Недолго светило солнце

Сашко молчал, тихо барабаня пальцами по белой скатерти, а товарищ Гечев продолжал:

– Разумеется, можно и проиграть. Человек не всегда выигрывает. Но взамен он всегда получает что-то и, даже проигрывая, выигрывает. А тут ты проиграешь и ничего не выиграешь. И никто ничего не выиграет.

Сашко молчал.

– Ты ведешь себя как ребенок, – продолжал товарищ Гечев. – Мертвого не оживишь. Что ему было на роду писано, то с ним и случилось. Мы здесь ни при чем. Давай подумаем лучше о живых. Не драматизируй события. На тебя удручающе подействовали несколько пуговиц и слова выживших из ума стариков.

– Убить их мало, – сказал Крумов. – Это они воду замутили. Двадцать пятый год, восстание и еще бог знает что…

– Мы не дети, – сказал товарищ Гечев, – и не должны идти на поводу у эмоций. Эмоциями не прокормишься. За хлеб нужно платить деньгами.

– А если это правда? – сказал Сашко. – Если действительно он из тех, кого расстреляли в двадцать пятом?

– Не нужна тебе эта правда, – сказал товарищ Гечев. – Сегодня, мой мальчик, никого не интересует правда. Если бы я жил по правде, давно умер бы с голоду. Правдой сыт не будешь. Это я тебе говорю. Правда до добра не доведет. Послушай меня, я это знаю из собственного опыта. Я знаю жизнь, всю ее подноготную. Не послушаешь меня – пропадешь.

– Сколько можно его убеждать, – не выдержал Ванка. – Целый день ему объясняем. Останемся без гроша с его фантасмагориями!.. Надоело!.. Все ему говорят одно и то же – Крумов, товарищ Гечев, я, бай Ламбо – а он: „Нет и нет!" Хватит, надоело…

– Так что можно считать, мы с вами договорились. Или мне подыскать другую бригаду? – спросил товарищ Гечев.

– Договорились, – сказал бай Ламбо. – Закопаем эти пуговицы и будем работать. Не беспокойся. Все будет в порядке.

Товарищ Гечев не беспокоился. Он просто не любил лишних сложностей, предпочитал не поднимать шум вокруг своих дел. И не потому, что кого-то боялся. Нет. Просто он любил, чтобы работа шла гладко, не прерывалась из-за ссор. Он не боялся ни ссор, ни конфликтов, но, если можно, старался избегать их. В этой истории Крумов мог здорово пострадать, потому что, если действительно окажется, что человек в колодце – участник восстания, Крумову не позавидуешь. Но это его, Крумова, забота, пускай он и думает, как выходить из положения. Гечева вся эта история почти не волновала. Крумов ему ни сват, ни брат, ни товарищ. Клиент, один из многочисленных клиентов. Конечно, неплохо было бы, если бы все обошлось.

– Сашко, а с тобой мы договорились?

Сашко молчал, глядя на белую скатерть.

– Не играй с огнем, парень! – предупредил его товарищ Гечев. – Доиграешься!..

Сашко ничего не ответил.

– Ты слышишь?! – разозлился товарищ Гечев. – Я с тобой разговариваю!

– Слышу! – ответил Сашко.

Осы, привлеченные запахом ракии, снова кружились над столом, садились на рюмки, осторожно подползали к ароматной жидкости…

– Крумов, – нервно сказал товарищ Гечев, – решайте, что будете делать. У меня сейчас нет времени. Я бы, конечно, ему голову намылил. Бай Ламбо, поучите его уму-разуму. Не то все пострадаете, так и знайте. Поговорите с ним, втолкуйте ему. А сейчас – до свидания!..

Он прошел через веранду с оранжевым навесом, спустился по лестнице. Крумов вскочил и побежал его провожать.

– Я был уверен, что он надежный человек, – говорил Крумов, пока они шли по дорожке, выложенной цементными плитками. – Думал, раз работает у тебя… Ох, накличет на нас беду этот голодранец… Откуда он только взялся на мою голову… Я-то думал, он надежный человек…

– Теперь уже нечего думать, – сказал товарищ Гечев. – Нужно что-то предпринимать. И как можно скорее. Ты не один у меня. Одни ждут водоразборную колонку, другие – колодец. Клиентов много… Я ждать не могу. Для меня простой – прямой убыток…

Он сел в свой видавший виды „Москвич", машина тронулась, издавая хрюкающие звуки и поднимая пыль. Несчастный Крумов долго смотрел ей вслед.

