Неизбранная дорога

Я одного желанья не таю:

Дерев под ветром дружную семью

Увидеть не дубравою ночной -

Оправою, вобравшей мир земной.

Я был бы добровольно заключен

В пространном протяженье вне времен,

Где только вглубь уводят тропы все -

И ни одна не тянется к шоссе.

Но не всегда, уйдя, уйдешь навек.

А может быть, найдется человек,

Которому меня недостает,

И вглубь - узнать, мне дорог ли, - войдет.

Итог моих скитаний внешне мал:

Лишь тверже стал я верить в то, что знал

Моя Печаль все шепчет мне

О днях осеннего ненастья,

Что краше не бывает дней -

Деревья голые в окне,

Луг, порыжевший в одночасье...

Все шепчет мне, что осень - рай.

Все хочет повести с собою:

Как тихо после птичьих стай!

Как славно стынет сонный край,

Одетый звонкой сединою.

Нагие сучья на ветру,

Туманы, вязкая землица -

И снова шепчет: все к добру,

И если я глаза протру,

То не смогу не согласиться.

Как объяснить, что не вчера

Я полюбил ноябрь тоскливый.

И стоит ли... Моя сестра,

Печаль... Ненастная пора

Со слов твоих - вдвойне красивей.

Послышался вечером стук у ворот -

Жила здесь младая чета. -

Явился чужак, и в очах его мрак,

А в сердце тоска и тщета.

Глазами просил, не губами просил -

Оставить его ночевать.

И тьма позади, и тьма впереди,

И света нигде не видать.

И вышел из дому жених молодой:

"А что нам сулят небеса?

Недобрую ночь или добрую ночь?" -

И замерли их голоса.

Осенние листья крутились вокруг,

Осенние стыли кусты.

И ветер, и тьма... Не осень - зима!

"А, странник, что думаешь ты?"

Невеста сидела в покоях одна,

Горел перед нею очаг.

И алая мгла на щеки легла,

И счастье сияло в очах.

Жених поглядел в непроглядную даль,

Но мыслями был с молодой,

Чье б сердце замкнул он в ларец золотой,

Серебряной запер иглой.

Он помнил, что ближнего надо любить

И малых сих не обижать,

И гость входит в дом, словно Бог входит

в дом,

И проклят посмевший прогнать.

А вот не сама ли Судьба привела

К счастливой чете чужака

И Зло вместе с ним стучится к двоим, -

Загадкою было пока.

Был скошен луг, где я бродил,

И ровные снопы

С пробором, смоченным росой,

Стояли вдоль тропы.

За лугом простирался сад -

И пенье на ветвях, -

И больше боли было в нем,

Чем высказать в словах.

Безлистый ясень у стены. -

Его последний лист,

Как бы подслушав мысль мою,

Скользнул безвольно вниз.

И вот вернулся я домой,

А дом - чуть-чуть другой.

Последний голубой цветок -

Он твой, как прежде, твой.

Над снегом нашим в небесах

Несметны сонмы звезд,

Когда метель наносит нам

Сугробы в полный рост.

И кажется, что нас ведут

В снегах земным путем

К покою белому, куда

Вслепую мы бредем.

Однако звезды не струят

Нам ни любовь, ни зло,

Как мраморной Минервы взор

Незрячий - сплошь бело.

Ночью вьюга стучится в дверь,

Белизной застилая

Сумрак сводчатого окна,

Задыхаясь от лая,

Распалясь, точно зверь:

"Выходи, выходи!"

Я привычного зова почти не слышу,

Ночь за окнами слишком темна,

Сколько нас?

Двое взрослых, спящий ребенок,

И огонь в очаге почти угас,

И ты зябнешь спросонок,

Хлопья снега кружат на ветру,

И сарай засыпан по крышу,

А в груди

От немолчного дикого гуда

Притаился страх, что к утру

Нам не выйти отсюда.

Влюбленные, вот вам рассказ

О том, что такое любовь.

Она была розой в окне,

Он - ветром ночных холодов.

Заметил ее он, когда

Январское солнце взошло,

И в клетке проснулся щегол,

И разындевело стекло,

Заметил ее он в окне,

Не ведая, что предпринять, -

Заметил - и прочь полетел,

Чтоб ночью вернуться опять.

Но лишь зимним ветром он был. -

Зимою же все естество

Скрывается в спячку, в снега... -

Не знал о любви ничего.

И все-таки он тосковал,

И рамы оконные тряс,

Чтоб роза не вздумала спать

Сейчас, когда здесь он как раз.

И может, она бы сдалась

И с ним ускользнула во мрак

Оттуда, где тишь и покой,

Где зеркало, стол и очаг,

Но нечего было сказать

Ей зимнему ветру в ответ -

И в тысяче миль от нее

Он встретил назавтра рассвет.

Южный ветер, вей над нами!

Балуй вешними дождями!

Лед на реках растопи!

Птичью песнь поторопи!

Землю от снегов очисти!

И туда, где ночь все мглистей, -

Постучись в мое окно,

Чтоб оттаяло оно.

Чтобы стекла потеплели,

Чтобы рама в тихой келье

Как распятие была.

Скинь тетради со стола,

Все страницы перепутай,

Чтоб из зимнего закута

Вдаль дорога пролегла.

О, даждь нам радость в нынешнем цвету.

Избави нас проникнуть за черту

Неумолимой жатвы. Сопричисли

К благим весенним дням благие мысли.

О, даждь нам радость в яблоневом дне

И призрачную пору при луне

В саду. Нас надели пчелиным даром -

Вкушать из чаш, наполненных нектаром.

И ниспошли нам певческий глагол -

В цветущем небе над юдолью пчел,

Во всем многоголосии. Пусть птицы

Порхают и поют, как им примнится.

Ибо сие - и лишь сие - Ты нам

Преподал и нарек любовью сам.

Любовь владычит во вселенской шири,

Но явлена лишь людям в здешнем мире.

Дом, где я в юности бывал,

Был как болото при луне.

Там до рассвета мне сиял

Лица девичьего овал

Огнем блуждающим в окне.

Чего там только не росло!

И каждый цвет там был живым,

И сквозь оконное стекло

Мерцанье в комнаты текло.

И было не войти двоим,

А лишь по одному, во тьме.

Но приходили что ни ночь,

Болтая в общей кутерьме

О том, что вечно на уме,

И том, что вынести невмочь.

И звезды делались бледны,

В такую даль спеша уплыть,

Где птицы и цветы равны,

Где спят - пока не рождены, -

Где их никак не различить.

Вот почему я знаю сам,

Что значат песнь и аромат,

И это знанье передам.

О нет, не зря бывал я там,

Внимал я там всему подряд.

В лесах скитался я, и песнь мою

Подхватывал и прятал листопад,

И ты пришла (так сны мои гласят)

И встала там, у леса на краю,

Но не пришла туда, где я стою,

Хоть не решалась повернуть назад.

"Пойти за ним куда глаза глядят?

Пусть сам заметит милую свою".

И здесь же, рядом, тень в кругу теней,

Среди деревьев, в темном их ряду,

Застыл я, зная: молча мне больней,

Но не окликну, не скажу, что жду.

Одно страданье здесь, в лесу, со мной,

А ты - порука тишины лесной.

Настолько им сделалось не до нас, -

Ибо мы спутали их орбиты, -

Что мы сидели вдвоем подчас,

Не поднимая смятенных глаз,

Делая вид, что никем не забыты.

Уставший от деревьев и лесов,

Уйду к стадам в предгорье луговое,

Где свежий запах можжевельной хвои

Витает в дымке утренних часов.

Смотрю с крутого склона на дома,

Невидимый, лежу в траве пахучей,

А взгляд скользит по молчаливой круче

Кладбищенского дальнего холма.

В конце концов наскучат мне живые

И мертвые, - я отвернусь, и зной

Обдаст меня удушливой волной,

Дыханьем жгу соцветья полевые,

Приглядываюсь тихо к муравью

И запахи земные узнаю.

Когда у дома высох пруд,

Пошли мы по воду с ведром,

Пошли, прослышав о ручье,

Пошли искать его кругом.

Как на прогулку, мы пошли

(Невинная, однако, ложь),

За нашим лугом был наш лес,

Был вечер зябок, но хорош.

Полюбоваться на луну

Нас призывал осенний лес

(Ни ветра не было, ни птиц

Среди безлиственных древес).

Но, очутившись там, в лесу,

Мы вдруг, как гномы в час ночной,

Решили в прятки поиграть

С нерасторопною луной.

Она, понятно, нас нашла

В тени полуночных ветвей.

Но раньше, в нашей тишине,

Мы вдруг услышали ручей.

Он был совсем недалеко,

Он не таил свое добро,

И брызги были - жемчуга,

И воды были - серебро.

Мы спрятались за блеском строк,

В стихах нашли себе приют, -

Но сколько страхов и тревог,

Пока нас люди не найдут!

Сперва мы новое творим

И непривычное совсем,

Потом - все проще говорим,

Лишь было бы понятно всем.

Как в прятках нашей детворы,

Как в тайнах нашего Творца, -

Чтобы не выйти из игры,

Нельзя таиться без конца!

Я на покос пришел в начале дня

За тем, кто тут работал до меня.

Он луг скосил по утренней росе,

Поблескивавшей на его косе.

Я взглядом поискал его, да зря -

Нигде не видно было косаря.

Ушел косарь, а мне, как и ему,

Работать предстояло одному.

"У каждого всегда своя забота,

Пусть даже вместе делается что-то!"

Лишь я подумал это, из-под ног

Стремительно метнулся мотылек

И полетел, оправясь от испуга,

Вчерашние цветы искать по лугу.

Он облетал его за кругом круг,

Не узнавая оголенный луг,

Потом внезапно скрылся вдалеке,

И я почти забыл о мотыльке.

Я сено ворошил. Но вдруг привлек

Опять мое вниманье мотылек.

Он над ручьем порхал, где у воды

Я разглядел чудесные цветы.

Цветочный островок с его красой

Был почему-то пощажен косой,

Хотя цветы, по-видимому, спас

Косарь не для кого-нибудь из нас.

Он просто пожалел их от души,

Так они утром были хороши.

Но, что бы ни подумал он при этом,

Они остались дружеским приветом,

И я услышал пенье птиц в лесу,

И рядом его звонкую косу,

И не один я был в глуши лесной,

А друг работал сообща со мной,

С которым вместе можно отдохнуть,

Поговорить в тени о чем-нибудь.

Я только что совсем его не знал,

Но он понятен мне и близок стал.

"Ведь всякий труд есть общая работа,

Пусть даже порознь делается что-то!"

Вышел Пан из глухих лесов,

Сединою одетый мхов,

Страхолюден, космат, суров, -

Вышел старый полюбоваться

Миром, где лишь леса теснятся.

Вышел в вольную высоту.

Вышел, флейту поднес ко рту,

Края жалкую наготу,

Где нигде ни огня, ни крова,

Озирая во мгле багровой.

