной коллекции икон арестованного Анисимова, которую туда в 1931 году передало ОГПУ по секретной просьбе Наркомпроса[205]. В коллекции Анисимова преобладали работы новгородских мастеров, но были и московские иконы, а также иконы из Твери, Вологды, Ростова, Кириллова и поствизантийские работы[206]. Из квартиры Анисимова коллекцию вывозили его бывшие коллеги по Историческому музею. Находясь в разоренном доме, что испытывали они, «любезно молчавшие» на недавнем позорном судилище?[207] В галерее оказалась и часть собрания известного реставратора Г. О. Чирикова[208], репрессированного вслед за Анисимовым. После ареста его собрание, славившееся иконами XVII века миниатюрного письма, попало в Исторический музей и «Антиквариат», откуда в 1935 году некоторые из икон поступили в Третьяковскую галерею[209].

Пополнение иконного собрания Третьяковской галереи, как и других центральных музеев, также шло за счет директивного изъятия шедевров из провинциальных музеев, которые, в свою очередь, тоже пополнялись в результате насилия – государственной политики разрушения и закрытия местных церквей и монастырей. Следует сказать, что во многих случаях работники местных и центральных музеев спасали оставшиеся без присмотра и погибающие произведения искусства, но хватало и директивных изъятий из действующих церковных учреждений и религиозных общин. Сильный забирал у слабого. В 1929 и 1930 годах ценнейшие иконы поступили в галерею из Загорского музея, который в свою очередь формировался в ходе разорения Троице-Сергиевой лавры[210]. В их числе знаменитая «Св. Троица» – бесспорное произведение Андрея Рублева[211], «Богоматерь Одигитрия» и еще около десятка шедевров древнерусской живописи[212]. Тогда же в Третьяковской галерее оказалась и киевская икона второй половины XII века «Св. Дмитрий Солунский» из Успенского собора в Дмитрове[213]. В числе изъятых из Вологодского музея была одна из древнейших икон вологодской школы «Св. Николай Чудотворец, с житием» второй половины XIV века[214]. В результате изъятий собрание Третьяковской галереи пополнилось лучшими иконами из музеев Пскова, Ростова, Ярославля, Костромы, Саратова, Нового Торжка, Северодвинска, Владимира, Смоленска, Коломны, Мурома, Углича, Вологды, Дмитрова, Новгорода, музея Кирилло-Белозерского монастыря и др.[215]

Письма Ивана Васильевича Федышина, заведующего художественным отделом Вологодского музея, передают настроение и опасения работников местных музеев того времени. В 1926 году, находясь на обучении в Москве, он просил свою сотрудницу, в скором будущем – жену, спрятать наиболее ценные иконы «в самый темный угол и никому не показывать: ни Грабарю, ни Анисимову, а то поминай как звали! Непременно утащат». «Хищничество и жадность до редкостей у москвичей, – писал Федышин, – развиты гораздо больше, чем у нас грешных»[216]. Находясь на лечении в санатории в мае 1930 года, Федышин в письме инструктировал жену: «Вероятно, уже появились в Вологде приезжие специалисты из центра и скоро приедет экспедиция Анисимова. На всякий случай убери на лестницу вниз за портреты 3 иконы: 1) „Козьму и Дамиана“, 2) „Богородицу“ из Гавр[иило]-Архангельск[ой] ц[еркви] … и 3) „Николу“ из ц[еркви] Воскресения»[217]. Анисимов приехал в августе и, по свидетельству жены Федышина, «не поленился пересмотреть все иконы во всех кладовых… Даже в ризнице все до одной перекидали». Все знали, что Анисимов, как эксперт Главнауки, присматривал иконы для московских музеев и Госторга, поэтому настроение у Федышина было отчаянно-злым: «Раз он высмотрел наши фонды – это вполне достаточно, чтобы он мог навредить в любую минуту. Для этого достаточно сочинить бумажку и прислать ее в музей со штампом Главнауки»[218], что и случилось в сентябре 1930 года. Вот еще одно письмо лета 1930 года. Федышин спрашивал у жены, приезжал ли «профессор» и «что он облюбовал для Москвы». По предположению Вздорнова, речь шла о А. Н. Свирине, сотруднике Третьяковской галереи, который побывал в Вологде в июле и отобрал иконы. «Что-то уж очень потащили все и всё от нас», – в сердцах подытожил Федышин[219].

