Небо остается чистым. Записки военного летчика.

ЗАРЯ ПОБЕДЫ

Ясско-Кишиневская операция до сих пор считается одной из самых блестящих побед Советской Армии. В результате окружения и разгрома вражеской группировки наши войска вывели из строя целую группу армий «Южная Украина». Из 25 немецко-фашистских дивизий, попавших под удар, 18 сдались в плен.

Июнь на южном крыле советских войск выдался относительно спокойным. Дивизии и полки пополнялись людьми и техникой. Летный состав был занят учебой: на тактических конференциях, на занятиях в классах изучался опыт только что отгремевших боев.

В последних числах июня стали заметны приготовления к новым крупным наступательным операциям. На штабных картах появились направления предполагаемых ударов: Львов и Сандомир. На фронт помимо пополнений уже действующих соединений стали прибывать из тыловых районов страны вновь сформированные дивизии.

Фронтовые соединения теперь не ощущали какого-либо недостатка в самолетах и были укомплектованы до полной штатной численности.

14 июля более полутора тысяч самолетов почти одновременно поднялись в воздух. Колонну бомбардировщиков вел прославленный мастер ударов по врагу генерал И. С. Полбин.

В результате удара авиации многие огневые точки в системе обороны противника были уничтожены. Наземные войска получили возможность развивать наступление.

Командир штурмового корпуса генерал В. Г. Рязанов все время находился на командном пункте генерала П. С. Рыбалко. Он хорошо видел колонны наших танков, двигавшиеся на запад, и засекал огневые точки противника, которые обстреливали боевые порядки наших войск. По радио генерал Рязанов вызывал с аэродромов группы штурмовиков и ставил им конкретные задачи.

Наступление развивалось стремительно.

Прикрывая танкистов, зорко несли боевое дежурство в воздухе истребительные эскадрильи. Как всегда, мастерски сражались с врагом дважды Герой Советского Союза полковник А. И. Покрышкин и капитан Г. А. Речкалов. Покрышкин в этих боях командовал 9-й гвардейской истребительной дивизией.

Высокое мужество проявил старший лейтенант М. П. Девятаев. В районе Горохова он был вынужден покинуть горящий самолет и выбросился с парашютом. Тяжело раненный советский летчик попал в плен. Фашисты подвергли его жесточайшим пыткам. Но Михаил Девятаев стойко вел себя на допросах и не выдал гитлеровцам военных секретов.

К 18 июля вражеская оборона была прорвана на обоих главных направлениях. Поддержанные авиацией, танковые соединения устремились вперед.

Интересны показания одного из пленных немецких офицеров. «Большой ущерб,- заявил он на допросе,- причиняла нам русская авиация. Бомбардировщики и штурмовики бомбят в течение всего дня непрерывными волнами. Зная, что русская авиация активно действует на центральном участке фронта, в Белоруссии, мы никак не могли предполагать, что против нас будет введено в действие такое большое количество самолетов. Бомбили нас беспрерывно, не давая возможности поднять головы…».

27 июля Львов был освобожден.

Пока шли бои за Львов, армии правого крыла фронта неудержимо развивали наступление. При поддержке авиации они форсировали Сан, затем с ходу преодолели Вислу и в районе Сандомира захватили плацдарм на западном берегу.

Бои на Сандомирском плацдарме во многом напоминали форсирование Днепра. Так же, как и там, авиация прикрыла переправы через реку, и наши наземные части вырвались на оперативный простор за Вислу.

На польской земле в руки советских войск попали фашистские засекреченные предприятия. В первую очередь авиационные заводы. Гитлеровцы весьма искусно замаскировали их в глухом лесу. Стремительность наступления наших войск помешала гитлеровцам взорвать их. В некоторых цехах тотчас были оборудованы ремонтные базы, и вскоре поврежденные в боях советские самолеты стали быстро возвращаться в строй.

Итак, солнце свободы взошло и над многострадальной землей Польши. Советские войска освобождали от фашистской нечисти район за районом.

Тяжелые поражения последних месяцев привели фашистский блок к окончательному крушению. С августа по сентябрь 1944 года в результате успешных действий Советской Армии из войны вышли гитлеровские сателлиты: Румыния, Финляндия. Гитлеровскому военному руководству стало ясно, что война безнадежно проиграна. Недолгая история фашистского рейха, которому гитлеровские идеологи предсказывали тысячелетнее процветание, близилась к своему логическому концу.

Мощные удары советских войск сотрясали фронт на всем его протяжении от стен героически сражавшегося Ленинграда до предгорий Карпат.

При проведении крупных операций наш полк, как обычно, вылетал на прикрытие штурмовиков или бомбардировщиков. Но иногда выдавались «незанятые» дни, и тогда наиболее опытные летчики отправлялись на так называемую свободную охоту.

Это очень точно и емко сказано – свободная охота. Кажется, впервые термин этот ввели в фронтовой лексикон летчиков истребители А. И. Покрышкина. Не «привязанные» ни к какому штурмовому или бомбардировочному полку, летчики А. И. Покрышкина действовали как свободные стрелки. Они поднимались в небо в поисках добычи.

Парой, ведущий и ведомый, перелетали на большой высоте линию фронта, затем на бреющем полете принимались шарить по тылам противника. Их добычей становились штабные самолеты, самолеты связи и т. п. Но могли напороться и на истребителей, причем на численное превосходство. Тут свободных стрелков выручали опыт, мужество, высокая техника воздушного боя. Потому-то на свободную охоту отправлялись только «старики». Молодые необстрелянные летчики могли сами легко стать добычей какого-нибудь немецкого аса. Разведка постоянно доносила, что противник бросает на фронт остатки своих резервов: сохранившиеся кадры из противовоздушной обороны Берлина. Видимо, гитлеровское командование рассудило, что наступающих надо задерживать подальше от столицы, когда же они подойдут к стенам города, то даже самые лучшие летчики окажутся бессильны.

В один из дней фронтового затишья я вылетел на свободную охоту со своим напарником Евгением Меншутиным. Старший лейтенант, Герой Советского Союза Евгений Меншутин был отличным летчиком.

– Чего вам не сидится?- ворчливо заметил замполит И. Ф. Кузьмичев.- Сам мотаешься, парню покоя не даешь.

– Да он сам вызвался,- ответил я.- Никто его не принуждал.

– Корниенко просился,- сказал Иван Федорович.- Уступил бы.

Теперь было понятно, почему вдруг замполит принялся выговаривать мне. Он обещал устроить свободную охоту Корниенко. Ребята охотно вылетали в свободный поиск. Представлялась редкая возможность не быть связанным обязательствами по отношению к штурмовикам, которых мы обычно прикрывали. На свободной охоте истребитель думает только о себе, он сам ищет и находит противника.

Я обещал замполиту:

– Если завтра будет тихий день, полетит Иван. А сегодня уж мы с Евгением настроились.

Отпускать на охоту сразу две пары было рискованно: из штаба дивизии мог в любую минуту поступить неожиданный приказ вылететь на задание.

Перед вылетом мы посмотрели на карте, где у немцев аэродромы. Если подобраться незамеченными, то можно подкараулить и бить на взлете или на посадке. Занятие не опасное, но очень продуктивное. Совсем как на охоте в скрадке: притаился и подкарауливай. Дождался – бей.

Стоял погожий, но облачный денек. Чтобы миновать линию фронта, мы забрались на большую высоту – примерно три с половиной тысячи метров. Для обозначения линии фронта у нас имелся приметный ориентир, небольшой массив леса.

Летим мы не в хвост один другому, а рядом, как и положено для поиска. Но на таком расстоянии, чтобы не теряться из виду. Лесной массив, замечаем сверху, уже под нами. Значит, еще немного – и можно будет переходить на бреющий полет.

– Сережа, впереди!- слышу вдруг в наушниках спокойный голос напарника.

Смотрю. Точно – непредвиденная встреча. Нам навстречу идут два «мессершмитта». Направляются на нашу сторону, видимо, тоже на свободную охоту. Ну вот: охотник на охотника. Или, как говорится, рыбак рыбака видит издалека. В «засаде» у аэродрома не удалось укрыться ни нам, ни противнику. Встретились лоб в лоб. Теперь уж не до легкой добычи. Хорошо еще, что силы поровну: двое на двое.

Никаких распоряжений Евгению отдавать не нужно. Летаем мы с ним давно и в любых случаях действуем слаженно. Так и теперь: спокойно идем на сближение, посматривая, как поведут себя немцы.

«Мессершмитты» тоже заметили нас. Перестраиваются: ведомый заходит в хвост ведущему. Так, один за другим, они и вступят в бой.

– Похоже, пожарник топает,- вновь раздается в моих наушниках слегка насмешливый голос Меншутина.

Вглядываюсь в ведущий самолет вражеской пары. На самом деле, «мессершмитт» сильно выделяется ярким капотом, выкрашенным в красный цвет. Все ясно: ас со своей «визитной карточкой». В последнее время за яркие капоты наши летчики прозвали их «пожарниками»: красные, как пожарные машины. Ведомый аса, без всякой «визитной карточки», послушно идет в хвосте.

Быстро сближаемся на встречных курсах. Нужно выбирать маневр.

– Евгений,- говорю в микрофон,- держись теперь меня. Слышишь?

– Понял,- скупо, как обычно, отвечает Евгений, и я вижу: его самолет отворачивает с курса и скрывается за мной. Теперь он будет позади, как привязанный.

Для исполнения задуманного маневра отвесно пикирую в облака. Меншутин за мной. Это было уже много раз отработано и проверено. Немцы, думая, что мы уходим от боя, тоже пикируют. Однако найти нас в облаке невозможно, и они намереваются перехватить внизу, не дать уйти и прижаться к земле. Так и есть – «мессершмитты» подкарауливают под облаками. Ждут, когда мы покажемся. Но в этом-то и состоит наш расчет. В облаках, невидимые для противника, мы поворачиваем обратно и боевым разворотом выходим прямо для атаки сверху. Немцы оказываются под нами, в самой невыгодной для летчика позиции. Маневр, повторяю, старый, но немцы постоянно попадались на эту удочку.

