Небо цвета надежды

Глава 6 Мукта

Когда я смирилась с жизнью без отца, мне было почти десять лет. Амма тоже научилась уживаться с мыслью, что отец никогда не вернется. После случившегося возле усадьбы заминдара она больше не заговаривала о нем, и утрата надежды навсегда поселилась в ее глазах. Страдания обладают одним удивительным свойством – они проникают так глубоко, что порой вернуться к себе прежнему уже нельзя. Можно даже заболеть, да так, что больше не поправишься. Именно это и случилось с моей аммой. Начиналась тяжелая пора.

Амма серьезно заболела, но недуг, которому суждено было разрушить ее тело, только-только поселился в ней. Впрочем, тогда я об этом не подозревала. Я видела лишь, что днем она бродит унылая, а ночью ее мучают тяжелые думы. Видела, что под глазами у нее залегли темные тени, а когда-то пышущая здоровьем кожа побледнела. Мужчины давно забыли дорогу к нашим дверям, и домашние хлопоты почти полностью легли на мои плечи. Я варила дал и рис, таскала воду из колодца, прибиралась, стирала, мыла посуду. Теперь, когда амма мне не помогала, работа стала бесконечной.

Сакубаи первой заметила, что амма очень сильно похудела.

– Мужчины не желают платить за то, чтобы пообниматься со скелетом. Неудивительно, что они и носа сюда не кажут. Вот только кто теперь будет кормить семью? Я уже потратила все свои сбережения, даже любимые сережки пришлось на днях продать. Так больше нельзя… – сокрушалась она.

Ее сетованиям не было ни конца ни края – она жаловалась на амму, у которой теперь ни на что не хватало сил, и говорила, что это просто недопустимо. Сама амма отмалчивалась и лежала в постели, бледная и измученная, поэтому я встала на ее защиту. Впервые в жизни я осмелилась открыть рот и заявила Сакубаи, что амма – увядающий цветок, который уже много дней не видел ни капли надежды, и уж ей-то, Сакубаи, стоило бы понять это без моих разъяснений.

Сакубаи захихикала:

– Увядающий цветок? Ни капли надежды? Да ты никак поэтом заделалась? – Она рассмеялась и пошаркала к себе в комнату.

Однажды вечером амма с глухим стуком упала в обморок прямо на кухне, а я, закричав от ужаса, бросилась к ней и попыталась привести в чувство, однако она лежала как неживая, лишь слезы текли из-под сомкнутых век. Не зная, что предпринять, я начала, дрожа, вытирать ей слезы, пока мне в голову не пришло сбегать в деревню за вайдьей[33].

Когда я подбежала к его дому, то увидела в окно, как жена лекаря что-то готовит, а над очагом поднимается дымок. Я решительно постучалась, но, увидев меня на пороге, вайдья лишь зевнул.

– Пожалуйста, быстрее! Амме плохо! Она упала и глаза не открывает.

Он опять зевнул, неторопливо вернулся в гостиную и опустился на подушки.

– Пожалуйста, помогите! У вас же есть лекарства, которые ее вылечат, правда?

– Да, но сейчас я как раз собирался поужинать. Приходи попозже.

Его жена возле очага бросала на сковородку кусочки теста, дом наполнял аромат горячих роти, а шестеро забившихся в угол детишек с жадностью вгрызались в добычу.

– Я подожду, – сказала я.

Он пожал плечами:

– Да и после ужина я, может, к вам не сразу приду. Сперва вздремну.

Из-за занавески выглянула жена лекаря. От жары щеки у нее раскраснелись, и в ее глазах я увидела жалость. Она тихо, почти шепотом сказала мужу, что перед ним ребенок.

– Закрой рот. Это шлюхи из низшей касты, чего ты взялась их защищать? – одернул он жену.

Женщина торопливо шлепнула на сковороду еще один комок теста. Больше она на меня не смотрела.

– Я пожалуюсь отцу, – сказала я.

Лекарь уже склонился было над тарелкой, но тут поднял голову и посмотрел на меня.

– Я пожалуюсь отцу и скажу, что вы не стали нам помогать, – повторила я.

– Да твой отец вообще не знает, что ты существуешь, – рассмеялся он.

– А вот и неправда. Мы с папой часто видимся. Просто он не велел об этом рассказывать, – соврала я.

