Нечисти

Часть 2

Июнь двухтысячного года высыпал на город целую охапку безоблачных ночей, одна другой белее, и однажды, возвращаясь утром домой, Денис, впервые за восемнадцать прожитых лет, понял, что счастье – реальность, как эти мосты и набережные, как эти озабоченные менты на Петропавловке… Счастье реально, и он вот-вот его повстречает и возьмет себе, не в эту ночь, так в следующую… О, Питер, о, радость…

«В Ленинграде – слепое пятно, там будем жить». Эти странные слова отец произнес вполголоса, когда они сидели перед телевизором, все втроем. Денису было в ту пору лет девять, он залег к матери на колени, да так и заснул. Потом вдруг проснулся, сам не зная отчего, заерзал горячим затылком, устраиваясь поудобнее…

– Мама, опять ты куришь табак! Перестань, это вредно для легких и для организма.

– Да-да, сынок, я сейчас… – Мать тяжело потянулась к пепельнице на журнальном столике, загасила окурок.

– Папа, а что значит – слепое пятно?

– Ну эта, это… – Отец собрал в гармошку кожу на нешироком лбу, грозно закашлялся… Мать поспешила вмешаться:

– У тебя редкая форма аллергии, Денис, поэтому мы решили переехать туда, где аллергия не будет тебе досаждать.

– В Ленинград, да?

– Да, В Ленинград. Теперь уже Санкт-Петербург, у него опять старое название, как до революции. Там влажный климат, меньше ультрафиолета, тебе пойдет на пользу. Как твоя голова, не болит?

Головные боли прекратились у Дениса давно, еще в первом классе, от них остались только воспоминания, с каждым месяцем все более смутные, бледные… Но родители волновались по этому поводу без устали.

– Ура! Мы будем жить в Питере! В городе трех революций! До пупа затоваренный!.. А белые ночи там каждый год?

– Каждый год. – Мать слабо улыбнулась, распрямила средний и указательный пальцы, клейменные сигаретной желтизной, потянулась за новой сигаретой.

– Я кому сказал – курить вредно! Папа, скажи маме, чтобы не курила!

– Оль, правда, не курила бы ты. Опять заболит голова у Диньки, а мы отвечай.

– Она у него не оттого болит, – криво усмехнулась мама Дениса. Тонкие пальцы жадно и бесплодно потрепыхались и неслышно упали Дениске на правое плечо.

– Денис, идем в кроватку, тебе пора спать. Вставай сам, ты уже взрослый самостоятельный мужчина.

– Нет, я хочу, чтобы ты отнесла меня на руках.

– Но ты уже большой, мне тяжело тебя носить…

– Пусть тогда папа несет!

– Хорошо, хорошо. Гарик, отнеси его в ванную, присмотри, чтобы он все сделал, умылся, зубы почистил, а потом в кроватку.

– Но ты посидишь возле меня. А то мне страшно.

Денис знал, что последний аргумент подействует безотказно: мать будет сидеть возле него час, два, хоть до утра – сколько понадобится, пока он не уснет. А отец будет слоняться в соседней комнате, как медведь в зоопарке, гоняя из угла в угол квадратную тень, иногда останавливаться возле двери, вслушиваясь, что там в спальне, не уснул ли Дениска? И даже Мор, говорящий домашний ворон, не полезет на ночь в клетку на насест, но так и будет молча сидеть на шкафу, поглядывая то на окно, то на Дениску. Его круглые глазки похожи в темноте на два тусклых багровых светляка, Дениске нравится смотреть на них, он вглядывается, чтобы рассмотреть получше, потом веки его начинают слипаться и он засыпает…

Ворон был Денису лучшим и единственным другом, не считая, разумеется родителей. Живых дедушек и бабушек у него не было, в детский сад его не водили, поскольку мама не работала, а в школах… За два с лишним года, что он учился, родители трижды меняли место жительства, соответственно и школы менялись.

Всюду было одно и то же: радостные выкрики: «рыжий», когда он заходил в класс, потом смех, когда объявляли его имя и отчество: Дионис Гавриилович. (Хорошо хоть фамилия была простая: Петров.) Потом его попытки познакомиться – и одиночество. Его не обижали, не чурались, на ним не смеялись, а если и смеялись – то не больше, чем над любым другим его одноклассником, но с Денисом почти никто не хотел дружить и играть. Обходили стороной, не говоря худого слова, и все. Несколько раз во дворе с ним заводили или, вернее, пытались завести дружбу мальчики и девочки его возраста, но они были чем-то неприятны Денису, и родители не разрешали ему общаться с ними. И опять они переезжали куда-то…

Мать нигде не работала, где и кем работал отец – Денис не знал и не задумывался, но деньги в доме не переводились. Всюду: в школе, на улице, по радио и телевизору обсуждались проблемы инфляции, дороговизны, курса доллара, процентов по вкладам… Всюду, но не дома. Если что-то нужно было купить, отец выхватывал из кармана вороненый бумажник, наковыривал из него денег, внушительную стопку, и отдавал матери, не считая. Но с другой стороны, жили они без особых излишеств, как правило в трех– четырехкомнатной квартире, летом снимали дачу недалеко от города, отец ездил в отечественной машине «ГАЗ-31», но нечасто. С обеда, практически без исключений, был уже дома, так что они с Дениской возвращались почти одновременно: отец с работы, а он из школы. Потом отец шумно обедал, читал газету, спал перед телевизором, а они с мамой готовили уроки, играли в карты, разговаривали с Моркой и Ленькой, смотрели сериалы… Можно было просто поваляться у себя в комнате, подумать… Теперь они поедут жить в Петербург, и Денис очень этому радовался, жизнь в столице казалась ему скучноватой, а там вдруг все переменится и станет все интересно и замечательно… Денис посмотрел на кулаки, ссадины на них… уже прошли, мама убрала. В голове все четче проступала мысль… Позавчера он дрался первый раз в своей жизни – и не из-за этой ли драки они переезжают в другой город?.. И сосед – сам ли он так скоропостижно скончался?

Он возвращался из школы, которая была неподалеку, тут же на Селезневке, где они снимали четырехкомнатную квартиру в одном из корпусов дома № 30.

В маленьком дворе он столкнулся вдруг с мальчиком примерно такого же возраста, такого же роста, но очень нахальным и самоуверенным.

– Ты откуда взялся, поц?

– Здесь живу, вот в этом доме, – ответил Денис, показав рукой. Он не знал, что такое поц, может сокращенное от слова пацан, но не видел причин игнорировать вопрос.

– А почему ходишь тут… без разрешения?

– А что, нужно разрешение? – удивился Денис. Он уже догадался, что парнишка придирается к нему, но растерялся – опыта уличных ссор у него не было.

– Рыжим – обязательно. Стоит пятерку. Будешь платить каждый день. Лично мне. Поал? Вовчику.

– Чего?

– Понял, говорю? Пять рэ в день, мне. Ук-х…

Денис сам не сообразил, как это произошло: он двумя кулаками одновременно врезал юному рэкетиру по вискам – и тот упал. В ту же секунду дом и улицу резко тряхнуло, асфальт больно стукнул его по рукам и по лбу – это сзади кто-то навесил ему по голове. Шапка ожившим зайцем упрыгала в сторону, Денис вскочил, развернулся и наугад брыкнул ногой – согнулся и упал тот, кто стоял сзади, мальчик на полголовы побольше и, видимо, постарше первого… Первый же, который представился Вовчиком, размазывал по лицу кровь из разбитого носа и орал благим матом. Денис благоразумно не стал развивать достигнутый случайно успех, схватил шапку, портфель и пошел в парадную, стараясь не ускорять шага.

– Что это с тобой? – Мама тотчас же ухватила его за пальцы. – Откуда у тебя ссадины?

– Да скользко у дома, поскользнулся…

– Врет, – сообщил отец, – дрался он, сопатки поразбивал.

Денис удивился, он и не заметил, как это отец шел за ним и как без лифта дошел до восьмого этажа в одно время с ним, не отстал, не запыхался…

– Кто? – Мать сжала Денису ладонь, суставы заломило…

– Мам, больно, пусти!..

– Извини, мой дорогой, сейчас все пройдет… Вот все уже и зажило…

– Гарик, кто это был? – Мамин голос шелестел так жутко, что Денис задергался, стал ее отпихивать в грудь… Но мама этого не замечала…

– Из нашего дома. Его ровесник.

– Ты уверен?

– Ну я проверил. Здесь живут, лет восемь. С пятого этажа…

– Кто родители?

– Ну а я знаю? Живут богато. Сам – здоровый бугай. Но простой, это точно.

– Что за несчастье, право слово… Ну почему нам нет спокойной жизни… Где…

Пойманной крысой завизжал кухонный телефон, отец поднял трубку, поглядел на экранчик АОН.

– Да?.. А кого нужно?.. Ну и что?.. Ваш сам первый начал. Что?.. Пошел ты…

– Кто это, Гарик?

– Да его папахен. Требует тысячу долларов за побитого сына. Грозится.

– Иди, заплати ему. Дай ему две тысячи, только пусть все будет тихо. Иди и прямо сейчас отдай.

– Ты уверена?

– Иди, я сказала.

Отец крякнул, полез в пиджак, потом подошел к окну, чтобы виднее было считать. Денису не часто приходилось видеть, чтобы отец спорил с матерью, и сейчас это явно был не тот случай. Но уж когда он решал по-своему, когда распахивал яростные глазенки в две черные пуговицы – мать смирялась мгновенно, только что до земли не кланялась.

– Нет. Папа, не давай им денег.

– Сынуля, не обращай внимания, мы не обеднеем, а они пусть подав…

– Нет! Не смейте давать им деньги! Папа! Мама! Я не желаю этого…

– Но Денис, мы с папой…

– Нет!!! Папа, спрячь деньги! Мама отпусти, пусти меня… – У Дениса застучали зубы, воздух, обстановка, мать с отцом – все окрасилось вдруг розовым цветом, испуганно застучал крыльями подлетевший вплотную Мор, чуть ли не на полстены растопырился Ленька… Денис растерянно глянул в настенное зеркало в прихожей, но зеркало лопнуло вдруг и осыпалось на паркет кучкой грязного стекла…

– Хорошо, хорошо! Успокойся, сынок, папа никуда не идет… Не бери трубку, отключи телефон…

– Папа! Я не хочу, чтобы они чувствовали себя победителями. Не хочу! Я еще ему чавку начищу! За рыжего, за поца!.. Я хочу…

– Сынок, родной мой, я тебя прошу, приди в себя…

– Сын! Слушай меня! – Отец рукой, словно шлагбаумом, отгородил мать, оттеснил в сторону, ухватил его за бока и поднял на уровень глаз-пуговиц. – Убить их, покалечить или что?

– Пусть живут. Но пусть запомнят… – Скулы все еще сводило, но розовая пелена отступила, пропала бесследно…

Отец разлепил толстенные губы и радостно бурлыкнул.

– Все, я пошел. Оль, поставь борщ разогреваться, я сейчас… – Он встряхнул Дениса, бережно поставил его на пол, набрал номер.

– Слышь, ты… – оглянулся на Дениса, – чудила… Я вниз иду, аккурат к твоей тачке. Встречай.

– Ур-рра!

– Диня, ты куда?

– На балкон, мам, посмотреть хочу. Мать ни слова не говоря накинула на плечи шубку, чиркнула зажигалкой, затянулась…

– Обещай, что на балконе будешь молчать и держать меня за руку?

– Ладно-ладно, только пошли быстрее!

– Шапку надень и пальто застегни.

– Не холодно, мам, тепло на улице. Ну хорошо, ну идем же!..

С балкона хороший обзор, если смотреть далеко, а вот прямо внизу – все маленькое, а люди приплюснутые. Ворон уселся на перила, поближе к Денису, вниз лететь не пожелал. Отец вперевалку подошел к огромному джипу-катафалку, пнул его в черный блестящий бок… Машина испуганно взвыла, призывая на подмогу хозяина, и помощь не замедлила явиться: из маленького магазинчика-палатки вывалился здоровенный дядька в черной куртке, Денис знал, что это шофер, а из парадной один за другим выбежали трое, с палками либо с битами в руках. Но отец оказался сильнее всех четверых: одной рукой он хватал поочередно за грудки нападавших, а другой – бил, куда придется, в грудь или в голову и сразу же отпускал. Ударенный падал и лежал не шевелясь, а отец уже накидывался на следующего. Родитель Вовчика успел ударить отца бейсбольной битой по голове, но бита сломалась, а отцу хоть бы что. Он только рассердился – ударил Вовчикова папу не один раз, а несколько, отбросил его на газон, потом принялся избивать ни в чем не повинную машину: высадил стекла, отломал зеркала и кенгурятник, пинками и кулаками помял дверцы и капот. Эти четверо лежат без памяти, машина умолкла, родственники Вовчикова папы вместе с Вовчиком – ни гу-гу, затаились, видимо. Народу набежало – жуть, на балконы высыпали. Но милиции нет как нет. Тут отец поглядел наверх, а мама ему вполголоса:

– Хватит, увлекся, дубина! Домой иди.

И что интересно – отец вроде как услышал. И даже ответил: «иду», Дениска готов был поклясться, что распознал отцовский голос. Отец развернулся и вперевалку пошел в парадную.

– Все, мам, пошли. Ты борщ папе хотела разогреть, нам с папой!

– Да, сынок, да, я слышу. Все уже разогрето…

– Ну что, доволен, позабавился? Напоказ – любуйтесь все! Идите мойте руки сначала, а потом обедать. Вот беда… только прижились на новом месте… Он ведь ребенок маленький, какой с него спрос, а ты, Гарик, тебе-то голова зачем дана?