Так получилось и сейчас. Пока немцы поняли свой просчет, было поздно. Снова приходится обратиться к шахматным правилам, которые во многом схожи с боевыми: выигрывает не тот, кто вообще сильнее, а тот, кто сильнее на данном участке, в момент удара. В создавшейся ситуации у «пожарника» и его напарника положение, конечно, незавидное.

В атаке обязанности ведущего и ведомого определены заранее: каждый занимается своим «подопечным».

Меншутин с первого же захода сбивает ведомого. У нашего Евгения, если он атакует из выгодной позиции, промахов обычно не бывает. Бьет, как коршун: наверняка. «Мессершмитт» свалился на крыло и, переворачиваясь, полетел на землю. Мне же «своего» никак не удается поджечь. То есть я очень точно, как на учении, захожу «пожарнику» в хвост и с близкого расстояния всаживаю длинную очередь. Самолет должен бы вспыхнуть, как факел, ведь я чуть не распорол ему баки. Но не горит! Разворачиваюсь и бросаю машину еще в одно пике. «Пожарник» ведет себя странно: он послушно, как обреченный, тянется передо мной, принимает в себя мои очереди, но не огрызается. Ранен пилот? Видимо, так и есть, потому что «мессершмитт» идет с сильным уклоном к земле.

Не маневр ли? Может, хитрит немец? Видит» что остался без помощника, один против двоих, и хочет сманеврировать к земле, выйти из боя и удрать к себе на аэродром.

На всякий случай караулю на некотором расстоянии. «Мессершмитт», не меняя уклона, все быстрее устремляется вниз. Вражеская машина уже во власти земного притяжения. Еще немного, какие-то метры, и падения не предотвратить. Теперь надо держаться подальше. При ударе о землю неминуемо взорвутся баки и взрыв может зацепить.

Так, со все возрастающим уклоном, ярко раскрашенный «мессершмитт» ударился в землю.

Делаю несколько кругов, опускаюсь. ниже. «Мессершмитт», к моему удивлению, не взорвался. От сильного удара летчик проломил фонарь и вылетел далеко в сторону. Он пролетел по воздуху, как мягкая тряпичная кукла, и остался лежать без движения. Мертвый? Видимо, я попал в него из пулемета.

Далеко в стороне догорает и уже начинает чадить куча почерневших обломков. Это сбитый Меншутиным самолет ведомого. Сам Евгений, пока я наблюдал за падающим «пожарником», по-ястребиному выписывал круги в вышине, карауля врага.

– Домой?- спросил он, когда я вызвал его на связь.

Внизу под нами зеленеет приметный массив леса: ориентир, обозначающий линию фронта. Подбитый самолет и выброшенный из кабины «мессершмитта» летчик находятся на нейтральной полосе. Значит, можно дать знать своим на аэродром, чтобы послали машину. Оно и в самом деле интересно: кто такой «пожарник»? Ведь некоторых из вражеских летчиков, наиболее известных, мы знали по фамилиям А сейчас, к концу войны, из опытных пилотов Германии остались в строю лишь единицы. Наверняка это какой-нибудь «знакомый».

Убитого доставили на аэродром в этот же день. Черноволосый смуглый парень. На груди три Железных креста.

– Документы какие есть?- спросил Кузьмичев.- Не смотрели еще?

По удостоверению, найденному в нагрудном кармане, убитый оказался итальянцем Джибелли.

– Ах, Джибелли!- обрадовался Дунаев, словно увидел хорошего знакомого.- Так ведь под Кишиневом еще могли встретиться! Ты смотри…

И он еще раз, будто заново, вгляделся в лицо вражеского летчика.

Дунаев был прав,- об известном итальянском асе Джибелли разведка предупреждала нас еще перед началом Ясско-Кишиневской операции. Джибелли к тому времени имел на своем счету более пятидесяти сбитых самолетов. Тогда он уцелел, пройдя через многие воздушные бои. И вот, совершенно случайная встреча в небе. Но так ли. уж она случайна? Джибелли вылетел на свободную охоту и сам нарвался на охотника.

Припоминая детали недавнего боя, я недоумевал -почему мне никак не удавалось поджечь истребитель Джибелли? Техники, осматривавшие подбитый «мессершмитт», обнаружили интересную новинку: мало того, что бак с горючим имел изнутри толстую прокладку из сырой резины – с этим мы уже встречались,- он к тому же был обтянут сверху лосевой кожей. Немцы из последних сил пытались уберечь свои лучшие летные кадры.

– Да-а… Такой бак только из противотанковой пушки разворотишь,- качал головой Дунаев.

О новинке быстро узнали все летчики. Появился даже приказ – стрелять в бою не по бакам с горючим, а по мотору или летчику.

– Ну, это бы и не приказывать,- сказал Николай Шутт.- У самих голова на плечах имеется.

– Это не для тебя,- сказал Меншутин.- Для молодых, которые еще немца не видали.

Вскоре после памятного боя мне пришло сразу два письма. Одно – от земляков моих, алма-атинцев, а другое – от Верховного Главнокомандующего. В своем письме земляки сообщали, что в республике проведен сбор средств на целую эскадрилью истребителей. В письме Верховного Главнокомандующего указывалось, что подаренная алма-атинцами эскадрилья включается в состав моего полка и ей присваивается название: «Комсомолец Казахстана».

– Да-а…- вздохнул Николай.- Мы уже из комсомольцев вышли. Шутка сказать – двадцать пять лет! Четвертушки века как не бывало. Старики мы с тобой, Серега, совсем старики!

Скоро к нам в полк прибыли новенькие самолеты. У каждого на фюзеляже красовалась крупная свежая надпись: «Комсомолец Казахстана».

– Ишь ты!- ребята любовались подаренными машинами.- Привет от земляков… Придется тебе, Серега, после войны отчитываться дома. «Куда, скажут, девались наши «коняги»? Скольких немцев посбивали?»

– А что, и в самом деле могут спросить!- согласился я.- Надо будет сразу же сказать командиру эскадрильи, чтобы завел какую-нибудь тетрадку.

– Да что тетрадку!- сказал Дунаев.- Пусть настоящий журнал ведет!… А кого командовать назначишь?

О том, кому доверить подаренную эскадрилью, я уже думал. Хотелось, чтобы был казахстанец, комсомолец и в то же время опытный парень, хороший летчик. Но Николай Шутт был прав, называя нас стариками. Все старожилы полка давно были коммунистами. А новую эскадрилью, повторяю, хотелось сформировать полностью комсомольско-молодежной. В конце концов, посоветовавшись со «стариками», я сделал окончательный выбор. Командовать эскадрильей стал опытный летчик комсомолец Василий Терещенко. Ребят он себе подобрал сам, молодых комсомольцев. Однако в скором времени эскадрилья «Комсомолец Казахстана» поднабралась фронтового опыта и стала одной из лучших в нашем полку.

После боев на Сандомирском плацдарме полку, которым я командовал, было присвоено наименование «Сандомирскии». Теперь он назывался так: 157 гвардейский истребительный авиационный Сандомирский орденов Богдана Хмельницкого и Александра Невского полк». Вся боевая история полка в этом длинном названии!…

Незабываемы дни, когда советские войска освобождали польскую землю. Названия польских городов и местечек очень скоро стали привычны нашему слуху. Русские солдаты и офицеры сдружились с местными жителями и научились бойко объясняться с ними.

Мне много раз приходилось присутствовать при беседах, которые вели И. Ф. Кузьмичев и другие офицеры нашего полка с местными жителями. Поляки радостно встречали русских солдат и постоянно расспрашивали о жизни в России, о том, как теперь сложится жизнь на их родной земле. Летчики разъясняли, что Советская Армия освободила от врагов родную землю и теперь идет вызволять из-под фашистского ига и другие народы Европы.

– Это наш долг,- говорили летчики.- Интернациональный долг. Мы должны помогать соседям.

После некоторого затишья ожидались новые нелегкие бои. Каждый солдат, каждый офицер понимал, что освобождена пока лишь небольшая часть Польши. На пути наступающих войск лежала Чехословакия. Ей раньше многих выпала горькая доля познать ненавистное иго фашизма. Чехословацкий народ, мы знали, ждет не дождется освобождения. И наши солдаты были полны решимости не считаться ни с какими жертвами, только бы помочь чехословакам.

Начались жестокие бои. Наши войска преодолели Главный Карпатский хребет, овладели перевалами Дукля, Русским и другими и стали продвигаться в глубь Словакии. В этих боях отличился чехословацкий корпус Людвика Свободы. В одном из сражений, в сложной ситуации, генерал Свобода лично повел солдат в атаку. Он шел впереди под огнем, подвергаясь смертельной опасности.

И надо было видеть, как солдаты Свободы целовали родную землю, под развернутым знаменем, под грохот пушек давали они клятву патриотической верности.

5 мая 1945 года наши войска услышали голос Праги: «На Прагу наступают немцы со всех сторон. Пошлите самолеты, танки и оружие. Помогите, помогите, быстро помогите!»

В то время как наместник Гитлера в Праге Франк, выигрывая время, пытался вести переговоры с восставшими, командующий группой армий «Центр» фельдмаршал Шернер отдал своим войскам приказ: «Восстание в Праге должно быть подавлено всеми средствами». «Страшно подумать,- писал затем в своей книге «От Бузулука до Праги» нынешний президент Чехословакии Л. Свобода,- что бы случилось с нами, если бы Советская Армия не разгромила гитлеровские войска и не принесла бы нам свободы!»

И наши войска не позволили залить улицы Праги кровью пражан. Много погибло там наших солдат: тысячи, десятки тысяч…

Очень радостно слышать, что чехословацкий народ всегда помнил и будет помнить о том, каких жертв стоил разгром гитлеровской Германии.

