Нежные кузины

— Я знал, что эта сработает! — воскликнул профессор, следя за начавшей мигать лампочкой.

Жюльен подошел, чтобы посмотреть. Ноги опять стали его слушаться, и теперь любопытство было сильнее страха.

— Кто это? — спросил он.

— Это дебютантка, но она начинает раньше всех, видите? Ах, молодость, молодость! — растроганным тоном добавил профессор.

Зажглась еще одна лампочка. А вскоре и третья. Вдалеке слышались раскаты грома.

Месье Лакруа натянул длинную, до пят ночную рубашку. Он с неимоверной силой чихнул четыре раза подряд. И вытер нос двумя пальцами. Мадам Лакруа поставила на стол миску с дымящейся жидкостью, от которой шел запах эвкалипта.

— Сделай ингаляцию! — сказала она.

Месье Лакруа сел за стол перед миской, бурча, что в такое время года насморк особенно зловреден.

— Главное, чтоб вниз не пошло, — сказала мадам Лакруа, подавая мужу полотенце, которым он накрыл себе голову.

Затем она села на кровать и стала снимать чулки.

— Сегодня шестнадцать лет, как мы женаты, и опять ты заболел! — грустно сказала она. — В прошлом году было то же самое. Впору подумать, что ты это делаешь нарочно.

Она встала, чтобы снять через голову платье и комбинацию. И снова угрюмо села на кровать.

— Дыши как следует, по крайней мере! Глубже дыши!

Месье Лакруа пробормотал что-то невнятное. Мадам Лакруа нехотя, словно с сожалением расстегнула лифчик. И бросила на кровать этого целомудренного свидетеля годовщин свадьбы, отмеченных лишь невеселой лаской Времени. Она накрыла ладонями груди, погладила их, закрыв глаза, ущипнула себя за сосок. Управляющий имением шумно, с бульканьем дышал в другом конце комнаты. Ну что за нелепость: рослый, видный мужчина, а без конца простужается!

— Тебе лучше? — с надеждой спросила она.

Ответом ей было невразумительное журчание.

Мадам Лакруа резко поднялась с места.

— Это что еще? — пробурчал управляющий, почувствовав, как что-то трется о его колени.

Мадам Лакруа проскользнула под стол: губы ее горели, внутри все кипело, трусики норовили упасть. Нет! Она не позволит лучшим годам своей жизни улетучиться с парами эвкалипта! Две горячие руки схватили ночную рубашку управляющего и задрали ее до пояса!

— Что ты делаешь, Амели? Ты же меня уморишь! — простонал больной.

— Кто кого кинул в море? — спросила страстная супруга: она не вслушалась в то, что он сказал.

Рука ее быстро нашла вялый предмет ее вожделений. «Либо я сделаю тебе рог здесь, друг мой, либо скоро они вырастут у тебя на лбу!» — сказала она про себя. А Лакруа тем временем ворчал над миской с эвкалиптом, что жена его медленно убивает, дает ему лекарства с одной стороны, а отнимает их с другой, что с мужем так не обращаются, прямо срам какой-то, подумаешь, подождать не могла, нарвала бы на огороде морковок, если ей так приспичило, и сунула в свой бульон, что он теперь месяц будет в себя приходить, ей же хуже, где это видано, чтобы насиловали мужчину, а тем более управляющего имением, что она с таким же успехом могла бы ублажать себя двустволкой, которая лежит в шкафу, он дал бы ей заряд дроби, вот была бы потеха!

Амели все же удалось-таки разбудить носорога, который, как всем известно, дремлет у мужа под рубашкой. А муж, не переставая ворчать, незаметно перешел к ругани иного рода.

Раз она не дает ему умереть спокойно, он подвесит ее на крюк в большом кухонном камине. Он привяжет ей ноги к шее кожаным ремнем и разведет под ней огонь. Или нет! Он сам залезет в камин, насадит ее на свой вертел, будет ее крутить и поджаривать. Потом снимет с крюка, возьмет за ноги и будет возить по саду, словно тачку. А если она останется недовольна, он наберет булыжников и заткнет ей дыру в стене, раз ей так хочется. И под конец устроит ей веселые качели. Он сам не знает, что сделает с ней!

Зато Амели все знала! Она увлекла месье Лакруа, который не переставал охрипшим голосом бормотать непристойности, к кровати, чтобы дать ему прополоскать рот только что появившимся у нее лекарством. А сама она, как заботливая супруга, как хорошая кухарка, пробующая все свои соусы, хотела убедиться, что душистая настойка эвкалипта оказала благотворное воздействие на весь организм пациента. Две процедуры можно было проделать одновременно.

Теперь мигали уже три лампочки с разной яркостью и частотой. Профессор Гнус открыл окно и пристально глядел на вспухшее, воспаленное небо, все чаще озаряемое беззвучными вспышками молнии. Большая капля упала на нос профессору, и он затопал ногами от восторга.

Жюльен с волнением увидел, как зажглась четвертая лампочка; а по навесу над крыльцом уже барабанил дождь. Чудовищная молния с оглушительным грохотом раскроила небо. Оконные стекла задребезжали, когда гром, подскакивая, прокатился по небосклону. Раздался стук ставень, шквальный ветер ворвался в комнату профессора и вихрем закрутил его бумаги. Профессор ликовал. Он хлопал в ладоши. Он прыгал от радости. Скоро будут созданы все условия для проведения грандиозного эксперимента. Снова сверкнула молния, и на его лице появилась ужасающая улыбка. Загорелась пятая лампочка.

Шарль надел шелковую пижаму в зеленую и фиолетовую полоску. Он почистил зубы и вымыл пальцы ног — на всякий случай.

Клер отыскала в одном из сундуков на чердаке свадебную ночную рубашку своей бабушки. Она велела выстирать эту дивную рубашку из тонкого батиста, украшенную затейливой вышивкой, и теперь с умилением смотрелась в зеркало шкафа. Ворот рубашки закрывал шею, манжеты стягивали запястья, видны были только кончики ступней. Рубашка застегивалась спереди на сорок четыре пуговки. Клер сосчитала их и решила, что это будет забавно. Она уже представляла себе трогательное смущение жениха, натолкнувшегося на сорок четыре пуговки. Клер улыбнулась, подумав, что, возможно, стоит пойти ему навстречу и самой расстегнуть две последние пуговки. Она расправила просторное и легкое одеяние, чтобы полюбоваться им в зеркале, и, заметив небольшое отверстие на уровне живота, на секунду задумалась о его назначении.

Клементина решила, что сегодня он не придет. Наверняка он испугается этой страшной бури. Вот уже несколько недель он тайно навещал ее по ночам. В комнату он проникал через окно, которое она оставляла приоткрытым. Как ему удавалось взбираться так высоко? Она не знала о нем ничего, не знала его имени, не видела даже его лица, всегда скрытого полумаской из черного бархата. На нем был длинный черный плащ, и он никогда не снимал сомбреро, даже когда занимался с ней любовью.

Не раз она пыталась заговорить с ним, но он оставался нем. Все, что она знала о нем, — это его пылкие объятия и глаза, сверкавшие диким огнем в прорезях полумаски, так похожие на глаза Дугласа Фербэнкса, незабываемого Зорро, с такой же страстью обнимавшего ее под таинственное, волшебное стрекотание камеры.

Клементина вздрогнула. Среди вспышек молнии и потоков дождя возникла черная тень и осторожно открыла створку окна.

Шарль путался в пуговках ночной рубашки и нервничал. Он даже взмок и боялся, что запах пота, пусть и вызванный законным и понятным нетерпением, скоро заглушит запах одеколона, которым он надушился. Клер, со своей стороны, находила, что все эти прадеды, праотцы, предки, основатели династий были непрактичные люди. Непонятно, как она вообще смогла появиться на свет!

Шарль сразу заметил небольшое отверстие на уровне живота. И даже догадался о его назначении. Но такая идея показалась ему комичной и старомодной. Он мог просто-напросто задрать рубашку на нужную ему высоту. Он подумывал об этом, но такой вариант ему тоже не нравился. Юбки задирают прислугам, но не девушкам из хороших семей! Ему хотелось бы заключить Клер в объятия обнаженной, чтобы они нежно слились воедино, как было позавчера, как подобает современным людям. Но ничего не поделаешь! Иные времена, иные нравы! Рубашка была незыблема. Оставалось воспользоваться отверстием!

С самого детства Аньес очень боялась грозы. При первой вспышке молнии она закрыла ставни, окна, гардины, занавеси. Она потушила в комнате все лампы, так как ей казалось, что свет притягивает молнию, и забралась под одеяло.

Эдуару пришлось раздеваться в темноте, страхи жены казались ему смешными, — поди-ка разбери, что у них там в голове, под локонами и кудряшками! Ему трудно было двигаться вслепую, слегка кружилась голова, он опрокинул стул, и Аньес закричала от ужаса.

Наконец он добрался до кровати и в довольно-таки скверном настроении лег, не сомневаясь, что ночь предстоит тяжелая: он знал, что Аньес будет донимать его дрожью и истериками, пока не кончится гроза.

Аньес прижалась к нему, накрывшись одеялом почти с головой. Он выругался: острый локоть вонзился ему между ребер, а судорожно трясущееся колено угодило между ягодиц. Нет! Сразу ему не заснуть.

— Успокойся, дорогая! — сказал он нежным, отеческим тоном. — Молния сюда не влетит, ручаюсь тебе!

— Ты…Ты уверен? — пролепетала она.

— Ну конечно! — в ярости выдохнул Эдуар.

Нет! Заснуть не получится. Оставалось только считать молнии и беречься локтей и колен трепещущей супруги. Если только не опередить ее и не перейти в наступление самому. Такой выход из положения показался ему наиболее разумным.

А в комнате Гнуса зажглась шестая лампочка, она даже стала мигать, правда, неравномерно и как бы нехотя.

Теперь профессор, сверяясь с хронометром, высчитывал частоту вспышек молнии.

— Еще рано! Рано! — бормотал он. Но ему становилось все труднее владеть собой. Он сгорал от желания опустить рукоятку и перейти к заключительной фазе эксперимента.

Небо за окном мучительно содрогалось, извергая ослепительные молнии с грохотом, возвещающим конец света. А лампочки мигали, хрупкие и трогательные среди этого буйства слепых сил Природы. И Жюльен подумал, что перед ним — зримый образ и печальная суть нашего существования. Что такое Человечество, как не жалкий трепет, единый миг света, ничтожная искорка, слабый крик, замирающий в вечной тиши бесконечных пространств?

И как раз когда Жюльен, дрожа от страха, предавался философским размышлениям, профессор опустил ужасную рукоятку!

Жюльену показалось, что дом раскалывается пополам. На долю секунды слепящий свет стер очертания комнаты, которая превратилась в сплошной огненный шар.

Первое, что увидел Жюльен, выйдя из оцепенения, был целлулоидный воротничок профессора, летавший по комнате. Самого профессора Жюльену обнаружить не удалось. Его не было нигде — ни на полу, усеянном осколками стекла, ни на кровати, которую проломило каминное зеркало, ни под опрокинувшимся шкафом — нигде! Нигде!

Профессор исчез, испарился во время взрыва! Жюльен почувствовал, как ноги у него подкашиваются. Он потерял сознание.

За завтраком, конечно же, говорили о молнии, попавшей в дом, и об огненном шаре, который пронесся по всем комнатам и повсюду вызвал странные явления. Впрочем, многие пострадавшие рассказывали о пережитом крайне сдержанно: по-видимому, это было следствием потрясения.

Профессора нашли утром на крыше. Он бродил там совершенно голый, бормоча что-то нечленораздельное. Пришлось временно устроить его в гостиной, поскольку его комната снова была разворочена. Шарль заикался и в ужасе таращил глаза. По-видимому, после профессора он пострадал больше всех. Доктор примчался чуть свет, чтобы осмотреть ожоги и травмы.

Достойный эскулап не знал, что и думать. На теле Шарля от шеи до пупка виднелись сорок четыре красные отметины круглой формы, расположенные с равными промежутками. У Эдуара наблюдались еще более необычные симптомы. На его коже словно бы отпечатался целый скелет; надо сказать, зрелище это сильно напоминало Туринскую плащаницу.

Добрый доктор долго слушал у обоих пациентов сердце и легкие. Он сделал записи. Он спросил у будущего тестя и у жениха, желают ли они показаться другим врачам и при необходимости сделать рентген. Однако Эдуар и Шарль, не слишком удивленные своими странными стигматами, похоже, что-то утаивали от врача. И решительно отказались от его предложения.

А Клементина не дала себя осмотреть. Но призналась, что пониже спины у нее появились два симметричных ожога в форме буквы Z. Другие женщины пострадали меньше. Клер даже уверяла, будто она ничего не почувствовала, но при этом надела платье с высоким воротом, чтобы скрыть сорок четыре красных пятнышка, тайну которых знали только она и ее жених.

Что касается слуг, то вопросы доброго доктора о форме и местонахождении предполагаемых ожогов вызвали у них приступ буйного веселья. Они ничего не стали рассказывать, но утверждали, будто эта ночь была лучшей в их жизни и им хотелось бы, чтобы грозы не прекращались. При этом от них сильно пахло горелым.

