Небо и корни мира

Часть 3

Он был подкидышем. Ночью кто-то оставил его на крыльце трактира по дороге в Вельдерн.

У ребенка оказались треугольные звериные уши, поросшие легким пушком, и необыкновенно зеленые глаза, которые вдруг замерцали в темноте. Полукровка, сын земнородной твари.

Хозяин и рад был бы его утопить: понимал, что это зверек, у которого нет бессмертной души, а только обликом он очень уж смахивает на человека. Но из-за человечьего облика рука и не поднялась… Мальчик рос при трактире, как приблудный щенок. Хозяин подкармливал его, зато если мальчик заходил со двора в сени, трактирщик швырял в него сапогом, как в кошку. Он спал в сарае, под навесом для дров – прямо на поленнице – или где придется, лишь бы туда мог забраться ловкий, как горностай, худенький мальчик. Посетители обходились с ним по-разному: кто бросит кусок, кто пнет. Против всех бед у мальчишки имелось два средства: спрятаться или убежать.

В перелеске за трактиром был большой тенистый овраг, заросший репейником и беленой. В овраге водились мелкие серые пташки – вирки. Вирком назвали и подкидыша. Не давать же зверьку человечье имя!

Вирок ходил полуголый, пока кто-нибудь не сжалится и не отдаст ненужное тряпье. И это тряпье Вирок тоже снашивал до последней нитки. Он был уже подростком, а никакой работе его не учили. Вдобавок чем взрослее он становился, тем меньше ему перепадало подачек от трактирщика и посетителей. Вирок теперь жил в овраге. Там он сделал себе шалаш, такой маленький, что в нем можно было только лежать: паренек спал в этом шалашике. Ел он ягоды, корешки, крал из гнезд птичьи яйца, орехи из беличьих дупел. У Вирка был свой талант: он умел находить себе это скудное пропитание.

Парень знать не знал, что его настоящей матерью была овражница и что он живет, по сути, у себя дома. Лесовицы, полевицы, озерники, перелесники – все эти дети мира не отличали самих себя от природы, они были почти одно с поляной, с лесом, с травами, среди которых родились. Они не жили парами. Но ходила молва, будто человек способен пробудить в них дремлющее «я». Что стало с той самой овражницей, родившей Вирка? Может быть, тот, кто на время сделал ее человеческой женщиной, ушел восвояси. Или робкая овражница уснула на зиму в потайной норе, а проснувшись, уж не помнила своего «я» и своего человека, снова слилась сознанием с поросшим репьем оврагом. Догадалась ли она сама подкинуть детеныша людям, ощущая, что он – не как она, и не сможет жить ее жизнью? Или это отец, как умел, позаботился о нежданном сыне?..

Вирок, ночуя в своем шалаше, иногда видел какую-то маленькую молодую женщину, украшенную красными цветами репейника, в сером, перепоясанном вьюнком платье. Он знал, что в родстве с лесными тварями, и поэтому они часто показываются ему. А иначе в два счета отвели бы глаза, просто замерли бы на месте – и скрылись. Вирок и сам так умел: чтобы отвести человеку глаза, надо и впрямь замереть без движения, раствориться в окружающем мире, в шелесте травы и листьев. Но Вирку это давалось трудно. В его жилах текла кровь людей, мешая хотя бы на миг перестать ощущать самого себя.

Вирок знал, почему люди не признают его своим. Это объяснил ему старый деревенский священник. В черные дни Вирок всегда мог постучаться в его бедный домишко и получить миску каши и кусок хлеба, что-нибудь из старой одежды, нужную вещь – нож, кремень и огниво – или даже переночевать в мороз. Вирок старался быть осторожным. Он замечал, как сутулый старый священник робко оглядывается, впуская его в дом. Поэтому и Вирок приходил поздно вечером, прячась в кустах у заборов, замирая от всякого шороха.

– Твоя беда в том… У тебя нечистая кровь, в тебе живет часть Обитаемого мира, а ему предназначено погибнуть. Значит, и тебе…

Вирку было жалко священника, особенно жалко было глядеть на его худой старческий подбородок, плохо выбритый, с торчащими кое-где седыми щетинками.

– А богоборец хочет отстоять Обитаемый мир, – продолжал священник. – И со временем твоя кровь приведет тебя к нему.

– А богоборец добрый или злой? – живо спросил Вирок.

– Какая разница, – устало ответил старик. – Понимаешь, мой мальчик, Вседержитель – творец всего. В мире, который он сотворил, добро и зло – то, что пожелал он сам. Что бы ни задумал богоборец, он только несчастный сын погибели: у нас нет другого добра и зла, кроме того, что пожелал Вседержитель.

С тех пор как в Обитаемом мире объявился богоборец, прекратились безумные, внезапные перемены погоды, что последние годы доводили людей до разорения. Лес, поля и воды успокоились, чувствуя, что защитник наконец-то услышал их призыв. Осенью листья облетели в срок, а снег выпал ровно в те дни, в которые веками и выпадал по приметам, и его было много, что предвещало хлебородный год. Зимой не случалось ни неожиданных оттепелей, ни страшных морозов. В срок наступила весна.

Едва только стаял снег, Девонна снова начала ходить далеко в лес. В голом весеннем лесу с вязкой, сырой землей она бывала впервые. До сих пор небожительница выходила из своего заброшенного храма в пору тепла и цветения, а раннюю весну, зиму и хмурую осень проводила в вечно зеленых садах у подножия Небесного Престола.

Сейчас Девонну охватила жажда видеть весну, не пропустить ни одного дня пробуждения леса. Вестница часами бродила по проталинам, ощущая, как пробивается первая трава. Среди елей она однажды встретила лесовицу в венке из подснежников. Лесовица проснулась и сразу набрала первых цветов на венок.

Потом лес покрылся светло-зеленой дымкой, и проснулись другие лесовицы, еще бледные после зимы, с желтыми и синими весенними цветами в волосах. В ветвях птицы вили гнезда, звери зачинали детенышей. Девонна чувствовала, как растет и двигается в ней ее собственный ребенок.

Соседка показала вестнице, что надо шить для новорожденного. Из натканного зимой холста Девонна сделала пелены. По вечерам она кроила и шила, слушая соседку, тоже занятую рукодельем. Женщина рассказывала вестнице о собственных родах. Небожительница тревожилась. До сих пор, во все века своей жизни, она не знала ни болезни, ни боли сильнее, чем от укола иглой.

Ей было спокойнее оттого, что Яромир в это время жил дома. На заставе распоряжался воевода Колояр, ровесник Яромира и тоже бывший витрицкий каторжник.

Это был каменщик – сильный, здоровый, чуть мрачноватый. Он попал в цепи за участие в той же даргородской смуте, что и Яромир.

Колояр был спокойный, но справедливый до болезненности человек: когда в Даргороде начался бунт, каменщик почитал это случаем исправить всю былую неправду. Видел он много несправедливости, подлости. Решил с этим бороться силой. На каторге Колояра, которого в городе знали как умелого мастера, поставили руководить кладкой стены.

Когда Витрица была построена, Колояра перевели в другое место, и освободила его от цепей только новая смута во главе с Яромиром.

Колояр никогда не принимал решений сгоряча. Пришел к богоборцу он тоже обдуманно, с намерением снова начать исправлять неправду. «С чего это вдруг нас морят, как тараканов? – думал он о Конце света. – Почему вечно за нас решают, а не мы? И вообще – почему всегда не мы, а нами и вместо нас?!» Бывший каторжник пришел к Яромиру злой, но не на людей, а на жизнь. Эта злость глубоко сидела в нем ощущением несправедливости и разлада.

Он был слишком серьезен и рассудителен, чтобы вымещать обиды на других. Колояр понимал, что просто схватить и поколотить кого-нибудь под запал смуты – ничего не даст. Ему было очевидно, что как плохую кладку стены, так и плохой уклад жизни надо исправлять целиком, перекладывать заново.

Колояр был грузный, широкий в плечах, круглолицый – такие от безделья быстро нагуливают себе жиру. Но зато его не сломила десятилетняя каторга. Когда восстание вымело вардов за пределы северных границ, в их руках еще оставалась Витрица – построенная каторжниками сильная приграничная крепость на реке Витре. Северяне горели желанием совсем прогнать чужеземцев со своей земли. Они требовали от Яромира идти на Витрицу. Тогда-то и вызвался бывший каменщик, крепкий светловолосый человек с серыми глазами. «Крепость трудная, – сказал он. – Силой ее не возьмешь. Но я знаю в стене одно слабое место: если подвести хороший таран, непременно осыплется: там близ реки земля была зыбкая. Я строил, я знаю – и куда бить, покажу».

Его-то Яромир и послал с войском под Витрицу, и Колояр в самом деле на глазах потрясенных вардов обрушил часть стены несколькими точными ударами тарана. Приграничная крепость перешла к Яромиру, а воротившийся на заставу Колояр отныне стал признанным ратниками воеводой.

К весне на заставе многое изменилось. После битвы с лордом Эймером, исход которой решило неожиданное пробуждение ночниц, Яромир распустил войско и на границе оставил только свою дружину из добровольцев, таких, как Радош. Конечно, и Радош, и его друг Брослав остались на службе у князя. Окруженная частоколом застава стала уже настоящей крепостицей. В случае нападения врага Яромир полагался на ополчение, как издавна повелось в северных землях. Он ожидал помощи из соседних городов, которые должен был оповестить через гонцов. Первыми могли подойти гронцы, затем – залучане, затем – даргородцы. Еще раньше можно было ожидать отрядов из ближних деревень.

– Если что, пока подойдет подмога, тут умирать придется, – сказал Яромир своим дружинникам.

– Ну, будем, – махнул рукой Колояр, не любивший долгих разговоров.

Яромир рассчитывал на помощь лесных земнородных. Однажды лесовицы уже предупредили Девонну о наступлении вардов.

За то, что светящиеся ночницы взлетели огромным роем и не позволили лорду Эймеру напасть на стан богоборца врасплох, в Анвардене, по слухам, начались облавы на земнородных. Епископ Эвонд, магистр ордена Жезла во главе конной охоты со сворой собак прочесывал поля и леса. Травили и полукровок. Орден поставил себе задачу уничтожить всех «тварей богоборца» в отместку за гибель войска Эймера Орис-Дорма.

На заставе, в дружине у Яромира, служило уже несколько потомков людей и земнородных. В прежние времена крестьяне или прятали полукровок, или просто выгоняли из деревень. Дети лесовиц или дубровников пытались найти общий язык со своими лесными собратьями или жили в чащобе в одиночку, забывая о родстве с людьми. Но в дальней глуши, не на глазах у священников и начальства, люди порой привечали необычных детей, растили, а их умения обращали на пользу деревне: некоторые полукровки могли предсказывать погоду, некоторые разбирались в целебных травах, некоторые знали, как защитить от болезней растения и дать силу урожаю. Знахарки иной раз брали себе в помощницы девочек с кошачьими ушами.

С приходом богоборца в северных землях родство с земнородными перестало быть запретным. Яромир вспоминал, что ему говорил однажды Грено, бродячий студент из Соверна. «Земнородные, – говорил Грено, – не народ. Они посланцы от мира к людям, поэтому большинство из них и выглядят как люди. Они просят помощи и пытаются породниться с людьми, чтобы те защитили их мир от Вседержителя. У земнородных и их потомков есть некоторые волшебные свойства. Я думаю, это дар Обитаемого людям, дар в обмен на спасение. Только человек сознает себя отдельной от мира личностью, способен принимать решения и что-то менять. Но когда человечество породнится с детьми мира, волшебные свойства земнородных перейдут к их общим потомкам».

В конце осени, когда Девонна лечила раненых на заставе, в лесу возле заставы она почувствовала, что из-за развилки дерева за ней следят. Оглянувшись, она встретилась с парой тревожно мерцающих глаз. Замерзшая, замотанная в рваный платок девушка вышла из-за сосны и, настороженно глядя на вестницу, попросила взять ее в лекарки. Девонна отвела ее в свой шатер, отогрела горячим травником. Когда девушка сняла платок, волосы у нее оказались очень густые и короткие, повыше плеч, необычного цвета: яркие рыже-белые полосы. Из-под волос торчали треугольные уши, поросшие такой же разноцветной шерстью.

– Без платка и не покажешься, – недовольно буркнула девчонка. – Полосатая, как кошка! Мать моя деревенская, а меня в подоле принесла, – вздохнула она.

Потомки земнородных часто отличались от людей мастью своих волос. Девонне еще предстояло увидеть и совсем белых, и серых, и пятнистых или полосатых.

Полосатую «кошку» звали Ликсена.

– А вот в соседней деревне был парень, так тот совсем дикий, – рассказывала Девонне она. – Его лесовица родила, завернула в мох, чтоб теплее было, и в дупле они жили. А однажды охотники его нашли и забрали. Так он совсем с людьми не говорил. Так и бродил вокруг деревни, видели его то в овраге, то в роще, то на болоте. Кто заблудится – он того из леса выведет. Звали Волчок. Не знаю, куда потом делся.

Но тот самый «совсем дикий» сын лесовицы однажды вышел к заставе, – угрюмый, с серыми, как волчья шерсть, длинными волосами, собранными сзади в хвост. При виде вестницы Волчок неожиданно открыто улыбнулся, и глаза у него совсем по-человечески радостно заблестели, словно он почувствовал тепло очага или материнской руки. Волчок умел говорить словами, но не любил. Девонне он показал мысленно, что чувствует весь лес вокруг и всегда найдет направление или чей угодно след. Вот и ее так нашел: от нее исходит сила, как в день летнего солнцеворота. Пришел, чтобы ее защищать. Как защищать? Смотреть, чтобы опять враги с запада не подошли. Он чувствовал, когда на лесной заставе был бой.

С настоящими волками у Волчка не было ничего общего, так его прозвали люди в деревне. А лесовица, его мать, жила на болоте среди серого лесного мха.

На заставе стали привыкать к этим полулюдям. Под присмотром Девонны из них получались умелые целители. Кроме того, не было разведчиков лучше них. Вестнице первой пришло в голову, что войску нужны такие дозорные, как Волчок.

Вскоре после прихода Волчка появились еще несколько полукровок. Верхом приехала молодая женщина с длинными косами. Она родилась в избушке своего отца-лесника, который полюбил полевицу со светлой поляны в чаще. Ради человека полевица согласилась жить в доме, научилась говорить и вести хозяйство, но, когда лесник умер, ушла в лес и, видно, забыла обо всем – может быть, с горя. Дочь приходила на ее поляну, носила ленты, подарки, звала мать, но та не вышла к ней ни разу.

Дочери полевицы и лесника жилось неплохо. Несмотря на запреты, деревенские бабы ходили к ней лечиться, с хозяйством она справлялась одна, а потом оседлала лошадь и прискакала на заставу князя Яромира, чтобы помочь ему отстоять Обитаемый мир. Она почти ничем не отличалась от человека, ни по уму, ни по речи, а тугие косы ее были цвета спелой травы.

Пришли двое парней-полукровок, один черноволосый, другой – с густой ярко-желтой гривой. Первый сказал Девонне, что может навести морок и сбить со следа любого пса. Мол, уже пробовал, за счет того и выжил. А золотисто-рыжий дал знать, что и в поле, и в степи всегда скроется от вражеских глаз и, как многие земнородные, умеет исцелять.

Девонна рассказывала им о жизни людей и о том, что мир принадлежит всем: и земнородным, и людям, и их потомкам, и даже небожителям. «Я тоже рожу полукровку, но он вырастет и будет человеком, – улыбалась она. – Мы – люди, только другие, и наши силы сейчас будут нужны, чтобы воевать за Обитаемый мир. Лес и поле готовы помочь нам, но они не осознают себя. Нужны мы, обладающие разумом и волей и связанные с силами мира». Девонне не надо было говорить полукровкам, что им нужно делать на заставе. Каждый из них сам знал, каким особым умением обладает и как обратить это на пользу всем, а приказывать им делать то, к чему не лежит их душа, было бесполезно.

«Нас пока мало, – говорила Девонна. – Но ваши лесные сестры и братья передадут весть о том, что мы ждем и других…»

Пока Яромир укреплял заставу, Радош с небольшим отрядом не знал покоя. У него было дело: сносить алтари в северных храмах, чтобы небожителям во владениях богоборца не было дороги с неба. Яромир отдал такой приказ, когда узнал, что вестники из храмов, являясь людям, несколько раз в разных краях прокляли его. Они грозили карами отступникам, пугали людей Подземьем. Яромиру сказали, что какой-то вестник в одном селе вышел из храма и низвел с небес огонь на гумно, где хранилось зерно для посева. Вестник якобы наказал людей за то, что это зерно было силой отобрано у богатых хозяев. Сельчане, кто посмелее, кинулись тушить пламя – остальные застыли на месте или даже попадали перед вестником на колени. «Да что вы ему кланяетесь?!» – крикнул вдруг один парень и выставил на небожителя три зубца вил. Вестник поразил его мечом. Дерзкий смертный выронил вилы, руки его упали вдоль тела, а тело рухнуло на колени, словно и его какая-то сила заставила преклониться.

Яромир велел Радошу сделать так, чтобы никаких знамений и кар свыше на его земле не было, и запретил северянам прилюдно поклоняться Вседержителю. Священникам приказал браться за работу, как все: «И если увижу, что за обряды или молитвы кто берет плату, отниму имущество и отправлю крепостные рвы рыть!» Из храмов Яромир велел забрать все, что может быть полезно людям в хозяйстве.