Передо мной сейчас строки, которые невозможно читать без волнения. Они написаны ветераном военно-воздушных сил Чехословакии полковником К. Борским. Вот что пишет наш старый боевой товарищ:

«…Мы ненавидели фашизм, готовы были с ним бороться, не щадя себя, но как и где бороться, чтобы быстрее освободить свою родину, не всем было ясно. Среди нас были и такие, которые считали, что следует пробираться в Англию, где находилось эмигрировавшее чехословацкое правительство, и, по слухам, там предполагалось формирование чехословацких частей. Но никому не было ясно, каким образом, когда и где эти части вступят в борьбу с немецко-фашистской армией и как они смогут изгнать фашистов из Чехословакии…

Мы высказали свои сомнения командиру батальона подполковнику Л. Свободе и заместителю командира батальона Б. Ломскому и получили от них немногословное, но убедительное разъяснение… В мире существует только одна армия, которая способна одолеть фашизм,- это Красная Армия. Поэтому у нас, чехов и словаков, один путь к освобождению нашей родины – вместе с Красной Армией громить врага до полного его уничтожения».

И лучшие сыны чехословацкого народа с оружием в руках влились в ряды нашей армии.

Вот короткий перечень боевой славы первых воинских формирований чехословаков. 1-я чехословацкая бригада получила боевое крещение еще на Воронежском фронте, затем сражалась за Киев. Весной 1944 года была создана авиационная эскадрилья, на базе которой в скором времени сформировался 1-й истребительный авиаполк. Это регулярные воинские части. А сколько патриотов боролось с немцами в партизанских отрядах и в подполье!

Осенью, когда началась знаменитая Карпатско-Дуклинская операция, главный удар по врагу наносил вместе с 38-й армией генерала К. С. Москаленко и 1-й чехословацкий корпус под командованием Л. Свободы. С воздуха наступающие части прикрывали летчики 1-го чехословацкого авиаполка.

День 6 октября, когда советские и чехословацкие войска вышли на государственную границу СССР и Чехословакии, стал праздником единства наших народов и ежегодно отмечается как День чехословацкой Народной армии.

Нет, никогда не изгладится из нашей памяти полное искренности и верности боевое сотрудничество советских и чехословацких народов. Оно зародилось и окрепло в тяжелые годы боев против немецко-фашистских захватчиков, в сражениях за свободу и независимость. И эта дружба, сцементированная кровью, лежит в основе наших сердечных взаимоотношений, которые служат надежной гарантией укрепления оборонного могущества обеих стран.

В те дни в войсках и в тылу очень много говорили об открытии второго фронта в Европе. Однако союзники что-то не торопились. Советская Армия по-прежнему в одиночку ломала хребет издыхающему, но все еще сильному врагу.

Из официальных источников нам было известно, что союзники усилили бомбардировки Германии, подвергая города разрушительным налетам. Все чаще стали применяться так называемые челночные операции самолетов американских ВВС.

Что это за операции?

Американская авиация всегда имела свои особенности: в отличие от советской, английской, немецкой она делала основной упор на производство бомбардировщиков. До Америки добраться врагу трудно, а для войны вне пределов собственной территории американцы создали мощную и разнообразную бомбардировочную авиацию.

Основную массу ВВС Америки составляли «летающие крепости»- тяжелые четырехмоторные бомбардировщики весом около 50 тонн. Каждый такой самолет поднимал несколько тонн бомб и летел на расстояние до двух с половиной тысяч километров. Если цель отстояла от аэродрома на меньшем расстоянии, самолет брал меньше горючего, но больше бомб. И, наоборот, чем дальше расстояние до цели, тем больше горючего и меньше бомб.

И все же не все объекты на территории Германии были доступны для бомбежки с аэродромов, находившихся в распоряжении американских ВВС. Радиус действия бомбардировщиков был недостаточен. Вот тогда совместно с командованием советской авиации и были организованы челночные операции. «Летающие крепости» поднимались с авиационных баз в Северной Африке, достигали любого пункта территории противника, сбрасывали бомбовой груз и направлялись на советские аэродромы. Для возвращения на свои базы у них не хватало горючего. У нас, на советской территории, был специально оборудованный аэродром, предназначенный для «летающих крепостей». Здесь американцы заправлялись горючим, брали новый бомбовой груз и вылетали в обратный рейс. После вторичной бомбежки они возвращались на свои базы.

Эффект челночных операций был довольно внушителен. Ведь в составе воздушной армады бывали десятки, а то и сотни самолетов. Каждая «летающая крепость» брала до 10 тонн бомб. За один полет на Берлин сбрасывалось до трех тысяч тонн бомбового груза. На фашистскую столицу летели смертоносные разрушительные снаряды калибром в две, три, пять, а в конце войны – десять тонн весом.

Не помню точно дату, но случилось это в один из погожих дней поздней осени. К нам на фронт приехала американская делегация. В ее составе были маршал – командующий стратегической авиацией, которая совершала челночные операции с запада на восток и обратно, два генерала и полковник.

Вечером мне позвонил командир корпуса генерал Рязанов.

– Встречай гостей. Завтра утром будем. Я растерялся.

– Как их встречать? Что приготовить?

Генерал рассмеялся:

– Что, никогда не встречал?

– Американцев – нет!

– Обычные люди. Все будет хорошо. До завтра.

Делегация прилетела на самолете, которым управлял мой добрый знакомый. Я обрадовался ему и принялся выспрашивать: что из себя представляют высокие гости.

– Да ничего особенного. Обыкновенные люди.

– Интересно, с какой миссией прилетели американцы?

– А черт их поймет! Ездят, смотрят. Видимо, рассчи тывают – а не пора ли открывать второй фронт? И прогадать не хочется, и опоздать опасно… Словом, смотрят, достаточно ли мы обескровлены.

– Эге… Ничего себе – гости!

– Ну, они уже, кажется, насмотрелись. Это ж не первый год войны. Посмотреть теперь есть что. Чего-чего, а такого они не ожидали. Ладно, пошли давай. Зовут.

Вместе с гостями прилетели командир дивизии генерал Баранчук и командир корпуса генерал Рязанов. Американцы выделялись среди наших своей светлой походной формой: куртки, брюки навыпуск, рубашка бледно-зеленого цвета и такой же галстук. Когда нас знакомили, я обратил внимание, что рука американского маршала сухая, но очень крепкая, пожатие его было быстрым, сильным, как у человека, не забывающего спорт.

При первом знакомстве были сказаны какие-то пустые, ни к чему не обязывающие фразы. Переводчик переводил быстро, почти не умолкая. Пожалуй, из всех гостей переводчик выглядел наиболее солидно. Полный, холеный, с аккуратно подстриженными усиками. Темных светозащитных очков он не снимал и за столом.

– Маршал интересуется,- передал он мне,- за какие бои вы получили свои награды?

Американец смотрел на две Золотые Звезды на моей груди и ждал ответа.

– Долго рассказывать,- почему-то смутился я.- Ростов, Сталинград, Днепр…

– О, Сталинград!- тотчас повторил маршал, не дожидаясь перевода. Он с выражением величайшего уважения покивал огромным козырьком своей надвинутой на самые глаза фуражки.

– Приглашай, Данилыч,- вполголоса подсказал генерал Баранчук,- показывай хозяйство.

– Прошу,- сделал я приглашающий жест рукой.

Нужно сказать, что американцы при осмотре полка проявляли поразительную любознательность и деловитость. Их сухощавые подтянутые фигуры в несколько необычной для нас форме цвета хаки мелькали повсюду. Гости интересовались материально-технической оснащенностью полка, наградами летчиков, потерями в боях, спрашивали наше мнение о противнике. Словом, придирчиво взвешивали и рассчитывали.

С летчиками полка у них сразу установились дружеские отношения. Всем нашим понравилось, что американцы не важничали, вели себя открыто, просто. Мне несколько раз приходилось видеть, как какой-нибудь замасленный техник что-то горячо и долго толкует склонившемуся к нему долговязому американцу и все жестикулирует, жестикулирует… «Разговор», как правило, кончался тем, что техник лез за кисетом, американец тотчас выхватывал пачку сигарет. Обе стороны удовлетворенно пускали дым в небо, улыбались и кивали головами, изо всех сил стараясь отдать должное и вкусу и крепости табака союзника.

– А настырные мужики,- сказал мне потом техник Иван Лавриненко.- И к разговору охотники. Я тут с некоторыми хорошо поговорил. Обещают, что скоро тоже долбанут по немцам. Я уж стыдил их: дескать, сколько можно на дядю надеяться?

В первый день с американскими гостями произошел небольшой курьез. Не успели они как следует освоиться – на наш аэродром налетели несколько «Фокке-Вуль-фов-190». Самолеты появились неожиданно, но существенных разрушений произвести не смогли, сбросили лишь несколько мелких пехотных бомб. Помешало им поднявшееся в воздух звено наших истребителей под командой Виктора Усова, которое я предусмотрительно, готовясь к встрече гостей, определил на дежурство. В коротком бою над самым аэродромом Усов сбил один самолет. Остальные «фоккеры» поспешили уйти восвояси.

Налет как налет, бой как бой. На фронте мы к этому привыкли. Когда показались «фоккеры», никто из наших даже не спрятался в укрытие. Тем удивительней показалось нам поведение гостей. Веселость их как рукой сняло, едва они заслышали вой моторов немецких самолетов. Первым бросился в блиндаж маршал. За ним – остальные. Забившись в блиндажи, американцы настолько испугались, что чуть ли не под столы забрались. Помнится, летчиков наших это очень поразило. Случай обсуждался до самого вечера.

Защищали гостей лишь рассудительные техники.

– Смешно вы рассуждаете, товарищи. Мы сколько уж воюем? О, с самого сорок первого. А они? Да они еще и пороху как следует не нюхали. В диковинку им все это. Вот подожди, повоюют, тогда…

Сами американцы были заметно смущены неожиданным происшествием. Мне подумалось тогда, что надо было бы кому-нибудь из нас тоже броситься с гостями в укрытие: за компанию. Но мы же и не предполагали, что обычный рядовой налет вызовет у них такую панику.

Сильнее всех переживал унижение почему-то переводчик. Остальные же сделали все возможное, чтобы воспринять случившееся в комическом свете. Скоро они опять хохотали и приставали к ребятам с расспросами.

Вечером в общей землянке был накрыт праздничный стол. Хозяева и гости расселись кто где хотел. Американцы и тут показали себя веселыми, общительными людьми. После нескольких тостов за победу, за дружбу русских и американцев создалась весьма непринужденная обстановка. Шум, смех, мешается русская и английская речь.

