Нежинские огурцы (сборник)

Рогулька

Лёнька с другими парнишками ходил на Мурачьи Озёра и вылавливал рогульки: водные орехи со скорлупкой, похожей на маленькие рога. Забрасывали в густо-синюю воду старые рогожи, ворошили ими неподвижную гладь. И вытаскивали обратно. Остроугольные чугунного цвета орехи цеплялись за рогожу, и ловцы собирали их тысячами. Было жарко. Пахло камышом, сочно блистали, точно лакированные, листья лопухов, и было приятно облегчать свою грудь радостным криком:

– Пистери-и-и!

И когда издали – с Косой Горы доносился к посёлку по Иртышу гулкий рёв парохода, Лёнька брал корзину с рогульками и бежал на пристань. Не столько занимала его торговля, сколь наблюдения над пробегающей мимо неизвестной жизнью. Выбегали на берег повара, весёлые матросы, господа в куцых пиджаках, как у поповского сына, и барыни с какими-то неестественными голосами. «Чимбары на выпуски носят, лешаки» – с завистью думал Лёнка.

Сегодня пароход пришёл самый большой – «Андрей», белый, белый, как голова сахару, и столько же таящий в себе прелестей, как сахар. Два пистеря рогулек разобрали сразу, на донышке в одном немножко осталось. «На пароход пойду, – решил Лёнька, – вытурят, так пусть, а коли рогулек дать – может, и не вытурят». На нижней палубе он бывал уже не раз – изучил её достаточно.

«На верх надо, сверху-то все на берег ушли».

И Лёнька с пистерями в руках полез по железной лестнице вверх. Влез. В проходах никого не было. Лёньку с берега не видели – вылез он на борт, обращённый к Иртышу.

– «Верно – никого нет, – проскользнуло у него в голове, – дураки с такого места в посёлок пошли».

Лёнька уселся на скамейку, оглядел решётки, перила, пол.

«Всё крашено, а у нас только ставни красят».

Потом Лёнька повернулся и посмотрел в окно, у которого сидел:

– Толсто. У нас в церкви таково нету. Заглянул в салон и удивился:

– Вот, хаипы: столы-то каки? А зеркала!

В салоне, у пианино, под цветами, сидела маленькая, бледная девочка, читавшая зелёную книжку. «Умная, – подумал Лёнька, – книжку читает, ни как те по берегу шляются. Пойду, може рогульки последние возьмёт». И, набравшись смелости, шагнул в коридор. С сильно бьющимся сердцем взялся он за стеклянную ручку двери:

«Харю налупят али нет?»

Бледная девочка оторвалась от книжки и с недоумением взглянула на веснушчатого белоголового мальчугана в синей дырявой рубашке, в коротких обмызганных штанишках с корзинками в руках.

– Вам что? – спросила она.

Лёнька почесал живот и, фыркнув, ответил:

– А ничо. Так.

– Кого же вам?

– Никого. Рогулек, может, купишь?

Девочка подошла ближе и заглянула в корзинку.

– Какие нехорошие ягоды.

– Сама ты ягода, – рассердился Лёнька, – не знаешь, так и молчи. Орехи, рогульки – а не ягоды.

– Орехи-и… – протянула девочка, – у меня денег нет, мне мамочка не даёт.

«Врёшь, поди», – подумал Лёнька, внимательно оглядывая её ещё раз. «Квёлая какая, будто репа мороженая».

– А ты бы слямзила, – предложил он.

– То-есть как?

– Ну, попёрла, не понимаешь?

– Ах, украсть? Нет, разве воровать можно! Грешно.

– Маленьким воровать не грешно, – серьезно сообщил Лёнька, – у меня баушка так говорит.

– Бабушка твоя ничего не понимает, она неучёная.

Лёнька свистнул и уселся на стул.

– Баушка знает, она зубы заговаривает, от лихоманки лечит… А ты «неучёная», брякнет тоже. А рогулек я так тебе дам, бери.

– А как их брать?

– Сейчас покажу.

Лёнька взял со стола блестящий маленький ножичек и чугунное пресс-папье, наставил ножичек на орех и ударил.

– На-а, трескай, – протянул он девочке извлечённое из рогульки беленькое ядрышко, – но, ладно?

– Вкусно.

– Баско? Ну я те ищо поколю, успевай в рот класть.

Лёнька уселся на пол и стал усердно колоть рогульки.

Девочка подумала немного и тоже села рядом с ним.

Они мирно разговаривали:

– Чо это? – мотнул головой Лёнька на пианино.

– Пианино, музыка.

– А кто играет?

– Все.

– Все. Ишь. И ты умеешь?

– Умею.

Лёнька с уважением поглядел на собеседницу.

– Заливашь! Поиграй, айда.

Девочка подбежала к пианино и взяла несколько аккордов.