«Если увижу пророка, который нам грозит, пусть идет в Анварден, там брешет, – гневно говорил он. – Не захочет – сошлю на работы. А узнаю, что низводит с небес огонь, насылает болезни, то головой клянусь, будет он болтаться в петле! Я им покажу кару свыше!»

Работами, на которые Яромир грозился сослать пророков, были рытье рвов и возведение новых укреплений по границе между Залуцком и Гронском. Они велись медленно, потому что Яромиру жалко было отрывать народ от земли и от ремесел, только-только начинавших возрождаться на северной земле. На работы выходили сами воины, пока в мирные дни у них не было другого дела.

Уезжая с отрядом с заставы, Радош взял с собой подметные письма, чтобы раздать их в селах и городах. Их переписал его друг Брослав, сын писаря. Яромир с радостным удивлением замечал, сколько появляется рядом с ним молодых, но не хуже его знающих, что надо делать, ребят. Может быть, оно и неудивительно: старшим нелегко было побороть веками привычное преклонение перед извечным миропорядком и Небесным Престолом. А такие, как Радош и его друзья, у которых только-только пух стал пробиваться на подбородке, смело смотрели в будущее и готовы были изменить мировой порядок на новый, на честный лад.

«Езжай, но не пропади, – напутствовал Яромир на прощанье Радоша. – Когда мы победим, надо будет много людей, чтобы жить в новом мире».

По утрам Девонна в свободном платье, под которым меньше бросалась в глаза ее беременность, собирала первые травы. Наклоняться ей с каждым днем было все труднее. А когда она почувствовала, что скоро зацветут дикие яблони, то узнала, что и срок рожать уже близок.

– На днях, – сказала она Яромиру.

Он сразу понял и поглядел на Девонну виноватым взглядом, как будто сознавал, что это он причинит ей боль.

Ночью разразилась гроза. Девонна проснулась от ударов грома. Ей показалось, что гром отдается в голове и почему-то несильной болью в спине, в ногах. Гром затих, и боль вместе с ним. Но через некоторое время боль вернулась. За окном хлестал дождь. Вестница тяжело встала, опираясь на руки, но стараясь не шуметь и не разбудить мужа. Она знала, что пока еще нет нужды ни тревожить Яромира, ни звать лекаря и соседку, которая вызвалась помогать.

До утра Девонна просидела у окна на лавке, кутаясь в платок и глядя на прорезающие небо молнии. Рассеянно она думала, что в краю у Престола никогда не бывает грозы, в тамошнем небе не собираются тучи. Боль с каждым приступом становилась сильнее. Перед рассветом дождь перестал, и Девонна вышла во двор и ухватилась обеими руками за старую яблоню, на которой уже начали распускаться цветы. Стоя под деревом, вестница чувствовала, как к ней вновь приходят силы и покой. Так она переждала несколько сильных схваток. Когда над ельником начало всходить солнце, Девонна уже знала, что время пришло. У нее хватило силы вернуться в дом и сесть на кровать к Яромиру. Он проснулся даже прежде, чем она коснулась его плеча, словно почувствовал желание Девонны его разбудить. Рассветало, и Яромир хорошо разглядел ее потемневшие от боли глаза с расширившимися зрачками. Рядом тревожно поскуливал Шалый.

Яромир бегом побежал за соседкой. На рассвете она была уже на ногах и возилась по хозяйству. У Девонны все было готово заранее: и холст, и даже собранные с осени травы, отваром которых она хотела обмыть ребенка. Соседка, гремя котелками, велела Яромиру принести воды, растопить печь, а сама прогнала из дома собаку. Шалый теперь скулил во дворе, пытаясь прошмыгнуть в дом между ног Яромира каждый раз, когда он входил или выходил с поручениями соседки. Девонна в это время лежала на боку на кровати, за занавеской, пытаясь спрятать лицо в подушку и кусая губы.

– Ну, все, князь, помог ты нам, – сказала соседка, – а теперь иди, мы сами управимся.

Яромир не послушался – заглянул за занавеску, встал на колени перед лежанкой и наклонился над женой. Вестница повернула к мужу растерянное, бледное лицо и попыталась улыбнуться, ласково погладить по руке, но от внезапной боли вцепилась ему в руку пальцами, как недавно – в ствол дерева. Соседка заглянула за занавеску. Увидев, как они оба мертвой хваткой держат друг друга за руки и боятся, она покачала головой и мягко сказала Яромиру:

– Иди, князь, иди, нечего! Ты уже ничем не поможешь, а изведешься только. Иди, посиди во дворе, пока не родит.

Она настойчиво вытолкала Яромира из избы. Тот ушел, с порога еще раз бросив на Девонну страдающий взгляд.

Яромир несколько часов просидел во дворе, под окном. Шалый прижался к нему, а он обхватил пса за шею. От волнения Шалый облизывался и иногда, быстро повернув голову, лизал Яромиру руку. Из окна были слышны шаги соседки, ее уверенный голос, громыхание посуды. Яромир все ждал крика Девонны, у него несколько раз замирало сердце но она только стонала, а так и не закричала в голос. Наконец окно открылось, и соседка окликнула его: «Ну вот и все, заходи, только пса пока не води».

Соседка, сидя на лавке, пила холодный травник. Занавеска перед кроватью была задернута. Когда Яромир вошел, соседка отодвинула ее, пропуская Яромира к жене. Вестница лежала неподвижно, закрыв глаза и все еще тяжело дыша. На сгиб руки ей положили уже туго спеленатого младенца. Услышав шаги мужа, Девонна встрепенулась, привстала на локте, придерживая ребенка. Яромир обхватил ее за плечи, чтобы она могла приподнять малыша обеими руками и удобнее устроить у себя на груди.

– Смотри, – сказала Девонна. – Сын.

Сын человека и небожительницы не кричал и не спал, а смотрел открытыми глазами. Было похоже, он с удивлением изучает бревенчатый потолок и стены, пеструю занавеску, развешенные по стенам травы. Яромир не сводил с мальчика глаз. Ему словно не верилось, что сын Девонны – и его сын – уже есть на свете.

– Его надо назвать, – улыбнулась Девонна.

– Так, как зовут вестников? – спросил Яромир. – На языке небожителей?

– Нет… – подумав, произнесла Девонна. – Пускай у нашего сына будет имя человека. Человек – заступник Обитаемого мира. Назови его ты.

Яромир нахмурил брови, раздумывая.

– Девонна, хочешь, назовем его Кресислав?

Яромиру принадлежали крепости по западной границе, был верен ему и Даргород. Там упрочилась его власть, – не столько его усилиями, сколько старой памятью о Яромире, даргородском бойце, которого любила в городе каждая собака. Потом случился двойной переворот в Звониграде. Несколько богатых семей, объединив отряды своей наемной охраны, отстояли от толпы амбары и склады. Это было, пожалуй, кстати: они помешали разворовать запасы зерна и муки. Но, захватив город, новая власть не хотела сеять под известным старым предлогом: лучше сберечь запасы в ожидании Конца. В Звониграде объявился святейший владыка, глава тамошнего священства, он призывал людей держать осаду, если придет богоборец. Но тут же поднялись местные крестьяне и большинство бедных горожан во главе с простым землепашцем по имени Влашко. «Знаем, что, по-вашему, значит «сберечь»! – говорил он. – В своих закромах вы хотите сберечь, а люди останутся нищими». Святейший тут же проклял «разбойника Влашко», но тот вместе с народом захлестнул Звониград, как волна – лодку. Под его присмотром звониградские поля были засеяны, ремесленники взялись за работу. «Надо сеять, надо строить, Конца не будет», – повторял теперь уже не разбойник, а чернобородый князь Влашко, носивший с собой в кисете измятое подметное письмо Яромира Даргородского. Из Звониграда на заставу поскакал удалой гонец.

Длились мирные дни, хотя мир с Анварденом так и не был заключен. Яромир не знал, получил ли король его послание, переданное через пленного воеводу Эймера. Но варды больше не стягивали рати к границам. Яромир слыхал, что в Анвардене возводят огромный храм. Войска стерегут многолюдное строительство, чтобы не разбежался народ. Ремесла, торговля – все у них теперь сосредоточилось вокруг храма.

Гонец Мирко из Звониграда приехал сперва на заставу. Но Яромира он там не застал, и какой-то светловолосый парень сказал:

– У князя сын родился, князь поехал к жене.

Парень обещал сам проводить гонца до деревни, где живет Девонна. Это был Брослав.

– А она вправду небожительница? – со смущенной улыбкой спросил по дороге Мирко.

– У нее даже сияние есть, – подтвердил Брослав. – Представляешь, я видел: она сидит, прядет и светит себе сиянием.

Они выехали на проселочную дорогу. Брослав направил коня к небольшому домику у края деревни.

– Вон там они живут.

Мирко пустил коня шагом и, с высоты седла заглядывая через забор, увидел свернувшегося у порога большого желтого пса и высокого бородача с топором, который обтесывал колышки. Старые яблони во дворе уже гнулись под тяжестью яблок. Похоже, хозяин задумал подпереть ветви.

Яромир позвал гонца за стол, не сводя удивленного взгляда с его правильного, чуть более смуглого, чем обычно у северян, лица. У юноши еще не росла борода, по плечам рассыпались черные кудри, и его можно было принять за девушку, если бы не мужественные очертания подбородка и скул. Улыбка у него была тоже девичья, застенчивая.

– Ты кто же сам-то? – подняв брови, спросил Яромир.

– Я пастух. Овец пас в Брезнице, а теперь князю Влашко служу. Овец и мой младший брат попасет, – заверил гонец.

Он снял шапку и длинную меховую куртку, в которых приехал, и Яромир заметил, что рубашка гонца вышита чьей-то умелой рукой.

В горнице под окном стояла люлька с младенцем, прялка и ткацкий станок. Молодая женщина, с длинной косой, в простом платье поприветствовала гостя и назвалась женой Яромира. Пока гонец разговаривал с ее мужем, она поставила на стол горшок с похлебкой, хлеб и миску с соленьями. Двигалась она быстро и бесшумно. Убрав со стола, Девонна взяла из люльки ребенка и унесла за занавеску, кормить. Сытый младенец снова уснул, и женщина села прясть под окно.

– Скажи князю Влашко, что хочу быть его другом, – говорил Яромир. – Пусть укрепляет южную границу, будем держаться вместе.

Они вели разговор до позднего вечера. Яромир расспрашивал о звониградской земле, о тамошнем новом князе, рассказывал, что задумал и что успел сделать сам. Девонна тоже села за стол, зажгла фитилек. Мирко робко сказал:

– Княгиня Девонна, можно тебя попросить?

Девонна улыбнулась:

– Чего тебе хочется?

– А можешь ты показать свое сияние? – запинаясь от смущения, выговорил гонец. – Я ехал к вам – вот бы, думаю, мне тебя увидеть! А если увижу, то, думаю, вот бы в сиянии, княгиня!

Под восхищенным взглядом юного гонца Девонна окружила себя ровным светом, и юноша даже ахнул, прижав руку к сердцу. Яромир засмеялся над впечатлительным гонцом.

Наконец Мирко положили спать в небольшой клетушке рядом с горницей. Яромир остался за столом писать письмо князю Влашко. Яромир жалел, что под рукой нет Брослава. В его неуклюжих пальцах плохо очинённое гусиное перо выписывало грубые каракули, хотя когда-то в Тиндарите Яромир привык записывать и пером на бумаге, и острой палочкой на глиняной доске лекции уличных учителей. Яромир писал глубоко заполночь. Девонна тихо села рядом с мужем на лавку.

– Давай я перепишу набело? – предложила она.

Она заново очинила перо и начала быстро писать, иногда приостанавливая руку и легко задумываясь. Яромир смотрел, как привычно и твердо Девонна держит перо своими тонкими пальцами, и чистый лист заполняют строчки, написанные ее красивым и четким почерком.

Яромир лег только под утро: ждал Девонну, пока она закончит писать, посыпал грамоту песком, чтобы высохли чернила. Он знал, что теперь его письмо написано хорошо. Девонна исправила бы, если бы он допустил ошибку или неумело связал слова.

С рождением сына его жена ложилась с краю лежанки, чтобы, не разбудив мужа, вставать среди ночи к ребенку. Когда они наконец уснули, небо на востоке уже серело. Шалый, свернувшийся на пороге, встал, потянулся, припадая на передние лапы, и снова свернулся в клубок. В старых яблонях, некоторые из которых уже не плодоносили, прошелестел ветер. Внезапно пес быстро поднял косматую морду. Он расслышал топот копыт по пыльной, влажной от росы проселочной дороге. Еще миг – и Шалый громко залаял.

Из каморки выскочил гонец Мирно в распахнутой рубашке и с обнаженным мечом в руке. Яромир сам вскочил как на пожар, Девонна кинулась к колыбели. Но от калитки уже долетел крик Радоша:

– Здравствуй, князь Яромир! Я с вестью!

Смущенный Мирко шмыгнул обратно в каморку, гадая, рассердилась ли пресветлая княгиня, что он со сна влетел в горницу полуодетый.

Сразу после радостной вести из Звониграда Яромиру пришлось выслушать, от Радоша плохую. Тот прискакал с десятком дружинников уже с заставы.

– Яромир, мы налетели на них за поворотом по дороге на Даргород. Прямо клинок к клинку! Мы бы и развернуться не успели! Знаешь, кто это такой? Он называет себя даргородским князем. Яромир, он поля жжет, вешает мужиков, которые ему не хотят служить, а остальных – знаешь, гонит впереди своих вардов в бой, вместо щита! Мы расспросили их, говорят, вардов с ним не очень много. Я думаю как? Они через границу по болотам прошли. Большому войску там крышка, и с обозами не пролезешь, а эти проскочили. Но все же их больше, чем нас. Мы бы поехали в погоню: жалко же, он хлеб на корню палит! Но их сильно больше, Яромир, а нас горстка, мы бы не справились. Я решил – к тебе за подмогой.

Радош рассказал о стычке. Дорога свела их с самозванцем лоб в лоб за поворотом возле холма. Делать было нечего, приняли бой, в котором маленькой дружине Радоша пришлось очень туго. Он спас отряд только тем, что быстро выдвинул вперед заслон, а прочим приказал отступать. Кому оставаться в заслоне, определено было заранее. В это число вошел и сам Радош. Он, хоть и был начальником своих бойцов, беречь себя ни за что не хотел.

Дружина Радоша от боя ушла, а заслон погиб почти весь. Спаслось только несколько воинов – и то благодаря тому, что, вырвавшись из схватки, кинулись в реку Мутную. Стрелять по ним стреляли, а следом в воду не полезли: холодная и глубокая река быстро сносила вниз всадников, отчаянно цепляющихся за уздечки и гривы коней.

Радош и еще двое выживших нашли своих и, подсчитав потери, решили вернуться на заставу. Дружина была разбита.

Яромир слушал, опустив голову на руку, склонившись над столом. Мирко, одевшись, потихоньку вышел в горницу и замер на лавке. Девонна сидела рядом с мужем, укачивая на руках маленького Креса.

– Как звать этого князя Даргородского? – обронил Яромир и сжал кулак свободной, лежащей на столе руки. – Я… сверну ему шею!

– Князь Кресислав, – ответил Радош.

Яромир бросил быстрый взгляд на своего новорожденного сына, и у него сжалось сердце, потемнело в глазах от суеверного страха.

Подошла к концу осень. Трава полегла, в овраге сделалось мокро. Репейник давно отцвел, потемнел и умер. Засохшие и тут же отсыревшие стебли хлестали друг друга на ветру. В это время Вирку всегда было грустно и беспокойно. Он знал, что на зиму овражники, лесовицы, дубровники и многие прочие дети мира ложатся спать в норах и дуплах, а пробуждаются какие-то другие…

Вирок мечтал и сам так же заснуть, проснуться весной и пойти на север. На севере очень холодная зима. Там Вирок не смог бы жить в овраге и ночевать у костра, кутаясь в несколько рваных одеял. Его бы засыпало снегом, и он бы замерз. «А может, я сын вьюжницы, и не могу замерзнуть?» – надеялся Вирок и тут же понимал: какое там!.. Его и поздней осенью от холода била дрожь и все время клонило в сон.

Но зато на севере живет человек, о котором маленькая женщина в овраге все время думает так: «Деревья леса кланяются тебе. Травы слышат твои шаги». Вирок знал, о чем думает эта женщина. И весь лес думал об этом. Тот человек на севере – они надеялись на него. И Вирок собирался весной пойти его искать. Надо было только пережить зиму. У Вирка был запас орехов и ягод и немного крупы и сухарей (это дал ему добрый священник), но все равно будет голодно. Как лис, он ловил полевых мышей и старался, пока можно, не трогать запасов. Лишь бы пережить зиму…

Однажды утром, сидя в мокрых зарослях на склоне оврага и жуя съедобный корешок, Вирок вдруг услышал, что над ним раздвинулись ветви. Паренек обернулся и увидел среди высоких стеблей перепуганное лицо своей маленькой соседки по оврагу. Она смотрела ему в глаза, и Вирок чувствовал, как в его душе растет тревога. Через миг женщина исчезла. Вирок понимал, что она не покажется, пока сама не захочет. Покачав головой, парень встал и огляделся. Что напугало жительницу зарослей?