Кто-то может сказать, что провинциальному музею нечего было и тягаться со знаменитой Третьяковской галереей, которая является более достойным местом для шедевров древнерусской живописи. Однако это мнение основано на привычных стереотипах сегодняшнего дня. Не стоит забывать, что и Третьяковская галерея вначале была всего лишь городским музеем. В ее собрании были шедевры, но оно было несравненно беднее того, что галерея получила за годы советской власти в результате перераспределения художественных богатств. Следует напомнить и то, что иконное собрание галереи в 1920‐е годы не превышало полторы сотни икон, тогда как собрание Вологодского музея в конце 1920‐х годов, по свидетельству Федышина, насчитывало порядка пяти тысяч икон, а по своему значению среди провинциальных музеев уступало лишь Новгородскому музею. Анисимов назвал иконное собрание Вологодского музея «кладезем произведений древнерусской живописи». Авторы каталога иконного собрания этого музея считают, что его богатейшая коллекция древнерусского искусства в конце 1920‐х годов «вполне могла соперничать с лучшими собраниями Москвы и Ленинграда»[220]. Кроме того, отчего же Вологда, древний русский город, история которого, как и история Москвы, уходит корнями в XII век, не достойна первоклассного музея древнерусской живописи? Именно о такой перспективе мечтал Федышин:

Изъятия икон из провинциальных музеев чаще всего были безвозмездными. Москва забирала по праву сильной и властной. В лучшем случае местные музеи получали взамен произведения светской живописи[222]. Одна из таких бартерных сделок оставила след в архивах и поражает неравноправием обмена между центром и провинцией в советской системе перераспределения ресурсов. В 1934 году взамен памятников древнерусской живописи XV века из Угличского краеведческого музея[223] Третьяковская галерея передала туда несколько картин советских художников: этюд «Огороды» и «Стадо у реки» Аладжалова, «Обучение слепых в щеточной мастерской» Литвиненко, «Литейщик у вагранки» Долгова и «Бык в киргизской упряжке» Савицкого[224].

Не вернулись домой и многие иконы, предоставленные провинциальными музеями на советскую заграничную выставку икон 1929–1932 годов, о которой будет рассказано в следующей части этой книги. В частности, Вологодский музей отдал на выставку тринадцать икон, из них только две вернулись в Вологду, остальные достались Третьяковке и Русскому музею (прил. 11). Среди них икона Дионисия «Распятие» из Павло-Обнорского монастыря, которая сейчас находится в ГТГ[225]. Не вернулась с выставки во Владимир икона «Св. князь Георгий Всеволодич», которая происходила из местного Успенского собора. Попутешествовав по миру и побывав в Русском музее, она в 1934 году оказалась в Третьяковской галерее (прил. 11)[226]. Правая створка царских врат с изображением Св. Василия Великого работы рубежа XIV–XV веков, которая после революции попала в Тверской музей, после реставрации в ЦГРМ и путешествия по миру также осталась в Третьяковской галерее[227].

Массовое закрытие и снос храмов, которые советское государство проводило в 1930‐е годы, стали еще одной печальной страницей в истории пополнения иконного собрания Третьяковской галереи и других музеев. Ценности либо напрямую вывозились сотрудниками галереи из подлежащих ликвидации церквей, либо поступали через музейный фонд Московского отдела народного образования (МОНО) Наркомпроса РСФСР[228].