– А я при чем? Не грусти, мать, все в норме будет, это… пучком. – И ворону: – Мор, теперь всегда будешь сопровождать Дениса, поодаль, но в поле зрения. Нечего на жердочке рассиживаться…

Будто бы Морка был против; да родители и сами не пускали птицу на улицу, хотя Дениска просил их об этом.

Но, как оказалось, владелец джипа, очевидный бандит по профессии, и не рядовой, если судить по поведению, а «авторитетный», всерьез обиделся на семью Петровых… Денис с полчасика, не больше, отдохнул после обеда и взялся за уроки. С английским и рисованием ему помогала мама, остальное он выполнял самостоятельно. Мама оставила его в комнате одного, как он просил, вероятно они с отцом ушли в спальню, потому что не спали всю предыдущую ночь. А может быть, и для того чтобы развлекаться сексом, как делают все родители – Денис был начитанным мальчиком и тайну деторождения постиг еще в прошлом году. Но этот аспект жизни, скучный, как и все, что связано с миром взрослых, его нимало не интересовал. Еще даже и лучше – не будут в комнату заглядывать, смотреть, как они с Моркой танцуют и хором поют…

– Кр-рови, кр-рови, Мор-рочке кр-рови!..

Во голова садовая, забыл, все забыл с этим дурацким плейером… Мор со вчерашнего дня не кормлен!

Кормление Мора с шести лет входило в исключительные права и обязанности Дениса.

– Мор-рка, Мор-рка, не кр-ричи, не кр-ричи! Сейчас, мой птенчик, иди в загон, иди кушать!..

Мор высунул лапу из клетки, ловко откинул крючок и крылатым зловеще-черным боровком спланировал в угол комнаты, где был оборудован из прозрачного пластика специальный загон, площадью один метр на два и стенки с крышкой высотой в три четверти метра. Сегодня на обед были просто белые мыши, отец принес полдюжины. Дениска вытряхнул их в загон, а сам заторопился на кухню, налить воды в Моркину кадушечку и принести из холодильника специальную травку с большим содержанием витаминов и нарезанную дольками морковку на блюдечке.

Когда он вернулся, трех мышей уже словно и не бывало, но, утолив первый голод, Мор принялся как обычно играть с несчастными тварями: заложив крылья за спину, он степенно вышагивает по загону взад-вперед, то вдруг начнет долбить клювом – совсем рядом, но до поры промахиваясь, то наложит когтистую лапу на дрожащий комочек и вновь отпустит…

Дениска, пользуясь паузой в процедуре кормления, нацепил наушники и снова принялся скакать по комнате под старинные твисты Чабби Чеккера. Но сегодняшние белые мыши – это не крысы, и не змеи, и не ласки, и не навьи – Мору быстро прискучила пресная забава, он доел оставшихся мышей и хрипло заорал во все воронье горло, чтобы Дениске было слышно сквозь наушники…

Денис дослушал песню, со вздохом щелкнул «стопом» и, как был в наушниках, пошел за тряпкой – протирать после Морки в загоне кровь и мясные ошметки. Но сегодня, после мышей – это были пустяки.

– Ну что, Морка, теперь споем? Погоди, пернатый, я тебе сначала клювик протру, лапки протру, руки себе вымою…

Но хоровому пению в тот день времени почти не нашлось, если не считать совместного ора в течение нескольких последующих секунд…

Дениска, словно ужаленный гневом и ужасом, вскрикнул и отпрыгнул к загону, он почувствовал и сразу же увидел, как черное, невообразимо быстрое нечто влетело в форточку, ударилось в потолок и… Хриплый и пронзительный крик верного ворона, взлетевшего наперерез угрозе, стал все более протяжным басовитым, наконец вообще остановился и повис в воздухе инфразвуковым колыханием, черный промельк превратился в медленно плывущий наискось от потолка к полу предмет, похожий на бомбу, как их рисуют дети, черную, хвостатую, с крупную крысу величиной, окруженную медленно кувыркающимися кусками потолочного покрытия. Великая ярость ворочалась внутри этой бомбы, вот-вот уже готовая освободиться, вдохнуть полной грудью и выдохнуть в окружающее пространство бурю и смерть.

«Нет!» – закричало Денискино сердце, «нет» – взорвался в рыжей голове всепоглощающий гнев, взорвался, липким багровым жалом выскочил навстречу черному гостю, напичканному пиротехнической смертью, захлестнул в кокон, постиг и унял ее, накрепко зажал в тесных металлических границах…

Те, внизу, сделав выстрел из гранатомета, подождали три… пять… десять секунд… Взрыва не было. Хорошо бы пальнуть еще раз, но естественный рабочий мандраж перешел в страх и, без остановки и объяснения, в панический ужас… Хлопнули дверцы угнанной «копейки», и киллеры покатили прочь. Беспричинный ужас не отпускал; и только их опыт, афганский, боевой, и крепкие нервы удерживали стрелку спидометра в пределах шестидесяти, пока они не вывалились на Садовое кольцо, где можно было газовать, платить за превышение и не бояться, что в тебе увидят убегающего.

Снаряд, кувыркаясь, врезался в паркет – брызнули щепки – полетел было в ковер на стене, но вновь упал: это Мор настиг его, скогтил за бока и грохнулся вместе с ним на пол, распластавшись сверху. Денискин визг смешался с криком ворона да так, что их совместный сигнал бедствия чуть не вышиб дверь детской комнаты наружу, хотя она и открывалась внутрь. Но сила еще большая ударила дверь и распахнула ее куда положено: отец, а за ним мать ворвались в комнату. Отец крутнулся юлой, хлопнула закрытая форточка, он прыгнул к окну, потом назад – габариты не помешали быть ему исключительно шустрым, нагнулся – в одной руке трепыхался взъерошенный ворон, в другой – тихо дрожала граната. Мать с не меньшим проворством успела за это время схватить Дениску на руки, отнести к дивану, понять, что с сыном все в порядке, расцеловать – и расплакаться.

– Сын, я ведь говорил тебе, что форточку и окна никогда нельзя открывать. – Голос отца был сердит и ровен. Дениска по опыту знал, что никакое наказание ему не грозит ни от отца, ни от матери, но все равно… не любил, когда родаки сердятся…

– Сыночка, никогда не делай так. Ты же знаешь, что это может быть опасным, столько нечисти вокруг. Папа ведь объяснял…

– Ну а мне жарко, понимаете, жарко! Батареи топят как очумелые, а на улице сегодня было десять градусов, да еще солнце! А если кто и залезет – у нас Морка и Ленька на что? Морку хоть прокормить нетрудно, а Ленька уж месяц не жрал, если не больше! Пусть поохотится.

– Сын, пожалуйста. Не открывай никогда окон и форточек. Была бы форточка закрыта, эта железяка со взрывчаткой в окно бы попросту не попала. А когда она открыта, то получается прореха, и она наоборот, как воронка – в себя опасность всасывает. Ясно тебе?

– Ясно.

– А насчет Леньки не беспокойся, он может сто лет не есть без ущерба для здоровья. И на железо он не охотится. Тебе все понятно, сын?

– Понятно.

– Динечка, не сердись, лапуля, мы с папой очень за тебя испугались, очень!. – Мать все еще шмыгала распухшим носиком, но глаза ее постепенно занимались пламенем, которого даже Денис безотчетно робел.

– Гарик!..

– Да, Оль.

– Ты обезвредил эту гадость?

– Только что. Видишь, умолкла.

– Ты знаешь, кто это сделал?

– А что тут знать-то? Этот… сосед наш организовал. Только, Оль, ты не лезь, я сам разберусь. Ты вот что: лучше прибери здесь да ремонт вызови, пока рабочее время… Не будем сами из-за пустяков светиться, тут им на час работы. Мор! Лети и найди тех, кто стрелял. Да подожди вечера. И сразу же домой. Стукнешь мне в окно, я сам тебе открою. Лети, чучело пернатое!

– Найди их, Мор! – Мать всхлипнула, но нашла в себе силы улыбнуться и пригладить перья разъяренной птице. Отец подошел к окну.

– Стой! – Это Денис крикнул вслед приготовившемуся улетать ворону. Тот мгновенно сорвался с руки отца и прилетел на кровать, на колени к Дениске. – Впредь, Морка, спрашивайся сначала меня, понял? А не то – по клюву!.. И ты, папа, и мама тоже, не смейте без меня Морке приказывать! Я не хочу!

– Кх… Это было сделано для тебя, сын, полностью в твоих интересах… Хорошо, я буду сначала спрашивать у тебя. Так?

– Ладно, папа. А я даю слово, что не буду открывать форточку без спроса. Морик, лети, дурачок, только осторожнее. И сразу к папе!

Мор вернулся ночью, когда Дениска уже спал, уцепившись за мамину руку, и мама спала, тут же, в маленьком кресле возле кровати. В виде исключения, пока не было ворона, мать разрешила присутствовать Леньке, своему любимцу. Тот неподвижной глыбой замер в углу, и было непонятно – спит он или просто ждет, пока вражеская сущность проявит себя, дотронется до сигнальных нитей… Отец впустил птицу, налил ему воды в кадушечку – есть ворон явно не хотел – и отнес в Денискину комнату. Поколебался, но не стал трогать, оставил маму с сыном спать рядом, рука в руке, лишь захватил с собой испуганного Леньку, которого ворон не жаловал и всегда норовил обидеть – явно либо исподтишка.

Утром отец вышел за газетами, оставил их матери, а сам уехал на работу.

– Мам, а что с ними? Это в Москве?

– Да, на юго-западе. Бандитские разборки.

– А почему у них головы такие? Подожди, не закрывай… Двойное убийство… глаза… садистская расправа… до неузнаваемости… Мам, а что такое садистская?

– Денис, это не наше дело, пусть они выясняют отношения, а нам до этого дела нет. Это бандитские войны.

– Да? А не наш ли Морочка им глаза вырвал? А? За то, что они хотели нас убить? Зуб даю, что это Морка их так!

– Какой зуб? Динечка, прекрати молоть всякую чушь! Дай… дай… где зажигалка?.. А сигареты… Какой еще зуб? Больше не смей говорить подобную чушь! Дай сюда газету!

– Морка, Морка! Иди сюда, бандит? Что ты делал сегодня ночью, признавайся!

– Кр-рови! Мор-р! Кр-рови!

– Во, мам, видишь, Морка во всем сознался! Он р-раскололся!

– Он просто есть хочет. Вот лучше бы его покормил…

– Ничего он не хочет, вон потр-рогай, какое пузо!

– Не буду я его трогать!.. Ты уроки сделал? Иди помой руки.

– В воскр-ресенье сделаю. Мам…

– Ничего не хочу знать!.. Дай мне спокойно покурить… Отсядь, не дыши дымом… А еще лучше посиди пока в своей комнате.

– Так у вас все равно вся спальня прокурена. Мам, а мам?..

– Что?

– А можно я спрошу?

– О чем?

– Обо мне.

– О тебе? А что именно о тебе?

– А-а, ты сначала докури, а потом я спрошу.

– Ну хорошо, тогда погоди минутку. Мор!.. Я тебе клюну сейчас, чучело бандитское, я тебе так клюну!.. Динечка, унеси Мора к себе, видишь, Ленька испугался… Ах ты старичок мой, старичок… Напугал тебя злой Морище… уноси, уноси… я через пять минут приду…

– … Мам, а Морке сколько лет?

– Не знаю, лет триста-пятьсот, это у папы нужно спросить.

– А Леньке?

– Леньке? Папа говорит, что три тысячи лет, как минимум, а может и больше.

– А тебе?

– Мне двадцать восемь. Тебе девять. Ты это хотел спросить?

– Нет.

– А что? Сколько папе лет?

– Нет, точнее да… но потом. Я знаю, что ему очень много. Мам… А вот эти люди хотели нас… меня убить?

– Все уже позади, сынуля, успокойся, мой дорогой… Никто уже…

– Я знаю, что никто уже. Мам, а вот если бы меня убили – ты бы огорчилась?

– Что?.. за… Гос… как тебе в голову такое…

– Ну скажи… Тебе было бы плохо? Скажи по-честному?..

Никогда Денис не сможет забыть то утро, те минуты: мать вздрогнула, и без того всегда бледная, цветом щек и лба стала похожа на свечной парафин, глаза ее распахнулись настежь, зрачки залили всю радужную оболочку, она страдальчески замычала сквозь сомкнутые губы, замотала кудрявой головой и вдруг замерла, глядя сквозь сына.

– Мне теперь всегда плохо. Вот уже девять лет… И что бы ни случилось, хоть так, хоть эдак, мне будет плохо. Всегда. И никак иначе. Проклята, проклята, проклята. – Мамин свистящий шепот испугал Дениску, он не вдумывался в смысл всех слов, он только понял: ему девять, лет и маме плохо девять лет.

– Мам, ты меня не любишь?..

Мать осеклась… внезапно прижала сына к себе, слезы потоком хлынули на Денискину макушку, она завыла в голос; Дениска крепился несколько секунд, но тоже – сначала захлюпал носом в маминых объятиях, а потом и сам уцепился за шею и в полную силу присоединился к маминым рыданиям. Из соседней комнаты примчался, шурша обоями, Ленька, пристроился, приткнулся к ним сбоку, опасливо блестя на ворона фасеточными глазами, но Мор, против обыкновения, даже не пошевелился – так и сидел нахохленный и надменный у себя на насесте да сердито смотрел в единственное незашторенное окно, где в вязком сером мартовском дне бултыхался небольшой лоскут веселого синего неба.

