Нефть в наших жилах

1

— Вставай, одевайся быстро.

Кузьма спросонок ничего не понимал, томная пелена сна ещё не спала с прекрасных глаз, обращенные к Тати, длинные ресницы слиплись. Юноша неловко сел на постели, соскольнувшее одеяло обнажило нежные смуглые плечи и узкую грудку — на ней — летящей птицей — красиво выступающие ключицы. Длинные здоровые волосы, черные, блестящие, как капроновые нити, торчали во все стороны.

Тати швырнула на постель новые бледно-голубые джинсы, белую футболку с принтом — пингвин на фоне бескрайних снегов — и дешевую бейсболку из ткани «сеточка».

— Это всё моя одежда?

— Нет, моя! — Тати выглядела встревоженной и раздражалась.

— А… лицо? — растерялся Кузьма, — Мне же нечем будет его прикрыть? Где накидка?

— Забудь об этом. Мы летим в Новую Атлантиду. Там тебе больше не понадобится эта дурацкая занавеска для носа. Там демократия, и мужчины, как женщины, ходят с открытым лицом, получают образование, могут работать и имеют избирательное право.

Кузьма встал, споткнулся об атлантийские кроссовки, привезенные для него курьером полчаса назад, выронил одеяло, которое удерживал на поясе… Секунду-другую Тати посчастливилось наблюдать, как самое грациозное и очаровательное мужское существо, какое она только видела в жизни, пытается прикрыть срам…

— Меня-то чего стесняешься, мне собственной башкой за тебя по кредиту расплачиваться, — сказала она буднично, странно блестя большими светлыми глазами.

Тати была пьяна, но Кузьма никогда не видел нетрезвых людей и не мог знать, что с нею. Он покорно выпустил из рук кончик суетливо подхваченного одеяла. Если госпожа хочет, она может глядеть на него. Хармандонский юноша не смеет ослушаться своей владелицы.

Тати откупорила и поднесла к губам офицерскую флягу. Не морщась, проглотила три суровых глотка виски.

Кузьма стол перед нею, опустив руки, порывающиеся скреститься на животе и оградить щитом хрупких пальцев от бесцеремонного взгляда его нетронутые прелести…

Тати отвела внезапно остекленевшие глаза. «Всемудрая, скажи, почему я не сдохла, не взяла в мужья Алана, не купила себе мещанский рай у моря и не зажила так, как хотела жить моя мать? На кой ляд мне понадобились эти проклятые короли?..»

Она повернулась и вышла, стукнув дверью. Кузьма принялся неловко натягивать на себя непривычную одежду — узкие брюки, футболку, кроссовки.

Он не представлял, как можно будет идти на улицу в таком наряде. Но раз ему велела госпожа…

Кузьма глянул на себя в зеркало: худенькие ноги казались ещё тоньше в зауженных штанинах, из болтающихся рукавов футболки беспомощно торчали плечики…

— Ты идешь? — Тати бесцеремонно заглянула в комнату.— Нас ждёт вертолет. Прихорашиваться — не время.

Она нетерпеливым размашистым движением распахнула дверь настежь, и Кузьма проскользнул в проем, опустив голову.

На вертолетной площадке стояло несколько девушек. Увидев их, юноша остановился. Он настолько привык покрывать лицо, что ему мучительно стыдно было появиться на людях без традиционной накидки. Он физически чувствовал на себе липкие женские взгляды.

— Я не могу! — взмолился он, обращаясь к своей белокурой владычице. — Я не должен появляться перед ними без головного убора… Они же… Разве вам самой приятно, что на меня смотрят другие, ведь я вам принадлежу…

Тати повернулась; во взгляде её читались бесконечная усталость и отчаяние.

— Да и хрен с ними. Пусть смотрят. Дыры не протрут. — объявила она и снова сделала три хороших глотка из фляги, — Эх, черти насадили на вилы… Теперь ни вздохнуть, ни перднуть…

Последнюю фразу не мог слышать никто, Тати прошептала её фляге, точно самой понятливой собеседнице. Одной Всеблагой ведомо, сколько ей пришлось пережить неудобных моментов, прежде чем обеспечить секретный вылет вертолетом из небольшого поселка в горах. Она обещала людям денег, которых не имела, она клялась добрым именем, слава которого уже порядком потускнела. Поставив на карту больше, чем у неё было, Тати чувствовала себя как человек, стоящий на краю обрыва и глядящий, как под откос уходит его жизнь — поезд, в котором осталось все, что он считал важным для себя, и из которого он чудом успел выпрыгнуть…

Листва низкого кустарника под винтом кипела. Пилотесса поздоровалась с Тати и её спутником кивком головы. Другая девушка, в шлеме и темных очках, подала Кузьме руку — помогла забраться в кабину вертолета.

— Все на месте?

Грузно, словно гигантский шмель, машина поднялась в воздух.

Кузьма видел в иллюминатор, как отодвигается дальше и дальше земля, как превращается в детский рисунок причудливое сплетение автомагистралей, как уменьшаются горы, и тонкой карандашной линией становится граница между пустыней и океаном… Он впервые серьезно задумался над тем, что покидает родину. Возможно, навсегда.

— Вы меня правда любите? — он повернулся к Тати.

Столько тоски, страха и доверия было в этом вопросе, столько желания хоть за что-то уцепиться в безвозвратно ускользающей прежней жизни…

— Да, — сказала майор Казарова.

Просто потому, что почувствовала — в такую минуту она не имеет морального права сказать ничего другого.

2

Улицы Атлантсбурга бушевали озабоченными людьми; Тати куда-то вела Кузьму за руку, тащила, даже не оборачиваясь — как обычно по утрам тащат детей в садик опаздывающие на работу родители. Юноше постоянно приходилось подстраиваться под её скорый нервный шаг… Первое время он чувствовал очень сильную неловкость от того, что столько незнакомых прохожих смотрят ему в лицо. Но потом понял: они не видят его. Для них — его лицо просто одно из лиц в толпе. Фон… Белый шум… И тут, в этой стране, на него скорее пялились бы с любопытством, если бы он шёл по улице в головной накидке…

Иногда девушки, правда, задерживали на нём взгляды и даже оборачивались — Кузьму это сначала беспокоило, он опасался, что они с Тати, торопливо прорезающие людской поток, могут вызывать подозрения… Он поделился своими соображениями с нею:

— Да ты просто красавчик… Вот они и таращатся, — отмахнулась Тати, — в Атлантсбурге все суетятся. Столица большой страны. Наша беготня никого не удивляет, поверь.

Кузьма разглядывал атлантийцев. Прежде ему не приходилось подолгу ходить пешком — городские улицы из окна лимузина выглядят иначе — новые впечатления поглотили юношу.

Возле киоска с мороженым Кузьма заметил молодую девушку, примерно его ровесницу, в довольно необычной одежде — она была облачена в длинный, до самой земли, чёрный плащ с широкими рукавами — сквозь прорези на них виднелась белая ткань поддёвы. Головной убор девушки походил на поставленный горлышком вниз кувшин, тоже чёрного цвета, а на груди у неё на толстой серебряной цепи висел массивный резной медальон, инкрустированный драгоценными камнями.

Девушка купила целый пакет одинаковых эскимо и отправилась дальше по аллее — неподалёку от киоска в тени липы её ожидала группа детей — маленьких девочек, лет семи-девяти, одетых в точно такие же длинные чёрные плащи, строго подпоясанные на талии, но без броских медальонов и кувшинов — на головки их повязаны были одинаковые белые косыночки.

Кузьму увиденное заинтриговало.

— Почему они так одеты? — спросил он Тати.

— Это, вероятно, ученицы церковной школы.

— У вас тоже есть храмы? В Новой Атлантиде молятся? У нас говорят, что прогресс ведет к безверию…

— Чего бы им не молиться? Молятся. И будут молиться. Прогресс тут ни при чем. Во все времена найдется горстка желающих получать деньги за воздевание дланей к небу, — майор Казарова усмехнулась презрительно.

Девочки, словно утята, потянулись за своей предводительницей, увенчанной перевернутым кувшином — таинственная процессия неторопливо пересекла бульвар, по светофору миновала проезжую часть и сконцентрировалась возле резной калитки в кирпичном заборе. За забором поднималось в безоблачное небо нарядное, украшенное мозаикой и лепниной, невысокое в сравнении с хорманшерскими небоскребами здание со многими куполами и башенками — Храм Пречистого.

— Можно я посмотрю? — попросил Кузьма. — Давайте зайдем! На минутку всего…

— Зачем тебе? — удивилась Тати.

— Я никогда не был в настоящем храме… У нас мужчинам запрещено входить в молельни. Считается, что женщина, как глава семьи, должна воспринимать сияние духа и слова жриц. Мужчины молятся только дома. А мне так любопытно… У вас тут, вы сказали, демократия… Может, в ваши молельни можно входить мужчинам?

— Молния тебя точно не пронзит за это, — Тати кисло скривилась, — Хочешь, иди… Но не больше, чем на пять минут. Я тут останусь.

Кузьма радостно метнулся к массивной калитке. Тати прислонилась спиной к забору и извлекла из кармана флягу.