Смех стих. Я сама не ведала, что творю, но моя хитрость сработала. Я и прежде видела, как при одном упоминании о моем отце наши деревенские жители принимались таращить глаза и словно коченели – ведь папа был сыном заминдара. На этот раз я обратила власть, которую отец имел над ними, себе на пользу. Не раздумывая, я просто выпалила то, что первым пришло в голову. Лекарь тоже особо не размышлял: быстро отодвинув тарелку, он сунул мне в руки свою докторскую сумку, и мы отправились в путь. Мне хотелось идти побыстрее, но сказать об этом я не осмелилась, боясь, как бы он не передумал. Помню, что на лбу выступил пот, а сердце всю дорогу до дома колотилось как бешеное.

Уже возле дома я побежала вперед, не зная, чего ожидать. Однако амма сидела на кухне, прямо на полу, привалившись к стене, и пила воду из стакана, который держала перед ней Сакубаи. Я выпустила из рук лекарскую сумку, бросилась к амме и обняла ее. Переступив порог дома, в котором жили представители низшей касты, вайдья поморщился, но не сказал ни слова. Он присел возле аммы, проверил ей пульс, заглянул, оттянув веки, в глаза, а затем открыл сумку и вытащил оттуда зеленые и желтые травки.

– Смешайте с медом и молоком, и пускай принимает три раза в день, – сказал он, сунув их Сакубаи.

Через несколько дней амме стало лучше, она явно приободрилась, и я нарадоваться на нее не могла. Вот только Сакубаи постоянно бранила мою стряпню – то, мол, рис переварен, то дал пересолен или овощи получились чересчур острыми. А потом амме стало совсем худо. По ночам ее тело горело огнем, в бреду она принималась уверять меня, что тревожиться не стоит и что я непременно найду свою любовь. Почти каждую ночь я сидела возле нее, протирая ей лоб мокрой тряпкой, и надеялась, что лихорадка отступит. Днем было не лучше: изнуренная болезнью, амма не могла передвигаться самостоятельно и по нужде ходила, опираясь на мое плечо. Все мои попытки накормить ее она яростно отвергала.

Однажды вечером я сидела возле окна – поглядывала на лес и латала старую юбку, – а амма спала рядом со мной. Вдруг Сакубаи выскочила из своей комнаты и, громко крича, стала сыпать обвинениями:

– Твоя мать болеет, потому что ты не желаешь проходить посвящение! Не желаешь принимать нерушимый обет, которому следовали женщины нашего рода! Это не что иное, как проклятие Богини.

– Мукта никогда не станет одной из нас, – едва слышно пробормотала амма, с трудом приоткрыв глаза.

Сакубаи прошаркала обратно к себе в комнату и пробурчала:

– Не понимаю, чего она добивается… Чем нам платить за еду, если она не зарабатывает? И надолго ли нам хватит сбережений?

Обдумывая слова Сакубаи, я вспомнила, что она оказалась права, когда заявляла, что мой отец никогда к нам не вернется. Возможно, сейчас она тоже права и амма действительно заболела из-за меня? Может, решение в моих руках? Да и в конце концов, что это за обряд посвящения? Что мне надо будет каждый день прибираться в храме? Готовить еду для жрецов? Ведь амма именно за этим и ходила в деревню. Я не видела никакой связи между обрядом посвящения и приходившими к амме мужчинами.

Однажды пасмурным утром я сидела на заднем дворе, раздумывала над словами Сакубаи и решила принять ту участь, что она для меня уготовила, – уж тогда-то Богиня наверняка исполнит мое желание и амма исцелится.

Я, как мне самой казалось, набралась достаточно храбрости, чтобы сообщить об этом амме, и направилась в спальню, сгорая от нетерпения побыстрее выложить все начистоту. Амма лежала на койке, глядя в окно. Она все время кашляла, ее глаза подернулись темноватой пленкой, а укрытое простыней тело казалось совсем тщедушным. От моей аммы в ней ничего не осталось. Нет, я не буду рассказывать. Лучше уж все скрыть.

Никогда раньше я не видела, чтобы Сакубаи так радовалась.

– Ты спасешь свою мать, и за это на небесах тебя ждут особые почести, – воскликнула она и впервые в жизни обняла меня.

После этого события развивались так быстро, что мне не верилось. Мне казалось, будто все происходит во сне. Из Бомбея явилась Мадам. Она шагала к нашему дому, и с ее волос на тропинку падали жасминовые цветы, а потом, когда она заговорила со мною, ее губы подрагивали от радости.

– Даже будь ты против, тебе все равно пришлось бы на это пойти. Никто не стал бы дожидаться, пока ты надумаешь. Ты рождена для этого. – И она погладила меня по голове.