Петербург, совсем не такой волшебный, как на открытках, показался Денису мокрым, серым, запущенным… И бедным, в сравнении с Москвой… И сонным, в сравнении с ней же… Но через несколько месяцев разочарование нищетой и неуютом постепенно сошло на нет, забылось, а еще через пару лет – не было у Санкт-Петербурга более горячего патриота, чем Диня Петров, учащийся физико-математической гимназии № 30, что на Васильевском острове. А жили они в самом центре, в старинной петербургской квартире с окнами прямо на Марсово Поле. По слухам, в том же доме жил Алексей Герман, но Петровы ни разу его не видели. Мать по-прежнему нигде не работала, но уже не сидела дома затворницей, как было, пока Денис был маленький, а отлучалась надолго, в магазины, в музеи. Но в темное время суток за пределы квартиры она выходила только в исключительных случаях и только в сопровождении своего брата, дяди Славы, который приехал в Питер откуда-то из провинции и жил холостяком в соседней квартире. Был этот дядя Слава чрезвычайно молчалив и обликом гораздо больше походил на папу, чем на маму: кряжистый, плотный, с небольшой головой посреди необъятных плеч, но сантиметров на десять выше отца. Дениска, пока был помладше, часто ревниво думал – кто из них сильнее, дядя Слава или отец, болея, разумеется, за отца, но никогда они не мерились силой и не боролись. А дядя Слава вроде бы устроился работать к отцу, во всяком случае – подчинялся ему беспрекословно. И маму слушался… Одно время он, по маминому настоянию, стал всюду сопровождать Дениса, но, уже учась в седьмом классе, Денис заартачился и запретил дяде Славе ходить за ним тенью, у него Морка есть. Денис помнил, как по этому поводу раздраженно шептались предки, но в конце концов все осталось так, как хотел Денис. Вообще он заметил, что с каждым годом ему становится все легче отстаивать перед родителями свою точку зрения, что все чаще родители соглашаются с ним, даже если не согласны. Но в случае с охраной в лице маминого брата даже и возражений особых не было, во всяком случае, со стороны отца. Обстановка, как понял из их разговоров Денис, была спокойная и на улице и дома, не в пример Москве. Только дважды за все эти годы в Ленькины сети попалась добыча: выжившая из ума кикимора из соседнего дома, ушедшего на капремонт, и навка, невесть как попавшая на невские берега из Приднепровья. Отец лично допросил тварей и, узнав от них что смог, отдал обратно Леньке. Когда ему исполнилось тринадцать, отец, прерываемый мамиными репликами, объяснил ему, что он, Денис – особенный чел, уникальный, и его ждет очень важная миссия, которая перестанет быть для него секретом, как только он достигнет совершеннолетия, станет взрослым (на вопрос когда – отец замялся и сообщил, что в районе восемнадцати лет, чуть раньше или чуть позже, на рубеже тысячелетий). Но в мире существуют очень нехорошие силы, нечисть, колдуны, которые не хотят, чтобы порядок на земле менялся в лучшую сторону, поэтому они ищут того, в чьих силах будет этот порядок изменить. То есть ищут его, Диониса, пока он не стал еще взрослым и пока еще есть возможность затормозить неизбежный ход истории. Нет, их силы не меньшие, а гораздо большие, чем у этой поганой нечисти, но слишком многое сосредоточилось именно на нем, Денисе… и тот… о котором Денису предстоит узнать (и возрадоваться великой радостью)… сам непосредственно не может прийти на помощь, но действует через своих представителей… В общем, придет пора и Денис все узнает… Денис тогда пожал плечами, но любопытствовать дальше не стал: он уже научился не доверять причудам взрослых. Главное, что он мог гулять, где ему заблагорассудится и сколько угодно, заниматься тем, что ему нравилось, в общем – жить, не ведая забот важнее школьной учебы. Всюду в поле зрения за ним следовал ворон Мор, но против его присутствия Денис как раз и не возражал. Однажды под вечер, на Шуваловских озерах, где Денис любил позагорать и поглазеть на девочек топлесс, на пустынном берегу он наткнулся вдруг на человека с собакой. Хозяин был нехорошо пьян, а собака – накачанный мышцами и злобой питбуль, кобель, без поводка и намордника бежал впереди и явно искал объект, на котором можно было сорвать злобу из-за поведения дурака-хозяина. Питбуль бросился на Дениса, но тому даже и не понадобилось ничего делать, чтобы нейтрализовать пса: Мор двумя ударами клювом убил его, пробил череп и успел сожрать почти весь мозг, прежде чем пьяный хозяин врубился, что собаки у него больше нет… Денис, дабы не светиться, тогда «сделал ноги», с Моркой на руках, и тем самым спас от него собачьего хозяина, однако пришлось все рассказать родителям, и отец с дядей Славой полдня рыскали потом, чуть ли не носами роя прибрежный песок, чтобы убедиться в случайном характере происшедшего…

В четырнадцать лет Денис ощутил в себе нечто новое – прикольное и необычное. Он научился вызывать (или создавать, он еще сам не разобрался) специальных мух, видом как настоящие, только крупнее, но самостоятельно не живущие и ощутимо теплые…

Отец, как всегда после обеда, прикрыл лицо газетой и засвистел, забулькал. Мать покрылась вместо чадры макияжем и в сопровождении дяди Славы отбыла в город, по магазинам. Денис, убедившись, что отец спит и что сила за неделю накоплена достаточная, сосредотачивается – и рой мух, голов этак на сто пятьдесят, уже гудит перед ним довольно компактным комом… Главное – чтобы поблизости не было этих обжор – Морки и Леньки… Мухи по команде Дениса выстраиваются цугом и начинают с периодичностью примерно в пятнадцать секунд пролетать возле отцовской головы. Раз, два, три, четыре… Денис пыхтит от напряжения: уже в сотый раз, если не более, жужжащая лента донимает отцовский слух, а тот – знай себе похрапывает… И вдруг – отец выбрасывает руку, и весь караван моментом сплющивается об его ладонь в мягкую, серую, сырую на вид котлету. Отец, не открывая глаз, но всегда точно швыряет эту котлету Леньке, который давно уже наворачивает по стенам круги в предчувствии поживы… Дальше неинтересно: отец ухмыльнется, пойдет в ванную, а ему опять копить силы, дней пять как минимум, прежде чем он сможет повторить забаву или придумать что-либо другое путное…

Все совпало в тот год: выпускной класс, шестнадцатилетие, финансовый кризис с дефолтом, первая любовь… Естественно, что это была одноклассница, очень красивая, по мнению Дениса, блондиночка, худенькая, высокая, продвинутая. Со всеми другими девицами Денис ощущал себя легко и ровно, а рядом с Никой – робел и нервничал, шутил деревянно, краснел чаще обычного. Его любовь звали по паспорту – Вероника, но она требовала, чтобы сверстники называли ее только второй половинкой ее имени. (Дома же – напротив: замшелые родители звали ее Верой, а хуже того – Верочкой.) В девятом классе Денис специально донимал и дразнил ее Верой, в десятом – не замечал, увлекся историей и Интернетом, а в одиннадцатом, сразу же после летних каникул, в сентябре, увидел новыми глазами и влюбился по уши.

К тому времени Денис вырос до ста восьмидесяти сантиметров и, к своему великому огорчению, остановился в росте. Был он по-прежнему огненно-рыж, отчаянно конопат, но в правильных и привлекательных чертах лица его пряталось нечто, не позволяющее прикалывать его и дразнить. Может быть, жесткая линия губ, хищная даже во время смеха или улыбки; может быть, полное отсутствие страха в больших зеленых глазах… По физической кондиции он ничем примечательным из сверстников не выделялся: худой, в перспективе – широкоплечий, чуточку сутулый, но все равно стройный… Стригся аккуратно и коротко, иногда, когда особенно допекал математик, их классный руководитель, надевал пиджак и галстук, но предпочитал свитера и модные мешковатые штаны с накладными карманами.

– Ника, слушай…

– Слушаю, Петров.

– Что ты сегодня делаешь? После уроков?

– Книжку учу. «Арифметику» Магницкого.

– Нет, ну правда?

– Истинный крест. Я ботан, у меня, если недоучусь, конкретные ломки. А что ты хотел?

– Ну… По шаверме – и в Русский музей. Давай сходим?

– Ах, вот значит, зачем ты подходил к Мухиной и Лерберг. Они отказались, и я следующая по счету и привлекательности! После Лерберг и Мухиной! Да?

Бедному Денису Мухина вовсе не казалась привлекательной, и Лерберг тоже, он подходил к ним и спрашивал что-то для отвода глаз, но после такой трактовки смешался и окончательно покраснел.

– Ну что ты молчишь? И видел ли ты новые ценники на шаверме? У меня лично дефолт в бюджете.

Денис почуял близкое согласие и воспрянул духом.

– Нет проблем на сегодня, сударыня, мой кошелек полон. Пойдем?

– Надо сообразить… Мама просила меня не задерживаться, потому что к зиме мы с ней собирались связать миленький чудненький коврик…

– Какой коврик, до зимы далеко, сто раз успеешь. Так идем?

– Идем. Только чур я буду есть шаверму без лука! Договорились?

– Ладно. Значит, мотаем физру и уходим, – предложил Денис, развивая успех. Он снова почувствовал себя решительным и сильным.

– Аск… Только чур ты тоже будешь есть шаверму без лука! На всякий случай.

– А… – заикнулся было Денис, потом вдруг сообразил, потом вдруг спохватился, что его мыслительная деятельность проходит на глазах хихикающей Ники, и снова покраснел, медленно и густо…

Времени было полно, и они двинулись пешком, сначала по Среднему проспекту, потом сквозь парк, возле ДК Кирова, на Большой проспект, потом через несколько линий на набережную, через мост лейтенанта Шмидта… В начале пути Денис собрал всю свою силу и мысленно (научился за последний год) стал сигналить Мору, чтобы тот не мелькал перед глазами. Ворон, похоже, услышал и перемещался сзади или по крышам.

– Как всякая уважающая себя феминистка, я просто обязана записать эту шаверму к себе в долговую книгу…

– Да брось ты на фиг! Какая ерунда! Лучше ты меня когда-нибудь угостишь, раз феминистка…

– …Но, честно говоря, все стало так хреново. Мама уже работу потеряла, отца вот-вот сократят… А твои где работают?

– Мама не работает, а отец… не знаю. Он говорил, да я забыл название их конторы. Что-то связанное с нефтегазовыми комплексами.

– Нефть – это круто. Ты куда после окончания школы?

– В универ, куда еще?

– В какой именно? Сейчас полно универов.

– В старейший, который ЛГУ. На матмех.

– Фи. А я в Политех…

Денису мгновенно захотелось перерешить и также поступать в Политех, чтобы учиться вместе с Никой…

Ника замечательно рисовала, вдобавок она с первого класса занималась живописью и кое-что, как она выразилась, в красках понимала. Поэтому ходить с ней по музею было очень интересно, она показывала и объясняла Денису такие вещи, о которых он сам бы даже и не задумался. Например, не было ни одной картины из тех, что они видели, где луна была бы изображена в правильной пропорции, всюду она была в разы больше, чем должна бы… На выходе с территории музея, возле поста, где милиция упорядочивала толпу желающих приобщиться к искусству, Денис не удержался:

– Да… Там одни картины! – и подкрепил свой разоблачительный выкрик соответствующей гримасой. Народ засмеялся.

– Идиот! – кто-то крикнул ему вдогонку.

Теперь уже Ника покраснела, она хотела сказать что-то суровое, но прыснула вдруг, и выговор не получился.

– Пошли ко мне?

– Что за «пошли»? Кол тебе по русишу, надо говорить – пойдем. А зачем?

– Поедим.

– Надо говорить – «кофейку попьем, музыку послушаем» Все-таки ты дикарь, Денис Петров. Но ты не будешь ко мне приставать с непристойностями?

– Гм. Как ответить, чтобы ты не отказалась?

– Надо пообещать: не буду.

– Не буду.

– Тогда пойдем, а ты где живешь? Твои дома?

– Недалеко отсюда, сейчас увидишь… Мать дома, отец – не знаю, может уже пришел.

– Слушай, Денис…

– Слушаю, Брусникина…

– Подожди, ты правда здесь живешь?

– Ну да. О, тачка отцова стоит, значит он тоже дома. Пошли, пошли…

Дверь им открыла мать. Она с изумлением глядела на девушку: ни разу в жизни Денис не приводил гостей.

– Здрассте…

– Ма, познакомься, это Ника, из нашего класса. – А это моя мама.

– Вероника Брусникина, будущая медалистка. Узнала. А меня зовут Ольга Васильевна.

– Здрассте… – Денис обернулся.

– А это наш папа, – опередила его мать. – Гавриил… Семарович.

Гавриил Семарович ни слова не вымолвил, только стоял, начисто перекрыв собой дверной проем в родительскую комнату, и смотрел на Нику.

– Ну ты пока снимай куртку, туфли необязательно… А я сейчас, гляну как там у меня.. – Денис с детства был приучен соблюдать порядок в своей комнате, но ему нужно было, не вдаваясь в объяснения и подробности, впустить с улицы Морку, что он и сделал. Впустил, наказал вести себя прилично и побежал обратно в прихожую.

Ника захотела было снять туфли, но выяснилось, что свободных тапок в доме нет. Денис, чтобы снять неловкость, тоже остался в ботинках и повел Нику в свою комнату…

– Мамочка родная!.. Кто это?

– Не бойся, это Мор, наш говорящий ворон. Иди сюда, Морка, иди ко мне… – Денису было приятно, что Ника прячется за ним и держит его за плечи, так бы и стоял сто лет…

– Какой огромный!.. Я знала, что вóроны крупнее ворóн, но чтобы настолько… Какой он страшный… Ой, он на меня смотрит…

– Да не бойся ты, Морка у нас очень хор-роший, хор-роший… Да, Морик?