Юноша не знал толком, что именно собирается искать в стенах обители чужой веры; он смутно чувствовал потребность в духовной опоре, без которой в переломные моменты жизни приходится так тяжело, что сознание начинает цепляться за что угодно, лишь бы сохранить себя. Кузьма жадно искал в мире, успевшем уже явить его юному взору свои не самые светлые стороны, нечто абсолютное, надежное, действительно прекрасное. Он искал Бога.

В помещении храма царил мягкий полумрак — служба закончилась давно, и кроме шагов Кузьмы ничто не нарушало огромной царственной тишины, в которой ласковые потоки воздуха покачивали податливое свечное пламя — людей нигде не было видно, их присутствие выдавали только голоса во внутреннем дворе — боковая дверь была приотворена, в нее просачивалась яркая полоса дневного света.

Юноша сделал несколько шагов и, будто испугавшись их гулкости, нерешительно остановился под стеной — как раз возле мозаичного изображения самого Пречистого с младенцем Кристой. Кузьма долго и внимательно разглядывал икону — молодой мужчина, очень худой, бледный и тонкорукий вызывал одновременно и благоговейный трепет, и терпкое щемящее сострадание — в его лице обнаруживалось нечто такое, отчего хотелось улыбаться и плакать… плакать и улыбаться. Именно так, одновременно — стоять, торопливо стирать со щек неудержимые слезы и расточать невольно растягивающимися губами нежность, поднимающуюся из самого сердца…

— Я могу чем-нибудь вам помочь? — неожиданно обратилась к Кузьме девушка в чёрном плаще, возникшая в проеме боковой двери.

— Нет, нет, всё хорошо… — он засмущался и попятился к выходу.

— Насмотрелся? — Тати, казалось, удивилась, что юноша вернулся так скоро.

— Красиво там… Свечи горят, и так тихо. Я прямо ощутил присутствие чего-то… Кого-то…

Майор Казарова задумчиво отхлебнула из фляги и, коротко выдохнув пары, выразила озарившее её внезапно суждение о религии:

— Ты эту чушь, будто мужчинам в молельни нельзя — забудь. Сжечь таких богов, которые не равно относятся к своим подопечным.

Миновав несколько кварталов, они свернули в неприметную жутковатую подворотню и остановились возле облезлой металлической двери. Тати позвонила.

— Кто там? — шипящим страшным голосом спросил пластиковый ящичек над дверью.

— Мы заказывали номер на сутки.

— Имя? — потребовал ящичек.

— Антея Роллон.

— Но вас же не так зовут?.. — встревожился Кузьма.

— Заткнись, — шёпотом велела Тати.

Юноша огорчился, что любимая повела себя с ним так грубо; однако, послушно последовал за нею, когда тяжелая неприветливая дверь, словно услышав волшебное сезам, пиликнула и отворилась.

Заведение оказалось борделем.

Кузьме, разумеется, не случалось бывать в подобных местах; потому он не пришел в праведное негодование по этому поводу и не поставил на вид Тати, что ему, приличному юноше королевской крови, даже знать не положено о существовании подобных мест, не то что посещать их; хотя Кузьму немного напрягали неприличные сюжеты на обоях, броская дешевая мебель, люстры и подсвечники с облезающей позолотой — вся эта характерная наивная и пошлая имитация роскоши — он ничего не сказал Тати и безропотно прошмыгнул в комнату, дверь которой она перед ним отворила.

— Какое-то время мы тут поживем, — объявила она, откидывая взором душную узкую каморку, которая будто бы пыжилась изо всех сил, стараясь казаться шикарной — побитыми лепными ангелами кичилась двуспальная кровать под голубым балдахином, жеманно переминался на сквозняке пожелтевший от стирок оконный тюль…

— Проходи, располагайся, спи, если устал. Хочешь есть — я закажу пиццу…

— Кто такая Антея Роллон?

— О, Всеблагая… Да разве ж это важно?

— Но я прошу вас ответить, — Кузьма требовательно смотрел на неё своими большущими, полыхающими чёрным костром глазами. Он доверил ей свою жизнь, он позволил ей увести себя на чужбину…

И она почувствовала, что должна ответить.

— Это просто пароль. Я договорилась, чтобы нас здесь спрятали. Понимаешь?

Через интернет Тати заказала пиццу. У Кузьмы давно уже урчало в животе от голода, но он стеснялся сказать об этом. Только кивнул, когда она предложила.

Услышав близкое рокотание квадрокоптера-доставщика, Тати открыла окно. Летающий аппарат вежливо завис на уровне подоконника и подождал, пока покупательница заберет товар с его широкой удобной платформы с бортиками.

Когда молодая женщина положила пиццу на кровать, Кузьма с интересом принюхался к ней: в доме Селии не водилось столь изысканных яств.

— Будь готов к тому, что я не смогу кормить тебя в лучших ресторанах, -прокомментировала Тати, как будто сконфузившись.

Она открыла коробку, выбрала самый аппетитный кусок, отделила его от остальных, оборвав аппетитные ниточки расплавленного сыра, и протянула Кузьме.

— Если вы любите меня, я буду есть любую еду из ваших рук, — ответил он, с готовностью принимая теплый податливо гнущийся уголок.

Пицца пришлась ему по вкусу: не успела она остыть, как он уничтожил больше половины круга. Один кусок Тати съела сама, и запили они трапезу найденным на прикроватной тумбе скверным шампанским, принесенным сюда, вероятно, «для удобства гостей» Всемудрая знает когда.

По соседству с шампанским обнаружились шоколадные конфеты, подернутые седым инеем выступившего сахара — содержатели заведения, несомненно, знали своё дело — Тати и Кузьма ели эти конфеты, затвердевшие, выдохшиеся, сидя с ногами на широкой кровати…

Драгоценная жемчужина была украдена, и как минимум ближайшие пару часов Тати могла рассчитывать, что про её душу никто не придёт. Шампанское после виски внушило ей приятное безрассудство; сытость укрепила ощущение пусть ненадолго, но всё же наступившей стабильности…

Кузьма никогда не пробовал алкоголь — от шампанского голова у него весело кружилась.

Ощущая томную усталость во всех членах, он навзничь повалился на постель, смеясь какой-то шутке, им же выдуманной… Пряди волос растеклись по голубому покрывалу, точно струйки чернил; ресницы трепетали, словно крылья мотыльков, присевших на нежный цветок лица…

И Тати наконец поцеловала его.

Она мяла алчными губами его нежный ротик, чувствуя вкус шоколада и сбивчивое дыхание.

Он послушно обвивал руками её шею, пытаясь понять, нравится ему целоваться или нет; с детства Кузьму учили беспрекословно подчиняться женщинам, прививали ему святую уверенность, что вся его жизнь зависит от них, сначала от матушки, потом — от Селии; Тати похитила его, и потому теперь имела право делать с ним всё, что ей захочется, а он должен был как-то к этому привыкать…

Кузьме очень хотелось быть счастливым, и его удивительное воображение старательно ретушировало и дорисовывало реальность, превращая её в захватывающий приключенческий роман. Забывалось, смазывалось, затягиваясь в воронку прошлого неприглядное, страшное, то, о чём помнить было невыносимо: робкие признания Марфы, и после её безжизненное тело на песке, точно брошенная кукла, выстрелы, горящие автомобили, вертолет, грязный подъезд, пароль…

Пыльный голубой балдахин над кроватью, когда на него падал солнечный свет, начинал мягко искриться, как море в лазурной бухте ранним ясным утром… Люстра изображала золотые бубенчики.

Говорят, если двое безумно влюблены, то совершенно не важно, во дворце они живут или в нищенской хибаре. Кузьма пожил во дворцах, и точно знал, что не был в них счастлив ни дня… А как вообще выглядит счастье? Почему все его так ждут, и никто не может описать? Как определить, что оно пришло?

— Вы любите меня? — спросил юноша, едва только ротик его был освобожден на секунду.

— Да, — выдохнула Тати, увлеченная его телом. Она знала, что делать с очаровательным созданием в постели; и если этому созданию требовались для расслабления и раскованности романтические клятвы, она готова была их предоставить. Тати не забивала голову ерундой. Главным для неё всегда было — пробиться. Пролезть поближе к «кормушке». Она не знала, любила ли она хоть кого-нибудь из мужчин, прошедших через её руки и жизнь… Начиная разговор с каким-либо человеком, она всегда прикидывала в уме, как можно его использовать. Кузьма был прекрасен, его молодая кожа, безупречная, гладкая абсолютно везде, тонко и сладко пахла, но обладание им сулило Тати столько проблем, что скупой фонарик плотской радости не мог осветить чёрную бездну её тревог и сомнений. В одночасье она лишилась покоя, репутации и возможности продолжать прежнюю более-менее комфортную и размеренную жизнь. Что за сила швырнула Тати в беспощадное пламя опасной авантюры? Может, это и была любовь? Коварный многоликий бог под истертым, как больничная простынь, именем?

Шестнадцатилетнее тело Кузьмы, успевшее истомиться в ожидании женской ласки и её наконец получившее, милосердно и мудро сообщило Кузьме, что он — все-таки счастлив. Чтобы дура-душа больше не мучилась лишними философскими вопросами. Перестали существовать и чужие шаги за тонкой дверью, и утробное рокотание моторов приезжающих и отъезжающих машин, которое раньше настораживало, и на некоторое время деликатно отплыло в сумерки забвения, точно большая рыба в глубину, каменное лицо Марфы с засохшей на губах медовой каплей несбывшегося поцелуя.