Вирок стал подниматься по склону. Сверху донесся треск веток. Земнородные ходят бесшумно, это был человек. Неуклюжий, неловкий человек. Задрав голову, Вирок увидел, как по узкой тропке спускается запыхавшийся старый священник. Вирок в несколько прыжков оказался возле старика, поддержал под локоть. Священник никогда сюда не приходил! Он тяжело дышал и держался за сердце, подол его рясы был весь в репьях. Вирок хотел усадить его на узкий ствол дерева, которое росло на склоне оврага. Но старик удержался на ногах, схватившись за рукав драной рубашки Вирка.

– Нет времени. Беги скорее, как можно дальше, в дальний лес, в самую чащу. Жезлоносцы в деревне. Сам магистр Эвонд. Им сказали, что ты живешь в овраге.

Вирок растерянно огляделся.

– А они чего?..

– Беги, убьют! – крикнул священник, сорвал голос и закашлялся. – Скорее, не мешкай!

Со стороны деревни донесся далекий, пока еще еле слышный лай песьей своры. Вирок кинулся на дно оврага. Но овраг был хоть и длинным, и глубоким, не мог вывести в лес – нужно было бежать еще по открытому полю и перелескам. Вирок надеялся, что успеет. Лай собак приближался, становился все громче, а затем стал слышен и топот коней, скачущих по краю оврага. Хватаясь за стебли травы, Вирок карабкался с другой стороны по склону и услышал:

– Вот он!

Его заметили. Когда голова Вирка показалась над склоном и он вылез на открытое место, чтобы бежать к лесу, всадники уже скакали наперехват, собаки с лаем неслись впереди коней. Высокий человек в черном управлял облавой, указывал руками, громко кричал:

– Уйдет! Стреляйте, уйдет! Собак туда! Стреляйте!

Вирок быстро оглянулся и увидел, что всадники целятся в него из луков. Он бежал по лугу к ближайшей роще не помня себя, пока мог, собаки неслись следом. На бегу Вирок почувствовал острую боль, ниже колена в ногу ему вонзилась стрела. Сын овражницы споткнулся, захромал, но продолжал бежать к роще. Главный среди всадников что-то кричал сорванным голосом.

Добежав до рощи, Вирок вломился в кусты, проскочил заросшую высокой травой полянку и обхватил руками древесный ствол. Свора собак ворвалась в рощу следом за ним. Вирок застыл… Он хотел спрятаться, представляя себя частью всего, что растет и движется. Он стал одним целым с пожухшей травой, голым кустарником и облетевшими деревьями, и ему показалось, что он растворяется в них. Голоса всадников звучали для Вирка как во сне:

– Псы потеряли след!

– Эти твари умеют наводить морок…

– Обыщите рощу! Каждый куст обыскать!

Вирок стоял, не думая ни о чем. Рядом в кустах перепорхнула с ветки на ветку мелкая птица. Несколько всадников, гарцуя вокруг, стали мечами рубить кусты. Птицы с возмущенным писком и криком разлетались – их там оказалась целая стайка.

Но Вирку не удалось отвести глаза погоне. На землю из его раненой голени текла кровь. Собаки, почуяв ее, захлебывались лаем.

– Он где-то здесь!

Магистр Эвонд в заляпанных грязью сапогах, черной сутане, под которой была, как обычно, надета кольчуга, напряженно всматривался перед собой. Взгляд в упор – это то, чего не выдерживал морок. Вдруг Эвонд ясно разглядел худощавого подростка, прижавшегося к стволу дерева. Магистр показал рукой:

– Вот он, за деревом!

Затекшими руками Вирок изо всех сил держался за ствол. Он прижался щекой к коре, по-прежнему стараясь перестать думать и чувствовать как человек, забыться, слиться с деревом, в котором на зиму уже уснули живительные соки. Но его уже заметили. Две стрелы сразу вонзились в бок и в спину Вирку. Когда он задрожал и сполз по стволу вниз всадники отозвали собак и поскакали дальше. Магистр Эвонд исполнял клятву очистить анварденские леса от земнородных.

…Солнце начало клониться к закату. Облава давно ускакала. В роще стояла тишина. Вирок с трудом отполз дальше в заросли. Примятая трава под ним была в крови. Темнело в глазах. Вирка охватило одно желание, словно чей-то настоятельный зов: надо спрятаться. Он понял: надо найти очень тайное место, яму у развилки корней, густые заросли или овражек. Скрыться Вирок хотел не от жезлоносцев – их он больше не боялся. Он просто чувствовал, что умирать надо в тайном, темном месте.

Но Вирку хватило сил только на то, чтобы забиться в самую глубь кустарника. Ему снова казалось, что он исчезает, сливаясь с корнями и опавшими листьями. Стемнело. Закапал дождь, потом тучи разошлись и между голых веток стало видно темное небо с крошечными звездами в глубине. Наконец Вирок закрыл глаза и теперь уже без труда позабыл свое человеческое «я» и растворился в шелесте голых ветвей.

Поздней осенью в одном из лесов Анвардена немолодая плотная женщина с блестящими темными глазами раздвинула голые ветки, широким шагом вышла на поляну, отряхнула сухой репейник со свободной длинной юбки. За ней выскочил большеглазый растрепанный мальчик.

– Ого, озеро, я же говорил! – закричал он. – Ершех, смотри!

Поляна действительно спускалась к озеру, которое по осенней поре казалось серым и мрачным.

Он готов был бежать к воде уже сейчас, но женщина поймала мальчика за грязную рубашку:

– Куда?! Сначала надо обустроиться, потом бегать. Еще посмотрим, подойдет ли нам это место.

Двое парней вышли из зарослей, огляделись, скинули с плеч тяжелые заплечные мешки. Третий замешкался, подавая руку светловолосой девушке, чтобы помочь ей переступить через поваленное дерево. Девушка была совсем подростком. Она могла легко перепрыгнуть через ствол, но взялась за протянутую руку и поблагодарила.

– Спасибо, Нейви!

Плотная женщина по-хозяйски оглядывала поляну и спуск к озеру.

– Заночуем здесь, – наконец заявила она. – Несколько дней постоим. Окорока, что Ершех добыл, дня на три хватит.

– Правильно, хозяйка Кейли, – отозвался сам Ершех, он стоял, прислонившись к дереву и скрестив руки. – Мышонок устал, и Лени тоже, верно? – Он снял с себя плащ и расстелил на поваленном дереве, улыбаясь девушке.

Молен – Лени ее звали в семье – ответила благодарной улыбкой.

– Садись, Лени!

– Потом будет сидеть, сейчас надо обед готовить, – сказала хозяйка Кейли. – Элст, где там топор? Озеро – опять же: сколько можно не мыться?! Лени, пока парни разводят костер, сними-ка с Мышонка рубашку и штаны, постираешь. Пока дождя нет, высохнут. Мышонок, хворост собирать, потом нагреем еще один котелок – и будешь мыться! – распорядилась она.

Элстонд достал топор, и вместе с Нейвилом они отправились за дровами.

Хозяйка Кейли тем временем, подобрав подол платья, села на поваленное дерево. Она достала мешочек с кореньями, сушеными грибами и крупой, завернутый в холст хлеб, окорок и стала наблюдать, как ее подопечные, набрав хвороста, разжигают костер.

Пришел Ершех с полным котелком воды:

– Так что, хозяйка Кейли, может, мы с Мышонком к озеру сходим, присмотрим за Лени? Вроде и безопасно, но мало ли, она одна там.

– А что ей будет? Озерник, что ли, утащит, – рассмеялся Мышонок. – Они, говорят, уже спят осенью!

– Ну, если надо, то и с озерником подеремся! – подмигнул ему Ершех. – За твою-то сестру – хоть с великаном.

– Долго не ходите, – напутствовала их хозяйка Кейли. – Надо потом для шалаша нарубить веток.

– Мама, давай я нарублю, – наклонился к ней Элст.

– Я помогу, – вызвался Нейвил.

– Ты лучше мне помоги почистить овощи, – сказала Кейли.

Она помнила, как недавно у Нейви нечаянно сорвался топор и парень угодил себе обухом по колену.

У темноволосой Кейли все дети были светлые и сероглазые – в отца. Высокий, медлительный Элстонд, усердная и спокойная Лени, шустрый Мышонок – все трое похожи друг на друга. Совсем девчонкой веселую, бойкую Кейли выдали замуж за пожилого богатого лавочника. У мужа оказался буйный и раздражительный нрав, он часто пил, а напившись, кричал: «Вы все от меня зависите! Я вас кормлю, одеваю! Без меня по миру пойдете». У него было несколько лавок в разных частях города и большой дом. Спустя два года после рождения Мышонка лавочника разбил удар, и он умер, оставив семью в долгах.

Дела оказались в таком беспорядке, что соседи только вздыхали и качали головами: вдова с тремя детьми того и гляди пойдет по миру! Но не тут-то было. Молодая женщина разобралась с бумагами, договорилась с кредиторами, продала дом и все лавки, кроме одной, и расплатилась с долгами. Теперь Кейли хозяйничала в единственной оставшейся лавке и в ней же, за перегородкой, жила ее семья. Они не так уж и плохо устроились. За три года, на зависть и удивление соседям, дела у вдовы пошли на лад. В жилом покойчике было чисто и уютно, на окнах стояли цветы, дети ходили опрятно одетые, вели себя почтительно с матерью и соседями, учились грамоте. Элст помогал в лавке, Лени вела весь дом, чистила, мыла и готовила, а сама хозяйка Кейли, располневшая, но все еще привлекательная, весело торговала, шутила с соседями, помогала бедным, шила себе и дочке новые платья и собиралась открыть еще одну лавочку.

Но тут начались знамения Конца света. За недолгий срок улица зажиточных ремесленников и лавочников, где жила Кейли, превратилась в грязные трущобы. Мастерские и лавки других хозяев закрылись, дома быстро ветшали, несколько семей ушли бродяжничать. Кейли боролась, как могла, и закрыла свою лавку одной из последних. Она и так месяцами отпускала товары в долг – по теперешним временам даром, потому что ее должники совсем уже обнищали, и взять с них было нечего.

– Что значит Конец света? – ворчала Кейли. – Теперь, значит, решили не покупать, не продавать, не одеваться! Может быть, еще и не умываться?! Всю жизнь я работала, чтобы у меня, у детей было будущее. И вот тебе! Не будет будущего! Разве так делают? – Кейли вздыхала и выразительно поглядывала куда-то вверх.

Счастье у подножия Престола казалось ей очень сомнительным уже потому, что Кейли не построила его своими руками.

– Бродяжничать не пойдем! У семьи должен быть дом! – отрезала она, когда Элст завел было речь, что даже поденной работы нигде нет, хотя он и даже Мышонок каждый день искали заработка, а Кейли с дочкой пытались ходить по богатым домам за стиркой. – Что хочешь делай, а семья должна жить, – говорила она. – Хоть лошадь посторожи богачу, хоть сапоги почисти, – наставляла она парня.

А потом пришли совсем черные дни. Всех мужчин брали в войско, у подруги с соседней улицы забрали сыновей и мужа. Сама женщина больше не могла содержать себя и младших детей и пришла к Кейли попрощаться.

– Пойду куда глаза глядят. Слышно, под Анварденом строят храм, туда сгоняют всех нищих и бродяг. Пойду туда. Все равно работа и крыша над головой. И у тебя, когда Элста заберут, другого пути не будет. Может, там и увидимся. Скоро и до вас доберутся.

Кейли проводила подругу, вернулась в дом, встала посреди большой общей комнаты, хлопнула в ладоши.

– Все сюда!

Лени оставила шитье, Элст выглянул из чулана, куда мать только что послала его за дровами, Мышонок высунулся из-за печки.

– Собираемся и уходим. Ни на какую королевскую службу ты не пойдешь, – сказала она Элсту. – И никакой храм строить тоже не будем. Ночь дома ночуем, а на рассвете – в путь.

– Мам, а мы куда? – спросил Мышонок.

– Подальше отсюда, – решительно сказала Кейли.

– Но парни все идут в войско, – начал было Элст.

– А ты не пойдешь. Не для того я тебя растила, чтобы тебе умирать непонятно ради чего. Богоборец, говоришь? Он против Небесного Престола восстал. Вот пусть небожители с ним и воюют. Если ты такой храбрый, вот, лучше нас защищай, твое место – в семье.

Собираясь в дорогу, Кейли поучала детей:

– И храм без нас возведут! Никогда такого не будет, чтобы нас разогнали жить по разным баракам, как будто мы не семья, а какие-то каторжники! И работать от зари до зари не для себя, не для будущего, а строить непонятно какой храм! Лучше жить под открытым небом, но всем вместе.

С тех пор они и были в пути. Кейли вела своих детей по дорогам Анвардена, скрывая старшего сына от королевского войска, а остальных – от бараков на строительстве храма.

На поляне горел костер. Выстиранная одежда сушилась на веревке, протянутой между двумя деревьями. Нейви в ожидании обеда достал из походного мешка книгу. К нему подсел Элст, заглядывая через плечо.

– Стихи?

– Ну да… поэма, ее сочинил Ренино в эпоху Расцвета Соверна.

– А у тебя свои стихи есть? Ты же говорил, что ты тоже стихотворец.

– Есть свои, – кивнул Нейви. – Только ну их… они мне не нравятся.

Мышонок, вымытый и закутанный в куртку Ершеха, сидел возле костра. Ершех, положив руку ему на плечи, вполголоса рассказывал, как в Залуцке он в детстве воровал с ребятами на рынке.

– А я бы испугался красть, – признался Мышонок.

Ершех фыркнул.

– Кого это испугался бы? Вседержителя? Он, по-твоему, сидит на небе с палкой и смотрит, кого бы вдарить за воровство пониже спины? Тогда уж он вдарил бы богатым, они вон сколько награбили!

– Нет, не его, а что люди заметят! – сказал Мышонок. – И потом, мама меня один раз так наказала, когда я стащил кусок пирога… И сказала, что красть нельзя никогда, ни у кого.

– Так мы же у богатых крали, а не у своих! – рассмеялся Ершех. – Вот у вас, к примеру, я никогда красть не буду. А почему бы не взять хороший окорок для хороших людей у богатого крестьянина? Он копит про запас, на случай Конца света, а пока Конец света еще далеко – почему бы не попользоваться…

– Нейви, – послышался голос хозяйки Кейли, – откладывай книжку, бери миску. Ершех, вот тебе, а это Мышонку передай… Элст, не спи.

Лени у костра разливала похлебку, а Кейли передавала миски вместе с ломтями хлеба.

Нейвил был сыном судьи из Мирлента. В начале войны он вступил в войско и под предводительством Эймера Орис-Дорма дошел до заставы неподалеку от Гронска. В битве, когда северян спасли пробудившиеся ночницы, Нейвил был ранен и попал в плен. А возвращаясь домой, отпущенный Яромиром вместе с другими пленными, повстречал семью хозяйки Кейли. В то время с ними уже бродил бесшабашный вор из Залуцка Ершех. Ершех неплохо знал язык вардов, успел пожить в разных городах и на вопрос, откуда он умеет то или это, часто отвечал: «Жизнь научила».

Костер горел уже в сумерках. Нейвил помог Лени отмыть котелок, и все сидели вокруг огня – кто на поваленном дереве, кто на куче хвороста, кто на расстеленном плаще. Хозяйка Кейли уложила Мышонка в шалаше, укрыв его одеялом.

– Хоть бы разок под крышей переночевать! – вздохнула она.

Лицо хозяйки Кейли при свете костра казалось совсем молодым.

– Ночевали же в трактире, мама, неделю назад, когда были дожди, – подал голос Элст. – И в пустом доме ночевали.

– Под своей бы крышей, – уточнила Кейли, садясь рядом с дочерью. Та устроилась на стволе упавшего дерева с шитьем в руках.

– А почему бы и правда вам не занять пустой дом где-нибудь в деревне? – спросил Ершех.

– Так и туда доберутся. Война еще вся впереди, – сказала Кейли. – Считай, и не начиналась. Правда, Нейви у нас вот уже успел повоевать… и даже в плену побыть.

Лени, штопавшая штаны Мышонка, подняла на Нейви глаза и сочувственно вздохнула. Ершех пожал плечами.

– Ну, Нейви вроде как на войну с радостью пошел, – сказал он. – Сам говорил: мой долг королю! А я с самого начала – как Элст, – Ершех похлопал сына Кейли по плечу. – Обойдется король без наших долгов. А теперь и Нейви сам уж больше не стремится королю долг возвращать. Как же ты так, Нейви, сначала такой порядочный был, а теперь ничуть не лучше нас по кустам прячешься, воевать не хочешь. Короля обижаешь! – засмеялся Ершех.

Лени отложила шитье и выпрямилась.

– Ершех!

Но сын судьи спокойно ответил:

– Надо поступать справедливо. Когда я попал в плен, я выбыл из войны: князь Яромир мог меня повесить или держать в кандалах. На этом кончился мой долг перед нашим королем. Северный князь отпустил пленных на волю. Я не вправе воспользоваться его милосердием, чтобы снова с ним воевать. Понимаешь, Ершех, я считаю себя пленным условно.

– А что же ты в плену не остался? – хмыкнул Ершех. – Тебя же там и кормили и не обижали?

– Кормили, пока я лежал раненый, – нахмурился Нейвил. – Пока я лечился, познакомился с одним парнем, он писарь у князя. Звал меня переводчиком и своим помощником. Я отказался, потому что у меня в Мирленте отец.