– Кр-рови! Мор-рику кр-рови!

– О-ой… Денис, ну пожалуйста… Я его боюсь!..

– Зря боишься, он очень добрый и заботливый. Морка, иди к себе. Ника скоро привыкнет, и я тебя выпущу, и все будет хорошо…

Мор как только глянул на рассвирепевшего юного хозяина, так сразу без дальнейших разговоров полез к себе на насест, нахохлился и даже отвернулся, чтобы уж полностью угодить Денису. Юность всесильна: десяти минут не прошло, как Ника отошла от первых впечатлений и во все глаза впитывала новые… Окна с видом на Марсово поле, прозрачная вольера, ковры на стенах, оружие на коврах, параметры компьютера – все это было очень круто и необычно в ее понятиях, и Денис, который и сам по себе ей нравился, стремительно превращался для нее в прекрасного принца. Только вот…

– Денис, а сколько твоей маме лет?

– Маме?.. Тридцать пять. А что?

– Вау! Я бы ей больше двадцати пяти никак не дала… Она у тебя… строгая, наверное? – Ника запнулась с эпитетом. Это ей, Нике, шел от Ольги Васильевны холодок под сердце, а Денису она – родная мама.

– У нее очень модный стиль «вамп».

– Почему вамп? – Денис впервые задумался о том, как выглядит мать… Чуднó: даже с ее манерой накладывать косметику на двадцать пять она едва ли смотрелась, скорее на двадцать… А отчего так? Надо будет спросить…

– Ну она такая худенькая, невысокая, но стройная, бледная, волосы в каре… А глаза какие… Глаза, губы… Классический «вамп». А она натуральная брюнетка?

– Да, всегда такая.

– Странно: мама брюнетка, папа тоже, а ты – рыжик. А папа у тебя что – новый русский?

– Да нет, с чего ты взяла?

– Ну… так… Накачанный, суровый… Фредди Крюгеру тут ловить было бы нечего…

– Это ты напрасно. Уверяю тебя, он куда умнее, чем кажется. Между прочим, знает латынь, иврит и древнегреческий.

– Извини, это я так пошутила неудачно. Да, я смотрю предки у тебя супер-пупер… А…

– Денис, – в комнату постучалась мать. – Мы с папой отойдем на полчасика, нам нужно съездить кое-куда, ненадолго… А вы пока идите на кухню, я вам все разогрела, будьте сами себе хозяева. Ведите себя хорошо.

– Ну мам!.. – Денис сорвался с кресла, чтобы поскорее захлопнуть дверь и не дать матери сказать еще что-нибудь этакое, бестактное…

– «Ведите себя хорошо», – немедленно передразнила Ника. А что, мама привыкла, что в компании девушек ты ведешь себя плохо?

– Да… Предки, что с них возьмешь… Она вообще не привыкла видеть меня с девушками. – Денис прислушался. – И с ребятами тоже… Свалили. Редкое счастье, между прочим, пош… пойдем есть. Мама вкусно готовит.

– А почему у вас так темно везде, электричество экономите?

– Нет, – удивился вопросу Денис. – А… всегда так было, не знаю даже и почему. Нам с мамой вроде как ультрафиолет вреден, поэтому всюду шторы; впрочем, не задумывался.

– А где у вас…

– По коридору до конца и направо. Выключатель слева у двери. Включай свет по пути, чтобы всюду было светло.

Грибной суп исходил паром, его не надо было греть, а два ломтя свинины в микроволновке должны были дойти до нужной кондиции за три с половиной минуты. Денис, как и мать, хлеба не употреблял вовсе, а отец любил дарницкий, другого в доме не было, и Денис быстро нарезал четыре куска – должно хватить с запасом. Апельсиновая фанта… а кофе потом, вместе…

– Ма-а-а!!!! – В коридоре грохнуло что-то, видимо из фарфора. Денис выронил черпак и помчался на истошный вопль.

– Что? Что? Ника, что с тобой!.. Очнись, ну что такое? Слышишь меня?

Ника, белая от ужаса, с трудом отвалилась от стенки, левой рукой вцепилась Денису в рубашку, а указательным пальцем правой ткнула в сторону родительской спальни, говорить она не могла, зубы стучали неровно и часто…

– Что там такое… А!.. Ф-фу-х, Ника, как ты меня напугала своим криком… – Денис рассмеялся. – Кукол боишься?

– К-кукол?.. Это… это…

– Это мягкая игрушка, выполненная в виде гигантского паука. Она не живая.

– Я… видела… она ш-шевелилась.

– Неужели? А может – это простой сквозняк? Хочешь, пойдем проверим?

– Нет!!! Она точно шевелилась! Лапы…

– Таких двухметровых пауков – живых – просто не бывает. Паутина из стекловолокна. Я в детстве тоже боялся… Это у мамы такие приходы. Она у нас дизайнер, сама паука построила, сама сеть, паутину связала… – Денис надежно чувствовал, что Ника, пережившая дикий испуг, не отважится подходить к Леньке поближе, а поэтому врал уверенно и нагло. Сам виноват, надо было проверить окрестности заранее, двери позакрывать, с Леньки-то какой спрос?

– Ну-ка кыш! Что прилетел, телевизор тебе здесь, что ли? Кыш в комнату! Морка, я кому сказал!..

– Ди-инь, а у Мора глаза – что, светятся в темноте или мне тоже показалось?

– Не смейся, иногда светятся, между прочим… Я же сказал: включи свет, вот и казаться не будет, а я пока осколки замету… – И заметив ее движение: – Гипс, цена тридцать два рубля сорок копеек, я по глупости купил год назад, да все никак было не выбросить… Разливай суп, тарелки в шкафу. Иди, иди…

Разбитой горгулье было лет триста, мать говорила, старинный фарфор… Плевать, и не такое в детстве бил, родаки и не вякнут, привыкшие… Денис как стоял на четвереньках, так и замер, осененный идеей: сейчас самое время будет подойти… а она, предположим, у стола стоит… взять двумя руками за плечи… не бойся, мол, я же рядом… и поцеловать в… висок, для начала… И она… Да, точно, скорее… Денис быстро-быстро ссыпал крупный мусор в ведро, мелкую пыль предательски пхнул под тумбочку, побежал, поставил ведро куда-то вбок, вымыл и вытер руки (все равно влажные… об штаны…) и спокойным шагом двинулся на кухню. Сердце гнало кровь с чудовищной скоростью, но воздуха для дыхания все равно не хватало: в свои шестнадцать лет Денис еще никогда и ни с кем наяву не целовался.

Микроволновка отключилась в положенное время, суп все еще не был налит по тарелкам, Ника стояла молча, прижав руки к груди, лицом к нему.

– Ника, не бо…

– Денис!

– Я Денис, что еще случилось?..

– Не подходи… пожалуйста… Денис, что – это? И это?

– Пепельницы, мама у меня курит.

– А почему они из черепов? человеческих? Или это тоже муляжи?

– Не задумывался никогда… Наверно, из настоящих. Так даже прикольнее. А одна из немецкой каски есть, там в холле… – Денис все еще не оставлял надежды поцеловать Нику, хотя бы один разок, как бы нечаянно… – Пойдем, покажу?

– Не надо. – Ника вдохнула, как если бы собралась нырять, зрачки ее прыгали, не в силах ни на чем остановиться…

– А почему у вас распятие… вниз головой… Вон, над лампадой?..

– Ну я откуда знаю! Сто лет так висит. А как правильно? Я лично по церквам не хожу, ни разу не видел, а по фильмам – где вверх, где вниз, вообще я не присматривался…

– Я пойду…

– Куда ты пойдешь? А кофе? Садись, а то все остынет, я сейчас… Где половник?..

– Денис, выпусти меня немедленно. – Голос у Ники дрожал, вот-вот готовый сорваться в крик.

– Ника, что такое? Ты что?

– Не подходи, я кричать буду. Выпусти меня. Выпусти же!

Денис сосредоточился было, но обмяк: и так было видно, что девушка на грани истерики. А все этот дурацкий Ленька… и пепельница…

– Не кричи. Иду открывать. А сумочку?

– Принеси… пожалуйста…

Денис принес сумочку, пошел впереди, открыл двери…

– Так, ключи я взял, я тебя до метро провожу…

– Не надо, Денис… Спасибо, я сама…

– Нет, провожу! До метро.

Ника не стала спорить и пошла вниз. Ее, как показалось Денису, слегка пошатывало…

– Вы уже? Почему так рано? – Мать только что вышла из «мерса», они столкнулись нос к носу…

– Да… – неопределенно ответил Денис. – Решили прогуляться…

– Ника. Посмотри на меня. Что-то случилось?

Нике очень, очень не хотелось поднимать взгляд на Ольгу Васильевну, но она решилась…

– Я…

– Плохой из тебя кавалер, сыночка. Отправил девушку, не накормил, не поговорил… Ника, ты где живешь?

– Там… за Автово, на маршала Казакова…

– Нам как раз по пути. Гарик, девочка с нами поедет, мы ее довезем.

– Спасибо, не…

Мать взяла девушку за руку, и та покорно смолкла…

– Садись в машину, Ника, Слава, подвинься.

Ника медленно, как сомнамбула, подошла к машине и села на заднее сиденье, рядом с дядей Славой… Денис весь еще был в обиде и недоумении: все так хорошо начиналось – и вдруг накрылось медным тазом… Досадно было сердцу и горько… Хоть бы попрощалась, хоть бы взглянула… Но нет, Ника сидела, опустив голову и плечи, на него – ноль внимания.

– Ну все, Динечка, поцелуй маму и домой. Поешь, покорми Мора, и за уроки. Слышишь, за уроки, а не за компьютер! Иди, мой дорогой…

Хлопнула дверца, коротко взвыл мотор, и «мерс» плавно отчалил от бровки.

– Что??? – Звякнула в мозгу запоздалая догадка! Головная боль пробила резко – Денис аж присел на секунду, – но действовать не мешала. Автомобиль споткнулся, закашлялся, снова взвыл, но с места не трогался. Денис стол на месте и ждал. Наконец мотор заглох, водительская дверца распахнулась, из нее рывками, по частям, вылез отец…

– Сын, что происходит?

– Я с вами поеду, Нику провожу.

– Нет. Справимся и без тебя. Иди домой, Денис.

Но Денис подошел к машине, рванул дверь, еще раз, блокиратор выскочил.

– Дядя Слава, Ника, подвиньтесь.

Никто не пошевелился. Денис наклонился поближе: Ника сидела с открытыми глазами, но вне сознания. Головная боль усиливалась с каждым мгновением, ее уже почти невозможно было терпеть. Надо срочно… срочно… Стекла в машине начали дребезжать, все более тонко и мелко, уже зазудели… откуда-то пахнуло дымком…

– Сыночка, успокойся! Хорошо, хорошо, садись, скорее же садись… Слава, подвинься…

– Но… – Отец нерешительно оглянулся на Нику.

– Ты что, Гарик… видишь же, что с Динькой… Ему еще рано. Нельзя!.. – Мать с ужасом и тревогой смотрела на сына. Холодная мамина ладошка легла на лоб – и сразу полегчало.

– Все, Гарик, закрывай, поехали, в дороге поговорим…

На этот раз машина завелась сразу и ничего ее не удерживало. Довольно долго они ехали в полном молчании.

– Ее нельзя отпускать, сын.

– Куда ее нельзя отпускать?

– Никуда. Вообще нельзя, после того как она видела Мора, Леньку, наш уклад.

– Ну и что с того? Да она никому и не скажет.

– Не скажет? Вот как? А почему, сын? С чего ты взял, что она будет молчать?

– Ну… Я ее об этом попрошу.

– Ты уже попросил ее остаться. Она послушалась?

– Так вы что ее… Убьете???

– Мать же просила тебя остаться дома.

– Мама?

– Динечка, послушай меня…

– Убери руку! Так вы что, собираетесь ее…

– Денис, успокойся! Я тебе все объясню…

– Объясняй. Ого… это где мы, на кладбище, что ли?.. Никто никуда не пойдет. Здесь объясняйте… Мор? Откуда он здесь?.. Ничего, снаружи подождет. Пусть лучше дядя Слава выйдет, а то здесь тесно…

Мамин брат, как всегда безмолвный и исполнительный, вышел; обиженный невниманием Мор уселся на капоте. Денис остался наедине с родителями, бесчувственная Ника была не в счет.

– Динечка, ты уже большой, должен все понимать…

– Но еще недостаточно взрослый, чтобы исполнить то, к чему призван.

– А к чему я призван?

– Мы говорили. Ты, когда повзрослеешь, а тот день не за горами, должен будешь изменить существующий сегодня миропорядок.

– А чем этот плох?

– Всем он плох, неужели ты сам не видишь? Человечество – мелочное, лживое, подлое, двуличное. Головной мозг дан человеку не для того, чтобы одною половиной служил он распятому, а другою…

– Так я что, должен Апокалипсис учинить?

– Нечто вроде… На самом деле ты должен это никчемное человечество спасти от самоуничтожения, а во вторых – вправить ему мозги, чтобы не раздваивалось в служении своем и в морали.

– Допустим. – Денис и раньше догадывался кое о чем, но сейчас предстояло решить более насущные проблемы, философия подождет… – А к Нике – какое это имеет отношение?

– Самое непосредственное. Слишком многое зависит от твоего благополучия, телесного и… эмоционального. Нечисть, вражеская рать, мерзость – рассеяны всюду, они пропитали всю землю своею гнусью, они знают, что ты родился, и ищут тебя, дабы уничтожить. Тот, кто сильнее их, тот, кто превыше всех – не может лично все исправить. Он нам доверил быть здесь, с тобою, защищать тебя, помогать тебе, пока ты не обретешь призвание… Но до той поры ты уязвим.

