Небо за стёклами [сборник]

ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

— Ну вот и все! Все, все. Теперь все, — повторяла она, беззвучно шевеля губами.

То, чего так страшилась последние месяцы, что неотвратимо надвигалось с каждым днем, от чего просыпалась по ночам и, лежа на боку, холодела: скоро, уже совсем скоро. Никуда от этого не уйти, никуда… Как она этого боялась. Готова была молиться: только бы подольше, еще, недельку, хоть несколько дней!.. Бывало и наоборот, думала: скорей бы уж, скорее!.. Все равно это случится. Ничего теперь не сделаешь, ничего. Поздно. Сама виновата. Так тебе и надо!.. Никому не жалко, нисколько не жалко… Твердила себе, пугаясь этого неизбежного часа, плача и жался свою загубленную молодость. Да и не молодость, молодости-то еще никакой не было. Едва из девчонок вышла…

Выслушивали ее доктора, прикладывали холодный стетоскоп ниже груди, щупали живот, говорили, что все протекает нормально. В кабинете молчаливо стояла мать. Замерев, следила за доктором, боялась упустить его слова. В руках всегда сжимала кошелек и аккуратно сложенный платочек. Почему-то запомнился этот сжатый в правой руке кошелечек. Доктор благодушно шутил: «Будет мальчик». Мать слушала без улыбки. Главное для нее, наверное, было то, что «все протекает нормально». Это для матери, а ей было все равно. Что бы там ни говорили врачи, как бы ни уговаривали не бояться, она боялась и знала, если выживет — никого ей не надо. Одна останется. Напрасно мать на что-то надеется, напрасно переживает, ничего ей не будет. Хоть из дому потом пусть выгоняет — на своем настоит. Мать все равно не дождется, потому что ей самой никто не нужен. Совершенно теперь никто…

Говорили ей, как услышишь, что под сердцем шевельнется, будто застучится, на волю попросится, так и обомлеешь, будешь ждать, только бы на свет появился…

Она все слушала женщин, молчала, а про себя думала: только бы отмучиться, а там… Нет, нет! Решено бесповоротно.

И ничего она не слышала, не шевелилось под сердцем, была только тяжесть, и голова болела и кружилась.

Теперь все осталось позади: нестерпимые боли, какие-то лица в марлевых тюрбанах. Ее куда-то катили вдоль длинного коридора с желтыми, как луна, фонарями на потолке, слышались приглушенные разговоры. Кто-то сказал: «Какая молоденькая!..» Ничего больше не вспоминалось… Нет, все-таки что-то помнилось. Будто еще кто-то сказал: «Мальчик…» Или нет, ничего этого не было. Ей просто думается сейчас. Да какая разница? Что ей, она все равно не собирается…

Лежала на койке с пружинной сеткой. В палате было шесть таких коек, и не все заняты. Лежала, закрывшись с головой простыней, не желая никого видеть. Не зная, утро сейчас или день. Не все ли равно…

Теперь ничего не болело. В теле ощущалась слабость и еще необыкновенная легкость. Будто исхудала в одну, ночь: и руки, и ноги — все сделалось легким. Она гладила свой внезапно провалившийся живот и удивлялась, куда он делся. Если бы могла, она бы сейчас же ушла из больницы, ушла не оглядываясь, не задумываясь о том, что оставляет здесь что-то родное, частицу себя. Главное то, что она была свободна, опять свободна… Никогда больше с ней такого не повторится. Кончено. Все! Все. Теперь — только одна.

Но уйти было нельзя. Надо было лежать. Лежать и приходить в себя еще несколько дней, и это было хуже всего.

Она сейчас ненавидела все вокруг. Эти крашенные масляной краской бледно-палевые стены, и этот потолок с такими же, как в коридоре, матовыми шарами-светильниками, и чисто протертое решетчатое окно, за которым виделось белесо-голубое небо.

Утром она отказалась кормить новорожденного. Когда их, сложенных в ряд, как белые полешки, привезли на никелированной каталке, когда разносили по койкам к матерям и те с робостью и страхом принимали младенцев в свои еще порой совсем неумелые руки и приближали беззубые беспомощные рты к набухшим соскам, мечтали только об одном: «Только бы взял грудь» — и счастливо улыбались, если новорожденный принимался чмокать, втягивая в себя материнское молоко. Вот тогда, на раздавшийся над ней голос сестры: «Мамочка, кормить!» — она, не снимая с головы простыни, сказала:

— Не буду.

Она знала, что сестра стоит над ней с протянутым на руках ребенком. Пусть стоит. Она не станет смотреть на младенца. Он был ей не нужен.

— Мамаша, кормить надо, — спокойно повторила сестра, наверно уже повидавшая здесь всякое.

Ответом было молчание.

— Ну, мамочка, хватит капризничать, — продолжала сестра, стараясь обернуть дело по-своему. — Есть же хочет. Вон какой парень. Три кило семьсот… Глянь-ка!

Но она не хотела смотреть на новорожденного. Он ей был безразличен, как и те другие, которых старательно кормили по соседству молодые матери.

— Сказала вам, не стану. Уносите.

Палата затихла. Лежа под простыней, она чувствовала, что на нее сейчас обратились взгляды всех. К койке — она это услышала — подошла другая сестра. Голос был усталый, немолодой.

— Что? — спросила она.

— Не кормит, — пояснила тихо другая, по всему видно, помоложе.

— Как это так? А ну, мама-ша-а! — настойчиво проговорила подошедшая и потянула простыню.

Изо всех сил она ухватилась за простыню.

— Отстаньте. Все равно не стану.

— Новое дело, а кто будет за тебя? — будто бы удивилась молодая сестра.

— Не знаю.

В палате тихо зашептались.

— Как это не знаешь, а помрет он?

— Не помрет. Кормите искусственно.

— Смотри, все изучила. Твой ребенок-то, не чужой.

— Все равно, — сдавленно послышалось из-под простыни. — Куда хотите девайте. Не буду кормить.

Женщины в палате зашептались громче. Шепот переходил в возмущение. Ну и пусть. Ей было совершенно все равно.

— Ну, бессовестная, — вздохнула пожилая сестра. — И откуда только они берутся.

— Довольно, мамаша, берите ребенка и кормите. Нечего!

Молодая решила подействовать строгостью. Но и из этого ничего не вышло. Она откинула простыню и зло бросила:

— Не приставайте, что пристали?! Не буду, не буду, не буду!..И в руки брать не стану. Уносите. Кормите сами, у вас все есть.

Молоденькая мать снова плотно укрыла голову простыней, дав понять, что больше разговаривать не намерена.

— Пойти Вере Акимовне сказать? Вот еще несчастье, — с горечью проговорила сестра. Та, что была постарше.

— Ну, нет на тебя…

Это сказала другая. Сказала уже как-то устало и безнадежно и отошла от койки.

Вскоре каталка с накормленными и спящими новорожденными удалилась. Голодного унесли на руках. В палате сделалось так тихо, что было слышно, как за больничными окнами в садике бойко чирикают воробьи.

Еще недавно она ничем не отличалась от тех, кто вместе с ней поступил в больницу. Все они страшились родов, вспоминали близких и робко надеялись, что все кончится хорошо. Они были объединены, как объединяются люди в общей тревоге.

А теперь она была одна. Между ней и теми, кто лежал рядом в палате, образовалась пропасть. Ее не понимали. Её не могли понять. Ее презирали.

Усталые молодые матери, впервые накормив новорожденных, каждый из которых, конечно же, был самым удивительным, должны были бы отдыхать, позабывшись в тихой полудреме. Но они не спали. Они смотрели в ее сторону.

Теперь они, эти счастливые, все были едины против нее. Для этого им не требовалось ни сговариваться, ни даже говорить друг с другом. Они все вместе — она одна. Разве могли они ее понять!

Но ей и не надо, чтобы они ее понимали. Разве они сумели бы!.. У них все было как надо, по-нормальному, по-человечески… У нее наоборот. И пусть кто хочет осуждает ее. Пожалуйста, сколько вздумается. Как хотите! Она все равно поступит так, как решила.

По палате распространился приторный запах очищенных апельсинов. Их ели чуть ли не на всех койках. Город в эти дни был завален апельсинами. Апельсины продавали в магазинах и фруктовых ларьках на улице. И, конечно, роженицам приносили самые лучшие.

Апельсиновый запах проник и к ней под простыню. Он был ей сейчас ненавистен, как и те, кто их ел, с удовольствием причмокивая. И у нее в тумбочке рядом с бутылкой кефира и сдобными булочками лежали красные корольки, которые она так любила. Мать это хорошо знала и тоже постаралась. Передачу принесли с утра, как и другим. Но она равнодушно взглянула на то, что ей принесла мать, и попросила убрать все в тумбочку. И теперь ей ничего не хотелось. Ничего не надо, ничего… Лишь бы ее не трогали. Оставили в покое.

Все-таки она решилась. Им не удалось заставить ее взять ребенка. Как они ни требовали, она устояла. И пусть те, кто рядом, считают ее последней… Не их это дело. Так она решила давно. Так только и могла сделать. Ну и ладно. Хотят — пусть презирают ее. Ей безразлично. Она будет жить для себя.

Закрыв глаза, видела взгляд матери. Последний ее взгляд, когда попрощались в приемном покое. Умоляющий взгляд ее глаз, полный напрасной надежды. Ее лицо, будто стянутое на скулах, сжатые без улыбки губы. Непривычные для нее слова:

— Иди, иди, доченька… Дай бог…

Она ничего не обещала матери, но и не говорила о своем бесповоротном решении. Было ни к чему. В последние дни владело ею безразличие. Не хотела видеть никого. Двигалась по квартире словно в каком-то забытьи. И даже присутствие матери, когда та приходила с работы, переносила с трудом. И мать, видимо, это понимала. Старалась держаться так, будто ее тут и не было. Говорила мало и тихим голосом. И телевизор включала так, что едва было слышно.

Она отлично понимала — мать боится начинать с ней разговор. Может быть, она и догадывалась о намерении дочери, по тем более не решалась обмолвиться и словом. Она же молчала, потому что знала — в том, на что решилась, никогда не получит поддержки матери.

Ни сто думалось, что, может быть, она умрет, и тогда все было бы таким простым. Ничем не надо терзать себя. Иногда приходила мысль, что умрет обязательно, и думать об этом было жалостно и сладко. А то совсем напротив, брал ужас. Неужели так может быть?.. Ведь она же такая молодая. Совсем почти ничего, не видела, не жила, ничего не сделала… За что же, за что?

И вот все было позади. Она поступила, как задумала. Мать ничего — смирится. Что попишешь. Не выпроводит же ее, в самом деле, из дому. А здесь? А ну их всех! Не знает она никого и не хочет знать. Никогда больше ее и не увидят. Пусть радуются тому, что у самих все хорошо. Ее это не касается.

И больничные. Ну поругают ее, поругают. А что сделают?! Ничего не могут. Есть такой закон — ее право. Не первая она и не последняя. Сами вскормят и отдадут куда надо. Слышала она, узнавала, были такие случаи, и не один раз.

Ну, а она сама? Забудет. Уже, кажется, забыла. Не видала его, и как не было у нее, не было.

Вон и кончилось, что началось в прошлом году и казалось никогда не поправимым. Теперь и думать больше не надо. Ни о ком не надо. Снова сама для себя. Все! Все!

Под простыней становилось душно. Попробовала сдвинуть ее с лица и посмотреть, что делается, рядом. Думала, что все на нее смотрят. Лежала на всякий случай с прищуренными глазами.

Но оказалось — на нее никто вовсе не смотрел. Женщины не то спали, не то дремали на своих койках.

С левой стороны тихо переговаривались две матери. Одна молодая, круглолицая и розовая, — казалось, не только что отмучилась, а словно вернулась с лыжной прогулки. На полных ее губах мелькала довольная улыбка; другая была много старше. Рядом с розовой казалась старухой, хотя и было ей, наверно, куда меньше сорока. Прибранные назад волосы открывали худощавое лицо, впалые щеки и лоб с наметившимися морщинами. А глаза у женщины были большие, серые и словно напуганные.

— Я Глебке своему и говорю, а что, если двойня? — торопливо шептала молодая. — Живот у меня во какой был, не видели? Ну чего будем делать? А он незадумчивый, Глебка-то. А что, говорит, выкормишь и двоих. Ты здоровая, вон какая. Хоть на выставку… — Она хихикнула и продолжала: — Ему-то конечно… Не понимает. А я все думала, ну в самом деле… Сестра одна, старушка, успокоила. Парень, сказала, у тебя, молодуха, будет. Здоровенный парень, геройский. Вот погляди, и надо же — по ней и вышло. Четыре кило сто! — Молодая мать помолчала, но, видно, не терпелось ей поделиться своими прошлыми опасениями. — А ну бы вдруг, — опять начала она. — Ну бы вдруг и двойняшки. Куда деться?.. Повезли бы домой двоих. Глебка бы ничего. Может, кто его знает, и рад бы был. Он все про меня беспокоился. Видели, чего наприсылал! А дома я на открытки детские глядела, чтобы красивый родился. А Глеб мне: «Чего глядишь, на меня похожий будет, и все тут». И скажите пожалуйста! Глянула я — голова с яблоко, а чисто Глебов портрет. Сейчас, может, тут за решеткой ходит, меня в окно поглядеть надеется. Нельзя вставать, а то бы а ему показалась. Все в порядке, и сын у нас во какой!..

О господи, господи!.. Она готова была зажать уши. До чего нестерпима была эта чужая радость, так неприкрыто высказанная. Сколько ей лет, этой толстухе? Может, немногим больше, чем ей… Смотрите, не унимается. Да заткнись ты со своим Глебкой! Мне-то какое дело? Мне зачем слушать?

— А что же, бывает, — негромко отозвалась другая. — И три бывает, ничего, живут. Если молодая да здоровая, сил хватит. У меня-то третья. Первый парень. Шестнадцатый уже, а это опять девчонка… Муж-то ничего. «Пусть, говорит, и девчонка, мне — одно». А и спокойнее с девчонкой. Старшая станет помогать растить. Теперь что — квартира у нас. Первого-то я в общежитии выкармливала. В комнатке нас три матери. Так получалось… Муж у меня на другом этаже в мужском, а я тут мыкаюсь, кашку на общей плитке подогреваю… И болел, и все было… Сколько я наплакалась. А ничего — вырос парень. Ростом-то уже с отца. Вот как вместе придут, увидишь.

Нет, не выдержала она. Повернулась на другой бок, снова натянула простыню на голову.

Не слушать этого. Ничего не слышать!

Зажмурила глаза. Уснуть бы сейчас. Уснуть и снов никаких не видеть. Но не шел сон.

Когда это было? Кажется, уже давно.

Высокий и узкий цех № 4, куда ее определили сразу после училища. За окнами еще не задается весна, а солнце уже вовсю шпарит в окна и заливает цех золотистым светом. Стрекочут машины. Много их. Длинный ряд женщин и девушек — склонились над столиками, шьют. Когда Валя отрывается от своей работы, видит перед собой тех, что сидят впереди. Видит вытянутые, как по нитке, ряды столов с машинами и сливающиеся в одну цветастую линию лоскуты материи, из которых шьются платья.

Стрекот машин соединяется в общий единый гул. Но все привыкли к нему, и шум машин не беспокоит, даже наоборот, когда приходит перерыв и машины одна за другой обрывают свой ход, наступившая тишина в цехе кажется странной. Словно чего-то не хватает. И вот удивительно — музыка по радио становится будто лишней и мешающей говорить, а в часы, пока работаешь, она, кажется, даже помогает.