3

— Скорее просыпайся, мы уходим!

Как и тогда, в первый раз, Кузьму, утомленного любовью и размягченного сном, теплого, голенького, подняли среди ночи и куда-то повели.

Тати волокла его, плутая темными подворотнями, сама нервная, испуганная, осунувшаяся, в распахнутом плаще. И никаких вещей — маленькая сумочка через плечо. Кузьма видел, как Тати металась по комнате, второпях запихивая в неё необходимое; так же он заметил, как во внутренний карман плаща она положила, предварительно проверив обойму, чёрный пистолет с длинным дулом.

Пересекая тесные тёмные дворы старого Атлантсбурга, время от времени она ни с того ни с сего останавливалась, замирала, прислушиваясь, как рысь, приглядываясь к дрожанию тюлевых теней.

У Кузьмы развязался на бегу плохо завязанный негнущимися сонными пальцами шнурок, но он не решался сказать об этом своей женщине. Женщине, которая некогда готова была убивать, чтобы овладеть им. Женщине, которая теперь вынуждена убивать, чтобы спасти его. Преступнице. Заложнице. Властительнице… В белесом свете уличного фонаря её лицо, потеряв естественные мягкие краски, казалось резче, строже, старше; острый нос в профиль напомнил Кузьме клюв птицы.

Они выбежали из-под арки на пустынную набережную канала. По направлению к ним из густой тени деревьев шагом двинулся автомобиль. Кузьма сначала испугался, но Тати показала знак пальцами — «галочку» указательным и средним — машина остановилась, опустилось стекло, и рука из машины продублировала знак Тати — Кузьма догадался: «свои».

В машине он заснул, привалившись к жесткому костлявому плечу своей женщины. Он чувствовал себя спокойно, имея возможность прислониться к этой единственной опоре в мире, полном опасностей, и эта опора казалась ему надежной. Если бы он только знал, какой хрупкой была она на самом деле!

Тати, сделав несколько мелких глотков из офицерской фляги, с которой она теперь не расставалась, осоловевшими от бессонницы, алкоголя и страха глазами безучастно глядела, как плывут навстречу голубоватые фонари скоростной автомагистрали. Она ни о чём не думала; ей не хотелось ни спать, ни действовать. А сколько ещё впереди будет таких ночей, когда хорошая знакомая из СГБ Новой Атлантиды напишет сообщение с робким намёком, чтобы никто другой, не приведи Всеблагая, не понял: дескать, наши общие друзья прибывают и очень хотят встретиться?.. Далее — место. И всегда такое сообщение будет значить только одно: надо бежать. В любое время дня и ночи. Как можно скорее, как можно незаметнее.

По хармандонским новостям объявили о пропаже Кузьмы. Энергично и агрессивно выступала Зарина, призывая соотечественников оказать посильную помощь в поисках, объявила неслыханное вознаграждение за поимку злоумышленницы и возвращение сына.

Селия публично комментировать похищение отказалась. В телевизионном сюжете в очередной раз промелькнуло лицо Марфы, неумолимое, как сама Смерть, на эмалевом портрете, обложенном траурным лавром, репортерша причитала, как же это чудовищно несправедливо, что бедняжка погибла в семнадцать, героически исполняя свой долг…

Фотография Кузьмы крупным планом начала мельтешить в соцсетях. Глобализация. Единое сознание. Информационный котел, в котором варится все человечество. Не спрятаться, не скрыться.

Фоторобот самой Тати укоризненно смотрел на неё с экрана мобильного. Она нервно выключила подсветку и убрала устройство в карман. Ее собственное лицо, чужое, неживое, не слишком похожее, пугало ее. Воссозданное компьютером по описанию Зарины, оно казалось Тати посмертной маской: будто бы она умерла вместе с Марфой, их положили рядом и поют теперь над ними заунывные многоголосые бесконечные хармандонские погребальные песни.

Кузьме приказано было не высовываться из комнаты. Еда и другие необходимые мелочи товары всегда заказывались онлайн.

Тати сделала себе анонимный платежный аккаунт.

Проблема с такси решилась сравнительно легко: в колледже Тати была дружна с девушкой, которая впоследствии организовала бизнес в сфере пассажирских перевозок. Эх, где же ты, прежняя славная честная жизнь! Угораздило же вляпаться по самое… Уже, небось, и макушки не видать.

Тати отхлебнула из фляги. Прошла неделя… Целая неделя. Всего только неделя. А она уже близка к паранойе. Страх публичных мест, боязнь телефонных разговоров, волнение при выходе в сеть. «Не смотреть никому в глаза. Переодеть Кузьму девушкой. Вознаграждение настолько впечатляющее, что и свои сдадут не моргнут…»

Она вздохнула, невольно дернула затекшим плечом, на котором доверчиво дремал юный любовник. Если бы он только знал! Он ни за что не узнает. Она должна выглядеть сильной уверенной, надежной. Ни в коем случае нельзя позволить ему усомниться в ней. Пусть верит: она знает, что делает, она контролирует ситуацию… Глупо, но, может, эта его беспочвенная наивная вера станет опорой для неё самой.

— Я влюблен, — бормотал Кузьма в полусне, роняя помятое складками плаща личико на узкую плоскую птичью грудь Тати, рассыпая роскошные волосы по серой шершавой ткани, — я всю жизнь мечтал о настоящей любви, и моё желание сбылось…

У майора Казаровой определено был дар. Проклятый божественный дар, повинуясь которому, прелестные юноши, едва познав ее прикосновения, вверяли ей себя без рассуждений и без сожалений…

4

— Почему ты ведешь себя, как будто ничего не произошло? У тебя украли обещанного мужа! Тебя опозорили!

Зарина возбужденно расхаживала туда-сюда перед сидящей в кресле Селией. Длинные руки молодой женщины царственно покоились на гобеленовых подлокотниках, в то время как её собеседница активно жестикулировала.

— Ваш сын уехал с женщиной, которая пришлась ему по душе. Я не хотела его неволить. Если он будет с этой атлантийской офицерочкой счастлив, и я буду счастлива.

— Ты тряпка, Селия. Мужчина сбежал у тебя прямо из-под носа, а ты даже не хочешь покарать его!

Зарина беспокойно повела плечом и положила руку на свой шарообразный сильно уже выпирающий живот — мягким толчком напомнил о себе ребенок.

— За что карать? За то, что у него хватило ума и воли сделать выбор? Мужчина — это не комнатная обезьянка, а такое же свободное и разумное существо, как женщина. Таковы мои взгляды. И я считаю, что Кузьма не должен был оставаться со мной, если он меня не любит, пусть ему и предписано это нашими варварскими обычаями. Я создала ему в своем доме условия, в которых он мог распоряжаться своей жизнью по своему разумению.

— Воистину ты сумасшедшая! Бедняжка Амина… Я бы порола такую дочь как дурную овцу! «Взгляды» у неё! Мыслит она прогрессивно… Да ты хоть понимаешь, что ты теряешь?..

Зарина резко остановилась и всадила в Селию острый взгляд — как пулю:

— Королевскую кровь.

— Я не хочу власти. Вокруг моей персоны и так много лишнего шума. Я хочу жить нормальной жизнью.

Зарине больше всего на свете хотелось услышать от снохи именно это, но она не потеряла бдительности, не поспешила выдать свою радость:

— Отлично, — произнесла она с оттенком будничного разочарования, — я тогда подам во временное правительство заявление на восстановление своего полного права матери, раз муж тебе не нужен…

Изящные терракотовые губы Селии шевельнулись, прогнав зарождающуюся ухмылку — она остановила на лице свекрови задумчивый строгий взгляд:

— А вам-то самой что нужно? Сын или корона?

5

Холли Штутцер на голову ниже Селии. Тонконогое, длинношеее, похожее на мальчишку-подростка существо и могучая тропическая красавица — они стояли вдвоём на палубе небольшого моторного катера, уходящего в дымное голубоватое пространство утреннего залива.

Холли держалась за гладкие металлические перила палубы и смотрела вперёд. Катер набирал скорость — короткая пепельно-русая стрижка девушки вставала дыбом. Селия стояла за штурвалом. Глянцевые чёрные волосы развевались у неё за спиной подобно пиратскому флагу. Селии нравилось катать Холли; та обожала скорость, радовалась, как ребенок, подставляя лицо ветру и брызгам жмурилась и хохотала…

— Тормози, капитан! — вдруг закричала Холли и, выражая восторг, запрыгала на месте, — я вижу их!

Приложив крепкую маленькую ладонь к лбу, она щурила на солнце свои большие бледно-серые глаза, внимательно вглядываясь в сверкающую границу между водой и небом.

Двигатели катера умолкли, и теперь он, предоставленный тихим волнам, покачивался мягко, словно колыбель, подталкиваемая бережной рукой молодого отца.

Холли одним привычным движением стянула через голову футболку, нетерпеливо вылезла из шорт, перешагнула через них и, уверенно балансируя, прошлась до конца кормы катера в одних розовых в белый горошек плавках, и, выбросив вперёд стрелкой вытянутые руки, легким прыжком ушла в двухсотметровую нежно-голубую бездну моря. Вынырнув, она плыла ещё несколько десятков метров, вращая трогательно уменьшившейся и потемневшей головкой, пока радостно не положила руки на широкую блестящую спину дельфина.