С веранды доносились громкие голоса.

Крумов стиснул зубы и зашагал к дому по плиткам, между которыми проросли трава и ромашки, по плиткам, над которыми вспыхивали огоньки светлячков, по плиткам, которые уже трудно было разглядеть в темноте наступившей ночи.

На веранде горела лампа. Вокруг нее вились мошки. Ослепленные ярким светом, они ударялись о горячее стекло. Бай Ламбо говорил Сашко:

– Я устроил тебя на эту работу, потому что твой отец очень просил меня… А сейчас ты хочешь нам напакостить. Это вместо благодарности-то?

– Не хочу я вам напакостить, – говорил Сашко. – Ты не можешь меня понять.

– Работай себе и помалкивай, – прервал его бай Ламбо. – Твое дело – сторона. Мы с твоим отцом так всю жизнь прожили, детей вырастили, выучили их. Молчи, будто ничего не знаешь. Слушай, что я тебе говорю. Мы с твоим отцом друзья, и он тебе сказал бы то же самое.

– Бай Ламбо, нельзя всю жизнь молчать… ведь мы же люди.

– Можно, – сказал бай Ламбо. – Ты же видишь – я молчу. Отец твой, и тот всю жизнь работал, никогда не поднимал шум, много не говорил… Тихий человек.

– Хватит, – ударил кулаком по столу Ванка. – Ты придуриваешься, делаешь вид, что ничего не понимаешь. Из-за тебя у нас пропадет целое лето! Здесь только потяни за ниточку, такое размотается!.. Все мои планы полетят к черту. Для того ли я живу тут столько времени как отшельник, людей не вижу, одичал совсем, чтобы ты пришел и все поломал!.. И ради чего?.. Набери в рот воды и молчи, иначе я за себя не ручаюсь, так и знай! Я терплю-терплю, но если меня выведут из себя – за последствия не отвечаю, могу кому угодно переломать кости… Мы с тобой друзья, я тебя понимаю, но будь человеком, пойми и ты нас!..

– Потише, тише, – вмешался бай Ламбо, – не надо горячиться, он не глупый парень и все поймет, ведь свой же человек. Я знаю его отца, мы с ним друзья…

Антон, который до сих пор молчал, разлил по рюмкам оставшуюся ракию и сказал:

– Слушаю я тебя и никак не могу понять, чего ты хочешь Чего тебе надо?

– Хочу, чтобы он не исчез снова, – ответил Сашко. – Пусть те, кто убивали, не думают: закопали человека и концы в воду, победили… Пусть не думают: достаточно людей связать и расстрелять… Если мы закопаем его снова, получится, что они правы. Ты разве не понимаешь этого? Выходит, достаточно нескольких кубометров земли, чтобы исчезло все – и человек, и то, о чем он думал, во что верил, за что боролся…

– Глупости! – сказал Ванка. – Абсолютные глупости… Ты лучше подумай о себе, о нас, о живых.

– Я как раз и думаю о живых, о нас.

– Это – темное дело, – сказал Антон, – ты сам не знаешь, чего хочешь.

– Знаю, – сказал Сашко.

– Нет, не знаешь, – разозлился Антон. – Я могу сказать, чего хочу, бай Ламбо – тоже может. А ты можешь? Его дети, его мать, за что он боролся!.. Но все это существует только в твоем воображении, придумано тобой. Так ли это, не так, остается только гадать…

– Ты чего хочешь? – спросил Сашко. – Чтобы я дал тебе его адрес? Назвал имя, отчество и фамилию?

– Хочу, чтобы ты молчал, – ответил Антон. – Не имеешь права из-за каких-то пуговиц отнимать у нас хлеб. И вообще я жалею, что мы связались с тобой!

– Как тебе не стыдно, ты же свободный человек, – сказал Сашко, – а говоришь, как бай Ламбо.

– И будешь молчать, – закричал Антон. – Будешь молчать. А не будешь…

– Вот и не буду! И нечего меня пугать!