Потом Сакубаи и Мадам несколько дней, сидя на полу, строили планы: составляли длинные списки вещей, которые нужно купить, жертв, которые следует принести, и обязанностей, которые предстоит выполнить. Однако в процессе обсуждения Мадам и Сакубаи проникались друг к другу глухой враждебностью. Мадам хотела провести обряд быстро и просто, без особой суеты, а Сакубаи, рьяно защищавшая традиции предков, настаивала на соблюдении старинных ритуалов.

– Какой смысл так разбрасываться деньгами? – возмутилась Мадам.

Сакубаи сердито посмотрела на нее:

– Если уж Мукта проходит обряд, то пусть все будет как положено. Сколько понадобится денег – столько и потратим. Даже если ты сейчас раскошелишься, то Мукта ведь все отработает и вернет, разве нет?

Мадам пожала плечами:

– Ладно, будь по-твоему. Но такой долг Мукта еще не скоро отработает.

Вскоре прибыл жрец – разодетый в шелковое белоснежное дхоти[34], он явился и, скрестив ноги, уселся прямо на земляной пол у нас в доме. Мадам и Сакубаи сели напротив и пункт за пунктом принялись обсуждать церемонию. Наконец они добрались и до даты: обряд требовалось провести в такой день, чтобы он принес деревенским жителям великое счастье.

– Вот в этот день! – объявила Мадам и выплюнула паан[35] прямо на пол, где от него осталось бурое пятно. – В этот день она пройдет обряд посвящения!

Церемонию назначили на особенный день – день полнолуния, то есть спустя трое суток. Сакубаи сказала, что за нами приедет автобус, который и доставит нас в храм.

– А как же амма? – спросила я.

– А что с ней?

– Как мы довезем ее туда?

– Она никуда не поедет. Пока нас не будет, за ней присмотрит одна деревенская женщина из низшей касты. – И Сакубаи заковыляла к себе в комнату.

Мне не хотелось бросать амму, не сообщив ей, куда мы едем. И я сказала Сакубаи, что амму надо предупредить, иначе она встревожится. Однако та отвечала, что мой поступок должен исцелить ее, а когда мы вернемся, нас встретит прежняя амма, радостная и полная жизни. Я кивнула, и перед моими глазами тут же предстала амма – такая, какой она была до болезни. Я представила, как мы с ней вновь будем вместе хлопотать на кухне и заживем той жизнью, которой жили, пока не стряслась беда.

Наступил вторник – священный день поклонения богине Йелламме. Для нас этот день начался на рассвете. Мы с Сакубаи искупались в священном пруду неподалеку, после чего Сакубаи нарядила меня в сари – несколько раз обернув меня тканью, она положила один край сари мне на плечо, а второй обвязала вокруг талии.

– Запоминай. Отныне ты должна одеваться только так. Ходить в детской одежде тебе больше нельзя, – наставляла она.

Затем подвела мне глаза и накрасила губы чем-то красным. Намазав мне лицо какой-то густой пастой, она поставила передо мною зеркало и одобрительно взглянула на мое отражение. Увиденное заставило меня отшатнуться. Лицо в зеркале было чужим.

– Какая же ты красавица! – И Сакубаи легонько постучала кулаком себе по голове, чтобы не сглазить.

Я вышла на улицу, и несколько приехавших из соседней деревни девадаси захлопали в ладоши и воскликнули:

– Какая чудесная девочка!

Возле дома стояла повозка с необходимыми для обряда предметами. Мадам уже подошла к старшим девадаси и сообщила им, что перед обрядом девочкам желательно дойти до храма пешком, тем более что и идти тут всего метров пятьсот. Мы, босые, двинулись в путь. До этого момента мне и в голову не приходило, что в мире существуют другие девочки, подобные мне. Я огляделась, высматривая вокруг тех, кому тоже предстояло пройти обряд. Рядом со мной шагали еще пять девочек, трое из которых были явно помладше, лет восьми. Я даже засомневалась, что такие крохи вообще осознают, насколько важная задача ждет нас всех – пройти посвящение Богине и принять ее благословение. Какая же я была глупышка! Сейчас, вспоминая их невинные личики, я узнаю в них себя: я тоже не представляла, на какую жизнь себя обрекаю. Ни о чем не ведая, они следовали за своими матерями, как я шла за Сакубаи. Девочки повзрослее понимали, куда их ведут, и их лица блестели от слез, а сами они то и дело начинали дрожать. Старшие девадаси играли на танпуре и распевали песни, похожие на ту, что Сакубаи часто пела дома, вот только сегодня музыка меня не трогала и страхов моих не успокоила.