Летом 1929 года была закрыта церковь Св. Николая в Толмачах. Здание было передано Третьяковской галерее в качестве хранилища. На примере разорения этой церкви можно увидеть, как проходил дележ имущества. Верующим, которых представлял приходской совет, разрешили забрать то, что не имело художественной ценности. Они перенесли разрешенное в соседний храм Св. Григория Неокесарийского на Большой Полянке, который тоже закроют, но в 1939 году. ОГПУ, которому для выполнения валютного плана нужны были драгоценные металлы, достались ненужные галерее золоченые иконы, подсвечники и другие предметы церковного обихода с позолотой, а также серебряные оклады. Позолоту с главного алтаря должны были смыть прямо на месте. Реставрационной мастерской разрешили выбрать золоченое дерево, кроме иконостаса, и взять стекла[229]. В результате вместо церкви – складское помещение. В отличие от церкви Св. Николы в Толмачах, которая хотя и была закрыта, но избежала сноса[230], множество закрытых московских церквей были разрушены. В современных границах Москвы таких наберется не менее двух сотен. В память о них остались лишь названия – Св. Николы Чудотворца в Сапожке, Свв. Флора и Лавра у Мясницких ворот, Рождества Христова в Палашах, Ермолая Священномученика на Козьем болоте, Спаса Преображения в Наливках, Воскресения в Монетчиках, Св. Троицы в Капельках, Похвалы Богородицы в Башмаках… – навсегда ушедший мир старой Москвы, былой России.

В 1931 году в Третьяковскую галерею были переданы: деисусный чин первой половины XV века храма Покровско-Успенской старообрядческой общины, который до революции стараниями С. П. Рябушинского был украшен древними иконами[231]; царские врата и иконы XVIII века из церкви Св. Алексея[232]; золоченые царские врата и другие предметы XVII века из церкви Св. Иоанна Предтечи в Староконюшенном переулке[233]; иконы из церкви Свв. Бориса и Глеба у Арбатских ворот[234]; пророческий чин из церкви Свв. Космы и Дамиана в Кадашах на Большой Полянке[235]; иконы из церквей Симонова монастыря[236], а также десятки икон из разрушенных московских церквей, оказавшиеся в МОНО и места происхождения которых были забыты[237]. В 1931 году, перед тем как взорвать храм Христа Спасителя в Москве, советские власти разрешили забрать оттуда художественные ценности. Осенью 1931 года в Третьяковскую галерею поступили скульптура, снятая со стен храма[238], картины Сурикова, Верещагина и Семирадского, когда-то украшавшие его стены.

В 1933 году собрание Третьяковской галереи пополнилось иконами из разоренных церквей Рождества Богородицы в Голутвине[239], Св. Троицы в Сыромятниках[240], Гребневской иконы Богоматери[241], Успения на Остоженке[242], Св. Николы Большой Крест у Ильинских ворот[243], Св. Иоанна Богослова в Бронной слободе на Тверском бульваре[244], Св. Софии на Софийской набережной[245], иконостаса церкви Св. Троицы в Серебряниках[246]. В 1934 году транзитом через ЦГРМ в ГТГ поступили иконостас из церкви Архангела Михаила в Овчинниках[247], а также иконы из моленной на Покровской улице[248], церкви Похвалы Божьей матери[249], церкви Спаса Преображения[250], моленной Свв. Петра и Павла[251], Никольского единоверческого монастыря[252], церкви Воскресения в Кадашах[253], церкви Св. Николы в Пыжах на Большой Ордынке[254]. В 1936 году Третьяковская галерея пополнилась коллекцией А. И. и И. И. Новиковых из церкви Успения на Апухтинке[255], а также иконами из церкви Св. Алексея митрополита в Глинищах[256] и церкви Сошествия Св. Духа в Толмачах[257]. В 1939 году галерея приняла иконы из закрытой церкви Св. Григория Неокесарийского на Большой Полянке[258].

Список разоренных московских храмов, откуда ценности поступили в Третьяковскую галерею, можно было бы продолжить. В актах МОНО начала 1930‐х годов значатся церкви Св. Николы в Воробине, Св. Николы Заяицкого, Знамения Богоматери на Знаменке, Св. Софии Премудрости Божией в Средних Садовниках и др.[259] О масштабах разрушений свидетельствуют цифры: только за 1933 год в связи с ликвидацией московских церквей «был собран 1021 памятник» и перевыполнен план пополнения иконного собрания галереи[260].

