Небосвод несвободы. Стихи

Воспоминанья – как к обеду пряники.

Спой, Кашепаров, нам про палисад…

Податься бы к себе в киномеханики,

две трети жизни прокрутив назад,

когда дела не превращались в навыки,

а жизнь пилась взахлёб и натощак —

бесспорна, как закон термодинамики

и липкий чад студенческих общаг.

Нестройная картина мироздания

стройней, когда в душе поёт Орфей…

И я шагал с не первого свидания,

как будто в жизни не было первей.

Лишь помнится, как старый клён сутулился,

а я всё шёл – взволнованный, хмельной…

И что-то сонно бормотала улица,

набухшая рассветной тишиной.

Не странно ль то, что нынче, в снежной замети,

где дремлет кучер, сев на облучок,

волной выносит на поверхность памяти

кусочек жизни, скомканный клочок.

Морожко, фрукты – рядом, дёшево.

На пляже – тел беспечных крошево.

Все – вместе. Невозможно врозь.

Парник. «Спидола» беспечальная.

И море, как вода из чайника,

на блюдце бухты пролилось.

Семидесятые бровастые…

И чайки тучные, горластые

съестное припасают впрок.

Жара – как в пасти у Горыныча.

А в двух шагах от пляжа – рыночный

малороссийский говорок.

И серебристый пух качается,

и юность ниткой истончается,

над нами приговор верша,

и, сердце искушая, дразнится:

ведь дочь хозяйки, старшеклассница,

так обморочно хороша…

С момента миросотворения

на всё кинематограф времени

наносит шедевральный грим,

чтоб снова ожила архаика:

июль.

Посёлок Николаевка.

Ничейный полуостров Крым.

Стародавнее ломится в сны, прорывается изнутри,

и попробуй остаться чистеньким, в стороне…

На подъездных дверях было внятно написано: «Жид, умри!»

А когда я стирал эту надпись, то думал: «Не мне, не мне…»

Ну, а время вползало в души, хотело вглубь,

изменяло фактуру судеб, как театральный грим…

А отец собирал каждый лишний и даже нелишний рупь,

чтоб свозить и меня, и усталую маму на остров Крым.

Мы пытались продраться сквозь засыхавший клей,

оценить недоступных книг глубину и вес…

Жизнь казалась длиннее, чем очередь в Мавзолей,

но размытою, как повестка съезда КПСС.

Мы Антонова пели персидским своим княжнам,

исчезали по каплям в Томске, в Улан-Удэ.

Всё, что думалось нам, что однажды мечталось нам —

по стеклу железом, вилами по воде…

Притерпевшись давно к невеликой своей судьбе,

я смотрю и смотрю, терпеливый удав Каа,

как скрипучий состав, дотянувший до точки Б,

задним ходом, ревя, возвращается в точку А.

Ах, детство ягодно-батонное,

молочные цистерны ЗИЛа!..

И небо массой многотонною

на наши плечи не давило.

Тогда не ведали печалей мы:

веснушки на носу у Ленки,

ангинный кашель нескончаемый,

слои зелёнки на коленке.

Вот дядя Глеб в армейском кителе

зовёт супружницу «ехидна»…

И так улыбчивы родители,

и седины у них не видно,

картошка жареная к ужину,

меланхоличный контур школы,

да над двором летит натруженный,

хрипящий голос радиолы.

Вот друг мой Ким. Вот Танька с Алкою.

У Кима – интерес к обеим.

А вот мы с ним порою жаркою

про Пересвета с Челубеем

читаем вместе в тонкой книжице,

в листочек всматриваясь клейкий…

И время никуда на движется

на жаркой солнечной скамейке.

Был тем же запах книг и мяты,

и лето виделось во сне нам,

когда продрогших туч стигматы

водоточили мокрым снегом.

И дней похожих вереницы

летели в чёрно-белом гриме,

и осени с зимой границы

не охранялись часовыми.

И ночь такой же меркой точной

нам вымеряла грусть по росту,

и был наш мир чуть видной точкой

в чистовике мироустройства.

Тот мир включал и лёд, и пламень

под хоровод дождей и снега,

где прошлое – размером с камень,

а будущее – весом с небо.

И так же зябко брёл прохожий,

плохой прогноз вводя в обычай…

Всё было так похоже, боже! —

хоть верь, что не было отличий.

Солнце по́ небу плыло большой каракатицей

и, рассеянно щурясь, глядело на нас…

Ты стояла в коротком оранжевом платьице

близ пузатой цистерны с названием «Квас».

Разношёрстные ёмкости, банки да баночки

были хрупким мерилом безликой толпе,

что ползла к продавщице, Кондратьевой Анночке,

кою взял бы в натурщицы Рубенс П. П.