Храм стоял на холме, дорога поползла вверх, и Сакубаи стала ворчать, что не по возрасту ей карабкаться по горам. Мы гурьбой шли по узенькой улочке, по обеим сторонам которой тянулись дома, а люди глазели на нас – выглядывали из окон и выходили на крыльцо. Возле храма ютилось множество магазинчиков, и продавцы, стоя на пороге, зазывали прохожих, предлагая им сложенные аккуратными пирамидками кокосы, разноцветные браслеты и банановые листья. Вокруг храма бродили несколько торговок, которые тут же попытались продать нам длинные гирлянды желтых и оранжевых бархатцев.

– Мы прибыли, – возвестила одна из девадаси. Песни и шум тут же стихли.

Продавцы во все глаза смотрели на нас. Несколько девочек помладше попросили воды, но Мадам одернула их: перед обрядом положено поститься; мы действительно с утра ничего не ели и не пили. После слов Мадам малышки заплакали еще громче, и их потащили в храм. Остальные тоже поднялись по ступенькам и оказались перед Богиней. Я ведь и правда считала, что Богиня мне поможет и исцелит амму.

Я принюхалась – здесь пахло чистотой, водой и коровьими лепешками, а на полу пестрел орнамент ранголи[36]. После церемонии нас ждали сладости и фрукты, и в животе у меня радостно заурчало. В храм вошел обритый налысо жрец с тремя белыми лентами на лбу. На его голой груди висели четки из рудракши[37]. Усевшись перед большим костром, он брызнул в огонь масла, отчего языки пламени взвились к потолку, а затем начал нараспев читать стихи, смысла которых никто, похоже, не понимал. Мадам заявила, что первой обряд пройду я, и попросила меня занять место перед костром напротив жреца. Четверо старших девадаси расселись по четырем углам, все они держали в руках по калаше[38]. В каждом из сосудов лежали банановые листья, кокосы и листья бетельной пальмы. Остальные девадаси пели и играли на танпуре – так громко, что жреца я почти не слышала. Потом они обвязали все сосуды нитью и, читая вслух мантры, окружили нас. Помню, мне казалось, будто я сижу в плывущей по реке лодке, которая несет меня с одного края жизни на другой.

Кто-то подбросил вверх горсть куркумы, щедро осыпав нас пыльцой. Я услышала крики:

– Удхейо! Удхейо![39] Поднимись и поприветствуй Мать!

Я оглядела собравшихся, выискивая среди них амму, хотя и знала, что ее здесь нет. Как же мне ее не хватало! А потом жрец повязал мне на шею мутку[40], ожерелье, навсегда связавшее меня с храмом и Богиней.

– Хочешь ли ты посвятить твою внучку Богине? – спросил жрец Сакубаи.

– Да, – ни секунды не раздумывая, кивнула бабушка.

Затем жрец повернулся ко мне и, склонившись вперед, красной краской нанес мне на лоб тилаку[41].

– Ни один мужчина не станет твоим мужем. Ты связана узами с божеством, и тебе разрешается утолить голод лишь после поклонения Богине. Постись два дня в неделю и угождай любому посетившему тебя мужчине. Если он ударит тебя, давать сдачи тебе запрещается.

Потом пришел черед остальных пяти девочек, часы сливались в единый круговорот из музыки и мантр. Когда все закончилось, ко мне подошла Сакубаи.

– Твоя мать будет гордиться тобой. Теперь ты – девадаси, как и все мы.

Ночью, возвращаясь с Мадам и Сакубаи домой, я попыталась влезть в автобус, но запуталась в сари, так что одна из девадаси просто приподняла меня и затащила внутрь. Я начала было теребить ожерелье, но Сакубаи легонько шлепнула меня по руке и сказала:

– Ты к нему привыкнешь.

Автобус медленно катил вниз по дороге, и Сакубаи протянула мне яблоко и конфету. Я с жадностью сгрызла их – больше я ничего в тот день не ела. Вскоре мы вылезли из автобуса и пересели в повозку.

От нетерпения я места себе не находила и все представляла, как амма с улыбкой стоит на крыльце и ждет меня, здоровая и счастливая. Я представляла, как брошусь ей на шею и повинюсь за то, что уехала, не предупредив ее. Я искренне верила, что Богиня все уладит, самой мне эти простые мечты и желания ни на миг не казались наивными. Я уже повернулась к Сакубаи – собиралась удостовериться, что мои ожидания оправданны и что все будет так, как мне мечтается, – как вдруг повозка повернула совсем не туда, куда надо. Мы направлялись не к нашему дому на окраине, а в соседнюю деревню. Я хотела было сказать об этом Сакубаи, однако она наградила меня таким взглядом, что я промолчала. Значит, так и задумано и Сакубаи знает, куда мы едем, догадалась я.

