Небольшие повести

3

Прошло три дня.

Поздно вечером Терентий Васильевич точил нож и чинил ремни на охотничьей доске - поняге.

- Куда собираетесь? - спросил я.

Он ничего не ответил и ушел в баню.

Когда я проснулся, за окном было еще черно. Терентий Васильевич натягивал на ноги суконные арямужи. Я вскочил и стал одеваться.

- А тебе что не спится? - проворчал он.

Стараясь придать голосу возможно больше решительности, я напомнил, что он обещал взять меня на охоту.

- Куда тебе!.. Я далеко пойду, за вышку. На двое суток иду зверовать… А ты, гляди, хозяевай как следует. Дверь запирай на нутряной замок.

Я продолжал одеваться. Терентий Васильевич молча наблюдал за мной.

- На лыжах стоять можешь? - спросил он наконец.

Я промолчал.

- Ну, дело твое. Только гляди: ночевать ляжем в лесу. У нас тут так: где дым, там и дом.

Еще теплый со сна я вышел на крыльцо. Острый мороз охватил меня. Была еще ночь. Деревня спала, только окна пекарни светились. Услышав запах ружья, две тунгусские лайки Терентия Васильевича, бросив еду, заметались и зафыркали.

Терентий Васильевич встал на широкие лыжи, подал мне палку - сбивать с веток снег, чтобы не сыпался за ворот,- и мы стали подниматься.

Луна светила. Большая Медведица непривычно висела ковшом книзу. Окоченевшая от стужи тайга была загадочно неподвижна. На сугробах вспыхивали лунные звездочки. Терентий Васильевич ходко шлепал на лыжах, изредка постукивая палкой по веткам, за ним, утопая по брюхо в снегу, прыгали умные лайки. Вот он остановился, послушал скакавшую верхним следом белку и сказал, не оборачиваясь:

- Сытая. Ускоки короткие.

И снова ружье, висящее книзу дулом на его спине, и поняжка маячили впереди, между соснами.

Не прошло и получаса, а мне стало ясно, что я не дойду не только до вышки, а вряд ли дотяну и до соседней сопки. Однако упрямство и стыд гнали меня вперед. «Подумаешь, журналист! - урезонивал я себя. - Вон Михаил Кольцов в Испании был, в республиканских войсках, Евгений Рябчиков- в экспедиции в Антарктиде… А ты не можешь сопку перейти. И правда, очкарик».

Уже развиднелось, когда мы достигли вершины сопки. Поверху узкой гривкой росли красавцы кедры. С гольца стало видно окутанное морозным туманом восходящее солнце. А в распадке, откуда мы вышли, и у берега было еще по-ночному темно; поблескивали огоньки деревни, двигались фары машин у верхнего склада.

Кедрач кончился, пошла лиственница, потом сосняк, елка. Вот у опушки на лесную залысинку выбежала от угнетающего ее краснолесья березка, вся, от ствола до самой тонкой веточки, сотканная из куржака, такая молоденькая, что летом на ней, наверное, легко пересчитать листики. А вот-огромная сосна, с мускулистым витым стволом, с кривыми мощными ветвями, легко держит на своих лапах длинные горбатые сугробы. Вбок, в чащобу, прямой струной уходил свежий лисий след. Лиса прошла тихонько угадывая задними лапками точно в следы передних - коготок в коготок.

На мою беду, идти вниз оказалось труднее, чем подниматься. Лыжи проваливались, цеплялись за валежины, корни, гнилые прутья, цепляясь внезапно и крепко, словно попадали в капкан. Тяжело без привычки ходить по тайге. Тяжело, даже если бывалый охотник ведет тебя обхоженной, хотя и невидимой, тропкой.

Я едва передвигал ноги, а ничего не подозревающий Терентий Васильевич как нарочно разговорился.