В 1934 году были закрыты Центральные государственные реставрационные мастерские (ЦГРМ). Они являлись преемником Комиссии по сохранению и раскрытию памятников древней живописи, которая в годы революции и Гражданской войны собирала шедевры иконописи. Анисимов был активным участником Комиссии и сотрудничал с ЦГРМ. Пока он был в силе, наиболее ценные иконы, раскрытые в мастерских, поступали в Исторический музей. Когда же Анисимов и его отдел религиозного быта впали в немилость, главным получателем икон из мастерских стала Третьяковская галерея[261]. В 1929 и 1930 годах, во время травли и ареста Анисимова, в галерею поступили шедевры древнерусского искусства, собранные Комиссией в годы революции и раскрытые в ЦГРМ. Среди них киевская икона XII века «Богоматерь Великая Панагия (Оранта)»[262] работы Андрея Рублева[263] и Феофана Грека, а также другие сокровища[264]. С учетом изъятий из провинциальных музеев, о которых было сказано ранее, по итогам только двух, 1929 и 1930, годов собранию древнерусской живописи Третьяковской галереи не стало равных. В нем оказались шесть памятников домонгольского периода: иконы «Богоматерь Владимирская», «Благовещение Устюжское» и «Спас Нерукотворный» из Успенского собора Московского Кремля, «Св. Никола, с избранными святыми» из Новодевичьего монастыря, а также «Богоматерь Великая Панагия», найденная экспедицией в 1919 году в Спасском монастыре в Ярославле, и икона «Св. Дмитрий Солунский» из Успенского собора Дмитрова[265].

Передачи икон из ЦГРМ в Третьяковскую галерею продолжались в начале 1930‐х годов. В частности, благодаря им галерея пополнилась шедеврами из собрания серпуховской фабрикантши А. В. Мараевой[266]. Закрытие Центральных реставрационных мастерских в начале 1934 года принесло галерее богатейшее наследство – несколько сотен ценнейших икон. И в этом случае не обошлось без государственного террора. Ликвидация мастерских стала финальным актом репрессий против их сотрудников. И. Л. Кызласова реконструировала события тех лет[267]. Осуждение Анисимова, подобно кругам, идущим от брошенного в воду камня, повлекло аресты его ближайших коллег. В марте 1931 года были арестованы четыре сотрудника мастерских, в том числе ведущие реставраторы П. И. Юкин и Г. О. Чириков[268]. ОГПУ обвинило этих людей в контрреволюционной работе «под флагом ЦГРМ», связях с церковниками и иностранцами, приверженности «реакционной идеологии Анисимова». Юкин и тяжелобольной Чириков отправились в ссылку в Северный край[269]. Руководитель мастерских Грабарь, чувствуя угрозу, еще до арестов покинул опасное место, ушел на пенсию[270]. По мнению Кызласовой, после потери руководителей и ведущих специалистов мастерские уже не могли оправиться. Новые аресты в октябре 1933 и январе 1934 года[271] привели к уничтожению ЦГРМ. Мастерские были закрыты практически сразу после второй большой волны арестов, в феврале 1934 года. Несколько оставшихся сотрудников вместе с иконами ушли в Третьяковскую галерею, которой была передана функция реставрации произведений древнерусского искусства.

Трагедии и сломанные судьбы скрыты за стерильной официальной версией создания древнерусского собрания Третьяковской галереи[272], как, впрочем, и других музеев, но у медали всегда две стороны. Так, иконы Анисимова, как и многие иконы из закрытых и разрушенных церквей, попав в Третьяковскую галерею, были спасены от уничтожения и забвения. Более того, столь мощная концентрация в стенах одного музея произведений иконописи, ранее разбросанных по коллекциям, соборам и музеям, имела грандиозные научные последствия. Она позволила искусствоведам и историкам искусства совершить открытия. Приобрели ясные очертания доселе легендарный домонгольский период древнерусской живописи и столь расширительно толковавшаяся ранее новгородская школа, была открыта московская школа иконописи, считавшаяся ранее частью или подражанием новгородской[273]. Как гласит народная пословица, нет худа без добра.