Впереди Вали за машиной сидит Людка Разумная. Надо же, чтобы человеку досталась такая фамилия! Сколько еще в училище было на этот счет шуток. Вот уж не подходила к Людке ее фамилия. Была она простой и необидчивой. С подругами ладила. Старательная была девчонка. Но насчет ума, тут не отличалась. По общим предметам соображала слабо. Встанет к доске и молчит, молчит, только уши пламенеют, но по практике шла хорошо. Шить научилась раньше других, и Людку хвалили. Училище окончила подходяще. Вместе их с Валей определили в четвертый цех, где работа была тонкая, — шили легкие платья и халатики.

Людка старалась. Валя оторвется от машины и видит не по-девичьи широкую Людкину спину. Людка склонилась над шитьем. На ней блузка с короткими рукавчиками — в цехе тепло, а весной от солнца и жарко, — правой, чуть ли не до плеча обнаженной рукой Людка прижимает материал. Умело ведет его. Руки у нее могучие. Не швеей ей бы быть, а машину грузовую водить. Но нет, Людка Разумная любит свою работу. Очень ей хочется научиться шить красиво. Когда платье готово и получилось ничего, Людка поднимает его на плечиках выше себя и любуется, будто не верит, что сама сшила.

Бывает так, они сдают готовые платья вместе с Людкой. Приемщица придирчиво оглядывает швы и все остальное, и оба платья проверку проходят. Оба соответствуют и идут в готовую продукцию. Но мастер цеха Юлия Федоровна увидит, что они обе сдают платья, подойдет, оглядит работу и найдет местечки где-нибудь на стыке, возьмет и покажет Людке.

— Смотри, Разумная, как у Дорониной выходит. Ровненько, чисто что там, что тут. Молодец, Валя… Художественная работа.

Любит Юлия Федоровна это слово. Вале даже как-то стыдно бывает в такие минуты. Скажи, какое у нее художество! А Людка стоит, слушает, слова не скажет, только порозовеет вся. Косички у нее торчат в стороны. Она на работе волосы заплетает ленточками и становится похожа на школьницу. Бывают такие нескладные девчонки в последних классах. Вымахает ростом, да еще вширь раздается. Фигура как у женщины, а она девчонка, и платье на ней девчоночье. Посмотришь — смешно.

А она, Валя, ростом не больно вышла. Но это ей вообще не мешало. Мальчишки все равно приставали. Где могли с нею заговаривали — и в клубе, и на танцах, и на улице. Да только ей никто не нравился. Какой ни подойдет, она подумает: нет, не такого дожидалась. Совсем не такого.

Подруга по цеху Лера Тараканенко смеялась: «Все прекрасного принца ждешь? Напрасны ваши мечты. Нету теперь принцев. Не то что в карете за тобой — на такси и то норовят за наш счет проехаться. Я-то их знаю. Меня ни один, хоть каким он пуделем ни стригись, не объедет».

Но объезжать Леру и не требовалось. Она сама каждый месяц в кого-нибудь влюблялась. На улице встретится с кем-нибудь. Идет, только в глаза ему заглядывает. А тут, смотришь, уже с другим, и такая же будто счастливая. Девчата про нее говорили: «Тараканенко не теряется», но Валя Леру не осуждала. Каждый живет по-своему. Она, Валя, так не может. Она, наверное, из другого материала.

Про Валю говорили, что у нее красивые глаза. Большие, черные, с синевой, и улыбка хорошая.

О своей жизни Валя знала, что отца она лишилась, когда еще носили ее в фабричные ясли. Но как и когда умер и где похоронен, о том разговор не заходил. Ну а Вале, что ей, раз отца никогда не видела. Бегала девчонкой в школу — мать для нее все старалась сделать, «чтобы не хуже, чем у других», и было не хуже. В школе Валя сидела прибранная и аккуратная и училась сносно. Только не было у нее никаких математических способностей. С шестого класса без слез задач не решала. И объяснить, помочь было некому. Потому что мать по математике и того, что Валя, не знала. Ходила она в классы продленного дня и кое-как за алгебру и прочее получала тройки.

Когда закончила восьмой и отчаялась, что дальше ей математики не осилить, мать согласилась отдать ее в фабричное училище. Вздохнув, сказала:

— Мотористкой хочешь быть? Ну что ж, дело хорошее, а руки у тебя ловкие.

Валя была рада, Фабрика манила чем-то неизвестным. Нравилось, что пройдет немного времени, и станет она называться работницей. Дальше кто там знает, что еще будет, а шить она любила с детства. С пяти лет обшивала своих кукол, и были они у нее наряднее всех подружкиных. Такие нарядные, что тех зависть брала. Бывало, споры о кукольных нарядах кончались и слезами и шумными ссорами.

Вот в те-то дни, когда надо было определяться в училище, Валя впервые увидела свое свидетельство о рождении. Мать пошла на кухню, а документы оставила в комнате на столе. Валя раскрыла свидетельство — против фамилии отца чернел прочерк. Валя все тогда поняла. Большая уже была. Закрыла обложку свидетельства и ничего матери не сказала.

Через несколько дней, когда Валя уже была принята в училище, дома произошел разговор.

— А где отец мой похоронен? — внезапно спросила Валя.

— Чего это ты? — Мать будто вздрогнула. — Да разве я тебе не говорила? На родине его, далеко, в сибирском городе.

— Где?

— Я уже название запамятовала. Маленький город в Курганской области. Оттуда он родом, — сбивчиво, не умея обманывать, говорила мать.

— Неправда, — сказала Валя, — не умер мой отец.

Мать замерла. Глаза сделались большими, напуганными. Губы дрогнули.

— С чего это ты?

— Прочерк у меня в свидетельстве. Нот с чего.

Валя видела, как заблестели глаза матери, но слез не было. Обе молчали, йогом мать проговорила:

— Умер он для нас с тобой. Нет его.

И продолжала сидеть застывшая. Ждала, наверное, что Валя сейчас начнет ее расспрашивать о том, что столько лет так таила. Но Валя больше ни о чем ее не спрашивала. Ей было жаль мать. Может быть, впервые за все годы было жаль. Вспомнила она мужчин, которые редко приходили к ним в гости. Вспомнила и про то, как мать совсем было собралась замуж, а потом все расклеилось. Мать объясняла своей знакомой с фабрики, почему ничего не вышло с замужеством, коротко бросила: «Нельзя мне. Выпивает он. Вальку жалко». Думала тогда, наверно, что Валя не поймет, о чем шла речь, а она все поняла и про себя была рада, что дядька тот «выпивает» и, значит, жить у них не будет.

Все это она тогда вспомнила и поклялась себе, что ничего такого, что случилось с матерью, с нею никогда не будет.

Какая же цепа ее клятве!

В тот зимний день в цеху так же было солнечно. Хорошо было сидеть за машиной. На улице морозно, а тут тепло. Женщины работали в легких платьях и блузках. На Вале было тогда красненькое полушерстяное платьице. Шила его сама. Платье было простенькое, но Вале шло, и она любила ходить в нем на работу.

Часа за полтора до обеденного перерыва у нее закапризничала машина. Начала давать перебои, рвала нитку. Машина была новая. Валя недавно с ней освоилась, только привыкла, и надо же! Пробовала наладить сама, ничего не получалось. Валя остановила машину и позвала Юлию Федоровну. Но и та помочь не сумела. Пожала плечами и сказала: «Не понимаю, в чем тут дело. Наших-то я все фокусы знаю, а это новая, импортная. Сейчас вызовем Владимира Кирилловича. Пусть разбирается». И пошла к телефону, чтобы вызвать механика.

Но оказалось, что Владимир Кириллович, за которым были закреплены машины четвертого цеха, был в командировке.

— Какой-то Вадим сейчас придет, — сказала Юлия Федоровна.

Незнакомый Вадим появился через несколько минут. Пришел, как всегда приходят механики, со спортивным чемоданчиком. Только у Вадима он был не такой, как у других механиков. Те таскали с собой добела протертые на углах фибровые чемоданишки, а у Вадима был чемоданчик аккуратный, новенький и чистый. Сам Вадим оказался высоким пареньком лет двадцати, может быть больше, с лицом застенчивым и простым. У него были русые волосы, гладкие, словно шапочкой надетые на голову и закрывавшие уши. Шею целиком скрывал высокий воротник свитера-водолазки.

— Где тут осечка? — спросил он, ставя чемоданчик на стол возле мастера.

Юлия Федоровна провела его к Валиному месту.

— Вот, чешская фокусничает.

— Нитку рвет, — пояснила Валя.

Механик попросил лоскуток и, усевшись на ее место, стал шить, выводя на лоскуте сложные зигзаги. Потом поднялся и, ни слова не говоря, пошел за своим чемоданчиком.

Усевшись снова, он раскрыл машину и углубился в ее смазанные стальные внутренности. Юлия Федоровна ушла к себе. Валя стояла рядом с механиком. Ей было интересно следить за его работой. Время от времени, не отрывая взгляда от обнаженных узлов, Вадим пускал машину в ход. Странно было видеть его тяжелый ботинок на толстенной подошве вместо тапочек на ноге швеи, нажимающей педаль.

Валя заметила, что, лишь Вадим вошел в цех, Лера Тараканенко оторвалась от работы и уставилась на механика. И теперь она нет-нет да и кидала взгляды в их сторону. И не только Лера. И другие девушки старались как бы ненароком его рассмотреть. Но он, кажется, ни на кого не обращал внимания. Был занят машиной.

И вдруг он оторвался от механизма, поднял лицо и, посмотрев на Валю, улыбнулся:

— Все понятно. Нашел, где загвоздочка.

У него были карие веселые и ласковые глаза, зубы ровные. Валя случайно взглянула в эти глаза и почувствовала что-то совсем до сих пор незнакомое. Ее будто обожгло. Испугалась, не заметили бы другие. Но никто ничего не заметил, а он наладил машину и, закрыв свой чемоданчик, ушел, сказав на прощанье, чтобы в случае чего его позвали снова. А Валя весь день не могла уже забыть этих глаз.

С того дня все и началось.

Он скорее всего и не запомнил ее. Были на фабрике девушки — загляденье…

Но вот удивительно. На другой день он явился без вызова и подошел прямо к Вале.

— Ну как, — спросил, — крутится нормально?

— Нормально, — ответила Валя, опустив голову над шитьем и отчаянно покраснев. — Теперь не рвет.

Но он почему-то не уходил. Продолжал стоять рядом и следить за ее руками. И, конечно, в их сторону стали оборачиваться, а Лера даже послала улыбочку. Подошла Юлия Федоровна. Вадим сказал:

— Пришел проверить. Я ж тут заменил кое-что. Интересуюсь, все ли в порядке.

— Спасибо, пока не жалуемся, — ответила Юлия Федоровна и посмотрела на Валю. — Так, что ли?

— Хорошо идет, ровно, — подтвердила та, по-прежнему не поднимая головы.

— Ну пока, — сказал Вадим и ушел.

Юлия Федоровна направилась на свое место в конторку. Она шла вдоль цеха, а от машины уже оторвалась Тараканенко. Посмотрела вслед механику и во всеуслышанье удивилась:

— Умереть, какие чудеса! То три дня не допросишься, чтобы гайку подтянули, а тут являются надо не надо…

И она многозначительно хихикнула.

Но на Лерину реплику никто не отозвался, и ей ничего не оставалось, как снова взяться за работу. И все же в конце перерыва, когда Валя пила газировку. Тараканенко, скорее всего нарочно, оказалась рядом и сказала Вале:

— А он ничего, этот волосатенький. Новенький, что ли? Упал, по-моему, на тебя. Гляжу, стоит, и глазки вниз. Ты там опять что-нибудь поломай, пусть явится.

— Еще что! Ну и вредная ты, Лерка, — вспыхнула Валя. — Я-то здесь при чем? Я что, звала его?

— А чего краснеешь-то, чего краснеешь? — беспечно засмеялась Тараканенко, явно привлекая внимание других. — Он и без поломки еще придет. Это точно, как метро ходит… Давай на спор! Все убито — любовь с первого взгляда.

Вале не хотелось продолжать глупый разговор. Она пошла и села за свою машину, хотя до начала работы оставалось ещё несколько минут. Валя сидела, раскладывала скроенный материал и думала о том, до чего же прозорлива Лерка. Ведь надо же, все заметила. Только насчет любви с первого взгляда тут, конечно, лишнее. Понятно, что Вадим действительно приходил насчет машины. Был он на фабрике человек новый, и машина для него малоизвестная, вот и интересовался… Ну, а что касалось ее, — ну как Лерка догадалась?! Ей и в самом деле отчего-то хотелось, чтобы он снова пришел и опять бы возился с ее машиной, задумчиво разглядывая механизм. А она бы снова стояла рядом, следила за его руками.

Прошло три дня, машина работала безотказно, и Вадим больше не появлялся. Вале и видеть его за это время ни разу не пришлось. Тараканенко тоже помалкивала. Не любила она ошибаться в своих предположениях. Первые сутки Валей и в самом деле владело какое-то беспокойство. Покидала проходную в толпе работниц, и все ей казалось, вот сейчас он подойдет к ней… И по улице шла, думалось — идет рядом, догоняет ее. Даже оборачиваться не решалась. Утром тоже, когда приближалась к фабрике, не было покоя. А вдруг ждет?

Но получилось все совсем по-другому.

Увиделись они на четвертый день на ее улице. Вадим шел навстречу в коротком пальтишке и меховой шапке пирожком. На шее выбившийся наружу мохеровый шарф. Руки держал в карманах пальто. Ветрено было на улице и еще морозно.

Было это в субботу. В двенадцатом часу Валя шла в магазин, чтобы купить стиральный порошок. Мать затеяла стирку, а порошок был на исходе. И тут откуда ни возьмись навстречу он. Можно сказать, почти столкнулись — она и до угла не дошла. Столкнулись, и оба растерянно остановились, глядя друг на друга.

— Здравствуйте, — сказал он и посмотрел на Валю, как ей показалось, обрадованно и немного стеснительно.

— Здравствуйте, — ответила она, смутившись.

— Вы куда?

— Так, по делу.

— Далеко?

— Не очень. А вы что, живете на нашей улице?

Он засмеялся.

— Нет, я не здесь, Я случайно попал. Выходной сегодня.

— Я тоже выходная.

— Знаю.

— Откуда? Я не всегда и субботу.

Он пожал плечами.

— Про сегодня знаю.

Вале почему-то сделалось приятно оттого, что Вадим знал о том, что сегодня у нее выходной день. Похоже было, что и попал он сюда вовсе не случайно. Вадим, все так же радостно глядя на нее, сказал:

— Знаешь что, пошли в кино. На дневной.

— У меня дело, — неуверенно проговорила Валя.

— Успеешь потом.

— Вообще-то можно…

Валя подумала, что пока матери порошка хватит, а потом принесет. Как хорошо, что вышла на улицу в новом пальто и сапожках. Суббота. Мало ли кого могла встретить из знакомых. Вот и встретила. Будто догадалась и удивилась сама себе, как это она сразу согласилась идти в кино. Спросила совсем глупо:

— А на что пойдем? Может, я видела картину?

Но нет, Валя хитрила. Ей было все равно сейчас, какую картину смотреть. Если бы шла и та, которую видела, она сделала бы вид, что будет смотреть впервые.

— В панорамном, — сказал он, — идет «Погоня». Американская. Поехали?

— Ладно, ты тоже не видел?

— Нет, говорят интересная.