- Талант у него был на зверя, - не оборачиваясь и словно разговаривая с елками, говорил он. - Молодой был парень, а зверей знал, как кумовьев, кто где и кто что - ровно они ему анкеты писали… Помню, повадился шатун. Одного мужика насмерть задрал: шкуру с черепа снял, на глаза повесил. Медведь чего-то глаза человеческие не переносит… Ну, так вот и приходит,ко мне Хромов.

- Кто?! - воскликнул я. - Николай?

- Какой там Николай? Николая тогда еще и в задумке не было. Это я отца его вспомнил - Федьку. Приходит, значит, Федька и говорит: «Давай, говорит, Терентий, возьмем того шатуна, пока мужики не схватились. Он тут рядом бродит». Ну ладно, снарядились, пошли. А лет нам тогда едва по пятнадцать сровнялось. Дошли аккурат до этого места, глядим - следы. Ну и лапа!.. Я обеими ногами в след встал, и еще место осталось. «Давай-ка, говорю, Федька, домой от греха. У нас с тобою ружьишко-централка, а медведь, сказывают, коли отведал человечины, страшен. Людоед». - «Как, говорит, хочешь». Воротился я домой, а вскорости и пожалел.

Все ж таки взял Федька того шатуна. Зверь был - с места не стащишь! Во какая головизна! Федька говорил - четыре заряда пришлось стратить. Стрельнул раз - а он идет. И ревет так, что тайга раздается. Стрельнул второй, - а он все идет, как заговоренный. Только с четвертого раза лег. Теперича встанет - ничего. Только маненько поправить. Подошел, глядит - нет, заснул. Стали шкуру сдирать - в лобатине пулю нашли давнишнюю, плющенную… Слабы были прежде ружья, однако…

У меня такое правило: собирая материал, нужно не гнушаться самых, казалось бы, незначительных подробностей. Чтобы понять человека и хорошо выписать его, нужно внимательно прослушать,, что говорят о нем родные и знакомые, подруги и товарищи, подчиненные и начальники, друзья и недруги. И где-то на пересечении всех этих мнений находится истина характер…

В течение трех дней я часто беседовал с Николаем Хромовым. Мы вместе ездили по «клеткам» на нижний склад, и Николай не .пропускал случая, чтобы не похвастаться тайгой. От него я узнал, что лиственница так крепка, что в нее не забить гвоздя, что непропитанные лиственничные шпалы служат .дольше, чем пропитанные .сосновые, что кедровые орешки употребляются в медицине, химии и в легкой промышленности… Шелковое кашне, оказывается, подарила ему Арина. Любили они .друг друга или :нет, понять я не мог. Как только разговор касался этого предмета, в :голосе Николая слышаласъ темная усмешка, и невозможно было понять, шутит он или говорит серьезно. Что-то было в его душе непонятное, закрытое от меня и от всех.

И вот теперь Терентий Васильевич рассказывает о его отце. Я уже знал, что выговаривается он только на ходу, чтобы скоротать время, а дома от него не добьешься! ни слова. Так разве можно отстать от него? Разве можно потерять такой случай? Несколько раз я хотел попросить его передохнуть, но всякий раз не решался: было совестно.

- Атлет был мужик;.. - говорил Терентий Васильевич.- Неусидистый, беспокойный. Девки за него косы друг у дружки выдирали. Хоть и недолго мы его видали, а много он тут делов наделал. У меня невесту отбил, сам женился. Женился- поехал учиться. Выучился на военного - ромбу повесили. По-теперешнему - генерал. Загордился, стал много об себе понижать: «Куда, мол, мне, этакому кавалеру, чалдонка». И обидел бабу; кинул ее с Колькой. Уехал куда-то в Приморье: нашел, видно, там себе по чину. А эта осталась одна - ни ему, ни людям… Но деньги он на Кольку слал как следует- это надо правду сказать. Потом и деньги кончились. Слухи пошли, будто взяли его. За что - неизвестно. Взяли - и вся сказка. Прежде была у меня к нему претензия, а тут стали мы потихоньку его забывать, как забывают покойничков…

Мы добрались до вершины следующей сопки, стали спускаться снова. Колени мои ныли, и с каждым шагом, становилось труднее выволакивать ноги из снега. Но я все-таки шел, шел, стиснув зубы, чтобы не застонать, шел, согнувшись, упираюсь ладонями в колени.