– А ну потише, не забывайся! – крикнул Ванка. – Потише, у нас тоже есть нервы!..

– Это мое дело – молчать или нет. И нечего мне указывать!

Ванка вскочил из-за стола, перевернул его, скатерть сползла на пол, со звоном разбилась посуда… Стул, на котором сидел Сашко, опрокинулся, и оба, вцепившись друг в друга, покатились по мраморному полу веранды…

– Ванка… – кричал бай Ламбо. – Сашко!.. Прекратите!.. Стойте!.. Антон, разними их!..

Но Антон тоже бросился на Сашко. Клубок тел катался под оранжевым навесом, под лампой, вокруг которой вились мошки, в тихой летней ночи, в которой вспыхивали огоньки светлячков и лес стоял неподвижно и молчаливо, залитый лунным светом…

Ночь, ночь накрыла дачный пригород с его деревьями и огородами. Дачи словно растаяли во мраке, в черноте влажного и прохладного воздуха.

Светилось только окно Крумова. Хозяин участка не мог уснуть. Он нервно мерил комнату шагами и думал: „Господи, почему именно сейчас? Почему именно сейчас, когда я уже почти все сделал, осталась совсем малость, чтобы зажить по-человечески?.."

За окном – черный мрак, такой же черный, как его мысли.

„Почему именно со мной это случилось? – горестно думал Крумов. – Именно на моем участке?.."

Он знал: если тот, в колодце, действительно был расстрелян в двадцать пятом, участок, наверняка, заберут. Вероятно, там можно найти еще что-то. Ведь тогда расстреливали партиями… Он предчувствовал: участок заберут. Предчувствия никогда не обманывали его. Заберут и взамен дадут новый.

Крумов даже застонал – он знал, что дают в таких случаях: каменистое место где-нибудь у черта на куличках, где нет ни электричества, ни воды. Столько труда, столько усилий, столько денег ухлопал – и все напрасно… Разве можно перенести на новое место дом, веранду, черепичную крышу?.. И деревья, они только-только начали плодоносить, груши… воду нашли… Из-за этой воды проклятой все и началось, нужно бы было вообще не копать. Прекрасно обходился шлангом, источник – вон он, совсем рядом… Приспичило ему иметь колодец, пропади он пропадом…

„Плохо, – вздохнул он. – Совсем плохо!.."

Если бы дело касалось чего-то другого, он нашел бы выход, использовал бы все свои связи. До сих пор он всегда находил выход из затруднительного положения… Но в данном случае выхода нет. Это он хорошо понимал. Раз дело касается двадцать пятого года или восстания – крышка, дело очень серьезное. С этим шутить нельзя. Никто не возьмется помочь. Заберут участок и слушать не станут… Столько труда, столько усилий и такой конец… Как ему достался участок, только он знает. Сколько взяток пришлось дать в горсовете, сколько подмазывать, сколько пришлось побегать, пока добыл разрешение на строительство…

Крумов потер горячий лоб. Голова раскалывалась от тяжких дум, тревожные мысли накатывались лавиной, не давали покоя…

„Спасение только в молчании, – решил Крумов, – другого выхода нет. В противном случае участок заберут и построят какой-нибудь мемориал или что-то в этом роде… Только молчание… Чего бы это ни стоило, нужно сделать так, чтобы об этом никто не узнал. Но тот мерзавец молчать не будет…"

Он яростно ударил кулаком по столу.

„Откуда взялся на мою голову этот мальчишка? – злился Крумов. – Он молчать не станет. Об этом он заявил тогда на веранде. Обо всем расскажет в городе. И тогда – конец".

Крумову хотелось выть.

„Может, дать ему деньги? – подумал он. – Сколько?.. И возьмет ли?"

Проводив товарища Гечева, Крумов снова подошел к колодцу, посмотрел на проклятые пуговицы. Потом поднялся на веранду, где Сашко молча вытирал окровавленные губы, а бай Ламбо что-то говорил Антону и Ванке, с мрачным видом сидевшим за столом. Рубашка на Ванке была разорвана.

– Если он даже с двадцать пятого тут, – говорил бай Ламбо, – то жена его, наверное, вышла замуж за другого и дети вообще ничего не знают о нем. И зачем сейчас людей тревожить, ворошить прошлое?..