Маршал за столом показался мне совсем не военным человеком. Без большой фуражки, с маленькой редковолосой головой, он походил на самого обыкновенного штатского, зачем-то надевшего военную форму. Генерал Рязанов, его сосед, хлебосольно угощал американца, время от времени прося кого-нибудь из наших передать ему тарелку или открытую банку консервов. И ел и пил маршал с удовольствием.

Но самым веселым был угол, где сидели Дунаев, Корниенко и высокий сухопарый полковник с двумя рядами орденских планок на груди. Американский полковник был уже сильно навеселе и беспрерывно хохотал над рассказами наших летчиков, закидывая счастливое беспечное лицо. Наши быстро нашли с ними общий язык.

Но вот генерал Рязанов, незаметно подмигнув мне, попросил внимания, постучав по стакану. Шум и смех за столом пошли на убыль. Все приготовились слушать. Командир нашего корпуса завел речь об открытии второго фронта.

Речь советского генерала не имела успеха. Развеселившиеся американцы готовы были говорить о чем угодно, только не об этом щекотливом деле. Едва дождавшись конца речи, маршал бросил несколько ничего не значащих общих фраз и поспешил перевести разговор. Однако Рязанов упрямо гнул свое. С наивным выражением лица он попросил перевести гостям анекдот.

– Да, да,- откликнулся переводчик и отставил стакан.

– Какой-то чудак, удобно расположившись у бочки с водой, неторопливо отчерпывает в ведро чайной ложкой,- начал генерал.- «Да чего ты мучаешься? Возьми и отлей, сколько нужно».-«Зачем?- отвечает чудак.- Мне торопиться некуда».

Неожиданно расхохотался угрюмый переводчик. Он первым оценил лукавство генерала. Намек на затяжку с открытием второго фронта был слишком ясным.

Сухощавое, в мелких морщинках лицо маршала покраснело, но он, ничего не сказав, только рассмеялся и погрозил Рязанову пальцем.

Генерал, как бы ни о чем не догадываясь, с улыбкой развел руками.

Кто-то быстро предложил очередной тост, и минутная неловкость была замята.

Подвыпив, американцы потребовали музыки и танцев. Мы вспомнили, что кто-то из бойцов по вечерам как будто пиликает на баяне. Послали найти этого музыканта и привести.

– Какой из него музыкант!- удивился Николай Шутт.- Знаю я его. Он только учится.

– Ничего, ничего. Хоть пошумит.

– Ну, пошуметь он сумеет!…

Баянист скоро явился. Николай был прав – им оказался боец охраны, который совершенно не умел играть. Я часто видел его в лесу на пенечке, от скуки и безделья он пытался выучиться играть на трофейном аккордеоне.

Вступив в землянку, боец совсем растерялся. Подмышкой он держал новенький аккордеон. Один из американцев, разгоряченный выпивкой, шумно вскочил и, обняв музыканта, потянул к столу. Боец, щурясь от яркого света, от блеска генеральских звезд, упирался. Я поднялся. Проходя мимо бойца, вполголоса сказал:

– Ну, чего ты – сыграй что-нибудь. Просят же.

– Товарищ капитан,- испуганно взмолился он,- да я только «Матаню» умею!

Долговязый американский полковник, раскачиваясь со стаканом в руке, смотрел на нас и пытался понять, о чем мы говорим.

– Ну, давай свою «Матаню»,- махнул я рукой.- Только погромче играй!

– Оскандалимся, товарищ капитан!

– Ничего, садись и играй. Только громче.

– Это я могу,- с готовностью откликнулся музыкант и, придвинув табуретку, уселся. Кое-какие навыки у него уже появились – он с таким шиком набросил на плечо ремень аккордеона, так уверенно пробежал пальцами по клавишам, что гости, следившие за его приготовлениями, почтительно умолкли.

Чтобы ненароком не расхохотаться, я поспешил выскочить за дверь.

Но, выходя из землянки, в самых дверях я еще успел расслышать громкий голос подвыпившего полковника:

– Вальс!… Штраус!… Да?

Бедный музыкант!…

Наутро гости проснулись поздно. Может быть, они проспали бы еще дольше, но генерал Рязанов, озабоченно посматривая на часы, послал меня разбудить их. Сам он по привычке был на ногах с раннего утра. Чтобы не мешать мне распоряжаться в своем хозяйстве, командир корпуса налег на телефон, связываясь со своим штабом и с соседними полками. Через час должна была подняться в воздух первая волна самолетов,- начало большой наступательной операции.

– Американцам надо это обязательно посмотреть,- сказал он, решив разбудить подгулявших вчера гостей.

В самом деле, это был лучший случай показать американцам всю мощь советской авиации.

Гости не успели позавтракать, как началось наступление. Все выскочили из землянок и задрали головы. Небо гремело. Над нашими головами нескончаемым потоком шли тяжелые эскадры бомбардировщиков, «петляковых», штурмовиков, надежно прикрытых истребителями. Самолеты шли несколькими ярусами, зрелище было внушительное.

За обедом американцы были молчаливы, лишь изредка переговаривались о чем-то, почти не поднимая глаз от тарелок. Их сдержанность можно было объяснить по-разному. Может быть, они устали после вчерашнего веселого ужина, поднявшись сегодня утром намного раньше привычного часа, а может быть, каждый из них вспоминал и оценивал все, что довелось увидеть при начале нашего наступления. Во всяком случае, фразы, которыми гости время от времени перебрасывались, были коротки, деловиты. Никого из наших генералов на этот раз за столом не было – и Рязанов и Баранчук уехали, извинившись: срочные дела требовали их присутствия у себя в штабах.

Обед подавался по-фронтовому. Неожиданно маршал произнес длинную тираду, и по тому, как он поглядывал на меня, а затем перевел взгляд на молчавшего все время переводчика, я понял, что он обращается ко мне.

– Господин маршал,- учтиво пояснил переводчик,- хотел бы увидеть воздушный бой… О нет, не настоящий! Показательный бой. Господин маршал интересуется вашими истребителями «Яковлев».

Фамилию конструктора переводчик произнес так, как она прозвучала в устах маршала: Яковлефф…

Мне подумалось, что как раз вчера представлялся прекрасный случай посмотреть настоящий бой наших истребителей с «фоккерами». Виктор Усов очень красиво провел схватку. И ведь над самым аэродромом,- как по заказу, как в кино. Но… Однако я ничего не сказал о вчерашнем конфузе американцев и распорядился поднять в воздух две боевых машины.

Когда мы вышли из-за стола и показались на поле, машины уже выруливали на старт.

Взлетели И. Ф. Кузьмичев и Н. Шутт. Сначала они продемонстрировали несколько фигур высшего пилотажа, а затем провели показательный воздушный бой, Американцы, задрав головы, внимательно наблюдали. Высокий сухопарый полковник горячился, о чем-то живо рассказывал маршалу. Тот, не отрываясь от боя, изредка издавал короткие, гортанные звуки.

– Хо-ро-шо,- раздельно, как на уроке, произнес по-русски маршал, когда «бой» кончился. Лицо его было озабоченным. Время от времени он потирал рукой занемевшую шею.

Полковник же, вдруг подмигнув мне, засмеялся и погрозил пальцем. Я ничего не мог понять. Тогда он поманил меня за собой.

Едва самолеты Кузьмичева и Шутта приземлились, американский полковник, размашисто шагая, подошел к одной из машин, быстро оглядел ее со стороны, затем ногтем постучал по крылу. По лицу его скользнула снисходительная усмешка. Он постучал еще раз и прислушался. Опять поманил меня, приглашая послушать.

– Да, да,- сказал я, догадавшись.- Фанера. Настоя щая фанера.

– О!- воскликнул полковник, явно довольный тем, что не ошибся в своей догадке, и что-то быстро заговорил.

Я не стал ждать перевода.

– Фанера, но вашу «кобру», между прочим, с одного захода – фьють!… Это точно.

Стоявший тут же, у самолета, Николай Шутт перевел на суетившегося гостя свой медлительный насмешливый взгляд. Он как бы прикидывал на глаз, на что способен этот высокий, оживленно говорящий американец там, в небе, в настоящей боевой обстановке.

Американец не видел красноречивого взгляда Николая, он ждал, пока ему переведут мои слова. Выслушав перевод, он недоверчиво рассмеялся:

– Ну да! Не может быть!

– Зачем же спорить?- с вызовом произнес я.

Неожиданно полковник протянул мне руку. Лицо его было очень задорным.

– Серега, он пари предлагает,- пояснил мне Дунаев.

– Принимай!- сказал Шутт.- Покажи ему, где раки зимуют!

Ах вот оно что,- спор! Что ж, пожалуйста. Мы ударили по рукам. Снисходительная усмешка скользнула даже по тщательно выбритым губам американского маршала. Он снова что-то коротко сказал.

Полковник, разгорячившись, скинул пилотку и быстрыми шагами направился к «кобре». Мне ничего не оставалось, как садиться в свой ЯК.

– И не чикайся с ним, не миндальничай,- наказывал провожавший меня к самолету Шутт.- Цепляйся к хвосту, и никуда он от тебя не денется.

Видно было, что насмешка американца задела и его за живое.

Взлетели. Изучая своего «противника», я сразу увидел, что самолетом американец управляет четко и уверенно. Опыт есть. Наши машины сошлись раз и разминулись. Мы снова стали сближаться. После второго захода я сделал маневр, «прицепился» к хвосту американца и уже не выпускал его. Он попробовал несколько фигур, но для нас, после схваток с немецкими асами, это были сущие пустяки. Я висел у него на хвосте, как привязанный. Устав, полковник первым повел самолет на посадку.

Едва остановился мой самолет, подбежали Иван Лавриненко и Шутт. Оба незаметно для гостей, стоявших в стороне, показали мне большой палец. Я откинул фонарь и спрыгнул на землю.

– Ну, вот,- сказал Николай Шутт.- А куда-то хвост задирал!… Тебе его надо бы еще к посадке принудить.

Прижал бы сверху – он и не пикнул бы. Сел бы как миленький.

– Неудобно. Гость все-таки,- урезонивал я разошедшегося Николая.