– Мама, это правда?

– Да, Денис.

– Значит, ты мне не отец?

– Он всегда был тебе как отец, он любит тебя.

– А ты… мама?..

– Я твоя мать, ты мой сын, моя плоть и кровь… Сын мой, я мама твоя, я тебя родила… Динечка… О, мой дорогой!..

Денис всегда терял самообладание, когда мать начинала плакать… Вот и сейчас он почувствовал, как защипало под веками… Он не удержался, тронул ее за плечо, потянулся губами… Но… Денис стиснул зубы.

– Я не хочу, чтобы Ника умерла!

– Она… не умрет…

– Я хочу, чтобы она целой и невредимой вернулась домой и чтобы никто из вас не преследовал ее, не лишал разума и жизни!

– Боюсь, что это невозможно, сын. Слишком многое за…

– Я ТАК ХОЧУ! Я, НАДЕЖДА ПОГРЯЗШЕГО ВО ГРЕХАХ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА! ВАМ МАЛО ТОГО, ЧТО ЭТО Я ХОЧУ, ЧТОБЫ БЫЛО ТАК?

– Недостаточно. Над нами воля, которая важнее твоей, и перст указующий…

– А СЛАБО ЭТОМУ ПЕРСТУ УКАЗУЮЩЕМУ ПОИСКАТЬ СЕБЕ НОВОГО МЕССИЮ??? ИЛИ ВЫ ДУМАЕТЕ ПОМЕШАТЬ МНЕ РАСПОРЯДИТЬСЯ МОИМ Я???

Багровым стал окружающий мир, ворон Мор сплющился, распластался на капоте, мать в полуобмороке скорчилась на переднем сиденье, зажав страдающие уши наманикюренными пальчиками, отцовские глаза в водительском зеркале выпучились до предела, ручищи вцепились в руль, костяшки пальцев побелели, но сидел он по-прежнему прямо, и только затылок его излучал упрямство и гнев.

– Я ее люблю, и она останется жить. Так будет, или не будет никак.

В наступившей тишине эти слова прозвучали так буднично и неуместно, что Денис и сам засомневался: он ли это сказал? В мир вернулись обычные краски, желтая кленовая пурга за окном улеглась, дядя Слава выпрямился и теперь отряхивал с задницы мусор и кусочки земли, Морка отлепил грудь от капота, потряс крыльями, почистился наскоро и с беспокойством посматривал на Дениса, постукивал по стеклу: явно просился к нему на руки. Ника по-прежнему лежала безвольной куклой на заднем сиденье. Юбка ее задралась почти до самого верха, обнажая бедра в темных колготках, но в данную минуту это зрелище Дениса не интересовало абсолютно. Он даже одернул юбку, но оставил лежать Нику в прежнем положении. Мать молча и выжидающе смотрела на того, кого Денис всегда считал своим отцом, а тот, в свою очередь, вроде как выключился из окружающего, сидел неподвижно и словно бы даже не дышал… Прошло минуть пять.

– …Как говорится – из двух зол меньшее. Быть посему. Мы лишим Нику памяти о нескольких часах ее жизни, тех, что она провела у нас дома и с тобой. Так можно? – Отец очнулся и поворотил к нему хмурое лицо.

– Да, конечно, – облегченно согласился Денис.

– Ты никогда не будешь пытаться с ней… заново подружиться и проводить время. Никогда. Ты понял?

– Да… папа… – Что-то заворочалось в груди, но это «что-то» – потом, позже вырастет в ощущение разлуки, в боль от разбитой любви, а сейчас это пустяк на фоне победы… Ника будет жить, вот что главное…

– Принять меры надо будет прямо сейчас, на этом месте. Может, быть они даже и не почуют. Начинаем обряд и уезжаем. Слава, садись. Мор, в машину. Денис, возьми Морку, поддержи Нику… Как только закончим – сразу ходу – и никто ни единого звука до самого города. Может быть, обойдется… Пожелай вслух, Денис, ты должен пожелать. Подай руки – мне и матери…

Мерседес с силой рассекал воздух, спидометр показывал сто пятьдесят. Все молчали, Ника уже просто спала, ее сон должен быть закончиться возле дома. Денис левой рукой прижимал девушку к себе, у нее было такое нежное, худенькое плечо, шелковые ароматные волосы, у Дениса гулко бухало сердце… И он понял внезапно причину своих головных болей… Жалость – вот что их вызывало.

– Ой и хорош в этом году мед! Ох и душист! А, Федоровна?

– Да и в том был неплох.

– Ну ты не равняй! В прошлом-то году мед был хороший, да и все. А в этом – особенный. Да что у тебя, нюхалку заложило?

– Да уж не молоденькая, и чутье не то.

– Вот и дари тебе после этого. Ну на вкус повспоминай!

– Не-ет, не вспомню. Это ты у нас, Силыч, не хуже ведмедя в меду-то разбираешься. Еще кружечку?

– А-бизательна! Хорош медок! Я тебе больше скажу: со времен Петра Ивановча Прокоповича, императора пчелиного, земля ему пухом, с липовых урожаев от его Сиама – ох и сильная была семья – не пробовал я такого меду. Может, подогреть?

– Да только что кипел. И заварка горяча. Пей, Петр Силыч, пей на доброе здоровье.

Наконец, после десятой, наверное, кружки, поллитра вместимостью, Петр Силыч обтер платком свекольно-красное лицо, протяжно, на всю избу рыгнул, ухватил большими пальцами подтяжки, оттянул повыше и, довольный, щелкнул ими по гладкому пузу.

– Вот это я понимаю, чай! А то в городе видишь – «Чайная» – написано. Зайдешь, а там не чай, а моча сиротки Хаси. Да-а! Как моча – желтенький такой, из пакетика.

– Тьфу на тебя, Силыч, за столом-то бы постеснялся!

– А они – стесняются? И дорого-то как! Ну чем такой чай – так водки-то и выпьешь… Да с расстройства еще и еще… А шел, слышь, Федоровна, чайку попить. Вот так оно и бывает с нашим братом.

– Так ведь город здесь ни при чем, это такой норов у вашего брата, пьяницы. И в деревне зальет шары эдакий брат и колобродит… До Октяпьской революции надо было в чайные-то ходить, за чаем-то.

– Ай, там все едино: что тогда, что сейчас… Кстати, как у них в городе, у Лены с Лешкой, что пишут?

– Лешка – шалопай, редко когда открытку пришлет, а Лена раз в месяц – обязательно, как часы. Ну что – денег им хватает, Лешка в последний класс пошел, уже кол успел схватить по литературе…

– А кол за что? Он ведь хуже двойки, кол-то?

– Лена пишет, за хулиганство: сочинение в рифму все исписал. Денег им хватает, я уже сказала… Дорого все стало, как Кириенка издал указ, так все и подорожало. Что там, то и у нас. А так – живут нормально, все тихо у них. Дак ведь Чет, небось, докладывает тебе?

– Докладывает… Жди больше. На городских нынче где сядешь, там и слезешь… Знаю только, что да, вроде тихо всюду… – Петр Силыч заворочался.

– Ладно, до вечера еще далеко, пойти снасти перебрать… Да надо еще винца взять сладенького да конфекток…

– Ох, Силыч, старый ты кобель, прости за выражение, опять, значит, к Аньке Елымовой на ночь глядя красться будешь? Ну не позорил бы молодуху, ведь вся деревня смеется над ней, а больше над тобой.

– А что смеются? А кто вдовицу утешит? Пушкин, который тоже все в рифму? Ох, попадутся мне те смехуны под пьяный коготь… Я… О-ох… Ы-ы!..

– Ты чего, подавился никак, Пе…

Петр Силыч махнул рукой досадливо, вскочил вдруг, как ошпаренный, ухватил обеими руками огромное брюхо, понес его из-за стола на открытое пространство, с размаху шлепнулся широким задом на половицы, подогнул под себя ноги хитрым кренделем и раскинул руки – в стороны и вниз. Ирина Федоровна замерла, где стояла: колдун «чует», внимает магическим потокам, иной раз чуть слышным, но видать очень важным – ничем и никак мешать нельзя. Кот Васька забился под кровать – и ни мявка, пока дядя Петя в доме. Самовар выключен, радио тоже – ничто не должно сбивать мысль колдуна… Ведьма очень аккуратно набросила на дом оборонное заклинание, в таком состоянии Петр Силыч почти беззащитен, а мало ли что… На время его «постига» быть ей сторожем, ведьма стоит у стенки, глаза прикрыты, чтобы лучше ощущать…

– Ох, старость не в радость… Очнись, Федоровна… Все уже…

– Что это ты сияешь белым сахаром? Или узнал что хорошее? Давай, подняться помогу…

– Не треба, сам встану. Ставь-ка сызнова самовар… Отменяется на сегодня Анка и сети – устал больно, хоть выжми… Сколько – час уже прошел с четвертью, ого! То-то, думаю, тяжко как…

– Петр, а Петр?.. Да не тяни ты, идол, чего узнал-то? Сейчас закипит, я свежего заварю…

– Нащупал я гаденыша. Стереглись, стереглись, ан… Он, точно он…

– Этот? Да ты что? Он ведь нашему Лешке ровесник, рано бы ему…

– Вот не знаю, может быть досрочно учили какому лиходейству… А только и его, и тех, кто рядом был, я желе-езно учуял… Мы-то думали, что его в Москве сберегают или еще где…

– Ну… И что?.. А он?..

– А он – недалече. Разумею – в Питере!

– Вот так номер – лег и помер! А как же?..

– А так же! Как раз здесь, возле нашего, его найти труднее всего. Они грамотно сообразили… Да вишь, сротозейничали…

– Петр Силыч, Лешка-то… Раз они в Питере хозяйничают, так не ровен час – Лешку с Леной разыщут. Из Лены – какой боец?.. Опасно… Петр…

– Это – вряд ли, успокойся. Там никто не хозяйничает, ни они, ни наши. Как раз – если внимание проявить, суетиться вокруг – легче отыщут. Чет со своими не должны бы ушами хлопать, а и близко крутиться – нельзя.

– Как же не должны, когда этого прохлопали?

– Сказано тебе – место темное, невидное! Да погоди ты!.. Подумать надо.

– Думай. Я ли мешаю? А только думка твоя – из-за горы видать. Ты, никак, судьбу обогнуть задумал? Скажи, Петр Силыч, угадала я? А?

– Да-к… Ну ты ведьма изрядная… Да. – Дядя Петя попытался рассмеяться, но у него не вышло ничего, только прыгнул вверх-вниз кадык по жирной шее да колыхнулся живот впустую…

– Не знаю, кто так сказал, а меня задело, запомнилось: «Все живое хочет жить». И я хочу. Вот, казалось бы, все изведал, опробовал, все испытал… И смерти, слышь, Федоровна, смерти не боюсь… а боюсь жизнь утратить. Так привольно сердцу: дышать, любить… Чаи вот с тобою распивать…

«Судьбу обогнуть»… Сие невозможно, так уж определено, что никому невозможно. А все же я попробую. Всего делов – разыскать выродка, пока не вырос, и уничтожить. Его жизнь – наша смерть. И наоборот. И тогда и нам, и людишкам легче заживется… И Лешку убережем…

– Так ведь и Лешка, когда в силу войдет, постоит за себя. Или нет?

– Откуда я знаю? Должен бы… Ладно, сегодня уж давай не будем никого искать… И не завтра жизнь наша кончается. Поглядим еще на белый свет. Давай, наливай по последней, да пойду домой, да выцежу смородиновой стакан да спать лягу. На сутки, не меньше. А все же час с четвертью! Есть еще силенки! Ну-ка из молодых кто попробуй!

– Да могуч, могуч ты у нас! Весь плетень давеча разломал, дискотеку в клубе разогнал, дорога, небось, в глазах двоилась!..

– Был грех, что теперь тыкать… А вот Мурман у меня – что отчебучил, если уж о Лешке вспоминать…

– Ну-ну-ну, да успеешь встать… И что?.. – Ирина Федоровна часами готова была разговаривать о неродном ей внуке-прануке, любимом Лешеньке. – Ты сиди, смородиновой и я тебе поднесу, не хуже вашей… Теперь такой запас – в год не истребишь.

Она махнула рукой, и на скатерти явился запотелый графинчик, два граненых стакашка-сотки, блюдечко с солеными рыжиками, две вилки.

– Давно бы так! Посуда мелковата…

– В самый раз посуда. Ну так что Мурман?

– Разыскал он где-то в сарае старый Лешкин кед либо красовок, как он у них называется? Вот, значит, притаранил его в дом, на подстилку к себе положил, туда же яблоко упер, перед кедом поставил, вроде угощает, а сам рядом с подстилкой лежит, охраняет. Я увидел, подхожу: что, мол, дурью маешься, а сам руку к этой Лешкиной детской обувке протягиваю… Как зарычит Мурман, как оскалится! – Старики дружно залились радостным смехом.

– Ну а ты что?

– Ну, вздрогнули!

– На доброе здоровье… рыжичков…

– А что я? Попинал его… фу-ух, хороша-а… но слабенько, сугубо для воспитания, чтобы чувствовал хозяина… скоро, говорю, на каникулы приедет, будете на санках кататься. Так веришь, нет: побежал в сени, шлею приносит, какой его за Лешкины санки цепляли… И поскуливает. Небось думает, что если его запречь, то сразу и Лешка объявится. На ноябрьские приедут, ничего не писали?