Мир по нраву ему - пустой,

Где лишь вепря свирепый вой

Кратким летом в траве густой,

Да мальчишки играют в прятки,

Знать не зная лесной загадки.

Всюду в мире - другой уклад.

Флейта пела на старый лад,

Ибо шуток младых дриад,

Плача сойки, тоски шакала,

Чтобы песню вести, - хватало.

Но меняются времена.

Отступается старина.

Вот и флейта - теперь она

С ветром яростью не поспорит,

Ветерка теперь не оборет.

Ведь языческий сгинул дух.

Новый мир к старым песням глух.

Пан пал наземь, и взор потух;

Смял последний цветок рукою...

Петь? О чем же? Здесь все чужое!

То было в густой первозданности леса.

Я знал, что не богом она создана.

Я шел по следам окаянного беса,

Выслеживал беса в лесу дотемна.

И вдруг я услышал - услышал такое,

Что долгие годы не знаю покоя.

Не спереди звук доносился, а сзади -

Утробное бульканье из-под древес.

Забывчив и заспан, в похабном наряде,

Со смехом из лужи своей вылез бес,

С век грязь он соскреб - и мгновенно

я понял,

Что он меня вспомнил, заметил и пронял.

Вовек не забуду я этого смеха:

Ловец стал добычей - вот бесу потеха.

Я прянул - ему показать поскорей,

Мол, что-то ищу (не его!) меж ветвей,

А он меня принял за тень или эхо -

И пал я, пристыженный, возле корней.

Закрой окно, чтоб онемела даль.

Деревья гнутся, не ропща, - а ты?

Не стало птиц, и если в том - печаль, -

В нем распознать сумей свои черты.

Весной болото снова зацветет,

Весной вернется птичья кутерьма.

Закрой окно, не слушай, как метет,

Чтоб лучше видеть, как грядет зима.

С тенистых крон летит листва!

Осенней выхвачена хваткой,

Спешит земную наготу

Облечь коричневой перчаткой.

И прежде чем вернется вверх

И мир одарит новой тенью.

Листва лежит мертвым-мертва

В тяжелом мраке погребенья.

Но не навеки этот мрак.

Цветы прорвут покров из листьев,

Себе - и им! - путь вверх расчистив.

В мирах - не знаю, в нашем - так!

На небе кромешная туча враздрызг.

Пустой дорога стоит.

Лишь мечутся тысячи кварцевых брызг,

Стирая следы копыт.

Настолько влажны, что пчеле не нужны,

Цветы на обочине дня.

О, выйди на зов, ступая с холмов,

И в ливень люби меня!

Ведь неугомонные птицы поют

В объятых плачем лесах,

Ведь неугомонные эльфы снуют,

Веками снуют впотьмах.

Все пенье лесное под ливнем стеною

Поломано, как цветок.

О, выйди из чащи, укрыться манящей,

Туда, где бурлит поток!

Теряются наши слова на ветру,

А песням не внемлет лес,

И струи, которых вовек не утру,

Льются на нас с небес.

На запад пойдем - а что там найдем?

Потонем, поди, в пути.

На голой груди пусть пляшут дожди,

Пусть капли гремят в горсти!

Но ветер с востока ворвался сюда,

А море вернуться должно

Туда, где когда-то, бог знает, когда,

Безбрежно шумело оно.

С той давней поры не видали миры

Любви - вплоть до этого дня.

Пади же стремглав, меж молний и трав,

И в ливень люби меня!

Денек октябрьский золотой,

Уже созрел твой листопад.

Подует завтра ветер злой,

И листья облетят.

Вороны каркают не в лад,

Но завтра разлетится стая.

Денек октябрьский золотой,

Продли часы, неслышно тая.

Пусть кажутся длинней они.

Плени обманчивой мечтой,

Как ты умеешь, увлекая.

Один листочек утром нам,

Другой же в полдень оброни,

Один вот здесь, другой вон там.

Да будет твой закат лучист,

Земля светлей, чем аметист.

Тишь какая!

Пусть дозревает виноград:

Хотя листву спалил мороз,

Плодам вреда он не принес -

И гроздья вдоль стены висят.

В лесах я бродил и в лугах, -

Была не преградой ограда, -

Всходил на вершину холма,

И в мире царила отрада.

Но вот я на землю сошел -

И всюду приметы распада.

На землю листва полегла.

Лишь та, на дубу, на вершине,

Трепещет до самой зимы, -

Но рухнет - и в горькой гордыне

Метаться по снегу пойдет,

Укрывшему падшую ныне.

Вповалку листва полегла.

Война ли прошла здешним краем?

Последний цветок облетел.

Мир словно бы необитаем.

И вскинется сердце искать,

Но где, но кого - не узнаем.

Но разве покорна душа

Измене, что в мире творится?

Но разве согласна она

В опавшие листья зарыться?

И лето пройдет, и любовь,

Но с этим вовек не смириться.

Есть нечто, что не любит стен в природе:

Оно под ними в стужу пучит землю,

Крошит на солнце верхний ряд камней

И пробивает в них такие бреши,

Что и вдвоем бок о бок там пройдешь.

Охотники - не так! Я их проломы

Заделывал не раз: на камне камня

Они не оставляют, чтобы выгнать

Забившегося кролика на псов.

А эти кто пробил? Ни сном ни духом...

Но каждою весной они зияют!

Соседа я зову из-за холма.

Выходим на межу и начинаем

Меж нами стену возводить опять.

Мы вдоль стены идем, блюдя межу,

И поднимаем камни, что упали.

А камни - то лепешки, то шары,

Такие, что лежат на честном слове:

"Лежи, покуда я не отвернусь!" -

Их заклинаю, ободрав ладони.

Ну вроде как игра "один в один".

Доходим мы до места, где как будто

Стены вообще не нужно никакой:

Он - весь сосна, а я - фруктовый сад.

"Ведь яблони есть шишки не полезут!" -

Я говорю, а он мне отвечает:

"Сосед хорош, когда забор хорош".

Весна меня толкает заронить

В его сознанье зернышко сомненья.

"Зачем забор? Быть может, от коров?

Но здесь же нет коров! Не лучше ль прежде,

Чем стену городить, уразуметь -

Что горожу, кому и от кого?

Какие причиняю неудобства?

Ведь нечто же не любит стен в природе

И рушит их..." Ему б сказать я мог,

Что это эльфы... Нет, совсем не эльфы!

Пусть поразмыслит... Он же две булыги

В руках сжимает, словно бы оружье -

Ни дать ни взять пещерный человек!

И чудится, что он идет во тьме -

Не то чтобы он шел в тени деревьев...

Не сомневаясь в мудрости отцов

И, стоя на своем, он повторяет:

"Сосед хорош, когда забор хорош".

Сидела Мэри, глядя на фитиль,

Уоррена ждала... Шаги услышав,

В переднюю на цыпочках прошла,

Спеша во тьме, чтоб прямо там, в дверях,

Предупредить его: "Вернулся Сайлас".

И вытесняя мужа из дверей,

Прикрыла их. "По доброму ты с ним".

Из рук его она взяла покупки

К положила прямо на крыльцо,

А мужа усадила на ступеньки.

"Что ж видел он от нас как не добро?

Но брать его назад я не намерен.

Предупреждал же в прошлый сенокос,

Что как уйдет, назад не будет ходу.

Какой в нем прок? Да кто его наймет?

Ведь он старик и ни на что не годен.

И как прикажешь спрашивать с него?

Уходит вечно в самую страду!

Он возомнил, что, заработав денег,

Которых хватит разве на табак,

Он никому и ничего не должен.

Ну разве можно так? А повременно,

Как ни крути, платить я не могу,

Другие могут? Пусть они и платят!

Едва ли Сайлас нынче стал другим -

Не верится мне что-то. Вот увидишь,

Начнет у нас - наличными поманят,

И на сторону за гроши уйдет.

Да в сенокос! Да в самую запарку!

А тут зимой пожаловал... Хорош!"

"Да тише ты! Ему же слышно все".

"И пусть его! Ему не повредит!"

"Его сморило. Спит сейчас у печки.

От Роу я пришла. Гляжу, а он

К дверям конюшни прикорнул и дремлет.

Оборванный такой, ну прямо страх...

Не смейся! Я сперва и не признала.

И вообще, какой-то он другой.

Да сам увидишь".

"Где ж его носило?"

"Он не сказал. Его пустила в дом,

Согрела чай, табак ему достала, -

Откуда он, пыталась расспросить,

Да бестолку - об этом он ни слова".

"Тогда о чем? Хоть что-то он сказал?"

"Да так..."

"Выкладывай! Небось пришел

Опять копать дренажную канаву?"

"Уоррен!"

"Верно?! Я же просто так".

"Ну да, сказал. А что ему сказать?

Зазорно ли, что немощный старик

Пытается с достоинством держаться?

К тому же, если очень хочешь знать,

Собрался он расчистить верхний выгон.

Ты, верно, слышишь это не впервой?

Да слышал бы ты, как он запинался,

Как путал все! Понять я не могла,

Что он бормочет - просто бред какой-то!

Как будто разговаривал во сне.

О Гарольде там что-то... Помнишь парня,

Ты нанимал косить лет пять назад?

Он выучился, сам теперь учитель.

А Сайлас к нам просил его вернуть,

Он с ним хотел на пару поработать,

Вдвоем-то, мол, они тут о-го-го!

Он, видно, перепутал все на свете.

Мол, Гарольд парень, в общем, ничего,

Да умный слишком. Помнишь? - Весь июль

Проспорили они, - вот было крику!

С телеги Сайлас стог тогда метал,

А Гарольд подавал ему на вилах".

"Боялся я и близко подходить".

"Те дни его преследуют, как сон.

И представляешь, вот же допекло! -

Не нравились ему замашки парня.

И столько лет спустя все спорит с ним

И доводы все новые приводит.

Все так знакомо. Знаю по себе,

Как доводы приходят после спора.

Ему латынью парень досадил!

Спросил меня, как нравится мне Гарольд,

Который круглый год зубрит латынь,

Притом с охотой, - дурень да и только!

Мол, тот ему не верил нипочем,

Что сыщет он родник с прутом лещины,

Мол, в наших школах учат ерунде!

И все об этом... И еще о том,

Что в этот раз он Гарольдом займется

И выучит мальчишку ставить стог".

"Что он умеет, то уж он умеет.

Пристраивает каждую охапку,

И сам же про себя ведет им счет,

И теми же охапками потом

Берет их при разметке. Сайлас мастер!

Он, словно птичьи гнезда их снимает,

И сено он не топчет никогда,

А сам всегда становится повыше".

"Он думает, что Гарольда научит -

И будет в парне хоть какой-то толк.

Не век ему над книгой пропадать!

О ближнем он печется... Бедный Сайлас!

Ведь прожитым не может он гордиться,

И не на что надеяться ему -

Сегодня, как вчера, - одно и то же".