– Так и пусть себя ведет, как в гостях… Не знаю, Серега, как они с немцами встретятся? Одно спасение – у немцев к тому времени, может, ни одного летчика не останется. Ведь смотри, что сейчас. Ты бы его еще с первого захода запалил.

– Пошли, братцы. Ждут.

Американский полковник уже вылез из кабины и, широко расставив длинные ноги, ждал, когда я подойду. Он был без пилотки, ветерок трепал на его голове жиденький вихор. Американец улыбался, нисколько не огорчаясь своим «поражением».

Я был от него в нескольких шагах, когда он со смехом сказал что-то своим, затем шагнул ко мне и крепко, дружелюбно стиснул руку. Опять что-то сказал, похлопал меня по плечу и отцепил от своего погона литой значок, изображавший орла.

– Желаю быть полковником!

Приняв подарок, я отдарился зажигалкой. Полковник повертел мой подарок в руках и растерянно обратился к маршалу. Говорил он долго, озабоченно, однако переводчик с улыбкой перевел:

– Не понимает – почему именно зажигалка? Говорит – может быть, опять какой-то намек?

Раздался общий дружный смех. Полковник продолжал допытываться:

– Нет, вы скажите, капитан: вы это хотели сказать? Да?

Я со смехом обратился к переводчику:

– Нет-нет. Пусть не беспокоится. Просто нет ничего больше под рукой. Что я ему – пистолет подарю?

Николай Шутт был тут же и громко кричал переводчику, требуя перевести:

– Друг… ты слышишь?… Ты скажи ему вот что: мы и без него немцев кокнем, но если он хочет пороху понюхать, пусть поторопится. А у немцев есть отчаянные, с ними интересно стукнуться. Серега, рассказал бы «крестничку» о Джибелли. Ему это надо знать.

Не знаю, как ему перевели слова Николая, но полковник никакого интереса к Джибелли не проявил. Спрятав зажигалку в карман, он снова достал ее, потом я заметил, что он доставал ее несколько раз, о чем-то думал, с улыбкой разглядывая ее, чиркал колесиком и, полюбовавшись бледным пламенем, снова прятал.

Вечером за гостями пришла машина из штаба корпуса. Американцы попрощались со всеми и уехали. Долговязый полковник сидел рядом с шофером. Пока машина не скрылась из виду, он то и дело оборачивался, приподнимался и махал нам рукой.

Дядю Мишу, так звали пожилого бойца аэродромной охраны, знал весь полк. Был дядя Миша угрюм, неразговорчив, но тем не менее отзывчив на любое чужое горе. До войны он работал в Ленинграде вагоновожатым трамвая. Дядю Мишу призвали на фронт, а семья его осталась в осажденном Ленинграде. Отсюда, видимо, была и угрюмость старика, он все время думал об оставленной семье.

Когда сняли блокаду Ленинграда, дядя Миша получил долгожданное письмо. Разбирая почту, кто-то из летчиков обратил внимание на грубый конверт, склеенный из газеты. Почерк на конверте разобрать было легко,- буквы крупные, выписаны старательно, как на уроке чистописания. Письмо было адресовано дяде Мише. Обратного адреса не было, но что-то подсказало ребятам, что это как раз то письмо, которого так ждет старик. Несколько человек отправились с доброй вестью.

Дядя Миша, узнав, схватился за сердце. А о письме тем временем узнал весь полк. Летчики спрашивали: «Ну, как там у него, в Ленинграде?…» Письмо, однако, оказалось безрадостным. Я сам читал его и отлично помню, как защемило у меня сердце после скупых строк, написанных крупным старательным детским почерком: «Вчера схоронил мамку на саночках на кладбище… Папка, бей немцев хорошенько…»- писал письмо сынишка дяди Миши, оставшийся теперь сиротой в огромном городе.

Несчастный старик совсем потерял покой. Летчики и не пытались его утешать – каждый понимал, каково сейчас в Ленинграде. Заставляло задумываться и то, что на письме не было даты. Когда мальчик написал его? Может быть, сейчас его нет и в живых?

Дядя Миша ни о чем не просил. Обратившись в штаб, мы сами выхлопотали старику краткосрочный отпуск.

– Помочь, помочь надо человеку,- приговаривал наш замполит 3. Ф. Кузьмичев, соображая, к кому бы еще обратиться, чтобы за старика замолвили словечко в штабе. Отпуск с фронта, да еще бойцу аэродромной охраны, да еще в разгар наступления – затея, надо прямо сказать, почти что невыполнимая. Но стараниями летчиков, а особенно изобретательного и неутомимого замполита полка, все преграды были преодолены, и в виде исключения рядовой незаметный боец дядя Миша получил желанный отпуск.

Старик не знал, как нас и благодарить.

– Снарядить, снарядить надо человека,- снова заприговаривал расторопный Кузьмичев и пояснил, что проезд дяде Мише, как человеку военному, обеспечен бесплатный, а вот для дома, для родных, если только они остались живы, ему надо бы что-то привезти, обрадовать.

– Три года люди с голода пухли,- говорил замполит.

– Ребята все сделают,- поддержал Корниенко.

– Конечно,- отозвался Евгений Меншутин.- Сбросимся кто сколько может.

– Ну, валяйте!- разрешил Кузьмичев.

Ребята собрали крупную сумму денег и снарядили старика в дорогу. Забота у дяди Миши была устроить сына, если только он жив и здоров, в детский дом.

Донельзя растроганный старик на другой же день засобирался в дорогу. Все необходимые документы у него были уже на руках.

Помнится, мы с Кузьмичевым готовились в полет, парой, на свободную охоту. Дядя Миша подошел попрощаться. Я стоял на плоскости самолета, надевая парашют.

– Едешь, дядя Миша?

– Еду. Спасибо за все, товарищ командир.

– Ну что ты, дядя Миша. Передавай привет сыну.

Устраивай его получше и возвращайся. Если что не будет получаться,- пиши, поможем.

– Не пиши, а телеграмму давай!- крикнул Кузьмичев, показываясь из своего самолета.- Мы тут, если надо, горы свернем. И устраивай пацана как следует.

Старик утер рукавицей глаза. Он сейчас только и жил надеждой увидеть сына.

– Ничего, дядя Миша, сейчас мы получим с немцев и за твоих. Дай только встретить.

– Дай вам бог… Дай бог.

Не знаю почему, но все время, пока мы с Кузьмичевым летели в поиск, у меня перед глазами стоял дядя Миша. В самом деле, каково на склоне лет лишиться семьи? Сколько ему может быть лет? Да многовато, наверняка далеко за пятьдесят. Новой семьи уж не заведешь. Хоть бы сынишку нашел в добром здоровье…

От тяжелых раздумий меня отвлек голос моего напарника. Кузьмичев заметил четыре самолета противника. Четыре? Я внимательно вгляделся. Да, навстречу нам шла четверка вражеских истребителей.

– Иван Федорович,- сказал я в микрофон,- держись ближе. Кажется, это они.

– Они, конечно. Кто же еще?- спокойно ответил Кузьмичев.

О дружной четверке немецких асов мы уже слышали. Они неизменно появлялись вчетвером, ходили боевым строем, дрались слаженно и лихо,- ребята не раз жаловались на них. Даже сегодня, снаряжая меня в полет, техник Иван Лавриненко высказал опасение:

– А ну нарветесь на этих, товарищ капитан? Четыре, оно и есть четыре. Как ни крути, а двое на одного получается.

– Почему мы обязательно на них должны напороться? Да и не всегда же они ходят вчетвером.

– Всегда!- убежденно сказал Иван.- Такая у них уж манера: вместе. Навалятся кучей – и спасу нет.

– Ничего, Иван Иванович. Как-нибудь…

– У соседей вон,- вчера человек приезжал, рассказывал. С задания шли. Двоих враз потеряли! Свалились, говорит, откуда-то, никто ничего и не понял толком. Раз, раз – двоих нету! Одно увидели – красные.

– Ну, посмотрим…

Все это припомнилось, едва я увидел четверку вражеских истребителей.

Немцы приблизились, и мы теперь без труда разглядели окрашенные в яркий красный цвет капоты вражеских машин. Все «пожарники», молодых нет. Сомнений быть не могло – это та самая четверка.

Фашистские летчики приготовились к бою, разбились на пары.

Напутствия техника перед полетом не выходили из головы. Немцев четверо, а нас двое. Задумаешься поневоле. Ввязываться в открытый бой – опасно. Враг хитер и опытен. Перед нами старые волки, и с двойным преимуществом они легко одержат верх в открытой схватке. Но ведь и удирать, уходить от боя – душа не лежит! Что же предпринять?

Впереди по голубому безмятежному небу плыло одинокое облачко. Может быть, попробовать снова поймать на старую, испытанную уловку? Момент вроде подходящий. К тому же ни о чем другом сейчас думать некогда. «Пожарники» вот они, перед самым носом.

– Иван Федорович,- торопливо говорю в микрофон,- оттянись. Оттянись! Зайдем в облако и сделаем переворот.

– Понял,- услышал я скупой ответ.

На виду у противника наши самолеты стремительно нырнули в облако. Немецкие асы, надо полагать, только усмехнулись такой детской уловке и, не меняя боевого строя, ушли немного вниз и стали терпеливо ждать, когда мы появимся. Нырять им за нами следом в облако было бы слишком глупо. Да мы на это и не рассчитывали.

Была, правда, опасность, что, разбившись на пары, они блокируют облако сверху и снизу. Покажись мы тогда вверху или внизу,- неизбежно попадали бы под огонь. Но немецкие асы слишком положились на собственное чутье. Они не сомневались, что русские, испугавшись преимущества, уходят от боя. А уйти в такой ситуации можно было, лишь нырнув к земле и перейдя на бреющий полет. Вот немцы дружной четверкой и отрезали нам путь к земле. Они даже против малочисленного противника старались держаться все вместе. Вчетвером они чувствовали себя уверенней. Ведь пестрая раскраска наших машин тоже не могла не броситься им в глаза.