- Ночью, слышу, кто-то в окошко поклевывает,- продолжал Терентий Васильевич. - Впустил-он. Словчился - убег из зоны. Худущий - по всем статьям каторжный. Голова рубцом стрижена, ножницами, кое-как. На шее - чирьян. Налил ему граненый стаканчик - пить не стал, даже не поглядел, «Сбегай, говорит, Терентий, до моей бабы, попроси, чтобы Кольку мимо окон провела… А я через задергушечку погляжу. Дали, говорит, мне двадцать пять, и мне, говорит, показаться возле них невозможно. Кабы не было им неприятностей…» А она, дура, как услыхала, что он тут, так, и прыснула через всю деревню, зимой, без шубейки, так и летит, так и: наливает… Вот это была любовь так. любовь - прямо завидно!.. Обхватила его руками, и не отцепить ее было ни-каким путем… Ну, чего нюхтишь? - спросил вдруг Терентий Васильевич собаку.

Остановившись, он вскинул ружье и выстрелил с поворота. Считая сучья, в сугроб полетела белка. С веток печально полились снежные струйки.

Радуясь передышке, я опустился на выворот кедра.

- И на что я ее стрелил? - проворчал Терентий Васильевич, оглядывая оскаленную тушку. - И целил кое-как, только шкурку испортил.,.

Он нанизал белку через глаза на сыромятный ремешок, Перекинул на понягу и тут увидел меня.

- Сейчас, - сказал я и попробовал подняться. Но с ногами случилось что-то странное. Они отказывались разогнуться. Малейшее движение вызывало режущую боль в суставах.

- Вот так, парень, и стал жить беглый Федька со своей женой во второй раз, - сказал Терентий Васильевич, словно ничего не заметил. - А что это была за жизнь, сам небось понимаешь. Хоть и сытый, устиранный - все не то. Сидел тайком в избе и дрожал, как мышь в мышеловке. Все ждал - постучатся. Колька к тому времени вырос - лет семь было,- мог проболтаться. Но все ж таки жил. Началась война, немец к Москве шел - не до него, видно, было…

Продолжая говорить, он пошел в чащу и зашел, видимо, далеко. Голос его я еще слышал, но слов уже не мог разобрать.

Вскоре он появился с охапкой валежника и стал раскладывать костер.

- Стучит, значит, милиционер, - говорил он, подкладывая в огонь березовую губку, - а Федька с заднего хода - на двор, да к сиверу, да куда-то в пади и в мари. Как был босой, так и убег по снегу навеки. Скорей всего, в тайге успокоился. А милиционер попросил напиться и поехал по своим делам… Случайно зашел, значит… Что-то заморочало, парень. Долго-то не сиди. Пороша будет. Побокуй немного возле костра да ступай помаленьку. Спички есть? Ну, тогда -до свиданья. Гляди, дома на нутряной замок запирайся. И сними там рубахи на дворе - я позабыл.

До дому было не так далеко: перевалить сопку, пройти падью, перевалить другую сопку, а там и берег, зимник, и ходят машины.

Отдохнув, я поднялся на ближайший голец. Во все стороны, одна за другой, однообразные и одинаковые, как облака под самолетом, белели сопки. На склонах виднелись бурые шеренги хвойного леса, а кое-где, на обрывах, где все сбривается снежными обвалами, белели проплешины. На вершинах темнели гривы кедрача. В разложинах стоял туман.