— Привет, Дарси, привет Гюнтер, — сказала Холли ласковым голосом, исполненным уверенности в том, что эти изумительно красивые и добрые животные её понимают, — как поживаете? Поиграем?

Селия сбросила подруге с катера «дельфинью упряжку» — набор эластичных ремней с плавучей пластиковой «таблеткой» между ними, чтобы человеку было удобно сесть и держаться.

Приладив ремни на спинах своих морских друзей, Холли не с первой попытки, но всё же уместилась в своем седле и, шаловливо помахав рукой оставшейся на палубе Селии, с блаженным визгом ринулась вслед за дельфинами покорять синеву.

Подпрыгивая на гребнях волн, глотая воду из серебристого веера брызг, летящих на неё, отплевываясь и радостно чертыхаясь, неслась она по поверхности моря, буксируемая двумя большими умными рыбами… Дельфины прыгали, ныряли и снова взлетали над водой, довольно высоко, — Холли, вероятно, стоило немалого труда удерживаться на своем утлом суденышке — но чем сложнее, тем веселей забава — дельфины чувствовали это и нисколько не переживали за свою отважную пассажирку — так они плавали вместе — если дельфинам всё-таки доводилось ронять Холли, они заботливо возвращались за нею, и снова терпеливо ждали, покуда она попрочнее усядется в седло.

Селия, стоящая на палубе дрейфующего по волнам катера, задумчиво наблюдала за забавами своей подруги из-под козырька смуглой ладони. Нежный морской ветер трепал на ней белый хлопковый сарафан на бретельках, нагло задирал короткий подол, открывая умопомрачительные бедра, крепкие, гладкие, словно выточенные из темной полированной древесины.

— Пошли купаться! — Холли, подплыв к борту катера, поманила подругу.

В прозрачной воде она была похожа на лягушонка, смешно перебирающего худенькими лапками.

Солнце поднималось быстро и припекало, по палубе уже горячо было ходить босыми ногами, как по доскам в бане. Селия, будто бы нехотя стянув с плеч бретельки, одним движением уронила сарафан к ногам, грациозно вышла из его сливочно-пышного облачка и приблизилась к борту.

— Какая же ты красивая, — Холли плыла на спине, любуясь стройным силуэтом молодой женщины в катере, — ты идеальна… С тебя бы рисовать ангелис, что стоят у трона Всеблагой!

Солнце всходило над головой Селии — точно ослепительная бриллиантовая корона.

— Да брось ты, Холли, — улыбнувшись краем губ, будто бы смущенно, она подняла руки и скрестив их на груди, прикрыла крупные тёмные жемчужины сосков.

— Я практически уверена, что похищение твоего жениха — политический заказ. По своей воле ни один мужчина не сбежит от такого счастья. Ну… Невозможно это!

— Ты не знаешь меня, — сказала Селия.

Она поднялась на нос катера, прошлась по нему, раскинув для равновесия руки, и перешагнув низенький бортик, солдатиком прыгнула в море.

Холли нырнула следом. Под водой волосы Селии изгибались и шевелились, будто пламя черного костра. Поднимаясь к поверхности, она энергично работала длинными сильными ногами. Вынырнув, протерла лицо ладонями. Мокрые волосы плотной тканью, как мужская накидка, накрыли её голову и плечи.

Выплыв рядом, Холли в шутку брызнула Селии в лицо. Та фыркнула, рассмеялась. Они принялись потешно бороться в воде, и Холли в какой-то момент обняла Селию, по-особенному обняла, ласково и жадно, прижав к себе, как желанного юношу… Её руки скользнули по мокрому телу молодой женщины, задержались на талии, воровато погладили бедра. Селия, конечно, это заметила, она удивилась, растерялась, сделала вид, будто ничего не произошло. Может быть, показалось? Хотя от внезапной ласки, в животе у неё приятно потяжелело, и невесомые пальцы незримого пианиста пробежались по клавишам позвоночника…

6

Прошло почти три месяца с тех пор, как Тати и Кузьма воссоединились в своей украденной гонимой опасной и оттого по-особенному сладкой любви. Они постоянно находились рядом, но спокойных моментов, когда можно было, ни о чём не думая, радоваться близости друг друга, выпадало на их долю в действительности очень мало — в том, вероятно, и крылась подлая биологическая тайна яркости их романа, — редкие минуты слияния наполнялись такой ослепительной остротой чувств, что Тати сознавалась себе — ни с одним мужчиной ей не приходилось праздновать жизнь более расточительно и пышно.

В Кузьме её стараниями раскрылся необычайно чуткий и ласковый любовник.

«Девственник подобен белому листу, на котором ты навсегда оставляешь отпечаток себя, своих уникальных предпочтений, неповторимых секретов своего тела; он изучает тебя, он запоминает тебя, и твои привычки становятся основой его умений; ни один мужчина не доставит тебе больше приятных мгновений, чем тот, что получил впервые любовь из твоих рук… Именно поэтому принято у нас брать в мужья невинных юношей, а отнюдь не потому, что наличие у мужа других дам в прошлом может как-то оскорбить достоинство жены». Так писала в своём бестселлере «Женщина. Раба и повелительница инстинкта» великая опальная Афина Тьюри.

«Золотые слова!» — могла бы воскликнуть Тати. Восторженно и жертвенно принадлежал Кузьма своей первой женщине, стараясь не только исполнить, но и предвосхитить ее желания. Но имелся и минус: отдаваясь самозабвенно, темпераментный южнокровный парнишка требовал того же и от Тати.

Когда она уходила по делам, запирая его в гостиничных номерах или в чужих квартирах одного, он страстно тосковал: лежал лицом вниз на кровати, не употреблял ни пищи, ни воды, не брал в руки книг. Кузьма неистово ревновал: ему представлялось, что, оставляя его на несколько часов, его возлюбленная встречается с другими мужчинами и целует их так же, как его, и они отвечают ей не менее щедрыми поцелуями… Сколько Тати ни клялась ему, что ее отлучки обусловлены лишь необходимостью, он не мог успокоить своей ретивой собственнической натуры и регулярно делал ей сцены.

Она несколько раз заставала его за тем, что он просматривал список контактов в её мобильном. Каждое мужское имя вызывало у Кузьмы бурю негодования. И часто единственным способом прекратить скандал было заткнуть ему рот самым горячим поцелуем.

— О, Всемудрая помилуй, что творилось бы с тобой, останься ты в Хармандоне! — успокоив ревнивца своим телом, выговаривала ему Тати, — там же у вас многомужество, как бы ты пережил, вздумай твоя благоверная привести ещё одного…

Кузьма отвечал насупившись:

— Я сейчас здесь, с вами, и никаких других времен и условий не существует. Вы только моя.

Впрочем, Тати не возражала. Хоть юный любовник и не верил в это, но забот ей пока хватало и кроме поиска новых эротических приключений. Нужно было одалживать деньги у одних, чтобы расплачиваться с другими, постоянно искать безопасные места для ночлега, вычислять преследователей…

Заряженный пистолет всегда лежал у ножки кровати с той стороны, где спала Тати. Кузьма несколько раз замечал, как среди ночи она, даже не просыпаясь полностью, в какой-то зыбкой нервической полудреме, опускает руку, ощупывает его, успокаивается и засыпает снова.

Понаблюдав, как во сне она дергается, беспокойно сучит ногами и бормочет, юноша испытал острый прилив сочувствия. Он начал задумываться о том, какую на самом деле тяжёлую ответственность несет его любимая на своих худеньких плечах, о том, что этот груз она не отпускает даже ночью и притом старается сделать так, чтобы он, Кузьма, никак не страдал от неопределенности и неустройства их существования. А он, неблагодарный, закатывает ей истерики… Однако, ничего поделать со своими эмоциями юноша не мог, и, давясь стыдом, продолжал свои ревнивые проверки.

В сумочке у Тати, в очередной раз ища, покуда она отсутствовала, доказательства её измен, он обнаружил упаковку противозачаточных таблеток пятого поколения.

Кузьма никогда не видел их, им двигало любопытство. Он вынул из привлекательной розовой коробочки начатый блистер и инструкцию. Заковыристые медицинские термины увлекли его мысли в мир странных ассоциаций.

Ничего так и не прояснив для себя, Кузьма решил, что держит в руках расслабляющие таблетки от стресса, Тати упоминала вскользь, что принимает их. «Выпью-ка и я парочку, — решил он, — может, меня они тоже успокоят, и я стану меньше ревновать…»

Он надавил пальчиком на блистер и смело отправил в рот два тонких нежно-кремовых диска. Запил.

Тати, разумеется, пропажи таблеток не обнаружила, ей недосуг было отслеживать подобные мелочи. Она в свой урочный час просто проглатывала положенную ей дозу.

Кузьма ещё несколько раз брал «успокоительное» у неё из сумочки; разумеется на его здоровый молодой организм оно не оказывало никакого влияния, но эффект плацебо никто не отменял, и юноше казалось, что он действительно меньше ревнует.

— Так быстро кончились, странно… — сказала Тати, проглотив последнюю таблетку и скомкав блистер, — неужели месяц прошел… Совсем я из времени выпала.