Оба они не заметили, как совершенно свободно перешли на «ты». Да и о каких «вы» тут могла идти речь!

— На автобус! — Вадим и она двинулись в сторону остановки.

Пошли рядом. Странно, но Вале сейчас и в голову не приходило, что мать может ее хватиться.

В автобусе было свободно. Уселись и вдруг смолкли, будто не знали, о чем теперь говорить.

— Выходим, — скомандовал Вадим, когда автобус свернул вдоль Таврического сада.

Успели к самому началу сеанса.

Пока Валя ждала на обледеневшей площадке гранитной лестницы у входа в кино, Вадим сбегал вниз к кассам и вернулся довольный, помахивая зелененькими билетами.

— Порядок! Из брони, отличные!

Схватил Валю за руку и потащил бегом к дверям. Валя раздумывала, надо ли предложить ему деньги за билет или это обидит его. До сих пор она ходила в кино с подружками или с компанией фабричных. Тогда все было очень просто. Каждый платил за себя, а тут? Ничего не сообразив лучше, она на ходу спросила:

— Сколько стоит?

Вадим остановился, посмотрел на Валю. Пальцем сдвинул на затылок свою шапку и смешно замигал:

— Ты это с чего?

Валя улыбнулась. Неловкость исчезла.

И вот, сидя рядом, они уже смотрели картину. Вале понравился молодой шериф. В широкополой шляпе с ремешком под подбородком и увесистым пистолетом на боку. Город, где он жил, был наполнен злыми, бессовестными людьми. Благородный шериф в одиночестве боролся с бандитами в роскошных костюмах. Его предали, а потом зверски били бывшие друзья. Пьяные мальчишки жгли машины. Город пылал огнем.

Как Вале хотелось, чтобы повезло хорошему парню, сбежавшему с каторги, как она переживала и за шерифа, как жалела их… Время от времени она хватала за рукав сидящего рядом Вадима и сжимала его руку. Ей становилось страшно.

— Они убьют его, да, убьют?

Всякий раз, когда Валя судорожно хватала за руку Вадима, он напрягался и сидел не шелохнувшись, словно готовился защитить Валю, если это потребуется.

Ночные ужасы кино окончились. Тихим утром израненный шериф вместе со своей красивой женой покидали проклятый ими город.

Дали свет. Люди молча пробирались меж рядов к выходу. О виденном не хотелось говорить.

Валя и Вадим вышли на улицу. Серое небо повисло над городом. Деревья были припущены чистым снегом. Снег словно выбелил улицу.

Не сговариваясь, они пошли пешком вдоль липовой посадки по улице Чайковского. На автобусной остановке толпился народ. Они не спешили на автобус. Заговорили о картине.

— Ужас, — сказала Валя.

— Ты про что?

— Про Америку эту. Надо же, а?!

— А-а, хватает там всякого… — кивнул Вадим.

Он вынул пачку сигарет. Щелкнул пальцами по донышку и, поймав зубами одну из них, закурил.

Шел и покуривал. Говорили мало. Они еще не привыкли друг к другу, и каждому хотелось скорее слушать, чем говорить.

Так дошли до Литейного и повернули влево. Вскоре Вадим приостановился.

— Кафе «Гном». Зайдем, а?

— Я ничего не хочу, — сказала Валя.

— Ну хоть мороженого.

— Мороженого можно.

Маленькое помещение после улицы показалось темным, свободных столиков не было, но в углу за одним сидели двое. Пошли туда, и спросив разрешения, заняли свободные стулья. Вадим отправился в буфет. Валя ждала. Вспомнила, ведь с утра ушла за стиральным порошком… Появился Вадим с двумя металлическими вазочками. В вазочках матово холодели сложенные горкой цветные шарики. Вадим поставил мороженое на стол, снова ушел и вернулся с наполненными фужерами. Валя взглянула. В фужерах пузырьками играло шампанское.

— Ну зачем это, Вадим?!

— Пустяки, понемножку. Запивать, — пояснил он, как ей показалось, чуть смутившись, и положил на стол перед Валей плиточку шоколада. Валя хотела запротестовать, но только слегка вздохнула. В конце концов, ей было приятно, что за нею ухаживают, и ухаживают по-хорошему, может быть так, как она о том давно мечтала.

Шампанское оказалось слишком холодным; отпив глоток, Валя поежилась, Вадим засмеялся:

— Закусывай мороженым.

— Обледенею, — улыбнулась Валя.

— Я мороженое могу есть когда угодно, — сказал Вадим. — Между прочим, в войну один иностранный корреспондент написал про наших: «Народ, который в тридцатиградусный холод ест на улице мороженое, непобедим!»

— Мороженое и я могу, — сказала Валя. — К этому, — показала глазами на шампанское, — не привыкла.

— А портвейн?

— Ну, когда чуточку.

— Учтем, — наклонил голову Вадим.

— Лучше не надо, — рассмеялась Валя.

Он спросил:

— Ты что по вечерам делаешь?

Валя задумалась. В самом деле, что она делает по вечерам? В общем, пожалуй, ничего. Не спеша ответила:

— Читаю, ну кое-что по дому. Телевизор, иногда в — кино… Ну, в общем, как все. Все думаю, не пойти ли учиться в техникум… Пока не решила.

Вадим помолчал. Отодвинул опустевшую вазочку и улыбнулся:

— А я, знаешь, боялся сперва, не замужем ли ты. Теперь замуж рано выскакивают. Потом вижу, кольца на руке нет.

— Ну вот еще, замуж! Куда там… — оживилась Валя. — Придумал тоже… Я и вообще-то… — Господи! Опять это «вообще». Вот привязалось словцо! Она умолкла, не договорив. Потом спросила:

— А ты не учишься?

Он помотал головой:

— Нет пока. Закончил курс науки. Я немного по спорту. Разряд имею.

— О! По какому виду?

— Бокс.

— Здорово!

Она поняла, что Вадим не случайно затеял этот разговор. Ему хотелось дать ей понять, что он не как все. Он и механик, и боксер-разрядник.

Валя спросила:

— Часто тренировки?

— Сейчас по три раза в неделю. Мы скоро на соревнования двинем в Ригу.

Вале вспомнилась американская картина. Подумалось: как хорошо, когда твой друг может постоять за тебя. А Вадим вдруг спросил:

— На районные соревнования позову, придешь?

Не задумываясь кивнула:

— Позовешь — приду.

— Ты пей шампанское, — сказал он.

Рассмеялась:

— А это не обязательно.

Покончили с мороженым. Валя, придерживая фужер за тоненькую ножку, чуть водила нм по стеклу столика. Неожиданно она сказала:

— Я закройщицей хотела бы стать. У меня, все говорят, линия есть.

Зачем это она сказала? Похвастаться, что ли, думала? Не к чему было говорить.

Но он, кажется, и не обратил внимания на ее слова.

Вадим проводил ее до самого дома. Ни о чем они не уславливались. Он сказал, что завтра у него тренировка. Бросили друг другу на прощание «увидимся» и разошлись.

Переждав на лестнице несколько минут, Валя бегом бросилась в хозяйственный магазин и вскоре уже, запыхавшись, предстала перед матерью с сеткой, наполненной пачками порошка.

— Ты где же это была? Я уж не знаю что и думать!

Валя быстро стянула пальто, повесила его на плечики, сняла шапку и, отряхнув ее, повернулась к матери:

— Была, мама. Ну, так получилось… Бывает же. Не сердись, пожалуйста. Я тебе помогу постирать… Мне даже хочется…

Помнилось, как пришла в понедельник на фабрику. Еще приближалась к проходной, тревожилась — а ну он ждет у входа или во дворе, где расходятся корпуса. По дороге задумывала, какие они скажут друг другу первые слова. Или прищуривала глаза и видела его сидящим рядом за столиком со сдвинутой на затылок шапкой и прядкой волос, спадающих на лоб, А то вдруг ей казалось, что ничего этого не было — субботнего утра, темного зала кино. Не было и его. Не было потом и улицы с заснеженными липами и пузырьков в ледяном шампанском — все это ей просто померещилось.

Когда подходила к фабрике, казалось, что все знают, как она, забыв обо всем, побежала за Вадимом, стоило ему только ее позвать. Знают и посмеиваются. Больше всею боялась той минуты, когда встретится с ним и все, кто будет рядом, увидят, что с нею делается.

С этими мыслями и дошла до своего цеха и удивилась, что никто и ни о чем ее не спросил и любопытных взглядов не было. День начался, как обычный рабочий день. Юлия Федоровна назначала операции. Дружно стучали машины, ползли из-под иглы клинья маркизета, звучало радио…

Для всех, но не для неё.

За окнами синело, и валил мокрый снег. Шили при электрическом свете, как и в начале зимы, а для нее словно пришла весна. Сегодня любопытная Лера к ней не проявляла внимания. Не до Вали ей сейчас. По приметной бледности лица можно было догадаться, что выходные дни Тараканенко не проскучала дома. Если бы Лера пригляделась к Вале Дорониной, она бы с удивлением заметила, что пришла та на работу в своих чуть ли не лучших туфлях и что волосы Вали были прибраны с особой тщательностью, а глаза смотрели живо и весело.

Все-таки не прошло незаметным Валино настроение. Когда она сдавала работу, Юлия Федоровна спросила:

— Ты что это сегодня такая?

Валя покраснела, но сделала вид, что не поняла вопроса.

— Какая?

— Как именинница выглядишь.

— А-а, в гости иду к подружке. День рождения, — по-прежнему краснея, солгала Валя.

В перерыве Валя пошла в столовую. Среди ребят Вадима видно не было. Напрасно она задержалась и после конца работы, сделав вид, что хочет закончить операцию. Он и не заглянул в цех.

В одиночестве шла домой. Началась оттепель, и под ногами было мокро. Не жалея дорогих туфель, она ступала по раскисшему снегу. Она прикидывала, чем сейчас займется дома и как проведет вечер. О Вадиме старалась теперь не думать. И вдруг он вырос перед ней, кажется на том же месте, что и в субботу.

— Здравствуй!

От неожиданности Валя вздрогнула. Стоял улыбающийся, руки в карманах пальто.

— Ты как здесь, откуда?

— Обогнал тебя и жду.

— Как же успел?

— Уметь надо.

Довольно улыбнулся.

— Я тебя видел сегодня. Два раза. Утром и потом…

— Почему же не подошел?

— Да так. Не хочу, чтобы на фабрике видели. У нас механики — горлопаны, и потом девчонки… Тебе тоже зачем… Пошли опять в кино. Я билеты еще вчера взял. «Великан» на Петроградской. Новая комедия идет. Посмеемся. Начало в двадцать. Дуй домой, поешь, — он посмотрел на часы. — Я через час подгребу сюда же.

— Спасибо. Я занята сегодня. Я не могу, — сказала Валя.

— Занята? — кажется, он удивился. — Чем?

— Есть дело.

Вот какой! Она должна по первому его зову бежать, куда ему вздумается… А сам не подошел на фабрике, боялся, увидят ребята. Ну и что? Почему? Выходит, можно смеяться над тем, что он дружит с такой девчонкой. И билет опять взял в кино куда-то далеко, не хочет, чтобы их замечали вместе. Еще полчаса тому назад она была бы счастлива, если бы Вадим опять позвал ее, но теперь нет, как бы ей того ни хотелось…

— И нельзя?.. — продолжал он.

— Не могу.

Взглянула на Вадима и вдруг увидела, что он совершенно скис. Растерянно топтался на месте. Для чего-то вынул из пальто два соединенных билетика и печально смотрел на них. Вале даже сделалось жаль его. Он славный и, наверное, совсем бесхитростный, а может, к тому же еще и стеснительный, потому и боялся, чтобы их увидели. Но отступать было поздно. Нельзя было отступать.

— Пойди с кем-нибудь, — посоветовала Валя.

Он взглянул ей в глаза так, словно хотел сказать: «С кем я еще могу пойти?» Но ничего не сказал и убрал билеты.

О чем еще было говорить? Оба помолчали.

— Ну, пока тогда. Я пойду, — сказал он.

— До свиданья.

Так и разошлись.

Весь вечер у Вали было плохое настроение. Мать, заметив это, не трогала ее. Пробовала читать — не шло.

Смотрела старую картину по телевизору и ловила себя на том, что совсем не вникает в то, что происходит на экране.

Спать легли рано. Пока не уснула, виделся ей Вадим, как он стоял смущенный с билетиками в руках. Сперва ей сделалось даже жаль Вадима, не обидела ли она его? Но потом гораздо больше пожалела себя. Что-то не выходит у нее в жизни, не получается. Вроде девчонка как девчонка, а вот другие носятся, веселятся, любовь крутят, а она что?! Неужели же у них тут и конец?! Ведь сама она… Но как же быть иначе, как?!

Нет, концом это не было.

Несколько дней не виделись.

Вадим не подстерегал ее больше на улице. Не встречала она его ни на фабричном дворе, ни в людных коридорах в часы перед началом работы или к вечеру.

На третий день он окликнул ее неподалеку от фабрики. Она шла домой.

— Валя!

Не останавливаясь, повернула голову. Старалась держаться как можно спокойнее.

В руках его был туго набитый небольшой портфель. Вадим пошел рядом, спросил:

— Что завтра вечером делаешь?

— Не знаю.

Не могла она ему опять сказать, что занята, что у нее дело. Ведь обрадовалась так, что только и думала: лишь бы он не заметил ее волнения. Нет, он не забыл о ней.

— Завтра у нас районные. Помнишь, я тебе говорил?

Придешь?

— Куда?

— Я тебе напишу адрес. На Левашовском. Спортзал при стадионе. Будешь?

— А билеты? — спросила она.

— Пропустят так. Скажешь — на соревнование.

Она замедлила ход. Вдруг рассмеялась.

— Я ведь и фамилию твою не знаю.

— Верно, — согласился он. — Как-то так вышло. Камышин моя фамилия. Вадим Камышин. А ты Доронина, да?

— Запомнил?

— Легко. Артистка такая есть.

— Меня и в цехе девчата артисткой зовут, — сказала Валя. — Просто из-за фамилии…

— Ты на нее похожа.

— Ну да, выдумал. Она красивая.

Прошли еще немного, он сказал:

— Я запишу тебе адрес… Понимаешь, на тренировку опаздываю.

Остановились возле уже освещенной витрины «Гастронома». Вадим поднял и расстегнул портфель, там лежал синий тренировочный костюм. Вадим порылся в портфеле и отыскал записную книжку. Вытащил из кармана шариковый карандашик. Написал адрес. Вырвал листок и вручил Вале.

Лучше всего третий трамвай до Чкаловского.

— Найду, — сказала Валя.

Вадим еще что-то мялся, не двигаясь с места. Застегнув портфель, сказал:

— А в «Великан» я тогда не ходил. Билеты отдал.

Валя пожала плечами. Взглянула на Вадима. Глаза их встретились.

— Ты одна придешь? — спросил он.

— Одна, — твердо сказала Валя и заметила… Нет, ей это не показалось, он словно просветлел.

Они разошлись. Валя заторопилась домой. Спешили по тротуарам прохожие, случалось, ее толкали, но Валя не сердилась. Все люди ей казались в тот час хорошими и добрыми. Манила теплом маленькая квартира, где ее ждала мать с ужином и вечерним уютом.

Уже поднимаясь по лестнице, заметила, что до сих пор сжимает в руке записку Вадима. Она развернула ее и при свете лампы над площадкой второго этажа перечитала адрес и время, к которому надо было успеть в спортзал. Потом раскрыла сумочку и положила записку в боковой карманчик.