Довольно долго казалось, что я возвращаюсь тем же путем, каким шел с Терентием Васильевичем. Однако в ту минуту, когда надо было показаться в распадке деревне, внезапно открылись совершенно незнакомые места. По отлогому склону тянулась широкая полоса давнего пала. Ни звуков лесопилки, ни шума машин - ничего не было слышно. Я заблудился.

Черными столбами торчали из-под снега жалкие остатки когда-то роскошного хвойного леса. Снег лежал печальным, нетронутым покрывалом; одного взгляда было достаточно, чтобы понять, как давно сюда не забегал зверь и не залетала птица. Даже кустарник не рос на опаленной огнем земле. Вокруг было тихо, безнадежно; черные застывшие палки напоминали о безмолвном, заброшенном кладбище. Где-то поблизости лесосклад, люди, машины, скованная морозом река, но где - неизвестно.

«Не торчать же тут целый день», - подумал я и повернул обратно. У нас, в России, легко ориентироваться по растительности: обыкновенно с южной стороны у деревьев больше ветвей, чем с северной. Но здешние елки и кедры этому закону не подчинялись. Я залез в такую чащобу, что потерял всякое представление, как выбраться и куда идти.

Ветер становился жестче. Таежная глухомань обступала со всех сторон. Колени заболели снова. Я остановился и закричал. Надеяться, что услышит Терентий Васильевич, было глупо, но я все-таки закричал. Впрочем, довольно скоро мне стало совестно; я сел на поваленную бурей сосну и - может быть, читатель не поверит, - засмеялся над собой, как над совершенно чужим человеком.

Вскоре в небе послышался шум. Царапая лицо, я стал выбираться на лесную поляну. Неужели самолет? Самолеты в этих местах летают невысоко и всегда вдоль реки. Река, как и все северные реки, течет с юга на север, в Ледовитый океан, и служит летчикам отличным ориентиром.

Я выбрался на маленький солнцепек и увидел серебристый биплан. Удивительно медленно, словно сознательно указывая направление реки, он пролетел слева направо и расплавился в солнечных лучах.

Я пошел напрямик по солнцу. Но недаром говорил Терентий Васильевич: по тайге напролом не ходят.

На склоне сопки, пересекая путь, тянулся отвесный обрыв- по-местному «прижим». Высота его была метров тридцать, а может быть, и все пятьдесят. На дне застыл ручей. Если знать наверняка, что он впадает в ту реку, на которой стоит лесосклад, можно было бы пойти вдоль ручья, поверху до устья. А может, двинуться вверх - поискать безопасный переход? Как бы снова не заблудиться.

Я стоял и думал. Мысли все медленней ворочались в голове; и казалось, давным-давно где-то далеко, на другой планете, видел я быстрого на ходу Терентия Васильевича, его старую деревянную понягу и его резвых лаек.

Внезапно неподалеку послышался рокот автомобильного двигателя. Я вообще люблю шум мотора и готов часами слушать слитные взрывы горючей смеси, представлять, как порхает в цилиндрах искра, подчиненная человеческому разуму. Можете представить, какую песню пел мотор на этот раз в глухой, безлюдной тайге!

Между деревьями мелькнула машина. Она лихо попятилась к обрыву и остановилась у самого края как вкопанная, громыхнув цепями. Я не видел водителя, но по мертвым, отлично отрегулированным тормозам сразу догадался, кто он,

Так и было: медлительный Николай Хромов, в шелковом кашне, в малахае со сдвинутыми на затылок ушами, с кокетливой ленцой вышел из кабины, встал у машины на колено, как рыцарь перед королевой, что-то там подвинтил внизу и стал сбивать варежкой снег с комбинезона.

- Коля! - воскликнул я.

Он резко обернулся. Мне показалось, что он растерялся. Он стал оглядываться по сторонам, будто пытаясь увериться, нет ли здесь еще кого-нибудь, кроме меня.

Чего он испугался? Зачем заехал к пустынному обрыву? Почему кругом сильно запахло бензином? Эти вопросы возникли позже. А в ту минуту не было никаких вопросов-‹ хотелось созорничать, забросать Николая снежками.