Кузьма решил не сознаваться — вдруг отругает — но себе обещал больше не брать лекарства любимой женщины без спроса, раз уж они на счету.

7

Эффект от приема противозачаточных таблеток Кузьмой не замедлил проявиться на Тати. Великая богиня Кали, жизнь дающая и забирающая, выразила ей своё особое покровительство, должно быть, наградив лоном, плодородным, как пойма теплой полноводной реки. Однако, Тати долго не подозревала о втором нежданно нагрянувшем материнстве, списав нарушения своего лунного цикла на волнение и частые переезды. На противозачаточные таблетки пятого поколения уповала она как на икону, и была уверена, что ничего подобного просто не может с нею случиться.

Неладное она почувствовала лишь когда от привычной пищи начал нешуточно бунтовать её на редкость флегматичный желудок, стали болеть соски, как будто на них кому-то вздумалось накручивать гайки, а обоняние обострилось настолько, что она могла в номере догадаться, какие блюда подают в ресторане ниже этажом.

В каждой женщине есть унаследованная от далёких полудиких предков дремучая зоркость в отношении глубинных естественных процессов в её теле; оно спрятано очень глубоко у современных жительниц больших городов, это звериное чутье, но в нужные моменты оно всегда, точно придонная диковинная рыба, всплывает на поверхность сознания…

Тати поняла: она беременна. И это значит, что и в бегах, во всей адской мешанине, завертевшейся вокруг неё, в путах постоянной лжи и долгов, в мире, где не осталось ничего надежного, устойчивого, где не за что зацепиться, отныне она отвечает ещё за одну маленькую жизнь, вверенную ей безжалостным законом природы.

Получив свой первый привет от жуткой и прекрасной Кали, Тати досадовала и чертыхалась; теперь же ей было смешно: когда ты без пистолета в кармане даже за хлебом не выходишь, когда твои черно-белые портреты мечены клеймом «разыскивается», когда у влиятельных людей на тебя акулий зуб, и жизнь твою не сегодня завтра грубо оборвут выстрелом в затылок, так трогательно глупо, поглаживая животик, желать счастья своему будущему малышу…

Вторую беременность в отличие от первой, Тати носила тяжело: её тошнило от резких запахов и от тряски, у нее по поводу и без кружилась голова, ей становилось дурно в душных помещениях. Вероятно, на нервной почве у нее периодически случались приступы гипертонуса матки: угрозы выкидыша не было, но Тати сгибало пополам от внезапной кинжальной боли. Один раз это случилось в автомобиле: она чуть не потеряла управление — дернула руль, дала по газам — машина вылетела на встречную полосу — благо дорога была пуста, и всё закончилось хорошо.

Влечение к Кузьме у Тати пропало совершенно. Она не притрагивалась к нему, игнорировала все очаровательные целомудренные намеки, какие он мог себе позволить, чем вызывала обиженное недоумение и ещё более сильную чем прежде ревность.

Тати в жизни не поднимала руки на мужчину и полагала, что никогда этого не сделает, но сложная беременность и стресс однажды прорвали плотину её выдержки: когда Кузьма в очередной раз обвинил её в неверности и закатил истерику со слезами из серии «ты меня не любишь, не замечаешь», она, безобразно рассвирепев, надавала любовнику пощечин и оттаскала его за волосы.

Уже минуту спустя ей стало стыдно и очень жалко: Кузьма лежал на постели ничком, плечики его сотрясались от глухих рыданий…

— Извини, — сказала она нарочито грубоватым, деловым тоном (опасалась растрогаться), — я как будто бы не в себе, я себя не контролирую… Может, это всё потому, что у нас с тобой будет ребенок.

— Как? Ребенок? — он рывком сел, удивленно хлопая мокрыми глазами.

И вдруг весь просиял: заулыбался сквозь слёзы — точно солнце пробилось между громадами грозовых облаков…

— Это же чудо! — воскликнул он, торопливо вытирая щёки рукавами, — у нас в Хармандоне говорят, если появляется ребенок, это означает, что любовь — настоящая! И эту любовь благословляет Богиня!

— А у нас говорят, с контрацепцией косяк, — мрачно отозвалась Тати.

— Теперь вы являетесь законной претенденткой на королевский престол, — Кузьма сказал это безо всякого эмоционального ударения, словно речь шла о праве на скидку в супермаркете, — и чтобы заявить об этом, вам нужно представить Селии на подпись бумаги о совершенном «лаурус парлус» с переходом права владения мною от неё к вам; а когда она эти бумаги подпишет, вы предстанете перед временным правительством и примете власть.

В устах Кузьмы всё звучало просто — как сложение натуральных чисел. Но в действительности… Первое же слово Тати в защиту своего нового права с большой вероятностью станет её последним словом. Автомобильная катастрофа. Падение с лестницы. Яд в бокале с соком. Выстрел из снайперской винтовки. Вздумай Тати открыться, любая вылазка на улицу без полка охраны, скорее всего, закончится для неё в морге… А даже если ей повезет остаться в живых, что станет делать она? Как будет управлять чужим государством, населенным непонятными ей людьми, говорящими на чужом языке, следующими странным для неё обычаям? Королевская власть в её руках будет всё равно что вожжи от горячей тройки в руках младенца!

А время в Хармандоне сейчас какое! Не время даже — безвременье. Раздробленность. Выраженный сословный строй. Произвол аристократии. Преступность. Кто осмелится взять в руки вожжи, когда колесница несется в пропасть? Беда большинства самозванцев в истории — неспособность умозрительно сопоставить свои силы и реальный груз власти. На чужой голове корона всегда панамой кажется, и дома перед экраном телевизора с чашкой чая так легко рассуждать, что бы ты делала, если бы была королевой, как бы ты мудро судила, и как милосердно относилась бы к народу…

— Ты с ума сошел, Кузьма, — сказала Тати, — меня же повяжут, как только я объявляюсь!

— Женщина, которая носит во чреве потомка королевской крови по нашим законам неприкосновенна. Здесь вам скорее причинят вред. Нам нужно возвращаться.

8

Невероятную устойчивость временного правительства, существовавшего в Хармандоне со дня убийства кронпринцессы Оливии уже в течение двадцати с лишним лет можно было объяснить лишь его очевидным для всех вежливым бездействием. Оно не мешало высшей аристократии обделывать большие и маленькие делишки, не встревало в дела крупного бизнеса и случайно подобралось таким образом, что ни у кого из «совета девяти» не было личных амбиций и цели прорваться к реальной власти. Временное правительство являлось исключительно декоративным формальным органом и занималось тем, что выдавало обнаглевшим дворянкам и ловко погревшим руки на войне и посреди разрухи проходимицам всевозможные грамоты, титулы, официальные разрешения, лицензии и кредиты. В народе это правительство, смеясь с слезами на глазах, не величали иначе как «бумажное». Поразительно, как простые люди, не вдаваясь в тонкости политических проблем, чувствуют дух времени, ощущают под собой медленное вращение тяжёлого колеса истории и способны в нужный момент сплотиться и помочь ему повернуться… Всё чаще в королевстве, которое королевством, увы, перестало быть, вспыхивали восстания рабочих. В воздухе пахло революцией. И именно поэтому, желая сохранить хотя бы видимость порядка в стране, уменьшить количество террористических группировок и неконтролируемых вооруженных столкновений, Временное Правительство обратилось в международный комитет по защите жизни и свободы людей с просьбой направить в Хармандон миротворческие силы. Так и началась грандиозная запутанная игра с огромным числом многоходовых комбинаций, призом в которой были нефть, газ, золото, платина и прочие богатства опаленной солнцем благословенной земли.

Новая Атлантида, как основной поставщик миротворческих сил, делала попытки повлиять на политическую ситуацию; атлантийские дипломаты неоднократно намекали временному правительству на необходимость восстановления хотя бы фасада монархии и создание полноценного органа законодательной власти, выборного парламента. Консервативные хармандонские законы, однако, не позволяли разрушать «единокровие королей», равно как и сажать на трон мальчика или мужчину; восстановление канонической монархии было возможно только в случае рождения дочери у любого из оставшихся мужчин королевской крови. Одним из них был Кузьма — в тот день во Дворце Съездов, залюбовавшись прелестным чернобровым юношей в шелковой накидке, Тати вытащила свой фартовый входной билет, неведомо, правда, куда, на престол или на плаху, ведь одно могло моментально обернуться другим прямо под нею… Тати имела приоритетное право быть королевой-регентшей в случае беременности девочкой. Зарина не имела прямых прав на корону, но очень хотела её носить, как говорится, темечко чесалось. Входя в совет директоров крупнейшей нефтедобывающей компании «ОйлРемайнс» она имела и некоторые рычаги давления на временное правительство. Она ратовала за созыв Совета из представительниц хармандонской аристократии и за изменение, в связи со сложившейся патовой ситуацией, законов о престолонаследии.

9

Холли Штутцер украдкой любовалась очертаниями ног сидящей Селии, обтянутых узким платьем, — молодая миллиардерша уже поняла, что подруга питает к ней слабость определенного свойства, и старалась сохранять в отношении этого дружелюбный нейтралитет. Она не допускала мысли, что однажды может поддаться чарам однополой любви, но глубоко уважала Холли и дорожила её дружбой.

— Отчего ты так прохладно относилась к своей перспективе носить корону?