На следующий день в дымной сини зимнего вечера, сойдя с трамвая на незнакомом ей углу, Валя шла по пустынному Левашовскому мимо длиннющего заводского корпуса. Беспокойно поглядывая по сторонам, думала — туда ли идет, не опоздать бы!

До сих пор она видела бокс только в кино или по телевизору. Не понимала, что в нем за радость. Только лу-нят друг друга. Но то, что Вадим был боксером, Вале правилось. Не такой, как все, парень. Вспомнила, как сама в школе занималась художественной гимнастикой. Потом бросила. Зря, пожалуй, бросила.

Она ожидала, что попадет в закрытый стадион, где высоко вверх со всех сторон будут громоздиться скамьи, переполненные народом, но все оказалось куда более простым. На полу большого спортивного зала был уложен одноцветный ковер, по краям его стойки с натянутыми канатами в три ряда. По углам, по диагонали одна против другой, две табуретки, и больше ничего.

С двух сторон стояло по нескольку скамеек. На них уже сидели зрители. Пока их было немного, скамейки пустовали. Валя отыскала себе местечко в третьем ряду и, усевшись, стала ждать. Понемногу народ прибывал. Скамьи постепенно заполнялись.

Зажгли полный свет, и соревнование началось. Из глубины зала вышли две боксерские команды. В ближайшей к Вале шел Вадим в таком же, как и у других, синем тренировочном костюме. Он шел вслед за пареньком ниже его ростом с эмблемой на груди. Вадим шагал под запущенный по радио марш, наклонив голову вниз, как бы глядя на пятки идущего впереди. Он не смотрел по сторонам в публику и вовсе не искал глазами Валю.

Объявили товарищеское командное соревнование. Шеренги боксеров двинулись навстречу друг другу и стали пожимать руки. Потом также под музыку, не очень старательно чеканя шаг, ушли.

В первой паре бились довольно-таки щуплые парнишки. Увидела бы Валя любого из них на пляже, не подумала бы, что это боксеры. Ребята мелко подпрыгивали и редко ударяли друг друга. За ними неустанно следил высокий седоватый судья в белом. Иногда боксеры сцеплялись и повисали один на другом, и тогда судья разнимал их. В зале смеялись. Соперники расходились и снова пританцовывали, ища момент для удара. Были они похожи на молодых петушков и тем веселили Валю. В третьем раунде одному из них все-таки удалось взять верх. Довольно ловко и неожиданно он нанес партнеру удар в подбородок. Тот покачнулся, но удержался на ногах. Не успел он ответить, как первый ударил еще и еще. Парень пытался закрываться, уходить от наступавшего, но было уже поздно. Тот прижал его к канату. Прозвучал гонг, бой был окончен.

Когда на ринг вышла вторая пара, Валя сразу увидела, что бокс совсем не смешное зрелище. Двое противников — ребята покрепче и потяжелей предыдущих — с первой минуты дрались так, что в публике уже не было слышно смешков. Зал затих. Незаметно бой увлек и Валю. Она стала болеть за белесоватого, некрасивого, но отчаянного паренька. Он не очень-то удачно защищался, но все же умудрялся наносить удары; судье хватало работы с боксерами, потому что оба, как поняла Валя, часто нарушали правила. Вдруг Валя увидела, как из угла рта белесого потекла струйка крови. Парень не обращал на это внимания и продолжал драться. Решительно наступал на противника. Судья остановил бой. Он был прекращен за преимуществом того, кто дрался с беленьким. Судья поднял вверх его руку. Послышались слабые аплодисменты. Парню, за которого болела Валя, уже вытерли кровь. Ребята пожали друг другу руки в огромных, как мячи, перчатках и покинули ринг.

И вот Валя почувствовала, как вспыхнули ее щеки.

В третьей весовой паре объявили Вадима и какого-то Бабасюка. Еще секунда, и боксеры появились за канатами.

Ростом Бабасюк оказался выше Вадима. Это был крепко сложенный скуластый парень с темными курчавыми волосами и толстыми, как у негра, губами. Из соседнего помещения он вышел в коротеньком халате, который тут же сбросил и кому-то передал. Когда были названы фамилии его и Вадима, по скамье прошел говорок. Но уловить, что говорили, Вале не удалось. Она оглянулась и увидела, что зал теперь был переполнен. На скамьях не оставалось ни одного места. Многие стояли.

Несмотря на то что кончался февраль, тело Бабасюка было загорелым, а вернее он был такой смуглокожий.

Рядом с ним бледнотелый Вадим в красных трусах, еще больше оттеняющих белизну кожи, выглядел совсем не эффектно. К тому же Валя заметила, он немного сутулился. Может быть, происходило это от стеснения перед публикой. Вадим был, конечно, не пара любому из тех, что открывали соревнование, хотя мускулатура его и не выглядела такой заметной, как у противника. Но все же было понятно — на ринге крепкий парень. Пока судья проверял перчатки на их руках, пока шла подготовка к бою, Валя изо всех сил старалась, чтобы Вадим узнал ее. Она даже чуть приподнялась с места. Но он ее или не видел, или не хотел замечать. Он не глядел в публику и, казалось, вообще никуда не глядел. Сейчас он был не очень похож на того Вадима, которого она хоть и немного, но уже знала. Он был каким-то другим, неулыбчивым, замкнутым, очень от нее далеким.

Начался бой. Валя со страхом увидела, что Бабасюк стал сразу решительно наступать на Вадима, прижимая то к одному, то к другому краю каната. В последний момент Вадиму все же удавалось уходить от удара. А удар у Бабасюка, наверное, был сильным. Вадим только защищался, ловко прыгал и прикрывал перчатками лицо, грудь и плечи. Но вот Бабасюку удалось ударить Вадима, правда удар получился какой-то скользящий. Бабасюк тут же едва не получил удар в ответ, но успел подставить перчатку.

Теперь они уже оба вкруговую танцевали на ринге. Бабасюк упорно искал возможности ловчей ударить Вадима, но всякий раз попадал в его перчатки. Вадиму приходилось трудно. Валя уже ни минуты не сомневалась, что победит Бабасюк, оглядывалась по сторонам и понимала — так считают и все заполнившие зал. Ей только хотелось, чтобы Вадим как можно дольше продержался на ринге. Вспомнилось, как текла кровь по щеке у белобрысого паренька. Что, если с Вадимом… Зачем ему этот бокс! К счастью, раздался удар гонга. Первый раунд был закончен.

Секунданты поставили табуретки. Несколько минут боксеры сидели друг против друга по углам ринга, безвольно опустив усталые руки на канат. Их обмахивали полотенцами. Тренер Вадима что-то нашептывал ему на ухо. Это был полуседой коренастый человек в черном свитере с воротником под самый подбородок. Наставляя Вадима, он так жестикулировал, будто сам дрался на ринге. Отдых был коротким. Противники снова кинулись в бой. Теперь удары шли чаще. Если Вадиму удавалось пробиться сквозь защиту, почти немедленно следовал ответный выпад. Бабасюк действовал решительно. Несколько раз ему удавалось ударить Вадима. Был момент, когда казалось, тот не устоит на ногах. Валя боялась, сейчас Вадим упадет и судья, стоя над ним, станет отсчитывать секунды.

Бабасюк меж тем все больше входил в раж. Было слышно, как он громко сопит. Казалось, сил в запасе у него еще сколько угодно, уже не верилось в то, что Вадим продержится до конца. В зале не было ни одного равнодушного. Зал гудел. Кто-то громко подбадривал Вадима, какие-то две девчонки с длинными волосами напротив Вали вскакивали с места, хлопали в ладоши и кричали всякий раз, когда Бабасюку удавалось потеснить Вадима. Их тут же, положив руки на плечи, усаживали сидевшие сзади. Казалось, зрители стремились переорать друг друга.

И опять наступил перерыв, и снова боксеры, тяжело дыша, опускались на табуретки. И опять тренеры выиграли их полотенцем, охлаждали обмахиванием и что-то нашептывали.

Неподалеку от себя Валя видела заблестевшую от пота спину Бабасюка. Было заметно, кате вздымались его ребра. Значит, и ему не так-то просто давался бой. И тут же она увидела, что Вадим заметил ее, узнал и теперь смотрел в ее сторону. Нет, не только в ее сторону, именно на нее. Что-то похожее на улыбку дрогнуло на его губах. Глядя из своего угла, он словно спрашивал: «Ну как, ничего держусь?..» Как ей хотелось крикнуть ему: «Да, да, это я, Вадим!» И будто какая-то не видимая никому связь возникла между ними в этом переполненном зале.

В третьем раунде боксеры усилили нажим друг на друга. Теперь они часто схватывались вплотную, как борцы, избегая далеких ударов, но судья немедленно разнимал их и заставлял драться снова. Чувствовалось — оба изрядно устали, и Бабасюк уже не казался таким бодрым, как вначале. А Вадим, он всё-таки еще бился. Он выдерживал удары и умудрялся отвечать на них. Время шло уже к концу, когда Бабасюк вдруг сделал удачный рывок. Вадим не успел защититься, и на него обрушились удары в грудь, по ребрам, в голову. Он качнулся и, казалось, сейчас упадет на канат. Валя едва удержалась, чтобы не вскрикнуть. Зал загудел, и нельзя было понять, то ли это было одобрение действий Баба-сюка, то ли жалость к Вадиму. Валя не могла смотреть на ринг и зажмурилась. Она не знала, сколько так сидела, — секунду, две, десять, но вдруг услышала, как будто взорвался зал. Кто-то топал ногами, десятки людей что-то кричали… Все кончено, решила она. Но, только открыв глаза, поняла, почему так шумели на скамьях. Неизвестно когда Вадим перешел в наступление и теперь уже лупил, да, именно лупил здоровенного Бабасюка, вдруг отчего-то ставшего будто беспомощным, потерявшим волю защищаться. Тогда Бабасюк кинулся и повис на плечах Вадима, пока их снова не разнял судья. Бабасюк еще раз пытался броситься на Вадима, но было уже поздно, прозвучал гонг. Взбудоражившая зал схватка закончилась. Опустив руки и тяжело дыша, боксеры ждали решения.

Судьи совещались невыносимо долго. На скамьях с нетерпением переговаривались болельщики. Наконец послышалось громкое: «Победил Вадим Камышин!» — и судья на ринге поднял вверх правую руку Вадима. Счастливый, немного растерянный, он сжимал руку Бабасюка (перчатки им уже сняли). Недавние противники перешагнули через канат и покинули ринг. Зал гремел аплодисментами. Что-то кричали молодые ребята — товарищи Вадима по спортклубу. «Неверно, неверно!» — возмущенно пищали длинноволосые девчонки напротив Вали. «Орите, орите сколько угодно, — думала она. — Все равно мы победили!»

После боя Вадима с Бабасюком народу в зале по-уменьшилось. Теперь на ринге дрались боксеры тяжелого веса.

Во время следующего перерыва из дальних дверей появился Вадим, уже одетый в свой светлый пиджачок и голубую рубашку без галстука. Он пробился сквозь ряды скамеек и, добравшись до Вали, сел рядом. Соседи с готовностью потеснились, уступая место победителю. На него смотрели и с другой стороны, и оборачивались те, что сидели на скамьях впереди. Ей стало весело. Она гордилась тем, что Вадим был около нее, что на него заглядывались.

Он сказал:

— Спасибо, что пришла. Я ждал тебя.

— Как обещала, — ответила Валя. — Ты не сразу меня увидел?

— Как только вышел, но не хотел на тебя смотреть.

— Почему?

— Так. Лучше не надо.

— А потом?

— Потом посмотрел.

— Не помешало?

— Не знаю.

— Ты молодец, Вадик! Ты такой молодец… Знаешь, я так боялась за тебя…

— Ну, чего тут… Товарищеские же…

Но она видела, видела — ему было приятно. Она в первый раз назвала его Вадиком и заметила, как щеки его покрылись румянцем.

Сидя рядом с Валей, Вадим потихоньку объяснял ей, что делалось на ринге, и она, кажется, уже начала чуть разбираться в боксе. Во всяком случае, поняла, почему боксеры все время «танцуют» и почему держат руки согнутыми, а перчатки на высоте подбородка. Было хорошо сидеть с Вадимом и чувствовать себя не просто зрительницей, а чем-то причастной к происходящему.

Она даже пожалела, когда в последний раз пробил гонг и соревнования окончились. Как свою победу ощутила радость, когда объявили, что командное первенство одержал спортклуб Вадима. Рассмеялась и шутя сказала Вадиму:

— Ура! Мы победили!

Она ждала его у освещенного фонарями входа на Левашовский.

Пошел снег. Невесомые и легкие снежинки, словно мошки, роились в голубом свете фонарей.

Снег падал на Валину шапочку и плечи. Она поднимала голову, смотрела вверх, откуда летели и летели снежинки. Они ложились на ее щеки и лоб и сразу же таяли, приятно холодя разгоряченное лицо.

Выходили ребята с чемоданчиками. Иных провожали девушки, другие вываливались мужской компанией. Заметив Валю, отпускали шуточки или во всеуслышание звали с собой. Вышел и Бабасюк. Валя сразу узнала его. Был он одет в короткое пальто и меховую кепку. С ним шли те самые девчонки, которые вскакивали с мест. Одна из них держалась ближе к боксеру, другая, взяв ее под руку, заглядывала в лицо что-то им доказывавшего Бабасюка.

Наконец со знакомым ей портфелем появился Вадим.

— Акопян, тренер, задержал, — оправдывался он. — Никак нельзя было уйти…

— Да ладно, — сказала Валя, — ничего, недолго.

Она была счастлива, что он вышел и был одни, не с ребятами, сейчас пойдет с ней и, наверно, проводит до самого дома.

Вадим подхватил Валю под руку, и они пошли в сторону трамвая. С Левашовского свернули на светлую улицу Ленина. Город затихал. Снег густо ложился на тротуары. Идти было мягко. Под ногами слегка поскрипывало.

— Пойдем до Большого, — сказал Вадим, когда они переходили трамвайную линию. — Там на что-нибудь сядем.

Валя согласилась. Как было хорошо вдвоем! Она ощущала тепло руки Вадима. Какая твердая у него рука!

На углу узенькой, незнакомой ей улицы сквозь летящий снег неоном светилась надпись.

— «Сне-жин-ка!..» — прочла Валя. — Смотри, так кафе называется… И снег идет.

— Зайдем, — предложил Вадим. — Кажется, еще можно.

Толкнули дверь. Запахло кофе…

На них никто не обратил внимания. Сидящие за одним из столиков трое мужчин тянули из стаканов светлое вино и были заняты разговором. Буфетчица углубилась в подсчеты и щелкала костяшками счетов.

— Кофе, — сказала Валя, усаживаясь.

— А может, немножко вина, а?

— Ну, мне совсем капельку.

— Какого?

— Все равно. Лучше сухого.

— Есть!

Он улыбнулся и вразвалочку пошел к стойке. Там что-то шипело и хлюпало. Вадим сперва принес вино в стаканах, потом чашечки с кофе и четыре пирожка.

Есть хотелось, и пирожки были кстати.

Сперва решили выпить вина.

— Много, — сказала Валя, подняв стакан. — Ну, ладно, за твою победу!

Как-то неуверенно Вадим кивнул и разом выпил все свое вино. Поставив стакан, сказал:

— Случайно, наверно, получилось, сам не знаю как.