Шарль постепенно перестал заикаться. Клер купила пижаму. Профессор, получив новую комнату, тайно принялся восстанавливать там лабораторию. Аньес по-прежнему изводилась из-за счетов и ипотечного долга. Эдуар каждый вечер слушал радио: его интересовали только слухи о надвигающейся войне. Он велел отнести в химчистку свою форму майора кавалерии.

Клементина днем зачитывалась романами плаща и шпаги. А вечером ждала своего таинственного гостя. От такого времяпрепровождения у нее началась бессонница — и незнакомец перестал появляться. Тогда Клементина поняла, что это был только сон. Она вызвала доброго доктора, который прописал ей снотворное, и любовник в черном плаще стал приходить снова.

Месье Лакруа каждый вечер делал себе ингаляцию и переживал вторую молодость. Анжель по-прежнему потрошила на кухне цыплят, напевая «Маринеллу». Теперь она оставляла печенку и горлышко для Матье.

Антуан служил Жюстине с удвоенным рвением, тем более, что профессор Гнус перебрался в новую комнату, в другом конце замка. Лизелотта по-прежнему купалась в пруду нагишом и понапрасну ждала почтальона, который из предосторожности изменил маршрут.

Жюлиа по-прежнему мечтала о несбыточной любви, о красавце-женихе кузины Клер. Она где-то вычитала, что в подобных обстоятельствах полагается умереть от истощения. И она стала есть очень мало, у нее начались обмороки по ночам, среди сна, а утром, смотрясь в зеркало ванной комнаты, она мрачно следила за тем, как прогрессирует ее недуг. По ее мнению, это происходило недостаточно быстро.

Жюльен изведал в полной мере, что значит быть отвергнутым. Он страдал молча. В письме одному своему однокласснику он рассказал о том, как они с Жюлиа любят друг друга. А в середине августа этот одноклассник написал Жюльену, что родители разрешили ему поехать на несколько дней в Сен-Лу. Смертельно напутанный, Жюльен вынужден был сочинить какую-то отговорку, чтобы одноклассник раздумал приезжать. Иначе весь коллеж узнал бы о его несчастье и о том, что все это время он лгал.

У Пуны все было проще. Она любила Жюльена так же безответно и безмолвно, как Жюльен любил Жюлиа. Ей было двенадцать лет, и она понимала, что для кузена она была и осталась маленькой девочкой, младшим товарищем. А иногда и поверенной его тайн, — это причиняло ей боль, но она была счастлива побыть рядом с ним, даже когда он говорил ей о Жюлиа. Она ни на что не надеялась. Она знала, что в один прекрасный день каникулы кончатся, и ей было грустно. Но она старалась держаться с кузеном как маленькая девочка, веселая, озорная девчушка, раз она нравилась ему именно такой.

В замке готовились к большому празднику по случаю шестнадцатилетия Жюлиа. Тетя Адель заказала в городе пирожные и мороженое. А именинный торт Жюстина непременно хотела испечь сама.

Война с Германией казалась теперь неизбежной, это был вопрос нескольких дней, и этот праздник, возможно, последний праздник мирного времени, приятно отвлекал от мрачных мыслей. Каждый хотел запастись толикой беспечности, чтобы не остаться совсем безоружным перед надвигавшейся бедой.

Жюлиа станет маленькой принцессой этого чудесного дня, дня без грядущего утра. Она была счастлива и взбудоражена. Она думала о подарках, которые получит, о друзьях, которых она пригласила, о платье, которое она наденет. Она знала, что Шарль не сможет устоять перед такой красотой. Он женится на Клер, потому что так надо, но сердце его будет разбито, а душа переполнена безнадежной страстью к маленькой принцессе.

В ночь накануне праздника Жюлиа не спалось. Ей это было даже кстати: круги под глазами были в моде и вполне соответствовали ее восхитительно удручающему положению.

Несмотря на приоткрытое окно, в комнате было душно. Жюлиа откинула одеяло. Уже два месяца она не надевала ночной рубашки. Она возбуждалась, чувствуя себя обнаженной в этой целомудренной девичьей постели. И в полудреме, не понимая, что делает, она не раз касалась золотистых завитков ниже живота, ее палец попадал во влажную борозду, края которой набухали и увлажнялись, и из этой лампы Аладдина возникал, подобный облаку, образ Шарля.

На рассвете Жюлиа, все еще витавшая в сумерках полусна, услышала в соседней комнате, комнате Клер, долгий стон. Как ей показалось, это был призыв о помощи, полный безысходного страдания и тоски. Жюлиа села и прислушалась. Быть может, это ей приснилось? Нет! Жалобный, протяжный стон раздался снова, его было отчетливо слышно в тишине уснувшего дома.

Клер было плохо! Клер звала на помощь! Жюлиа быстро накинула ночную рубашку. Она злилась на себя! Она никогда не простит себе, что видела во сне Шарля, в то время как бедняжка Клер, быть может, уже…

Мучимая стыдом и раскаянием, Жюлиа выбежала в коридор и ворвалась в комнату Клер.

Шарль! Спина Шарля! Его ягодицы! А ниже… да, это была голова! Голова, волосы, рот Клер!

Но где же голова Шарля? Там? Между ногами Клер? И все это шевелилось, неуклюже ворочалось, словно бы нехотя разделяясь надвое!

О! Мерзкое, нелепое зрелище! Жюлиа застыла на пороге. Теперь она видела две головы, голову Шарля и голову Клер, которые как будто пытались отыскать свои тела. Гадкая мешанина! Постыдная путаница!

И ни единого слова! Ни единого вздоха! Перед Жюлиа были две причудливые статуи, которые таращились на нее невидящими глазами!

Жюлиа отпрыгнула назад и хлопнула дверью. А потом, закрыв лицо руками, задыхаясь от изумления, отвращения, разочарования, убежала к себе в комнату и заперлась там.

Эдуар заканчивал одеваться, Аньес считала перед зеркалом морщины. Надевая носки, Эдуар говорил о неотвратимости войны. Это было неизбежно, более того, это было необходимо: пора было раз и навсегда покончить с герром Гитлером! А молодежь понятия не имеет о войне! Вы только представьте, дорогая! Вчера наш маленький Шарль уверял меня, что исход предстоящей войны будут решать танки и авиация. Эту теорию придумал какой-то там полковник, не то Годоль не то Гедуй. Слышите, дорогая? Авиация! Танки! Как будто на высоте три тысячи метров можно воевать! Это же несерьезно! Они только все испортят своими дурацкими машинами! В августе четырнадцатого я понял: война — это кавалерия! Заряжай! Сабли наголо! Черт побери, надо было видеть нас!

Аньес слушала, похлопывая себя по щекам.

В комнате Жюльена Пуна намазывала ему лицо жирным кремом телесного цвета. Жюльен жаловался, что крем стягивает кожу и пахнет прогорклым маслом.

— Ты не слишком много намазываешь? Может, надо меньше?

— Столько, сколько надо, — с видом знатока решительно заявила Пуна.

— И тогда не будет видно прыщей?

— Конечно нет! Мама мажется этим кремом, чтобы скрыть морщины, а морщины гораздо заметнее прыщей!

Затем она достала позаимствованную у матери пудреницу, и вокруг лица Жюльена образовалось розовое облако.

Жюлиа все утро не выходила из комнаты. Приходила тетя Адель, стучалась к ней, но она не открыла. Она только крикнула из-за двери, что отдыхает перед началом праздника, чтобы не выглядеть усталой, и спустится не раньше вечера. Тетя Адель улыбнулась, сраженная такими сильными доводами.

Было четыре часа пополудни. На лужайке расставили столы с печеньем, пирожными и соками. Человек десять гостей, друзей Жюлиа, болтали и смеялись. Они было забеспокоились, что Жюлиа задерживается, но тетя Адель объяснила, что Жюлиа наводит красоту и это должно занять какое-то время, поскольку она вечно недовольна собой. «И это неправильно, потому что она всегда самая красивая», — заявил неотразимый хлыщ в темносинем альпаковом костюме. «Мы никогда не бываем достаточно красивы для вас, господа!» — ответила ему долговязая остроносая соплячка. Все благопристойно расхохотались.

Чуть поодаль двое детей забавлялись, изо всех сил колотя ракетками по шарикам для пинг-понга, стараясь расплющить их о стол. К счастью, Шарль ничего не заметил. С ним была Клер. Оба держались особенно чопорно. И со страхом ожидали встречи с Жюлиа.

У буфета стояла Анжель в черном платье Матильды и крошечном белом фартучке. Впервые ей приходилось прислуживать на приеме. Она очень боялась сделать что-нибудь не так. Она даже не осмеливалась почесать нос, который чесался у нее уже довольно давно.

Жюльен ожидал появления Жюлиа, как и все, но гораздо нетерпеливее: лицо его казалось немного застывшим под толстым слоем грима. В руке он держал небольшой пакетик. Тетя Адель подошла к нему.

— Жюльен, милый! Иди, скажи кузине, что мы все ее ждем!

— Вечно она опаздывает! — вмешалась Пуна, с некоторым беспокойством следившая издали за тем, держится ли грим на щеках Жюльена.

Жюльен побежал к дому, а маленькая девочка неодобрительно посмотрела ему вслед.

Он постучал в дверь Жюлиа несколько раз подряд. Никто не ответил; тогда Жюльен осторожно приоткрыл дверь и заглянул внутрь.

Жюлиа лежала на кровати, свернувшись калачиком, спрятав голову под подушку. Она была в ночной рубашке и не шевелилась. Жюльен подошел к ней.

— Жюлиа! Что случилось?

Девушка еще глубже зарылась головой в подушку, ее плечи содрогнулись от рыданий.

— Не надо плакать в день рождения! — сказал испуганный Жюльен.

Жюлиа не отвечала. Она прижималась лицом к подушке, стараясь заглушить рыдания. Жюльену кое-что пришло в голову: он положил свой пакетик у руки кузины и тихонько подтолкнул к ней — раз, другой, третий, с настойчивостью, снова и снова. Жюлиа раздраженно отдернула руку.

— Что это такое? Что тебе от меня надо, в конце концов?

— Это тебе. Это мой подарок.

Жюлиа высунула голову из-под подушки. Она глядела на Жюльена, силясь улыбнуться. Она не пыталась скрыть от него слез. И эта искренность показала Жюльену, что кузина расположена к нему, что между ними, пусть и недавно, секунду назад, возникла близость. И хотя ему больно было видеть, как плачет Жюлиа, в глубине души он был безмерно счастлив.

— Как это мило с твоей стороны! Как это мило!

— Знаешь, там все тебя ждут!

— А мне все равно! — мрачно сказала Жюлиа.

Жюльен не ответил, он встал и взял разложенное на стуле новое платье кузины. И снова подошел к кровати, бережно неся платье, держа его почти на вытянутых руках, словно робея от воздушности легкой шелковистой ткани, которой предстоит ласкать девичью кожу.

— До чего же красивое платье! У тебя еще такого не было.

Жюлиа опять зарылась головой в подушку. Жюльен так и стоит у кровати, молча и неподвижно. И вдруг он подносит платье к губам и, закрыв глаза, запечатлевает на нежном, прохладном шелке неистовый, горестный поцелуй.

Затем садится на кровать рядом с Жюлиа, которая больше не смотрит на него. Он сжимает в руках платье. Он в отчаянии. Все горе Жюлиа передалось теперь ему, — возможно, через этот поцелуй. Ему даже не хочется знать, отчего плачет кузина. Печаль — естественное состояние этого мира, разве не так?

Но Жюлиа вдруг поднимает голову. Она встает. И просит дать ей платье. Да нет же, она не плакала! Просто она немножко устала, вот и все! Который час? Боже мой, как я опаздываю! Она смеется, она спешно приводит себя в порядок, ищет гребенку.

— Жюльен, милый, ты не выйдешь на минутку, пока я одеваюсь?

О! Как это было сказано! С какой неожиданной развязностью! И какое расстояние снова пролегло между ними!

— Ладно! Я жду тебя внизу…

— Лучше иди на лужайку! Скажи всем, что я сейчас буду!

Жюлиа порхала среди гостей в своем чудесном платье, но ее радостное возбуждение порой казалось неестественным. Она ни разу не взглянула ни на Шарля, ни на Клер.

Взрослые сидели вокруг большого садового стола. Господа пили коктейли. Дамы накинули шали. На террасу вынесли фонограф и пластинки. Хлыщ пригласил Жюлиа на танец: он находил ее красивой. Образовались и другие пары танцоров. Жюльен пригласил Пуну. По крайней мере, он был уверен, что доставляет ей этим удовольствие.

— Хорошее было лето, — сказала тетя Адель, зябко кутаясь в шаль.

— Если бы только не эти слухи о войне, — посетовала Аньес, которой и так хватало забот с ее ипотечными долгами.

Профессор Гнус хранил молчание. Он слушал граммофонную музыку и ждал удобного случая, чтобы пригласить Клементину. Он умел танцевать только вальс, раздольный, роскошный венский вальс. Но ему пришлось довольствоваться вальсом под жиденький аккордеон.

И Клементине пришлось крутиться с влюбленным профессором, у которого, судя по тому, как он наступал на ноги партнерше, в голове играла своя музыка.

Жюлиа наконец избавилась от назойливого хлыща: у него были гнилые зубы, и он без конца шептал ей пахучие комплименты. Жюльен воспользовался этим, чтобы пригласить ее, а Пуну он любезно попросил не путаться под ногами: таков жестокий эгоизм тех, кто одержим любовью!