Те мгновения, которые мы провели в облаке, совершенно не видя ничего вокруг, были очень неприятными. Противник пока нас не видит, но ведь и мы не видим его, не знаем, что он предпримет. Хорошо, если он попадется на нашу уловку. А если нет? Сковывало нас еще и то, что одинокое облако в небе было слишком невелико,- значит, ограниченное пространство для маневра. Немцы в данном случае могли просто отойти от облака и, как охотники, выжидать, пока добыча сама подставится под выстрел.

Сравнение с охотниками тут как нельзя кстати. В самом деле, мы запакованы в облаке, как в обложенной егерями берлоге. И очень опасен для нас первый миг появления в чистом небе. А ну вынырнешь сразу под прямую очередь в упор?

Однако удача и на этот раз не отвернула от нас своего благосклонного лица. Едва мы показались из облака и глянули вниз, как увидели, что нехитрый наш расчет удался. Немцы уверенно ожидали нас внизу, готовясь сразу же расстрелять в упор, а мы, вдруг совершенно для них неожиданно, вынырнули сверху, над самыми головами. Не думали они и не гадали, что двое русских решатся вступить в бой, да еще напасть первыми. Они ожидали нашего бегства, караулили нас – и поплатились за это.

Выгодность создавшейся для нас ситуации оценит любой летчик. Появилась прекрасная возможность с одной атаки уравнять силы. Сейчас все решала точность попадания. И мы дружно ударили из пулеметов, причем не по бакам с горючим, а по моторам. Стреляли наверняка.

Пока немцы разобрались в собственной ошибке, было уже поздно. Спикировав сверху, мы с первого же захода сбили два вражеских самолета. Оставшаяся пара упала в затяжное пике, перешла на бреющий полет и принялась уносить ноги. Далеко-далеко мелькнули яркие, горевшие на солнце капоты вражеских машин.

– Домой, Иван Федорович,- сказал я.- Хватит.

Я еще надеялся застать дядю Мишу и сообщить ем› весть о расплате, но не успел – старик уже уехал.

Ну и выдался денек!

С утра нашему полку была поставлена обычная задача – прикрывать штурмовики. Дело хоть и привычное, но, прямо скажу, не совсем приятное, потому что штурмовики, как правило, привлекают на себя очень сильный огонь. Между нами, истребителями, прикрытие штурмовиков считалось делом тяжелым и чрезвычайно опасным.

Мы завидовали Александру Покрышкину, который со своими ребятами забирался на огромную высоту и там парил, высматривая добычу. Свободная охота, чего же еще лучше!

Вот и сейчас, когда мы идем над грузно гудящими штурмовиками, я узнаю высоко вверху знакомые силуэты «кобр». Это восьмерка истребителей под командой Александра Покрышкина вылетела на охоту и высматривает, ищет врага. Счастливцы! Во всяком случае, думаю я, если только придется туго, бросим клич. Помогут.

– Сокол… Сокол… (позывные Покрышкина).

В небе пока спокойно – относительно, конечно, спокойно,- и мой голос легко доходит к далеким товарищам, которые высоко вверху караулят появление врага. «Кобры» Покрышкина, как коршуны, кружат над районом действий штурмовиков. Ребята знают, что штурмовики – самая дорогая добыча для немецких истребителей. Враг, конечно, все силы бросит в бой. Вот тут-то и бей, расстреливай его сверху!

– Сокол… Сокол…- монотонно повторяю в микрофон.

Скоро в наушниках отзывается раскатистый басок Покрышкина. Я объясняю ему нашу задачу и прошу прикрытия на всякий случай.

– Сегодня может быть жарко. Большой вылет,- говорю я и посматриваю наверх, где хозяевами голубого бездонного неба плавают еле различимые «кобры».

– Будь спокоен,- доносится уверенный голос издалека.- Нам сверху виднее.

– Нам – это кому: начальству?- решаю я подзадорить старого приятеля. Покрышкин в чине полковника командует истребительной дивизией. Для нас он – большое начальство.

– Ладно, ладно,- миролюбиво басит Покрышкин,- не задирайся. Надо будет – зови.

Разговор прекращается, потому что снизу, с земли, начинают часто, лихорадочно бить зенитки. В воздухе повисли дымные букеты разрывов. Я глянул вниз - линия фронта.

Штурмовики, не обращая внимания на заградительный огонь, деловито принимаются за привычную работу. Гудящие броненосцы проносятся над передовыми позициями, поливая из пушек и пулеметов. После них на земле настоящий хаос. Но долго любоваться их работой не приходится. По опыту знаю, что где-то на подходе истребители врага. Сегодня они очень запоздали, видимо, нечетко сработала разведка.

Предчувствия не обманули. Первые звенья «мессершмиттов» показались в небе. Но что это? Звено за звеном, еще и еще… Сколько же их сегодня? Такого количества истребителей немцы давно уж не поднимали в воздух.

Отдаю команду, и все истребители нашего прикрытия устремляются навстречу врагу. Надо перехватить гитлеровцев подальше от штурмовиков. Интересно, видит Покрышкин, какой затевается бой?

Раздались первые очереди. Первый дымный след потянулся к земле. Нелегко нам сегодня, очень нелегко. Пытаясь использовать свое численное превосходство, немцы бросили одну группу самолетов против истребителей, другую – против штурмовиков. Успевать везде было трудно. Не разорваться же!

Гляжу по сторонам и не вижу «кобр». Куда же они девались? Ведь только что были!

– Сокол… Сокол… Сокол, черт! Саша, неужели не видишь?

Но «кобры» и без того уже спешили нам на помощь. В лихорадочном маневрировании я все же успел разглядеть, как четверка покрышкинских истребителей стремительно свалилась сверху и подожгла два «мессершмитта». Сразу стало легче. Немцы отхлынули.

– Хорошо, «Сокол»! Молодец, Саша!

– Ладно, ладно…- рокочет знакомый басок.

– Ах ты, дьявол!- неожиданно выругался я, заметив, что почти на самом хвосте у меня повис черный «мессершмитт». Бросаю машину в пике, разгоняюсь и вдруг резко перехожу на вертикаль и сразу же в боевой разворот. Темно в глазах от перегрузки, стучит в висках кровь. Но вот отходит от глаз мутная пелена, и я, переводя дух, вижу, что немец отцепился. Вот ведь, чуть не заговорился! Нет, в бою надо быть все время начеку.

С помощью восьмерки «кобр» мы рассеяли немецкие самолеты по всему небу. Прорвавшиеся было к штурмовикам «мессершмитты» попали под огонь и тоже убрались восвояси.

Тем временем «илы», закончив штурмовку, повернули домой. Я поблагодарил Покрышкина за помощь, и мы устало потянулись на свой аэродром.

«Кобры», проводив нас, снова набрали высоту. Для них, свободных стрелков, охота продолжалась.

Но это было лишь начало дня.

После обеда кто-то из ребят, вернувшись с задания, в великой панике стал рассказывать, что видел у немцев какой-то небывалый самолет: летает, как метеор, позади него вьется пятиметровый огненный хвост. Пропеллера нет совсем. Дьявол, угнаться за ним невозможно…

– Только ты на него, а он – фр-р-р!- и мимо. Как снаряд! И лупит из пушек напропалую. Попался если на дороге – каюк!

– А у тебя с глазами как – все в порядке?- насмешливо поинтересовался Шутт. Летчик обиделся.

– А ты пойди-ка, сам сунься! Герой… Я посмотрю.

Это тебе не «мессеров» гонять.

– Придется посмотреть,- как ни в чем не бывало согласился Николай.

Но рассказ очевидца ребята слушали внимательно, много раз переспрашивали и с сомнением покачивали головами. Неужели немцы пустили реактивный истребитель? Созданию реактивной авиации большое внимание ими уделялось еще до войны. Готовясь к нападению, немцы усиленно форсировали конструирование нового самолета. И вот реактивный истребитель в небе. А в том, что этот как раз реактивный самолет, сомнений быть не могло. Слишком характерны были все приметы, рассказанные очевидцем.

В последний период войны, сознавая близкое поражение, гитлеровское командование все внимание сосредоточило на формировании истребительных соединений. Бомбардировочные эскадры были расформированы. Летчиков срочно переквалифицировали в истребителей, а сами бомбардировщики приспособили под самолеты-снаряды. Однако это «последнее достижение конструкторской мысли», как рекламировали их немцы, было очень неэффективно. Наши истребители легко перехватывали самолеты-снаряды и уничтожали.

Но вот реактивный истребитель. Значит, немцы хоть под занавес, а пустили все же его в небо.

Желая убедиться в этом чуде собственными глазами, я сам несколько раз поднимался в воздух и наконец увидел небывалый самолет. Да, все было так, как рассказывал летчик. Немцы сконструировали реактивный истребитель.

Конечно, существенного перелома в войне эта новинка принести немцам не могла. Противник располагал лишь небольшим количеством реактивных машин, которые не были еще как следует освоены. Таким образом, они не могли оказать какого-нибудь существенного влияния на ход борьбы в воздухе.

Но все же на первых порах, когда эта новинка авиационной техники появилась в небе, перед нашими летчиками встали серьезные трудности. Было ясно, что хоть и временных, а осложнений не миновать. Слишком уж необычным, нарушающим все привычные представления показался нам новый самолет.

Мне довелось наблюдать реактивную машину в бою. Обладая небольшим запасом горючего, самолет некоторое время свободно планировал над своей территорией, выбирая для атаки удобный момент. Наконец истребитель набирал огромную скорость и, оставляя после себя длинный хвост огня, устремлялся в бой. Скорость его была в полтора раза больше, чем у обычных наших поршневых машин. Реактивный самолет пронизывал наши порядки снизу вверх, расстреливая все, что попадалось на пути. Попадался ему штурмовик – сбивал штурмовик, «петляков» или истребитель – сбивал того и другого. И все это совершенно безнаказанно.

Признаюсь, что ребята сначала было запаниковали, но скоро нашли способ бороться и с реактивными (благо, на нашем участке фронта их было очень мало, буквально единицы).