Бабасюк ведь сильнее меня считается и опытнее. Я с другим должен был драться. С тем бы полегче, но они выставили Бабасюка. У того вроде травма. Бабасюк в их команде лучший в нашем весе. Ну, что делать… Акопян говорит: «Изматывай и уходи сколько сможешь». Решил, продержусь сколько смогу, а там уж и сам попробую.

— Так это ты нарочно все прыгал, прыгал сперва?

Он засмеялся.

— Конечно. В боксе главное — маневр. Зря размахивать руками — только силы терять. Он бы побил меня, да уж очень хотел поэффектней пройти, я это понял и закрывался. Удар у него, между прочим, будь здоров… А все-таки он попался, не ожидал. Слышала, как вся его капелла орала? Я знал, если два раунда продержусь, на последнем он будет уже не тот. Мои будут три минуты.

— Какие три минуты?

— Последние. Раунд — три минуты.

Валя удивилась. Неужели бой продолжался только по три минуты?

— Три по три — всего девять, — весело продолжал Вадим, наслаждаясь ее неосведомленностью. — И перерыв по одной минуте, пока в чувство приходим и лекции слушаем. Одиннадцать минут — вся игра.

— Девять минут! С ума сойти! Да ведь на вас смотреть было страшно.

— Так это же все равно, что бегом до Пушкина.

— И ты еще ничего.

— Тренировка. А вообще-то и самому три минуты иногда за час кажутся. Я ведь не думал, что победил. Рад был, хоть устоял. Судьи дали по очкам эа тактику боя… Разговоров там было, в раздевалке! Ничего, Акопян не ворчал. Он и сам-то, думаю, не ожидал.

— Все-таки ты молодец, — повторила Валя.

— Мне рефери по очкам насчитали.

Она видела, он был рад, что она хвалит его. Глупый, неужели не понимал: если бы и проиграл, для нее все равно был бы таким же милым, а она, может быть, даже тогда была бы ему нужнее, чем сейчас.

Они не заметили, что остались в «Снежинке» одни.

— Молодые люди, закрываем! — певуче сказала буфетчица.

Поднялись… Вадим взял стоящий на стуле портфель.

— Спасибо, — сказала Валя. — До свиданья.

— Всего хорошего, — ответила буфетчица, отворяя им двери.

К Валиному дому подошли, когда на улицах стало уже совсем пустынно.

Сейчас они расстанутся. Вот уже и ворота ее дома. Как жаль! Лучше, если бы он был далеко. Они шли и держались за руки. Он сжимал ее пальцы. Было поздно, но они не смотрели на часы. Сколько прошло времени?.. Да не все ли равно! Им не хотелось расставаться.

Они остановились возле ее дома.

— Которые твои окна? — спросил Вадим.

— Вот те. Два на третьем этаже. Раз, два… Пятое и шестое. Видишь?

— Спят ваши?

— Нет. Мамы нет дома.

— В ночную работает?

— Нет. Уехала к тете на выходной.

Зачем она это сказала?.. Зачем? Вадим понял все по-своему.

— Я пойду, пора, — осторожно высвободила руку.

Но он снова завладел ее пальцами.

— Подожди. Ну, малость…

Он смотрел на нее и чего-то ждал. Вдруг спросил:

— Можно, я у тебя немного посижу, согреюсь?

Валя помотала головой.

— Боишься?

— Нет. Нельзя.

— Не веришь. Ясно.

Помолчали. У нее начали деревенеть коленки. Осторожно он снова начал:

— Я бы погрелся и сразу ушел.

Она подняла на него взгляд. Он был похож на мальчишку, которому отказывали в самом желанном. Глаза Вадима не таили хитрости. Валя рассмеялась:

— Как не понимаешь!..

— Ладно. Пока…

Он даже не пытался поцеловать ее. Отнял руку.

— Ты иди. Я подожду, пока закроешь двери.

— Зачем? Я не боюсь.

Он смотрел на нее так, словно не понимал, о чем она говорит.

Вошли в парадную. Валя спиной двинулась к лестнице. Нащупала первую ступеньку. Вадим остался внизу.

Она еще раз кивнула ему и, повернувшись, побежала на третий этаж. Взлетев на свою площадку, посмотрела вниз. Его не было видно. Отворив дверь и придерживая ее, негромко крикнула:

— Вадим, порядок!

— Ага! — гулко прозвучало снизу.

Потом проскрежетала пружина, и двери на улицу захлопнулись. Она вошла в квартиру.

Нашла выключатель и первое, что сделала, — взглянула на себя в зеркало и вслух сказала: «Ничего».

Сняла пальто. Повесила на плечики и вошла в комнату. Светлели прямоугольники окон. Резкие тени ломались на сгибе меж стеной и потолком. Занавеска не была задернута. Валя подошла, чтобы прикрыть ее. Невольно она заглянула через окно вниз. На противоположной стороне, освещенной фонарем, одиноко стоял Вадим. Он смотрел на ее окна. Валя хотела включить электричество и дать ему знак, чтобы немедленно уходил. Но не стала этого делать, а, не зажигая огня, пошла на кухню. Решила поставить чайник на огонь. Удивительно, но спать совсем не хотелось. Едва успела наполнить чайник, снова потянуло к окну, в комнату. Пошла туда и увидела — Вадим все стоял на улице, на том же месте.

Что это он? В эту минуту Вадим снова посмотрел на ее окно, поправил воротник, сунул руки в карманы. Кажется, собрался уходить. Но куда же в такой час? Не раздумывая, она кинулась в переднюю, выскочила на площадку и бегом вниз по лестнице.

— Вадим!

Он даже не вздрогнул, смотрел на нее, будто знал, что его позовут. Оторвался от своего места и, улыбаясь, пошел напрямик, пересекая пустынную улицу.

— Сумасшедший, что ты делаешь! — теперь она почему-то зашептала. — Идем. Там двери отворены.

Наверное, все так и должно было быть. Ей все равно бы от этого никуда не уйти.

Суждено ей это было, суждено. Так, кажется, говорили прежде, а, какая разница!

Он сидел напротив нее за столом в их чистой кухоньке.

— У нас есть «старка», хочешь? Осталась с Нового года.

— Конечно, с тобой…

Принесла из комнаты разлинованный золотыми полосками графинчик и такие же две стопочки.

Валя сделала бутерброды с колбасой. Налила Вадиму чаю. Вадим попробовал «старки» и сразу же запил чаем.

— Здорово! Грог.

— Ешь. — Валя пододвинула тарелку с бутербродами.

Но его не надо было просить. Он ел с удовольствием. Еще бы, потерял столько сил.

— А боксеры пьют? — спросила Валя.

— В общем-то, не рекомендуется. Но сегодня можно. И потом, какой я боксер… Так, от нечего делать. Я больше техникой болею. Мечтаю куда-нибудь на Каму или еще подальше.

— Все-таки хорошо быть сильным. Всегда за себя постоять можно. Никто тебе не страшен.

— Возможно, но чтобы уж никто…

— Вот если бы к нам кто-нибудь пристал на улице…

— Смотря по обстоятельствам. Я драться не люблю. Никогда не дрался.

— Ха! Смешно. Ну а если бы напали хулиганы?

— Ну, если бы напали, тогда…

Как ей нравилось, что он такой. С Вадимом было ничего, ничего не страшно.

Потом они сидели рядом на диване в комнате. Зажжен был только ночник под зеленым колпачком. Вадим ждал часа, когда начнут ходить трамваи.

Молчали. Им было хорошо и молчать. Валина голова сама по себе склонилась на плечо Вадима. Ей казалось — они были знакомы так давно.

В коридоре горел забытый свет. Валя поднялась, сказала:

— Я сейчас… Загашу, что зря…

Вернулась. Вадим протянул руку, взял Валины пальцы, потянул ее к себе и обнял за талию. На его лицо падал свет. Она видела широко открытые глаза, ласковые в нежные… Такие, что лучше бы в них не смотреть. Откинула ему волосы со лба и увидела на виске ссадину.

— Что это?!

— Пустяки. Бабасюк отшлифовал. Прическа помогла. Если бы рефери заметил, мог бы и остановить бой.

— Больно? Надо смазать.

— Ерунда. Заживет.

— Бедный…

Она наклонилась к нему и прижалась губами к больному месту. Он приподнял голову. Валины губы сами встретились с губами Вадима.

Кажется, они совсем не спали. Слышалось, по проспекту, вдали, пошли первые трамваи.

Наконец Вадим задремал, и она ускользнула с дивана. Когда вернулась, он сидел в майке и брюках, встретил ее стеснительной улыбкой.

— Надо идти, — сказал Вадим. — Мама, наверно, с ума сходит, куда я пропал…

И тогда она впервые подумала о том, что ничего, совершенно ничего не знает о нем. Ей и не приходило в голову, что у него есть семья — мать и, наверно, отец. Еще четверть часа назад Вадим принадлежал лишь ей, ей одной на всем свете.

Надевая на руку часы, он взглянул на них.

— Может быть, еще успею домой…

Ей казалось, он уже не думал о ней. Его занимало другое, но, когда расставались, снова с силой потянул ее к себе, выронив портфель, стиснул в объятиях и стал гладить по волосам, лицу, шее, покрывая их поцелуями.

Вадим ушел, осторожно отворив двери на лестницу и стараясь не шуметь. Нужно было спешить и Вале. Проходя мимо зеркала, она взглянула на себя и именно в ту минуту впервые поняла, что уже никогда не вернется к ней то, что ушло навсегда. Поняла и нисколько о том не пожалела.

Девчата с работы будто бы ничего в ней не заметила необычного. Приближался конец месяца. Шла горячка. Трудились, не отрываясь от машин. Было не до нее. И она, словно не зная усталости, работала старательно и споро, не поднимая головы от шитья, сама удивляясь тому, как умудрилась ничего не запороть, потому что вместо раскроенной шотландки видела перед собой Вадима, его спутанные волосы на лбу и кроткую сонную улыбку, когда он устало задремал рядом с ней.

С той ночи и началось ее счастье.

Тихо было в палате. Женщины отдыхали на своих койках. Кое-кто спал или дремал, думая о своем. Валя лежала лицом к стене. Услышала, как в другом конце комнаты отворилась дверь и раздался приглушенный голос пожилой сестры:

— Вот та, Вера Акимовна, в углу. Совсем молоденькая. Ну скажи пожалуйста…

— Хорошо, хорошо, — прерывая старуху, зазвучал другой голос мягко и так тихо, что Валя едва услышала. — Приду минут через десять. Вы не трогайте ее…

— Да мне как скажете. Есть же такие… — уже не таясь, продолжала сестра.

Снова чуть проскрипела и затворилась дверь. Голоса смолкли.

А Валя заметалась по койке. Путалась простыня в ногах. Неудобной, твердой и теплой казалась подушка.

Значит, не все, не все еще! Сейчас начнут ее терзать снова. Что им надо?.. Зачем им это? Смешно — ее надеются уговорить?.. Ведь просила, умоляла избавить ее от родов. Не помогли, ну и пусть теперь сами отвечают.

Прошли дни ее безоблачного счастья, про такое только в книгах читалось. Это когда любовь под голубым небом. Когда не ждешь ни грома, ни молнии, а кругом будто все тебе улыбается.

Были у нее такие дни.

До чего же им было хорошо вдвоем! И когда рядом сидели в кино, и когда в обнимочку бродили по улицам или сидели за столиком в кафе-мороженое. Но еще было лучше оставаться только вдвоем. Тогда не надо было никого стесняться, ни оглядываться. Все становилось дозволенным, все…

Мать часто работала в вечернюю смену, и Вадим приходил к Вале. Он никогда не опаздывал, и все-таки у нее тревожно начинало стучать сердце. Придет ли? Не случилось ли что? Но вот раздавался звонок с лестницы. Короткий знакомый звонок, и Валя чуть ли не бегом кидалась отворять двери.

Встречались они на фабрике, кидали друг на друга затаенные, полные восторга взгляды и расходились, не заговорив. Так хотел Вадим. Он хотел, чтобы никто не знал об их отношениях. Смешной, долго ли можно было прятаться?.. И так уже многие замечали. Но с намеками никто не приставал. Даже завистливая Лерка Тараканенко помалкивала. Валя понимала — Вадим нравился Лере. Давно она поглядывала своими подсиненными глазами на Вадима, да напрасно. Вот и делала вид, будто ничего про их любовь с Вадимом не знает и знать не хочет. Но однажды все-таки не хватило у нее выдержки. Было это в буфете. Вадим прошел мимо, едва, как это между ними и водилось, кивнул Вале, а она… ничего не могла с собой поделать, вспыхнули у нее щеки. Лерка — та все заметит, спросила так, чтобы все слышали:

— У вас с ним что, того?..

И нарисовала наманикюренным пальчиком в воздухе крестик, что должно было значить: «все?!»

Валя будто не поняла Тараканенко.

— Ты о чем?

Но та только хихикнула, скривив губы.

— Не прикидывайся, не слепые. Все знаем про вас, товарищ Доронина, хоть вы и скрытная.

— Дура ты, Тараканенко, — не найдя, как ответить лучше, сказала Валя и встала. — Тебе-то что?

Она хотела еще прибавить: «Завидно стало, да?» — но удержалась. Сидевшие за столиком девчата затихли. В разговор не вступили, но, видно было, таили улыбочки. Значит, догадывались. Ну и пусть, решила Валя. Ей было все равно, пускай хоть все на свете знают.

Вернулся из командировки Владимир Кириллович, и в цех, если вызывали механика, Вадим больше не приходил.

Дома у него Валя не бывала ни разу. Он ее к себе и не звал. Иногда охватывала тревога: а что, если там, в его семье, и таилось для нее недоброе? Почему ему не хотелось, чтобы она у него побывала?.. А потом гнала от себя эти мысли. Зачем ей к нему? С какой стати она там? У Вадима есть младшая сестренка. Жива у них и бабушка. Отец Вадима — водитель такси, мать — жактовский техник-смотритель. Все это он ей рассказал сам. Больше про Вадимову семью не знала ничего.

Долго ли могло продолжаться это их розовое счастье?

Откуда она знала? Ведь не с кем даже было поделиться своей тайной радостью.

Не было у Вали закадычной подруги — такой, от которой нет секретов. Может, это было и к лучшему. Мать она любила. Одна она у матери, Валентина. Но и матери не могла открыть того, что было на душе, не могла поделиться ни счастьем, ни минутой сомнения. Как же про то расскажешь матери?.. А мать, она, возможно, о чем-то и догадывалась. Валю она ни о чем не расспрашивала, хотя порой смотрела на нее так, словно хотела сказать: «Что у тебя, дочка? Открылась бы мне, все ли у тебя хорошо?»

Но Валя молчала и радовалась тому, что мать не досаждала вопросами.

И все-таки. Как-то раз мать, уходя в вечернюю смену, заметила, как Валя поправляла волосы перед зеркалом. Видно, женское чутье что-то ей подсказало. С заметной тревогой посмотрела на дочь.

— Ты гляди, Валентина, берегись. Жизнь-то одна.

Будто не поняв, про что речь, Валя спросила:

— Ты о чем, мама?

И та ответила:

— Да так я. Взрослая ты уже. Думай сама.

Никогда ей не забудутся часы, когда помрачнело для нее все вокруг.

Еще за день будто ничего не угрожало. Были с Вадимом на танцах. На танцы они ходили редко. Ему все некогда, тренировки. А уж если ходили, то куда-нибудь далеко. В тот вечер занесло их на Васильевский остров, в Мраморный зал Дворца. Танцевать Валя любила, а получалось как-то не в охотку. К удивлению Вадима, не было еще и десяти — попросилась домой…

До чего же хорошо было на улице! Весна… Широкий, как река, Большой проспект по краям в нескончаемых аллеях старых лип. Свернули по пустынной улице к Неве и вышли на набережную. Вплотную к парапету, устало посапывая, теснились белые пароходики. Солнце уже зашло. Вдали на горизонте тлело подожженное закатом небо.