Современное иконное собрание Третьяковской галереи в основном было сформировано к середине 1930‐х годов, но пополнение коллекции продолжалось. Перераспределение национализированных произведений искусства между музеями страны затянулось до войны. Так, в 1936 году в Третьяковскую галерею были переданы ценнейшие иконы XII, XIV, XV–XVII веков из Оружейной палаты, в том числе два деисуса XII века из Успенского собора Кремля[274]. В 1939 году галерее перешла «задержавшаяся» в Государственной библиотеке им. В. И. Ленина значительная часть иконной коллекции Е. Е. Егорова[275]. В середине 1930‐х годов большая партия икон поступила в галерею из Антирелигиозного музея, расположившегося в бывшем Донском монастыре, где после революции оказались произведения из Новодевичьего, Донского, Златоустовского монастырей и закрытых московских церквей. В 1938 году Гохран передал галерее иконы, хранившиеся там со времени революции. Во второй половине 1930‐х годов Третьяковская галерея получила также ценные произведения древнерусской живописи из торговой конторы «Антиквариат», о чем будет подробно рассказано позже.

Глава 5. К вопросу о фальшивках

История о том, как революция превратила скромную моленную Павла Михайловича Третьякова в многотысячную сокровищницу древнерусского искусства, позволяет разрешить многие недоумения Владимира Тетерятникова. Странствуя между коллекциями, музеями и хранилищами, иконы обзаводились разномастными инвентарными номерами и этикетками. Тетерятникову они показались случайными, избыточными и лишенными смысла, на самом же деле в них зашифрована история странствий икон.

Тот факт, что одна и та же икона Третьяковской галереи могла иметь несколько разных номеров ГТГ, Тетерятников использовал для доказательства изготовления фальшивок. На деле же наличие двух или трех номеров ГТГ на иконах да и на других произведениях искусства, поступивших в галерею в 1920–1930‐е годы, естественно. При передаче в галерею иконе сначала присваивался номер временного хранения с шифрами «КРТГ», «П», «Остр.», «Уч. оп.»[276], а затем инвентарный номер постоянного хранения. Первичные номера, присвоенные при поступлении предметов, и постоянные инвентарные номера наносились красками разного цвета, белой и красной. Наличие обоих номеров свидетельствует о том, что икона прошла все ступени учета. На иконах Третьяковской галереи мог быть еще и третий номер. Так, на иконе «Св. Илия Пророк в пустыне», которая была продана американскому послу в СССР Джозефу Дэвису, кроме номеров КРТГ 5627/177 и инв. 13927, стоит и номер «506». На мой запрос из отдела учета галереи ответили, что по документам действительно у этой иконы значится «отд. 506». Следовательно, и эти номера, которые ставились на бумажных этикетках-марочках, не вымышленные. Они имеют смысл. Это – внутренние номера отдела древнерусского искусства Третьяковской галереи[277].

Объяснить, почему на иконах Третьяковской галереи присутствуют несколько номеров этого музея, оказалось несложно. Более того, и Тетерятников, который получил по этому вопросу исчерпывающую информацию от друзей из Москвы, знал об этом, но предпочел не рассказывать в книге, ведь эти сведения подрывали его доводы о надуманности и, следуя его логике, поддельности инвентарных номеров на иконах. Об осведомленности Тетерятникова свидетельствует переписка, сохранившаяся в его архиве. Книга Тетерятникова «Иконы и фальшивки» вышла в свет в 1981 году, а 24 августа 1980 года он запрашивал друзей в Москве:

В другом, более раннем письме от 23 июня 1980 года, адресованном бывшей коллеге по НИИ реставрации, он выразился еще более определенно:

Письмо с ответом из Москвы помечено 17 октября 1980 года, следовательно, оно пришло еще до выхода в свет книги Тетерятникова. В нем было сказано:

В письме от 22 октября 1980 года тот же информатор прислал Тетерятникову исчерпывающие сведения по всем иконам Ханна, которые до продажи принадлежали Третьяковской галерее, включая все присвоенные номера, размер, откуда, когда и по какому акту поступили, когда и по какому акту были переданы в «Антиквариат»[282]. Однако и эту информацию Тетерятников не стал использовать в своей книге, потому что она, подтверждая принадлежность икон ГТГ, подрывала доверие к его аргументам.