На западе ущербная луна

Утаскивала небо за холмы,

В подол небесный свет ловила Мэри

И, словно к арфе, руку протянула

К лучистым струнам, убранным росой

От мокрой клумбы и до самой крыши,

Беззвучную мелодию играя,

Которой мужа к доброте звала...

"Ведь он домой вернулся умирать.

На этот раз он не уйдет, не бойся".

"Домой? Ну-ну..."

"Куда ж как не домой?

Все дело в том, как это понимать.

В конце концов, ну что нам этот Сайлас?

Ну пес приблудный, - выбился из сил

И к нам пришел, в лесу отстав от своры".

"Дом там, где нас, когда бы ни пришли,

Не могут не принять".

"Скорее нечто,

Что всем не по заслугам нам дано".

Уоррен встал, прошелся два шага,

Какой-то прутик поднял, воротился,

Переломил его и бросил наземь.

"Похоже, ты считаешь, Сайлас прав,

Явившись к нам, а не к родному брату?

Ведь по прямой туда тринадцать миль,

А по проселку к нам никак не меньше,

Что ж не туда? Ведь брат его богат,

Большая шишка, банком заправляет".

"О брате он молчит".

"Но мы-то знаем".

"Мне кажется, что брат бы и помог,

И не дал бы пропасть ему, конечно,

И принял бы, и, может быть, с охотой...

И может быть, не так уж он и плох.

Но Сайласа-то как тебе не жаль!

Ведь если б он родством таким гордился

И помощи у брата мог искать,

Едва ли б он помалкивал о брате".

"А что меж ними?"

"Да известно что!

Ведь Сайлас это Сайлас! - Мы-то стерпим, -

А родственникам это острый нож!

Больнее не придумать оскорбленья,

Чем думать, что и сам не хуже их.

А он такой! И даром что бедняк,

А к брату не пойдет он унижаться".

"Не верится, что он кого задел".

"Задел мне сердце! Он на стуле спит -

И голова лежит на жесткой спинке...

А на диван никак не уложить!

Иди туда и помоги бедняге.

Уже я приготовила постель.

Ты диву дашься, как он измотался.

Какой уж там работник из него..."

"Ну, не работник! Поживем-увидим!"

"Какое там! Иди и посмотри.

Да только не забудь, что он пришел

Копать тебе дренажную канаву.

Он так решил. И не перечь ему!

Сейчас-то он молчит, а после скажет.

А я пока на тучке загадаю -

Закроет ли луну..."

Луну закрыло...

Их было трое на одной прямой:

Луна и тучка в серебре, и Мэри...

Ей показалось, что прошло мгновенье,

Вернулся муж, взял за руку и ждал...

"Что там?" - спросила.

"Умер", - он ответил.

Гора; и город - как подмятый ею.

Я видел: здесь сужается обзор.

На небе - слева, там, где черным боком

Она врезалась в высь, - не стало звезд.

Была, казалось, рядом: как стена,

К которой меня ветром прижимало, -

И все ж, меж ней и городом, куда

Я шел, не столько путник, как скиталец,

Поля были, река и вновь поля.

Река об эту пору измельчала,

Едва-едва шипела на камнях,

Но было видно, какова в разливе:

Пласты земли как снятые ножом,

В траве песок и бревна бурелома.

Я, реку перейдя, пошел вокруг

Горы - и натолкнулся на процессию:

Волы, телега с грузом, человек.

Неспешный путь легко прервать вопросом.

- Что это там за город?

- Люненбург.

Выходит, я ошибся: за мостом

Тот город был, где я обосновался,

А этот - под горой, в ее тени.

- Деревня ваша далеко отсюда? -

- Деревни нет, лишь фермы здесь и там.

Нас шестьдесят всего голосовало

В последний раз. И то живем впритык -

Все место занимает эта штука! -

Махнул стрекалом в сторону горы.

От места, где мы встали, начинался

Альпийский луг, лесок темнел за ним,

Затем - вершины леса покрупнее

И скалы, очертания которых

Терялись меж ветвями. И обрыв

Над лугом.

- Это, вроде бы, тропинка.

Отсюда можно выйти на вершину?

Нет, не сегодня: я сейчас домой,

Но как-нибудь в другой раз непременно. -

- Отсюда не советую. Здесь нет

Надежного пути, но те, что были

Там, наверху, шли, кажется, от Лэддов.

До них пять миль, но вы найдете сразу:

Там корчевали прошлою зимой.

Я проводил бы, но не по дороге. -

- А сами вы там не были?

- Я был

На склонах. На охоте, на рыбалке.

Там есть ручей и водится форель.

Ручей бежит с вершины. Но не в этом

Его загадка: он, уж вы поверьте,

Холоден летом и горяч зимой.

Зимой занятно на него взглянуть:

Весь пышет паром, как воловья морда,

А уж кусты стоят по берегам

Под снегом толщиной не меньше дюйма.

А чуть засветит солнце - красота! -

- С такой горы полсвета разглядишь.

Конечно, если нет деревьев сверху -

На самом пике... - В пелене листвы

Я наблюдал гранитные террасы

На свете и в тени; приступки, где,

Взбираясь, можно отдохнуть; ущелья

На сотню футов - сядешь, глянешь вниз:

Здесь папоротники, а дальше - бездна.

- Не знаю про деревья. Но родник

Там есть. В самом верху. Что твой фонтан

Он хлещет. -

- Да, но если на вершине,

То вы его не видели.

- Не видел.

Но нет сомненья в том, что он там есть.

Не на вершине, может, где-то возле.

Но если сходишь сверху, то вода

Недалеко, а главное, что сверху

Не замечаешь, долго ли ты шел,

Тем более что вверх взбираться дольше.

Я как-то восходителя просил

Мне рассказать о том, что он увидит.

- И что он?

- Он сказал мне, что в Ирландии

Гора есть с озерцом совсем вверху.

- При чем тут озерцо? А что родник? -

- До родника он так и не добрался.

Вот почему я вас отговорил

Идти отсюда. Он пошел отсюда.

Давным-давно сам собирался я

Пойти взглянуть - да, знаете, в предгорьях

Горы хватает нам и без того.

И как пойти? В пастушеской одежде,

С пастушескою крепкой хворостиной,

Пригодной только пригонять коров?

С ружьишком, вроде как бы на медведя?

А в гору лезть лишь для того, чтоб лезть?..

- Лезть, чтобы лезть, - я не полез бы. Надо,

Чтобы сначала захотелось влезть. -

- Ее никак не звать. Зовем - Горою. -

- А Гору можно обойти кругом? -

- Пойдя кругом, придете в Люненбург.

На большее рассчитывать не стоит.

Из города всегда идешь к Горе,

А от Горы всегда приходишь в город.

Немногие домишки здесь и там,

Как валуны, свалившиеся сверху,

Чуть ближе к ней - но это, вправду, все. -

- Холоден летом и горяч зимой? -

- Мне кажется, он просто одинаков.

Зимой и летом. Но зимой теплей,

А летом холоднее остального.

Все дело, как на это посмотреть. -

- Давно вы здесь живете?

- Да с тех пор,

Когда Гора была не больше... - Дальше

Я не расслышал. Он своих волов

Тронул слегка стрекалом, и причмокнул,

И путь продолжил, что был прерван мной.

На лестнице увидел он ее,

Она глядела вниз, его не видя,

И смутный страх сквозил в ее глазах.

Шагнула было вниз, переиграла,

И снова этот взгляд. И начал он,

К ней поднимаясь: "Что оттуда, сверху,

Тебе открылось - я обязан знать!"

Она в ответ отпрянула, поникла,

И мраком страх сменился на лице.

Он начал вновь: "Так что ж тебе открылось" -

И поравнялся с нею. "Отвечай!

Немедленно! Прошу тебя, родная".

Но не дождался помощи. Жена

Стояла вся напрягшись и молчала,

Уверенная: ничего, слепец,

Он не увидит. Он и впрямь не видел

Сначала, а увидев, завздыхал.

"Ну что", - спросила.

"Только то, что вижу".

"Не верю, что ты видишь что-нибудь".

"Странней всего, что не увидел сразу

И вообще отсюда не видал.

Не замечал, поскольку примелькалось.

Все кладбище семейное - в окне,

Да и само - размером с нашу спальню.

Три каменных надгробья и одно

Из мрамора. Приземистые камни

Блестят на солнце. Вряд ли ты глядишь

На них, но я, конечно, понимаю:

Могила сына"...

"Нет, - в слезах, - не смей!"

Из-под его скользнувшая руки,

Лежащей на перилах, вниз метнулась

И снизу вверх взглянула на него

С таким презреньем, что, и сам забывшись,

Воскликнул: "Что же, мне о нем нельзя?"

"Тебе - нельзя! Где шляпа? К черту шляпу!

Пойду пройдусь. Мне надо подышать.

Об этом вообще нельзя мужчинам".

"Но, Эми! Не сбегай хоть в этот раз.

Послушай-ка, я приставать не стану. -

Зажал он подбородок в кулаках. -

Но кое-что спросить хочу, родная".

"Ты не сумеешь".

"Помоги суметь".

В ответ она схватилась за задвижку.

"Ты разозлишься, что я ни скажу.

Я разучился говорить с тобою,

Но подскажи, но намекни мне как.

Согласен - а на что, - и сам не знаю.

Я как мужчина с женщиной готов

На крупные уступки. Хоть на сделку:

Ни слова, если хочешь, ни о чем,

Что было бы тебе невыносимо.

Хотя не может быть подобных тайн

У любящих. Нелюбящие могут

Жить в полутьме, а любящие - нет".

Задвижку отодвинула. "Не надо.

Не уходи, не уноси беду

Другим - хоть в этот раз. Я твой мужчина.

Пусти меня в свою печаль. Пойми:

И у меня терпенье на пределе.

Меня убьет разлука. Дай мне шанс.

Хотя ты все же чуть пережимаешь.

Да, горе, да, огромная беда

Смерть первенца, - но быть столь безутешной

Весь век в счастливом браке по любви?

Ты думаешь, он этого хотел бы?"

"Твои издевки?"

"Что ты, никаких!

Скорее злость. Спущусь к тебе, пожалуй.

О Боже, что за женщина! И я

Не смею говорить о мертвом сыне".

"Не смеешь, раз не знаешь даже как.

Бесчувственность твоя... Его могилку

Ты выкопал недрогнувшей рукой.

Я за тобою из окна следила -

Из этого окна! Как ты махал

Лопатой, перебрасывая гравий

Туда-сюда, туда-сюда, туда-

Сюда... Кто это? Я его не знаю,

Я думала, по лестнице снуя

Прочь от окошка и к окошку снова,

А ты копал, копал... Потом вошел,

На кухне зазвучал твой хриплый голос,

И я, сама не знаю, почему,

Пошла туда и на тебя взглянула.