Нет, не забыть ей того заката. Это догорало ее недолгое счастье.

С утра почувствовала себя плохо.

Мутило, будто съела накануне вечером что-то испорченное. Тяжелой сделалась голова. Встав, ощутила непривычную слабость в ногах. Потом все прошло и позабылось, а через два дня снова…

Вот тогда и охватил ее страх. Ведь сколько времени ничего не случалось. Привыкла и спокойненько думала — так и пойдет дальше. Но опять будто все наладилось. Стала надеяться, что причины тут другие. Переутомилась за последние дни, ела плохо. Не было аппетита. А тут вдруг и аппетит появился. Все будто вошло в норму, и она ждала счастливого исхода. Ни слова не сказала тогда Вадиму. Зачем поднимать панику, пугать его.

Потихоньку от матери сходила в консультацию. Больше сомнений не было. Определили беременность на втором месяце. Вернулась домой, легла на диван лицом в подушку. Что же будет?.. Не плакала. Глаза оставались сухими. Только думы, думы, одна ужасней другой.

Главное, решила, нужно, чтобы ни о чем не догадалась мать, и Вадим пусть ничего не знает. Еще девчата, подруги по цеху. Ох, если они проведают!.. Ну, да откуда им было догадаться?.. Вадиму не сказала ничего, а он ходил, смеялся, смотрел на нее восхищенно. Раз как-то весело заметил:

— Ох, Валькин, — так он ее забавно называл: «Валькин», — выглядеть ты стала!.. Хоть по улицам с тобой не ходи, — мужики засматриваются.

Не выдержала тогда, обхватила его голову, изо всех сил прижала к груди, чтобы не увидел выступивших у, нее слез. Вадим высвободился, взял за руки и, отстранившись, удивленно спросил:

— Ты что это?

— Ничего, — сказала. — Люблю!.. — и снова притянула к себе.

С тех пор он посматривал на неё со скрытой тревогой. Может быть, о чем-то догадывался, а возможно, она его удивляла той горячей лаской, что внезапно обрушила на него.

А на фабрике ничего. Работала не хуже прежнего. Юлия Федоровна, как и раньше, ставила ее в пример, обещала, что вот-вот повысит разряд. До разряда ли ей было! Выплакаться бы перед кем-нибудь вволю, спросить, что же делать.

И вдруг поняла: только он один-единственный может ее понять и утешить.

Не могла больше скрывать от него, самого родного на свете. Решилась.

Такой был тихий, задумчивый вечер. Окно на улицу раскрыто настежь. Откуда-то слышалась музыка. Хорошая музыка, немного грустная.

Он пришел без плаща и без кепки. Ходил по комнате. Что-то ему не сиделось на месте. Предложила чаю. Махнул рукой.

— Что ты, какой тут чай! Пиво надо сегодня пить. Хочешь, пойдем? Может, в бар попадем, посидим.

— Не хочу пива, — сказала она. — И вообще ничего не хочу.

— Ты чего это, Валь?

Уловила в голосе его настороженность. Может быть, уже и стал догадываться, а не расспрашивал, потому что сам боялся узнать. Наверное так, решил — раз она ничего не говорит, и допытываться не надо. Минуту еще постоял, потом сел рядом на диван, взял ее руку.

— Ну, что ты?..

Сидели какое-то время молча. Вадим напряженно ждал. Валя наклонила голову. Не отпуская его руки, полушепотом проговорила:

— Все, Вадим. Случилось со мной… Попалась я…

Почувствовала, как дрогнула его рука и замерла.

Тихо, словно не понимал, о чем шла речь, спросил:

— Как попалась?.. Про что ты?

— Про то. Сам знаешь.

Молчал, не отбирая руки. Валя уже не сжимала его ладони. Как-то неожиданно для себя просто сказала:

— Ну, а как же иначе? На что было надеяться?

— Да ведь не говорила ты. Ничего не было.

— Не было. Теперь есть.

— Точно знаешь?

Кивнула головой.

— Врачи определили, — сказала она.

— Твоя мама знает?

Подняла на него взгляд и увидела: пропал румянец на щеках и той милой улыбки не было. Валя дважды решительно мотнула головой:

— Нет. И не узнает.

Он, хоть и не хотел того показать, обрадовался. Ему просто, лишь бы никто не узнал. И все-таки спросила:

— Что будем делать, Вадим?

Пожал плечами, не сразу ответил:

— Как что? Сама знаешь.

— Знаю, — не поднимая головы, ответила Валя и добавила: — Боюсь.

— Ну, чего бояться. Теперь все законно, и медицина как положено…

Удивило, как он спокоен. Но нет, он не был спокоен. Словно потерявшись, продолжал:

— Ты не думай, Валюшка, я… Молодые же мы еще очень. Рано.

А в нее будто вдруг вселился дух противоречия. Захотелось досадить ему. Взяла и сказала:

— Бывают и моложе.

Вадим опустил голову. Молчал. Потом тихо проговорил:

— Мон против будут. Стеной встанут, Я уж это знаю.

— Твои? Кто — твои?

Вздохнул:

— Родители, понятно.

Видела она, как ему нелегко было о том говорить, отлично видела, но обида на Вадима брала свое.

— Мама с папой? — натянуто рассмеялась Валя. — А что нам до них? Мы сами взрослые.

— Конечно, — кивнул он. — А где жить будем? У вас одна комната.

— А как другие живут?

— Не знаю. Разве мог я думать? Мне еще учиться надо.

— А мне?

Он растерянно молчал. Она не унималась:

— А мне ничего не надо, да?

Он продолжал молчать. Сидел опустив голову, и тогда она с вызовом бросила:

— А если я ничего не стану делать? Будь как будет.

Негромко выдавил из себя:

— Твое дело. Что я могу…

Вот теперь, кажется, она готова была разрыдаться, но сдержалась и только воскликнула:

— Значит, все я одна? Я, только я?.. И думать должна была раньше я, и мучиться теперь одной, и жизнь свою погубить, так, да?!

— Ну почему, почему ты так?..

Он сидел ссутулившийся, такой растерянный и жалкий, что Вале внезапно захотелось его утешить. Она вдруг почувствовала себя гораздо старше его, серьезнее и рассудительнее.

Рассмеялась и сказала уже совсем иным тоном: Глупенький ты. Да нарочно я все это тебе. Так, нашло на меня… Давно все решила. Не беспокойся, и мама ничего не узнает… Может, и вообще никто. Просил бы ты меня, так и то бы не стала.

Окончательно сбитый с толку, Вадим теперь не знал, что сказать.

— Валя, Валюта, да ведь я за тебя!.. Я на все готов…

— Будто, — улыбаясь и снова бесконечно веря ему, мягко проговорила Валя.

Нет, он не собирался бросать ее. Он ее все же любил. Надо было только избавиться от того, лишнего, кто хотел появиться на свет столь непрошеным, и все пойдет у них по-старому, светло и радостно.

Только бы любил ее, как раньше.

Повернулась в сторону палаты и посмотрела, что делается.

Все по-прежнему, только розовая толстуха… Надо же, все-таки не удержалась. Вскочила с койки и уже у окна делает знаки через стекло. Смотри пожалуйста!.. Показывает, какой у нее большой получился сын. И щеки надувает. Изображает, какой он толстый и здоровый. Тычет пальцем в стекло, на кого-то показывает. Это, наверно, значит: «Весь в тебя…» Там, понятно, ее муж. Стоит, наверно, у решетки сада, счастлив до безумия. Сгорает от нетерпения — поскорей бы забрать свою толстуху с ребенком домой.

«Ну что за бессовестная! Хоть бы постеснялась других. Все люди как люди — лежат на своих коечках, хоть и знают — ждут их дома не меньше. Ждут, готовятся. Скорей бы! — думают. Сюда привезли одну, а ждут вдвоем!»

Да, ждут всех.

А ее?.. Ее никто не ждет. Нет, мать ждет. Тоже двоих ждет и надеется. Только напрасно ждет. Дождется одной Валентины. И девчонки из цеха не дождутся. Ничего им не видать. Не придется её жалеть. И злорадствовать таким, вроде Леры Тараканенко, не придется. «Что, дескать, кончились твои любовные радости?!» На фабрику Валя решила больше не возвращаться, а в свой цех и подавно. В декрет ушла потихоньку. У нее и заметно еще ничего не было. Знали, конечно, догадывались, но никто к ней не приставал. Ушла так, будто уходила в обыкновенный отпуск. Не вышла как-то раз в утро на работу, и все. Может, теперь уже и сидит за ее машиной новенькая. Пусть сидит.

После того дня, когда все открыла Вадиму, встречались по-привычному. Был он внимательным, может даже более чутким, чем прежде. Так же ходили в кино или просто гулять. И к ней он заходил, только теперь пореже и словно с оглядкой. Можно было подумать — чего-то опасается. Чего?!.

Решилась она тогда и пошла в поликлинику. Шла туда, чувствовала дрожь в коленках. Все оглядывалась. Казалось, кто-то за ней следит. Не давала покоя тревога — а ну не разрешат аборта, скажут: «нельзя!», что тогда?.. Голову кружило от такой мысли.

А вышло неожиданно легко. Убеждали бы ее раньше, так не поверила бы. Осматривала ее врач, маленькая седая женщина в очках с толстыми стеклами. Ничего не сказала лишнего и вопросов ненужных не задала, только и спросила:

— Замужем?

Валя помотала головой:

— Нет.

Ожидала — сейчас начнется. Но ничего не началось. Старенькая докторша на нее, кажется, больше и не взглянула. Бросила: «Одевайтесь!», потом присела на крашенный белой эмалью стул и принялась что-то записывать в незаполненной Валиной «истории болезни».

И часу не прошло — выписали ей в поликлинике направление. Сказали, куда нужно обращаться, и отпустили. До чего же получилось нежданно просто. Самой не верилось. Выскочила на улицу, словно вырвалась на свет из темницы. Шла домой — радовало все вокруг. Шумели на ветру побелевшие от городской пыли тополя, безбоязненно расхаживали под ногами сытые голуби.

Вадиму полученное направление показала в тот же вечер. Он взял в руки. Перечитывая, как ей казалось, будто даже просветлел. Возвращая бумажку, стеснительно проговорил:

— Молодец ты, конечно, что решила… Ну как нам иначе быть? Только потом не скажешь, что это я тебя заставил?

— Не скажу, — твердо отвечала Валя. — Не бойся.

Он пожал плечами:

— Да разве я боюсь?.. Не в том…

Больше и разговоров не было. Оба старались обходить беспокойную тему. Оба надеялись — минуют горькие дни, и вновь ничего не станет мешать их прежним отношениям. Будут в другой раз умнее, вот и все. Нет, не остыла Валина любовь к Вадиму. Может быть, сделалась еще горячее. И он ее — видела — любил не меньше прежнего. Не холоднее — жарче сделались их ласки. Может, потому что чувствовало Валино сердце — скоро их любви конец.

Подходило время ложиться в больницу. На фабрике Валя хитрила. Решила написать заявление и попросить трехдневный отпуск за свой счет. Сочинить, что ей необходимо съездить навестить больную тетку. Она не сомневалась — отпустят. Хуже дело было с матерью. Никак Валя не могла сообразить, что придумать, как объяснить, зачем ей и куда надо… Прикидывала: а что, если не спешить, объявить вдруг! Или даже оставить записку: так, мол, и так-то… Может быть, так лучше всего?

Все было, в общем, обдумано, кроме одного. Боялась. Ой как она боялась!.. Слышала Валя — операция не опасная. Тысячи делают, и ничего. А ее страшило. Снились сны один хуже другого: просыпалась в жарком ознобе и с трудом успокаивалась лишь к утру. Все бредилось — обязательно умрет она. Умрет от ножа. И нож этот видела во сне. Острый, блестящий. Просыпалась и долго не могла заснуть.

Раз ночью мать услышала, как она металась в постели. Встала, подошла и присела на краю дивана.

— Ты чего это, Валюшка?

— Да нет, мама, так. Не спится, душно…

А душно не было. Окно на улицу на ночь оставалось раскрытым настежь. Но мать как будто поверила и скоро снова устало заснула.

Нет, нет, не хотелось ей с тем спешить и не спешила. Было еще время. Ненадолго отодвигался тот час, а все же и неделя, и каждый прожитый день теперь казались такими удивительно хорошими.

Встречалась она с Вадимом. Гладила его и ласкала. Был он тихоньким и смотрел на нее выжидательно. Ничего ей не говорил и не подталкивал, и не отговаривал. А раз как-то ей показалось… будто он хотел остановить ее. Смутно мелькнула у нее такая надежда, но и пропала. Ну да и верно. С чего бы?! Продумали же они. Как же иначе. Теперь дело оставалось только за ней. Он-то что тут?!

Как-то после работы ее вызвали в комсомольский комитет. Передали девчата из цеха. Сказали, что Маргарита просила ее зайти сразу после работы по серьезному делу. Неладное что-то было в том. Их цеховой комсорг была в отпуске, и к чему она понадобилась Маргарите, Вале до конца дня так и не удалось узнать.

Членские взносы у нее были уплачены аккуратно. Может быть, какое-нибудь поручение. Вот уж нашли время! Теряясь в догадках, она пошла в комитет с чистым сердцем. И любопытство было, и тревога — что им от нее надо?

Как вошла в тесную комнатку их комитета, сердце сразу оборвалось.

За письменным столом сидела их комсомольский секретарь Маргарита Горошко. Сидела, сжав губы, такая строгая, какой Валя видывала ее редко. Чем-то она напоминала Валину школьную учительницу, которую в классе называли «Принципиально». В справедливости Маргариты никто никогда не сомневался. Потому и избирали ее секретарем уже не один год. А вот душевности у Маргариты Горошко не хватало. Не шли к ней, чтобы делиться хорошим или рассказать о своей беде. Все знали — Маргарита выслушает внимательно, даже в чем-то поможет, и будет это толково и рассудительно, но вместе погоревать или порадоваться — за этим девчата к Маргарите не ходили. Может быть, так и должно было быть. Как-никак комсомольский секретарь она одна, а на фабрике сколько девчат, и у каждой свое. Маргариту Горошко уважали и чуть даже побаивались. Видела она порой то, что не каждому было видно.

Сидела Маргарита за своим столом в белой, свежей блузке. Она всегда одевалась красиво и просто. Короткие волосы зачесаны по-модному. При встрече Маргарита улыбалась и была приветлива, но выходило это у нее как-то деланно. А сегодня и вообще не было на ее лице улыбки. Глаза вниз, на стол. В комнате были еще две девушки и парень — члены комитета, и у них лица подчеркнуто серьезные.

— Садись, Валя, — сказала Горошко, привстав и пожав ей руку. — Ну, как ты живешь?

Поздоровались с Валей и другие, пододвинули ей стул, чтобы села поближе к секретарскому столу. Потом наступила странная тишина. Все молчали, будто не решаясь начать разговор. Маргарита перекладывала лежащие на столе брошюрки и все ровняла их одну к другой.

— Как живу? Обыкновенно, — пожала плечами Валя. — С чего это про мою жизнь?

Услышала, как одна из девушек, членов комитета, глубоко вздохнула.

Маргарита наконец оставила в покое книжечки.