Система учета произведений искусства, существовавшая в Третьяковской галерее, объясняет также, почему разные иконы могли иметь один и тот же номер ГТГ. Когда иконы приходили партиями, то целой партии мог присуждаться дробный первичный номер поступления, числитель которого означал общий и единый номер, присвоенный всей этой группе предметов, а знаменатель указывал на порядковый номер предмета в группе или в списке. Так, иконы, партиями поступавшие в Третьяковскую галерею из Исторического музея в 1930 году, получали общие первичные групповые номера – 5661/…, 5666/… (именно об этих двух номерах Тетерятников запрашивал Москву), 5668/…, 5683/… и т. д., а после дроби следовал порядковый номер иконы в группе поступления, например 5666/49. Затем, со временем иконы получали инвентарный номер постоянного хранения.

Взглянув на первичные номера поступления и инвентарные номера ГТГ, можно узнать примерное время поступления иконы в галерею и источник поступления. Однозначные и двузначные инвентарные номера говорят о принадлежности иконы первоначальной коллекции Павла Михайловича Третьякова. Эти иконы оказались в галерее еще до революции и избежали послереволюционных странствий, именно поэтому номеров других музеев и хранилищ на их обратной стороне нет. Проданная икона из собрания Третьякова «Свв. Макарий Египетский и Макарий Александрийский», чей номер – «инв. 30» – стал для Тетерятникова эталоном подлинности, относилась именно к этой группе. Но таких икон были лишь десятки в многотысячном собрании Третьяковской галереи. Четырехзначные инвентарные номера указывают на то, что иконы, скорее всего, поступили в галерею из Государственного музейного фонда в 1920‐е годы. На таких иконах вероятны инвентарные номера других музеев и хранилищ, а также номера ГМФ. Пятизначные инвентарные номера начинаются с конца 1920‐х и продолжаются в 1930‐е годы, время массового поступления икон в ГТГ, при этом начальные 12000‐е номера (примерно до 12128) – это иконы из бывшего собрания Остроухова, остальные 12000‐е и 13000–14000‐е номера, как правило, являются поступлениями из Исторического музея. Поскольку, как было рассказано ранее, ГИМ, будучи вначале главным хранилищем икон в Москве, аккумулировал тысячи икон из самых разных мест, оборотные стороны этих икон могли изобиловать разномастными инвентарными номерами. Те иконы Третьяковской галереи, которые после выдачи побывали в магазине Торгсина и «Антиквариата», а потом были проданы за границу, имеют магазинные этикетки и инвентарные номера этих торговых организаций, которые, как правило, начинались литерой «С». Такие номера присутствуют практически на всех иконах Ханна.

Собранная Тетерятниковым детальная, вплоть до цвета краски информация о номерах и этикетках с обратной стороны икон из коллекции Ханна полностью соответствует системе учета, существовавшей в Третьяковской галерее в то время. Знание истории революционных странствий икон и системы учета ГТГ позволяет понять шифры, которые Тетерятников в своей книге назвал бессмысленными. Приведу лишь один пример расшифровки. Икона «Благовещение» из собрания Ханна, которая была продана на аукционе Кристи в 1980 году за 34 тыс. долларов (лот 60), имеет на обороте следующую информацию. Этикетки: «Музей фарфора № 177», «Отдел по делам музеев и охраны памятников старины при Народном комиссариате по просвещению, владелец А. В. Морозов», «Государственная Третьяковская галерея № 198», а также номера «С/18886», «С 1/712» и номер «13458 ГТГ», написанный красной краской. Основываясь на этой информации, исследователь вправе предположить, что эта икона до революции принадлежала известному собранию Алексея Викуловича Морозова. В ходе революции собрание Морозова было национализировано и перешло в управление Музейного отдела Наркомпроса РСФСР. После этого икона некоторое время оставалась в доме Морозова в его собрании, которое составило Музей русской художественной старины, вскоре преобразованный в Музей фарфора. Известно, что после преобразования музея иконы Морозова были переданы в Исторический музей, а оттуда в 1930 году в Третьяковскую галерею, где икона «Благовещение» и получила инв. № 13458. Другой номер ГТГ «198» на обороте иконы – это внутренний номер отдела древнерусского искусства галереи. Номера с литерой «С» принадлежат «Антиквариату», значит, икона после выдачи из Третьяковской галереи поступила в продажу.