А ты сидел с землей на башмаках,

С землей со свежевскопанной могилы

Ребенка твоего - и рассуждал

О чепухе какой-то. И лопату

К стене приставил. Именно! К стене!"

"Я слушаю тебя - и душит смех.

О Господи, я проклят, трижды проклят!"

"Твои слова я помню наизусть.

- Дождливый день и три туманных утра -

И весь в труху березовый забор. -

Нашел о чем грустить в такую пору:

Березовый забор!.. А почему

Завешены все окна? Чей здесь гробик?

Об этом ты как будто знать-не-знал.

Откуда в людях равнодушье к смерти?

Ближайшие друзья - и те скорей

Изображают горе, не горюя,

Чуть заболев, останешься один

И встретишься со смертью одиноко,

Потом они на кладбище придут,

Но прежде чем засыпят прах землею,

Вновь обратятся к собственным делам,

Потянутся к живым, вернутся к жизни,

А мир жесток. Я б не грустила так,

Будь в силах изменить хотя бы малость,

Но я не в силах. Нет, и нет, и нет!"

"Что ж, высказалась - вот и полегчало.

И некуда, и незачем идти.

И дверь закрой. И дома можно плакать.

Послушай, Эми! Кто-то там идет!"

"Ты думаешь, я высказалась? Ты же...

Да как же я... Хочу отсюда прочь!"

"Но если ты"... А дверь-то нараспашку.

"Куда ты собралась? Сперва ответь!

Верну тебя силком. Верну, поверь мне!"

Все с лесенки на небо вверх смотри -

Я выбился из сил,

Еще до верху бочку не набил,

Еще там яблока два или три

Сидят на ветке, как щегол иль зяблик,

Но я уже устал от сбора яблок.

Настоян этой ночью зимний сон,

То запах яблок: им я усыплен.

Я не могу забыть тот миг загадки,

Увиденный сквозь льдистое стекло, -

С воды его я утром взял из кадки,

В нем все лучилось, искрилось, цвело.

Оно растаяло и разломилось,

Но все ж на миг

Передо мною сон возник,

И я постиг,

Каким видением душа томилась.

Все яблоки, огромны и круглы,

Мерцали вкруг меня

Румянцем розовым из мглы,

И ныла голень и ступня

От лестничных ступенек, перекладин.

Вдруг лестницу я резко пошатнул

И услыхал из погреба глубоко

Подземный гул,

Шум яблочного яркого потока.

Да, был я слишком жаден,

И оказался свыше сил

Тот урожай, что сам же я просил.

Пришлось, наверно, яблок тысяч десять,

Как драгоценные, потрогать, взвесить,

А те,

Что осыпались щедро,

С пятном, с уколами от жнива,

Забродят в бочках в темноте,

Как сусло сидра.

И я томлюсь лениво

Какою-то истомою дремотной.

Один сурок,

Коль не уснул, узнать бы мне помог,

То спячка зимняя и сон животный,

Иль человеческий то сон.

Свет фонаря из глубины сарая

В проеме двери выхватил двоих

И разметал их тени по фасаду

Усадьбы с темных окон чередой.

Копыто резко стукнуло о доску,

Двуколка, за которою они

Стояли, шевельнулась. Он схватился

За колесо, она сказала: "Стой!

Я видела... Как белая лепешка,

Оно белело там, в кустах у въезда,

Когда двуколка сдвинулась, - лицо!

Ты тоже видел?"

"Я не видел. Это -

Лицо?"

"Лицо!"

"Почудилось тебе!"

"Джоэль, пойду взгляну. Как в дом войти,

Когда такое чудится за дверью?

Закроем дверь и ставни - ну и что?

Мне каждый раз, когда нас долго нету,

Тревожно возвращаться в темноту.

Все кажется, что скрип ключа спугнул

Кого-то, затаившегося в доме,

И он шмыгнул через другую дверь.

А если я права и кто-нибудь...

Пусти меня!"

"Какой-нибудь прохожий".

"Какие здесь прохожие, Джоэль!

Забыл, где мы живем. И непонятно,

Отсюда он идет или сюда.

Один, пешком, во тьме, глубокой ночью,

А главное, зачем он там, в кустах?"

"Еще не ночь, хотя уже стемнело.

Но ты сказала, думаю, не все.

А он похож..."

"Похож иль не похож,

А только, не узнав, не успокоюсь.

Дай мне фонарь..."

"Зачем тебе фонарь?"

Толкнув его плечом, фонарь схватила.

"Тебе идти не надо. Я сама.

Раз так у нас пошло, то я в ответе,

Мне и решать... Да он бы не посмел...

Молчи! Он оступился. Слушай, слушай!

Он к нам идет. Пожалуйста, уйди.

Теперь шаги пропали... Уходи же!"

"Да быть не может, чтобы это он..."

"Нет, это он! Или кого-то нанял,

И надо окончательно решить,

Пока ему от нас не отвертеться.

Промедлим - а потом ищи-свищи,

И затаится, и начнет шпионить,

Пока с ума от страха не сойду.

А я сойду. Пусти меня, Джоэль!"

"Он о тебе давно забыл и думать".

"Ну да, забыл! Ох, как он не забыл...

Хотя, конечно, с самого начала...

Но все равно, Джоэль, я ни за что...

Я обещаю! Главное, спокойней..."

"Пойти-то лучше не тебе, а мне.

Вот только с фонарем неладно вышло:

Мы на виду, он в полной темноте.

А если ему надо убедиться,

То что же - убедился и уйдет".

Он отпустил ее, она шагнула,

И он, за нею вслед, шагнул в траву.

"Чего тебе?" - окликнула потемки.

Она глядела по-над фонарем,

Его руками прижимая к юбке.

"Ты убедилась - никого".

"Он здесь! -

Чего тебе?" - Но дрожи не сдержала,

Когда из тьмы послышался ответ.

"Да ничего", - издалека, негромко.

Она схватила за руку Джоэля.

Фонарь чадил, кружилась голова.

"Что ты затеял здесь глубокой ночью?"

"Да ничего"; молчанье; что тут скажешь.

И голос вновь: "Ты, кажется, дрожишь.

Я видел: ты в сердцах хлестнула лошадь.

Я подойду и встану на свету,

А ты посмотришь".

"Да. - Джоэль, уйди!"

Шаги все ближе, а она стояла,

Но тело в темноту рвалось само.

"Ну, погляди".

Глядела и глядела...

"Ты приглядись - со мною здесь малыш.

Разбойник бы не взял дитя с собою".

"Малыш? В такое время? Но зачем?"

"А что?.. Прогулка в неурочный час -

Такая, чтоб запомнилась надолго.

Верно, сынок?"

"Как будто больше негде погулять.

А здесь гулять..."

"Дорога как дорога.

Да мы неподалеку и живем".

"Но если так, Джоэль, ты не подумай -

И ты не думай тоже... - Понимаешь,

Нам надо жить с оглядкой. Осторожно. -

Здесь богом позабытые места. -

А ты, Джоэль..." Но в темноту глядела.

Враскачку все длинней светил фонарь,

Земли коснулся, дрогнул и погаснул.

В ненастный день, бродя по мерзлой топи,

Я вдруг подумал: "Не пора ль домой?

Нет, я пройдусь еще, а там посмотрим".

Был крепок наст, и только кое-где

Нога проваливалась. А в глазах

Рябило от деревьев тонких, стройных

И столь похожих, что по ним никак

Не назовешь и не приметишь место,

Чтобы сказать: ну, я наверняка

Стою вот здесь, но уж никак не там.

Я просто знал, что был вдали от дома.

Передо мною вспархивала птичка,

Опасливо все время оставляя

Меж нами дерево, а то и два.

Она мне голоса не подавала,

Но было ясно: глупой показалось,

Что будто бы я гнался за пером -

Тем, белым, из ее хвоста. Она

Все принимала на свой счет, хотя

Порхни в сторонку - и конец обману.

И там были дрова, из-за которых

Я позабыл ее, позволив страхам

Угнать ее подальше от меня,

И даже не сказал ей до свиданья.

И вот она мелькнула за дровами -

И нет ее. Лежал рядами клен,

Нарубленный, расколотый и ровный -

Четыре на четыре и на восемь.

И больше ни поленницы вокруг.

И не вились следы саней по снегу.

Рубили здесь не в нынешнем году.

Да и не в прошлом и не в позапрошлом.

Пожухла древесина, и кора

Растрескалась, скрутилась и отстала.

Осела кладка. Цепкий ломонос

Уже схватил поленья, как вязанку.

И слева их держало деревцо.

А справа кол и ветхая подпорка,

Готовые упасть. И я подумал,

Что только тот, кто вечно видит в жизни

Все новые и новые задачи,

Мог так забыть свой труд, труд топора,

И бросить здесь, от очага вдали,

Дрова, чуть согревающие топь

Бездымным догоранием распада.

Опушка - и развилка двух дорог.

Я выбирал с великой неохотой,

Но выбрать сразу две никак не мог

И просеку, которой пренебрег,

Глазами пробежал до поворота.

Вторая - та, которую избрал, -

Нетоптаной травою привлекала:

Примять ее - цель выше всех похвал,

Хоть тех, кто здесь когда-то путь пытал,

Она сама изрядно потоптала.

И обе выстилали шаг листвой -

И выбор, всю печаль его, смягчали.

Неизбранная, час пробьет и твой!

Но, помня, как извилист путь любой,

Я на развилку, знал, вернусь едва ли.

И если станет жить невмоготу,

Я вспомню давний выбор поневоле:

Развилка двух дорог - я выбрал ту,

Где путников обходишь за версту.

Все остальное не играет роли.

Тьма на него таращилась угрюмо

Сквозь звезды изморози на стекле -

Примета нежилых, холодных комнат.

Кто там стоял снаружи - разглядеть

Мешала лампа возле глаз. Припомнить,

Что привело его сюда, в потемки

Скрипучей комнаты, - мешала старость.

Он долго думал, стоя среди бочек.

Потом, нарочно тяжело ступая,

Чтоб напугать подвал на всякий случай,

Он вышел на крыльцо - и напугал

Глухую полночь: ей привычны были

И сучьев треск, и громкий скрип деревьев,

Но не полена стук по гулким доскам.

...Он светом был для одного себя,

Когда сидел, перебирая в мыслях

Бог знает что, - и меркнул тихий свет.

Он поручил луне - усталой, дряхлой,

А все же подходящей, как никто,

Для этого задания - стеречь

Сосульки вдоль стены, сугроб на крыше;

И задремал. Полено, ворохнувшись

В печи, его встревожило: он вздрогнул

И тяжело вздохнул, но не проснулся.

Старик не может отвечать один

За все: и дом, и ферму, и округу.

Но если больше некому, - вот так

Он стережет их долгой зимней ночью.

Ты был горазд на всякие забавы.

Поэтому, увидя на лугу,

Где сохли свежескошенные травы,

Как ты, присев на корточки, играл

Былинками и в землю их втыкал, -

Я сразу раскусил твою затею

И подбежал, решив, что помогу

Тебе сажать, что так и я сумею.