— Я не хотела её, — ответила Селия, покачивая ногой в изящной замшевой туфле, — Кто-то стремится руководить, принимать решения, брать на себя ответственность… А я — нет. Мне нравится спокойная жизнь, без постоянного напряжения, которое всегда сопутствует власти… Мне вполне достаточно моей доли в «Ойл Ремайнс», прибыли, которую я получаю пропорционально своей доле акций; в идеале я мечтала бы найти любовь всей своей жизни и вместе с ним сбежать на дикий остров, чтобы никто не мешал нам предаваться счастливому безделью единственных людей на всей Земле, — Селия встала и налила себе воды из графина, — Видишь ли… — произнесла она задумчиво, глядя сквозь наполненный прозрачный стакан на свет, — Есть такая черта у некоторых людей, Холли, как воля к власти. У меня её нет, и я нисколько об этом не жалею…

— Почему?

— Потому что, обладая большой властью, очень трудно себя контролировать. И так просто упустить момент, когда перестаёшь думать об общественном благе и начинаешь упиваться властью как есть, становишься диктатором, тираном; почти все этот момент упускают, грань слишком тонка…

— Что это за бумага, которую ты должна будешь в торжественной обстановке подписать? Объясни мне суть происходящего, на мой взгляд, дикость какая-то, та женщина — атлантийка, что ей делать-то на королевском троне в вашей стране?

Отхлебнув воды, Селия поставила стакан на стильный зеркальный столик.

— Пусть делает, что хочет. Пока её не убьет Зарина. Или ещё кто-нибудь. Хотя, может, я её недооцениваю, она придет и создаст демократическую партию, разгонит от государственной казны всех крыс и тараканов, сделает сырье достоянием народа, организует в стране нормальные больницы, школы, транспортные магистрали, наденет поводок на мафию и перебьет террористок…

— Да ты уже наговорила на явление Кристы, дочери Господней.

— И ты спрашиваешь, почему я не рву глотки за то, чтобы сделаться Хармандонской Королевой? — Селия иронично изогнула идеальную чёрную бровь, — Я ведь не тяну на Кристу, правда? А если кто-то смел и готов встать у руля утлого суденышка во время большого штрома — что же! — я поклонюсь и уступлю дорогу.

В этот момент на поверхности зеркального столика заморгала зеленым надпись, и прозвучал сигнал — дворецкая сообщала хозяйке о приезде Зарины и уточняла, готова ли Селия принять свою свекровь.

— Холли, если тебя не смутит небесный гром и потрескивание электричества в этой комнате, я попрошу пригласить.

— Конечно. Ты же знаешь, нас связывает не только общее дело, я согласна делить с тобой твою жизнь, я пью с тобой из одной чаши и сладкое вино, и горькое лекарство — это и есть дружба.

С трудом удержавшись от того, чтобы оттолкнуть от высокой двери дворецкую, разводящую створки чинно и неторопливо, в гостиную точно шаровая молния — со своим огромным животом — ворвалась Зарина.

— Ты ведь не собираешься подписывать этот отказ? Я надеюсь, у тебя хватит ума заявить протест… Они же собираются подсунуть тебе филькину грамоту! За всю историю королевства на престол не всходила безродная нищая особа!

— В законе, матушка, нет ни слова о том, что по всем правилам свершившийся обряд похищения жениха может быть признан ничтожным по причине низкого происхождения женщины, которая его исполнила. Я должна отказаться от своих прав, поскольку ребенок во чреве похитительницы является неопровержимым доказательством добровольного желания Кузьмы вступить с нею в связь…

— Найми адвокатов! Если низкое происхождение тебе не аргумент, то есть ещё кое-что, мимо чего невозможно пройти — она гражданка другого государства!

— Вы забываете, матушка, пока в нашей стране не выработано нормальное демократическое законодательство, Закон Крови является приоритетным по отношению ко всякому другому закону, и временное правительство выдаст матери наследницы престола все необходимые бумаги в течение нескольких дней.

— Но можно же что-то сделать! — воскликнула Зарина. В её глазах штормило негодование. Черные волны метались бессильно и грозно.

— Моими средствами, — с убийственной полуулыбкой заявила Селия, — ничего нельзя сделать. Может быть, можно вашими, матушка, но я бы этого не хотела. Чувства Кузьмы дороги мне. И его хорошее отношение я надеюсь сохранить, он подарил мне чудесное предчувствие любви…

— Красивые слова, — с нежной грустью прокомментировала Холли Штутцер, — и я слышу, они исходят из самого сердца.

— Ой… — Зарина неуклюже согнулась, инстинктивно подхватив ладонью снизу свой живот, точно он мог оторваться и упасть на пол, — больно…

Поразительно было видеть, как разом спали с этой женщины подобно сухой коробочке физалиса вся лихость, уверенность, отвага, как стала она сразу как будто меньше ростом, вся несчастная, жалкая, даже голос у Зарины зазвучал тоньше, звонче, словно в груди у неё подтянули струну.

— Нужен врач!

Селия отреагировала мгновенно — она выпорхнула из кресла и кликом по столику-панели вызвала дворецкую.

Холли Штутцер метнулась к Зарине и придержала её, оседающую на пол, под локти.

— Вот так, осторожно, здесь кресло.

Нерушимая женская солидарность в великом и страшном деле продолжения жизни в эти минуты заставила всех троих забыть разногласия и обиды. Всё свидетельствовало о скором появлении малыша. Селия и Холли ощутили волнение, какое всегда сопутствует таинству. Они не задумываясь бросились помогать Зарине, и она, совсем недавно настроенная к ним враждебно, теперь благодарно принимала их помощь.

Дворецкая привела молодую охранницу с татуировкой школы розы на плече. Та взглянула на роженицу, посчитала пульс на запястье, положила ладонь на каменно отвердевший живот. Зарина никак не могла найти удобного положения, она извивалась в кресле, мотала головой из стороны в сторону, лицо её было очень бледно.

— Я чувствую, что-то идёт не так, — сказала девушка с татуировкой, — пульс слишком частый, наполнение плохое, тахикардия…

— Мне слишком больно, так не должно быть, я ведь рожала уже, я помню, — выговорила Зарина глухо, преодолевая каждое слово как препятствие.

— Все роды разные, не волнуйтесь, — попыталась разрядить нарастающее напряжение всеобщей тревоги охранница, поглаживая кисть роженицы, лежащую на подлокотнике, — вторые дети рождаются обычно быстрее, не успеете оглянуться, всё закончится, будет счастливый папа малыша баюкать…

— Кровь! Там кк… кровь! Смм… смотрите, — Холли, не в силах совладать с прорвавшимся на волю заиканием, указывала пальцем на белоснежную юбку Зарины. Со зловещей быстротой расползалось, словно кусок масла на сковородке, сочно алое бесформенное пятно.

— Мне плохо, — прошептала Зарина, роняя голову, — меня тошнит, здесь душно, очень душно, как в гробу…

— Она теряет сознание, — заметила Селия, вглядываясь в закатывающиеся глаза роженицы.

— Это отслойка, — сказала охранница-роза, решительно выпрямляясь, — велите подавать вертолет. У нас не больше двадцати минут.

10

На вертолетной площадке не было никого. По-видимому, и механик, и пилотесса ушли на обед, они обычно спускались в столовую для работников замка, расположенную в цокольном этаже.

— Найдите их, срочно! — скомандовала Селия, — машина нужна нам немедленно.

— Они не отвечают по рации, — сообщила дворецкая.

— Вот дуры! — а сердцах воскликнула Холли, — они сняли куртки на солнцепеке и рации у них в карманах.

— Мы не можем искать их, у нас каждая минута на счету, — сказала охранница-роза, — мы должны лететь сейчас.

— Должны — значит полетим! — объявила Селия.

Она сбросила на горячий бетон свои туфли на шпильках и ловко забралась в кабину стальной птицы.

— Ты умеешь пилотировать вертушку? — удивилась Холли.

— Пару раз я делала это, ещё когда была подростком, у моей матери классные люди работали в доме, я просила их, и они учили меня пилотировать всё, что можно, от косилки до вертолета. Надеюсь, с тех пор я ничего не забыла.

— Как вы? Зарина, вы слышите меня? — Охранница с розой терла Зарине виски ватным шариком, пропитанным одеколоном, в жарком воздухе распространялся тошнотворно сладкий запах ландыша.

— Уберите это, мне хуже, — пролепетала роженица высохшими бескровными губами.

— Вы чувствуете боль? Ребенок шевелится?

Селия включила зажигание, оглушительно затрещал над головами винт, и стало уже не слышно, что спрашивает у несчастной женщины девушка, постигшая умом границы жизни и смерти.

Знаком молодая миллиардерша пригласила занимать места в вертолете. Холли и охранница-роза вдвоём подняли Зарину в кабину и помогли ей разместиться.

— Опустите спинку кресла, — велела Селия, — это вертолет класса vip, задние сидения трансформируются в спальные места, не забудьте пристегнуть ремни безопасности.

— Куда мы летим?

— Нет ли здесь какой-нибудь ткани, вроде пледа, а то сидение будет испачкано кровью, — Холли шарила взглядом по просторному салону.

— Не о том ты печешься, — как всегда иронично заметила ей Селия, — если я раздолбаю этот вертолет к чертям, некому будет тревожиться о пятнах на сидениях.