Разумеется, исследователь не может ограничиваться лишь информацией с обратной стороны икон. Формальное соответствие номеров и этикеток системе учета предметов в музеях и общей исторической ситуации 1920–1930‐х годов – лишь начало исследования. Необходимо привлекать учетную музейную документацию, которая подтверждает наличие этой иконы под данным номером в инвентарной книге музея, а также акты, которые подтверждают выдачу икон из музея. Именно такой исследовательский подход и был применен в этой книге.

В данном случае принадлежность иконы «Благовещение» собранию Морозова подтверждается сохранившимся в архиве Исторического музея, а также Российского государственного архива литературы и искусства (РГАЛИ) собственноручно написанным Морозовым 10 июня 1920 года списком его икон. Икона «Благовещение» в списке Морозова стоит под № 177, который соответствует номеру Музея фарфора на обороте иконы. Размеры иконы, указанные в списке Морозова, соответствуют размерам в каталоге Кристи при продаже этой иконы в 1980 году[283]. Принадлежность этой иконы Третьяковской галерее подтверждается учетными документами музея. В «Описи на древнерусское искусство» ГТГ[284] икона «Благовещение» имеет инвентарный номер 13458, который соответствует номеру ГТГ на обороте иконы. В учетных документах галереи указано, что икона поступила из Исторического музея по акту № 244 от 19 июня 1930 года и была выдана в «Антиквариат» по акту № 75 от 14 марта 1936 года. Факт выдачи также подтверждается сохранившимся в архиве галереи списком икон – приложением к акту выдачи № 75, датированным 13 марта 1936 года[285]. В акте выдачи указано, что икона происходит из собрания Морозова.

Представленная читателю реконструкция истории странствования иконы «Благовещение» – лишь один из примеров того кропотливого поиска архивных доказательств, который был проделан в ходе данного исследования и послужил основой заключений, сделанных в этой книге. Проведенная автором этой книги архивная работа позволяет предостеречь исследователей от слишком огульных обобщений. Так, Ю. А. Пятницкий в одной из своих статей пишет:

Пятницкий не называет ни источников информации, которая привела его к подобным выводам, ни конкретных примеров икон, которые стали объектом «запутанной системы учета». Изучение архивов в ходе работы над этой книгой позволяет сказать, что в отношении Третьяковской галереи выводы Пятницкого не находят подтверждения. Документы свидетельствуют о том, что из ста четырех икон, выданных в «Антиквариат» из этого музея, только три не имели постоянных инвентарных номеров, но и эти иконы были зарегистрированы при поступлении в галерею не в каких-то специальных описях предметов, предназначенных для продажи, а в тех же самых учетных книгах, что и иконы, оставшиеся в ГТГ на постоянном хранении (прил. 19). Эти иконы не получили номеров постоянного хранения, потому что их пребывание в галерее было коротким. Как уже говорилось, после поступления в галерею и первичной регистрации иконы должны были ждать своей очереди на инвентаризацию. В то время галерея получила тысячи икон, тогда как число сотрудников, проводивших инвентаризацию, исчислялось единицами.

Остальные отданные в «Антиквариат» иконы, числом 101, были приняты в Третьяковскую галерею на постоянное хранение и внесены в инвентари. У всех у них есть как первичный номер, присвоенный при поступлении, так и постоянный инвентарный номер. Иначе и быть не могло, так как в то время, когда эти иконы были переданы в галерею, они не предназначались для продажи, а поступали на постоянное хранение. В то время сказать, что именно эти иконы со временем будут проданы, никто не мог, поэтому все они прошли те же ступени учета, что и художественные предметы, оставшиеся в галерее. Хотя система учета в ГТГ может кому-то показаться запутанной, потому что она несколько раз менялась, но в каждый конкретный период она была общей и единой для всех художественных произведений галереи, никакой отдельной специально запутанной системы учета предметов, предназначенных на продажу, не было[287]. Все проданные иконы числятся выданными в «Антиквариат» по инвентарным книгам галереи. Работа с архивами и инвентарными книгами Третьяковской галереи позволила установить число памятников, продажа которых подтверждается документами. По мере возможности в этой книге сделаны основанные на документах предположения о размерах выдачи икон на продажу и из других музеев.