– Ничего. Я звала, может и приедут…

Лешка сошел на полустанке Мосино, в пяти километрах от деревни Черная, походил минут двадцать в ожидании попутки, маршрутного автобуса, частника, черта в табакерке… и не дождавшись двинулся пешком. Десять вечера, но еще светло, хотя в Псковской губернии белых ночей не бывает… С каждым шагом настроение у Лешки падало: все эти похороны, поминки, свечи, причитания… Вот бы баба Ира подольше пожила, бодрейшая ведь старуха!.. Дядя Петя, который теперь оказался – папа, тоже был куда как бодр, особенно под банкой, но его не так и жалко… А вот прабабка… Держись, родненькая, живи…

Жив еще или помер уже?.. Интересно, почует его бабушка Ира? Специально для нее Лешка расстарался: нашел пирожные «Ленинградский набор», которые она по старой памяти очень любила. Он уже представлял, как постучит, как войдет, как запричитает баба Ира, якобы застигнутая врасплох, а у самой так и баня затоплена… К дому Ирины Федоровны Леха подошел уже в двенадцатом часу. Еще с улицы были слышны пьяные выкрики и… музыка.

– Екарный бабай! Поминки, что ли, у них под музыку проходят? – Лешка, донельзя изумленный, зашел во двор. Загремела цепью, молча бросилась наперерез лохматая громадина… – Ряшка, это я, своих не узнаешь? Забыли тебя с цепи снять? На вот тебе кусочек сахару, хоть тебе и нельзя…

Собака и сама увидела, что свой гость, почти хозяин, взятку она мгновенно слизнула, воровато косясь на двери, стала махать хвостом, разевать пасть… В другой случай Лешка непременно остановился бы и приголубил бедное цепное животное, но сейчас его разбирало крайнее любопытство…

– А-а, вот и наш Лешенька приехал, мальчик дорогой! Тихо, прикрутите музыку, дайте внучка приветить!..

Баба Ира заторопилась навстречу, обнимать, целовать, румяная и добрая, уже под хмельком… Вдоль окон был накрыт длинный стол, за которым уместилась компания душ в пятнадцать. Были там супруги Ложкины с дочерью, и Филатовы с дочерью, и три бабки-подружки бабы Иры – Зоя, Уля… третью тоже как-то звали, несколько незнакомых Леше людей… В конце стола в углу сидели… мама и дядя Саша Чет. А уж во главе стола живой и здоровой глыбой восседал тот, кого Леха приехал хоронить: па… нет, все равно, привычнее: дядя Петя, красномордый и веселый. Засуетились Ложкины, вслед за ними и Филатовы начали подталкивать и охорашивать сразу же застеснявшихся дочерей. Лешка выдержал потные объятия дяди Пети, за руку поздоровался с каждым гостем, а каждой гостье, особенно потенциальным невестам, подарил очаровательнейшую из своих улыбок и стал пробираться в угол, поближе к матери.

Праздник тем временем вступил в такую фазу, когда даже приезд городского внука и завидного жениха не в силах был сбить с рельсов громокипящее веселье.

– Ма, что тут за сатурналии такие идут? А как же…

– Потом объясню, Лешенька. Я несколько ошиблась в сроках.

– В сроках… или фактах…

– Будем надеяться, что и в фактах. Ты правильно приехал. Нам с Четом пришлось тебя обогнать, кое-что обсудить… Но это все завтра. Поешь, голодный ведь. Сам себе накладывай.

– Может, выпьешь, Леша? – Дядя Саша Чет смотрел на него с обычной полуусмешкой, но вместо веселья в глазах его стояла грусть.

– Могу за компанию. – Налили по рюмке дымчато-сиреневой жидкости с запахом черной смородины.

– Ваше здоровье, дядь Саша!

– Аналогично.

Водка обожгла горло, Леха сразу же запил ее пепси и навалился на мясо. Больше в тот вечер он решил не выпивать…

– Так, мам, в честь чего этот курултай?

– Праздник Ивана Купала, любимый день твоего… дяди Пети. Ну и в честь твоего приезда… Ешь как следует. – Лена захотела обнять сына, пригладить ему волосы, поцеловать в нос, но Лешка застеснялся, стал уклоняться, выворачиваться… – И поаккуратнее с этим делом…

– Да я вообще больше кирять не буду…

– Вот и правильно.

В это время часы стали бить полночь. Дядя Петя встал на дыбы, рыкнул. Все притихли. Он вывел из-за спины правую руку с веткой папоротника в ней, подошел, перегнулся через стол, сколько пузо позволяло, и вручил Лене, Лешкиной маме. Она приняла ветку, и в ту же секунду лопнул бугорок на ветке и распустился цветок на семи лепестках… Все бешено зааплодировали, засмеялись, и только у дяди Саши Чета хлопки вышли вялые, вежливые…

– Пойдемте клад искать! – выкрикнул кто-то, но народные массы его не поддержали, им все еще хотелось есть, а того больше – пить.

– Ой, мороз, мороз, – затянули бабки, но стол уже рассыпался на группы по интересам, и они допели песню, как и начали – втроем.

Лешка постепенно насыщался, стараясь не попасться взглядом на сверстниц, Юлю и Сашеньку. Деревенский флирт на глазах у предков по определению ничего хорошего не обещал, кроме скорой семейной жизни и крупных неприятностей в ней. Баба Ира то и дело шныряла на кухню, приносила тарелки, блюдца, бутылки, банки, салатницы. Дядя Петя отмерял что-то на руках старшему Филатову, такому же заядлому рыбаку… Мама и дядя Саша Чет сидели молча: левая мамина ладонь – палец в палец – была прижата к правой ладони Чета, они сидели и просто смотрели друг на друга, улыбались…

– Дядя Петя…

– Аюшки?

– А где Мурман?

– Да дома сидит. Уж он тебя еще днем стал вынюхивать.

– А можно…

– Можно в штаны. Гы-гы-ы… До завтра никак не подождать? Иди, я уже сказал, чтобы тебе открыто было. Думаю, он еще не спит. Костей ему возьми, что ли…

– Целый пакет уж набил… Ну так я пойду… Мам…

– Иди, Лешенька. Не заблудишься? Может, проводить?..

Лешка фыркнул и выскочил из дома. Один кусок, пожирнее, он отдал Ряшке, зная, что превращает ее, несущую боевое дежурство, в преступницу: узнает баба Ира – со всей руки отчехвостит шваброй или поленом. Ряшку, естественно, не любимого же внучка Лешеньку. Ну а нечего лишать псину последних прав: хоть ночью-то от цепи освобождайте!

Улица была крива и вся в колдобинах, особенно ощутимых, если вдоль – ни фонаря. Запрыгал, заворочался по кустам и деревьям вымокший в тумане ветер, принес из деревенского клуба женские взвизги и мяуканье «Мумия Тролля». Луна возьми да и спрячься на облаке… Лешке стало вдруг жутковато, как в детстве, и он наддал скорости…

Не успел он еще и в дом позвонить, а оттуда, из-под темных ставень, уже рванулся навстречу жалобный вой: видимо, Мурман ждал его, дежурил у окна… Тихая приживалка, а скорее всего и нежить (за все годы Леха так и не удосужился спросить), впустила его, и Леха, не теряя времени, вбежал в горницу и прижался к дверному косяку, к стене: топот и подвывание – уже за дверью…

Мурман был не лыком шит и Лешкины хитрости пресек на корню: с силой просунул твердую, как наковальня, морду между его боком и бревенчатой стеной, лишил таким образом Лешку опоры и отодвинул его на середину горницы, чтобы начать ритуал встречи.

Лешку шатало, как корабль в бурю, он едва успевал – то схватиться за обрубок собачьего уха, то пошкрябать холку или бок… Мурман визжал, захлебываясь, и скользил ужом одновременно со всех четырех сторон, и в одну сторону свиваясь едва не в кольцо, и в другую. Как это ему удавалось, при его толстенной бревноподобной спине, Леха не знал и знать не хотел, а вот ноги будут в синяках – это точно. Хорошо еще, что хвоста нет – забил бы насмерть ласковый песик. Ну теперь самое страшное… И точно, Мурман подпрыгнул пару раз, примерился и встал на задние лапы, передние возложив на Лешкины плечи. Уж центнер с пудом в нем всяко был, но это и не тяжело, пока весь не на весу и когти втянуты, а вот слюнявый язык…

Лешка зажмурился, надул щеки, выставил лоб, чтобы по губам не попало, а Мурман взялся доказывать, что лучше молодого хозяина – никого на свете нет: вот он его как, и еще, и в ухо, и чтобы не отворачивался…

– Ну все, все… Все, я сказал! Хочешь… пендаля? Нет?.. А мяса?.. А, Мурман, мя-ясо? Тот-то же. Сидеть… Лежать… Рядом… Лежать… Свободен. Мы пойдем на речку, погуляем, там и подхарчимся, ты и я, но я уже сыт. Пойдем…

Гулять в глухую полночь, когда Мурман под рукой – это совсем другое дело, чем без него. Подходи, упыри да разбойники!.. Да только оборотень и даже ватага волколаков за версту в сторону сворачивают, стоит лишь им почуять или услышать пса Мурмана.

И луна приподнялась с подушек, здорово как, почему ночью никто не речку не ходит?.. Час миновал, может чуть больше, и Леха слегка продрог… Надо вернуться и еще поесть на сон грядущий… Хоть бы герлы на дискотеку свалили… Как ее, Юля Филатова?.. «Алексей, а вы не видели новый клип Децла „Кровь, моя кровь“?.. Ну относительно новый… Очень красивый, только все там не по правде… Да?.. А почему отстой?..» Пора было возвращать Мурмана и возвращаться самому… А почему, собственно? Пусть Мурман с ним и заночует у баб Иры, места хватит. Тем более что он будет спать в сарае, где пыли меньше и застольных запахов… Сказано – сделано. Мурман понял, что он – в деле, и был счастлив во всю свою зубастую морду…

Ряшка, едва завидела Мурмана, закрутила подобострастно хвостом, а подбегать не спешила: хоть и девочка, а все равно, раз течки нет, с Мурмана станется – строжить да воспитывать… Изба тяжко содрогалась, в окнах метались тени, и Леха, прежде чем зайти, заглянул в окно. «Ай-яй-яй-яй яй-яй, убили негра!» – надрывался магнитофон, «убили негра ни за что ни про что, суки замочили!» Посреди широкого, очищенного под танцы пространства, с бешеными взвизгами садил вприсядку дядя Петя, словно огромная жаба на сковородке, которая никак не хочет смирно дожидаться румяной корочки на боках. Сегодня он выглядел едва ли не королевичем Елисеем противу обычного: вместо разношенных кирзачей – высокие яловые сапоги на подковках, в них заправлены не допотопные варенки фирмы «секонд хенд интернешнл», а новые галифе на подтяжках, впрочем, тоже ширины необъятной… Изба ходуном, а дядя Петя пляшет не просто так: посреди «танцплощадки» стоит с платочком в руке и водит плечами мама Юли Филатовой, тоже подшофе, сдобная, пунцовая…

– Мурман, вякнешь хоть одним гавком – уволю за дверь!

Но Мурмана учить не надо: не видит вожак-хозяин – и преотлично, надо под стол и сидеть тихо-тихо, и тогда покормят… А под столом уже тесно, там лежит папа Филатов и еще один, незнакомый Лешке мужчина. Девицы ускакали домой либо на дискотеку, мамы и Чета также не видать… Застолье догорает, старушки во главе с бабой Ирой расположились как в театре, любуются танцами… «Мама осталась одна, привела домой колдуна…» Дядя Петя выхватил из воздуха барабан и, не прекращая пляса вприсядку, колотит в него, как в бубен. Тетя Галя Филатова умаялась плясать, да нельзя же оставить мужчину одного: усы кондором мечутся вокруг багрового лица, домотканая зеленая рубаха сзади и сбоку выбилась из-под галифе, железные зубы сверкают, глазки блестят – ну как устоять против такого удальца! А тут и пьяный незнакомец полез на звуки барабана, стал прямо и принялся выделывать неуклюжие коленца, так и не приходя в сознание.

Поддатые старушки мелко хохочут, подпихивая друг друга в бока: «Антипов-то, Антипов-инженер…» Точно, это Серж Антипов, выпускник ЛИИЖТа и местный уроженец, а Леха его и не признал… У-ух, славно станцовано! Федоровна, а где… А, вижу… Ну, Леша, давай-ка выпьем за тебя, за маму… За нас с Ириной Федоровной. Сиди, старая, сами все найдем… Вон колбаска, язык, балык…

Упившийся и подзомбленный Антипов за ненадобностью опять сделал попытку упасть под стол, но дородная супруга Филатова успела его подхватить и волоком доставить до диванчика в углу. Туда же – в одиночку добыла из-под стола – переправила и мужа. Будить его в эту ночь она не собиралась, но и свиньей валяться – не дело.

– Неохота пить…

– Ну-у обижаешь… Такой день…

Леха понимает, что проще согласиться и не спорить, чтобы отвязался.

– Ладно, я вот этого хочу, – и налил себе полрюмки портвейна.

– Что это? Ну-ка дай-ка… – Дядя Петя подносит поближе, всматривается циклопом…

– А-а, дамское… Ну-ну, а мы простенького… Давай… Не забывай нас…

Чокнулись, выпили.

– Баб Ира, я спать пошел, в сарай.

– Иди, Лешенька, я уж постелила.

Леха двинулся во двор, Мурман за ним. Трех метров до сарая не дошли – сон валит с ног, да такой крепкий – терпежу нет. Надо было не давать ему рюмку в руки… И вкус был такой странный… Леха на чистом упрямстве добрался-таки до кровати, взялся было за ремень и рухнул носом в подушку, одетый и в ботинках. Мурман сделал круг по сараю, проверил все на нюх и пристроился на полу вдоль раскладушки, рядом со своим обожаемым хозяином и другом.