Ему никто не ответил. Лампочка светила во мраке ночи, отбрасывая на навес веранды оранжевый круг. Крумов не выдержал:

– Этот участок мой! – он ударил кулаком по столу. – И все что на нем – мое! И больше слышать ничего не хочу. На своем участке я хозяин. Зарубите себе на носу! Я вас нанял, и на моей даче вы будете делать то, что я вам скажу! Ясно!

– Все стало вашим, – ответил ему тогда Сашко. – И рассветы, и закаты, и воздух стал вашим… разделили Болгарию на участки и присвоили себе… Но человек, который лежит там, – не ваш, это вам ясно? И пуговицы не ваши… И никогда не станут вашими. Смерть, Крумов, не продается, она не ваша, вы не можете ее купить.

– Сашко, – сказал бай Ламбо, – ты никак не утихомиришься. Хватит! Или хочешь, чтобы тебя снова побили? Посмотри на кого ты похож, вытри губы – кровь снова течет!..

– И имя его – не ваше, и память о нем – не ваша, – продолжал Сашко. – Денег вам не хватит, чтобы купить все это… Этого, Крумов, не купишь. За деньги это не продается… Все не сможете купить на ваши деньги…

На носовом платке, который Сашко прижимал к разбитой губе, проступило алое пятно…

Это было вчера. Вспоминая об этом, Крумов понял, что Сашко денег не возьмет.

„Не возьмет! – вздохнул Крумов. – И сколько ему предложить… Тысячу?"

Подумал: „тысячу", и заныло сердце. Он представил себе зеленые толстые пачки банкнот, сложенные аккуратными стопками…

Шагая по комнате, он ударял кулаком о кулак:

„Ну почему я должен давать ему деньги? – В нем закипала злоба и обида. – Почему? Что это за люди? Для чего они рождаются на белый свет? Кому они нужны?.. Идеалист!.. Мертвый – он и есть мертвый. Никто его не знает, никто его не ждет, все давно примирились с его смертью. Зачем бередить старые раны? Для чего сопляку все это, что он от этого будет иметь?.. О людях думает, о его матери, о его детях… А я что, не человек? Подумал ли он, каково мне было строить дачу?.. Легко ли? А подумал ли он о том, что и у меня есть мать, дети?.."

Он вдруг вспомнил свою мать, такой, какой видел в последний раз, когда ездил в село, – маленькую, сгорбленную. Она стояла среди высокой кукурузы и смотрела на него вылинявшими глазами. Давно он не писал ей… из-за этой дачи все времени не хватает…

„Для чего на свет рождаются такие люди? – думал Крумов. – Кому они нужны? Никому нет пользы ни от них самих, ни от их сомнений, ни от их фантазий. В этой жизни нужны реалисты, деловые люди, строители. А этот не построит ничего, только другим будет мешать болтовней, не даст им спокойно трудиться…"

Ночь царила над дачной зоной. Летучая мышь стремительно прорезала крыльями воздух и исчезла между деревьями. И снова тишина, густая, непроницаемая.

„Для чего они живут? – вопрошал Крумов. – Кому они нужны?"

Он обращался не к богу, в бога он не верил, а к той высшей, неведомой силе, которая распоряжалась на земле, он спрашивал ее, искренне убежденный в своей правоте, недоумевая, почему эта сила расточительствует, почему создает таких людей. На земле и без них мало места, зачем она создает их – лишних, только мешающих другим.

„Мы не были такими, – думал он. – Мы были другими. Мы старались, хотели что-то создать, а эти только разрушают…"

Ему хотелось кричать, хотелось выть от сознания безвыходности положения, от несправедливости, от собственного бессилия. Он метался по комнате из угла в угол, не зная, что предпринять, голова его пылала…

Уже была глубокая ночь, а Крумов все еще ходил по комнате и думал-думал, искал выход. Должен же быть выход, не может не быть.

Было два часа ночи, когда Крумов высыпал из кожаной сумки лук, пошарил рукой по ее дну, проверяя, не осталась ли головка – другая, на всякий случай вытряхнул сумку и поискал глазами электрический фонарик. Фонарик лежал на месте – на полке: Крумов любил порядок. Сунув фонарик в карман, он вышел во двор.