– Вот ты вернешься в Мирлент, и тебя опять в войско заберут, – вставил Элст.

Нейвил вздохнул:

– Поэтому я и бродяжничаю.

Ершех недовольно поморщился.

– Ну и чудак ты, Нейви: обязан – не обязан. Только и слышишь: долг, долг. То ты был должен королю, теперь должен князю Яромиру.

– Конечно, – невозмутимо подтвердил Нейвил. – Моя жизнь и свобода была в его руках, он не стал этим пользоваться. Значит, и я не могу теперь пользоваться самим собой, чтобы причинять ему вред.

Ершех с насмешливой жалостью посмотрел на Нейви:

– Ты что, думаешь, этот князь Яромир даром вас всех отпустил, из милосердия? И сам ничего на этом не выиграл?

– Меня не касаются его выгоды, – возразил Нейвил.

– Люди делают только то, отчего хорошо прежде всего им самим, – сказал Ершех. – Особенно князья и правители. Ты думаешь, что ты по уши в долгу перед богоборцем? Да не беспокойся, не прогадал он на своем «милосердии»!

– Какая же ему польза? – вмешалась и Кейли.

– Я же не могу влезть к нему в голову, хозяйка Кейли, – обернулся к ней Ершех. – Может, князю выгодно, чтобы его считали добрым правителем. У него же войско маленькое, вот он и подлизывается, чтобы в случае чего за него стояло ополчение. Ну, это к своим. А пленников он, может, как раз для того пощадил, чтобы против него не воевали такие вот честные ребята, как наш Нейви, которые все делают ради долга! Пусть лучше живые ходят и всем рассказывают, какой князь Яромир хороший.

– Так ты тоже не воюешь, – подал голос Элст.

– Да в том и разница! – весело подхватил Ершех. – Все мы трое не воюем, хоть все трое и не трусы, а причины разные. Ты ради семьи… Ну, положим, у меня нет семьи. Была бы у меня мать, сестра, – в голосе Ершеха послышалась обида, – я бы тоже ради них не пошел.

– Не грусти, Ершех, – тихо сказала Лени.

– Может, и моя жизнь бы сложилась по-другому, – придвигаясь чуть ближе к девушке, продолжал Ершех. – Да что теперь! Речь не о том. Нет семьи – тоже неплохо, – он тряхнул головой. – Зато свободен. Вот о чем я и говорю. Я не воюю, потому что я свободный человек. И никому ничего не должен. Ни королю, ни князю, ни лорду. Никто из них мне ничего хорошего не сделал, а если бы и сделал, так не ради меня, а ради своей выгоды. А Нейви как раз наоборот. Он не воюет – потому что должен всем. Он и шагу не ступит просто так, а сто раз подумает: а не обязан ли он кому-нибудь? И добро-то делает не потому, что хочет, а потому что должен.

– С чего ты взял? – возмутился Нейвил. – Я ведь не из-под палки делаю то, что решил! Ты хоть понимаешь, что такое добровольно взять на себя долг?

Сын судьи поглядел на котелок над костром, в котором Кейли поставила завариваться травник:

– Посмотри, мы все связаны друг с другом. Мы помогаем друг другу, и я обязан матушке… хозяйке Кейли, – он покраснел, заметив свою оговорку, а Кейли засмеялась:

– Да ладно, где трое детей, там и четвертый только в радость, – и обернулась к Ершеху. – Что-то не то ты говоришь. Про правителей я не знаю, Нейви-то дворянин, а мы простые люди. Но как же без долга? У матери есть долг перед детьми, у детей – перед матерью, у жены и мужа тоже долг друг перед другом. Даже лавочник должен торговать честно, а покупатель, если взял что-нибудь в долг, пусть потом вернет деньги.

– О-ох, – вздохнул Ершех. – Да ведь скучно так жить. Получается, во всем этом ни добра, ни любви по-настоящему нет, а один только долг. Да и помощь не от искреннего сердца, а по обязанности.

– Но постой… вот ты наш попутчик, ты идешь с нами… – медленно включился в разговор рассудительный Элст.

– Да, потому что вы мне по сердцу, – голос Ершеха даже зазвенел. – И если вас обидят, буду драться – не по долгу, а потому что так чувствую. И человеку если я помогу, то просто так, а не чтобы его обязать. Если я играю с Мышонком или кого-то вытащу из беды, я не считаю, что человек мне потом будет должен. Я никого в должниках не держу и сам дружу не по обязанности. А у тебя, Нейви, и настоящей дружбе места нет, а все одна сплошная торговля, как у лавочника, о котором хозяйка Кейли…

– А если тебе попутчик или друг разонравится или ты «чувствовать» перестанешь? Бросишь его? – хмыкнул Нейвил.

– Что значит брошу? Не по пути нам, значит. Тогда своей дорогой пойду. Но ведь и ему никто не мешает от меня уйти, если я ему окажусь не по душе. Я ведь тоже к себе цепями никого не приковываю. Каждый сам за себя решает. Я с собой никого не зову, не уговариваю и в попутчики не прошусь. И меня может любой прогнать. Хоть сейчас прогоняйте! – с вызовом Ершех окинул взглядом семейство Кейли.

– Ты с ума сошел! С какой стати мы тебя прогоним? – возмутилась Кейли. – Долг не долг, а совести надо не иметь, чтобы ни с того ни с сего так поступить с человеком.

– А если ты сам оставишь попутчика или друга в тот самый час, когда ему больше всего будет нужна помощь? Как можно на тебя надеяться? – спросил Ершеха сын судьи.

– Ничего ты обо мне не знаешь! – вдруг взвился Ершех. – Ты думаешь, если я вор, я ни любить, ни делать добро не умею? – Ершех все больше горячился, а под конец вскочил на ноги. – Ты такой честный, наверно, и один кусок хлеба со мной есть не стал бы? Как же: ты королю долг заплатил, князю заплатил, всем прямо долги раздал, теперь вот и хозяйке Кейли долг отдаешь, а у меня, по-твоему, чести нет, если я просто иду с теми, кто мне по душе? Я знаю, что ты думаешь: еще твой отец таких, как я, в тюрьмы отправлял! И я бесчестный, а ты чистенький, как белый голубь! Что же ты тоже судьей в Мирленте не стал? Я вор, да, с детства! Пока ты книжки читал, я уже голодал, в грязи, в подвалах ночевал и такое видел, что тебе не снилось. Но я хоть не лицемерю!

– С чего ты все это взял? – Нейви тоже поднялся. – Почему ты решил, что я считаю себя чище тебя? Все время мы с тобой едим за одним столом… у одного костра, – поправился он. – И я никогда не говорил ничего про то, что ты вор, потому что… – он смутился совсем. – Потому что только благодаря тебе мы последнее время и сыты.

– Выходит, мы все живем воровством, – буркнул Ершех. – И благородный сын судьи Нейвил – тоже.

– А ну-ка перестань! – вмешалась тут хозяйка Кейли. – Нейви тебе ничего плохого не сказал!

Ершех снова сел и опустил голову.

– Знаю, я опять начал… Вы – семья, а я не умею жить в семье. С детства один… за каждый кусок приходилось драться! Вы же не знаете, каково эта…

– Ершех, – тихо сказала Лени. – Ну, ты уже не один. Ты теперь с нами.

Она нерешительно положила руку на плечо вора.

– Ты добрая! – дрогнувшим голосом поблагодарил Ершех. – И ты, хозяйка Кейли! Все бы были такие!

– Да брось, Ершех, – хозяйка махнула рукой. – Мы все свои! Давайте пить травник, вон уже вскипел. Лени, разлей по кружкам. Нейви, садись поближе. Элст, если хочешь спать, иди к брату в шалаш.

Кресислав штурмом взял Ирменгард. Он не пошел на Даргород, а свернул и кинулся глубже к северу. Там и ждала его старая крепость на побережье моря Хельдвиг, по которому издавна пролегал путь хельдских кораблей.

В захваченной крепости Крес решил зимовать.

Он сидел на кровати, опираясь на гору подушек и укрывшись медвежьей полстью, и слушал, как за узким окном ревет еще не скованное льдом море и свищет ветер. В покое было жарко натоплено, прямо напротив кровати пылал огромный камин. На приземистом тяжелом столике стояли свечка, кувшин вина и высокий кубок; каменный пол, похожий на мостовую, застлан звериными шкурами.

У Кресислава была перевязана грудь, на повязке засохло пятно крови.

– Подай еще вина, – велел он Ивору.

Его стремянный сидел прямо на полу на шкурах.

– Лекарь сказал, чтобы ты не пил много: у тебя опять пойдет кровь. Ты и так набрался.

Ивор не любил, когда Кресислав напивался допьяна. У Креса и трезвого-то характер был тяжел, а во хмелю ему все поперек.

Кресислав потряс головой:

– Сказал – значит, неси. Я вроде князь.

– Ну ладно, погоди, принесу, – согласился Ивор.

Но он не спешил вставать с места. Он знал Креса: может, еще забудет.

– Князю Яромиру со мной не тягаться, – с хриплым смешком сказал Кресислав. – Хорошо бы схватиться с ним один на один, а? Говорят, в Даргороде на игрищах его никто не мог одолеть. Он еще не старик… Вот бы съехаться с ним в чистом поле!

– Смотри, как бы он тебя из седла не выбил, – тихо сказал Ивор.

Крес побледнел, сердясь. Ему казалось, что Ивор нарочно его так дразнит: чуть что – скажет: «Смотри, тебе это не по плечу». «Зачем каркает? – думал Кресислав. – Как будто нарочно, ему нравится сомневаться в моей силе и моей удаче!»

– Я так и знал, что богоборец, когда услышит обо мне, побежит к Даргороду. Ведь я – даргородский князь! Должен же я отвоевать себе свою вотчину! Ну, а я тем временем взял Ирменгард. И прошел мимо Даргорода, пускай там Яромир без меня скучает, – похвалялся Кресислав, хмурясь. – А знаешь, что будет теперь?

– Что? – спросил Ивор.

– Теперь я найму хельдов в дружину, – ответил Крес. – Чем заплачу? А пусть грабят что хотят. Для кого беречь, если Конец света? Тогда у меня будет войско сильнее Яромирова. Ирменгард недаром самый северный из наших городов. Слышишь, как море разбушевалось? За морем, наверное, край земли. А где-то на побережье и там и сям стоят длинные бревенчатые дома. Хельды зимуют на берегу, а весной выходят в море. Ирменгард всегда водил с ними дружбу. Нам повезло, что из-за восстания тут началась неразбериха, а то бы хельдские воины помогли здешним отстоять крепость. Я боялся этого больше всего. Они умеют драться, это все знают. Но теперь они будут драться за меня. Яромиру нечем платить наемникам. Золото давно ничего не стоит, зерно нужно ему для посева. А я заплачу…

Кресислав откинулся на подушки. Ему было тоскливо и ныла раненная стрелой грудь. В покое стало совсем тихо, а рев моря за окном, казалось, усилился. Кресислав тяжело вздохнул и вспомнил:

– Принеси вина, я сказал!

– Ладно. – Ивор взял кувшин и пошел в погреб.

За дверью покоя стояли двое охранников-вардов. Охрана у дверей Кресислава, сменяясь, дежурила всю ночь.

Набрав в погребе вина, Ивор крепко прижал к груди кувшин и пошел обратно. В голове у стремянного вертелись невеселые мысли.

Ивор на всю жизнь был пристегнут к Кресу – самодуру, непредсказуемому, вспыльчивому князю. Ничего своего у Ивора не было, и впереди ему тоже ничто не светило: ни слава, ни княжеский венец. Пусть даже ненадолго, до Конца… Ивор не любил побратима, но и не ненавидел его. Крес был опасным товарищем, у него на лбу было написано, что однажды он сломает себе шею. И вместе с ним придется ломать шею его стремянному. Но Ивору никогда не приходило в голову бросить Креса, уехать искать себе другую судьбу. Парень не представлял, что ему делать одному. Рядом с Кресиславом все было хотя бы просто. Ивор сжился и с хлопотами, и с благами, которые давало ему положение побратима и слуги князя, или, как говорили варды, оруженосца. А куда подашься один, кому ты и где еще нужен? Ивор привык зависеть от других еще с детства, когда испробовал, каково быть сиротой.

В глубине души он завидовал Кресу. Ивор признавался себе в этом, думая: «Крес сильный, всегда знает, что делать, ему всего досталось больше, чем мне». Из-за этого у Ивора и появилась привычка, на которую так сердился Кресислав: не разделять чувств побратима и в ответ на его похвальбу «каркать», предсказывая неудачу. Он видел, когда Кресу хочется поговорить и когда он напрашивается на поддержку. Но в это время Ивор думал: «Какое мне до тебя дело?»

Он вернулся в княжеский покой. Поставил кувшин на дубовый стол возле оплывшей свечи и пустого кубка. Перевел взгляд на Кресислава. Но тот уже спал – полусидя, опираясь плечами на гору подушек и запрокинув голову. Перевязанная грудь с засохшим на повязке пятном была открыта, медвежья полсть сползла. Ивор с укоризненным вздохом поправил ее и начал сам собираться спать. Другой кровати в тесном покое не было. Но княжеский стремянный, привыкший и ночевать при своем князе, без всяких сомнений устроился на застеленном волчьими шкурами полу.

Под Анварденом возводился великий храм. Работы шли второй год, Неэр бросил на храм все силы. Для новых и новых строителей быстро ставили бараки. Появился целый город бараков, обступивших растущие стены собора.

Не так далеко оттуда был старинный монастырь Ормина Небожителя. В нем принимали монашество члены королевской семьи. Там, в уединении, в скромной келье жил теперь бывший король Олверон. Неэр с детства считал его своим наставником и вторым отцом. В эти трудные дни только ему король вардов мог рассказать, что творится у него на душе. Рядом с Олвероном Неэр не боялся быть искренним, не боялся даже делиться наивными мечтами, не совместимыми с холодной государственной мудростью.

В плохо освещенной келье стареющий книжник внимательно всматривался в лицо своего любимца:

– Ты выглядишь утомленным и, кажется, разочарованным, государь.

Неэр грустно улыбнулся, вспоминая ту пору, когда он сам звал Олверона государем.

Обстановка в келье Олверона была очень простой, но не потому, что бывший король сознательно стремился к лишениям. Просто он впервые в жизни окружил себя только теми вещами, которые на самом деле были ему нужны. Кровать у стены, лавка и стол, на котором собраны были письменные принадлежности: чернильница, песочница, бумага, гусиные перья и ножичек для их очинки. На полках стояло несколько книг. В затворничестве Олверон перестал читать много, он больше внимания уделял собственным мыслям.

Неэр рассказывал бывшему королю, как задумал строительство и рассчитывал с его помощью избавить страну от нищих, бродяг и воров. Теперь строительство разрослось. Лорду Торвару приходилось нанимать все больше надсмотрщиков. Без надзора люди работали плохо, небрежно обходились с инструментом, норовили сбежать. А надсмотрщиков тоже надо было кормить и одевать, ставить для них бараки. Они надзирали за рабочими, но за ними самими некому было надзирать.

– Рабочих приходится запирать на ночь в бараках, некоторых выводят на работы в цепях. И так было всегда, дядя! Всю жизнь сила, которой обладали стоящие у власти, уходила на то, чтобы сдерживать развращенную человеческую природу. На то, чтобы облагодетельствовать народ, у государей уже не оставалось сил, – говорил Неэр. – Чтобы сохранить порядок, мне приходится держать целое войско надсмотрщиков и охраны, на всех не хватает припасов, для нарушителей порядка пришлось ужесточить наказания.

Олверон тихо вздохнул. Власть сама по себе была ему чужда. Он видел сухое, упрямое лицо своего бывшего воспитанника и жалел, что когда-то сам возвел его на престол.

– На строительстве меня прозвали Тюремщиком, – сказал Неэр. – Как Князя Тьмы. Люди ненавидят меня за то, что я им дал слишком мало!

Он знал, что простонародье называет теперь стройку храма королевской каторгой. Они жаловались, что король разлучает семьи. Но тут Неэр был бессилен. Бараков не хватало, в каждом приходилось селить как можно больше людей. Было бы безумием позволить жить в этой тесноте семьями. Детей Неэр велел оставлять с матерями.

– Я убеждаюсь, дядя: простонародье никогда не было способно ничем пожертвовать. Лучшим правителем в его глазах будет тот, кто даст каждому крышу над головой и вдоволь хлеба. И чтобы это все доставалось как можно легче, без жертв! Сейчас, на пороге Конца, они не могут позабыть о своих удобствах и уюте! Все это вернется к ним у подножия Престола. Но они не хотят даже заслужить!..

Неэр приезжал к дяде в монастырь изредка, поздними вечерами. Олверон ждал его куда чаще, чем он находил время приехать. Старый книжник видел, что Неэр берет в свои руки судьбу Анвардена и даже всего мира. Неэр пытается удержать Обитаемый в границах собственной воли и силы. Олверону чудилось, в этом скрыт подвох и жизнь скоро обернется против последнего анварденского короля.

Однажды под утро в монастырь прискакал гонец от лорда Торвара. Он привез короткую записку королю. Неэр взял ее в руки, поднес ближе к свече. Отблеск пламени заиграл на бумаге. «Мой сын и государь. Ночью на строительстве храма вспыхнул пожар. Приезжай, все погибло. Твой отец и вассал, лорд Торвар».