- Думал, так далеко зашел, что живой души не встречу!- закричал я, подбегая к нему.

- А ты что, не знал разве, - сказал Николай, все еще машинально постукивая по ноге варежкой, - у нас тут сто рублей - не деньги, сто лет - не старуха, сто верст - не расстояние.

Пока я сбивчиво и весело рассказывал, что произошло, Николай даже не делал вида, что слушал. Глаза его то и дело стреляли вбок, словно промеряли расстояние от меня до обрыва.

- Как только раздался шум мотора, - говорил я, - мне почему-то сразу подумалось о тебе. У меня было такое предчувствие.

- А больше у тебя никакого предчувствия не было? - спросил Николай, медленно придвигаясь.

Я стоял на голыше у самого обрыва. Он подошел вплотную- я услышал запах табака из его рта - и наступил ногой на тот же самый голыш. Гладкий красивый лоб его покрылся потом.

Глубоко внизу виднелся закованный льдом ручей и маленькая, вмерзшая в лед лодка, похожая с высоты на скорлупу подсолнуха. У самого берега - то ли из проруби, то ли выше родника, отсюда было не видно, - клубился густой белый пар, и вокруг плохо уложенной стопкой блинов поднималась наледь.

- Что это? - спросил я. - Дым?

- Не дым, а пар. Целебный источник.

- Горячий?

- Горячий. Окунешься - все болячки заживут, - проговорил Николай, все так же напряженно смотря на меня.- Доктора приезжали. Грозятся курорт открыть… Видишь, у нас чудес сколько?

Как сейчас слышу я его голос, как сейчас вижу странно серьезное лицо, на котором словно затвердела темная ухмылка, вижу мокрый от пота лоб с налипшими волосами, хищный, ставший совсем зеленым глаз, сдвигающийся, прищуривающийся, как глазок радиоприемника. Но в тот момент, захмелев от радости, я болтал без передышки:

- Знаешь, Николай, очерк, который я напишу про тебя, будет моей первой настоящей работой. Первый раз у меня такое ощущение, что я вижу своего героя насквозь, до самого донышка… Я могу написать не только то, что ты думаешь сейчас, но и то, что будешь думать завтра, послезавтра…

Загадочная ухмылка отчетливей заиграла на лице Николая. Он взглянул на меня с откровенной насмешкой и спросил:

- Ты вот что, друг: когда домой?

Я стал объяснять, что мне осталось решить одну последнюю задачу: толково и вместе с тем художественно объяснить, каким образом добивается Хромов успехов. Каким образом удалось Николаю гонять сто тысяч километров без ремонта и сохранить машину новенькой, с иголочки - это пока что не совсем ясно. Надо посидеть в леспромхозе еще денька три-четыре, поговорить, пополнить записи.

- Езжай завтра, - бесцеремонно прервал Николай. - Факты собрал - и порхай отсюда. А то, гляди, волк укусит. Или под обрыв загремишь. А потом скажут: Хромов спихнул. Хлопот не оберешься… Езжай! - Он встал на подножку, вдвинулся в кабинку и закричал раздраженно: - Давай - скидай лыжи! Еще ждать тебя!..

Мы проехали минут двадцать, свернули налево, и внизу открылась наша заснеженная деревенька, изба Терентия Васильевича и ломкие задубевшие рубахи во дворе, которые он забыл снять после стирки.

Рубахи под ветром стучали друг о друга, как фанера.

- Ты вот что, - сказал Николай. - Про то, что возле дома заплутался, помалкивай. У нас тут народ колючий. Первая Аришка засмеет. Не говори, что у Горячего ручья встретились. Давай слазь. Топай ножками, будто не видал меня.

- Спасибо, - сказал я. - Молодец ты!

- Да ведь все хочешь, как лучше! - усмехнулся Николай и захлопнул дверцу.