Его тень скользнула по веранде и растворилась в темноте ночи.

Приблизившись к грушам, Крумов осветил колодец. Лестница была на месте – ее не убрали. Он выключил фонарик, напряженно прислушался, всматриваясь в темноту. Вокруг никого не было. Только цикады стрекотали в траве. Дом безмолствовал. Крумов встал на лестницу, еще раз огляделся и спустился в колодец.

Минут через пятнадцать вылез, осмотрелся и, тихо ступая, направился к калитке. Калитка тихо скрипнула. Крумов прикрыл ее за собой и исчез в темноте. Он ушел в сторону стоявшего безмолвной стеной леса.

Вернувшись из леса, Крумов на цыпочках прокрался через веранду, бесшумно проскользнул в свою комнату. Сел на кровать и задумался.

„Скажу, что он был пьяный, – рассуждал он. – Как Пежо, которому устроили тот номер. Был пьяный, и все ему примерещилось. Как он докажет, что видел это? Теперь нет ни пуговиц, ни кольца, ничего нет… Пускай ищут, если им делать нечего… Лес большой…"

Хозяин дачи встал и снова зашагал из угла в угол.

„Лес большой… – говорил он себе. – Ничего не найдут…"

Он снова сложил лук в кожаную сумку, застегнул ее, поставил в угол.

– Так, – вслух сказал он, – это мы сделали… Пускай теперь доказывают…

Доказать что-либо теперь было невозможно, в колодце не осталось никаких следов. Крумов все выгреб и собрал в сумку. Решил, если спросят, скажет: „Весь вечер мы пили, рассказывали разные истории, кажется, и о таких случаях говорили. Может, от этих разговоров ему и стукнуло в голову… ракия до добра не доведет, память отшибет так, что на следующий день ничего не вспомнишь…"

Он мерил комнату шагами и думал, думал, мысль его сновала взад-вперед, анализировала, взвешивала доводы, улики и снова бежала вперед… Крумов понимал: если сейчас допустит ошибку, – пропадет. Нужно думать сейчас. Завтра будет поздно…

Крумов думал, и чем больше думал, тем больше его охватывало отчаяние.

„Нет, – говорил он себе, – нет, это не поможет. Если Сашко скажет, начнуть копать. А если там лежат другие?.. Тогда конец".

У него снова заболела голова, закололо сердце, он сжал кулаки и стал ударять ими друг о друга – что делать? что делать? что…

„Нужно заставить его молчать! – кричал внутренний голос. – Нужно заставить его молчать. Почему он не хочет молчать? Господи, почему не хочет? За что он мучает меня? Почему этот мальчишка отравляет мне жизнь?.. О, господи, зачем ты создаешь таких людей? Кому они нужны, кому? Почему они мешают жить другим?.."

Крумов метался по комнате, как загнанный зверь. Голова его пылала, он напряженно думал, потом снова взял с полки фонарик, проверил содержимое карманов и вышел во двор.

Ночь близилась к концу, но было еще темно. Во дворе стоял непроглядный мрак, и деревья сливались в молчаливую черную стену. Фигура Крумова промелькнула у веранды, жалобно скрипнул ворот колодца – Крумов разматывал веревку… Скрип повторился, раз и еще раз, затем все стихло, замерло. У колодца никого не было, только в траве тянула свою монотонную песню цикада…

Крумов вернулся в дом, подошел к окну – на дворе непроглядная тьма. Он прислушался – было тихо, только охрипшая цикада у колодца громко верещала, словно хотела что-то сказать, предупредить кого-то…

Первые лучи солнца осветили трепетным светом дубовый лес, красные черепичные крыши дач, сверкающую слюдяными вкраплениями штукатурку в доме Крумова, веранду с оранжевым навесом, клубнику и персиковые деревья, над которыми вились пчелы. В кронах деревьев царил покой, и если изредка ветви покачивались, то не от ветра, а от того, что на них садились птицы. В августе в этих местах безветренно. Было тихо, солнце ярко сияло в утреннем воздухе.