Жюльен танцевал неплохо. Кузина даже удивилась. Он только держался чересчур напряженно. Подняв подбородок, глядя прямо перед собой, безупречно сжав ягодицы, он, едва прикасаясь к Жюлиа, гордо кружил ее в вальсе. Они незаметно приблизились к Шарлю и Клер, которые вальсировали, тесно прижавшись друг к другу: решительно, у них не было стыда!

— Ладно! С меня хватит! — сухо сказала Жюлиа.

И без всяких объяснений бросила Жюльена на середине вальса.

Лизелотта не танцевала. Она отошла на некоторое расстояние, за кусты, куда, как она надеялась, за ней должен был последовать старший брат хлыща с гнилыми зубами. И поскольку дыхание у него было свежее, чем у братишки, он в скором времени добрался до лифчика Лизелотты, который представлял собой последнюю, но неприступную твердыню ее целомудрия.

— Нет! Прошу вас! Мы ведь едва знакомы! — плаксиво повторяла она.

Несколько смущенный сопротивлением — не девушки, а лифчика, — молодой человек прекратил свои наскоки, чтобы перевести дух.

На ней был только лифчик. Что за досада! Трусики ушли сразу, соскользнули с бедер Лизелотты как бы сами по себе. Платье вскоре присоединилось к трусикам, лежавшим на мягкой траве. И на Лизелотте, не считая зловредного лифчика, остался один лишь неощутимый покров ее прозрачной белокурости.

— Вы не должны так делать! За кого вы меня принимаете? — сказала она, ухватив его вдруг за плечи и падая вместе с ним.

В мгновение ока с молодого человека были сорваны брюки и трусы.

Вот беда! Он смотрел на Лизелотту, которая смотрела на него с широкой радушной улыбкой. Вот беда!

— Понимаете, — пролепетал он, — я не привык, чтобы у меня перехватывали инициативу… Сейчас, я сейчас…

Но разъяренная Лизелотта уже одевалась!

— Ах, эти французы! — кисло-сладким голосом проговорила она. — Они много обещают, но эта гора, как у вас говорят, разродится маленькой мышкой!

И она удалилась.

Жюлиа разом задула все шестнадцать свечек. Вокруг зааплодировали. Все по очереди расцеловали ее, поздравили. Только Клер и Шарль держались в сторонке и молчали. Тетя Адель была очень растрогана. Она вспоминала время, когда Жюлиа прыгала на коленях у дяди Эдуара, когда Жюлиа хотела завести у себя в ванне утят, когда Жюлиа объелась клубничным вареньем, — это было только вчера! Только вчера! «Вот так мы и замечаем, что постарели», — сказала Аньес.

«Черта с два!» — мысленно возразил ей Эдуар: он изрядно выпил, и взгляд его блуждал по сторонам, но чаще всего обращался в сторону Анжель.

Анжель в эту минуту разрезала торт. Она резала его на тоненькие кусочки, потому что гостей было много. Эдуар находил, что черное платье Матильды хорошо обрисовывает ее фигуру.

Профессор Гнус хлопнул в ладоши, призывая к тишине.

— Дети мои, друзья мои, к шестнадцатилетию Жюлиа я приготовил вам сюрприз!

Среди присутствующих послышался ропот одобрения.

— Минуточку терпения — и вы его увидите.

— Интересно, что это он опять затеял, — озабоченно сказала Аньес.

— Это не опасно, — прошептала Клементина, с которой профессор только что поделился своим секретом.

Профессор засеменил к кустам, откуда незадолго до этого вышла его дочь. Там у него было приготовлено все необходимое для фейерверка. Все смотрели ему вслед, сгорая от любопытства. И вдруг в небо взвилась первая ракета и рассыпалась пышным снопом синих огней.

Присутствующие ахнули от восторга. Пуна запрыгала от радости. Она обожала фейеверк. Кто-то выключил фонограф, все уселись на траве и стали смотреть. Вторая ракета запаздывала, потому что спички у профессора были плохие и все время ломались.

— Подождите! Подождите! — кричал профессор из кустов.

Все ждали. Спешить было некуда. Эдуар незаметно покинул гостей. Никто не обратил на это внимания. Тем временем Анжель уносила на кухню поднос с пустыми бокалами. Не совсем твердой, но уверенной походкой он двинулся ей наперерез.

— Да, месье?

— Пойдем, моя хорошая!

— Но… месье!

Никаких «но»! Эдуар увлекал ее к теплице, это она сообразила сразу, но что она могла сделать? Если она не пойдет с ним в теплицу, ее, конечно, уволят! Так как же быть? Она не знала! Не знала! Эдуар ускорил шаг, обнял ее, поцеловал в затылок. От него пахло вином еще сильнее, чем от Матье! Они уже входили в теплицу. Ладно! Пускай! Но только быстро! Эдуар расстегнул ей платье. Руки у него дрожали. Анжель охотно помогла бы ему, чтобы ускорить дело, но в руках у нее был поднос с бокалами, и она боялась их разбить, это были хрустальные бокалы, смотри не разбей, сказала мадам, а то удержу из твоего жалованья.

— Дайте мне поставить поднос, месье!

Поздно! Эдуар услужливо выбил поднос у нее из рук, и бокалы и тарелки превратились в осколки. Анжель ничего не оставалось теперь, как только созерцать катастрофу, бессильно опустив руки, склонив голову, с тяжелым сердцем, а в это время Эдуар раздевал ее.

— Будешь умницей — найду тебе мужа! — ободряюще говорил он, снимая с нее трусики.

Но Анжель плевать хотела и на трусики и на мужа! Эдуар мог взять ее как угодно, спереди, сзади, через ухо, если ему так больше нравится. Бедная девушка думала только о разбитых бокалах.

— Какого мужа ты хочешь? Здоровенного, хорошо укомплектованного парня? Ха-ха!

— Не знаю, месье!

— Ну ничего! Нагнись-ка!

И малютка Анжель нагнулась, все еще размышляя о бокалах. Наверно, такие стоят франков сто за штуку. А их там было не меньше двенадцати, если не все пятнадцать! Она пыталась вспомнить, сколько было бокалов, ведь она сама расставляла их на подносе. И стала вполголоса считать: один, два, три, четыре…

Пока Эдуар занимался ею, она успела сосчитать до двенадцати, а потом сбилась со счета.

— Надеюсь, ты умеешь считать до тысячи, — захохотал Эдуар.

Профессор отыскал наконец в кармане жилета серные спички. Он чиркнул ими о каблук — и ракеты рассыпались красными, зелеными, желтыми огнями! Некоторые из них взлетели довольно высоко. Две или три не взорвались. А одна вдруг изменила траекторию и спикировала на теплицу, где малютка Анжель все еще считала бокалы, но уже совсем тихо, а Эдуар достиг экстаза, воскликнув:

— Черт возьми! Ну и свинья же я!

И в этот миг ракета с грохотом пробила стеклянную крышу теплицы. Она взорвалась у ног Эдуара.

— О! — воскликнули собравшиеся, увидев, как ракета падает на теплицу.

Но профессор уже запустил новую ракету, и все с волнением следили за ней, в то время как совершенно голая Анжель, онемев от ужаса, бежала по лужайке. Каким-то чудом никто ее не заметил.

Что касается Эдуара, то он вышел из теплицы, предварительно приведя в порядок свой туалет, полностью протрезвев и бормоча: «Ну и свинья же я, черт побери! Ну и свинья!» Он решил досмотреть фейерверк и уселся рядом с Аньес, которая сделала ему замечание:

— Но… От вас пахнет паленым, друг мой!

— Да что вы! Неужели?

На кухне Жюстина, как могла, утешала Анжель, сбивчиво рассказавшую ей о своем приключении и о том, как из-за месье у нее выпал из рук поднос.

Тем временем пришла мадам Лакруа, услышала конец рассказа и согласилась с Жюстиной, что бедняжке Анжель крупно не повезло с этими бокалами.

Вскоре после этого в кухню зашел месье Лакруа. У него было серьезное лицо, и он даже не обратил внимания на неуместную наготу Анжель.

— Война! Я только что услышал по радио.

Все молча переглянулись.

— Пойду сообщу месье, — устало сказал Лакруа.

И вышел.

На лужайке ждали последний залп фейерверка. У профессора опять возникли трудности со спичками. Управляющий протиснулся между гостями и подошел к Эдуару. Возбужденная Пуна просунула голову между ногами месье Лакруа, чтобы не упустить из виду ни краешка ночного неба: пока зрелище сводилось к этому.

— Извините, месье! — тихо сказал управляющий. — Война!

— Что?

— Война, месье! Немцы вторглись в Польшу!

Аньес его услышала. Клементина тоже. Из уст в уста передавалось: «Война!»

Шарль первым встал и направился в гостиную слушать радио. Остальные тоже по очереди вставали и молча следовали за ним.

Когда в небе наконец расцвел финальный залп фейерверка, на лужайке уже никого не было. Профессор прибежал посмотреть вместе со всеми апофеоз своего спектакля. Никого! Он застыл на месте, слегка запыхавшись, раскрыв рот от удивления и разочарования. Никого!

— Где вы? Почему вы ушли?

Они не дождались окончания фейерверка. У них не хватило терпения. А он? Не станет же он любоваться этим в одиночестве! И он медленно пошел к дому. Он устал. Ноги были тяжелыми, пальцы — в ссадинах от спичек.

— Почему вы разошлись? Это был еще не конец! — крикнул он опять.

Клементина услышала и вышла на крыльцо.

— Война, профессор Гнус! Война!

И сразу пошла обратно, в гостиную — слушать новости. Профессор почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Он безвольно упал на колени и закрыл лицо руками.

— Боже мой! — рыдал он. — Они не уймутся! В конце концов они придут сюда и заберут нас с Лизелоттой!

Через два дня деревенский полицейский взял барабан и пошел по деревне оглашать приказ о всеобщей мобилизации. Он остановился сперва перед «Центральным кафе» на Верденской площади, потом перед универсальным магазином на Марнском бульваре и, наконец, на церковной площади, перед памятником павшим. Он доставал из футляра палочки, и барабан рассыпался долгой дробью, затем укладывал палочки на место, доставал из кармана приказ, разворачивал его и громким голосом читал: «Обращение к нас-селен-нию…»

От самой мэрии за ним увязалась стайка ребятишек. Им нравился рокот барабана. А еще им очень хотелось стащить у полицейского палочки, но они побаивались этого рослого здоровяка с колючими усами. Когда они принимались слишком уж сильно галдеть вокруг него, он внезапно оборачивался, насупив брови, и кричал, что сейчас надает им пинков. Ребятня шарахалась назад и сбивалась в кучку; а когда полицейский опять начинал бить в барабан, они подкрадывались к нему и корчили у него за спиной противные рожи.

Эдуар примерял перед зеркалом Аньес только что отглаженную форму офицера кавалерии. Он находил, что выглядит внушительно.

Аньес сидела на кровати. Она сжимала в руках кружевной платочек и повторяла: «Боже мой, Боже мой, Боже мой…»

— Тут дела от силы на полтора месяца, моя дорогая, и все будет в порядке. Мы выпроводим этих прусаков пинками в зад.

Аньес встала и положила слабеющую руку ему на плечо. Бывали минуты, когда эта смелая женщина принимала картинные позы, — она ничего не могла с собой поделать. Но Эдуара не так легко было заставить расчувствоваться, он застегивал гимнастерку, геройски выпятив грудь.

— Да здравствует Польша, дорогая!

— Обещайте мне, по крайней мере, не простужаться!

Верхнюю пуговицу гимнастерки Эдуар застегнул уже не с таким бодрым видом.

В комнате Клер Шарль прощался с невестой. На нем тоже была красивая форма кавалерийского офицера. Но он был всего лишь младшим лейтенантом, тогда как Эдуар имел чин полковника.

Клер сидела на кровати, сжимая в руках кружевной платочек, в той же позе, что и мать, как того требовали обстоятельства. Шарль преклонил перед ней колено — его поза была безукоризненно романтичной. Надо было хранить тон! Он взял руку девушки и покрыл ее безгрешными поцелуями.

— Прощай, любимая! Я буду писать тебе каждый день.

— Береги себя, Шарль! Я не хочу, чтобы с тобой случилась беда! Не хочу!

— Это ведь война, Клер, — ответил он строгим и возвышенным тоном.

— Ты будешь носить с собой мою фотографию? Обещаешь?

— У самого сердца, любимая!

На кухне военная форма была поскромнее. Для того, чтобы выглядеть молодцом, и для поднятия духа тут использовались не нашивки, а красное вино. Выпито было много.

Женщины паковали в дорогу сыр и колбасу, а также большие караваи ржаного хлеба, которые, как они надеялись, не успеют зачерстветь до Берлина.

Никто не плакал. Здесь ни у кого не было кружевных платочков. Так положено, что каждый мужчина хоть раз в жизни должен повоевать, а значит, они пойдут на войну, как их отцы в четырнадцатом, как их деды в семидесятом! Они порядком напились. Они втайне надеялись, что им повезет и они вернутся, и тогда, быть может, Матье женится на Анжель, Антуан женится на Жюстине…

Синий с белым автобус почтово-пассажирской конторы Шароле покатился по неширокой дороге и исчез за пригорком. Дамы, служанки и батрачки, стоявшие у ворот, еще махали платками, но вскоре они опустили руки, и наступила тишина. Каждая пошла домой, знакомиться с одиночеством.