Солнце с неба швыряло слепящие дротики,

ртутный столбик зашкаливал в адовый плюс,

и казалось: подвержен квасной патриотике

весь великий, могучий Советский Союз.

Сыновья там стояли, и деды, и дочери

с терпеливыми ликами юных мадонн…

И пускал шаловливые зайчики в очередь

в чутких пальцах твоих серебристый бидон.

Всё прошло, всё ушло… А вот это – запомнилось,

тихий омут болотный на всплески дробя…

Мне полгода тому как двенадцать исполнилось,

я на год с половиной был старше тебя.

И теперь, в настоящем – сложившемся, чековом —

голос сердца покуда не полностью стих…

«Где ты, где ты, Мисюсь?» – повторить бы за Чеховым,

но надежд на ответ всё равно никаких.

Только тени витают, и тают, и пятятся,

и завис в эпицентре несказанных фраз

призрак счастья в коротком оранжевом платьице

близ пузатой цистерны с названием «Квас».

Ты видел то, что возводил тщеславный Тит,

владенья Габсбургов, Рейкьявик и Лахор;

внушал себе, что в небеса вот-вот взлетит

как будто лебедь, белопенный Сакре-Кёр.

Ты видел, как верблюдов поит бедуин

и как на Кубе культивируют табак,

бродил в тиши меж древнегреческих руин,

где статуй Зевса – как нерезаных собак.

А небо зрело, становилось голубей,

был день парадно и возвышенно нелеп,

и на Сан-Марко продотряды голубей

у интуристов изымали лишний хлеб.

Ты в Сан-Хуане католический форпост

шагами мерял, сувениры теребя;

и выгибался томной кошкой Карлов Мост

над шумной Влтавой, выходящей из себя.

Ты видел Брюгге и скульптуры Тюильри,

поместье в Лиме, где когда-то жил Гоген…

Но —

Минск,

Каховская,

дом номер сорок три —

фантомной болью бередит протоки вен.

Так получается: сменив с пяток планет,

приблизив истины к слабеющим глазам,

ты ищешь родину, которой больше нет,

и для которой ты давно потерян сам.

О, как античны времена, где устье Леты

почти сроднилось с пустотою Торричелли!..

Нам говорили про крылатые ракеты

и пели песни про крылатые качели,

когда внушали нам, что каждому – по вере,

и называли льдом мятущееся пламя,

когда трехмерные границы двух империй

соприкасались автоматными стволами,

когда мы верили незыблемым культурам,

и в крымской полночи, гудя, висели мошки,

а злая очередь за финским гарнитуром

рвала подмётки за отметку на ладошке,

когда Нью-Йорк казался дальше Ганимеда,

и были страшно молодыми мама с папой,

когда на кухне полуслышная беседа

нам души гладила, как кот мохнатой лапой,

дым сигаретный выплывал ладьёй в оконце

из коммунального одышливого плена…

И как пижонисто сияло в небе солнце

в своём блистающем костюме из кримплена!

Ладно, червяк на леске, лопай свой чёрствый бублик…

Помнишь Союз Советских собранных в сплав республик?

Как далека Европа! Брежнев нахмурил бровки…

Мы – огоньки сиропа в дьявольской газировке.

Утром – батон да каша. Ярок на клумбе крокус…

Что ты так, юность наша, страшно смещаешь фокус,

что ты нас рвёшь на части, соль растворяешь в ранках,

сделав возможным счастье в полутюремных рамках?

Библией был и Торой в тесной тоске балконов

голос любви, в которой нет никаких законов.

В царстве тревог и гари песни какие пелись! —

«Lasciatemi cantare», «Living next door to Alice»…

Нынче ж серьёзней лица; свёлся баланс по смете.

Мы перешли границу, даже и не заметив.

Жизнь обернулась снами, ранящей вспышкой света…

Было ли это с нами? Было ли вовсе это?

Время итогов веских, время осенней дрожи…

Где ты, Союз Советский, въевшийся нам под кожу?..

Но в ностальгии – проку-с? Даже на входе в Лету

сердце, как в марте крокус,

рвётся и рвётся к свету.

Мне приснился я сам,

окончивший БПИ

Аполлон Бельведерский:

очёчки, острые рёбра…

И в двадцать четыре я говорил себе: «Потерпи.

Недолго еще, недолго.

Ўсё будзе добра».

А воздух тогда дурманил, как будто хмель,

и важным я был элементом

в этногенезе…

В зрачках оседал

скупой на тепло апрель,

а в теле —

непостижимый доселе цезий.

Катился по рельсам

набитый людьми трамвай,

весеннему подчинясь озорному тренду.

А жизни так было много,

что хоть сдавай

избыток её нуждающимся

в аренду.

И помнятся слухи,

соседский угрюмый взгляд,

тревожные би-би-си на волнах эфира,

и как был спокоен будущий лауреат

Чернобелевской

Премии Мира.