Но оказалось - все наоборот

И не в самих былинках было дело,

Хотя ты и держал в руке пучки

Метлицы и увядшей кашки белой.

Гнездо с птенцами - вот что было там!

Оно каким-то чудом уцелело

Под взмахами стальной косы - и вот

Лежало так беспомощно открыто

Чужим глазам и солнечным лучам.

Птенцы, пища, тянули шеи к нам,

А ты, чтоб окружить их дом защитой,

Прилаживал травинки, стебельки,

Сооружал заслон для маскировки.

И я спросил: что, если птица-мать

Совсем не станет к детям прилетать,

Пугаясь непривычной обстановки?

Быть может, чем маячить над гнездом,

Вообще не стоило совать к ним носа?

Но мы не стали времени терять

На разрешенье этого вопроса.

Риск был, но мы от риска не ушли,

Хотя и знали: может выйти хуже.

Мы гнездышко укрыли, как смогли,

Решив: потом проверим! Почему же

Я не припомню этого "потом"? -

А ты? - Увлекшись новыми делами,

Мы, верно, так и не пришли узнать,

Что стало после с этими птенцами

И научились ли они летать.

Потемневшего снега лоскут

У стены, за углом, -

Как обрывок газеты, к земле

Пригвожденный дождем.

Серой копотью весь испещрен,

Словно шрифтом слепым...

Устаревшие новости дня,

Что развеялся в дым.

"Я очень далеко забрел, гуляя,

Сегодня днем,

Вокруг

Стояла тишина такая...

Я наклонился над цветком,

И вдруг

Услышал голос твой, и ты сказала -

Нет, я ослышаться не мог,

Ты говорила с этого цветка

На подоконнике, ты прошептала...

Ты помнишь ли свои слова?"

"Нет, это ты их повтори сперва".

"Найдя цветок,

Стряхнув с него жука

И осторожно взяв за стебелек,

Я уловил какой-то тихий звук,

Как будто шепот "приходи" -

Нет, погоди,

Не спорь, - ведь я расслышал хорошо!"

"Я так могла подумать, но не вслух".

"Я и пришел".

Мы и не знали, что навстречу шли

Вдоль изгороди луга: я спускался

С холма и, как обычно, замечтался,

Когда заметил вдруг тебя. В пыли,

Пересеченной нашими следами

(Мой след огромен против твоего!),

Изобразилась, как на диаграмме,

Дробь - меньше двух, но больше одного.

И точкой отделил твой зонтик строгий

Десятые от целого. В итоге

Ты, кажется, забавное нашла...

Минута разговора протекла.

И ты пошла вперед по той дороге,

Где я прошел, а я - где ты прошла.

Примолк к июлю горный наш ручей,

Что по весне бурлил и клокотал,

Теперь иссох он, меж камней пропал.

И жаб древесных нет среди ветвей,

И бубенцами больше не звенят

Оравы бойких, звонких лягушат.

Как полноводен был ручей и чист,

Когда над ним раскрылся первый лист.

Когда ж листва на землю упадет -

Струю лишь памятливый взор найдет.

Не о таких ручьях поэт поет.

Ручей хоть на себя и не похож,

Но по милу он нам всегда хорош.

Невидящим у нас ответ один:

Любимое мы любим без причин.

Ее, наверное, слыхал любой

В лесу, примолкшем к середине лета;

Она поет о том, что песня спета,

Что лето по сравнению с весной

Куда скучней, что листья постарели,

Что прежних красок на лужайках нет

И что давно на землю облетели

Цвет грушевый и яблоневый цвет;

Она твердит, что осень на пороге,

Что все запорошила пыль с дороги;

Примкнуть к терпенью смолкших голосов

То ли не может, то ли не желает

И спрашивает, даром что без слов:

Как быть, когда все в мире убывает?

Любовь Земле принадлежит,

Привычен ей объятий плен,

Уютно под защитой стен.

А Мысль оград и уз бежит,

На крыльях дерзостных парит.

В снегу, в песках, в глуши лесной

Проложены Любви следы,

Ей не в обузу все труды.

Но Мысль, избрав удел иной,

С ног отряхает прах земной.

На Сириусе золотом

Она, умчав, проводит ночь;

А на заре стремится прочь -

Сквозь пламень звездный напролом,

Дымя обугленным крылом.

Но, говорят, раба Земли -

Любовь - таит в себе самой

Все то, чего, враждуя с тьмой,

Взыскует Мысль, бродя вдали

В межгалактической пыли.

Когда гляжу, как согнуты березы,

Как сгорблены их бедные стволы,

Виной тому всегда ищу мальчишку,

Хоть виноваты тут мороз и дождь.

Березы вы, наверное, видали

Морозным утром в корке ледяной.

Чуть ветерок стволы их растолкает -

Растрескается тонкая глазурь

И вспыхивают радужные блики!

Под ярким солнцем на звенящий наст

Ссыпаются хрустальные скорлупки:

Такая груда битого стекла,

Что кажется упал небесный купол!

Слабеют с каждым разом их стволы,

Чтобы однажды сгорбиться навеки

И не поднять склоненной головы.

С листвою, волочащейся по травам,

Они всегда напоминают мне

Девчонок, что, привстав на четвереньки,

Просушивают волосы свои.

Едва винить я принялся мальчишку,

Как Истина вмешалась и давай

Твердить свое: мальчишка невиновен!

А все ж - мальчишка! Тот, что пас коров,

Что никогда не слышал о бейсболе

И сам себе выдумывает игры -

Чтоб круглый год играть и одному.

С усердием отцовские березы

Он объезжал, сгибая им стволы

И косности природной их лишая,

Покуда не согнул все до одной.

Естественно, до тонкостей он знал,

Как следует взбираться на березу,

Чтоб раньше срока вниз не полететь:

Карабкался на самую макушку

И равновесье шаткое держал.

Так наливают рюмку до краев,

А если постараются - и с верхом.

И наконец обрушивался вниз,

Пускаясь в путь от неба до земли!

Я тоже так вот объезжал березы...

Как хочется вернуться к этим играм!

Особенно когда мне тяжело,

И жизнь напоминает мрачный лес,

Где щеки залепляет паутина

И от хлестнувшей ветки невзначай

Слезится глаз и ноет беспрестанно.

На время бы покинуть эту землю

И, возвратившись, сызнова начать...

Но чтоб судьба на слове не ловила,

Поскольку половины не желаю.

О нет! Земля прекрасна для любви -

И лучше место сыщется едва ли!

Как хорошо по белому стволу

Карабкаться до самого до неба,

Покуда ствол не дрогнет под тобой

И вновь тебя на землю не вернет!

Занятно уходить и возвращаться -

Такая безобидная игра.

Если друг, проезжая, окликнет меня,

У ограды придерживая коня, -

Я не стану стоять как вкопанный,

Озираясь на свой участок невскопанный,

И кричать "В чем дело?" издалека,

Вроде как оправдываясь недосугом.

Нет, воткну я мотыгу в землю торчком -

Ничего, пускай отдохнет пока! -

И пойду через борозды прямиком

Побеседовать с другом.

Что за наитье на нее находит?

Весь день корова наша колобродит

И никаких оград не признает.

Единожды вкусив запретный плод,

Увядший луг она презрела гордо.

Пьянящим соком вымазана морда.

Лишь падалица сладкая одна

Ей в мире вожделенна и важна.

Ее из сада с бранью выгоняют;

Она мычаньем к небесам взывает,

И молоко в сосцах перегорает.

В разгаре боя, метя в чью-то грудь,

Шальная пуля низом просвистела

Вблизи гнезда - и сбить цветок успела,

И с паутины жемчуг отряхнуть.

Но перепелка, подождав чуть-чуть,

Опять к птенцам писклявым прилетела,

И бабочка, помедля, вновь присела

На сломанный цветок передохнуть.

С утра, когда в траве зажглась роса,

Повис в бурьяне, вроде колеса,

Сверкающий каркас полупрозрачный.

От выстрела его качнуло вдруг.

Схватить добычу выскочил паук,

Но, не найдя, ретировался мрачно.

У нашей соседки в деревне

Есть любимый рассказ:

Про то, как она девчонкой жила

На ферме - и как-то раз

Решила сама посадить огород

И сама собрать урожай.

Она об этом сказала отцу,

И тот ответил: "Сажай".

Прикинув, какой ей участок дать,

Он вспомнил про угол сада,

Где раньше стоял ремонтный сарай,

И заключил: "То, что надо".

"Вот тебе ферма. Места тут -

Как раз для одной девчонки.

Глядишь, и научишься кой-чему,

И поднакопишь силенки".

"Конечно, - предупредил отец, -

Для плуга здесь тесновато".

Поэтому весь свой огород

Она вскопала лопатой, -

О чем не жалеет и до сих пор;

Возила навоз (а что же!)

На землю свою, - но едва вдали

Показывался прохожий,

Бросала тачку на полпути

И малодушно бежала...

Она выпрашивала семена

И чего только не сажала:

Грядку редиса, грядку бобов,

Свеклу, салат и картошку,

Горох, кукурузу, тыкву, морковь -

В общем, всего понемножку.

И даже плодовые деревца

Пыталась растить на грядке.

Пожалуй, что яблоня у стены -

Еще той самой посадки.

И пестрый же это был урожай -

Такого не видел свет:

Немножко того, немножко сего -

Ну в точности винегрет!

Зато теперь, лишь свернет разговор

На брюкву или овес,

Она оживляется и говорит:

"Ну, ясно - что за вопрос!

Вот когда у меня ферма была..."

Не то чтобы учит всех! -

Но лишний раз повторить рассказ

Не почитает за грех.

Когда мы на ночь дверь запрем

И наглухо закроем шторы,

Цветы мы не пускаем в дом:

Они - снаружи, за окном,

Где в темноте скребутся воры

И ветер свищет за углом.

Но нет, никто их не обидит

Средь ночи: мир не так жесток!

И если сломанный цветок

Нашли мы утром за порогом, -

Наверное, не кто иной,

Как я, в потемках поздних сидя

Под восходящею луной,

С ним заигрался ненароком...

Нынче, выйдя из дома,

От вороны знакомой

Я услышал: "Урра!

Я ищу вас с утра.

Как дела? Вы не в лес ли?

А здорова ли Лесли?

Зяблик-друг,

Улетая на юг,

Ей просил передать,

Что не мог больше ждать.

Ночью звездной

Дунул ветер морозный,

Зяблик так расчихался -

Даже хвост растрепался!

И когда улетал,

Лесли он передал,

Чтоб она не скучала,

Теплый шарф надевала

И каталась с горы

У барсучьей норы.

И добавил, что, если

Будет умницей Лесли,

Он опять через год

Прилетит и споет".

Втроем они стояли, внемля ветру,

Который бился и ломился в дом,

Глотая и выплевывая снеги, -

Супруги Коль, спросонья кое-как

Одеты, Мизерв в шубе не по росту.