Сашко стоял у колодца и смотрел на цементные плитки, между которыми проросла трава, на них вчера лежали пуговицы и остатки истлевшей одежды, тускло поблескивавшее оловянное кольцо. Сейчас там ничего не было. Он быстро спустился в колодец – и там ничего, только желтый глинистый грунт и серые стены бетонных колец. Сашко медленно выбрался наверх, посмотрел в сторону дома, на зашторенное желтой занавеской окно комнаты Крумова. Крумов еще спал.

„Ночью закопал где-то, – решил Сашко, – чтобы не было доказательств".

Со стороны дороги донесся рев бульдозера. Ванка уже работал – срезал неровности грунта, сгребал землю в кучу и вместе с корнями и травой толкал к лесу.

– Доброе утро, – раздался за спиной голос бая Ламбо. – Будешь работать или решил сматывать удочки?

Бай Ламбо и Антон спустились с веранды и стояли под грушами.

– Буду работать, – сказал Сашко и подумал: „Пусть Крумов не надеется, что это ему сойдет с рук. Покопаем, поищем, может, и другие следы найдем. А если не обнаружим – дорогу знаю: через лес, по шоссе, у павильона Иордана Черного сажусь на автобус и прямо в город. Тогда Крумов уже не открутится, все скажет и даже покажет, где закопал".

– Слава богу! – обрадовался бай Ламбо. – Образумился. Наконец-то!.. Тогда начинаем. Чья очередь лезть вниз?

– Я полезу, – сказал Сашко. – Я младше всех.

– Ты же вчера работал внизу, – сказал Антон. – Сегодня моя очередь.

– Работал, но не целый день. Ты же знаешь, когда нашли эти вещи…

– Раз он хочет, пускай лезет, – сказал бай Ламбо. – Если устанет, сменишь его… Важно, что он остается…

Сашко снял рубаху, бросил ее на траву, взял кирку с укороченной рукояткой, короткую лопату и стал спускаться в колодец. По мере того, как он спускался, становилось все темнее, все сильнее ощущались теплые испарения земли и горький запах рассеченных корней. Он крикнул:

– Поднимай лестницу!..

Лестницу подняли, и в колодце стало немного просторнее. Сашко осмотрелся и взмахнул киркой…

И снова запел ворот, заскрипел, поднимая наполненное желтым грунтом ведро. Работа кипела. Ведро сновало между темным дном и светлым отверстием колодца, где сияло солнце…

– То, что Сашко нашел вчера, исчезло, – сказал Антон. Ты заметил: ничего нет. Лежало на плитках… и исчезло. Костей, наверно, тоже нет…

– Ну и слава богу, что исчезло, – сказал бай Ламбо. – А то еще поубиваете друг друга. Так оно лучше, спокойнее.

– Крумов куда-то все спрятал, – сказал Антон. – Додумался, собака.

– Хорошо, что исчезло, – повторил бай Ламбо. – Не нужно это нам. У нас и без того хлопот хватает…

Ударами кирки Сашко разбивал желтый грунт, во мраке белели перерубленные корни, слезились, издавая горький запах. Сухая шелуха от яиц насекомых разлеталась, смешиваясь с разрыхленным грунтом, ведро снова поднималось наверх…

Сашко наполнил очередное ведро, поставил лопату у стены и крикнул:

– Тяни!

Ворот напевно заскрипел, черный силуэт ведра, медленно удаляясь, двигался к отверстию, преграждая путь солнечному свету, в колодце становилось все темнее…

Вдруг черный круг ведра полетел вниз, бай Ламбо и Антон почувствовали, что рукоятка ворота стала необычно легкой. Сашко стоял, опустив голову. Он услышал крик, но не успел даже посмотреть наверх – последовал страшный удар, и кромешная темень застлала для него все вокруг.

– Веревка! – закричал Антон. – Кто-то ее… – он крепко выругался. – Лестницу, давай скорей лестницу!..

Сашко вытащили из колодца, положили на траву под грушами. Бай Ламбо разорвал свою рубашку, стал перевязывать ему голову. Кровь просачивалась сквозь повязку, алый круг рос, становился все шире…

– Сашко! – кричал бай Ламбо. – Сашко, ты слышишь меня? Сашко!..