Я вглядывалась в темноту и вскоре поняла, что эта деревня ничуть не похожа на нашу. Мы подъехали к воротам богатого особняка, где стоявшие у забора привратники остановили нашу повозку и спросили, как нас зовут. Услышав наши имена, они тотчас же распахнули ворота, словно перед долгожданными гостями. Двор был залит желтым светом фонарей, цветы в саду слегка покачивались от легкого ветерка, а пруд посреди сада подернулся рябью. Мы поднялись по каменным ступеням и оказались перед железной дверью, где нас уже дожидался слуга. Эта усадьба была даже больше, чем дом заминдара у нас в деревне. Слуга попросил нас троих подождать в гостиной. Где-то высоко над головой переливалась и сверкала огнями люстра, на стенах висели фотографии, с каждой на нас смотрел холеный раджа со своей женой, а потолок, как мне показалось, был вровень с небесами.

Сакубаи наказала мне вести себя в доме заминдара с достоинством. Как только заминдар войдет, наставляла она, сложи ладони и поприветствуй его, скажи «намаскар».

Мы сидели на корточках на кафельном полу и ждали.

Спустя некоторое время одна из дверей распахнулась и на пороге появился толстый приземистый мужчина, который торжественно, прямо как беременная, нес свой живот. Он махнул рукой Мадам, они вдвоем вышли из залы и зашептались. Голос заминдара звучал непреклонно, Мадам же, похоже, слегка нервничала, но, даже несмотря на это, торговалась просто мастерски. Она просила все больше, а заминдар настаивал на той же цене, что предложил сразу. Впрочем, в тот вечер из их разговора я мало что поняла.

– Я же вам девственницу привезла, – сказала Мадам.

– Она не одна такая…

– Но я прошу совсем немного!

Я попыталась отвлечься, но мысли мои занимала лишь амма. Повернувшись к Сакубаи, я прошептала, что амма наверняка нас уже заждалась.

– Тс-с! – Она сердито посмотрела на меня.

Мадам позвала Сакубаи, и они вдвоем отошли в угол.

– Не знаю… Может, надо подождать, когда она подрастет? – Голос Сакубаи звучал растерянно.

– Сакубаи, если тебе так важны ритуалы, то нам придется ждать еще года два-три. Тебе что, деньги не нужны?

Сакубаи глубоко вздохнула и кивнула, после чего вернулась ко мне и отвела меня в другую комнату.

– Жди здесь, я скоро вернусь, – сказала она.

Мне не хотелось оставаться одной, и я вцепилась в руку Сакубаи, стараясь удержать ее, но бабушка разжала мои пальцы и вышла. Комната была просторной, а в углу возвышалась громоздкая старинная кровать с инкрустированным золотом изголовьем. Присев на кровать, я посмотрела на стоявшие рядом комод и стол, на столе покачивалось зеркало. В сердце закрался страх, и я уже было решила улизнуть, как дверь открылась и в комнату вошел тот низенький мужчина, что беседовал с Мадам. Прикрыв за собой дверь, он остановился и оглядел меня, после чего закурил и, выпуская колечки дыма, двинулся ко мне. Несмотря на страх, я вспомнила наставления Сакубаи, сложила ладони и кивнула, пробормотав:

– Намаскар.

Услышал ли он меня, не знаю, потому что улыбки на его лице так и не появилось.

Он ухватил меня за подбородок, и его сонные глаза принялись буравить мое лицо. А потом он сказал, что обязан это сделать, чтобы Богиня благословила его семью.

Не говоря больше ни слова, он расстегнул рубашку и пояс и, бросая одежду на стул, стал раздеваться. Я забралась под кровать, тщетно стараясь сдержать рыдания. Вскоре он засунул под кровать свои грубые волосатые руки, вытащил меня и швырнул на кровать.

– Слушай, не реви. Тебе только хуже будет, – сказал он.

Я кричала и звала Сакубаи, однако он зажал мне рот ладонью. Сперва я захныкала, но потом затихла, а он, решив, что вырываться я больше не буду, ослабил хватку и вновь сказал, что вынужден так поступить. Повинуясь инстинкту, я метнулась в угол и укрылась под столом, на котором стояло зеркало, умоляя заминдара отпустить меня.

– Меня амма ждет! – повторяла я.

Но он, похоже, меня не слышал. Схватив меня за руку, он рассмеялся:

– Ничего, привыкнешь.

Я попыталась разжать его пальцы, но он с силой потянул меня к себе, обдав запахом чеснока и перегара. Стол покачнулся, следом зашаталось и зеркало, а затем оно упало на пол и разлетелось на миллион осколков, из которых на меня смотрело мое отражение.