Он первым начал. Указав назад,

Через плечо, своею трубкой, начал:

"Вы видите, как пляшет он на крыше,

Сворачиваясь в свиток к небесам.

Вмещающий все имена на свете. -

Я позвоню жене сказать, что я

У вас, недалеко, да и поеду.

Я дам два-три звонка, чтоб, если ей

Заснуть случилось, и не просыпаться..."

Он позвонил, прислушался, сказал:

"Как, ты не спишь? Летт, я у Колей. Буду

Попозже. Я звоню тебе сказать

Спокойной ночи. До утра, родная.

Я знаю, Летт, я знаю. Ну и что?

Раз надо, значит надо. Все не так уж

И скверно. Дай мне час. Ха-ха! Зачем

Мне три! Да, три, но это было в гору -

И под гору теперь. Нет-нет, не дрыхнут -

А слушают, да как еще! Они

Сейчас в пристройке. Славное семейство.

Конечно же приеду. Я звоню

Не для того, чтоб слушать увещанья".

Чего-то ждал - но тщетно - он в ответ,

Промолвил наконец: "Спокойной ночи"

И трубку (та молчала) опустил.

Они втроем стояли у стола

В каком-то замешательстве, и вот он

Сказал: "Взгляну, как лошади".

"Взгляните", -

Сказали Коли разом. Миссис Коль

Добавила: "Ведь это очень важно.

А ты останься, Фред. Вы, братец Мизерв,

И сами разберетесь, как пройти

В конюшню".

"Как пройти, сам разберусь я.

В конюшне не сплошаю. Если я

Там позабуду, где я, то воспомню,

Кто я на самом деле. Я люблю

Играть..."

"Им дайте корм и возвращайтесь!

Фред, ты решил его прогнать?"

"А ты?

Оставить?"

"Я его назвала братцем.

Но почему?"

"По мне, так в самый раз.

Так все его в округе называют,

Как будто он и не христианин".

"Ну, "братец" это все ж по-христиански.

Он не заметил, правда? Ладно, я

Сказала так не по любви великой.

Миляга знает. Мне мерзка и мысль

О нем самом, о дюжине детишек

Мал-мала меньше, о его друзьях,

О всей их жалкой секте. Фред, однако

Уже двенадцать, правда ведь? А он

Здесь полчаса. И, по его словам,

Он выехал из лавки ровно в девять.

Четыре мили в три часа. Ну как?

По миле в час почти что. Не иначе,

Он словно бы не ехал, а стоял.

На что он только время проворонил?

И до дому три мили!"

"Пусть ночует.

Скажи ему, Елена. Растолкуй,

Такой вот человечек все болтает,

Но глух к тому, что говорят ему, -

Как пень, как камень. Но тебя, пожалуй,

Послушается он в конце концов".

"Чего он ищет ночью вроде этой?

Куда он ездит?"

"Поучать людей".

"В такую ночь!"

"Он ростом невелик,

Он глуповат, но, видно, крепкий парень".

"И крепким табаком пропах".

"Он сдюжит".

"Легко сказать. Три мили - и вокруг

Ни огонька, лишь вьюга да потемки.

Пожалуй, позвоню его жене".

"Не суетись. Пусть сам и позвонит.

Посмотрим, вспомнит или же не вспомнит.

А впрочем, он не трус - или, верней,

Он не считает это испытаньем".

"Он не уедет!"

"Ночь, и время спать".

"Вот только б в это Господа не впутал!"

"Он Господа оставит про запас".

"Уверен ты? А он, поди, намерен

Явить нам чудо - или же себе".

"Он про себя, должно быть, полагает,

Что Бог ему на помощь поспешит,

А если нет - он, значит, недостоин".

"А если нет - замерзнет он в пути.

Замерзнет и умрет".

"Какая жалость!

Хоть на него, конечно, наплевать,

Раз он в припадке чванства жизнь кидает

На чашку благочестья. Что за вздор!

Ведь вечно людям врут весы такие".

"Вздор мелешь ты! Чай, страшно за него?"

"За недомерка ты!"

"А ты?"

"А мне

Противно, что он делает, противно,

Что ты за то, что делает он!"

"Так!

Но врешь. Тебе забава-то по нраву.

Вы, женщины, кривляетесь всегда,

Чтоб укротить мужчин. Вы довели нас

До слабости такой, что мы спешим

Разнять едва начавшуюся драку,

А не болеть за добрых драчунов.

По мне, так пусть он отморозит ухо,

А то и оба. Впрочем, как велишь,

Валяй спасай его. - Входи же, Мизерв.

Садись же. Как лошадки? Хороши?"

"В порядке".

"Значит, можно ехать? Вот

Моя жена считает, что не стоит".

"Пожалуйста! Я очень вас прошу!

Прошу вас, мистер Мизерв! Ради вашей

Жены! Что вам советует она?"

А тот, как бы не слушая, глядел

На лампу или что-то с нею рядом.

И руку (ту, что белым пауком

Пласталась на колене) от колена

Не оторвав, он указал перстом:

"Вот лист в открытой книге! Шевельнется

Он, думал я, ведь он стоит стоймя,

Стремясь упасть вперед или назад,

Здесь, на столе, с тех пор как я вернулся.

Я загадал: коль упадет вперед,

То дружеским объятый нетерпеньем,

Вам поспешив дорогу указать

К тому, что вам покуда неизвестно,

А коль назад - то движимый тоской

О том, что вы прошли мимо чего-то,

Не углядев в нем Блага. Ничего,

Ведь людям уготовано такое

Не раз, не два - я не скажу вам, сколько, -

Но нечто, вдруг открывшееся нам,

Порою открывается не сразу, -

И лжет молва о том, что только раз

Бывает это, - или б мы пропали.

Вся наша жизнь покоится на том,

Что все к нам возвращается - и просит

Ответить. Если надо, тыщу раз!

А этот лист... Без ветра он ни с места.

Но, и под ветром шевельнувшись, он

Шевелится не из-за ветра. Только

Сам по себе, а ветер ни при чем.

Подобное нарушить равновесье

Не в силах он. Не в силах выдуть он

Дым, черный чад из вашей лампы - или

Дыру в собачьей шкуре протереть.

Ваш терпеливо созданный наперсток

Тепла и света вопреки всему

Неистовству и мраку зимней бури

Сберег здесь для троих - для пса, для лампы

И для листа - незыблемый покой,

Хоть вам покой, пожалуй, и неведом.

А все же вы даруете его.

Не можно дать того, чем не владеешь? -

Ложь из разряда истин прописных,

Которые все лгут... Я опущу

Лист. Не ложится. Может, вы? Ну ладно".

"Эй, Мизерв, я тебя не тороплю,

Но если надо ехать... Остаешься?

Смотри, я эту ставню подыму,

Как занавес над вьюгой. Ну и пьеска!

Взгляни, какой мороз и как метет.

Спроси Елену, как дела со ртутью

В термометре".

"Все выглядит сейчас,

Как будто нечто мертвенное наземь

Упало и смежило веки, чтоб

Не видеть, как спешат друг к другу люди,

Как важно это... Словно спать легло

По дурости, по недопониманью -

Иль выю бесконечную свою

Здесь, о стекло ударившись, свернуло".

"Но, братец Мизерв, небылью ночной

Себя вы напугаете скорее,

Чем нас. Ведь это вы в такую ночь

Намерены отсюда удалиться".

"Наговорится всласть - и ляжем спать".

"Покуда вы не опустили ставню!

Вы помните, здесь мальчик жил зимой

У Эйвори? Отправлен на поправку

После болезни? Как-то ясным днем,

Когда ночная буря миновала,

Он к нам зашел, а я тогда как раз

Обкладывал дом насыпью из снега,

Чтоб утеплить, - до окон и поверх.

Его порядок этот позабавил.

"Вот, - закричал он, - неплохая мысль.

Сугроб снаружи высотой в шесть футов,

А вам внутри покойно и тепло.

Вы греетесь зимой самой зимою!"

Так точно и сказал. Пошел домой

И Эйвори засыпал окна снегом.

Мы с вами не зайдем так далеко,

Но все-таки: намного ли нам хуже

Сидеть втроем в тепле из-за того,

Что там, снаружи, в океане снега

Погребена земля? Найти проход -

Туннель, дыру, но нет, туннель скорее -

Сквозь стужу удается нам всегда:

Путь вниз, насквозь, туда, где нечто брезжит

И брызжет, - будь сугроб, но верх его

Крошится ветром. Как все это славно!

Ну, а теперь прощайте".

"Мизерв, как?

Мы полагали, ты решил остаться.

Так здорово ты расписал уют

Втроем. Ты никуда не хочешь ехать".

"Не часто так: мороз и снегопад.

Ваш дом промерз до хрупкости - весь, кроме

Той комнаты, где мы сейчас. А ветер,

Хоть глуше он звучит, не стал слабей:

Вы просто глубже под покровом снега -

И звук стал тише. Боязливых бомб

Разрывы из трубы слышны, сквозь крышу.

Мне нравится все это здесь, внутри,

Сильнее, чем понравится снаружи,

Но отдохнули лошади, а вам

Пора в постель. Спокойном ночи, люди,

Простите, что от сна вас оторвал..."

"Вам повезло, что вы нас оторвали.

Вам повезло, что есть на полпути

Наш дом. Когда б вы были человеком,

Готовым женской просьбе уступить,

Вы бы остались здесь - ради своих же.

А впрочем, что твердить одно и то ж?

Вы сделали уже гораздо больше,

Чем смели полагать. Известно вам,

Чем путь домой грозит".

"Но наши вьюги

Кончаются, как правило, без жертв;

И хоть, понятно, было б мне милее

Быть зверем, мирно дремлющим в норе,

Чем тем, кто беззащитен на просторе,

Но вспомните о птицах - не в гнезде,

А на насесте. - Или я слабее?

Вода, что пьют они, замерзнет вмиг

В такую ночь. И все-таки назавтра

Они пойдут по веточкам порхать,

Махать крылами и кормить детишек,

Как будто бури не было совсем".

"Но ведь зачем, когда никто не хочет?

Супруга ваша - нет. Мы - нет. Вы - нет.

Тогда кого же ради отправляться?"

"Не женщинам об этом рассуждать.

В конце концов есть..." - И она позднее

Сказала Фреду, что ждала сейчас

Словечка "Бог". Но нет, он произнес:

"В конце концов есть буря - и она

Меня зовет, как позвала б война

Мужчину каждого..."

Ей бросив это,

Как милостыню, вышел он за дверь.

Коль проводить пошел его в конюшню,

А возвратясь, нашел свою жену

По-прежнему стоящей возле книги,

Но не читая.

"Ну, и как назвать

Такого человека?"

"Он, Елена,

Красноречив, а может, одержим".

"А на других плевать ему, не так ли?"