Сашко ничего не слышал. Опьяненный радостью, он бежал с собакой по благоухающим травам, по безбрежному полю, звенящему от света и солнца… Собака мчалась, кувыркалась, тяжело дышала от быстрого бега… Вот она стрелой пролетела мимо фургона, там Таня… Губы ее горячие и нежные… и он там… Но собака бежит, уводит его за собой, Таня исчезла, исчез и деревянный фургон, их больше нет… Сашко бежит рядом с ошалевшей от радости собакой по полю, по безбрежному полю…

– Сашко! – зовет бай Ламбо. – Сашко, отзовись… Скажи хоть слово, Сашко!.. Антон, что делать?.. Антон!..

Но Антон уже бежал к дому, бежал изо всех сил.

– Крумов! – кричал он. – Где ты, гад?! Где ты, погань?!..

Проскочив через веранду с ее проклятым оранжевым навесом, Антон влетел в коридор, вышиб ногой дверь и ворвался в комнату… Крумова там не было, не было никого, только желтые шторы болтались на окнах…

– Где ты? – кричал Антон. – Где ты, гад?!..

Он с треском распахивал все двери, бил фаянсовые раковины, которые попадались ему на пути, выбрасывал их в окна, давил сложенные на полу стекла… Искал хозяина. Ему нужен был хозяин…

– Гад! – кричал Антон. – Гад, гад, гад!.. Все равно найду тебя!.. От меня не уйдешь, гад!..

А Крумов был в лесу, в зеленом лесу. Крумов бежал через лес, бежал по тропинке…

Антон выпрыгнул из окна гостиной, в несколько прыжков преодолел дорожку, выложенную плитками, распахнул настежь железную калитку, бросился в лес вслед за Крумовым…

А Крумов бежал по лесу и плакал, бежал как зверь, его гнал страх, животный страх за собственную шкуру. Под ногами у него трещали сухие ветки, от шума его шагов разбегались зайцы, разлетались перепела, Крумов бежал…

– Я не хотел! – кричит он. – Не хотел!.. Господи, поверь мне, я не хотел!..

Сам себе не верит Крумов, но кричит, что не хотел, проклинает судьбу свою и бежит, бежит по тропке, как загнанный зверь, рвет лесную паутину и плачет…

А на его даче с оранжевым навесом, у цементных плиток, между которыми проросла трава, бай Ламбо напрасно зовет Сашко, напрасно умоляет его откликнуться, сказать хоть слово… Кровавое пятно расплылось на белой повязке, она вся уже стала алой…

– Сашко! – зовет бай Ламбо. – Сашко, ты слышишь меня? Сашко!..

Сашко ничего не слышит. Из красного тумана перед ним выплыл маленький дом, родной дом, сиротливо стоящий в этом огромном мире, дом с осенними цветами в саду и паутиной, спускающейся с виноградной лозы и со стрехи на потрескавшиеся стены, на окна с облупившейся краской… Маленький мальчик бегает под вишнями с ломтем хлеба в руке, с ломтем, намазанным маслом и посыпанным красным сладким перцем… Это он, когда был маленьким. Почему вишни в белом наряде, ведь цветы в саду осенние? Мать стоит под вишней, любуясь бегающим по двору мальчишкой. Там, в углу двора, – его отец с пилой в руках. Он на минутку прервал работу и поднял голову, словно прислушиваясь ко времени, которое утекает… Бурые листья лозы, которая жила с ними и будет жить после них, паутина, опутавшая листья и черепицу крыши, спускающаяся вниз, к самым дверям… А где его сестра?.. ее нет… сад, усыпанный багряными осенними листьями, зеленоглазая лягушка, которую трудно различить среди опавших листьев, сарай из прогнивших досок и ржавым почтовым ящиком, заброшенным на его крышу…

Куда-то медленно плывет этот дом, залитый солнечным светом, укутанный паутиной, с его осенними цветами и лозой, с маленьким мальчиком, бегающим по саду, с его матерью, любующейся им. Дом, увитый виноградом и паутиной, медленно плывет, отдаляется, пока, наконец, совсем не исчезает.

Под грушами, у цементных плиток, на начинающей желтеть траве, лежал Сашко. Бронзовый ключ у него на груди, ключ от несуществующего дома, сверкнул в лучах заходящего солнца. Сверкнул и погас. Солнце зашло…

Рядом с Сашко сидел и плакал бай Ламбо.