Небольшой отряд, сопровождающий короля, во весь опор проскакал по дороге и смешал снег с грязью. Неэр гнал коня так, что телохранители отстали, и уже издалека увидел в той стороне, где восходит солнце, огненное зарево. Оно затмило тусклый зимний рассвет, а в небе вместо туч клубился дым.

За высокой бревенчатой оградой бараки и склады сгрудились почти вплотную. Когда начался пожар, их в считанные минуты накрыло огнем. Загорелись леса на возводящихся стенах, пламя охватило деревянные каркасы, раскалившись, обрушивалась кладка храма.

Пожар никто не тушил. От неистово разрастающегося огня шел такой жар, что нельзя было сунуться ни с ведром, ни с топором. На безопасном расстоянии стояли и смотрели на пожар рабочие, надсмотрщики и охрана. Из пламени летели хлопья сажи, как будто черный снег. Он уже устлал землю, густо осел на лицах, волосах, одежде, шлемах, доспехах.

Неэр перевел коня на шаг. Конь пугливо всхрапывал. Лорд Торвар первым увидел короля. Он тоже был верхом, в окружении телохранителей.

– Это поджог! – громко сказал он, подъезжая. – Мой сын и государь, это поджог! Я дознаюсь, кто это сделал! – Испачканное сажей лицо лорда Торвара выражало усталость и гнев.

Неэр закрыл глаза, но даже сквозь опущенные веки ему был виден красный отсвет огня.

Когда вспыхнул пожар, Торвар не сразу позволил отпереть запертые на ночь бараки. Он боялся, что рабочие разбегутся и начнется сумятица, которая помешает тушить огонь. Горели склады. Пламя разносилось ветром. Когда стало ясно, что бараки не отстоять, двери отперли. Обезумевшие люди в давке калечили друг друга, пламя разносилось быстрее, чем они успевали выбежать за ограду. На строительстве было много женщин. С ними жили их дети. Ведь Неэр хотел дать кров неимущим!

Когда королю доложили, сколько народу сгорело заживо и сколько задохнулось в дыму, он не поверил. Как провидение могло это допустить?! Пожар на строительстве храма вызвал в народе толки, что государь-то, похоже, не так угоден Вседержителю, как про то говорят. Неэр понимал, что продолжать строительство невозможно: ему уже не хватит средств. Храм отвергнут Небесным Престолом!

На другой день лорд Торвар начал дознание. Ему доносили и раньше, будто рабочие на строительстве, особенно те, которых за попытку побега держали в цепях, говорили: «Хоть бы сгорел этот храм, тогда бы была нам воля!» Неэр не интересовался расследованием. Он знал, что его отец кого-то допрашивает, даже добился каких-то имен. Но короля вардов это уже не трогало.

…Он пришел в дворцовую королевскую часовню глубокой ночью один. Это небольшое древнее строение с высоким куполом было соединено с его покоями крытым переходом. Король шел решительно, глядя прямо перед собой, высоко подняв голову. Своим ключом отворил массивную тяжелую дверь.

В сумраке горели свечи. Круглый зал был построен без единого окна – окружающий мир не должен был напоминать о себе молящимся правителям. Вместо окон по всему кругу стены расположились ниши со статуями святых. Зажигать перед ними свечи, а также топить в часовне, чтобы не распространялся промозглый холод, было обязанностью особо приставленных служек. Неэр посещал место поклонения дважды в день – рано утром и около полуночи. С утра священник – духовник короля – проводил здесь службу, а вечером Неэр требовал, чтобы никто не нарушал его молитвенного уединения.

Как только дверь закрылась за королем, его осанка изменилась. Медленно, опустив голову, Неэр подошел к алтарю и с тяжелым вздохом преклонил колени на холодный каменный пол. Подушкой для коленопреклонения он не пользовался.

То шепотом, то одними губами, то мысленно Неэр вел разговор с Вседержителем. Свечи догорали, и служка не смел войти, чтобы сменить их. Неэру казалось, что часовня погружается в такой же мрак, как и его душа.

Ниша за алтарем вспыхнула ярким белым светом. Неэр затаил дыхание: в Небесных Вратах тонула в сиянии фигура вестника. Небожитель был одет в сверкающее зерцало и подобен живой свече. В часовне стало светло, как днем. Неэр склонился до пола, лоб его коснулся холодного камня.

– Встань, – послышался спокойный голос небожителя.

Неэр поднялся. Вестник Азрайя много веков являлся предкам Неэра здесь, в часовне. Сам Неэр ни разу не видел его, но знал, что это один из лучших воинов небесного края. Даже в мирные дни вестник приходил в доспехах.

Неэр удивился бы, узнав, что почти два года назад этот величественный небожитель сидел на лавке в тесной и низкой избе в гостях у Девонны, пока его мокрый серый плащ сушился у печки.

Выйдя из алтарной ниши, вестник встал перед Неэром и держал руку над его головой в благословляющем жесте.

– Твоя жертва принята, – сказал вестник. Неэр удивленно поднял взгляд. – Твой храм не будет возведен в этом гибнущем мире, но, когда придет время, ты завершишь его у подножия Престола. Теперь не время строить. Пришел срок браться за меч. Миру стоять недолго, если ты будешь тверд и сделаешь то, к чему призван. Сроки исполнились, сын погибели явился, его нечестивые сторонники сделали свой выбор. Больше нельзя медлить. Ты избран! – вестник повысил голос, и у Неэра перехватило дыхание. – Вседержитель ждет от тебя подвига. Ты должен собрать верных воинов и идти, чтобы принести кару врагам Престола.

Неэр молчал…

– Ты сомневаешься? – тихо спросил вестник.

Неэр с трудом произнес.

– Все, что я делал до сих пор, оборачивалось неудачей. Вседержитель прав во всем. Но…

Неэр посмотрел прямо в лицо небесному воину. Сияние небожителя больше не резало глаза, но из-за него лицо вестника казалось лишенным красок, белым, как у статуи.

– Я прошу… дай мне знамение. Знак, чтобы люди могли его узреть: они уже мне не верят.

Вестник не удивился: предвидел.

– На одну ночь и один день ты получишь сияние, подобно небожителю, как залог будущего. Потом ты утратишь его до полной победы над сыном погибели. Вновь ты обретешь его у подножия Престола. Иди к своему народу в сиянии, потомок Ормина. Пусть видят, что ты взыскан милостью.

Рука небожителя коснулась головы Неэра. Сияние расширилось, охватило обоих, и, когда вестник сделал шаг назад, к алтарю, белое пламя словно разделилось на два языка. Теперь и человек, и небожитель были окружены светом, и когда Азрайя исчез в арке Небесных Врат, в часовне было все так же светло.

Девушка брела по проселочной дороге. Зима миновала. Настало лето. Может быть, последнее перед Концом. Девушка свернула на луг. Небрежно заплетенные в косы светлые волосы растрепались, и в них запутался тяжелый жук. Девушка достала жука, рассмотрела его и отпустила. Жук взлетел над лугом, а девушка с рассеянной улыбкой глядела вслед. У нее кружилась голова. Она не ела уже несколько дней, но в этой деревне даже не стала просить – по пути ей много раз отказывали в милостыне.

Бродяжка смотрела на цветущий луг: по-прежнему зеленеет трава и цветут цветы. Наверно, в лесу уже созрели первые ягоды. Она медленно шла к лиственному лесу.

Земляника росла прямо на опушке. Девушка набрала ягод, прямо с ладони – в рот, устроилась под липой и задремала, прислонившись к шершавому стволу. Птицы перепархивали в кустах совсем близко от нее. Тень от листьев падала на серое, истощенное лицо нищенки и худую шею, которую открывал круглый ворот казенного платья. Раньше девушка работала на строительстве храма, который сгорел зимой. Она была сиделкой при больных.

Под вечер девушка выспалась и встала. Ей хотелось пить. Прислушавшись к лесной тишине, она уловила звон ручья далеко в зарослях и пошла на звук. Бродяжка жила даже не одним днем, а одной минутой. Сейчас она не думала о предстоящей ночи, о зверях, что могут появиться в лесу, и о злых людях – просто обрадовалась ручью. Она напилась из горсти, встав на колени возле криницы, а потом опустила руки в прозрачную, быстро текущую воду и глядела, как ручей струится сквозь ее пальцы. Девушка захотела рассмотреть в воде свое отражение, но течение было таким быстрым, что облик менялся, исчезал, утекал вместе с ручьем, и она не могла уловить, как выглядят ее черты. Девушка пошла по течению. Башмаков у нее давно не было. Босые ноги омывала вода.

На закате она дошла до устья ручья, которое терялось в зарослях камыша. Девушка замерла от восторга: ручей впадал в лесное озеро, тихое, неподвижное. Берега заросли лозняком, ивами и осокой, над розовой от заката водой вились стрекозы. На мелководье лежали заросшие мхом валуны. Девушка села на камень. Низко наклонившись и раздвинув руками листья кувшинок, она наконец рассмотрела в воде свое лицо. Усталое, печальное. Девушка удивилась: она несколько лет не видела себя в зеркале.

– Майлди, – сказала она неуверенно. – Это я.

– А я Райнди, – сказал кто-то за спиной.

Девушка обернулась. Синие, черные, золотистые стрекозы порхали над кувшинками. Перед Майлди стоял человек, – в камышах, среди ветвей ракиты. Это был юноша примерно ее лет, со светлыми волосами, разметавшимися по плечами, и серо-голубыми глазами цвета озерной воды, в простой рубахе и закатанных по колено штанах. Может быть, он ловил в зарослях рыбу на закате. Его заостренные уши были покрыты светлой шерстью и расположены ближе к затылку, чем у людей. Но девушка не испугалась: незнакомец застенчиво и приветливо улыбался.

– Ночью будет дождь, – сказал он. – Но не сильный и теплый. Я умею предсказывать погоду.

Майлди улыбнулась в ответ. Прямо под камнем, коснувшись ее босых ног, проплыла озерная лягушка с длинными лапками. Девушка их не боялась. Она смотрела на незнакомца, на неподвижную гладь воды, на ивы у берега, на камыши. Ей было спокойно.

Лет двадцать назад в день солнцеворота на берег этого озера пришли девушки из деревни, которую днем миновала Майлди. Они купались, брызгались, шумели, бродили по берегу. Никого не удивило, что Айлинг, самая тихая и задумчивая из всех, отстала от стайки подруг. А вечером Айлинг вернулась в деревню. На голове у нее был венок из белых и желтых кувшинок и еще ворох – в руках.

– Вот это да! – изумились девушки. – Где столько нарвала?

Айлинг смутилась и улыбнулась, неопределенно показав рукой на озеро. С тех пор каждый день на закате, закончив дела по хозяйству, Айлинг уходила к озеру. Никто не знал, что в зарослях камыша каждый вечер ждал ее тайный друг. Их называли в народе побережниками или озерниками. Говорили, они живут в воде, плавают, как рыбы или лягушки. Ими пугали детей: не ходи купаться далеко, тебя утащит озерник. Айлинг знала, что это не так. Озерник жил не в озере, а в зарослях камыша, и он не только не обидел бы человеческих детей, но не мог бы нанести вреда даже стрекозе. Он ощущал себя частью озера, прибрежных кустов, часами задумчиво смотрел на блики солнца в воде, на цветы кувшинок. Казалось, вся его жизнь проходит во сне. В первый раз, когда Айлинг, отбившись от подруг, встретила его, он сам вышел к ней навстречу – появился из ивняка в простой полотняной рубашке с цветами кувшинок в руках. Айлинг вздрогнула от неожиданности, попятилась к стволу ивы, но озерник улыбнулся и шагнул к ней, протягивая кувшинки. Это был подарок. Озерник восхищенно смотрел на нее, как будто только что проснулся от сна. Он любовался ею так же. как озером, стрекозами, облаками.

Девушка с детства слышала рассказы о земнородных. «У них даже имен-то нет, – рассказывала еще бабка. – И говорить они не умеют. И души нет. Как помрут, так и сгинут».

Айлинг смущенно взяла у озерника цветы. Его глаза засияли от радости. Айлинг села на берегу и стала плести венок. Озерник с волнистыми светлыми волосами не сводил с нее глаз.

С тех пор Айлинг часто приходила на берег озера, а озерник появлялся из камышей. Он показал девушке тайные заводи и лиловые ирисы, что растут по их берегам.

Всю жаркую пору лета девушка возвращалась домой под утро, дождавшись, когда над озером начнет стлаться белый туман. Озерник провожал ее до границы леса. Она так и не дала ему имени: для нее он был просто «он». Ей казалось, что он единственный, других таких она не знала.

– Мне нет дела до того, что говорит священник, – говорила Айлинг, – но все в деревне считают, что у тебя нет души. Ты не можешь жить с людьми, тебе будет плохо, тебя выгонят. Я приду к тебе жить на озеро…

В конце лета началась жатва. Айлинг стала появляться на берегу реже. Они с озерником оба тосковали. А потом наступила осень. Озеро покрылось желтыми и красными листьями, голые ветви ив уныло чернели, по серой воде шла рябь. Под косым мелким дождем Айлинг пришла на озеро. Но озерник больше не вышел к Айлинг. В тот день ударили заморозки. Айлинг растерянно оглядывалась, искала его шалаш. Но, видно, он спрятался в какую-нибудь береговую нору и уснул. Она хотела позвать его, но вдруг поняла, что ее любимый так и остался без имени. Нехорошее предчувствие сжало ей сердце. Домой Айлинг вернулась в слезах. А вскоре открылась ее беременность. Мать плакала, отец кричал, требовал сказать имя виновника, клялся, что заставит его жениться. Айлинг наконец призналась, что это был озерник.

Родители попытались скрыть позор своей дочери. Айлинг не велели выходить из дому, в деревне ее объявили больной. Всю зиму Айлинг думала о том, как это, наверно, страшно – уснуть среди снега, не помнить себя, не знать, что идет время. Зима выдалась холодной…

Как только растаял снег, Айлинг побежала на озеро, прижимая к себе недавно родившегося ребенка, и растерянно остановилась посреди голых ив и прошлогодних сухих камышей. Никто не вышел навстречу. Но она не знала, как ей позвать, какое имя выкрикнуть на берегу.

– Это я, Айлинг… Я пришла! – крикнула она.

Ребенок не плакал, возле воды он совсем успокоился открыл глаза – и Айлинг показалось, что в них переливаются все краски весеннего леса. До ночи Айлинг бродила по берегу, всматриваясь в темные кусты. «Еще рано, – успокаивала себя молодая женщина, – еще не распустились листья, не прилетели птицы, для него еще зима, он еще спит».

Каждый вечер с того дня Айлинг снова и снова приходила к озеру. Мать с отцом больше не могли удержать ее взаперти. «Еще рано», – каждый раз говорила она себе.

Ивы зазеленели, в кустах и камышах запорхали птицы, наступала поздняя весна. Ребенок у озера всегда или успокаивался, или засыпал, а когда Айлинг с тяжелым сердцем наконец уходила от воды, беспокоился и плакал. «Еще рано». И однажды Айлинг поняла: уже поздно. Пришло лето, а ее любимый так и не вышел к ней и к сыну.

В деревне говорили, что Айлинг помешалась, потому что связалась с нечистью. Родители больше не могли скрывать ее беду. Теперь озерник утащит ее на дно озера, он зовет ее, поэтому она все и бегает туда. А Айлинг сидела у воды дотемна. Там ее сын научился ползать по берегу, а в теплые дни на мелководье в воде играл с водяными жуками. Стрекозы садились ему на голову.

«Смотри, это же наш сын, – мысленно говорила Айлинг его отцу. – Если ты жив, почему ты не выходишь, почему ты не ищешь нас?»

После дня солнцеворота ей показалось, что в ивняке мелькнула тень. Она бросилась туда, – прямо на нее смотрел озерник. Черты лица были те же, но выражение – совсем другое. Глаза были открыты, но он как будто спал наяву.

– Ты? – вскрикнула Айлинг.

Он рассеянно улыбнулся, не узнавая ее. А может быть, это был другой и он видел Айлинг впервые.

– Ты меня забыл?

Озерник даже не убежал – он слился с зарослями, отступив в них.

Еще неделю спустя Айлинг увидела его – или еще одного похожего – на большом камне у воды. Он сидел, опустив ноги в озеро, и смотрел, как блестит на солнце вода.

– Это я, Айлинг! – окликнула она.

Озерник растерянно посмотрел на нее и исчез в воде. До конца лета Айлинг встречала побережников еще несколько раз. Но был ли ее любимый среди них, или все они были новыми, появившимися на свет только этим летом?

Она слышала, что такие, как они, не старели и не умирали сами, но если кто-то из них погибал случайно, то следующим летом возрождался таким же, как и был, на месте, где жил всегда. Могло быть и так, что отец ее ребенка замерз зимой и умер, а в день солнцеворота возродился среди собратьев, но память о прошлом к нему не вернулась. А может быть, он пережил зиму, но за время долгого сна утратил и память, и человеческую речь.

Прошла еще одна зима. Все лето Айлинг водила своего уже подросшего сына на берег озера. Она назвала его Райнди. Мальчик уже бегал: полукровки растут быстрее обычных детей. Играя с матерью, он прятался в зарослях, залезал на согнутые над водой стволы ив. Айлинг испугалась, когда он нырнул на мелководье и поплыл под водой, как лягушка. Но в воде Райнди был как дома.

Айлинг бродила по берегу, собирала кувшинки, плела из них венки себе и сыну – может быть, увидев ее такой, любимый вспомнит и узнает ее, думала женщина.