— Вот что, Валентина, — начала она, по-прежнему глядя в стол. — Может быть, конечно, это и не до конца наше дело, но не можем мы так проходить безучастно… Ты у нас хорошая девушка, передовая… — Она остановилась, подыскивая слова, и продолжала: — Не в том, разумеется, дело. Мы хотели просто так, по-товарищески, чутко… В общем, по-комсомольски. Тебе-то к нам ни с чем не хотелось прийти?.. Может быть, нелегко бывает решиться?..

Валя замерла, насторожилась.

— А с чем я должна была приходить? — как бы вовсе не понимая, чего от нее хотят, спросила она.

И опять наступила заминка. Слышно было, как за стенами гудела машинами фабрика.

Тут вдруг и сорвалась Томка Никитина — недавний член комитета, девчонка, знавшая Валю со времен ФЗО.

— Ну что ты скрытничаешь, Доронина, что прикидываешься? Ведь бросил же тебя Камышин, так?.. Чистеньким таким, ни при чём ходит. И близко его с тобой нет. Знаем — будет у тебя ребенок… Как тебе одной?..

Кровь прилила Вале к вискам. Она закрыла лицо ладонями и опустила голову. Чувствовала, как пламенеют щеки. Услышала — сидящий в комнате парень угрюмо проговорил:

— Известно, по закону тут особенно-то нельзя… Мы не про то… Но свой же он, наш…

— Это что же за моральный облик у парня? — возмутилась другая девчонка.

— Любовь же у вас, говорят, была, куда все делось? — опять заговорила Никитина.

— Да не про то вы все, не про то, — прервала их Маргарита. — Ты спокойно, Валентина… Никто тут, конечно, неспособен административно… но ты должна знать — ты не одинока, Валя Доронина.

— Бросать так человека… Разве это по-человечески?! Современный парень, разрядник… — не унималась Томка.

— Может, мы побеседуем с ним?.. Может быть, он объяснит нам свой поступок… Как ты, не против?.. Без тебя, конечно. Возможно, недоразумение у вас… Может быть, и прояснится что?

Валя видела, как осторожно обращалась к ней Маргарита. Значит, они еще не вызывали Вадима, не говорили с ним. Кто-то очень жалостливый сбегал в комитет, и пошло: надо помочь Дорониной, проявить чуткость, окружить теплом, может быть и принять меры по комсомольской линии… Вот оно, выходит, что.

Она оторвала руки от лица. Было такое чувство, словно внезапно сделалось холодно. На лбу выступила испарина. Валя оглядела всех, кто был в комнате.

— Вы что?.. Кто кого бросил?! Просила я вмешиваться? Какое кому дело?! Не знаю никакого Камышина и знать не хочу. Ни при чем он тут. Слышите, ни при чем, и не вздумайте… Зря страдаете. Ложная ваша тревога, ложная!..

Выпалила все это и выбежала из комнаты, хлопнув дверью. Кинулась по лестнице вниз, не видя никого, бежала к проходной.

Никогда ей не забыть лица матери в тот вечер. Домой Валя вернулась поздно. Надеялась, что мать уже спит, но оказалось — ждала ее.

Лишь вошла в комнату, поняла — матери все известно. Днем она случайно наткнулась на Валино направление в больницу. Валя положила его в старый комод в коридорчике, в комод никто из них не заглядывал. А тут матери вдруг что-то в нем понадобилось.

Теперь злополучный листок лежал на столе развернутым. Мать выжидающе смотрела на нее. Будто еще не верила написанному, надеялась, что здесь какая-то ошибка.

Тихо спросила:

— Что же, Валентина, матери ничего не сказала? Враг я тебе?.. Думаешь, я не догадывалась? Давно мое сердце чуяло неладное.

Самым тяжким было то, что мать говорила спокойно. Лучше бы она кричала, проклинала ее. Такое снести было легче. Пошумит и утихнет. Случалось, потом вздыхала: «Рассерчала я вчера. Ты уж, Валентина, старайся, не доводи мать». И все налаживалось. Но когда мать говорила так, тихо, без возмущения, Вале становилось не по себе. Значит, переболело у матери внутри, и не могла она ни кричать, ни ругаться.

Хотелось сказать: «Мое это дело, только мое, и беда моя». Но ничего она не сказала, молчала, глядя в пол. А мать неожиданно поднялась, шагнула к Вале и, заглянув ей в глаза, горячо заговорила:

— Доченька, родная. Да неужели ты верно решилась на это?

Спросила еле слышно и коснулась рукой лежащей на столе бумажки.

— Ведь девочка ты еще совсем… Думают ли они, врачи-то, что дальше с тобой будет?.. Я не допытываюсь, ни про что тебя не спрашиваю, — торопливо говорила мать. — И кто он, знать не хочу.

Вале сделалось жарко. Не помнила, как сказала:

— Ни при чем он тут. Сама я решила…

— Валя, Валюшка, — продолжала мать. — Дочка моя, молить тебя буду… Богом прошу: не делай с собой этого, не калечься смолоду.

Валя схватилась руками за голову. Не в силах была слышать слова матери.

А мать все говорила:

— Доченька, кровинка моя!.. Хочешь, я на колени перед тобой стану, просить буду. Не губи себя. Страх меня берет — а ну, не кончится добром.

Мать и в самом деле будто была готова пасть на колени. Сжала Валину руку в запястье, умоляюще говорила и говорила:

— Да ты не бойся, Валюшечка!.. Вырастим, выкормим. Все я сделаю для тебя. Не пожалею никаких сил. В надомницы уйду, нянчить стану… Не бойся. Ничего не бойся…

— Что ты, мама? — Валя отвернулась к стене. — Одной, значит, как ты, всю жизнь прожить?

— Да не погубишь ты свою жизнь, Валечка. Верь мне, родная. Не кончится жизнь у тебя. Все возьму на себя. Пусть он и бросил тебя — проживем, и еще как!

— Не бросил он меня, никто не бросил! — с отчаянием закричала Валя. — С чего ты…

Силы ее внезапно оставили. Она опустилась на диван. Худенькие плечи затряслись. Прерывая слезы, продолжала:

— Сама я, сама… Никому нет никакого дела, и ты меня не мучь. Не могу по-другому.

Мать села рядом. Сперва молчала, потом, как в детстве, стала осторожно гладить ее по волосам.

— Да ничего, дочка… Не изводись понапрасну. Как решишь, так и будет… Верно, взрослая ты, большая. Есть еще время, и обдумаем вместе. Не сужу я тебя, Валентина, что делать. Сама проглядела. Только как бы лучше. Одна ты у меня, никого больше.

И от этого материнского участия, от ее ласковых слов потеплело на душе у Вали. И снова, как бывало давно, почувствовала она себя маленькой девочкой. Не отрывая рук от лица, опустила голову, уткнулась в колени матери, сквозь высыхающие слезы повторяла:

— Мама, мама!.. Мама…

Но как ни умоляла мать, Валя не изменила своего решения.

Третий месяц уже шел. Давно отцвели тополя. Начали желтеть листья березки в скверике на углу. Лето стояло сухое, изнурительно знойное. Дожди выпадали редко. Вернулась Валя из отпуска. Никуда она не ездила. С утра отправлялась на Острова, забиралась поглубже и сидела на скамейке с книгой в тени старых деревьев.

Подходили к концу сроки, обозначенные в направлении. Слышала Валя от других — торопиться не следует, легче будет. Так поясняли женщины.

А времени все оставалось меньше и меньше, С каждым днем приближался неотвратимый час.

И тут случилось непредвиденное. Она простудилась. Простудилась среди лета и заболела. Свалил ее грипп. Какой-то особенный грипп, с трудным названием. Слегла в постель с высокой температурой. Мать в ту неделю не ходила на работу. Сама осунулась, сделалась не похожей на себя. Врачи боялись, как бы не было осложнения на сердце, не позволяли Вале вставать и ходить.

Одна она знала причину своего тяжелого состояния. Кончился срок ее направления.

Опоздала она все же на пять дней. Ей еще не разрешали выходить на улицу, но как-только осталась одна, собрала что было необходимо, забрала документы и пошла в больницу. Дома оставила записку В конце приписала: «…Прости, мамочка. Иначе поступить не могла». Знала, что огорчит мать, но ей был нужен только Вадим. Раз дала ему слово — надо держать.

Сейчас она с закрытыми глазами вспоминала, как спешила в больницу с чемоданчиком по скользким от опавшей мокрой листвы тротуарам. Тревожно билось сердце, надеялась, покажу больничный листок, уговорю. Ну что такое пять дней!

Толстуха наконец-то оторвалась от окна. Довольная, вся так и сияет. Наступило время обеда. Молоденькая сестра принесла еду и Вале. Без лишнего сказала:

— Сядь, поешь хоть немного. Сил-то сколько потеряла.

Валя послушно взяла тарелку с супом. Есть сперва не хотелось. По аппетит откуда-то взялся. Тарелку с жиденьким супом прикончила, быстро принялась за котлету с макаронами. Котлета была невкусная. Совсем не такая, какие дома готовила мать. Поев, Валя поправила подушку и опять легла. Прикрыла глаза, думала об одном: только бы скорее вырваться отсюда.

Страшила мысль о первой встрече с матерью, когда она придет домой одна. Потом решила: ничего, мать смирится. Вспомнила, как мать старательно шила для маленького «приданое». Подрубала розовую фланель на пеленки, кроила распашонки и подгузнички… Не хотелось Вале на то смотреть, а сказать матери ничего не могла.

Долго она не могла решиться объявить Вадиму, что ей придется рожать, что делать аборт поздно, врачи не разрешают.

Но вот уже не могла дольше молчать, раз он сам не догадывался.

В тот вечер он пришел в девятом часу. Где-то задержался.

— Хорошо, что все-таки пришел, — сказала Валя. — Думала, и не придешь сегодня.

— Обещал же, — пожал он плечами.

И вот случилось то, чего Валя давно ждала. Знала, что это непременно когда-нибудь будет. Ждала и страшилась этого часа.

Вадим набрал в грудь воздуху, выдохнул и сказал:

— Знаешь, Валь? Уезжаю я на стройку. Договорился уже обо всем и заявление подал. Отпускают. Скучно мне тут, а там машины мирового класса.

Сказал и спрятал взгляд, ожидая, что будет. Хорошо, что спрятал. Не видел, как задрожали ее губы. Вот, значит, что. Собиралась она ему сообщить новость, а вышло наоборот.

— Куда? — еле слышно спросила она.

— Набережные Челны. Слышала про такие?.. На стройку автомобильного гиганта… Ты только не думай, Валь. Огляжусь я там и тебя вытащу. Для тебя дела тоже хватит. Там кругом молодежь.

Вот, значит, он какой! Хороший, внимательный ее Вадимчик. Не собирается ее бросать, хотел к себе выписать. И вдруг Валю взорвали эти давно, видно, продуманные им слова. На какой-то миг она почувствовала себя здоровой и свободной. Она тряхнула головой, усмехнулась.

— Вывезешь, не оставишь одну? И на том спасибо. А спросил ты меня: хочу я бросать свою работу, фабрику, маму? Кто я тебе, чтобы за тобой ехать, ну, кто, скажи?

Подхватило ее и понесло. Вылилась наружу вся горечь. Вадим сидел ошеломленный. Ничего он не понимал. Раньше только одно и слышал от нее: люблю, люблю…

— Валь, да ты что?! Я ведь… Ну, если решим, понятно. Мы же с тобой говорили, помнишь?

Ничего она в ту минуту не помнила, но так же внезапно, как вспыхнула, и остыла. Опустилась на диван. Больше на Вадима не глядела. Он почувствовал, что с ней происходит неладное. Подошел, коснулся рукой ее волос и прижал Валину голову к себе. Никогда он так не делал… Валя схватила его за руку. Не было у нее больше злости. Вхмиг куда-то улетучилась. Он, только он один мог сейчас защитить ее от всех бед, успокоить и утешить.

— Вадик, Вадим, — подавив слезы, проговорила она. — Ничего ты не знаешь. Самая я разнесчастная на свете… Сдуру, со злобы это я на тебя… На себя кричать надо.

Не отпуская его руки, торопясь, будто боясь, что он уйдет не дослушав, рассказала, как ходила в поликлинику, уговаривала врачей, билась в бессилии.

Потом оставила его руку и спросила:

— Что же делать, Вадим? Что теперь делать?

Он как-то весь съежился, отчужденно проронил:

— А я откуда знаю, что теперь делать… Сама же ты говорила: успеется, не беспокойся.

— Да я же болела, а теперь прошли все сроки.

Он стоял, повернувшись к ней спиной. Засунул руки в карманы брюк и смотрел в окно. Помолчав, глухо сказал:

— Что я могу?..

В этих его словах послышалось ей то, что теперь твердила она про себя, о чем и раньше думала. Одной ей за все отвечать, одной.

Как-то неуверенно Вадим все-таки спросил:

— Может быть, мне не ехать?

И, повернувшись к ней, посмотрел так, словно говорил: «Хочешь, останусь, но чем я могу тебе помочь, ну чем?»

— Твое дело, — ответила Валя. — Собрался — поезжай.

Он сел рядом с ней на диван. Теперь молчали оба. Нет, не мог он ее ничем утешить. Знала это она не хуже его.

Спросила:

— Когда едешь?

Не поднимая головы, он пробормотал:

— Послезавтра. Билеты уже есть. Не один я, с парнями.

Валя встала. Ноги были словно ватными, она еле держалась.

— Счастливо, — проговорила она.

Не зная, как это принимать, Вадим сказал:

— Я тебе напишу. Сразу напишу.

— Иди, — сказала она. — Мама скоро вернется.

Вадим тоже поднялся с дивана. Она не смотрела в его сторону и опять услышала:

— Ва-аль, ты не думай…

Резко обернулась и почти крикнула:

— Что мне не думать, ну что, что?!

Он не знал, что отвечать, а она с внезапно явившимся спокойствием отрезала:

— Уходи, Вадим.

Ссутулясь, он пошел к двери.

Первым порывом Вали было бежать за ним, догнать на лестнице, схватить за руку: «Постой, не уходи!.. Как же я одна-то? Как мне жить теперь?» Но она не побежала, сдержалась и решила — будь что будет, а из сердца вычеркну.

Проснулась Валя от знакомого возгласа:

— Мамочки, приготовиться!.. Везем, везем!.. Кормить!.. Всем кормить!

Подумалось: неужели и к ней пристанут опять?.. Неужели не отстали, не поняли?!

Валя снова завернулась с головой в простыню и замерла без движения.

Скоро услышала, вернее почувствовала — кто-то подошел к ее койке. Она лежала не шелохнувшись, отвернувшись к стене. Тот, кто подошел, осторожно положил руку на ее плечо, прикрытое простыней. Валя стиснула зубы.

— Ну, ну, успокойся, — произнес мягкий женский голос.

Нет, это не был голос ни молодой, ни той шумной сестры. Послышалось — к койке подвинули табуретку. Потом рука осторожно и настойчиво старалась поднять простыню с Валиной головы, но Валя вцепилась в нее изо всех сил.

— Ну что ты, ну что?.. Душно же. Дышать тебе нечем. Не бойся. Давай поговорим.

Скорее из любопытства, Валя открыла лицо. Против нее на табуретке сидела женщина с худощавым лицом.

— Знаю, все знаю, — немного певуче и так тихо, что слышала только одна Валя, сказала женщина в белой шапочке.

Это была доктор, та самая, голос которой Валя слышала утром, когда в палате говорили о ней.

— Что вам надо? — процедила Валя сквозь зубы. — Я ведь, кажется, уже все сказала. Не старайтесь, не уговорите.