"Он как бы говорит с самим собой,

Не слыша нас. О нем за час узнали

Мы больше, чем за все разы, когда

Он мимо проходил. Сектант, а как же!

Ты знала, что его не удержать.

Нет, я не придираюсь. Он и слова

Не дал тебе сказать. И я так рад,

Что на ночь не остался он. Какой уж

Там сон - когда б остался!.. Пропадет...

Здесь без него, как в церкви опустелой".

"А что на этом выиграли мы?

Мы не уснем, покуда не узнаем".

"Ты, коль тебе угодно, а не мы.

Он знал, на что идет, и знал, что сдюжит -

Иль попытается... Ляг отдохни.

Он не вернется. Если ж позвонит,

То через час, не раньше".

"Ну и ладно.

Сидеть, переживая за него,

Бессмысленно, а главное, не в помощь".

x x x

Коль ночью говорил до телефону.

Спросила из алькова миссис Коль:

"Она звонит иль ты ей?"

"Мне она.

Тебе, пожалуй, лучше бы одеться.

Заспались мы: уже четвертый час".

"Давно вы говорите? Мой халат...

Я у нее спрошу..."

"Она сказала,

Мол, нет его и правда ль он ушел".

"Бедняжка! два часа с тех пор минуло!"

"Лопатка есть при нем. Нет, он не сдастся!"

"Зачем его я только отпустила?"

"Не начинай опять. Ты не смогла

Его оставить - но уж расстаралась.

Вот разве что не показала, как

Противно было жалкое ломанье.

Его супруга не находит слов".

"Фред, ну зачем! Ведь я не виновата.

Зачем все по-другому представлять?

Скажи, она хоть словом показала

Свою обиду?"

"Я ей: "Он уехал".

Она "ну ладно" молвила в ответ,

Но это прозвучало как угроза.

И вдруг: "Да что ж вы, люди?""

""Что ж вы, люди?"

Я позвоню спросить, а что ж она.

Пока он здесь сидел, она молчала,

Их номер Два-Один? Черт, нет гудка.

Наверно, кто-то не повесил трубку.

И заедает. Это же она!

Ушла, не положив ее на место!"

"Ты говори: алло".

"Алло, алло".

"Что слышишь?"

"Слышу комнату пустую.

Ты знаешь - этот странный шум. Ах вот,

Часы пробили, слышу, и окошко

Скрипит. Но нет шагов. Сидит? Ушла?"

"Попробуй покричать".

"Кричать противно".

"Тогда алло".

"Алло, алло, алло...

Послушай, не ушла ль она из дому?"

"Почти не сомневаюсь: так и есть".

"Детей оставив?"

"Подожди немного.

По телефону услыхать нельзя,

Не брошены ли двери нараспашку,

Очаг задут и комната мертва".

"Одно из двух: она или уснула,

Или ушла".

"Что хуже? Не пойму.

Послушай, кто она? Ты с ней встречалась?

Не захотела с нами говорить!"

"Поди-ка, Фред, послушай, что я слышу".

"Часы как будто".

"Больше ничего?"

"Но не слова".

"Нет, не слова".

"Послушай!"

"А что это?"

"Что это? Детский плач!

Хоть далеко - но тут не ошибешься.

Какая мать оставила б дитя

Так плакать?"

"Но ведь это означает..."

"Вне всякого сомненья, лишь одно:

Она ушла. Но не могла ж она

Уйти!.." Вдвоем беспомощно сидели.

"Пока нам ничего не предпринять".

"Послушай, Фред, я не пущу! Не вздумай!"

"Помалкивай". Затренькал телефон.

Они засуетились. Фред взял трубку.

"Как, Мизерв, ты? И дома? А жена?

Как почему? Она не отвечала.

А!.. Вышла, говорит, его встречать. -

Мы очень рады. Брось об этом, парень.

К нам заходи, когда случится".

"Что ж,

Он снова с ней, хоть я не понимаю,

Зачем - такой - он нужен ей".

"Зачем?

Не для себя, так, может, для детишек".

"И все волненье из-за ничего!

Мы обмирали - братец забавлялся.

Зачем он к нам пришел? Поговорить?

О чем, позволь спросить? О снегопаде?

Решил привал устроить с кофейком

На полпути из города в пустыню?

Намерен поступать так каждый раз?"

"Я думал, что тебя сильней задело".

"Я думала, ты вовсе не задет".

"Конечно, он пришел бесцеремонно,

И нас заставил бодрствовать всю ночь,

И грубо пренебрег твоим советом -

Все так. И все ж давай его простим,

Мы в жизнь его на ночь одну попали.

Как думаешь, зайдет ли к нам еще?"

Под вечер я добрался до лачуги

Из горбылей, оклеенных бумагой,

С одним окном, с одной худою дверью...

Единственное в этой части гор

Жилище, да и в том нет ни мужчин,

Ни женщин. (Да и впрочем, непохоже,

Чтоб женщины когда-нибудь тут были -

Так что о них вздыхать?) Я в эту глушь

Пришел, чтобы переписать людей,

Но ни одной живой души не встретил

На сотню миль вокруг. И этот дом,

Куда я шел с какою-то надеждой

И за которым долго наблюдал,

Спускаясь по извилистой тропинке,

Был пуст. Я там не встретил никого,

Кто мог бы смело выйти мне навстречу,

Кому не страшен посторонний глаз.

Стоял сентябрь. Но как бы вы смогли

Сказать, какое было время года,

Когда от тех деревьев, что должны бы

Ронять листву, остались только пни,

Покрытые смолою сахаристой?

А на деревьях, что еще стояли,

Ни листьев не было, ни даже веток,

Секущих воздух осени со свистом.

Лишенный помощи деревьев ветер,

По-видимому, что-то сообщал

О времени - как года, так и дня -

Тем грохотом, с которым дверью хлопал.

Казалось, будто грубые мужчины

Входили, каждый резко двинув дверью,

И следующий вновь ее толкал.

Я насчитал девятерых из тех,

Кого я права не имел считать,

И сам переступил порог - десятым.

Где ужин мой? И где хозяйский ужин?

Нет лампы, что горела б над столом.

Печь холодна и завалилась набок,

И рухнула железная труба.

А люди, громко хлопавшие дверью,

Людьми для слуха были, не для глаза.

Они не упирались в стол локтями,

Они не спали на кривых полатях.

Нет ни людей, ни их костей - и все ж я,

Подумав о костях, вооружился

Изгвазданным смолою топорищем,

Которое валялось на полу.

Не кости лязгали, а стекла в раме.

Умолкла дверь, припертая ногой.

А я стоял и думал, что бы сделать

Для дома и для тех, кого здесь нет.

Покинутая ветхая лачуга

Меня наполнила не меньшей грустью,

Чем древние руины там, где Азия

От Африки Европу отделяет.

Мне ничего не оставалось, разве,

Установив, что дом необитаем,

Далеким скалам громко объявит:

"Дом пуст! И тот, кто прячется в молчанье,

Пусть возразит иль пусть навек молчит!"

Тоска считать людей в таких местах,

Где их число с годами убывает.

Невыносимо там, где их не стало.

Должно быть, я хочу, чтоб жизнь жила.

"На небо Орион влезает боком,

Закидывает ногу за ограду

Из гор и, подтянувшись на руках,

Глазеет, как я мучусь подле фермы,

Как бьюсь над тем, что сделать было б надо

При свете дня, что надо бы закончить

До заморозков. А холодный ветер

Швыряет волглую пригоршню листьев

На мой курящийся фонарь, смеясь

Над тем, как я веду свое хозяйство,

Над тем, что Орион меня настиг.

Скажите, разве человек не стоит

Того, чтобы природа с ним считалась?"

Так Брэд Мак-Лафлин безрассудно путал

Побасенки о звездах и хозяйство.

И вот он, разорившись до конца,

Спалил свой дом и, получив страховку,

Всю сумму заплатил за телескоп:

Он с самых детских лет мечтал побольше

Узнать о нашем месте во Вселенной.

"К чему тебе зловредная труба?" -

Я спрашивал задолго до покупки.

"Не говори так. Разве есть на свете

Хоть что-нибудь безвредней телескопа

В том смысле, что уж он-то быть не может

Орудием убийства? - отвечал он. -

Я ферму сбуду и куплю его".

А ферма-то была клочок земли,

Заваленный камнями. В том краю

Хозяева на фермах не менялись.

И дабы попусту не тратить годы

На то, чтоб покупателя найти,

Он сжег свой дом и, получив страховку,

Всю сумму выложил за телескоп.

Я слышал, он все время рассуждал:

"Мы ведь живем на свете, чтобы видеть,

И телескоп придуман для того,

Чтоб видеть далеко. В любой дыре

Хоть кто-то должен разбираться в звездах.

Пусть в Литлтоне это буду я".

Не диво, что, неся такую ересь,

Он вдруг решился и спалил свой дом.

Весь городок недобро ухмылялся:

"Пусть знает, что напал не на таковских!

Мы завтра на тебя найдем управу!"

Назавтра же мы стали размышлять,

Что ежели за всякую вину

Мы вдруг начнем друг с другом расправляться,

То не оставим ни души в округе.

Живя с людьми, умей прощать грехи.

Наш вор, тот, кто всегда у нас крадет,

Свободно ходит вместе с нами в церковь.

А что исчезнет - мы идем к нему,

И он нам тотчас возвращает все,

Что не успел проесть, сносить, продать.

И Брэда из-за телескопа нам

Не стоит допекать. Он не малыш,

Чтоб получать игрушки к рождеству -

Так вот он раздобыл себе игрушку,

В младенца столь нелепо обратись.

И как же он престранно напроказил!

Конечно, кое-кто жалел о доме,

Добротном старом деревянном доме.

Но сам-то дом не ощущает боли,

А коли ощущает - так пускай:

Он будет жертвой, старомодной жертвой,

Что взял огонь, а не аукцион!

Вот так единым махом (чиркнув спичкой)

Избавившись от дома и от фермы,

Брэд поступил на станцию кассиром,

Где если он не продавал билеты,

То пекся не о злаках, но о звездах

И зажигал ночами на путях

Зеленые и красные светила.

Еще бы - он же заплатил шесть сотен!

На новом месте времени хватало.

Он часто приглашал меня к себе

Полюбоваться в медную трубу

На то, как на другом ее конце

Подрагивает светлая звезда.

Я помню ночь: по небу мчались тучи,

Снежинки таяли, смерзаясь в льдинки,

И, снова тая, становились грязью.

А мы, нацелив в небо телескоп,

Расставив ноги, как его тренога,

Свои раздумья к звездам устремили.

Так мы с ним просидели до рассвета

И находили лучшие слова

Для выраженья лучших в жизни мыслей.

Тот телескоп прозвали Звездоколом

За то, что каждую звезду колол

На две, на три звезды - как шарик ртути,

Лежащий на ладони, можно пальцем

Разбить на два-три шарика поменьше.