Эдуар и Шарль не поехали автобусом. Месье Лакруа отвез их на станцию на машине в сопровождении Аньес и Клер. Прощание было достойным и трогательным. Месье Лакруа доставил дам и автомобиль обратно в замок, а затем сел вместе со всеми в автобус и уехал.

Профессор Гнус, теперь единственный мужчина в замке, за ужином не проронил ни слова. Он даже не взглянул на Клементину, даже не вспомнил о ней.

— Право же, профессор, — сказала она, — не стоит унывать! Мы выиграем войну!

— Надеюсь, что так, дорогая моя! Надеюсь! Но они очень сильны! Я испытал это на себе. Они страшно сильны.

— Если так, — вмешалась Аньес, — не сидите сложа руки! Придумайте что-нибудь, вы же изобретатель! Какую-нибудь новую взрывчатку, например!

— Мои взрывы, — ответил профессор со слабым подобием улыбки, — всегда происходят по чистой случайности.

Никто не засмеялся. Впрочем, профессор и не думал шутить. Он бы изобрел новую взрывчатку, если бы мог. Он знал, что ему следовало бы это сделать. Но такая задача была ему не по силам!

— Самое тяжелое для женщины, — мелодичным голоском произнесла Клер, — это сидеть дома и ничего не делать, пока мужчины сражаются!

— Мы без дела не останемся, — поправила ее тетя Адель. — Пока мужчины сражаются, женщины работают!

Пуна наклонилась к Жюльену, чтобы сообщить ему на ухо, как она оценивает ситуацию:

— Ты, наверно, страшно доволен!

— Почему?

— Как — почему? Шарль уехал. Место освободилось.

— А что это меняет? — мрачно возразил Жюльен. — Все равно она меня не любит.

— Теперь, может быть, полюбит.

— В прошлом году я бы в это поверил, — ответил Жюльен с грустной улыбкой.

— Почему в прошлом году?

— Потому что тогда я был ребенком.

Настало второе утро войны. Погода была ясная, и на небе не замечалось никаких признаков войны.

Но они замечались в доме, печальном и опустевшем. Жюльен прохаживался по комнатам. Он слышал звук собственных шагов. Раньше он никогда его не слышал. Слишком шумно было в доме.

Он зашел на кухню. Жюстина чистила лук и плакала. Жюльен удалился в некотором смущении.

В передней он встретил Анжель: она несла на подносе чистые бокалы и плакала, но тихонько, боясь уронить поднос.

В курительной Аньес принялась за чтение «Войны и мира». Она плакала. В гостиной Клер писала первое письмо Шарлю и плакала.

Жюльен поднялся к себе. Это чересчур грустно, когда столько женских слез! На его кровати сидела Пуна и плакала.

— Дьявольщина! — прорыдала девочка. — Что за гадость эта война! Все кругом плачут!

Женщины начали осваивать мужские работы. В сущности, это было не так уж трудно! Со временем привыкаешь. Жюльен им помогал. Конечно, батрак из него не вышел бы, но теперь он был единственный мужчина в доме. Не мог же он сидеть сложа руки и ждать, когда кончатся каникулы! Он воспринимал это как свою обязанность. А главное, это было весело.

Например, обтирать лошадь соломенным жгутом он умел лучше, чем Жюстина. Он часто наблюдал, как это делал Матье. А иногда ухаживал за кобылой Жюлиа.

— Нет, не так! — решительно заявил он Жюстине.

— Здравствуйте, месье Жюльен!

— Вот, смотрите!

Он взял охапку чистой соломы, скомкал ее в руках и стал энергично тереть бок лошади.

Жюстина, уперев руки в бока, смотрела на него с восхищенной или, быть может, слегка насмешливой улыбкой, — понять было трудно, и он работал с удвоенным рвением, а Жюстина вытирала лоб тыльной стороной ладони и, во всяком случае, рада была передохнуть.

Выходя из конюшни, он встретил малютку Анжель, с трудом тащивщую два ведра воды. Конечно же, он взял у нее вёдра!

— Не надо, месье Жюльен! Я сама донесу!

— Нет-нет! Для вас это слишком тяжело, — возразил Жюльен, стиснув зубы.

Во дворе мадам Лакруа пыталась колоть дрова. Но получалось у нее плохо, топор не желал дважды попадать по одному и тому же месту.

Жюльен взял у нее из рук топор и в два-три мощных удара расколол толстое полено.

Через несколько дней для Жюльена стало привычным сопровождать женщин на полевые работы и на ферму. Он быстро обрел популярность, охотно брался за тяжелые работы. Он показывал свою силу. В доме остался только один мужчина, и этим мужчиной был он! Он научился пить вино прямо из кувшина и вытирать рукой несуществующие усы.

Пуна тоже хотела бы быть полезной. Но ее не принимали всерьез. Она попробовала подоить корову, но ей не удалось выжать из этого большого зверя ни одной капли!

— Как вы это делаете? — спросила она наконец, как бы признав себя побежденной.

— Надо иметь такие руки, мадемуазель, — ответила Анжель. — Этому не научишься!

— Ты что тут делаешь? — накинулась на Пуну тетя Адель, давно искавшая ее повсюду.

— Ну… я хотела помочь!

— А занятия? Тебе в школу через две недели!

— Черт возьми! А вот Жюльену повезло! Ему можно помогать!

— Потому что он мужчина! — не задумываясь, ответила тетя Адель.

До чего же грустно было Пуне! Сначала Жюлиа стала большой. Жюлиа — взрослая девушка! А теперь Жюльен стал мужчиной! А она, Пуна, так и осталась маленькой девочкой. И в школу ей идти на две недели раньше, чем кузену. Нет! Это несправедливо! Жизнь обходила ее стороной. Она застряла в детстве, вдали от событий, а через две недели — опять в школу, как всегда! С ней ничего не произойдет!

Теперь, когда служанки были заняты на полевых работах, на кухне приходилось работать дамам.

Аньес решила заготавливать консервы. Надо быть предусмотрительными и готовиться к худшему, говорила она. Это было вполне в ее духе! Заготовили множество банок с тушеной курятиной, с фрикасе из кролика в белом вине — крольчатник в том году понес огромные потери! Банок не хватило, пришлось ехать за ними в город.

— Теперь еды на много лет хватит, — заметила Адель.

— Так спокойнее!

Жюлиа попросила себе какую-нибудь работу. Клер дала ей потрошить цыплят и кроликов, и бедняжка упала в обморок. Тогда ее послали с Лизелоттой собирать ежевику. Девушки возвращались только к вечеру, до ушей измазанные ежевичным соком, весело и гордо неся полные корзинки. Пришлось купить еще банок — под варенье.

Клементина пекла печенье, пироги с ежевикой, эклеры: никогда еще в замке так вкусно не ели!

Клер не могла долго заниматься подобными пустяками. Она думала о несчастных мужчинах там, на фронте, о несчастном отце, о несчастном Шарле. Она тоже готовилась к худшему. Эту черту она унаследовала от матери. И она собрала все бабушкины и даже прабабушкины ночные рубашки, разорвала их на длинные полосы и стала щипать из них корпию, чтобы послать на фронт.

Тетя Адель сомневалась, что корпия еще используется для перевязки ран, но Клер нравилось возиться с белыми лоскутками, это ее отвлекало, — и ей не стали мешать.

В амбар загружали солому. Мадам Лакруа правила тележкой. Жюстина и другая работница вместе с Жюльеном сидели на снопах. Головы у них были повязаны яркими косынками. Их неприглядные серые платья, надетые на голое тело и застегивающиеся спереди, больше походили на халаты. От пота под мышками и под грудью проступили темные круги. Жюстина расстегнула платье и протерла груди пучком соломы. Жюльен смотрел на нее. Она ему улыбнулась.

— Вам не жарко, месье Жюльен? Вы что, никогда не потеете?

— Месье Жюльен ведь из господ, а господа никогда не потеют! — философски заметила вторая девушка.

— Но он-то работает! Это другое дело!

Они подъехали к амбару. Тележка должна была въехать задом. Жюльен первым соскочил на землю, чтобы помочь управиться с волами.

Жюстина и вторая девушка начали сбрасывать с тележки охапки соломы. Жюльен подхватывал их на вилы и забрасывал в глубину амбара.

— Этот молодой господин силен, как трое наших батраков, — заметила Жюстина.

Вскоре работа была закончена. Девушки спрыгнули с тележки и присоединились к Жюльену, который улегся на кучу соломы, пьяный от усталости. Мадам Лакруа пошла за сидром. У Жюльена пересохло в горле, уши горели, в висках бешено стучало. Он все глубже утопал в горячей соломе, и ему казалось, что его онемевшие руки и ноги потихоньку уплывают от него. Солнце, уже опустившееся к самому горизонту, освещало амбар внутри, и в его лучах кружились золотые пылинки. Мадам Лакруа вернулась, неся по две бутылки в каждой руке. Девушки потянули Жюльена за руки с обеих сторон, чтобы помочь ему сесть.

— Давайте, месье Жюльен! Вы заслужили небольшую премию! — Женщины понимающе переглянулись и прыснули со смеху. Жюстина приподняла Жюльена за плечи, а другая девушка поднесла горлышко бутылки к его губам. Жюльен отпил порядочный глоток, его осторожно уложили на солому. Жюстина сняла с головы косынку и вытерла ему шею и подбородок.

— Вы весь в сидре, месье Жюльен!

— Славная она у нас, Жюстина! — сказала мадам Лакруа.

И дополнила эту похвалу жестом, намекающим на пышные формы Жюстины.

— Он нам так хорошо помогает! — сказала Жюстина. — Один заменяет всех наших работников!

— Не во всем, к сожалению! — заметила мадам Лакруа и расхохоталась.

Жюльен уже чувствовал себя лучше. Он бы выпил еще сидра, но ему не хотелось шевелиться, не хотелось вставать. Он ждал, пока Жюстина снова приподнимет его за плечи, а другая девушка поднесет горлышко бутылки к его губам. Ему хотелось бы, чтобы с ним возились, как с малым ребенком. Он услышал, как открывают вторую бутылку, и издал что-то вроде повелительного агуканья. Жюстина подала ему бутылку, и он стал жадно сосать сидр из горлышка.

— Осторожно, месье Жюльен, — хохотала мадам Лакруа, — а то вы чересчур разбухнете!

Остальные покатились со смеху. Жюстина взяла бутылку у Жюльена.

— Я тоже заслужила небольшую премию!

И в три глотка допила бутылку.

— Жюстина, ты тоже разбухнешь! — сказала мадам Лакруа.

Жюстина поднялась и встала перед Жюльеном, положив руки на бедра, расставив ноги, выпятив грудь и втянув живот.

— У меня талия, как у пятнадцатилетней! Правда, месье Жюльен?

Все опять засмеялись. Мадам Лакруа решила, что момент подходящий, и тихонько толкнула локтем вторую девушку. Обе они вышли, а Жюстина открыла еще одну бутылку сидра и плюхнулась на солому рядом с Жюльеном.

— Бедный малыш… Сегодня он хорошо выспится! — рассмеялась вторая девушка, выйдя из амбара.

— А все-таки у нее ветер в голове! — сказала мадам Лакруа.

— Это темперамент у нее такой. Она мне говорила, что ей это нужно каждый день. И даже два раза в день! А теперь, когда ее парень уехал…

— Слушай, всем нам сейчас несладко! Каждая могла бы себе в оправдание сказать то же самое!

Жюстина еще раз поднесла бутылку Жюльену, а Жюльен поперхнулся, закашлялся и обрызгал себе рубашку.

— Да вы весь мокрый, месье Жюльен! Это вредно при такой жаре. Вы простудитесь.

Недолго думая Жюстина вытащила полы рубашки из брюк и расстегнула ее. Жюльен безумно перепугался. После приключения с Матильдой похотливые мечты часто посещали его по ночам. Но проснувшись, он отгонял их. Ведь эта история так скверно кончилась! Жюстина погладила его по груди.

— Как у вас сердце бьется!

Жюльен испуганно уставился на дверь амбара: она даже не была закрыта! Кто угодно мог войти сюда!

Жюстина приложила ухо к его груди.

— Можно мне послушать, как оно бьется?

Через минуту она поднялась и пристально взглянула ему в лицо.

— Вы волнуетесь, месье Жюльен?

Жюльен утвердительно кивнул, не сводя тревожного взгляда с двери. Какое несчастье случится на этот раз? Ему хотелось встать и проверить, не разгуливает ли кто-нибудь поблизости? Но Жюстина толкнула его, опрокинув на солому. Потом улеглась на него, и вскоре он почувствовал, как соломинки покалывают ему голые ягодицы.

И опять она пристально взглянула на него.

— Куда это вы так уставились? — спросила она с интересом.

— Пытаюсь увидеть что-нибудь снаружи, — запинаясь, ответил он.

— Нашел время! — воскликнула она. — Сейчас я тебе покажу кое-что получше!