Так шли годы. Айлинг понимала, что сына надо растить, поэтому работала в огороде, пряла и ткала, смотрела за скотиной. Только по вечерам, переделав все дела, иной раз она шла на озеро. Жили они с сыном бедно, в деревне на них сначала косились, потом привыкли. Замечали, что мальчик умеет предсказывать погоду: особенно чутко Райнди ощущал, что будет дождь или снег; если его брали на реку ловить рыбу, то рыбалка всегда бывала удачной; поэтому считали, что сын озерника – создание не только не опасное, но порой и полезное. Конечно, говорили в деревне, у него нет души, но не обижать же мальчишку только из-за этого.

Как только Райнди стал понимать слова, мать рассказала, кто его отец. Когда мальчик ходил вместе с ней на озеро, она видела порой, что озеро тянет его к себе: ему не хотелось уходить с берега, и будь его воля, он проводил бы там дни и ночи. Во всем послушный матери, Райнди никогда не убегал один, не спросив разрешения. Но Айлинг очень боялась, что когда-нибудь он не вернется из зарослей камыша и забудет ее, как его отец. И все же неволить сына она не хотела. Айлинг видела, что ни в поле, ни в лесу, ни в деревенском доме ему не бывает так хорошо, как у воды.

Как-то зимой Айлинг простудилась и заболела. До весны она не дожила. Когда растаял снег, Райнди – уже подросток – пришел на берег озера один.

К тому времени умерли и старые родители Айлинг. Полукровка-озерник был плохим хозяином, с ним жилище скоро обветшало. Ему нашлось дело: деревня приспособила его в пастухи, чтобы не ел хлеб даром. Последние годы выдались тяжелыми: скота осталось мало, деревня пустела, священник все строже предупреждал насчет «нечисти». Райнди отстранили от стада и перестали разговаривать с ним. Он построил себе шалаш в камышах и жил теперь летом, как настоящий озерник, возвращаясь в свой ветхий дом только зимой. Он мало слышал человеческую речь, часто ему казалось, что он сливается с водой и камышом. Райнди боялся, что наступит зима – и он заснет, как его прибрежные сородичи, а проснувшись, забудет себя. Или замерзнет в нетопленом доме, а возродится ли у озера – неизвестно, ведь в нем кровь матери-человека. Райнди думал, что возродится, если правду говорят, что у него нет души и его не возьмут к Небесному Престолу. Настоящие озерники не боялись его, ночами он часто видел их и думал, что кто-то из них – его отец.

– Майлди. Это я.

– А я Райнди.

Наверное, само озеро думало, что возродились Айлинг и ее озерник и снова гуляют по берегу, украшают друг друга кувшинками и не сводят друг с друга глаз.

– Май, смотри, сейчас я поймаю рыбу!

Поздним вечером Райнди с острой палкой в руках замирал на камне, ожидая, пока на поверхности воды блеснет чешуя. Быстрый взмах – и крупная рыба бьется на острие.

– Райн! – восхищенно вскрикивает на берегу Майлди.

В шалаше они спали рядом на охапках сухого тростника. В деревню не ходили. Майлди собирала ягоды, Райнди бил острой палкой рыбу, и они были сыты.

– Так хорошо, что я тебя нашел, Май! – признавался он. – Мой отец был озерник, но я человек, как мама. А другие люди думают, что я не человек. Без тебя у меня совсем никого не было. Май, не бойся, я не озерник: я не усну на зиму и не забуду тебя весной.

– Не забывай меня, Райн. У меня тоже никого не будет без тебя.

В темноте глаза Райнди светились, как у камышового кота. Им с Майлди давно стало все равно, день сейчас или ночь: они спали, когда уставали, и бродили по лесу и по берегу озера, когда им хотелось.

– Тебе нравится жить со мной, Май? – спрашивал Райнди.

Он деловито перечислял:

– У меня есть котелок, кружка, нож, плащ и одеяло… Много вещей, как и должно быть у людей. У нас с тобой настоящий дом. правда, Май?

До сих пор Райнди было все равно, какие вещи у него есть. Но теперь ему хотелось, чтобы Майлди было тепло и чтобы она могла пить горячий травник и есть сваренную в котелке рыбу, как люди. Райнди боялся, что ей все-таки не очень хорошо.

– У меня нет дома, уже давно нет, – Майлди начинало трясти мелкой дрожью, но не от холода. – Я жила в бараке…

Райнди знал: Май нельзя вспоминать про барак, она будет плакать и долго не сможет успокоиться. Обняв ее покрепче, Райнди придумывал что-нибудь смешное. Задумчивый сын озерника был не мастер на шутки. Он говорил:

– Майлди, если ты будешь плакать, то станешь мокрой, как водяная крыса.

Тогда Майлди, прижавшись к нему, начинала тихо смеяться.

Однажды они пошли к озеру, сплели венки и пустили их плавать. Но венки не уплыли далеко: покачались на воде и медленно утонули.

– Райн… это… недобрый знак, – Майлди побледнела и изо всех сил сжала ладонь Райнди: они стояли, держась за руки.

– Что ты, Май! Хочешь, я нырну и достану наши венки? – с готовностью предложил сын озерника.

И добавил, снова желая ее рассмешить:

– Это вовсе не дурной знак. Наши венки взяла мокрая водяная крыса. Скоро она пожалует к нам в гости в венке!

Майлди не могла забыть, как сгорел недостроенный храм под Анварденом.

– Райн, они не успели выйти… – шепотом говорила вечером Майлди, отодвигаясь подальше от огня.

В стороне от костра ей было холодно, Райнди звал ее к себе, уговаривал не бояться. Но при виде открытого пламени Май начинала шептать:

– Они не успели выйти…

Среди больных многие не держались на ногах. Когда начался пожар, они умоляли не бросать их. Они так и кричали: «Не бросайте нас!» Некоторые пытались ползти. Сиделки и другие больные, которые были покрепче, вытащили кое-кого из переполненного дымом барака. Другие задохнулись. Худенькая Майлди, как муравей, выволокла к воротом здоровенного бородача в горячке: он бредил и совсем не понимал, что происходит. У ворот Майлди опустила бородача на снег, обернулась, чтобы бежать назад. Но там уже бушевал огонь. Надсмотрщик перехватил Майлди за пояс и оттащил в сторону, чтобы сумасшедшая девчонка не кинулась в пекло.

После пожара Майлди скиталась по невесть каким дорогам. Кончилась зима, пришла весна, потом лето. Ее волосы выцвели на солнце добела, как солома. Платье совсем обтрепалось, плащ разорвали собаки. Людям в деревнях по дороге Майлди казалась чудной, иногда ее жалели, иногда прогоняли. Ее серые глаза всегда смотрели печально, сосредоточенно и отстраненно. Двигалась Майлди бесшумно, как тень, и, если к ней не обращались, всегда молчала. Создавалось впечатление, что она старается оградить себя от остальных невидимой чертой, чтобы никто не нарушил ее одиночества.

– Мне кажется, что я есть, только пока я с тобой, и ты смотришь на меня, – говорила она Райнди. – А если ты перестанешь меня видеть, исчезну…

– Будет дождь, – сказал Райнди. – Теплый. Пойдем бродить. Тебе же нравится! К вечеру дождь пройдет, и мы будем сушить у огня твои волосы. Как я рад, что ты больше не боишься огня! А потом – что мы вплетем тебе в них? Опять кувшинки, или ирисы, или – хочешь – соберем в траве светляков? У тебя будет светящийся венок. Даже лучше, чем у водяной крысы!

Майлди смеялась. Ей казалось, что раньше она была больна, а теперь начала выздоравливать.

Две крестьянки собирали в лесу грибы. Дождь застиг их внезапно. Женщины постарались укрыться под густой кроной липы. Сквозь листья проникали только редкие капли, но вокруг лило как из ведра.

– Смотри-ка! – показала одна из женщин. – Никак этот опять появился! – Она не назвала Райнди по имени.

Обе крестьянки смотрели, как из кустов выскочил совершенно мокрый Райнди. Он тянул за руку такую же мокрую смеющуюся девушку, по волосам у обоих стекала вода, а дождь поливал их изо всей силы.

– Я думала, уж он пропал, и хорошо бы было. Говорят, их всех скоро повыловят жезлоносцы. А это с ним кто?

– Нечисть какую-то нашел в своем болоте, не иначе. Как его мать спуталась с озерником, так этот, вишь, с ней…

Но сквозь шум дождя до женщин долетели голоса. Райнди и девушка весело болтали, держась за руки.

– Нет, эта – не озерница. Она разговаривает. Или такая же помесь, как он, или вообще из обычных.

Райнди замер.

– Что случилось? – спросила Майлди.

– На нас смотрят. Женщины из деревни.

Одна из крестьянок окликнула его. Райнди удивился, что с ним кто-то из людей заговорил первый и даже вспомнили его по имени.

– Райнди, кто это с тобой?

– Это моя невеста, Май. Мы будем с ней жить в доме, как все люди, – просияв улыбкой, ответил Райнди.

В конце лета опять пришли ясные дни. Деревню посетил необычный гость. Толстощекий суровый священник во дворе своего дома говорил с высоким рыцарем в плаще, заколотом фибулой-жезлом.

– Их видели много раз в окрестностях деревни. Озеро – проклятое место. Сельчане боятся, что нечисть расплодится. Девчонка живет с этим зверенышем и может окотиться, когда ей вздумается. Мой покойный предшественник в свое время не проявил строгости, и потомка озерной твари оставили в живых да еще вырастили в человеческом доме. А теперь…

– Женщина – человек? – спросил рыцарь.

– Кто ее знает, – развел руками священник. – Может, тоже полукровка. Похоже на то. Бродит в венках из цветов.

Рыцарь Жезла Клевен много путешествовал. В Соверне он боролся с ложными учениями, потом служение привело его снова в Анварден. Жезлоносцем не мог стать простолюдин, простонародье подкупно и неверно. Поэтому рыцарей Жезла было мало, а дел у них – много.

Направляясь верхом от селения к селению, Клевен везде спрашивал, нет ли в округе земнородных тварей. В деревне рядом с лесным озером рыцарю сказали, что в лесу бродит парочка полукровок.

– Мне нужен проводник, – сказал Клевен.

Мужик, на которого рыцарь Жезла посмотрел в упор, испуганно попятился.

– Чего ты боишься?

– Да что я-то?.. А вдруг нечисть будет мстить? Вдруг они град нашлют? Или озеро пересохнет?

– Миру осталось жить считанные месяцы, – невозмутимо сказал рыцарь. – Нечего жалеть свое имущество.

– Они спрячутся в камышах, их и с проводником не найдешь, – подал голос другой мужик.

– Это не первая нечисть, которую я нахожу, – обронил Клевен. – Делайте, что вам говорят. Проводите меня к озеру.

Они не прятались. У самой воды горел костер. Клевен увидел босого полукровку-озерника, который сидел на песке у огня и что-то говорил девушке в крестьянском платье. Та смеялась так, что чуть не выронила рыбу, которую чистила. Рыцарь широкими шагами подошел к этим двоим. Смех умолк, как только они увидели незнакомца. Девушка поднялась на ноги и растерянно посмотрела на высокого человека в доспехах. Озерник встал около нее. Оставляя глубокие следы в прибрежном песке, Клевен медленно приблизился к костру и посмотрел в упор в беспокойно замерцавшие глаза озерника.

– Райнди, бежим… – тихо сказала девушка и потянула парня за рукав.

– Кто ты? – спросил рыцаря озерник, отодвигая Майлди и стараясь загородить ее собой.

– Ты не смеешь говорить с человеком, нечистая тварь без души, – сказал Клевен, вынимая меч.

Райнди настороженно посмотрел на оружие.

– Это что?

Он видел до сих пор и косы, и топоры, и вилы у крестьян, а мечей – нет.

– Во имя Вседержителя я истребляю нечисть с лица земли. Отойди от него! – резко велел Клевен девушке. – Он сын человеческой женщины и земнородной твари. Ты человек, и еще можешь сделать выбор.

– Райнди, бежим, – Майлди снова дернула его за рукав.

Но сын озерника убедительно протянул руку навстречу рыцарю:

– Погоди! Я человек. Я говорю, у меня есть память и воля, и я не сплю зимой. У меня есть имя! Я люблю Май, она моя невеста. Мы будем жить вместе в доме. Мы люди… Май, беги!.. – Райнди увидел занесенный меч.

Но Майлди бросилась между ним и клинком.

…Девушка опустилась к ногам Райнди, сухой песок быстро стал окрашиваться кровью. Второй удар Клевен обрушил на озерника сверху, когда тот, встав на колени около Майлди, приподнимал ее тело с земли.

Осенью Яромир с небольшой дружиной ездил в Дар-город – готовить оборону против князя Кресислава. А когда Кресислав свернул на Ирменгард, двинулся за ним в надежде, что ударит супостату в тыл и размажет его по стене осажденной крепости. Но Кресислав взял крепость с налету и засел там. Яромир идти приступом не решился: у него не хватало сил. Он оставил у Ирменгарда разведчиков, а сам вернулся на западную заставу несолоно хлебавши.

Незадача богоборца была единственной радостью Креса. Он смеялся над Яромиром, хвалился стремянному Ивору, что еще захватит его в плен и приведет в Анварден в цепях. Мол, получи, король Неэр, своего смутьяна, не так уж он силен, как болтает молва. На самом деле Кресиславу было невесело. Он нанял три небольшие дружины хельдов, которые усилили его войско. Хельды рвались на грабеж. Крес не ждал, что они будут милосердны на захваченных землях. Советники-варды, которых к Кресиславу приставил король Неэр, требовали не просто оставить Ирменгард, а уничтожить его, разрушить крепость.

– Ты уйдешь – богоборец возьмет город снова и укрепит его лучше прежнего, – предупреждали они. – Оставь ему руины. Пусть ему больше не укрепиться там, где прошло твое войско. А для себя тебе нечего беречь: все земные державы теперь простоят недолго.

У Кресислава холодело сердце. Как, целый город! «Что ж вы за чудища ненасытные?!» – с тоской думал он.

Весной, когда стаял снег и высохла земля, Кресислав вышел из Ирменгарда и двинулся наконец на Даргород. Теперь он уже не прятался от Яромира: войско Креса было готово к открытой стычке. Перед началом похода Кресислав отдал приказ сравнять с землей Ирменгард, старинный торговый город на море Хельдвиг.

Вокруг дома Девонны в приграничной деревне цвели старые яблони. Был поздний вечер. Вестница укладывала сына спать. Яромир сидел на пороге, прямо над ним свисали влажные от недавнего дождя ветви. Шалый положил бородатую морду хозяину на колени и не моргая смотрел на него любящим и проницательным взглядом.

– Наша хозяйка сейчас выйдет, – обещал ему Яромир.

Вечер был прохладный. В одной распахнутой на груди рубашке Яромир чувствовал свежесть ветра. На рассвете он собирался уезжать. Разведчики, оставленные у Ирменгарда, принесли весть, что Кресислав разрушил город. Яромир пришел в ярость. Он погрозил кулаком далекому ставленнику «короля Нера» и обещал на этот раз до него добраться.

– Ты завтра едешь, а когда вернешься? – спросила Девонна.

Яромир ответил:

– Надо поскорее побить разбойника Кресислава. Король Hep вот-вот пойдет на нас с войском, а тут еще этот орел!

Наконец скрипнула дверь, Яромир вскочил, задел плечами и головой нависшие над крыльцом ветви яблони. И его и Девонну окатил целый дождь с влажных листьев. Шалый стал громко отряхиваться. Яромир и сам обескураженно потряс головой. Вестница засмеялась. Яромир взял ее за руку, не зная, что сказать, только ласково ухмыляясь и обрадованно глядя на нее. Девонна провела ладонью по его впалой щеке, и он на мгновение зажмурился.

– Возвращайся скорее, – сказала Девонна.

Он молча, крепко обнял ее, так, что ей стало трудно дышать. Но Девонна привыкла, что его радостные ласки бывают неуклюжи, и сперва осторожно отстранилась, потом сама прилегла ему на грудь.

– Ты жди меня, Девонна. Я вернусь цел и невредим – и непременно скоро!

Последние слова Яромир произнес так громко, что они разнеслись далеко вокруг. Вестница посмотрела на мужа и предостерегающе приложила ладонь к его губам: тише, не разбуди сына.

Яромир подумал о маленьком Кресиславе. У него защемило сердце. Того парня зовут точно так же… Того, кто жег деревни, разрушил Ирменгард. С кем Яромир теперь должен был сойтись в беспощадном бою.

По дороге на Даргород была низменность под названием Горючий лог. Разведка донесла Кресиславу, что за Горючим логом на берегу реки Мутной его ждет толпа пеших ратников во главе с Яромиром. Крес засмеялся:

– Да он собрал ополчение по окрестным деревням! Что, много их?

– Не так чтобы много.

– А вооружены?

– Все больше дрекольем.

– Смотрите, – сказал Кресислав войску. – Кто на веревке приведет мне самого Яромира, тому бочка вина.

Крес не удивился, что князь Яромир вышел против него с ратниками, набранными окрест на скорую руку. Боится бросить без защиты западные границы, надеется поднять против своего врага народ.

– Эй, Ивор! Коня мне! Я сам поведу конницу! – приказал Кресислав стремянному.

Ивор подал князю коня, пока Крес садился, придержал стремя.