– Что?

– Валынка! У нас молодяжник как заиграет на гармошках, даже в ушах пищит. У нас басче. А ты на гармошке не умешь?

– На гармошке? Нет.

– И гармошки нету? Чо таки вы за люди.

Лёнька высморкался на пол и утёр унизанные ципками пальцы о портьеру.

– У те мать-то богата? – спросил он у девочки.

– Не знаю.

– Ну! А коров много у вас?

– Коров у нас нет.

– Врешь, поди. А лошади есть?

– Одна, папа на службу ездит.

– Бедные, значит, – соболезнуя сказал Лёнька, – а пошто так живёте? А вы откуда?

– Из города.

– Ишь. Все из города. Ты чо рогульки-то не ешь?

Девочка улыбнулась:

– Я наелась, мне много мама запрещает есть.

– Ничо, ешь, я и твоей маме поколю. Всем хватит. Ешь.

– Ты почему такой грязный? – спросила девочка.

– Я-то? Ничего не грязный… я раз десять в день купаюсь, кожа аж слупилась.

– В ванне купаешься?

– В Иртыше, а когда в Собачью Ямлу ходим с парнишками, только туда далеко: шесть вёрст.

– Не боитесь?

– А чо бояться? Это ночью боязно, тогда ведьмы бегают.

– Разве у вас есть ведьмы? – с испугом на лице спросила девочка.

– Сколь хош.

– А ты видел?

Лёньке не хотелось потерять авторитет, и он соврал:

– Видел.

– Когда? Расскажи, – девочка схватила его за рукав.

– Ладно, – сказал Лёнька, – а ты мне ножик отдашь?

– Какой?

– А которым рогульки колем.

– Он не мой, я бы отдала.

– Не твой, дак я и так возьму. Не разбрасывайся.

Лёнька сунул ножик за пазуху и стал рассказывать:

– Лонись дедушка Калистрат да я на рыбалку поехали: переметы ставить. Осётер шёл, прямо беда, как бревно. Ладно. Напились мы с дедом чаю вечером и спать, а ночь мисячная, мисячная, будто днём. И видим мы, значит…

– Ну! ну! – торопила девочка.

– Видим мы, значит…

Но договорить ему не дали: в дверь просунулась пышноволосая голова, и тонкий женский голос спросил:

– Ты что здесь делаешь, Нора?

– Разговариваю, – отвечала девочка.

– С кем?

Сердце у Лёньки сжалось, и он почувствовал пот на спине.

– С ним, с мальчиком.

Дама взглянула на Лёньку и закричала, как укушенная:

– Кто тут? Мария Павловна! Мария Павловна!

Вбежала другая женщина, помоложе.

– Почему вы ребёнка одного оставили? Мария Павловна?

– Я… я… на минуту… – растерялась Мария Павловна.

«Всыпят мне», – подумал Лёнька, поддёргивая штаны.

– Ты что тут? А? Что? Где капитан, зовите сюда капитана.

– Рогульки… купите… – смущённо тряс для чего-то корзинку Лёнька, рогульки…

– Я вот тебе дам рогульки!..

Вбежал капитан, полный густобровый человек с рыкающим, сердитым голосом:

– Тебе что тут нужно? Зачем вполз?

– Он отравлял мою дочь какой-то гадостью! – волновалась дама.

– Нужно доктора, скорее. Доктор!

Капитан развернулся и шлёпнул Лёньку по затылку. Корзинка у Лёньки выпала, выскочил из-за пазухи украденный ножичек, зазвеневший на полу, а сам Лёнька укатился под стол.

– Господи! Он ещё и воришка. Ножичек украл, – кричала дама, – капитан!

Капитан засуетился:

– Я сейчас, ваше превосходительство.

Дальше пошло совсем плохо… сбежался народ. Лёньку потащили из-под стола, он уцепился за скатерть, скатерть стащил, попадали со стола чашки, чайник.

– Чертёнок, – шлёпал Лёньку капитан жилистой рукой, – не ползи, куда не надо, не ползи.

– Дяденька, не буду… Не буду… – кричал Лёнька.

Под смех матросов, пассажиров и казаков его выгнали по трапу на берег.

Было ему стыдно, обидно, и сквозь слёзы, со злостью, орал он капитану:

– Корзину отдай, толстопузая кикимора!

Капитан погрозил шишковатым кулаком и выругался.

Больше Лёнька не бывает на пароходах.

Когда к посёлку подходит пароход, Лёнька ложится на край яра, ест рогульки и бросает в воду скорлупы.

Кружась, уплывают скорлупы.

Река блестит, спину греет солнце, водой пахнет.

С пронзительным рёвом пробегают белые, чистые, опрятные пароходы, наполненные иной, не Лёнькиной жизнью.

«Откуда их лешак прёт?» – думает Лёнька.