Она приподнялась и встала на колени, чтобы стащить с себя платье. Под платьем у нее ничего не было. Жюльен был так поражен, что наконец оторвал взгляд от двери. Широко раскрытыми глазами он смотрел на невероятно пышную рыжую поросль, поднимавшуюся у Жюстины до самого пупка, покрывавшую ляжки и свисавшую между ног наподобие помпона. Жюстина, хорошо знавшая мужчин, не сомневалась в произведенном впечатлении. Но во взгляде Жюльена была такая оторопь, что ее это даже тронуло.

— Хочешь увидеть остальное?

И она гордо повернулась спиной, расставив ноги, чтобы показать меховую накидку, прикрывавшую ее сзади и прекрасно сочетавшуюся с муфтой, которую она носила спереди: надо полагать, руки у нее никогда не мерзли.

Вернувшись в прежнее положение, Жюстина сразу заметила немую дань восхищения со стороны Жюльена, до глубины естества взволнованного ее прелестями. Пусть дверь остается открытой! Пусть Аньес врывается сюда со всеми домашними! Все равно это не помешало бы Жюльену выразить свой восторг так наивно и так красноречиво, что Жюстина ответила комплиментом на комплимент:

— Какой вы здоровенный!

И она обрушила на это юное богатство столько пыла и столько ласк, что Жюльен не смог устоять: слишком долго он ждал, слишком много ночей провел в мечтах, неотрывно глядя на дверь!

— Осторожно! Осторожно! — простонал он вдруг.

Поздно! Жюстина приподнялась, несколько разочарованная, и увидела, что ее рыжий мех весь усыпан отборным жемчугом.

— А вы чувствительный, месье Жюльен! Ну ничего! Сейчас мы опять наберемся сил.

Она откупорила последнюю бутылку сидра и протянула Жюльену. Он отпил несколько глотков.

— Это поможет вам расслабиться! В следующий раз не будете такой нервный.

И она заставила Жюльена выпить почти всю бутылку.

Потом напилась сама и улеглась рядом с мальчиком, у которого на данный момент внутри все было тихо, если не считать бурчания в животе.

— Ну же! — подбадривала его Жюстина. — Перед тем как идти на абордаж, надо поднять флаг!

Но Жюльена сильно кренило.

— Кажется, вы заставили меня слишком много выпить, Жюстина.

Нельзя же было оставаться на месте! Жюстина изо всех сил тянула за фал, налегала на снасти и такелаж. Уж она-то знала, как управлять кораблем! Она прошла через множество испытаний: мертвые штили, затишья после бури, коварные мели! Немного терпенья, немного уменья — и можно снова пускаться в путь!

Ничего не поделаешь! Жюльен заштилел в куче соломы. Он даже храпел! Раздосадованной Жюстине пришлось завершить путешествие в одиночку, с помощью весла.

Затем она оделась и вышла из амбара, оставив Жюльена, уносимого своевольным течением.

Было уже почти темно, когда в амбар зашла мадам Лакруа. В слабом свете лампочки, висевшей под самой крышей, она стала искать Жюльена.

— Месье Жюльен! Пора ужинать!

Нога спящего высовывалась из соломенной подстилки, и мадам Лакруа споткнулась об нее. Жюльен разом проснулся и увидел, что лежит голый, как младенец в Рождественских яслях, а перед ним стоит, улыбаясь, мадам Лакруа. В смущении он взял горсть соломы и положил на живот.

— Эту зверюшку, месье Жюльен, соломой не накормишь! — рассмеялась жена управляющего.

Она прислонилась спиной к двери, а Жюльен стал торопливо одеваться. Он стоял задом к ней, но чувствовал, что она продолжает с легкой улыбкой наблюдать за ним. В этой улыбке сквозила насмешка и еще что-то, чему он не мог дать название. Неужели она не могла смотреть в другую сторону? Чтобы выйти, ему пришлось пройти мимо нее.

— А что скажет ваша мама, если увидит это?

И она вынула из волос Жюльена две соломинки. Потом достала платок, смачно плюнула в него и провела им по лицу Жюльена.

— Теперь вы чистый, как новенький су!

Когда он пришел в столовую, ужин был окончен и все уже вставали из-за стола.

— Извините меня! Я заснул!

— Воспитанные люди в таких случаях просят, чтобы их не ждали! — сухо сказала Аньес.

— Он слишком много работает, — вступилась тетя Адель. — Жюльен, милый, иди поешь чего-нибудь на кухне!

Жюльен сожрал в холодном виде банку фрикасе из кролика в белом вине и банку цыпленка в пряном соусе. На десерт он съел две тарталетки с ежевикой. И в этот момент вошла Жюстина, неся из столовой грязную посуду. Она даже не подняла глаз на Жюльена, ей было слишком некогда. Она бросила приборы в раковину, где уже лежали пустые банки, открыла кран и начала все мыть.

Жюльен, опешив, глядел на нее: она не улыбнулась, не подмигнула ему, просто повернулась спиной и вся ушла в мытье посуды. Вилки стукались о банки, пена перетекала через край раковины, а он, Жюльен, значил не больше, чем один из этих пузырьков, с треском лопавшихся в воздухе. Невероятно! Два часа назад они с Жюстиной хотели принадлежать друг другу, разве не так? Да! Принадлежать друг другу! А теперь — такая разительная перемена!

Он встал, он хотел по крайней мере объясниться с ней, заявить о своих правах, нельзя же так грубо порвать с ним, он хотел только сделать ее счастливой, она еще убедится в этом! Убедится!

Он тихонько подошел к ней сзади и поцеловал в затылок — неуклюже, но с чувством. В ответ его сердито оттолкнули.

— Но… Я думал…

— Думал? — воскликнула Жюстина. — А ты не думай!

— Но… Это было только что!

— Что было, того уже нет! Надо было суметь этим воспользоваться, приятель!

Жюльену оставалось только присоединиться в гостиной к людям своего круга. Дамы играли в бридж. У Жюлиа было преимущество. Мягкий свет лампы, сделанной из китайской фарфоровой вазы, подчеркивал белизну ее точеных пальцев. Жюльен сел на диван напротив Жюлиа и снова задумался о романтических и безответных чувствах, которые испытывал к кузине.

Пуна села рядом с ним.

— Что это у тебя тут?

— Где? — рассеянно вздохнул Жюльен.

Пуна показала пальцем. Жюлиа подняла голову и посмотрела тоже.

— Да вот же! — сказала Пуна и прыснула от смеха.

У Жюльена из ширинки торчала соломинка, он стал ее вытягивать, стараясь не привлекать к себе внимания, но теперь все смотрели на него, а соломинка оказалась длинная-предлинная, и как это он ее не почувствовал? По меньшей мере сантиметров пятнадцать. Нет, двадцать! Пуна, естественно, корчилась от смеха! А партия в бридж была прервана!

— Что происходит? — спросила тетя Адель.

— Пойду-ка я спать… Спокойной ночи! — сказала Жюлиа, вдруг вставая.

Глаза девушки сверкали так грозно, что Жюльен отвел умоляющий взгляд.

Этим вечером Жюльену не спалось. Он лег в постель, долго думал о Жюлиа, долго думал о Жюстине, долго думал о женщинах вообще. Какие же они странные существа! Они обижаются, когда на них смотришь — и когда не смотришь, когда их любишь — и когда не любишь: ну как тут угадать?

А вдруг Жюстина ждет его сейчас у себя в комнате? Как узнаешь? А Жюлиа? Что могла значить для нее эта соломинка? Могло ли это быть поводом для ревности (ведь она наверное ревновала), если известно, что она уже давно потеряла к нему интерес?

Спустя некоторое время Жюльен уже был уверен, что Жюлиа скоро признается ему в верной и неизменной любви и что она только из женского кокетства делала вид, будто интересуется Шарлем.

Женское кокетство! Вот ключ к разгадке! Главное — слушать их и все понимать наоборот. Жюстина, конечно же, ждет его! А если заставить ее ждать слишком долго, она опять обидится. Значит, надо подняться к ней! Немедленно! Если уже не слишком поздно. Ведь на эти раздумья ушел целый час!

И вот он на этаже, где живут слуги, перед дверью Жюстины. (Да, а на что он решился, в конце концов? Хотя нет! Ни на что он не решился. Просто он стоит перед дверью. Уже минуту. Уже пять минут.) Может быть, стоило одеться, не появляться перед ней в пижаме. Ей это безусловно не понравится. В пижаме! Не собирается же он, в самом деле, провести с ней ночь! Он только хотел извиниться за недавний промах! Только извиниться! Возможно, лучше было бы написать ей. Да! Письмо! Женщины любят письма! Он бы все объяснил, Жюстина поняла бы и простила его. Он уже мысленно сочинял это письмо, стоя перед дверью, ибо он не двинулся с места, он еще не решился, он не мог решиться ни на что, именно поэтому ему не везло с женщинами, он это знал, он это знал…

…Кто-то взял его за запястье и осторожно потянул в сторону. Жюльен вздрогнул и обернулся. Чья-то рука закрыла ему рот, заглушив удивленное восклицание.

— Идемте! — прошептала мадам Лакруа, увлекая его в свою комнату.

И он очутился на большой кровати, обе спинки которой затрещали, когда Амели вскочила на мальчика верхом. Она сбросила ночную рубашку. Это была высокая худощавая очень смуглая женщина, ребра слегка обозначались у нее под кожей, но ее длинные тяжелые груди напоминали две полные фляги, и Жюльен был бы не прочь присосаться к их темным блестящим горлышкам.

Это утомленное тело откровенно, почти смиренно свидетельствовало о двадцати годах терпеливой скуки, двадцати годах скитаний по пустыне, где он, Жюльен, оказался, быть может, первым оазисом.

Мадам Лакруа пристально разглядывала мальчика, словно никогда раньше его не видела или желала удостовериться, что он действительно здесь, под ней, и нечто нежное и твердое, вылупившееся внизу, не приснилось ей, а существует на самом деле. Она глядела на него, тяжело дыша, она не двигалась, но кровь пульсировала в ее жилах, страсть уносила ее в бешеной скачке. Раскаленная лава вскипела в ней и вскоре выплеснулась на Жюльена.

— Вы тоже потом будете злиться? — пролепетала она.

И вдруг разрыдалась. Жюльен приподнялся на локтях, широко раскрыв глаза, в которых наслаждение постепенно уступало место изумлению.

— Понимаете, — призналась жена управляющего, — муж всегда бьет меня потом… И даже во время!

И она стала оплакивать себя, двадцать лет своих страданий! Жюльен, который еще не забыл удары ремнем, полученные от месье Лакруа, охотно соглашался, что этот человек — грубое животное. Но не в том была суть! Он подвигал задом, — инстинкт заменял ему опыт, — и в итоге Амели очень скоро увидела конец своих мук и стала содрогаться не только от рыданий.

— Птенчик в гнездышке, — сказала она, чувствуя, как конец ее мук входит в нее с нежным щебетом. Ее красивое лицо преобразилось, засияло восторгом.

Она немножко поерзала, желая убедиться, что все это происходит наяву, и Жюльен тихонько застонал.

— Не дайте ему улететь, месье Жюльен!

Это была беспокойная натура! В жизни ей достались лишь заботы и горькие разочарования, муж, который вначале бил ее, чтобы возбудиться, а потом за то, что она его возбудила, но все же она любила его, да, она любила это грубое животное, она хотела этих побоев, сама не зная, почему, а потом она увидела Жюльена, там, в амбаре, как он лежит совсем голый, нежный, словно младенец Христос, и не понимала, что на нее нашло, думала об этом весь вечер, не смогла уснуть, пошла за ним, но он уже был тут, в коридоре, он тоже не спал, и вот, и вот, и вот!

Теперь мадам Лакруа скакала на молодом человеке через темную чащу своей нелегкой жизни. Галопом! Галопом! Наконец-то чаща расступилась, впереди забрезжил свет, открылись новые горизонты! Быстрее! Быстрее! Белый зад всадницы подпрыгивал, побеждая тьму, озаряя ее блеском вновь обретенной юности!

И вдруг мадам Лакруа остановилась!

— Что случилось? — воскликнул Жюльен, находившийся в преддверии блаженства.

Мадам Лакруа не ответила. Лицо ее исказилось от ужаса. Там, впереди! Над изголовьем кровати! Месье Лакруа! В овальной раме! А рядом с ним, в подвенечном платье — она, мадам Лакруа, изменница, прелюбодейка! На фотографии им по восемнадцать лет. Какая была свадьба! Месье Лакруа тогда еще не был управляющим, он был работником на ферме, она это помнит! Помнит! Двадцать лет он неустанно трудился, чтобы стать управляющим имением Сен-Лу! Двадцать лет труда и самоотречения! Двадцать лет он первым вставал и последним ложился, наблюдал за работами в поле и на ферме, в любую погоду, в дождь, в град и в грозу! Двадцать лет насморка и эвкалиптовых ингаляций! И чего ради? К чему, для кого все эти жертвы? Для распутницы, которая изменила ему с хозяйским сыном, мальчишкой, сорванцом, изменила, как только он, Лакруа, ушел защищать родной очаг и любимое отечество! Какая подлость!

Мадам Лакруа проливала горькие слезы раскаяния. Бедная женщина превратилась в фонтан! Она источала влагу отовсюду. Неудивительно, что ее муж так часто простужался!

Внезапно она встала, не пожелав воспользоваться большой губкой, которую любезно подал ей Жюльен; губка внушала ей отвращение, словно могла ее запачкать!

— Не надо! — воскликнула она. — Мы не должны!