Потом пришла мама, разула, раздела его, как маленького, укрыла одеялом, гладила его, спящего, по голове, обнимала поверх одеяла и плакала. Через два часа, когда уже рассвело, за ней пришли Чет с Ириной Федоровной и увели под руки. А Леха спал и был он в этом не виноват.

И наступило утро, сначала для молодежных парочек, которые, вопреки Лешкиному ночному удивлению, все же бродили вдоль речки Черной, встречали рассвет, затем для пастухов, спозаранку погнавших на выпасы свое и чужое движимое имущество, затем для Ирины Федоровны, спавшей от силы час, но уже занятой домашними крестьянскими обязанностями…

Позднее всех проснулись городские, Чет и Лена: Лена плакала, Чет утешал, они не спали до самого утра и уже в девятом часу смолкли на несколько минут, чтобы собраться с мыслями, ан уже Ирина Федоровна трясет их за плечи…

– Вставайте, ребятки, самовар на столе, Петр Силыч ждет…

Один Леха продолжал спать, покорный чарам, наложенным на него старым колдуном дядей Петей, его отцом. Дядя Петя вовсе не ложился: он словно бы боялся закрыть глаза и перестать видеть мир, такой разнообразный, прельстительный, живой…

– Вот так. Лишних нам не надо. Саша и Лена, вы садитесь от меня по правую руку, ты, Федоровна, по левую. Леха пусть спит, ему полезно.

– Петр Силыч, совещание совещанием, а кушать все же надо, не стесняйтесь, я сейчас еще напеку…

– Федоровна!.. Хорошие у тебя блины… Но не встревай. – Дядя Петя рассеянно оторвал кусок блина, начал было жевать, но состроил гримасу и проглотил одним комком.

– Дожили, значит, до светлого дня. У меня все под контролем, как у Мишки Горбачева в этом… Федоровна?.. Да не в хворосте… А, плевать. Одним словом, сегодня в двадцать два часа по местному времени, В Парке культуры и отдыха на Шафировском острове, ныне Елагином, будут они своего ублюдка крестить да в силу возводить. Созрел он. И место там урочное, и срок подошел.

– И всем нам, как и предсказано, наступит конец: мне, Елене и Сашке Чету… И тебе, Федорона, тоже капец, но чуть позже, ибо ты не повязана с нами предопределением… А если бы Лешка в силу вошел, то и намного позже, уж защитил бы он тебя, по доброй памяти. Да вот и в этом нам беда – Леха все еще слабый, можно сказать – никакой, у Лены – и то силы больше. И вот висит предопределенное над нами троими, а значит, что пришла пора умирать… Когда я был маленький, мне казалось, что жизнь будет такой долгой, что никогда не кончится… И была она долгой, ох, долгой, а вот, считай, и закончилась…

– Петр Силыч, да ведь врешь чай, что маленьким-то был? – Ирина Федоровна хлопнула себя по оборкам на юбке и вдруг раскатилась таким сочным, с басами, смехом, что и Лена с Четом искренне ли, от нервов ли – а тоже рассмеялись.

– Был я маленьким! – неглубоко обиделся дядя Петя. – Только… не помню почти что ничего, забылось… Что, уже все кончились?.. А-а, так неси все, что напекла, чего им мерзнуть в стороне от кишок…

– И вот, дорогие мои, чем нам ждать и блеять, когда зарежут, лучше попытаться сделать по-своему. Два года мне не удавалось, а нынче – глядишь и… Предлагаю поехать и спортить им всю церемонию. Задавим если гаденыша – вот, Ленка, тогда посмеюсь я над твоим неудавшимся женишком! Гы-ы… А добудем его крови на образец да сделаем с ней ритуал для Лешки, так он и его силу в себя втянет, вот что я предполагаю. И своей, глядишь, разрешится вдобавок.

– И что тогда произойдет, Петр? Кем Леша станет, что с нами будет? Если судьба изменится?

– Не знаю, Лен, ведь такого опыту жизненного нет у меня, не доводилось мне. А только ничего лучшего я не надумал.

– В каком составе будем?

– Дело – если по-колдовски считать – очень тонкое и для нас фартовое: их там будет он, мать, посаженный отец и дружка, все. Дельце, как я читал и понял, интимное, семейное, никого из других ихних быть поблизости не должно, можно ихние гармонии нарушить. А и нас трое связаны одним итогом: Я, ты и Лена. И Леха. И тогда получается баланс и… я… попытаемся. Уж ежели я и Ей нос утру… Почти ничего не теряем.

– Почти? – Лена с недоверчивой улыбкой глядела на дядю Петю. – Лешку зачем усыпил?

Дядя Петя моментально взмок, как после полуведерного самоварного чаепития…

– Его… С собой возьмем… Да! Ну что вылупилась, он ведь и моя кровь! Потому и усыпил, что слаб: позовут, и он сам к ним душой упадет и в свою очередь отдаст собственную силу этому. А так я его зомбанул, сделал для них глухим, и будет он рядом, на случай нашей победы.

– А если… не мы победим?

– Риск.

– Нет! Не-е-ет! Не отдам! – Чет повернулся и чмокнул Лену в ухо. Та вздрогнула, словно от сильного удара током. Было видно, что она оглушена неким магическим разрядом.

– Извини, Лен. Петр придумал правильно, нет ли – выбора нет. Главное, что некогда спорить. Если НЕ победим, то и предначертанное на три гроба исполнится и тот силу обретет. Кто защитит Лешу, Ирину Федоровну? Безопаснее им самим умереть, да и того не дадут… Нет выхода, разница в дни, ну в недели…

– А Сашка Аленку ему даст в охрану, все спокойнее… Такая дылда!

– Уже дал, при нем она.

– Вот уже что-то… Мурмана с собой возьмем, Лешке в защиту, а я в него сил закачал немерено и магией вашей говнивенькой его, как бывало, уже не стреножить…

– Погоди, Петр. – Старая ведьма почуяла проблеск, надежду и словно бы помолодела. – А ты же говорил трое. А Мурман с Аленкой?

– Мурман – животный, и Алена – тоже, а в предопределении, вспомни как читали, о зверях не сказано ничего. Потому и берем: и подмога, и не нарушено.

– А мне нельзя с вами?

– Нет. Конечно, ты сильнее Лены и сгодилась бы куда как вернее, но… риск велик… Велик, Ириша. А кроме того… Вот нет у меня опыта – умирать, а сердце подсказывает: надо оставить Федоровну дома, чтобы не нюнилась…

– Типун тебе, старому дураку…

Лена почти оправилась от Четова чмока, но тут дядя Петя, не давая думать и возражать, выложил перед нею оружие.

– Автомат Калашкина, специальный, без жопы и без уда, для диверсантов. Видишь – короткий, а коробка с патронами – магазин, длинный. В магазине сорок пять пуль. Я их вроде заряжал отравой, но слаба, и так еле держится, а выстрелит – так и слетит все. И такое возможно. А все же лучше дули с маком. Чет?

– У меня длинный и ножи.

– И у меня вроде того. Поехали. Я договорился с Антоном, из сберкассы начальником, он нас на своем автобусике и довезет. Пока дойдем до площади, он как раз уже дожидаться будет. Идите, я Лешку на руки и вас догоню. В городе его на ноги поставим, сонного…

– Не дам, Силыч. Пусть здесь спит. Остановись. – Ирина Федоровна почернела лицом, под губой пробились желтые клыки, взор был ясен и непримирим. Поперек двери упали три стальные полосы, прикованные к дверным косякам, из стали же сделанным.

– Спасибо, баб Ира. Петр… Силыч, ты понял нас, что мы с Ириной Федоровной решили?

– Слышу.

Полосы стали ржавой трухой и неслышно осыпались. В руках ойкнувшей Лены автомат превратился в плюшевого олимпийского мишку.

– Ты прав, Сашка, не время спорить. Может, и я чуток растерялся… Но две ведьмы хором каркают – значит действительно мир перевернулся. Гы-ы. Сашка, слышь, пока едем, ты научи ее с предохранителя снимать. Федоровна… А Федоровна… присмотри. Пусть спит, пока… Ну ты понимаешь… Но Мурмана я возьму, так что тебе за двоих сторожить придется. Гы-гы-гы… Да еще и Васька поможет… О-о – когти… смотри какой тигр… карликовый…

– Сегодня великий день, сын мой. Я тебя люблю, я тобой горжусь, ты – это все, что у меня есть на свете.

– Да? А Ленька? Ты же всю дорогу его тетешкаешь да над ним воркуешь?..

– Не говори гл… Ленька – это Ленька, он очень хороший, но нельзя же сравнивать. Сейчас я доглажу тебе брюки, рубашка уже готова, доглажу, и сядем обедать. Любишь карасиков на второе?

– Конечно! Мелкие?

– Ну… с ладошку длиной, как ты любишь… – Мать протянула ладонь, чтобы Денис мог оценить размеры обещанного. Денис подхватил ее ладонь своей, церемонно изогнулся и чмокнул в пальчики.

– Мам, ты у нас умница, чародейка, спортсменка и просто красавица.

– Ну что ты несешь, какая чародейка… И вообще это слово… неправильное, пошлое… не нашего круга. Брысь отсюда. Я вас с отцом позову, когда понадобитесь.

Денис послушался и пошел в большую комнату, к отцу, как он его до сих пор называл по маминому примеру.

– Пап, а как же так?..

– Что именно?

– Из того, что я успел усвоить за последние дни, мы действительно стоим выше этой дурацкой нечисти по могуществу, знаниям, перспективам… А мы столько лет от них прячемся? Не они от нас, а мы…

– Все верно. У тебя вечность впереди, освоишь и вечные вопросы, и философию, но на бытовом уровне дела обстоят так: мир постматериальный, типа загробный, если вульгарно, почти исключительно наш, по всему спектру, снизу доверху. Мир материальный, наземный, как мы его называем, пока ничей. Он должен быть и будет наш, но сегодня нечисть активнее нас, здесь они связаны различными путами куда меньше, чем мы, они как муравьи или клопы в каждой щели. Прихлопнуть любого – запросто, но их очень много. Сегодня вечером этому должен быть положен предел. И в ближайшие год-сто мир, его маленькая наземная часть будет полностью очищена. Маленькая, говорю я, если сравнивать с той, что накопилась за многие тысячелетия, однако это вся ноосфера земная. Так что тебе придется потрудиться.

– Мне? Одному?

– Это уже как ты… вы пожелаете и решите. Но сначала, сегодня вечером, твоя инициация. Слава уже все необходимое подготовил, теперь следит за светилами… Объяснить, как это ему удается среди бела дня?

– Спасибо, – рассмеялся Денис, – я и так догадываюсь… Единственное, чего не пойму: куда они денутся, светила, с расчетных орбит без его догляда?

– Никуда, ритуал велит.

– А это больно будет?

– Никто не знает, кроме… Вытерпишь, я полагаю.

– Па, а ты… хотел бы быть на моем месте?

– Праздный вопрос… бесполезный. Типа: «О чем пахнет нейтрино?» Ты волен создавать любые конструкции вопросов, но осмысленные ответы могут соответствовать только вопросам, смысл имеющим.

– Как уныло и скучно. Я все это изменю… в наземных чертогах… Отменю логику и здравый смысл.

– Это уж как тебе будет угодно. Мать зовет… Идем?

– Идем. Погоди… Ты рассказывал, что они создали монстра, гомункулуса, мое наземное альтер эго… Как с ним?

– Мы искали его все годы. География бесследных исчезновений наших посланцев намекает, что он вполне может быть нашим соседом по дому. Ну я преувеличиваю; естественно, все в округе досконально проверено, но тем не менее… Он будет найден и уничтожен. Лучше раньше, чем позже. Он должен был совместить в себе все худшие стороны нечисти и «человека разумного». Отвратительный коктейль. Смерть его, надеюсь, не будет легкой для него.

– Моя мама – тоже человек, не забывайся.

– Виноват, прости, пожалуйста. Твоя матушка, великая наша Госпожа, лучшая из людей… но, извини, здесь начинаются теософские дебри, а мы с тобой не очень в них сильны… Человечество, быть может, и не столь плохо само по себе, да путь его гадок и неровен. Во многом – нечисть тому виной. За этим и призван ты: жить в мире бренном и постигать его, исправляя. И повелевать им во славу Отца Твоего и на всеобщее благо… Еще что хочешь ты узнать? Спрашивай?

– Потом… Пойдем, пап, а то нас половником от кухни погонят, а сегодня караси со сметаной, между прочим… Да… А мы для людей – тоже ведь нечисть?

– Люди глупы.

В девять вечера на улицах уйма народу, по дорогам со стонами и охами ползут беспрерывные автомобильные ленты, неярко, но светит солнце, духота. Откуда ни возьмись – надвинулись тучи, сначала белые и пушистые, как хризантемы, скромные, но чем дальше – тем наглее они и темнее, из них уже течет… И вот уже дождь… который теперь ливень… да холоднющий!.. Смеха и радости в честь прогоняемой духоты хватило на десять минут: все живое, из имеющих одежду основательнее ошейника, попряталось в дома, в частные автомобили, в общественный транспорт… Еще пять минут, и из-под раздавленных грозой деревьев побежали, а вернее, пошли вброд оптимисты-неудачники. Мокрее они не станут, но могут еще успеть спрятаться от грома и молний, чудовищ, которые уже не звук и свет, но без малого – трубадуры конца света.