– Ратники Яромира хорошо будут драться. Небось уже знают, что мы все на пути топчем в прах. Значит, будут драться лихо. – Кресислав нахмурился и вздохнул, поудобней поправил шлем. – И как не понимают, что я богоизбранный князь, что мне противиться нельзя? – По его губам скользнула усмешка, и Ивор, бросив взгляд, прочел на лице князя одно только пренебрежение к этой избранности.

…Яромир так и повел своих пахарей-ратников в бой толпой. Он и сам вышел пеший, выделяясь среди других только ростом и мощным сложением – вместе с немногими, кто были ему под стать.

Хельды не слушались Кресислава: в битвах они подчинялись только собственным вождям. Они, тоже пешие, с тяжелыми боевыми топорами кинулись навстречу толпе мужиков. Те были кто без шлема, кто в кольчуге не по росту, снаряженные в бой как попало, в доспехах, доставшихся от дедов. Лет десять назад на всем севере простонародью велели не держать ни меча, ни кольчуги, чтобы не с чем было бунтовать. Но мужики, привыкшие веками стоять за свою землю, попрятали снаряжение. Теперь у каждого что-нибудь да осталось, хотя нельзя было в открытую справить нового доспеха для выросших сыновей.

Вместе с хельдами Кресислав бросил в бой и своих пеших – крестьян, которые приняли сторону «богоизбранного князя», чтобы отомстить Яромиру за отнятое для посева зерно или просто из верности господской крови. А сильной вардской конницей Кресислав задумал нанести удар сразу по обоим крылам Яромирова войска.

– Загоню его в реку! – засмеялся Крес, гарцуя верхом. – Пускай хлебнет водицы!

Конница разделилась и пошла в обхват. «Вот и разбил я богоборца, – мелькнуло у Креса. – В Писании говорится, что, когда его убьют, настанет Конец света».

Неужто вот-вот среди дня потемнеет небо, отверзнется Подземье, выпуская демонов, и сойдут небожители, разя мечами тех, кто не удостоился спасения? Орда демонов и небесное воинство пройдут по всему миру, а потом низойдет огонь в воды, и Обитаемый поглотит небытие…

Кресиславу представился человек, терпящий сейчас поражение, и он же в цепях перед судом королей и князей мира. В один миг прозрения – на скаку, сжимая в ладони меч, – Крес понял суть последнего испытания. Люди в знак покорности Престолу должны сами осмелиться казнить этого человека, хотя и знают, что это кладет начало Концу. До тех пор им нечего уповать на Вседержителя, он не явит свою мощь раньше и не избавит их от выбора.

– Даргород! Даргород! – вразнобой кричали боевой клич ополченцы Яромира, все родом из Даргорода и окрестных сел.

Конница еще не доскакала, когда вдруг за спиной Кресислав услыхал частый топот многих копыт. Крес осадил коня так, что тот встал на дыбы. Сзади, со стороны Горючего лога, в клубах пыли появилась другая конница. «Засада…» – Кресислав стиснул зубы. Яромир обманул его. Дружина, которую он привел с собой, ждала в укрытии. Богоборец решил одним ударом покончить с неприятелем и вернуться на заставу раньше, чем слух об ослаблении границы дойдет до Анвардена и король Неэр двинет войска.

Понимая, что все пропало, Кресислав развернул навстречу засаде ту часть конницы, которую вел сам, и, срывая голос, закричал вардскому военачальнику:

– Заворачивай! Заворачивай!

Ополченцы у реки Мутной радостно взревели. Дружина, подоспевшая им на помощь, нарочно ударила молча. Кресислав видел: его войско еще не понимает, что произошло. Тогда последний потомок Даргородского князя махнул рукой: руководить боем уже нечего было и думать. Крес просто кинулся в драку.

В бою Кресислав почувствовал, что у него открылась полученная осенью рана. Под стеганкой сбоку разливалось неприятное липкое тепло. Тогда-то он и выбрался из схватки: понял, что не может больше рубиться. Крес спустился в низину, где начинался Горючий лог, тяжело сполз с коня и сел спиной к дереву в густых зарослях кустов.

Его войско было разбито. Даже отважные хельды наконец побежали. Кресислав понял, что остался один. В сумятице он отбился от личной охраны и потерял своего стремянного. Крес надеялся, что кровь у него сама остановится под плотно прилегающей стеганкой и доспехом. Его конь бродил в зарослях неподалеку, но у Кресислава не было сил до него добраться. Неуклюже подогнув ногу, парень достал из-за голенища сапога кривой нож. Меч от слабости казался ему тяжел, да полусидя в случае чего было бы и не замахнуться.

«Вот тебе и на! – думал Крес. – Выходит, не мне его, а ему меня на веревке приведут… Потеха». Кресислав понимал, что расплата его ожидает тяжелая. За сожженные поля, за руины Ирменгарда, за то, что хвалился притащить Яромира в Анварден на суд тамошних лордов.

Кресислав порывался через силу встать. Но он не знал, куда идти. Запросто можно было выбраться прямиком к неприятельским воинам: здравствуйте, давно не виделись. Только сидеть на месте – тоже не выход: хоть стеганка и плотно прилегла к телу, а кровь все текла… «Не дамся живым, – решил Крес, покрепче перехватив рукоятку ножа. – Если найдут враги – перережу себе горло. Пускай богоборец не радуется. Все равно я попаду в края у подножия Престола. Я, может, не самый лучший человек, но главный-то выбор я сделал правильно: дерусь на стороне Вседержителя. Значит, не пропащий…» У Кресислава шумело в голове от потери крови. «А может, еще Ивор меня отыщет? Должен же он постараться». Крес с надеждой приподнялся, оглядываясь по сторонам, но только ветер шевелил кусты.

– Ивор, мать твою!.. – с тоской позвал Кресислав.

В нескольких шагах от него раздался хруст веток. Крес замер, ладонь на рукоятке ножа сразу вспотела. Сквозь кусты на маленький пятачок возле дерева, где он сидел, вышел бородатый ополченец.

«Принесло его…» – подумал Крес и приставил лезвие ножа к шее сбоку, готовый полоснуть поперек горла. У него вырвался полувздох-полустон: Кресислав вдруг ощутил, насколько сильно его тело, и понял, как трудно ему будет умирать.

Яромир разыскивал Радоша, который и был во главе засады. Уставший, разгоряченный, тяжелым шагом Яромир прокладывал себе дорогу через кусты в перелеске, спеша напрямик туда, где только что с берега реки Мутной углядел его. Чей-то сдавленный возглас неподалеку насторожил Яромира. Бой только что утих. Наткнуться на раненого или просто заблудившегося врага было бы не в диковинку. Закрываясь рукой от густых ветвей, норовивших хлестнуть по лицу, Яромир вышел на крошечную полянку. Там под деревом он увидал совсем молодого парня в хорошем, богатом доспехе. На коленях у чужака лежала медная шапка, украшенная золотой насечкой. Панцирь был покрыт бархатом.

Когда парень поднес к горлу кривой засапожник, Яромир застыл как вкопанный:

– Что это ты вздумал с ножом?!

– В плен не пойду, – проговорил Кресислав.

От слабости голос его звучал совсем тихо. Будь перед ним настоящий враг, Кресу прибавилось бы решимости. А так ему не хватало мужества полоснуть себя по горлу, потому что у ратника было добродушное лицо простого человека.

Яромиру стало жалко его. Видно, что храбрый парень, и такая храбрость – зря.

– Чем тебе в плену плохо? У князя Яромира не обижают пленников, – сказал он. – Брось, сдавайся. Подлечишься у нас. Было бы из-за чего себе глотку резать.

По одежде он видел, что чужак – не мелкая сошка. Видно, думает: простого воина богоборец бы пощадил, о нем есть такие слухи, а воинского начальника – так сотрет в порошок.

– А может, ты сына погибели боишься? – поднял бровь Яромир.

У Кресислава устала рука, он опустил нож.

– Шел бы ты своей дорогой, – сказал он через силу. – Что мне его бояться, когда он обыкновенный человек.

«Что если не себя, а этого попробовать зарезать? – шевельнулась мысль. – Только он здоровенный…»

– Куда тебя ранили-то? – не отставал бородатый ратник.

– Не сейчас. Старая открылась… Под доспехом не видно, – проговорил Крес.

В душе у него вспыхнула надежда на спасение. Этот мужик с простодушным лицом – с ним, кажется, можно договориться.

– Слушай, ратник, – начал Кресислав, собравшись с духом. – Выведи меня отсюда, а? Ну, найди моего коня или так помоги уйти. А может, ты знаешь, в какой стороне теперь войско Кресислава? Куда они отступили? Не всех же вы побили, народу много было. Выручи меня, ратник, я тебя потом чем хочешь награжу. Или вот что… ты, похоже, хороший человек. Брось своего Яромира, из-за него вы все в Подземье попадете. Переходи к богоизбранному князю Кресиславу, я могу у него чего вздумаю добиться. Попрошу – станешь военачальником, он тебя приблизит к себе.

– А ты кто такой, что тебя все слушаются? – насторожился Яромир.

– Я Ивор, побратим князя Кресислава и его стремянный.

– Вон что… А если я тебя не выведу, ты себе горло перережешь?

– Да придется, – честно сказал Крес. – Не пойду в плен. Не хочу…

«Не хочу – как мальчишка, – проворчал про себя Яромир. – Отнять бы у него нож…»

– Ну, мне твоя награда не нужна, – он нахмурился. – Ваш Кресислав – разбойник, пусть своих наемников награждает! Лучше давай к нам. Тебя же рана доконает. У нас перевяжут – а там напишешь князю письмо, чтобы тебя забрал.

Крес только молча покачал головой.

– Да не могу я тебя никуда провожать! – рассердился Яромир. – Представь, если князь тебя ищет. Наткнемся мы с гобой на ваш разъезд. Наверняка тут где-то крутятся! Тебе хорошо, а меня в петлю.

Кресислав горячо перебил его:

– Я не позволю!

– Тебя не послушают, – сказал Яромир. – Тут такое дело… – он вытянул вперед обе руки. – Видишь, у меня ладони с тылу заклеймены? Я на каторге был. И вот тут у меня шрам, – он показал на заросшую левую щеку, в которой виднелась проплешина. – Как у богоборца. С такими приметами попасться на глаза разбойнику Кресиславу – спасибо! Опомниться не успеешь, как тебя на аркане в Анварден поволокут. Так что брось лучше нож и сдавайся в плен. А то что мы торгуемся, как на базаре?

– Иди своей дорогой, – упавшим голосом сказал Крес. – Не хочешь помочь – уходи.

Он чувствовал, что слабеет все больше, и боялся лишиться сознания на глазах у чужого ратника. Тогда уж точно придешь в себя во вражеском шатре.

– Да не тронет тебя никто, я обещаю! – повторил Кресислав в отчаянии, поняв, что если ратник в самом деле развернется уходить, это конец. – Ну кому в голову придет, что ты и есть сын погибели, если ты сам же привел нашему князю его стремянного!

Яромир в раздумье почесал бороду:

– Пожалуй что…

Подумалось: «Радош не хуже меня самого соберет вместе войско и разобьет стан. Не все на мне клином сошлось, а долго ли проводить этого парня?» Яромир махнул рукой:

– Будь по-твоему, я тебя выведу. Только недалеко. А ты нож убери… Сейчас твоего коня поищу, подсажу тебя в седло и провожу подальше от наших, а там уже сам… Может, найдут тебя твои.

Ивор не знал, где искать Кресислава: может, и среди убитых. Сумятица сражения, внезапное нападение Яромировой дружины разделили их. Часть войска сумела отойти благодаря военачальнику-варду. Его люди, всегда отличавшиеся хорошей выучкой и привыкшие к суровым взысканиям за малейшее неповиновение, сумели перестроиться и отступить, хотя удар Яромировой засады приняли на себя именно они. А наемники-хельды понесли большие потери, из-за того что в начале устыдились бежать и держались до последней крайности. Зато они невольно послужили заслоном. Северяне, которые дрались на стороне «истинного князя Даргородского», побросали оружие тотчас, как только дошло до беды.

Сначала Ивор надеялся, что его побратим отыщется среди благополучно отступивших. Когда стало ясно, что он пропал, Ивор испугался. Кресислав – «богоизбранный князь», король Неэр объявил: он призван народом и пришел вернуть себе свой венец, а против него ведут войну лишь отступники и предатели.

Но Ивор – внук и сын такого же стремянного, как сам, и сворника на княжеских охотах. Что будет с ним без Кресислава? Захотят ли варды, чтобы Ивор мстил за побратима и его именем продолжал развязанную войну? Парень ощущал, что не готов к этому. Или теперь потрепанное войско вернется в Анварден, и Ивора за ненадобностью отпустят домой?

Но кому он нужен и дома? Ивор представил, с какой горечью станет на него смотреть старая мать Кресислава, что скажет крутой нравом и буйный во хмелю отец. «Почему ты не пропал вместо нашего сына!» Начнут сравнивать: каков был Крес – отважный, нерасчетливый, удалой, – и осторожный, замкнутый Ивор, ни то ни се, тихоня…

«Пусть бы лучше убили меня, – думал Ивор. – Я везде лишний, мне не повезло… Крес, хоть и не ценил своей избранности и бросался ею, но оставался нужным, а я – только его тень…»

Во главе небольшого разъезда Ивор отправился на поиски побратима. Разъезд сильно рисковал. Всадники не знали наверняка, где искать Кресислава и, главное, где уже есть опасность наткнуться на воинов богоборца. На его спасение надежда была мала.

Разъезд осторожно въехал в сосняк, тянувшийся вдоль Горючего лога. Усыпанная хвоей, пружинящая от длинных корней сосен земля заглушала стук копыт. Всадники не переговаривались. Все были настороже. Они уже долго блуждали не слишком далеко от бывшего поля боя. Внезапно Ивор услыхал за деревьями храп чужой лошади и голоса…

Яромир вел коня Кресислава за повод. Крес едва держался в седле. Уходили последние силы. Он то и дело заваливался вперед, на шею лошади.

– Ты только держись, не лишись чувств, – уговаривал Яромир. – А то если встретим твоих, как мне быть?.. У меня жена прошлой весной родила…

Как ни худо было Кресу, он расслышал, что ратник боится, поэтому и говорит о жене.

– Я не дам тебя в обиду. Ничего плохого с тобой не случится, – с усилием выпрямляясь в седле, обещал он.

Кресислав и впрямь прилагал все старания, чтобы не потерять сознание и не свалиться с коня. Он тряс головой, заставлял себя вслушиваться в ворчание своего провожатого.

– Ты хороший человек, ратник. Как тебя зовут?

– Яромир.

– Хорошо, Яромир. Если что… если судьба еще сведет… я тебе больше не враг, будет на моей стороне сила – всегда тебя выручу…

«Вот повезло – и на руках клейма, и имя, как у сына погибели, – мелькнуло у Кресислава. – А сам – не смутьян, с ним можно поладить». Креса потянуло на излияния, как пьяного или как в бреду. Но открыть провожатому душу он не успел. Навстречу им выехало шагом несколько всадников. Буланый конь Кресислава радостно заржал, узнав приятеля: чалого мерина Ивора.

– Здравствуй, князь Кресислав! – Крес опередил стремянного.

Ивор опешил, но грозный, хоть и помутившийся взгляд Креса отбил у него охоту выражать изумление. Всадники-варды, плохо понимавшие даргородскую речь, молчали. Крес, напрягая голос, проговорил:

– Прошу, князь, награди ратника Яромира за то, что спас твоего стремянного.

Ивор снова опешил. Но он с детства привык к выходкам Кресислава, которого иной раз даже родная мать упрекала: «Тебя не угадаешь!» И нашелся:

– Разрешаю тебе: награди этого ратника по своему усмотрению.

Кресислав начал отстегивать от пояса ножны с мечом. Но пальцы не слушались, и он никак не мог снять ни ножны, ни пояс. Кресу хотелось выругаться, но неловко было браниться, вручая дар. Наконец он стащил с себя пояс и протянул Яромиру вместе с ножнами:

– Вот, ратник, тебе. Добрый клинок, мне достался от деда, – Крес усмехнулся краешком губ: жалко было отдавать; но широта души не позволяла ему отделаться дешевле. Он готов был хоть побрататься с мужиком за то, что тот спас ему жизнь.

Яромир принял подарок, выдвинул клинок из ножен.

– Спасибо, Ивор. Добрый меч.

– Тогда прощай, Яромир. Возвращайся к своим, – отпустил его Кресислав.

– Прощай. Будь здоров, – махнул ему Яромир, свернул в кусты и пошел напролом быстрым шагом.

На берегу Мутной запылали костры. Неподалеку паслись стреноженные кони. Радош отбил вражеский обоз. Но на поверку успех оказался небольшой. Победа – это когда бы удалось схватить самого Кресислава. А что толку, если «князь Даргородский» сумел ускользнуть? Так и будет бесчинствовать, клясться добыть свой венец у самозванца Яромира, жечь крепости и посевы, приближая Конец. Яромиру не с руки было вести войну внутри страны: важнее, чем собрать войско, казалось ему вырастить хлеб, он не желал отрывать народ от работы в поле.

Молодой воевода Радош предложил распустить пешее ополчение, догнать неприятеля с конной дружиной, разбить и скорее вернуться на заставу.