Первым сбил реактивный истребитель наш летчик Гари Марквеладзе. Потом, сразу же после боя, он рассказывал, как это произошло. Увидев, что на него несется реактивный самолет, Гари схитрил – он подпустил его поближе, затем ловко вильнул в сторону, а когда немец, разогнавшись на страшной скорости, пролетал мимо, влепил в него пулеметную очередь. Немца погубила скорость. На такой огромной скорости он был лишен возможности маневрировать. И нам сразу вспомнился наш отечественный «кукурузник». Со своей тихоходностью он был поистине неуязвим для стремительных «мессершмиттов». Вот и теперь – не так уж, оказывается, страшен реактивный истребитель с его сумасшедшим разгоном. Отскочи, увернись в сторону и бей, как в мишень. Разогнавшись, реактивный самолет не способен на ловкий маневр.

Сбитый реактивный истребитель упал на нашей территории. Остатки его бережно собрали. Летчики долго осматривали необычный самолет, удивляясь многим конструктивным новинкам. Не знаю, но в то время, видимо, еще ни у кого из нас не появлялось и мысли, что мы стоим на пороге совершенно новой эпохи в самолетостроении. А ведь многим из нас скоро довелось летать с такой скоростью и на таких самолетах, что даже и не снились. Но человек быстро осваивается с любой, даже самой необычной техникой.

Получив на вооружение реактивные истребители, мы в скором времени настолько свыклись с ними, будто всю жизнь только и летали на них. Мне, например, уже после академии, в послевоенное время, пришлось как-то попасть в затруднительное положение. Я совершал на реактивном истребителе ночной полет. Так уж сложились обстоятельства, что нужно было садиться не на подготовленную дорожку аэродрома, а в поле, ночью, на брюхо. И что же? Припомнив опыт войны, когда садиться на брюхо приходилось частенько, я довольно удачно посадил и реактивный истребитель.

Однако вернемся к боевым делам. Герой дня Гари Марквеладзе ходил именинником. Он стал самым популярным летчиком, получил орден Красного Знамени.

Трудно начавшийся день завершился печально. Уже под вечер в воздушном бою мы потеряли хорошего летчика, Героя Советского Союза Ивана Корниенко. Произошло это неожиданно, как случается любое несчастье. Мы осознали, что произошло, лишь тогда, когда увидели подбитый самолет.

Потеря товарища всегда болью ложится на сердце. Иван Корниенко был прекрасным летчиком. Вместе с ним мы воевали в тяжелые дни Сталинградской битвы, затем Курск, Харьков, Сандомир. Уж в каких, казалось бы, переделках не побывал Иван Корниенко, и оставался жив. А тут…

Самолет Корниенко не горел, даже не дымил. Стараясь понять, что произошло, я кружился совсем близко. Сквозь фонарь видно было, что летчик почти все время роняет голову на руль. Сомнений быть не могло: Иван ранен. Вражеская пуля угодила в летчика.

Под нами была чужая территория. Бугры, кустарники, большой овраг. Даже самолет не посадить. Вернее, посадить можно – на брюхо, но уж взлететь не удастся.

Нарядная, с несколькими рядами звездочек на фюзеляже, машина Ивана Корниенко обреченно опускалась к земле.

Как потом выяснилось, Иван действительно был ранен. Борясь с беспамятством, летчик все же нашел силы посадить машину и сразу потерял сознание. Очнулся он от грубых толчков. Открыл глаза: какие-то люди в непонятной форме. Не немцы, но и не наши.

– Вылезай, друг. Отлетался!

«Власовцы!» Корниенко обмер.

Желая выслужиться перед немцами, предатели не гнушались никакой грязной работой. Недаром гитлеровцы использовали их при самых кровавых расправах с мирным населением оккупированных территорий. Видя, что война немцами проиграна и неминуемо приближается расплата за предательство, за преступления перед своим народом, власовцы в безысходной злобе творили неслыханные бесчинства. Они искали любого случая, чтобы сорвать накопившуюся злобу, хоть как-то потешить свои гаденькие трусливые душонки.

Захватив раненого летчика, предатели долго измывались над ним. Они, конечно, поняли, что им в руки попал далеко не рядовой летчик. У Ивана Корниенко вся грудь в наградах, звезда Героя Советского Союза, на фюзеляже боевой машины несколько рядов звездочек. Заслуги Корниенко в боях с фашистами, как ни странно, спасли ему жизнь. Власовцы не решились прикончить столь важного пленного. Поиздевавшись вдоволь, они доставили его в жандармерию.

После допросов и новых издевательств немцы бросили раненого летчика в лагерь. Иван потом рассказывал о мучениях, которые ему пришлось испытать в плену. Он показывал уродливые шрамы на теле, рваные раны от зубов овчарок. «Звери, а не люди. Что делают, что они только делают!»

В конце концов Корниенко удалось бежать из плена, и он вернулся в родной полк. Но случилось это много позднее, когда мы были уже в Германии.

Германия. Мы на немецкой земле! Свершилось то, о чем мы мечтали в тяжелые дни Ростова и Сталинграда, исполнилось желание умирающих, но не сдающихся ленинградцев и одесситов, севастопольцев и москвичей. Карающий меч опустился на логово зверя. «Кто к нам с мечом придет, от меча и погибнет…»

Советские солдаты шагали по земле фашистской Германии, советские танки грохотали по великолепным автострадам, по которым еще недавно устремлялись на Восток завоеватели мирового господства, нашедшие смерть в бескрайних просторах России. В немецком небе проплывали эскадры краснозвездных машин. Теперь они летели не на Курск и Смоленск, не на Белгород и Харьков. Нет, на наших штурманских картах теперь были Дрезден и Берлин.

Мы домолачивали издыхающую фашистскую гадину. Мы помнили Бабий яр и ленинградских дистрофиков, мы помнили печи Освенцима и Майданека, мы не забыли слез русских вдов и сирот, оставшихся на пепелищах сотен и тысяч городов и сел.

Мы принесли в Германию огромный счет, но мы пришли сюда со светлой, благородной миссией – растоптать свастику, развеять по ветру прах фашизма. Пусть больше мир не будет знать крови, насилия, горя.

Советские солдаты в Германии… Я помню испуг немецкого обывателя, ожидавшего звериной ярости победителей, а вместо этого получившего паек из солдатских ротных котлов. Я помню немецкую детвору, худеньких напуганных ребятишек, к которым привязывались всей душой наши летчики и официантки. Иван Корниенко, сбитый немцем русский летчик, истерзанный в немецком плену, бывало, плакал скупыми злыми слезами, вспоминая издевательства в лагере, но как он ласков и по-отечески трогателен был с немецкими ребятишками. Из души этого человека ничем нельзя было вытравить светлые отцовские чувства. Немцы оказались бессильными сделать это.

Советские солдаты на немецкой земле… Помню, как в благоговейном молчании стояли мы в Бунцлау у могилы, где похоронено сердце победителя Наполеона русского полководца М. И. Кутузова. Через Бунцлау уже отступали битые русскими орды завоевателей,- через Бунцлау лежала столбовая дорога позора захватчиков и торжества победителей. И как гимн священному оружию советского солдата читали мы, наследники кутузовской славы, скупые строки эпитафии на памятнике русскому фельдмаршалу:

«До сих мест князь Кутузов-Смоленский довел победоносные Российские войска, но здесь смерть положила предел славным дням его. Он спас Отечество свое и отверз путь к избавлению Европы. Да будет благословенна память героя!»

Святые, запоминающиеся слова!

В Германии стояла ранняя весна, весна нашей победы. Советские войска сжимали кольцо вокруг последнего оплота фашизма – Берлина. Вот-вот должно было взвиться алое знамя над рейхстагом.

Завершающие сражения беспримерной в истории войны проходили при небывалом подъеме войск. Все, от рядового солдата до Верховного Главнокомандующего, были проникнуты сознанием того, что происходящие события имеют всемирное значение.

Борьба за быстрейшее овладение фашистской столицей была не только вопросом военного престижа. Как теперь стало известно, взятие Берлина имело огромное политическое значение, ибо уже в те дни, когда еще фашизм не издох окончательно, над его смердящим полутрупом затевалась ожесточенная возня западных политиков. Вот что, в частности, писал в послании президенту США от 1 апреля 1945 года давнишний недруг Советского Союза У. Черчилль:

«Ничто не окажет такого психологического воздействия и не вызовет такого отчаяния среди всех германских сил сопротивления, как падение Берлина. Для Германского народа это будет самым убедительным признаком поражения… Кроме того существует еще одна сторона дела, которую вам и мне следовало бы рассмотреть. Русские армии, несомненно, захватят всю Австрию и войдут в Вену. Если они захватят также Берлин, то не создастся ли у них слишком преувеличенное представление о том, будто они внесли подавляющий вклад в нашу общую победу, и не может ли это привести их к такому умонастроению, которое вызовет серьезные и весьма значительные трудности в будущем? Поэтому, я считаю, что с политической точки зрения нам следует продвигаться в Германии как можно дальше на Восток…».

Невозможно без возмущения читать эти бессовестные строки старого политического торгаша. Предоставляя русскому народу истекать кровью, британский премьер внимательно следил за обстановкой на Восточном фронте, чтобы не прозевать момента открытия второго фронта. Союзники высадились не воевать, а продвигаться как можно дальше на Восток.

А ведь всего два месяца назад У. Черчилль обратился к И. В. Сталину с панической телеграммой. Он буквально умолял Верховного Главнокомандующего спасти армии союзников, стоящие накануне краха в результате мощного удара немцев в Арденнах. И советские войска, верные союзническому долгу, начали наступление значительно раньше намеченного срока. Удар с Востока заставил немцев оттянуть силы из района Арденн. Американцы и англичане вздохнули: спасены!

И вот человек, моливший о спасении и получивший его, не переводя духа затевает против своего спасителя – я имею здесь в виду весь советский народ,- затевает против него грязную интригу. Надо ли удивляться, что через два года после окончания войны У. Черчилль выступил в Фултоне со своей знаменитой речью, положившей начало так называемой «холодной войне», атмосферу которой мы ощущаем до сих пор.

Однако я забежал вперед. Пока что победоносные войска Советской Армии грозно приближались к обреченному Берлину.