У входа перед ЦПКиО решили остановиться и идти пешком. Отец и дядя Слава (степени родства такой же, кстати, как и «отец» Дениса) держали зонтики, Денис с мамой под ручку шли между ними. Мор сидел у Дениса на правом плече, Ленька, предпочитающий быть невидимым в светлое время суток, устроился на маминой спине, благо тело его, когда это было нужно, практически ничего не весило.

Там, в центральной части небольшого парка находилась цель: место идеально подходящее для магических ритуалов черной инициации, лучшее во всем северном полушарии. Отмечено оно было аттракционом «Воздушный шар» и было видно издалека. Стоило им миновать мост через цепочку сообщающихся между собою водоемов, как дождь утих. Точнее, дождя не было на площади радиусом примерно метров двести пятьдесят, если центром считать точку самого воздушного шара. Отец сложил зонтик, посмотрел на дядю Славу – тот отрицательно качнул головой.

– Оль, ты делала что-нибудь?

– Что именно? Что ты имеешь в виду?

– Не важно. Это уже не важно. Разбуди Леньку. Мор, летай и смотри…

– Все эти уловки и засады уже не важны. Дионис?

– Да, папа?

– Ничего не предпринимай. Ни во что не ввязывайся. Понял?

– А что я должен делать, как себя вести во время ритуала и что он из себя представляет?

– Ну можно было бы по старинному обычаю, со звездой и с жертвой – вон отдыхающие кое-где, бери любого… Но это на публику, а сегодня она не нужна. Мы прибыли в срок туда, куда требовалось. Тебе стоит лишь пробыть здесь, пока светила меняют свой небесный орнамент из исходного положения в конечное. В последние секунды, минуты, быть может, мы почувствуем знак и все вместе, втроем – ты четвертый, проведем заклятие. И все. И поедем домой, однако даже за время пути ноосфера станет несколько иной. – Отец рассмеялся. – И никогда – прежней. Сейчас мне придется уладить кое-какие шероховатости, ибо я не предполагаю ничего серьезного, но ты не должен вмешиваться и вообще ничего не должен делать. Каждая крупица накопленной тобою силы необходима. Необходима – значит не обойтись без нее. Потратишь на фокусы – будет всем нам труднее… Так-с…

Отец взмахнул рукой, и с десяток людей, с восторгом взирающих на проливной ливень из сухого оазиса, вдруг смолкли и врассыпную побежали под дождь. В их число вошли и кассир, и водитель воздушного шара, поэтому, пока они вчетвером достигли шара и подошли к нему вплотную, купол, лишенный очередной порции подогретого воздуха, опустил корзину на траву и сам стал клониться вбок, на купы деревьев, к которым был привязан канат, один из трех, удерживающих шар от побега и несанкционированного полета.

Денис, никого не спрашивая, залез в корзину, оглянулся, ощупал все, сначала продвинутым взором, после – неуверенною рукою. Вентиль крутнулся влево, пламя взревело, и купол воспрял, потащил за собою в небо корзину с Дионисом…

– Осторожнее, Динечка, я тебя прошу…

Корзина опять шарапнула утрамбованную землю.

– Спокойно, мама, я уже научился. Залезай сюда, посмотрим город сверху.

– Не надо, сын. Небо потом, а пока нам с матерью и на земле хлопоты-ы… Ага. Эту тварь я узнаю, я вспомнил ее.

На садовой скамейке, метрах в восьми от шара сидела обнимающаяся парочка, на которую магический приказ не подействовал. Именно ее имел в виду отец, когда произнес свое «ага». Парочка расплела объятия, и сразу стало видно, что они далеко не молоды: женщине – около тридцати, мужчине за сорок. Женщина повела рукой, и воздух распорола автоматная очередь. Целилась она в Дениса и его Ольгу Васильевну, но все пули без заметного урона вобрал в себя тот, кого Денис с детства привык называть дядей Славой, маминым братом. Он попросту перегородил им путь, зная, что пули сворачивать не умеют. Мужчина вскочил со скамейки, а женщина не успела, так и осталась сидеть, пригвожденная к скамейке целым десятком черных коротких стрел. Еще вился дымок из выпавшего оружия, а Лены уже не было на белом свете…

Отец Дениса взревел и бросил руку назад: какой-то зверь, похожий на очень длинную собаку, впился ему в затылок и шею, чудовищно раззявив утыканную клыками пасть. Отец вырвал пса из-за спины, держа на весу ударил кулачищем раз-другой, из глаз его полыхнуло так ослепительно, что отблеск этой вспышки отразился на туче. Во всяком случае, так показалось Денису. После этого отец размахнулся и далеко отбросил безвольное, неживое тело. Он стоял спиной к Денису, и тот видел, как из коротко стриженного затылка на клетчатую, зеленое с красным, рубашку в два ручейка сбегала черная кровь. Рубашка расползалась, истлевала на глазах там, где пробегали черные потоки. Внезапно рубашка лопнула и свалилась с отцовского тела, та же участь постигла брюки, белье, часы, цепочку. Да и сама плоть изменила цвет на темно-багровый, отец оставаясь таким же широким, словно бы подрос, черты лица его также изменились, потеряли возраст и простоту, не утратив при этом мрачности. Если бы Лена осталась в живых, она мгновенно бы узнала того незнакомца, который увидел ее сквозь магическую защиту папороцвета и мгновенно подчинил своей воле.

В правой руке его меч, почти абсолютно черный, и все равно видно, что основа его – неугасимое и беспредельно могучее пламя. Вот он взмахнул мечом и тяжело шагнул туда, где быстро и осторожно рубились двое – «Слава» и Сашка Чет. Чету приходилось туго, он отступал, но все равно кружился, отскакивал, финтил, стараясь не отходить от скамейки, словно бы пытаясь защить мертвую свою подругу. Денис видел, как израненный и уставший «дядя Слава» отскочил в сторону, чтобы не попасть под удар огненного меча. Чет бился колдовскими, серебряными мечом и кинжалом. Парируя незатейливый – прямой сверху удар страшного своего противника, он, видимо, не учел его возможную тяжесть и вместо того, чтобы «скатить» рубящий удар под углом в сторону, подставил одновременно, крест-накрест, и меч и кинжал. Белопузыми рыбками отлетели разрубленные куски колдовского оружия, и Чет распался вдоль, от шеи до паха, на две горящие половины.

Понимал ли он, что умрет здесь, или рассчитывал выжить – кто знает?.. Успела ли Лена увидеть и понять, что погибла, не успев никому причинить вреда? Тайна навеки. Но основные силы защитников Дениса были отвлечены в сторону.

Разлетелся дерн на поляне, буквально в метре от корзины, и оттуда словно выпрыгнул чудовищного вида человек. Был он очень высок и невообразимо пузат. Лет шестидесяти земных на вид, он никак не производил впечатления дряхлого или слабого. Красные глаза его светились бешенством, седые длинные усы распушились в стороны и вверх, не желая уныло висеть под перебитым носом. Не тратя слов на приветствие, он ухватился за край корзины и встряхнул ее на себя, чтобы Денис, стоявший с противоположного края, сам прыгнул к нему, как початок кукурузы в пустом ящике. Денис и прыгнул, против своей воли, но ударился о неведомую преграду и отпружинил назад. Мор черной торпедой ринулся в лицо врагу, но промахнулся каким-то чудом и едва не проткнул насквозь столетний дуб, росший рядом. Ольга Васильевна сломила сухую ветку из кустарника – то, что оказалось под рукой, и ударила узкой и острой саблей толстяка поперек лица. Сабля обернулась обратно в ветку, затем в змею, но Ольга Васильевна успела отбросить в сторону переменчивый атрибут. Вдруг она поняла, что лежит на мягкой земле, далеко от корзины, а ее сын – в руках у этого монстра.

– Смог! Гы-ы, – только и прохрипел старик, приготовив руки к последнему для Дениса движению…

Но из самого неба, прошив насквозь самые тяжкие, самые темные тучи, ударила ему в грудь молния, белая и яростная, как зима в степи. Дядя Петя – это был он – упал на спину. Земля содрогнулась и еще раз содрогнулась и еще… это бежал, сотрясая ее, тот, багровый, с огненным мечом… Дядя Петя вскочил на ноги – откуда и прыть взялась. Изо рта его, на метр вперед, тугим фонтаном ударила кровь, глаза выкатились из орбит, колдун кричал. И словно бы силы, покорные этому крику, стекались к нему отовсюду, из деревьев, из воздуха, из пламени догорающих останков Сашки Чета, из ничего не видящих глаз Лехиной мамы, Лены… В руках у колдуна возник кистень… и растворился и вернулся в правую руку, но уже гигантским топором. И топор перетрансформировался в двуручный меч и опять в топор… Противники – двое против одного – двигались очень осторожно, они узнали друг друга и несколько оробели…

– Динечка, все хорошо, мой родной… Не смотри туда… Потерпи еще несколько минут…

– Мам, отойди, в самом деле! Я сам знаю…

– Ленька! Сюда! На, возьми… Ленька, иди к Дине…

– Мам!!!..

– Я тебя прошу. Через четверть часа ты мне его вернешь. А пока пусть при тебе побудет. Мало ли что еще они придумали? Ленька, вперед. Мор, стереги только его…

– Ты куда, мам?

– Надо папе помочь…

Слава уже потерял свою наземную плоть: она мокрыми клочьями чавкала под ногами сцепившихся в рукопашной дяди Пети и Гавриила. Как и двадцать с лишним лет назад, пытались они решить исход битвы голыми руками, ибо оружие их пришло в негодность, а новое они достать просто не успевали…

Денис не успел рассмотреть – что такое было у матери в руках… Если бы он не видел своими глазами, если бы он не слышал своими ушами… Нет, никогда бы он не поверил, что его названный отец может уместить в своем крике столько страдания… Старый колдун запустил свои руки-когти в грудную клетку отцу и буквально разорвал его. Он теперь тоже кричал, но торжествуя.

Денис онемел от боли и ненависти, головная боль переполняла его и требовала немедленной, неминуемой смерти виноватому. Мир стал черен. И через все застилающий мрак Денис увидел, как его мать… как голова его матери висит высоко над землей, надетая на кулак старого чудовища.

– УМРИ!!!!

И полыхнуло еще раз, но не из небес уже, а из Денискиной груди. И полыхнуло так, что тот, небесный удар выглядел рядом с этим ночной гнилушкой… Старый колдун горел молча. Кровь непрерывным потоком лилась из горла на брюхо, а оттуда в траву. Взор его тускнел, по-прежнему полный злобы и торжества, но сила навсегда покидала древнее свое хранилище. Вот он упал лицом вниз, в траву, в пропитавшую ее кровь… И вновь он сделал попытку – оттолкнуть от себя планету, преодолеть зов земной… Но нет, всему есть предел, и последняя капелька жизни выкатилась из распахнутого глаза дяди Пети, пробежала два сантиметра и вернулась в землю…

Далеко, в деревне Черной, вскинулся на кровати Леха:

– Мама!

Но старуха была начеку, она забормотала то, что подсказал ей Петр Силыч, и Леха вновь забылся сном, а старая ведьма сидела рядом и часто-часто шмургала в отсыревший платок – она все понимала.

Денис лежал на дне корзины и тихо умирал. Ему было холодно, он ничего не хотел, кровь его была колючей, наполненной ледяными кристаллами… Осиротевший нежить-паук Ленька прижимался к его спине, безуспешно пытаясь оторвать от себя и влить в своего единственного теперь повелителя хоть кусочек собственного тепла…

Но бился в усталый мозг непонятный шум, хриплый… плачущий… Мор… Морка!.. Денис ухватился, как утопающий за соломинку, за головную боль и все-таки сел. Встал на колени, выглянул из корзины…

Чудовище, по ошибке нареченное собакой, не подохло, не добил его отец… Пес, избитый и окровавленный, рвался к корзине воздушного шара, и Мор отчаянно кричал, сдерживая его атаки. Удары его смертоносного клюва только добавили крови на морде пса, но не могли вывести его из строя… Вдруг Мор бросился и когтями, крыльями, клювом зацепился на загривке монстра. Удары следовали с быстротой автоматной очереди, пес взвыл и покатился по земле… Денис попытался помочь своему пернатому питомцу, но был он девственно пуст… Отец предупреждал его не тратить силу… Откуда-то приходило нужное знание происшедшего… Инициация не получилась. Он пока магически беспомощен, и от пса не уйти… Он слишком хорошо знал Морку, чтобы не испугаться за него по-настоящему: крики его были зовом помощи…

– Морка! Сюда! Быстрее!!!

Пальцы сдвинули с места бугорки вентиля, подтолкнули их влево… Корзина пошла вверх, на плечо упала царапающая тяжесть…

– Морка, что у тебя с крылом?..

Крыло выглядело скверно: не закрывалось до конца, и сквозь поредевшее оперение видна была кровь… Когтистые лапы шатнули корзину, зацепились за край. Ленька и Мор, позабыв о междусобойной вражде за право быть самым любимым в семье, не сговариваясь ударили – каждый по «своей» лапе. Чудовище грянулось с пятиметровой высоты, но прыгнуло вновь. Денис, чувствуя, что силы и сознание уходят от него, вынул из магических ножен короткий клинок, подарок «дяди Славы», трижды ударил по канатам…

На Елагином острове не было ни одного человека. Безотчетный страх выгнал вооруженный наряд милиции на соседние острова, откуда они благополучно докладывали туфту в диспетчерскую. Откуда-то издалека холодным потом проникал под рубашку жуткий вой, который человек ли, теплокровный зверь издавать бы никак не должны. Однако вой был и зверь был.

Это синеглазый пес Мурман, обжора, подхалим и преданная нянька, служил свою панихиду тем, кому он служил верой и правдой, кто кормил его, и поил, и за ушком чесал… и подарил ему самого замечательного на земле хозяина и друга – Леху Гришина.