— А я пришла не уговаривать, — не обратив внимания на ее грубость, продолжала докторша. — Тебя как, Валентиной зовут?

— Зачем вам?

— Как же говорить без имени, Валя! Меня, например, зовут Вера Акимовна.

Валя упорно молчала.

— Знаю, что ты одинока, — снова заговорила Вера Акимовна. — У тебя мама есть. Она ждет тебя дома. Не одну ждет — с внуком. Сказали ей, что родила ты легко. Ребеночек хороший, и ты здорова.

— Напрасно ждет, — отрезала Валя.

— Понимаю, но бывает, что и никто не ждет, а они не отказываются.

Что ей до других?! Валя старалась не глядеть на докторшу. И опять упрямо:

— Зря вы, зря слова тратите.

— А маму свою тебе не жалко?

— Мать тут ни при чем. Не возьму!.. Сказала ведь… Что еще от меня надо?..

— А ты не злись, Валентина. Не возьмешь ребенка — твое дело. Оформим юридически, и уйдешь домой. А сейчас не злись. Ты еще слабая, и нервничать тебе вредно. Молоко горьким сделается.

— Незачем мне оно.

— Тебе не нужно — нам необходимо.

— Как это вам?

— Научим цедить, и твоему же ребенку пойдет.

— Не надо мне его.

— Значит, окончательно решила?

— Окончательно, — сказала Валя.

— Хорошо. — Докторша поднялась с табуретки. — Больше об этом говорить не будем. Теперь у меня к тебе вопрос: хочешь, чтобы ребенок твой выжил?

Валя молчала, ждала.

— Я тебя спрашиваю, Валя, хочешь, чтобы твой ребенок… Ну пусть не твой — наш, — хочешь, чтобы он выжил? Согласна ты нам помочь?

— Что вы еще от меня хотите, что вы мучаете меня?

— Ты должна его покормить. Один раз. Всего одни раз, и все. Сейчас же, немедленно.

— Не стану!.. — глухо, будто простонала, Валя.

— Он в тяжелом положении, Валентина. Он может умереть. А если и выживет — будет хиленьким.

— Неправда!

Валя почти крикнула. Конечно же, ее обманывали. Хотели заставить. Но перед собой она увидела глаза пожилой женщины. Глаза, которые не могли лгать.

А докторша сдержанно продолжала:

— Он даже наверно выживет. Мы постараемся. Нам это в десятки раз труднее, чем тебе, но мы сделаем что можем, и ты его никогда не увидишь. Но разве тебе не хочется, чтобы он вырос здоровым?

Валя резко повернулась, уткнула лицо в подушку. Вера Акимовна все еще стояла возле ее койки. И тогда Валя опять метнулась в постели, скинула простыню и с решительным отчаяньем проговорила:

— Давайте, раз вам это так надо.

Новорожденного принесли удивительно быстро. Он не кричал, наверное еще спал. Сестра приблизила его к Валиной груди. Вера Акимовна опять оказалась рядом. Валя зажмурила глаза. Тяжеленькое, перепеленатое существо дали ей в руки. Валя его не видела, не хотела видеть. Лишь слегка приоткрыла щели глаз. Сквозь опущенные ресницы расплывалось красненькое пятнышко. Мягкими губами новорожденный ухватился за ее сосок и неожиданно засосал так жадно, будто делал это уже не впервые. Валя слышала его почмокивание и чувствовала какое-то необъяснимое облегчение и вдруг пришедший покой.

Через несколько минут сестра сказала:

— Теперь другую грудь, мамаша.

Ребенка переложили, и он как ни в чем не бывало принялся высасывать молоко из другой груди. Каким же он оказался ненасытным. Но другую грудь он сосал недолго и скоро оставил сосок, откинув головку.

И тут Валю внезапно охватила тревога. А вдруг ее обманули и сунули ей чужого ребенка? Может быть, такого, чья мать сейчас не могла кормить. Эта нелепая мысль заставила ее открыть глаза в тот самый момент, когда она уже должна была передать новорожденного в руки сестры.

Тому, что произошло дальше, стала свидетелем вся палата — освободившиеся от своих младенцев матери, сестры и доктор Вера Акимовна.

— Вадим!.. Вадим!.. — не помня себя, закричала Валя.

До чего же был похож на него этот крохотный человечек, с обмотанной, как у матрешки, головой. Никогда бы она не поверила, что бывает этакое сходство с отцом у новорожденного. У него был нос Вадима, рот и даже лобик.

Сестра еще не успела принять у Вали ребенка, и Валя теперь прижимала его к себе и, совсем не обращая внимания ни на кого, жарко шептала:

— Мой, мой!.. Родной, милый!.. Никому не отдам ни за что. Мой, только мой!

И вот она опять дома.

Теперь они здесь втроем. Втроем, вопреки всему тому, что решила про себя Валя. Они живут втроем: Валентина, ее мама и Малышок. Малышок — так она назвала его про себя, когда еще кормила на больничной койке, — и так же стали называть с того дня, когда мать привезла их домой. И такой была мать в тот день серьезной, сосредоточенной и счастливой. Приняла из рук сестры завернутого в одеяло Малышка и осторожно понесла на руках впереди Вали. Пакет с ним был таким большим, что, казалось, ребенка там не сразу и найдешь. Уложенный в конверт, он спал в своей пуховой постели и первый раз дышал воздухом улицы.

Пока ехали домой в такси, пока поднимались по лестнице, Вале все думалось: как же она будет жить дальше? Как потекут теперь ее, уже материнские, дни?

В комнате увидела — диван потеснился, и у стены стояла аккуратно застеленная, видно у кого-то перекупленная, но еще хорошая кроватка с ножками на колесиках. На кухне на табуретке невероятного размера эмалированный таз — купать маленького. Мать обо всем позаботилась. Сколько ей это стоило хлопот! Если бы мать знала обо всем, что происходило в палате!

Валя взглянула на кроватку. Пакет с маленьким уже лежал в кроватке, где ему было суждено расти. И внезапно ей сделалось страшно. Не будь его в кроватке, если бы он остался там?.. Если бы сына нельзя было вернуть?!

Шли дни. Малышок беспрестанно требовал к себе внимания.

Про фабрику, про девчат Валя сейчас не вспоминала. Работать там больше не собиралась. Пусть ее там забудут, и она забудет про всех.

Но фабрика напомнила о себе сама.

Первой к ним в гости пришла Юлия Федоровна. Она без лишних разговоров поздравила Валю и вручила ей две пары веселеньких, в мелких цветочках, ползунков.

На другой день к вечеру в квартиру позвонили. Малышок спал. Мать хлопотала на кухне. Валя пошла отворять двери и, раскрыв их, ахнула. На площадке стояли Маргарита Горошко и Томка Никитина, а перед ними новенькая детская белая коляска с верхом. Маргарита еще держала в руках что-то завернутое в бумагу, похожее на коробку конфет. У обеих был смущенный и немного растерянный вид.

— Можно к тебе? — спросила Тома.

— Входите, чего же…

Они вкатили коляску и вошли сами. Сразу же Маргарита чуть торжественно произнесла:

— Это тебе фабком и от девчат-комсомолок… И это тоже тебе. — Маргарита торопливо развернула свою ношу. — Книга «Детское питание». Нужная вещь. У меня сестра по такой книге кормила.

— Тут все по науке, — вставила Томка.

Вошла мать, поздоровалась с девушками, пригласила в комнату. Вкатили туда и коляску. Валиной матери коляска понравилась.

Потом девушкам показали спящего Малышка.

— Хорошенький, — сказала Маргарита.

Томка замахала руками:

— Чур-чур!.. Надо говорить — уродец… Моя бабушка всегда так говорила. Чтобы не сглазить. Тогда и вырастет красивенький.

Но это было еще не все.

Дня через два утром, когда матери дома не было, явилась Лера Тараканенко. Вот уж кого Валя не ожидала сейчас видеть, так это Леру. Отворив дверь, Валя не знала, что ей и делать. Лера тоже какие-то секунды молчала, потом, поборов нерешительность, сказала:

— Здравствуй. Я на минутку. Пустишь?

На ней была модная шляпка с полями, из-под которой на плечи падали длинные прямые волосы. В руках Лера держала большой бесформенный пакет.

— Заходи, пожалуйста.

Лера вошла и остановилась в коридорчике, не смея пойти дальше.

— Я вот тебе тут… Не тебе — маленькому…

Она было хотела развернуть пакет, но Валя сказала:

— Не спеши. Раздевайся.

— Можно?

— Да что ты, в самом деле, — не выдержала Валя.

Лера вздохнула свободней и развернула пакет. В нем оказался желтый плюшевый мишка.

— Твоему, — сказала Лера.

— Господи! — воскликнула Валя. — Куда же ему! Он еще и побрякушек не понимает, сам меньше этого…

— Ничего, — заспешила Лера. — Мишка подождет, а твой вырастет. Я думала-думала, что принести?

— Спасибо. Ничего бы не надо.

— Ну да! Скажешь.

Пошли в комнату. Лера с любопытством поглядывала в сторону прикрытой марлей кроватки. Тихо спросила:

— Спит?

— Спит.

— Можно посмотреть?

Подошли к кроватке. Лера шла тихо, на цыпочках и говорила шепотом. Валя сдвинула марлевую накидку Малышок спал, смешно поджав губы.

Лера с какой-то робостью и нескрываемым любопытством разглядывала Валиного сына, а та исподволь наблюдала за ней. Узнает ли? Увидит ли Лера, что похож на Вадима? Если и увидит — не скажет. Лера тихо спросила:

— Как зовут?

— Малышок пока, — рассмеялась Валя.

— А вообще-то?..

— Не знаю. Еще не придумала.

Валя снова прикрыла кроватку спящего, и они обе отошли.

— Молодец ты, Валька, — решительно выпалила Лера. — Знаешь, ты, может, и не поверишь, но я бы так же поступила.

Валя не отвечала. Даже самой близкой подруге теперь не сказала бы, что происходило с ней в больнице. Помолчав, спросила:

— А ты-то как живешь?

Та непонятно улыбнулась, пожала плечами.

— Какая у меня жизнь, Валя… Сама знаешь. — Вздохнув, добавила: — Я решила — никого мне не надо. Ну их всех, дармолюбов. К тебе шла — хотела захватить бутылочку портвейна, да ведь тебе нельзя сейчас.

— Нельзя.

Валя улыбнулась. С чего это Лера Тараканенкс заговорила с ней так открыто? Раньше все скрытничала. Но ведь то было раньше. Теперь уже казалось — давно.

О том, как Валя решила назвать сына, мать ее не спрашивала. Валя даже удивлялась тому, но сама разговора не заводила. И все-таки пришел день. Прошли все сроки. Нужно было идти в загс, регистрировать новорожденного. Тогда мать и спросила:

— Как же назовем-то, решила ты?

Валя взглянула на мать. Конечно, про себя та уже перебрала десятки имен, но Вале ничего не говорила, все ждала и догадывалась, что Валя уже придумала для сына имя. И Валя сказала:

— Вадимом будут звать. Вот так.

Пришла осень. Ветреная и студеная. В садике неподалеку от дома Валя находила заветрие, ставила коляску против себя, усаживалась на скамейку и читала. Как-то она подумала, что, если бы не Вадимушка, она бы, наверно, не прочитала столько интересных книг.

На работу она не спешила. Валина мать не соглашалась отдавать Малышка в ясли и требовала, чтобы Валя побыла с ним подольше.

О Вадиме старшем Валя вспоминала редко. Он не подавал о себе вестей. Иногда ей припоминалось его лицо, глаза и такая не похожая ни на чью улыбка, по и вспомнить их она не могла. Вадимовы черты вытеснялись из памяти Вадимчиком маленьким. Он уже умел улыбаться.

Был холодный день. Валя забрела в глубину скверика к глухой стене дома, где кончалась дорожка. Коляску поставила так, чтобы на нее падали лучи солнца и согревали спящего Малышка. Подняв воротник пальто, уткнулась в книгу. Народу в этот час в садике было совсем мало. Погруженная в чтение, она не сразу почувствовала, что кто-то подошел к ней и смотрит на нее.

Подняв голову, вздрогнула. На дорожке стоял Вадим. Он был в той же знакомой куртке и, как всегда, без кепки. Руки держал за спиной.

Их взгляды встретились. Вадим смотрел на нее опасливо, не решаясь подойти, ждал. Наконец сказал:

— Здравствуй, Валя.

— Здравствуй, Вадим.

Он подошел ближе. Она захлопнула книгу, положила рядом с собой и протянула ему руку. Пожатие было обыкновенным, ничего не значащим.

— Ты что, в отпуск? — спросила. Валя.

Спросила так, будто они были лишь знакомыми и теперь случайно встретились.

— В командировку, на три дня, — ответил Вадим.

Кивнула: понятно.

— Твой? — Вадим мотнул головой в сторону коляски.

— Мой, а чей же? — пожала плечами Валя.

— Можно посмотреть?

— Посмотри…

Так бы она ответила и любому другому, кто бы захотел взглянуть на ее сына. Приподнялась со скамьи, заглянула в коляску и, убедившись, что ребенок спит, снова села. Пусть смотрит один.

Вадим вплотную подошел к коляске. Ни он, ни Валя не произносили ни слова. Она опять взялась за книгу, будто собралась читать.

Молчали долго, потом он спросил:

— Как зовут?

Он выжидающе глядел на Валю, а она, как он казалось, спокойно выдержала его взгляд. Могла ответить: «А не все ли тебе равно?», но неожиданно сказала:

— Вадимом.

Он, наверно, подумал, что Валя смеется над ним. Весь как-то напрягся. Не выдержав, переспросил:

— Правда?

Она пожала плечами: «Не хочешь — не верь».

А Вадим все стоял и смотрел на ребенка. Валя зачем-то встала и поправила одеяльце.

Вадим нерешительно сел рядом, потом спросил:

— Чего же ты не написала? Адрес у тебя был.

Она не ответила. Снова пожала плечами. В свою очередь спросила, и опять будто как у постороннего:

— Как там живешь?

— В общем нормально. Работаю на промышленных холодильных установках. Заново все пришлось постигать.

— А бокс как?

— В общежитии у нас ребята занимаются. Ну, и я так, иногда, балуюсь… К весне обещают комнату. Семейным квартиры дают…

Молчали.

— Я был на фабрике, мне сказали, что ты дома, — после долгой паузы проговорил Вадим.

Он взял книгу с ее колен, спросил:

— Интересная?

Она опять не ответила. Сидела не шелохнувшись, смотрела на рыжие листики на дорожке.

И вдруг ее испугало. Что, если Вадим сейчас уйдет и ничего не скажет? Она пыталась уверить себя, что он ей безразличен… Но почему же тогда вся дрожит оттого, что он сидит рядом, почему боится, что он уйдет?

Превозмогла себя, встала и сказала:

— Нам пора.

Забрала книгу из его рук и положила в коляску.

Вадим тоже поднялся.

— Можно, я провожу вас?

— Ни к чему. Мы спешим.

И, кивнув ему, тронула коляску с места. Чуть сипели колеса, оставляя на песке узкий двойной след. Она катила коляску и думала о том, что, если Вадим пойдет рядом, она не будет знать, что делать. Уже у самого выхода из сада Вале захотелось обернуться. Но она пересилила себя. Ни за что! Ни за что… Он, наверное, смотрит. А если не смотрит?.. Ушел. И она обернулась.

Вадим все еще стоял на прежнем месте у скамьи и смотрел им вслед.

1972