С выходом советских войск к Одеру воздушная обстановка на фронте неожиданно усложнилась. Немецкая авиация резко повысила боевую активность. Объяснялось это просто: базируясь на стационарный берлинский аэроузел, немцы могли действовать даже при сильных снегопадах и дождях. У нас же грунтовые аэродромы были испорчены. Больше того, даже столь несовершенные базы находились у нас в 120-140 километрах от линии фронта. В отдельные дни противник совершал более трех тысяч самолетовылетов и явно господствовал в воздухе.

Трудные условия весны потребовали от наших авиаторов максимального напряжения сил. К сожалению, я в эти дни был неожиданно отозван с фронта и принять участие в боях за фашистскую столицу мне не довелось.

Как-то поздно вечером в штабе полка раздался длинный звонок. Звонил порученец командующего фронтом маршала И. С. Конева. Он передал мне приказание маршала явиться к нему завтра утром.

Ехал я в полной надежде, что вызов связан с подготовкой предстоящей операции. Иногда, готовя крупное наступление, штаб фронта вызывал и командиров полков. А тут ведь предстояло брать Берлин.

Юркий армейский «виллис» быстро бежал по ровной автостраде. В Германии дороги были прекрасные: широкие, умело спрофилированные, с бетонным покрытием. Одно время, когда дожди вконец испортили наши грунтовые аэродромы, мы использовали эти дороги. Брался какой-то участок автострады, указывался объезд для автотранспорта,- и аэродром готов.

Кое-где на дорогах был побит бетон, но наши саперные части на скорую руку уже подлатали, и сейчас поток машин на предельной скорости катился по направлению к фронту.

Маленький немецкий городок носил следы недавних ожесточенных боев.

Штаб фронта помещался в подвальном помещении уцелевшего здания.

На меня уже был заказан пропуск.

В низких сводчатых комнатах, где помещались службы штаба, полно народу. Усиленная охрана стоит у двери, за которой находится узел связи. Оттуда то и дело выходят озабоченные адъютанты.

Приема у командующего пришлось ждать недолго. Я вошел в большой кабинет И. С. Конева. Маршал сидел за столом, заваленным картами.

Четко, по-уставному доложил о прибытии. Иван Семенович медленно поднялся из-за стола.

Еще направляясь в кабинет командующего, я понял, что никакого большого совещания в штабе не предвидится. Поэтому не давала покоя мысль – зачем же все-таки меня вызвали? Нельзя было ни о чем догадаться и по первым вопросам маршала. Он поинтересовался состоянием полка, самочувствием летчиков. Но я чувствовал, что не это главное.

Несколько раз еле слышно звякал полевой телефон на небольшом столике, маршал снимал трубку и, не называясь, слушал. Затем бросал одно, два слова, и трубка опускалась. Входил порученец с какими-то бумагами, командующий просил оставить их на столе.

При свете, падавшем из большого окна, я разглядел лицо маршала. Оно было очень утомленным. Видимо, сказывалось нечеловеческое напряжение многих месяцев войны. На плечи И. С. Конева ложились самые ответственные задания по разгрому врага. Он был под Москвой, когда враг приблизился к нашей столице на расстояние орудийного выстрела. Ставка послала его под Курск, он вел войска через Днепр. Теперь армии маршала И. С. Конева нацелены на Берлин.

Командующий фронтом взял меня за локоть и подвел к окну. Напротив, отгораживая панораму городка, краснела кирпичная стена брандмауэра. Маршал заговорил наконец о том, зачем я был вызван в штаб. Оказывается, Военный Совет фронта решил послать меня на учебу в Военно-Воздушную академию.

– Как, сейчас?- невольно вырвалось у меня.

– Конечно,- спокойно ответил командующий.- Зачем же ждать? У вас какое образование?… Ну вот, всего лишь училище. Этого мало, а после войны станет совсем недостаточно. Надо учиться.

Сдержанно, но решительно я попросил отложить отъезд на учебу до окончания войны. На самом деле, было обидно уезжать из-под самых стен Берлина. – Прошу оставить!- настаивал я.

Иван Семенович минуту помолчал, с каким-то напряжением вглядываясь в глухую стену за окном, затем повернулся и подошел к своему рабочему столу с картами. Лицо командующего сделалось серьезным.

– Будете учиться,- сказал он.- Осталось нам не много…

Он разговаривал со мной, но по выражению лица, по тому, как глаза его привычно разбирались в мешанине стрел и стрелок на большой карте, можно было понять, что мыслями он был уже далеко: там, где предстояло быть завтра, послезавтра уходящим в наступление полкам. Я понял, что возражать бесполезно, и мне ничего не оставалось, как ответить коротко, по-военному: «Слушаюсь».

Не поднимая головы, командующий спросил, на кого остается полк. На сдачу полка мне предоставлялась неделя. – Разрешите идти?

Маршал оторвался от карты, потер глаза. Затем он вышел из-за стола и в раздумье прошелся по кабинету. Годы, казалось, нисколько не имели над ним власти. Он был такой же, каким я его видел под Курском, затем под Львовом на аэродроме нашего полка, таким он остался и после войны – на параде Победы, где маршал вел наш сводный полк, на работе в Министерстве Обороны, где мне довелось впоследствии бывать у него на приеме.

– Все мы понимаем,- негромко, как бы в задумчивости проговорил командующий, расхаживая по кабинету,- все понимаем, что сейчас наступает самое главное. Берлин!

Вот он, рукой достанешь… И все же надо ехать.

Он опустил голову, разглядывая носки начищенных сапог. Затем вдруг оживился, глаза его заблестели.

– А в Москве сейчас хорошо! Приходилось бывать в Москве?… Любите Москву? Ну, еще бы! Да теперь уж недолго. Скоро войне конец.

Неслышно открылась дверь, вошел адъютант. Он приблизился к командующему и что-то сказал ему на ухо.

– Хорошо,- ответил маршал и снова обратился ко мне.

– Разрешите идти?- тотчас спросил я.

Командующий не стал меня больше задерживать. Его ждали дела.

Прощаясь, И. С. Конев поинтересовался, хорошо ли я экипирован для поездки в Москву. Признаться, мысль об этом мне и в голову не приходила.

Маршал вызвал кого-то из порученцев и распорядился обеспечить меня всем необходимым. В частности, лично от себя он подарил мне великолепный трофейный «мерседес».

– В Москву на своих колесах въедешь,- рассмеялся он.- Да и в Москве… Парень ты молодой, видный, машина пригодится. Холостой?

– Женат, товарищ маршал.

Иван Семенович махнул рукой:

– Все равно пригодится!

Сборы в дорогу недолги. Наступил и день прощания с родным полком.

Очень удачно, что день тот выдался ненастный. Полетов не было, все летчики на аэродроме.

– Сергей, полк построен!- сказал И. Ф. Кузьмичев, входя с улицы. На бровях его висели капельки дождя.

– Льет?

– Да не очень. Пойдет – перестанет. Потом опять.

Нерусская какая-то погода.

– Ну, пошли!

Я в последний раз оглядел штабную комнату, навсегда расставаясь с привычным фронтовым бытом. Мы вышли из штаба. Полк построился на поле в полном составе.

– Ого!- произнес я, увидев всех своих ребят в четком строю. Этот момент отдавания последних военных почестей уезжающему командиру запомнился на всю жизнь.

– С кого же начать?- спросил я замполита.

Иван Федорович, глядя на меня грустными расстроенными глазами, пожал плечами.

Первой стояла эскадрилья Дунаева.

– Ну, Коля…- произнес я, и мы обнялись.

Я стал обходить строй, пожимая летчикам руки. Но вот Николай Шутт, наш отчаянный, веселый товарищ. Разве удержишься от объятия?

– Прощай, Коля!

– До свиданья!- поправил меня Шутт и, отступив в строй, молодецки взял под козырек.

Иван Корниенко, старый фронтовик, ко всему перенесший еще и плен. После всех испытаний он, кажется, навсегда разучился улыбаться. Сейчас он смотрит на меня растроганно, на какой-то миг опускает глаза. Прощай и ты, боевой товарищ!… Он первым освободился от объятий и сказал, как пообещал:

– Увидимся еще.

Длинный строй полка. Знакомые, ставшие родными лица товарищей. Мы обнимались, целовались и клялись найти друг друга после войны – не терять фронтового товарищества.

Где-то на самом краю строя я нашел Ивана Лавриненко.

– Доброй дороги, товарищ командир,- проговорил он, с трудом сдерживая волнение.

С ним мы долго не могли разжать объятий. Где и когда нам еще придется встретиться? Да и придется ли вообще? Велика страна, и пойди-ка сыщи в ней человека.

Вечером в столовой накрыли прощальный стол. Последний вечер в полку. Не знаю, ушел ли кто-нибудь из друзей в ту ночь спать.

После вчерашнего дождливого дня и довольно ненастной ночи наступило чистое, промытое утро. Мой «мерседес» уже был подготовлен к дороге.

Все вроде! В последний раз хлопает дверца машины. Летчики машут руками, пилотками. До свиданья, друзья!… Еще несколько щемящих сердце минут, и я вывел машину на автостраду. Теперь путь мой лежал на восток, домой.

Но на прощанье война еще раз напомнила о себе. Я проезжал какой-то хутор. Начинался день, и коровы, степенные, породистые, медленно уходили в лесочек, уже начинавший зеленеть. Вдруг там, куда ушли коровы, раздалось несколько оглушительных взрывов. Я резко затормозил и выбежал на обочину. Оказалось, что коровы подорвались на оставленных в лесочке минах. Война никак не хотела уходить с этой земли, даже издыхая, она цеплялась и вредила из последних сил.

С полчаса посидел на обочине, покуривая и греясь на солнышке. Взрывы, заставившие меня затормозить, скоро забылись. Не о них думалось в такой ясный весенний день. Я вздохнул, вспомнив оставленный полк, но скоро, очень скоро умиротворенное состояние вновь овладело мной. Нет, все-таки конец. Кончилась! Я поднялся и пошел к машине.

Вставало солнце, в лицо бил ветер родных полей. Фронт оставался все дальше позади, позади оставался и весь привычный уклад военной жизни. Я ехал в Москву, к новой жизни, и ощущение покоя, мира, счастья все крепче западало в душу.