И отчаянно зарыдала, раздираемая между долгом и наслаждением, теснимая, с одной стороны, желанием, а с другой — совестью. Она схватила ночную рубашку и стала вытирать ею поочередно то лицо, то бедра, ибо слезы и стыд не заставили иссякнуть источник ее вожделения, а белье, увлажненное ее страстью, усиливало волнение и вызывало новые слезы, которые приходилось вытирать и здесь, и там! Терзаемая противоречивыми чувствами, она наклонилась к Жюльену и порывисто протянула руку к предмету своей страсти, но тут же, охваченная внезапным отвращением, уткнулась лицом в рубашку и разразилась бурными рыданиями.

Эти метания не ослабевали, от каждого импульса сразу возникал противоположный, превосходящий его по силе. То она жадной рукой хваталась за лекарство, способное ее исцелить, сжимала его и дергала, словно желая оторвать и забрать себе, а через мгновение в ужасе отшатывалась и взмахивала протянутой рукой, как бы негодующе отталкивая что-то. То она преклоняла колено перед маленьким идолом, божественным гостем своих недр, и касалась его трепещущими губами, целиком брала его в рот, будто собираясь проглотить, а через секунду с криком вскакивала, осознав меру своей низости, готовая отдать жизнь во искупление!

Наконец Жюльен прекратил страдания несчастной, бросив ей в лицо то, что она не хотела ни взять, ни упустить.

Рубашка снова пошла в дело. Затем, видя, как убывает и исчезает причина ее страданий, мадам Лакруа решилась успокоиться. Поразмыслив, она убедила себя, что на самом деле не изменяла супружескому долгу, и на нее снизошло умиротворение. Впрочем, дилемма, вставшая перед ней недавно, была не лишена привлекательности, и она пришла к выводу, что в этом первом сражении добродетель ее укрепилась, а в дальнейших испытаниях восторжествует окончательно. Она улыбнулась, глядя на стройное юношеское тело Жюльена. Значит, вот каков он, источник ее страданий? Совсем еще ребенок! Ребенок, покорно заснувший перед закрытой дверью блаженства, не требовавший ничего большего! Мадам Лакруа снова втихомолку всплакнула, но то были слезы умиления. Она положила голову на живот Жюльена, прильнув губами к ангелочку, вздохнула и погрузилась в сон.

«Мы прибыли в расположение части в Седане, — громко и раздельно читала Аньес. — Генерал Гамель, которого я встретил сегодня утром (он тебя почтительно приветствует), дал мне понять, что долго мы тут не пробудем и что наступление неминуемо. Я не вправе сказать тебе больше. Разумеется, англичане оказались не готовы. Нам одним придется вынести на себе всю тяжесть битвы…»

Аньес вдруг отложила письмо. Жюльен, сидевший перед ней, задремал на стуле.

— Да что же это, Жюльен! — воскликнула она. — Твой отец сообщает нам, что наступление неминуемо, а ты спишь! (Пуна уже встряхивала Жюльена, пытаясь его разбудить…)

Клер сделала презрительную гримаску.

— Ребенок! — вынесла она приговор.

Жюльен утвердительно кивнул и встал.

— Что с тобой? Почему ты уходишь? — спросила Пуна.

— Я слишком устал. Пойду посплю!

А она всю неделю ждала воскресенья! Ведь по воскресеньям не работают. Жюльен мог бы провести время с ней!

Пуна пошла за ним, но увидела только, как он бросился ничком на кровать.

— Какая тоска, — сказала она, все же усевшись на кровать. — Поговорить не с кем. Даже ты стал не такой, как раньше!

— Нет, я такой, как всегда, — пробормотал Жюльен, засыпая.

— И вообще, мне скоро в пансион, а ты даже не знаешь, когда вернешься в коллеж, потому что твои кюре ушли на войну.

Жюльен повернулся лицом к стене.

— Жюльен, скажи, в чем дело? Я тебя обидела? Ты на меня сердишься?

Но Жюльен уже крепко спал. Пуне оставалось только на цыпочках выйти из комнаты.

— А я люблю тебя по-прежнему! — сказала она едва слышно перед тем, как закрыть за собой дверь.

Профессор Гнус не внес помесячную плату. Он ждал почтового перевода. Из-за границы. На большую сумму! Он получил патентное свидетельство. Правда, сейчас война, и… Аньес постановила, что, раз профессору нечем платить, он должен заняться каким-нибудь делом. В поместье много работы, а рук не хватает! Скажем, пусть доит коров!

Жюльену было поручено ввести профессора в курс его новых обязанностей. Старый ученый снял сюртук и воротничок, закатал рукава и принялся доить: по правде говоря, он справлялся с этим не хуже других. Закончив дойку, он вылил содержимое ведра в бидон с химическими удобрениями — ученые ведь такие рассеянные!

В тот же вечер ему пришло в голову изобрести доильную машину, и на следующее утро дамы и дети, которые завтракали на лужайке, наслаждаясь последними летними деньками, увидели оживленно жестикулирущего профессора с изобретением в руках. Это было странного вида устройство, состоявшее из велосипедного насоса с присоединенными к нему четырьмя резиновыми трубками. Трубки извивались, как щупальцы.

Подойдя к дамам, профессор пожелал подробно объяснить им, как действует аппарат. Ученый весь сиял, никакая сила не смогла бы остановить его. Аньес увидела щупальцы и отшатнулась.

— Боже мой, что это? — воскликнула тетя Адель.

— Весьма полезное изобретение, мадам! Взгляните!

Насос заработал, и трубки со свистом поднялись кверху. Клементина вскрикнула и схватилась за сердце. Изумленный Жюльен оторвался от еды.

— Это машина для дойки ваших коров, — пояснил ученый. — Достаточно пустить в ход насос, и молоко польется! Сейчас я проверю его в деле.

И он отправился на скотный двор.

— Этот человек не в своем уме, — изрекла владелица замка.

— Это совершенно непристойно! — взвизгнула Клер.

— А вдруг эта штука действует? — предположил Жюльен.

В любом случае, Пуне хотелось увидеть ее в действии! Она встала из-за стола и пошла за профессором.

Тут пришел почтальон. Это был старый почтальон, молодой ушел на войну. От сорока лет работы на свежем воздухе и приверженности к красному вину его физиономия распухла и побагровела. Лизелотта увидела его впервые и смерила оценивающим взглядом. На ее лице отразилось разочарование.

Анжель развешивала простыни на лугу. Между колышками были протянуты параллельно четыре веревки, и сложенные пополам простыни надувались и полоскались на свежем ветру. Анжель была мила в легком платьице, которое ветер задирал выше колен. Закрепляя белье прищепками, она высоко поднимала руки, вставала на цыпочки и чуть покачивалась. Это увидел Жюльен. Он подошел к ней.

— Постойте, Анжель! Я помогу вам.

— Я почти управилась, месье Жюльен!

Она обернулась и встретила мальчика ясной улыбкой. И в то же мгновение ветер приподнял еще не закрепленную простыню и сорвал ее с веревки.

Жюльен и Анжель одновременно присели на корточки, чтобы подобрать простыню. Она взглянула на него: он тоже глядел на нее. Оба расхохотались. Анжель поднялась первой и стала старательно разглаживать простыню, которую Жюльен держал за другой конец. Он резко дернул ее на себя. Но Анжель не выпустила ее из рук.

— Это не работа, месье Жюльен! — строго сказала она и залилась смехом.

Тогда Жюльен дернул изо всех сил, но Анжель держала крепко, и вышло так, что он подтянул ее к себе вместе с простыней. Она свалилась на землю, корчась от смеха, но не пыталась встать. Она лежала навзничь, упираясь головой в колени Жюльена, смотрела на него и молчала.

Он нагнулся и прильнул долгим поцелуем к ее рту, приоткрытому в немом вопросе. Анжель закрыла глаза. Мгновение спустя они скатились вниз по склону, а простыня завернулась вокруг них, только ноги торчали наружу. Белое чудовище, у которого было по паре ног с каждой стороны, извивалось у основания пригорка.

— Не так, месье Жюльен! Надо лечь в одну сторону!

— Ты думаешь?

Какая-то тряпка залепила ему рот, не давая дышать, он отбросил ее, он не знал, простыня это или платье, он ничего не видел, но ощущал на лице невыразимо нежное прикосновение. И в то время как Анжель извивалась и постанывала в его объятиях, кончиком носа, губами и языком он натыкался на мягкие, гладкие, податливые выступы и неровности.

Вскоре он осмелел и стал обследовать ложбину между двумя нежными холмами. В этой местности влажные впадины были столь же чарующими, сколь и прохладные вершины, которые Жюльен с сожалением покинул.

Здесь мягкие очертания холмов возвышали чувствительную душу путешественника. И в порыве благодарности он славил мудрого Творца гармоничной природы. А там сердце его сжималось при виде узкой темной расселины, в чьи глубины никогда не проникали благодетельные лучи солнца.

Однако из всех приманчивых пейзажей Жюльен сердцем избрал именно этот. И отправился туда, забыв на время об остальном.

В самой глубокой расселине он нашел себе укромное пристанище. Там усталый путник прилег на ложе из мягкого мха, перед тем как снова пуститься в дорогу. Дальше ущелье становилось все шире, растительность на его склонах — все гуще. Среди высокой травы бежал ручей. Жюльен решил, что нигде не найдет лучшего места для отдыха. Теплый, напоенный благоуханиями воздух располагал к лени. Здесь можно было вдоволь напиться; вполне вероятно, здесь также найдется что поесть.

— О! О! Что вы со мной делаете, месье Жюльен?

Жюльен не намерен был отвечать, пока не подкрепится как следует после долгого пути. И вскоре простыня заворочалась с такой силой, что Жюльен, в свою очередь, воскликнул:

— О! О! Что ты со мной делаешь, Анжель?

— А что, не надо, месье Жюльен?

— Надо! Надо!

Так два юных создания нашли друг в друге источник блаженства. Анжель такое деликатное обхождение нравилось гораздо больше, чем грубые наскоки Матье. А Жюльен в своей неискушенности начинал думать, что только рот достоин наслаждаться нежными и восхитительными прелестями противоположного пола.

Вскоре и на кухне, и на скотном дворе, и на мостках для стирки, и в поле стали поговаривать, будто последний оставшийся в доме мужчина, скорее ангел, чем человек, умеет делать дамам детей через ухо, что уже давно казалось несбыточной мечтой!

Мадам Лакруа была на седьмом небе. Каждый вечер она увлекала Жюльена в свою комнату и достигала экстаза, отдаваясь противоречивым движениям души. Анжель ежедневно стирала белье и развешивала его с помощью Жюльена. Даже Жюстина с готовностью простила молодому человеку его первую неудачу и пускалась бродить с ним по окольным тропинкам, вкушая невинные радости на свежем воздухе. Таким образом, благодаря Жюльену, который довольствовался малым, ни Антуан, ни Матье, ни даже месье Лакруа не стали рогоносцами в полном смысле слова.

Отзвук этой славы достиг ушей Лизелотты. Она пожелала, чтобы Жюльен по утрам намыливал ей спину в ванне.

Для удобства Жюльен тоже залезал в ванну. Они намыливали друг друга — никогда еще оба не блистали такой чистотой. Лизелотта напевала песню Шуберта, когда надо было заглушить возгласы Жюльена. А Жюльен напевал песню Шарля Трене, когда белокурость Лизелотты расцветала под его рукой. Никто, по-видимому, не обращал особого внимания на доносившиеся из ванной голоса, распевавшие то в одиночку, то каноном, а часто в унисон. Лизелотта с легкой грустью смотрела, как вспененная вода, булькая, утекает в отверстие ванны. Одевались они неохотно.

Пуне пришлось вернуться в пансион. В отличие от святых отцов монахини на войну не собирались. Жюльен и тетя Адель проводили ее на станцию. Они стояли на платформе, вокруг ее маленького чемоданчика, и ждали поезда. Пуна держалась очень прямо и смотрела на убегающие вдаль рельсы. Ей бы хотелось, чтобы поезд уже стоял у платформы, тогда бы она сразу села и уехала. Адель, разумеется, давала ей наставления! Когда детей бросают, им обязательно дают наставления, с горечью думала Пуна.

— Мы с тобой будем писать друг другу каждую неделю, — сказал Жюльен.

— Да нет, не стоит! Тебе будет некогда!

Поезд подползал издалека, медленно-медленно. Пуне хотелось побежать ему навстречу. И сразу оказаться далеко отсюда! Далеко от дома, от Жюльена, — ведь Жюльену с ней давно уже не по пути! Она это знала! Она поняла все!

— Я все-таки тебе напишу, — настаивал мальчик. — Расскажу, как у меня дела.

Пуна взглянула на него, как ему показалось, с внезапной яростью.

— Я сказала: не стоит! Мне неинтересно, как у тебя дела!

И она залилась слезами. Жюльен и тетя Адель переглянулись. Адель ничего не понимала. А Жюльен понимал!

— Раньше ты не была такой плаксой! — заметила тетя Адель.

Поезд пронзительно свистнул и остановился. Пуна вырвалась из материнских объятий, схватила чемоданчик и, не поцеловав Жюльена, вскочила в поезд. Тетя Адель ожидала, что она выглянет в окно и попрощается с ними. Но Пуна больше не показалась, и поезд со стуком и лязгом тронулся.