Она дала спутниковому навигатору запрос — родильное отделение.

— Криста, дочь Божия, спаси нас и сохрани, — беззвучно пролепетала Холли Штутцер.

Она могла сказать это в полный голос, могла даже крикнуть — гул работающего винта проглотил бы её слова… Но молитва — она на то и молитва — произнесение шёпотом наделяет её особенной силой. Настоящей молитве на самом деле не всегда и нужны слова — когда человек молится, с богами напрямую говорит его любящее сердце.

— Если я умру, — говорила Зарина, с трудом фокусируя пугающе помутневший взгляд на лице сидящей рядом девушке с розой, — я прошу вас позаботиться о том, чтобы Королевой… Чтобы регентшей при моей внучке… Стала благородная хармандонская аристократка, а не эта прохиндейка и выскочка…

— Ребенок шевелится? Вы чувствуете его? — проигнорировав непонятную ей и по правде сказать в сложившейся ситуации совершенно неуместную тираду, снова спросила молодая охранница.

— Не зна-а-а-ю-ю, — пролепетала, выдыхая отдельные буквы изнуренная болью и кровопотерей женщина, — мне слиш-ком… Пло-о-о-хо.

— Лететь ещё четыре минуты, — сообщила Селия, — предупредите бригаду по телефону, садиться будем на площадку для медицинского транспорта, скажите им, что все штрафы за присутствие личного средства передвижения на территории клиники будут оплачены в течение суток. Пусть высылают электронные квитанции на моё имя.

Медики в синих и желтых костюмах с красными крестами высыпали на крышу приемного отделения, где ждали призывов о помощи, точно голуби на насесте, новенькие белые с красным санитарные вертолеты. Люди внизу энергично махали руками, продавали какие-то условные знаки, вероятно, призывающие сидящих в стальной стрекозе развернуться и лететь назад.

Не обращая на них ни малейшего внимания, Селия начала посадку.

— Нельзя, тут нельзя! Только сантранспорт! Это запрещено! — кудахтал пожилой фельдшер. Его широкие синие штанины, рубашка и седые кудри бурлили в потоках воздуха, взбиваемого винтом.

— Я сейчас буду говорить с вашим начальством, думаю, ему не очень понравится, что вы отказываетесь принимать человека в критическом состоянии.

— Но на своём вертолете запрещено! — начиная впадать в отчаяние, кликушествовал фельдшер, — меня за такое уволят! Говорю же нельзя!

— Мне всё можно, — изогнув по своему обыкновению бровь, заявила Селия, — особенно в те редкие моменты, когда я собираюсь сделать добро.

— Что у вас здесь? — обратился к ней более снисходительный член бригады, фельдшер помоложе в желтом жилете и в толстых квадратных очках.

— Преждевременная отслойка нормально расположенной плаценты, — четко отрапортовала охранница с розой, — предположительно обширное внутреннее кровоизлияние.

Фельдшер знаком попросил бригаду подогнать каталку. Он взял за запястье Зарину, вопросительно заглянул ей в лицо, как в справочник, и задал все те же вопросы, которые до этого задавала сопровождающая.

— Мы теряем время, — сказала Селия.

— Вы должны убрать отсюда вертолет, — снова вмешался седой блюститель больничного порядка.

— Я улечу только тогда, когда буду уверена, что моей родственнице окажут необходимую помощь.

— Вызовите дежурного врача, — закончив предварительный осмотр, велел фельдшер.

— Она в приемном, — доложил мальчишка-медбрат, держа рацию на вытянутой руке, — у неё беременная с огнестрелом.

— Огнестрел — в живот?

— Нет, в плечо, — сообщил парнишка, деловито выслушав шипение рации.

— Тогда какого хрена? Скажи им, чтобы готовили оперблок!

— Диагноз какой? — юный медбрат держал рацию почтительно, точно волшебную раковину с голосом божества.

— Отслойка! — крикнул фельдшер в дырявое окошечко микрофона, — Массивное кровотечение!

— Подпишите бумаги, — фельдшер тронул Зарину за плечо, — что вы доверяете врачам делать всё, что они посчитают необходимым делать, для спасения вашей жизни.

— Ничего я не подпишу! — Зарина подняла на медработника нездорово сверкающие глаза, в этот момент она как будто почувствовала себя лучше и даже попыталась подняться, — кто вас знает, может, вы компанию… мою… сейчас на себя переоформите… Жулье щель найдет…

— Мы не вправе оказывать помощь без согласия пациентки, — развел руками фельдшер.

— Я думаю, она сейчас не в состоянии, — мягко заметила ему Селия, незаметно извлекая из кармана стопку банкнот, — больные иногда бредят, ведь так? Спутанность сознания, всякое бывает… Делайте свою работу, я всё подпишу.

— Я…я не могу, — лицо медработника при виде денег сразу сделалось несчастным.

— Я вас понимаю, — простительно продолжала Селия, — деньги пачкают руки, но ведь речь идёт о жизни человека… Двух людей! Прошу вас. Она не понимает, что находится в опасности!

— Заберите свои деньги, — фельдшер резко окаменел лицом — оно стало жестким и словно немного обиженным — как будто он порвал внутри себя жилу и теперь мучился болью, — дайте сюда подписанные бумаги.

Селия проставила в нужных местах нехитрую закорючку и вернула папку медицинскому работнику.

Зарину тем временем уже завезли на каталке в грузовой лифт.

«Этот человек сидит на окладе в несколько сотен тиар и способен отказаться от денег из принципа. Это большой человек. Ради таких людей надо строить новую свободную страну, где каждый получит столько, сколько заслужит своим трудом.»

Так думала Селия, стоя босиком на горячей крыше больницы и глядя вслед простому фельдшеру в желтой жилетке.

— Полетели? — робко спросила подошедшая Холли, — будем надеяться, теперь она в надежных руках.

— Не переживай, — молодая миллиардерша обернулась к подруге с задумчивой улыбкой, — здесь самые надежные руки, какие я только видела. Потому что здесь — чистые руки.

11

— Как зовут пациентку?

— Зарина Ганцзи.

— Минутку, сейчас посмотрю.

Медицинский регистратор, молодой человек с аккуратно подкорректированными бровями, в маске, закрывающей пол-лица и, очевидно, заменяющей ему традиционный элемент мужского гардероба, защелкал по клавишам.

— Ганц… Будьте любезны, повторите фамилию, пожалуйста.

— Почему, — шёпотом спросила Холли, — вы не хотите называть имен? Ты ведь могла устроить свекровь в любую клинику, с твоими-то средствами…

— Тут самая лучшая реанимация для новорожденных во всей стране. Я лично в рамках благотворительной акции в прошлом году заказала для этой больницы самую передовую технику из Новой Атлантиды.

Холли, когда удивлялась, забавно таращила глаза.

— Всеблагая помилуй! Так тут доска почета должна висеть с твоим портретом, а они на вертолетной площадке чуть нас не поперли! Просто неслыханно!

— Тише, — Селия досадливо поморщилась, — подвиги ржавеют от молвы.

Медицинский регистратор тем временем обнаружил искомую фамилию в базе данных.

— Вашу свекровь благополучно прооперировали, — сообщил он, — но она находится в реанимации, и вы не сможете увидеться с нею, пока её не переведут на отделение. Лечащий врач беседует с родственниками пациентов ежедневно после обхода.

— Есть возможность сейчас более подробно узнать о её состоянии?

— У меня стоит напротив фамилии зелёная галочка, это значит, её жизнь вне опасности.

— А ребенок? — спросила Холли.

— Здесь нет данных о ребенке. Вам всё разъяснит врач, подходите завтра в указанные часы.

— Большое спасибо, — Селия отошла от стойки.

Холли непонимающе взглянула на подругу.

— Неужели мы будем ждать?

— Правила написаны для всех. Чем мы лучше других, скажи? Завтра — так завтра.

12

В помещении из двух смежных комнат, больше похожем на приличный номер в отеле, чем на больничную палату, в одной комнате на кровати, удобной высокой и белой, как кусок сливочного торта, лежала Зарина. Капельница, как цапля, клевала её в вену иглой на конце длинной трубки. Лицо больной было спокойно, усилиями врачей к нему вернулись неуловимые теплые оттенки жизни; вероятно, она дремала: грудь вздымалась легко и бесшумно, как волна в хорошую погоду.

Другая комната, чуть менее просторная, изображала изящную гостиную: здесь посетители могли посидеть в мягких креслах, пока персонал выполняет пациенту назначенные процедуры, полистать журналы, поработать на компьютере или воспользоваться безалкогольным баром.

Лечащий врач говорила шёпотом:

— Объем потерянной крови компенсирован, производились вливания плазмы и эритроцитарной массы, состояние стабильное, но для полного восстановления нужно время, я назначила успокоительные, пусть побольше спит, сейчас я бы не рекомендовала ничего говорить ей, такие новости обычно принимают очень трудно, стресс может сказаться на её состоянии, благополучие пока ещё очень хрупкое, вы понимаете, организму нужно окрепнуть.

Селия сидела, держа на коленях блюдце с чашкой здешнего травяного тонизирующего чая. Время от времени тонкая чашка негромко позвякивала о блюдце.

— Ребенок был мальчик или девочка? — спросила она.