– Я еще не забыл, как он меня в Мутной-реке искупал! – горячо произнес гронец, сидя на примятой траве у костра. – Если ускользнет сейчас – потом житья не даст. И так король Hep грозит войной, а тут еще этот рыщет! Жаль, не посчастливилось нам ему шею свернуть в нынешней стычке…

Он подкинул в огонь суковатую ветку, неосторожно развалил остальные, и над пламенем взлетел сноп искр.

Яромир видел, что ничего другого и не остается. Но Кресислав может не принять больше открытый бой, может долго и отчаянно держаться, уходя от погони. А весь мир уже облетела весть о небывалом чуде на западе. Там, в Анвардене, король Неэр вышел на площадь перед народом, и его объяло сияние. Вся толпа, до единого человека, встала на колени. Король произнес: «Больше не будет ни одного мирного дня. Я видел вестника. Он сказал, что настало время выбора. Бросьте заботы о своем крове и хлебе. Отныне незачем иметь кров, Начинается последняя война, та, которая разделит всех людей Обитаемого мира на праведных и на осужденных». Анварден собрал несметное войско. Весь народ был призван на военную службу. Скрывающихся от призыва после речи короля, произнесенной из глубины сияния, нашлось не много. Это войско нельзя было бы прокормить и в благополучные для страны годы. Значит, король Неэр рассчитывал, что его рати двинутся в поход очень быстро, пока, сидя на месте, не съели все припасы. Какое-то время их будут одевать и кормить захваченные земли. А там, раньше, чем люди станут умирать от голода, это бессчетное войско просто сломит богоборца и отдаст его наконец на суд Неэра и его вассалов.

Колояр на заставе охранял границы, призывал новые ополчения, усиливал укрепления Гронска и Залуцка, готовил крепостицы и засеки, куда можно было бы мало-помалу отступать с боями. Яромиру и Радошу с дружиной надо было скорей возвращаться назад.

…Яромир долго лежал у костра, пытаясь заснуть, но в конце концов тряхнул головой и поднялся.

– Есть у меня задумка, Радош.

Услыхав свое имя, парень обернулся. Он смотрел на огонь. Радош всегда слишком медленно остывал после боя, ему долго виделись картины схватки, слышались крики и лязг оружия, ржание коней. Из-за этого он не спал, хотя дружинники большей частью уже завернулись в плащи и улеглись на землю вокруг костров.

– Что ты придумал, князь?

– Да вот… – Яромир нахмурился, глубоко вдохнул свежий ветер с реки. – Хочу испробовать один старинный обычай…

Кресислав принял вызов. Ему не хотелось прятаться. Вардам-советникам он не без злорадства повторял их же доводы:

– А что нам беречься, если Конец? Вы же сами твердите: кто отдаст жизнь во имя Престола, тот не отдаст ее, а сохранит! Вот и не побежим никуда. Лошади устали. И неохота мне бегать от сына погибели.

Крес понимал, что он нужен королю Неэру не как погибший храбрец, а как гвоздь в сиденье у Яромира. Но если другого выбора не было, он сам предпочитал храбреца. Даргородский венец Кресиславу все равно было уже не добыть: он убедился, что не сумеет взбунтовать народ. Если бы «истинного князя» поддержали даргородцы! Но любовь Даргорода была с Яромиром, как была с ним когда-то давно, когда он побеждал на игрищах. Кресислав нашел несколько подметных писем своего врага. В них говорилось, что Конец не наступит, Обитаемый мир устоит, но его покроют пустоши и развалины, если земля останется без хозяйских рук. Кто доверялся письмам, кто снова бросал зерно в землю, тот словно скреплял договор с миром. Кресислав должен был препятствовать этому, превратив пахарей и ремесленников в обездоленных бродяг, которым остается только уповать на скорый Конец и милость Вседержителя. Его вынуждали рыскать по стране, разбойничать, уничтожать запасы, губить урожай и сжигать дома, чтобы дружинникам и ополченцам, защищающим северные границы, не на кого стало опереться. Но Крес не желал быть разбойничьим атаманом. Он пришел на север за княжеским венцом, а если его не взять – что беречь и голову?

Кресислав решил дать богоборцу еще один открытый бой. Случается, можно одолеть и сильнейшего. Он расположил остатки войска станом на другом берегу Мутной, перейдя ее вброд ниже по течению. А на рассвете по горящим на берегу огням Кресислава нашел гонец от сына погибели. Его сопровождал небольшой конный отряд. Не переправляясь, гонец немного потрубил в рог и прокричал:

– Князь Яромир Даргородский бросает вызов на поединок Кресиславу, ставленнику вардского короля. Давайте биться завтра днем!

Звук рога разбудил Креса. Тот крепко спал в походном шатре, на медвежьей полсти, укрывшись плащом. Его грудь была перевязана широкими полосами полотна. Ивор дремал тут же, у входа, не сняв доспеха, как обычно спят воины вблизи вражеского стана. Услышав от Креса: «Давай одеться», Ивор подал ему рубаху. Гонец на другой стороне реки ждал ответа. Кресислав со стремянным вышли из шатра. К ним подошел вард-военачальник. Но Крес не дал ему ничего сказать, велел Ивору:

– Крикни этому горлодеру, что подлинный князь даргородский Кресислав принимает вызов от самозванца Яромира.

У самого Креса болела грудь, чтобы перекрикиваться с гонцом.

– Тебе нездоровится, мой лорд, – возразил вард.

– Это сыну погибели завтра не поздоровится! – с бахвальством в голосе сказал Кресислав.

«Своевольный упрямец, как все даргородцы, – подумал вард. – Не удивительно, что они противятся божественному миропорядку».

Ивор прокричал гонцу ответ. Звонкое эхо над рекой донесло его голос, может быть, до самого стана Яромира.

Чтобы отделаться от варда, Кресислав пошел снова спать. Он вовсе не думал того, что сказал вслух. Крес не ждал, что победа достанется ему легко, даже если и достанется… Но чем не удалая смерть – от руки врага, который проклят страшнее, чем сам Князь Тьмы! «А вдруг одолею? Вот будет чудо! – распростершись на медвежьей полсти в шатре, думал Кресислав. – Так-то!» И провалился в сон.

Послушник постучал в дверь кельи, принес кувшин воды. Олверон приветливо кивнул ему и попросил, чтобы никто не входил до утра. Послушник осторожно прикрыл за собой дверь, и келья погрузилась в тишину. Перед бывшим королем лежали списки Писания, богословские трактаты и пророчества из монастырской библиотеки, листы бумаги и перо. Бывший король, теперь только книжник, Олверон разбирал краткие заметки старинных ученых на полях книг, делал выписки.

Неэр хотел возглавить войско сам и выступить в начале лета, чтобы покончить с богоборцем до прихода грозной северной зимы. Сроки были названы. Но по-прежнему боролись между собой свобода и предопределенность.

Люди сделают выбор, думал бывший король. Когда-то падшие небожители пришли в мир, возжелав его больше, чем милости Вседержителя. Сейчас последнему поколению их потомков-людей дается возможность повторить выбор, но избрать победу Вседержителя и гибель мира. За это они будут прощены.

В Писании говорилось, что богоборец, собрав под своей властью смутьянов, чудовищ и великанов, двинется на Небесный Престол. Но не говорилось, дойдет ли он туда. Вседержитель позволял людям заслужить будущее самим.

Время замкнулось, последнее поколение должно исправить ошибку первого… Олверон тяжело вздохнул.

Верные Престолу люди могут разбить Богоборца на пути к Небесным Вратам, воевать с ним, взять в плен, судить и казнить. Но могут и пасть под его ударами. Об одном Писание говорит ясно: небожители не вступят в войну, пока люди не исчерпают всех сил в борьбе с Богоборцем. Небожители выступят либо тогда, когда Враг Престола погибнет, либо когда люди сделают все возможное, чтобы его остановить.

«Неэр, племянник, собирает войска, воодушевленные его сиянием… – размышлял Олверон, наливая себе из кувшина воды в старинный серебряный кубок. – Но есть еще одна сила, которой дарована свободная воля». Тонкие пальцы Олверона ловко перелистали трактат «О выборе». Князю Тьмы, именуемому также Тюремщиком, предстоит на исходе Конца такое же испытание, как человеку. В свое время он подтолкнул небожителей к падению. Теперь ему дается надежда. «Если он примет сторону Вседержителя, последняя война закончится еще быстрее, чем мы ожидаем, – подумал Олверон. – Чтобы подняться к Престолу, богоборцу придется пройти сквозь Подземье, но Князь Тьмы не пропустит его и повергнет к стопам Создателя. Если же Тюремщик поддержит сына погибели, то война нам грозит долгая и тяжелая, мало кто доживет до ее конца…»

Олверон развернул свитки «О небесных воинствах», «О последних казнях».

«Когда поражен будет сын погибели, откроются небеса и выйдут пять воинов в сиянии. И мечи в руках их, как языки пламени. И первый – Азрайя, предстоящий Престолу, вождь всего небесного воинства. И четверо вождей повинуются ему, каждый со своим войском, и пошлет он их на четыре ветра, и обратятся они каждый на свою сторону, и поразят там нечестивых. Вот, меч на четыре стороны света, на чудовищ и нечестивых…»

С гибелью Богоборца начнется уничтожение мира посланцами Вседержителя. Четверо и один могущественные небожители пройдут карой и расправой по Северу, Югу, Востоку и Западу, уничтожая оставшихся сторонников Богоборца: великанов, земнородных и людей, которые еще могут сопротивляться. «Это – казнь первая: Меч, – читал Олверон в рукописи «О казнях». – Кто не падет от меча, того настигнут другие три казни…»

Они состояли в том, что на смену небожителям-воинам придут иные небожители, которым Вседержитель даст власть изменять природу воды и земли и низводить небесный огонь. «Вот грядущие следом: огонь в руках их и пепел по следам их. И сведут огонь в воду, и часть воды сгорит, а часть станет мертвой, и погибнут моря, и все, что в них, и пересохнут реки». Это – возмездие миру за то, что породил земнородных.

«И грядущие следом: дана будет им власть над горами и недрами земли. И поразят они мир, и разверзнется земля во многих местах, и поглотит многие горы, и образуются великие пропасти по всему лицу земли. И погибнут великаны и чудовища, что в горах и под землей». («Поскольку живых людей уже, видимо, не останется», – с горьким смирением улыбнулся краешком губ Олверон.)

«И когда сотрясется земля, то приблизится час Конца. И вот, последние из грядущих следом – свернется небо, как свиток, и настанет мрак по всей земле, и дня уже не будет. И отнимется дыхание у всех живущих, и будут лежать мертвые по всему лицу мира, но не будет птиц, чтобы клевать их, и зверей полевых, чтобы пожрать их. И погрузится мир во мрак на веки веков».

«И вот примета: когда будет поражен нечестивый, не пройдет и полувремени, как все это совершится».

Менее полугода должно пройти, понимал Олверон, с момента гибели Богоборца до окончательного уничтожения мира небожителями Престола. Мир останется лежать во тьме, сожженный и мертвый, и никогда не возродится. Все живое на нем будет уничтожено, поверхность пуста и обращена в камень, и не останется воздуха, чтобы дышать; и лишь в тайных глубинах вселенной, соединенная с самой бездной, останется преисподняя.

В тот же миг начнется великий суд. Праведники у подножия Престола получат свою награду и вновь обретут сияние.

А осужденных заточат в Подземье на многие тысячи лет. Само Подземье изменит свой вид после Конца. Князь Тьмы перестанет быть Тюремщиком, чью бы сторону он ни принял в дни последнего выбора. Если он вновь восстанет против Вседержителя, его отправят на самые нижние ярусы собственной тюрьмы, в ужасные глубины. Там он окажется прикован вместе с Богоборцем. Богоборец – на веки вечные, Князь Тьмы – до искупления и раскаяния спустя неисчислимый срок. Если же бывший Тюремщик прежде Конца вернется под власть Вседержителя, ему вернут его высокое положение внутри неизменного миропорядка.

Демоны Подземья – человечество, сотворенное Князем Тьмы, – не имеют свободной воли (как говорит трактат «О выборе») и подлежат уничтожению. Лишь некоторые из них будут оставлены в Подземье, чтобы охранять Тюрьму, и заключенные будут в их руках. Через сотни веков от безысходности и непрерывных мук сущность заключенных изменится, и они будут прощены. Много времени утечет, прежде чем опустеет подземная Тюрьма. Тогда наконец и преисподняя погрузится во мрак, в котором уже давно будет лежать Обитаемый мир. Лишь богоборец останется в Тюрьме навсегда, в самых ее глубинах.

Войска стояли на разных берегах реки. Между ними был брод, широкий и мелкий, каменистое дно с быстрым течением. Оба поединщика и съехались посреди брода.

Прозрачную проточную воду насквозь просвечивало солнце. Копыта коней ступали по мелким камням на дне. Поединщики съезжались шагом, в тишине, в которой слышался тихий плеск и крики пробудившихся птиц.

Несмотря на тревожные сны, телом Кресислав отдохнул. Но в ожидании поединка душа его наполнялась тоской. Похоже, тяжело умирать от меча, когда ты сам силен, как лесной тур. Сколько еще придется хрипеть и дергаться, пока это сильное тело окончательно не оставит жизнь… Еще страшнее – своей рукой нанести удар сыну погибели, если знаешь, что с его смертью завтра не взойдет солнце. «Почему я?! – думалось Кресиславу. – Да нет, не может быть, чтобы я. Кто я такой?» Но для него самого спасения не было. Или умереть, или нанести этот удар. «Так пусть же все пропадает!..»

Яромир подъехал ближе, его лицо стало удивленным:

– Это ты?!

Крес придержал коня. Перед ним был вчерашний бородатый ратник.

– Так ты и есть сын погибели?! – вырвалось и у Кресислава.

Теперь они съехались вплотную с обнаженными мечами в руках. У Яромира был тот самый, что подарил ему Крес.

– Стало быть, это ты разбойничаешь, – с упреком сказал Яромир.

«Так вот что за парень, у которого имя, как у моего сына, – думалось ему между тем. – Так это его я вчера вывел к своим!..»

Крес повел плечом:

– А что ты хотел? Война же.

Яромир бросил на него угрюмый взгляд:

– А кто тебя сюда звал воевать? Даргородского венца захотелось? Зачем тебе? Ведь ты только и ждешь, чтобы Обитаемый мир рассыпался в прах и пепел!

Конь плясал под Яромиром, слыша, как всадник сердится. Кресислав позабыл, что они должны драться. Его точно ошпарило кипятком.

– Я не жду!

– Ты жжешь и разрушаешь, лишь бы мне не досталось. Стараешься, чтобы людская беда, чтобы нужда меня за горло взяли? Разорить землю, чтоб те, кто ее защищает, нигде не нашли опоры? Думаешь, не знаю?!

Яромир, у которого одна рука была занята мечом, потряс другой, сжатой в кулак, не выпуская поводьев. Кресислав растерялся. Они съехались драться, они враги, а Яромир упрекает его, как упрекал бы за предательство. «Точно я должен был быть с ним, а бросил его!» – мелькнуло у изумленного Креса.

– Что теперь говорить… – хрипло сказал он, опустив голову. – Поздно. Давай лучше биться с тобой.

Яромир поднял брови:

– За что же ты будешь биться?

Кресислав только что заметил: у него темно-серые глаза, взгляд немного печальный, но горячий и живой.

– Мне не за что, – честно сказал Крес.

Биться за то, чтобы его после смерти взяли к подножию Престола, казалось ему теперь совсем уж подлостью.

– Только что сделаешь, нам с тобой уже не разъехаться, – добавил он.

Обе рати по берегам реки в безмолвном недоумении смотрели, как посреди брода с обнаженными мечами в руках спорят их поединщики.

– Не за что тебе драться, Кресислав. Давай меч в ножны и езжай со мной. Тебе нужен даргородский венец – ну так бери его, будь князем Даргорода и защищай Даргород, чтобы он вечно стоял, – с нажимом проговорил Яромир.

Крес замер, выдохнул:

– Как – венец?

А Яромир уже продолжал, будто рассуждая сам с собой:

– Что ж, на том и война кончится. Истинному князю – венец. Своих вардов отпустишь домой. Хельды пусть тоже идут к себе на Хельдвиг. Ходя с ними бы неплохо договориться, храбрее не сыщешь бойцов… Давай защищать Обитаемый мир, князь Кресислав, не надоело тебе еще его рушить?

Крес потряс головой:

– Что ты говоришь? Я виновен перед тобой и твоими людьми в таких делах, что не смоешь!

– Поворачивай коня, и поедем со мной, – повторил Яромир. – Кто защищает мир – тот и защитник мира. Станешь ты защищать – и ты им будешь.

…Ивор на своем берегу не мог взять в толк, что происходит. Вместо боя Кресислав сперва о чем-то говорил с сыном погибели, потом обернулся назад, помахал своему войску рукой, словно бы говоря: стойте на месте. Богоборец развернул коня, и Кресислав тронул своего, они почти поравнялись и вместе поехали в стан Врага Престола. «Что он делает?! – думал Ивор. – Да разве его угадаешь…»

Плеск реки под ногами коня, солнечные блики… Кресиславу казалось, это готовый оборваться сон. Неужто ему не надо уже умирать и не надо своей рукой наносить тот удар, с которого должен начаться Конец?

Только как же благословенный край у Престола, милость Вседержителя и вечная жизнь?.. Крес окинул взглядом полуденную блестящую реку. Глубоко вдохнул свежий ветер. Мелькнуло: «А вдруг победим?»