— Мне грустно, что она уезжает в таком настроении, — задумчиво произнесла тетя Адель.

— Мне тоже! — признался Жюльен.

Что он еще мог сказать?

В скором времени профессор отладил свой доильный аппарат. Это было его последнее изобретение перед долгим перерывом. Однообразная и простая работа на ферме успокаивала его. Дни были заполнены, и некогда было думать о том, как придут немцы и заберут его и Лизелотту. И профессор охотно доил коров, стараясь не перепутать ведра с молоком и ведра с навозом.

Жюльен дал ему резиновые сапоги, чтобы он не пачкал лакированные ботинки. Если бы не бородка клинышком и пенсне, профессор прекрасно смотрелся бы на фоне крупного рогатого скота. Со своим причудливым доильным аппаратом и кухонным фартуком поверх жилета он был похож на ветеринара, производящего сложную операцию.

Постепенно коровы привыкли к велосипедному насосу.

Но профессор говорил, что скоро покинет Европу. Быть может, он окончит свои дни среди тибетских лам, живущих так близко к небу и к его животворной энергии. Жюльен говорил, что было бы большой ошибкой увозить белокурую красавицу Лизелотту к людям, которые моют лицо жиром яка, и профессор соглашался, что строгие обычаи этих восточных мудрецов не придутся по душе молодой здоровой девушке.

А еще он говорил, что если бы люди раньше узнали о его открытиях, связанных с оргиастической энергией Вселенной, войны, возможно, удалось бы избежать. Надо было работать больше, упорнее! Теперь уже было слишком поздно. Целые народы ополчились друг против друга, наиболее несчастные выказывали наибольшую решимость, а это, в свою очередь, давало им большие шансы на победу! Война, честолюбие, невежество окружающих, говорил он, представляют собой альтернативу жизни! С каждым днем Жюльен все больше вникал в науку профессора. С помощью Жюстины, Анжель, мадам Лакруа, Лизелотты он постигал тайну этой науки. И теперь он радовался, что его по молодости лет не отправили вместе с другими глумиться над Природой и здравым смыслом.

Он жалел, что не может поделиться этими истинами с Жюлиа, которую он любил по-прежнему, но которая оставалась холодной и неприступной. Как-то утром, увидев кузена, крадущегося на цыпочках из комнат прислуги, она презрительно бросила: «Вот чем ты занимаешься, пока мужчины воюют!», и с тех пор они почти не разговаривали.

Как объяснить ей, что он, Жюстина, Анжель, мадам Лакруа искупают грехи рода людского, те грехи, что несчастные герои поневоле совершают на войне?

«Вчера утром, — писал Эдуар, — наша разведка захватила двух немцев на велосипедах (вот и вся кавалерия, какой располагают эти бедняги!). При них не было оружия, что подозрительно, и они утверждали, будто заблудились, возвращаясь из отхожего места. Хитрость, шитая белыми нитками: в этом секторе есть только французские отхожие места. Я велел доставить этих шпионов в штаб полка, чтобы их допросили, расстреляли и т. д.».

Каждое утро Аньес перед всеми домашними читала вслух письма Эдуара с описанием его подвигов. Клер в это время вязала Шарлю варежки на зиму. Закончив чтение, Аньес с головой уходила в счета и неприятные хлопоты с ипотекой. Дела обстояли неважно, кредиторы становились все наглее. Аньес пожаловалась на них своему нотариусу, который ответил ей, что упомянутые кредиторы — евреи, а стало быть, франкмасоны, и что не следует доверять этим людям, особенно если не можешь вернуть им долги.

Клементина больше не пекла пироги с ежевикой — ягода сошла. Красавица-актриса располнела от всех этих сладостей и теперь сидела на диете: она хотела опять сниматься в кино, когда кончится война. Поздно ночью в комнате забытой звезды граммофон играл танго. Клементина засыпала, мечтая о будущей славе, о будущей молодости, а старенький фонограф с хрипением и урчанием завершал свою серенаду.

Целомудренная Жюлиа возмущалась тем, что происходило в замке, однако возмущение не помогало ей заполнить образовавшуюся в сердце пустоту. Она могла сколько угодно изображать оскорбленную добродетель, встречаясь с Жюльеном, но от этого ей не становилось веселее. Горько было вспоминать, чем кончилась ее безумная любовь к Шарлю, горько было видеть, как ведет себя кузен! А главное, ей было до смерти скучно.

Она оказалась не у дел. Заготовка консервов закончилась. Она начала было вязать носки дяде Эдуару, но Клер отобрала у нее шерсть и спицы, чтобы связать варежки для жениха.

Правду говоря, Жюлиа не заставила бы себя долго просить, если бы Жюльен предложил ей поучаствовать в сельскохозяйственных работах. Она могла бы поменять подстилки коровам, которых предстояло перевести на зиму в коровник. Могла бы помогать в курятнике собирать яйца, насыпать в кормушки зерно, это ведь нетрудно! Но Жюльен ни о чем ее не просил. Может быть, именно поэтому она испепеляла его взглядом и в душе поносила за непристойное поведение.

Однажды она не выдержала. Она чувствовала себя слишком одинокой, слишком бесполезной, слишком далекой от жизни, которая кипела вокруг.

Женщины стирали в реке белье. Там были Жюстина, Анжель, мадам Лакруа и толстая старуха, которую звали матушка Дени. Они стояли на коленях у воды и, склонившись над доской, изо всех сил намыливали белье простым черным мылом. Жюльен тоже был у реки. Он наблюдал за стиркой, он болтал и смеялся с женщинами, охотно и непринужденно играя здесь главную роль.

И вот однажды Жюлиа спустилась к реке с корзиной белья. Она прошла мимо Жюльена, не взглянув на него, встала на колени у воды рядом с Анжель и достала из корзины кружевные платочки.

— Не надо, мадемуазель Жюлиа! Не ваше это дело!

— Нет, мое! Мое! Я тоже хочу работать!

— У вас даже доски нет, — заметила матушка Дени.

— А что, нужна доска? — удивилась Жюлиа.

Женщины расхохотались. Жюльен с улыбкой следил за этой сценой.

— Я дам вам свою, мадемуазель Жюлиа, — предложила Анжель.

Матушка Дени показала, как надо раскладывать белье на доске, как надо намыливать его размашистым движением руки и всей верхней половины туловища.

— Сильнее, мадемуазель Жюлиа! Трите сильнее!

Жюлиа старалась, как могла. Хотелось бы знать, хорошо ли она смотрится. Конечно, ее движениям недоставало гибкости, они должны были выглядеть неуклюжими. И зачем только она сюда пришла? Жюльен не сводил с нее глаз. Женщины тоже смотрели на нее. Казалось, все издеваются над ней. Что ж, пускай! Пускай издеваются! Она будет тереть изо всех сил, и белье у нее будет чище, чем у самой матушки Дени!

И тут она упала в реку.

Жюльен проводил ее домой. Ее хорошенькое платьице в бело-розовую полоску совсем промокло, юбка закручивалась и липла к ногам. Жюлиа всю трясло от унижения. Разумеется, они нарочно подстроили, чтобы она упала в воду.

— Да нет же! — возразил Жюльен. — Ты упала в воду потому, что ты девушка из хорошей семьи.

Пока она приводила себя в порядок, он ждал за дверью. И зачем это случилось? Теперь она его никогда не простит. Конечно, она была смешна! Маленькая задавака, которой только и нужно, что обратить на себя внимание, которая думает только о себе! Но разве это имеет значение? Он любил ее и такой.

— Можешь войти! — сказала она из-за двери.

Он сел на кровать рядом с ней. Она надела шерстяной халатик и закатала рукава, чтобы удобнее было вытирать волосы.

— Послушай, Жюлиа… Давай помиримся…

Она взглянула на него из-под руки. И улыбнулась.

— А мы и не ссорились!

Жюльен тоже улыбнулся.

— Верно! Мы не ссорились!

Жюлиа отложила полотенце и стала расчесывать волосы щеткой. При этом она склонила голову набок. Открылась ее белая нежная шея.

— Ты все еще думаешь о Шарле? — спросил он немного погодя.

Жюлиа замерла со щеткой в руке. Потом с силой дернула за волосы, чтобы расчесать спутавшуюся прядь. Ее лицо скривилось от боли.

— Можешь не отвечать, — сказал Жюльен.

Жюлиа отложила щетку и взяла гребенку. Она наклонилась и перебросила волосы вперед. И за этой шелковистой завесой тихо, как будто говоря сама с собой, произнесла:

— Я тоже иногда с грустью вспоминаю прошлый год.

Дни шли за днями. Осень увенчала деревья остатками листвы.

Аньес получила письмо из коллежа, где учился Жюльен: там наняли новых учителей, и в конце октября должны были начаться занятия. Жюльен стал трудиться на полях и в комнатах с удвоенной силой. Вот так и вышло, что в день, назначенный для отъезда, он лежал в постели с высокой температурой.

— Все-таки он еще очень молод, — размышляла вслух мадам Лакруа, которая каждый вечер не обманывала мужа с этим молодым человеком. — Рано или поздно это должно было случиться, — мрачно заключила она.

— Он из-за нас перенапрягся, — подхватила Жюстина, потерявшая счет украшениям из жемчуга.

— Побыстрее бы он выздоравливал, — заметила Анжель, складывая простыню вдвое.

Жюльен трясся от озноба под толстой периной. Глаза у него лихорадочно блестели.

Сидевшая у изголовья Аньес проверяла у него пульс. Жюльен стучал зубами и тихо стонал.

Вошла Клементина с подносом, на котором дребезжали медицинские банки.

— Как он? — шепотом спросила она.

— Температура держится.

Аньес погладила пылающую щеку Жюльена тыльной стороной ладони.

— Жюльен, деточка, наша Клементина сейчас поставит тебе банки.

— Банки? — слабым голосом повторил Жюльен.

— Это очистит тебе бронхи.

Аньес и Клементина помогли ему приподняться и сняли с него пижамную куртку. Клементина села на кровать и поставила поднос себе на колени.

— Повернись на живот, малыш! — сказала она.

Жюльен с трудом повернулся. Клементина подожгла кусок ваты и засунула его в банку.

— Давай! Только расслабься!

И она ловко поставила банку ему на спину.

— Ох!

Аньес вдруг вся побелела.

— Ах! Как вы можете?..

— Я играла сестер милосердия в нескольких фильмах.

И поставила вторую банку.

— Ох!

— Ах! — опять вскрикнула Аньес и вышла из комнаты за секунду до того, как упасть в обморок.

— Не волнуйтесь, все будет хорошо!

И она поставила третью банку.

— Ох!

— Ну-ну! Это не больно!

Жюльен приподнялся на локтях и пристально взглянул на Клементину.

— Неправда! Это больно! — произнес он с мрачной убежденностью.

Клементина поставила четвертую банку.

— Мужчина ты…

— Ох!

— … или нет?

Когда она ставила пятую и шестую, Жюльен не проронил ни звука.

— Ну, вот и все!

— Не все! — сказал Жюльен.

— Как это — не все?

— Вы хотели знать, мужчина я или нет, верно?

Глаза Клементины широко раскрылись от изумления. Под юбкой! Да! У бедра! Эта рука! Она хотела встать, но другая рука схватила ее за талию. Как ей вырваться? Пощечина! Негодный шалопай заслуживает пощечины!

Жюльен и не подумал увернуться, он схватил и прижал к горячей щеке ладонь Клементины, которая уже злилась на себя за то, что ударила больного мальчика. Ведь у него жар! Болезнь повлияла на мозг, он сам не знает, что делает!

А Жюльен нежно лизал ладонь Клементины: он как больной зверек, подумала она, и глаза ее увлажнились слезами.

— Клементина! — стонал больной зверек. — Я хочу лизать вас!

— Ну конечно, бедный малыш! (Он это и делал!)

Свободной рукой она коснулась влажных от пота завитков на лбу Жюльена.

— Говорят, у меня получается очень хорошо, — продолжал он в бреду.

— Что получается, малыш?

— Каждый вечер я делаю это с Анжель, с Жюстиной и с мадам Лакруа, а утром — с Лизелоттой, в ванне!

И тут его рука проникла под трусики Клементины, до которой наконец дошел смысл сказанного. Она вскочила так порывисто, что разорванные трусики остались в руке дерзкого больного. Она хотела спастись бегством от юного безумца, позвать на помощь, если он будет гнаться за ней, но трусики! Не могла же она оставить у него в руке свое белье, даже разорванное! Что подумают люди? Пока она пыталась осознать тот факт, что ее репутация, розовый лепесток ее чести, нежный друг ее стыдливости теперь находится во власти похотливого юнца (Боже! Что он намерен с этим делать?), Жюльен прыгнул с кровати и встал перед ней. От резкого движения пижамные штаны упали, обнаружив явные признаки выздоровления!

— Будет вам, Жюльен! Успокойтесь!

Она отступила на два шага назад, но Жюльен сделал три шага вперед, и банки у него на спине застучали друг о друга.

— Жюльен! Милый Жюльен! Ты нас поранишь!

«Нас!» Она сказала: «нас»! С ужасом она поняла, что сказала «нас»! Что происходит? Жюльен взял ее за талию, притянул к себе. Она почувствовала, как колени ее подгибаются. Но пират не выпустил ее из объятий и железной рукой втащил на борт.