— Не помню, в истории написано, — врач подвинула поближе к Селии подшивку белой бумаги, — Мне очень жаль. Мы сделали всё возможное. Вам ещё повезло — приехали вовремя…

«Во время операции экстренного кесарева сечения из полости матки был извлечен доношенный мертвый плод мужского пола. Причина смерти — асфиксия, вызванная полной отслойкой плаценты.»

Селия побежала глазами по строчкам, спотыкаясь, как на кочках, на труднопроизносимых специальных терминах. Перечитывала их по нескольку раз. Стальные, как хирургические инструменты, чеканные точные слова. Недаром медицина говорит на мертвом языке. Ибо только мертвым языком возможно описать смерть. В живом нет для неё достаточно убедительных слов.

— Она больше не сможет рожать, — сказала врач.

Селия заметила: эта фраза уже давно, словно мясная жилка, мешалась у неё во рту, произнеся её наконец, женщина испытала облегчение.

— Постарайтесь сообщить ей плохую новость как можно мягче, сделайте акцент на том, что при современном уровне развития науки и при её достатке она сможет нанять суррогатных матерей… В Новой Атлантиде на днях впервые в мире из искусственного инкубатора извлекли жизнеспособного ребенка! Афина Тьюри. Слышали о ней? Не рожать и не иметь детей — разные вещи. Объясните это ей… Если будут ещё вопросы — звоните, я в любое время буду рада ответить на них.

Селия почувствовала знакомый душный приторный запах, исходящий от последних слов врача; так говорят далеко не всем родственникам пациентов в этой клинике — ей стало противно.

— Спасибо большое.

Потом Селия подумала, что вообще говорить с родственниками не так уж просто: выйти из операционной, только что выбросив в мешок окровавленные перчатки, и, глядя в распахнутые глаза, до последнего ищущие, нащупывающие в лицах встречных врачей надежду, сразу всё погубить, сказать этим людям, доброжелательно, вежливо и твердо, что их близкого родного человека уже нет.

«Как хорошо, что я не врач.»

— Что там такое? — раздался из соседней комнаты настороженный голос Зарины, — Меня обсуждаете? С каких пор это происходит за моей спиной? Я пока не мертвая и не сбрендила, насколько я могу судить.

Врач, услышав голос больной, поспешила юркнуть в дверь, сложив для Селии извиняющуюся гримаску.

«Избавить её от очередного тяжёлого объяснения — долг чести, пожалуй.»

— Как вы себя чувствуете? — молодая миллиардерша шагнула к кровати.

— Не заговаривай мне зубы. Что они со мной сделали?

Зарина откинула одеяло и, задрав голубую короткую ночнушку, продемонстрировала рыхлый желто-коричневый от йода шрам, похожий на застежку «молнию», идущий от пупка вниз по центру живота.

— Вам вредно волноваться, пожалуйста, успокойтесь. С вами всё будет в порядке, — Селия проклинала себя за то, что голос её дрогнул. Когда нельзя ничего сказать, не солгав, лучше молчать.

— Куда они унесли ребенка?

Кровь зашумела в голове подобно грозовому ливню. Дурные вести лучше сообщать коротко.

— Он погиб.

Селия провела пальцами по руке Зарины, лежащей на одеяле. Она не умела быть ласковой; с детства несуразно, неуклюже выражала чувства. Она боялась, что свекрови станет хуже, но Зарина, казалось, расстроилась даже меньше самой Селии.

— Это был мальчик?

— Да.

Несчастная мать на больничной койке продолжала бодриться:

— Тогда ничего… Ничего страшного, ведь главное… Главное — наследницу родить!

Селия чувствовала себя виноватой в том, что ей нечего сказать Зарине ни в утешение, ни в ободрение. Самое неприятное: ни для одного, ни для другого просто не было правдивых слов. Слов, достойных быть произнесенными. Не банальных, повторенных несчетное число раз несчетным количеством людей и потому звучащих фальшиво… Ясных, крепких слов, способных утвердить жизнь на её руинах. Разговор провис над пустотой.

— Рано пока думать об этом, — сказала Селия, — нужно поправить здоровье. Вы только что перенесли непростую операцию.

— Что они со мной сделали? — повторила Зарина свой неотвратимый страшный вопрос.

На него придется ответить, рано или поздно. Произносить лишние пустые слова — лишь отсрочка. Большие тёмные глаза Зарины, её голос, сильный и твёрдый, готовый к боли, гордая линия носа — вся невесомая, но ощутимая, тонкая материя разговора требовала правды. Как лекарства. Пространство, искривленное ложью, не может существовать долго. Как помятый резиновый мяч оно однажды вернется в своё естественное состояние. И чем глубже была вмятина, тем яростнее будет отдача. Истина — это гармония. К ней стремится Вселенная в своем вечном непрестанном движении.

— Зарина, врач сказала мне, что вы не сможете больше рожать детей.

— Что!? Как?!

Больная попыталась приподняться на локтях, раскрыла рот, точно в немом крике, глаза её расширились и заблестели.

— Почему?

— Прошу вас, не нервничайте. Хотите я принесу воды? Таблетку успокоительного?

— Это невозможно! Они должны всё исправить! Я должна родить дочь! Кому я оставлю «ОйлРемайнс»? Безмозглому Кузьме? Мужчины не имеют права наследования, а если бы и имели, последнее, что я бы сделала, так это завещала состояние своему сыну! Он и невинности своей уберечь не сумел, весь в отца, что уж говорить о нефтедобывающей компании! Оказалась бы она в руках у какой-нибудь прохвостки, как пить дать!

— Зря вы так говорите о нем.

Селия чувствовала примерно то же, что чувствует человек, когда при нём высмеивают стихи, которые кажутся ему безусловно прекрасными, или лущат семечки на пол, который он подметал. В её представлении никому не было позволено отзываться о Кузьме плохо. Даже его родной матери. Селия сама бранила юношу, она наказывала его лишением пищи, она порой бывала необоснованно строга. Но он оставался самым дорогим её сокровищем. Пока она его не потеряла…

— Да не говорила бы, кабы не правда. Слова же они так только, воздух сотрясать. Другое дело — кровь. В отца ведь пошел! А отец его… Иногда, конечно, жалею, что убила. Но только иногда. Сомневаюсь, что и честь его была при нём, когда мы сочетались браком, у него с двенадцати лет глаза становились мутными при виде женщины… Этакие чёрные пропасти… А какой у него был ротик! И все остальное… Он был красив, проклятый, как та фарфоровая кукла, которую Диавол даёт играться своим отродьям… И до чего он любил давать… Не мог выдержать и тех четырех дней, когда ежемесячно я недомогала… Он посылал всем моим охранницам умоляющие взгляды, пачкун, а те чего — молодые, сильные, здоровые, — он бывал счастлив, когда они вдвоем или даже втроём запирались с ним… Великая богиня всё-таки любила его, я ни прежде ни после не встречала такого сильного мужского дара… Вот так и Кузьма. Зачесалось только — побежал… А я теперь не смогу рожать! — Зарина вновь вспомнила о своем горе, и желчь в её голосе разбавилась горячей густой жалостью к себе, — Как могло такое статься? Криворукие коновалы! Что они со мной сделали?

— У них не было выбора. Они спасали вашу жизнь. У вас началось опасное кровотечение… Вы могли погибнуть вместе с ребенком.

— Они выпотрошили меня как кильку!

Неблагодарностью пациентов врачей, увы, не удивить. Селия ещё раз порадовалась, как хорошо вышло, что именно она сказала Зарине всё, а не оставила это медикам, и без того эмоционально разграбленным, голым, но всё равно готовым отдавать последнее.

— Зарина, то, что случилось с вами, вовсе не трагедия, сейчас же есть разные способы, методы, — осторожно начала Селия, — можно завести ребенка, не вынашивая и не рожая; в высшем обществе Новой Атлантиды, например, роды большая редкость, мне Холли рассказывала, у них это не принято…

— Какая разница мне, что там у них! Пусть хоть пятками затылок чешут! — Зарина хлопнула рукой по одеялу, — Мы живем в этой стране! И здесь у нас правит Закон Крови! И матерью может назвать себя лишь та, что рвала нутро своё, давая новому существу жизнь! Вся власть женщины заключена в её матке. Матка — та сила, что позволяет ей вести неравный бой со смертью! Матка — есть портал в небытие. Её возможности доказывают непостижимое величие природы. Это же чудо, как матка достает из пустоты человеческие души, как она точно сквозь игольное ушко протаскивает в этот мир целый космос!

Селия невольно положила руку себе на живот. Где-то там, в глубине, под ровной тёмной кожей, за добротной тугой стенкой брюшных мышц, точно сокровище в семи ларцах, лежит нетронутым её собственное оружие. Единственное в мире оружие, способное победить смерть, выстрелив ей в лицо громкой упрямой алой жизнью.

— Знаешь, сколько раз я могла потерять «ОйлРемайнс»? Но она всё ещё моя. Знаешь, почему, Селия? Я никогда не сдаюсь! Нет в мире горы, которую невозможно сдвинуть руками и головой. Я кликну клич по всей стране. Я приглашу лучших врачей! Я пообещаю им денег! Я завалю их деньгами, как осенью заваливает листьями северные города! Я не я буду, если не верну принадлежащее мне по праву.