Она была почти без чувств, когда корабль поднял якорь. Словно сквозь пелену она услышала, как тяжелая цепь со скрежетом поползла вверх, а затем обрушилась на палубу. В это же время банки отделились от спины Жюльена и с громким стуком раскатились по полу. Клементина догадалась, что ее будут насиловать всей командой, и не стала сопротивляться. Чьи-то горячие руки (сколько их было, этих рук? Сколько всего было флибустьеров?) срывали с нее одежду, затем коснулись ее тела. Она была обнажена. Теплый, расслабляющий бриз южных морей овевал ее бедра, ее живот.

Жар удесятерял силы Жюльена. В мгновение ока он убрал все паруса Клементины и сорвал с нее лифчик, открыв две перламутровые груди, две морские раковины. Чтобы завершить маневр и выстоять в надвигающейся буре, он побросал за борт паруса с бушприта, бизань- и фок-мачты. Лихорадочно горящими губами он обследовал верхнюю палубу и корму, а затем взялся за руль.

Внезапно поднялся ветер, море разыгралось. Вдали прогремел гром. Теперь Жюльен видел впереди лишь бушующие волны. Он вел судно не по карте, а на глазок. Нет, даже не так! Он вел его на ощупь, по запаху, по соленым брызгам, беспрестанно орошавшим его лицо.

Их было по меньшей мере два десятка, два десятка флибустьеров, овладевших Клементиной. Насилие клокотало в ней. Она, конечно, погибнет! И это будет ее лучшая роль!

Она не нуждалась в режиссере. Слишком давно она мечтала об этой сцене. Ее распластали на палубе, привязали к мачте. Режиссер кричит: «Мотор!» — и Дуглас Фербэнкс, его дублер, остальные актеры и несколько актрис, и еще статисты, осветители, сценарист (и, разумеется, автор этой книги!) бросаются на нее и совершают над ней насилие!

Но все это, конечно, происходило только на кинопленке! Никто с ней ничего такого не делал…

Проплыв среди актиний, Жюльен добрался до сокровеннейшего из кораллов океана Клементины, который колыхался под его губами.

Он крепко держал ее за бедра, словно пил из большой чаши с двумя ручками, тяжелой золотой вазы, украшенной драгоценными камнями. А Клементина скатывалась в чарующую бездну вновь и вновь повторявшегося обморока.

На этот раз Жюльен решил идти до конца. Анжель, Жюстина и другие в последнюю минуту останавливали его. Но Клементина! В своих грезах о насилии она унеслась так далеко! Не обесчестить ее на самом деле значило бы ее обмануть!

Но Клементина приходила в себя! Пиратский корабль уплывал куда-то вдаль, к горизонту. «Боже! Что со мной случилось?» — прошептала красавица актриса. «Почему я голая?» Ее туманный взгляд остановился на Жюльене. «Что ты тут делаешь?» В данную минуту он не делал ничего и простодушно признался в этом. «А почему ты тоже голый?» По-видимому, у бедной женщины не осталось никаких воспоминаний о пережитом. Она попыталась встать, найти что-нибудь из одежды, чтобы прикрыть наготу, но тело ее не слушалось. Она задумалась. Она хотела вспомнить, хотела понять, напрягала для этого все силы. В уме всплывали только разрозненные картины, которые смешивались с более давними воспоминаниями.

— Жюльен! — вдруг сказала она. — Скажи мне правду! Что тут произошло?

— Да ничего! Ничего! — разочарованно ответил Жюльен.

Клементина чувствовала такую усталость, что эти простые слова и искренний тон юноши сразу ее успокоили. Любовь и наслаждение могли быть для нее только мечтой. Роль есть роль, будь то в фильме, в драме или в комедии! Клементина успокоилась, но ощутила разочарование.

Жюльен одел актрису. Он был тронут растерянным выражением ее лица, но не догадывался об истинной причине этой растерянности. Затем он помог ей добраться до ее комнаты, где она тут же заснула.

Жюльен удалился на цыпочках, бесшумно закрыв за собой дверь. Но ничто не могло разбудить Клементину: она вновь попала в руки пиратов.

Когда поздно вечером она очнулась от целительного сна, то увидела, что лежит в собственной постели. И слабо улыбнулась, подумав о том, какая чушь ей приснилась.

Жюльен вошел в гостиную. Жюлиа сидела на полу, облокотившись на ручку кресла, в котором сидела Клементина и вместе с ней рассматривала альбом с фотографиями.

— Здесь, — поясняла актриса, — он влезает в окно. Я этого не слышу. Я только вижу страх в глазах бандита, который меня связал…

Клементина наклонилась к Жюлиа, чтобы показать, какое выражение лица было у бандита.

— Конечно, у него это получалось гораздо лучше, чем у меня, — призналась она.

Жюльен подошел к креслу с другой стороны и заглянул в альбом через плечо Клементины.

— Шейх убивает бандита одним ударом сабли (правой рукой она рассекла воздух). Потом освобождает меня.

— И, конечно, увозит вас с собой! — подытожила Жюлиа.

— Не сразу. Вначале он должен меня поцеловать. Тут начинается большая любовная сцена, лучшая сцена в этом фильме.

— Но там ведь были и другие бандиты, — вмешался Жюльен. — Они могли убить и вас, и шейха. Вам бы первым делом сбежать, а уж потом целоваться!

— Во время любовной сцены нам никто не мог помешать, — улыбнулась Клементина. — Когда двое целуются, время останавливается и больше ничего не происходит.

— Это только в кино! — резко сказал Жюльен.

— Нет! — поправила его Клементина. — В жизни — тоже.

— Я бы хотела стать актрисой, — мечтательно сказала Жюлиа. — Наверно, это потрясающе!

— Можешь попробовать! — сказала Клементина, закрывая альбом.

— Но… Но как?

— Просто сыграй эту сцену, вот и все.

Заросли шиповника и бирючины в дальнем конце сада послужили естественной декорацией для любовной сцены Жюльена и Жюлиа. Заходящее солнце заменило огни рампы.

Клементина уселась на складном стуле напротив них.

— Нет, Жюльен! Ты держишь ее, как вязанку хвороста! Обними ее понежнее! Ты ведь любишь ее! Ты сто раз рисковал жизнью, чтобы до нее добраться.

Но Жюльен не осмеливался. Что-то мешало ему. Его руки не желали обвиваться вокруг Жюлиа, не желали играть комедию. Какая-то недоверчивая вялость утяжелала его движения.

Жюлиа, наоборот, была слишком напряжена. Вытянув руки вдоль тела, плотно составив ноги, она застыла в паническом столбняке. Жюльен чувствовал эту напряженность и принимал ее за отвращение.

Он наконец держал кузину в своих объятиях, но то была лишь комедия. И даже эту комедию Жюлиа играла неохотно. Ему захотелось разжать объятия, отойти в сторону, сказать ей: «Да нет же, я тебя не люблю! Успокойся! Я играю эту роль только для того, чтобы доставить удовольствие Клементине. Наша помолвка, наши клятвы, наши забавы — со всем этим давно покончено! Теперь я стал взрослым. Ты меня больше не интересуешь».

А Жюлиа ощущала ватное безразличие, исходившее от его рук, от всего его тела, и ей казалось, что кузен окончательно, бесповоротно отвергает ее, ведь она все знала, видела по ночам, как он ходит к Жюстине, к Анжель, к другим женщинам в замке! И она напрягалась еще больше, во всю силу своей уязвленной гордости. Как бы ей хотелось испытать отвращение даже от такого, почти неощутимого прикосновения Жюльена! Но это ей не удавалось. Наоборот, она с трудом сдерживалась, чтобы не закрыть глаза, не сомлеть в театральном поцелуе, который Жюльен должен был запечатлеть на ее устах.

— Ты тоже любишь его! — объясняла Клементина. — Ты счастлива! Он сильный, красивый, он твой спаситель! Ну же, давай! Побольше чувства!

Неловким движением Жюлиа положила руки на плечи Жюльена. И почувствовала, что они слегка дрожат.

— Целоваться надо по-настоящему? — неуверенно спросила Жюлиа.

— Должно казаться, что по-настоящему! — с загадочной улыбкой ответила Клементина.

Неуклюже обнявшиеся Жюльен и Жюлиа не двигались и глядели друг на друга с одинаковым беспокойством. Каждый старался уловить в глазах другого насмешку, скрытый вызов.

— Ну, что там? — спросила Клементина, изображая нетерпение.

Жюльен чуть прикоснулся губами к губам Жюлиа.

— Нет, это не дело!

Как быть? Жюльен любил Жюлиа. С каждым днем он любил ее все сильнее. И он не хотел страдать, не хотел ощутить в этом поцелуе отвращение, или презрение, или попросту равнодушие кузины.

Что ж, тем хуже! В этой игре он утратит последние иллюзии. И он сжал Жюлиа в объятиях со всей силой, на какую был способен. Это будет не театральный, это будет настоящий поцелуй!

Жюлиа широко раскрыла глаза от удивления. Язык Жюльена пытался разомкнуть ее губы. Да-да, именно так! Но она, Жюлиа, не соглашалась, это было так внезапно, нет, не здесь, не в присутствии Клементины! Не надо все портить! Жюльен, прошу тебя!

Девушка закрыла глаза. Ее лицо вдруг стало безмятежным. Можно было подумать, что она спит и видит сон, что она где-то бесконечно далеко от Клементины, от этого сада, где смешались багрянец осени и пламя заката.

Была ночь. Время вернулось на два месяца назад. Она скакала по лугам на своей лошади. Она была обнажена и казалась белым сиянием, плывущим во тьме. Перед кустарником, куда спрятался Жюльен, чтобы взглянуть на нее, она придержала лошадь. Она спешилась и направилась к нему. Жюльен пошел ей навстречу…

— Браво! Замечательно! — воскликнула Клементина.

Жюлиа и Жюльен вздрогнули, но не разомкнули объятий.

В тот вечер у Жюлиа сделалась сильнейшая мигрень, она не стала ужинать, а сразу поднялась к себе. Жюльен пожаловался на ужасную боль в спине, которая практически не давала ему двигаться. Он извинился и встал из-за стола, не дождавшись окончания ужина.

Они встретились в комнате Жюлиа.

Клементина долго не могла заснуть. Она уже видела сон: шейх врывался в темницу, изничтожал бандитов, освобождал ее от пут. Они хотели поцеловаться… и она внезапно просыпалась в темноте, одна в своей комнате!

И она подумала, что теперь не сможет играть эту роль даже во сне. Роль больше не принадлежала ей, она ее подарила. Часть ее сна только что перешла к Жюлиа. Она отдала Жюлиа тот избыток чувства, который сделал ее великой актрисой, ту искорку страсти и самозабвения, которой Жюлиа раньше недоставало.

Теперь она могла заснуть спокойно. Ей уже не нужны были сны. Не нужно было снова становиться актрисой. Другая актриса продолжит ее сон, сыграет ее любимую сцену, тот «грандиозный финал», который на самом деле — лишь начало.

И Клементина погрузилась в глубокий, спокойный сон. Незнакомец в черном плаще перебрался в другую комнату, и она была не против.

Через несколько дней Жюльен вернулся в коллеж. Он писал письма Жюлиа на уроках латыни, на уроках истории, на уроках математики. Он получал очень плохие отметки, но Жюлиа отвечала на все его письма. В маленьких розовых конвертах было множество исписанных листочков. Жюльен приобрел большой авторитет среди товарищей, но ни о чем им не рассказывал.

Он написал несколько писем Пуне, но ни разу не упомянул Жюлиа. А Пуна со своей стороны намекала на какого-то таинственного «большого мальчика», которому было не менее четырнадцати лет, который каждый четверг ждал ее у дверей пансиона и долго, страстно, молча смотрел, как она и ее подружки парами проходят мимо.

Эдуар и Шарль вернулись в прекрасный замок праздновать Рождество. Вначале Эдуар из патриотических чувств хотел провести праздник в своей части. Он говорил, что офицеры должны подавать пример патриотизма, отказываясь от увольнительных. Но поскольку генерал Гамель попросил Эдуара лично засвидетельствовать очаровательной Аньес его почтение, он скрепя сердце согласился. Это ведь был приказ, в некотором роде задание.

Остальные мужчины приехали еще накануне. Их ждали с большим нетерпением. Профессор Гнус спешно приготовил аппаратуру и ввинтил новые лампочки. Это была незабываемая ночь. Местные крестьяне до сих пор рассказывают о молнии, сверкнувшей над громоотводом замка, о чудовищном раскате грома и о снеге, который падал крупными хлопьями. Никто в доме не пострадал.

Эдуар, прибывший на следующее утро вместе с Шарлем, заметил только, что «тут пахнет серой».

— Не так грубо, друг мой! — строго заметила Аньес, которой послышалось что-то другое.

Клер без конца прихорашивалась перед тем, как показаться жениху, а он битый час дожидался ее в гостиной с букетом роз. Там же, на оттоманке, лежала Жюлиа, подложив под голову большую подушку. Последние недели у нее наблюдались приступы тошноты, из-за которых ей приходилось ложиться.

Шарль подошел к ней, заложив руки за спину. Он почему-то не хотел показывать ей свой букет.

— Добрый день, кузина! Что поделываешь?

— Вы же видите, кузен! Я вяжу.