Таков был Звездокол, и колка звезд,

Наверное, приносит людям пользу,

Хотя и меньшую, чем колка дров.

А мы смотрели и гадали: где мы?

Узнали ли мы лучше наше место?

И как соотнести ночное небо

И человека с тусклым фонарем?

И чем отлична эта ночь от прочих?

Хотя станок имел две пары ног,

Он сам прийти в движение не мог

Без помощи вот этой самой пары

Рук, запускавших круг. И он кружил.

Но несмотря на резвое круженье

И долгий путь в его воображенье,

Он оставался там же, где и был

Из года в год, под яблонею старой.

Точильный круг, терпевший передряги

Осеннего ненастья, и в мороз

Стыл во дворе, поскольку бедолаге,

Заснеженному до шкивов и вала,

Увы, в сарае места не нашлось.

(Там был верстак и тачка без колес.)

Станок изголодался по металлу,

Ему недоставало ржавой влаги.

И пусть его! Ведь голодать и стыть

Запрещено лишь в городе бродяге.

А впрочем, почему это я вдруг

Подумал о станке? Неужто вспомнил,

Как во дворе работал жарким полднем,

И потому припомнил, может быть,

Как я крутил тогда точильный круг

И рядом кто-то был, точильный круг

Крутивший в этот день со мною вместе?

Итак, я начал круг вертеть, водою

Смочив его (а может быть, слезою?).

Круг резво побежал, и тот, другой,

Блестя очками и своей железкой,

Ее, что было сил, прижал рукой

К поверхности мелкозернистой. Резко

Точильный круг свой бег затормозил,

Как поезд возле самого вокзала,

И сразу же руке труднее стало...

Я думал почему-то в тот момент,

Каким был в старину мой инструмент?

От долгого сражения с металлом

Сточился круг и сделался овалом,

Который запинается слегка

И стукнуть норовит исподтишка,

Как будто бьет заклятого врага.

(Но я ему прощаю это. Так

С годами после позабытых драк

Легко бывает детский враг прощен.)

Кто более искусен? Может быть,

Не тот, кто изобрел круговращенье,

А тот, кто круг умел остановить!

Но должен ли свои секреты он

Навязывать другому поколенью?

Об этом и была моя печаль.

И вовсе не себя мне было жаль.

Хотя, конечно, что и говорить,

Получше есть занятья по жаре,

Чем размышлять о таинствах станка,

Отдавшись на съеденье мошкаре.

А двойника тем более не жаль.

Когда же круг едва не спрыгнул с вала,

Чтоб лезвием поранить двойника,

То выходка меня не напугала,

И я пустил станок еще сильней.

(Круг тормозил, конечно, мне назло.)

Подобная беда, когда ты к ней

Готов, и впрямь не слишком велика.

А все-таки мне было тяжело,

И досаждало более всего,

Что, наточивши лезвие клинка,

Теперь мы только портили его.

Поэтому, когда двойник поднял

Заточенное лезвие к очкам,

Приглядываться начал к острию

И недовольно пальцем трогать стал,

Признаюсь, я едва не закричал:

Довольно! погоди! подумай сам,

Насколько бы естественнее было

Доверить точку самому точилу.

А тем, что одобряет сам станок,

И я доволен был бы, видит бог.

С какого древа смокву не сорвать?

А виноград с березы разве можно?

Вот знанье винограда и берез.

Как девочка, что гроздью винограда

С березы сорвана, я б знать должна.

Про виноград, какого плод он древа.

Я родилась, наверное, как все,

И выросла девчонкой озорною,

От брата не желающей отстать.

Все это вышло как-то даже страшно,

Когда с гроздями я наверх взвилась.

За мной пошли, как шли за Эвридикой,

Целехонькой вернув из вышних мест.

И жизнь моя теперь как бы вторая -

Прожить ее могу я, как хочу.

Я праздную с тех пор два дня рожденья,

И знайте вы, двоих во мне узрев,

Что на пять лет одна меня моложе.

Брат на поляну в лес меня повел

К березе, что стояла одиноко

В своем зубчатом лиственном венце

И с тяжкой шевелюрой на затылке,

Увитой виноградною лозой.

Я виноград и год назад видала.

Одну лишь гроздь. А тут таких гроздей

С березы на меня глядело столько,

Что столько Лейф Счастливый[1] не видал.

Но большей частью грозди были выше

Моих воздетых рук, как и луна, -

К ним следовало по стволу забраться,

Что брат и сделал, сверху набросав

Гроздей мне, но бросал куда подальше,

Чтоб дольше я искала их в траве

И мог наесться он и сам от пуза.

Но было мало этого ему.

Желая, чтобы я сама кормилась,

Забравшись выше, он весь ствол пригнул

И дал мне в руки самую верхушку.

"Держи и ешь. Другую я согну.

Покуда без меня, держи покрепче".

Я дерево держала. Нет, я лгу.

Не я его, оно меня держало.

Минуты не прошло, оно меня

Вверх подняло, как удочка рыбешку.

Вот суть перемещенья моего.

Брат мне кричал: "Давай слезай оттуда!

Вот дурища! Давай скорей слезай!"

Но я своей какой-то детской хваткой,

Наследственной, с далеких тех времен,

Когда дикарка-мать дитя за ручки

Вывешивала властно на суку,

Чтоб вымыть, просушить - ну я не знаю,

Расскажет вам эволюционист! -

За жизнь свою держалась инстинктивно.

Мой брат пытался рассмешить меня:

"Эй! Что ты там висишь на винограде?

Сестра, не трусь, тебя он не сорвет,

Коль ты не рвешь его. Слезай, дуреха!"

Я жутко опасаюсь что-то рвать.

В ту пору философию подвеса

Постигла я всецело и вполне.

"Теперь ты знаешь, - брат меня утешил, -

Что лисий, то есть дикий виноград,

Бежав зубов лисицы, ощущает,

Поскольку на березе вырос он,

Где не пойдет искать его лисица,

А коль пойдет - так ей слабо достать.

Но мы с тобой пришли за виноградом,

Перед которым фора у тебя -

Цепляться у тебя на ствол побольше,

И потому трудней тебя сорвать".

За башмаками вниз упала шляпа,

Но я висела, голову задрав

И в солнечных лучах глаза зажурив,

Лишь слышала, как "Падай! - брат кричал. -

Невысоко тут, я тебя поймаю".

(Невысоко? Но это как кому...)

"Да падай! Иль стряхну тебя как грушу!"

В молчанье мрачном ниже я сползла,

Все жилы напряглись, как струны банджо.

"Ты страх как испугалась, я гляжу.

Держись покрепче, дай-ка мне подумать...

Нагну березу и тебя спущу!"

О спуске том поведаю я мало,

Но лишь достали ноги до земли,

И мир ко мне обратно воротился,

Я помню, как смотрела долго я

На исступленно скрюченные пальцы.

Брат пошутил: "Ты что, как пух на вес?

Вперед старайся быть потяжелее,

Чтоб на березе в небо не взлететь".

Едва ль моя сравнима легковесность

С девчоночьим невежеством моим.

Тогда мой брат был прав скорее прежде.

Я к знанью шаг не сделала тогда,

И я не научилась жить по мерке,

Равно как жить по сердцу, ибо нет

Нужды мне в том, равно как нет желанья,

Мне кажется. Никак не сердце ум.

Я проживу, как все живут на свете,

Жить напрягаясь тщетно по уму,

Заботы сну сбывая. Но нужды

Учиться жить по сердцу я не вижу.

На ферме за горою, у вдовы

С сынишкой (суеверное семейство),

Заночевал я. Вот о чем шла речь.

ВДОВА Ведь здешний люд что думает про

ведьм?

Махни рукой - и духи на подмогу;

Не вышло, так тебя же и сожгут.

Что понимали б! Это ж не иголку

Поди искать, а духов заклинать.

СЫНИШКА Вели мамаша, этот самый стол

Пойдет фырчать, лягаясь что твой ослик.

ВДОВА Ну и велю, а только для чего?

Чем стол трясти, я лучше расскажу вам,

Что мне Правитель Сиу объяснил.

Он говорит, у мертвецов есть души.

Как, говорю, они же сами - души?

А он меня из транса в тот же миг.

Вот и судите сами, есть иль нету

У них чего-то окромя души.

СЫНИШКА Смотри, не говори ему, мамаша,

Про наш чердак.

ВДОВА На чердаке скелет.

СЫНИШКА Но дверь туда заставлена кроватью

Мамашиной. Забита напрочь дверь.

Совсем не страшно. Ночью он стучится,

Мамаша слышит, глупый, и скребет

Ей в изголовье. Просится обратно

В подвал, откуда вылез он в тот раз.

ВДОВА А мы его не пустим! Мы не пустим!

СЫНИШКА Он вылез ночью сорок лет назад

И, белый, как составленные блюда,

На кухню из подвала зашагал,

Затем он с кухни перебрался в спальню,

Из спальни устремился на чердак,

Папаши и мамаши не смущаясь,

Папаша был вверху, внизу мамаша,

Я был дитя, не помню, где я был.

ВДОВА Единственное, чем пенял мне муж, -

Я засыпала раньше, чем ложилась.

Особенно зимой, когда постель

Была как лед и простыни как саван.

В ту ночь, когда скелет пошел гулять,

Один лег Тоффиль и меня оставил

С открытой дверью, чтобы я в постель

Перебралась, почувствовав морозец.

Когда я, понемногу приходя

В себя, разобралась, откуда иней,

Вдруг слышу: Тоффиль в спальне, наверху,

А думаю, что он внизу, в подвале.

Ведь там, в подвале, стукнула доска,

Которую туда мы положили,

Чтоб посуху ступать весной. И вот

Идет, я слышу, тяжко, шаг за шагом,

Наверх, как одноногий с костылем

Или с ребенком на руках... Не Тоффиль!..

А ежели не Тоффиль, кто ж тогда?

Двойная дверь-то на двойном запоре,

А уж вокруг сугробов намело.

В подвале-то опилки возле окон,

А уж вокруг сугробов намело!

То был скелет. Я знала - чей, не скрою.

За ручку двери ухватилась я,

Но он не чаял пересилить двери,

Беспомощно стоял он, где вошел.

И ждал, что, может, случай подвернется,

И тихий шорох бил его, как дрожь.

То был и не скелет, а просто кости.

Я б никогда не сделала того,

Что сделала, не будь во мне так сильно

Желанье посмотреть, чем скреплены.

Казалось мне, то был не человек,

А на полу держащаяся люстра.

И вдруг пред ним я распахнула дверь.

Он тут же зашатался от волненья

И чуть не рухнул наземь (язычок

Огня из верхней челюсти рванулся,

В глазницах черный дым затрепетал).

Ко мне шагнул он, распахнув объятья,

Точь-в-точь как раньше. Но на этот раз

Я руку отсекла ему ударом

И от удара рухнула сама.

Рука распалась, пальцы разлетелись

(Недавно где-то видела один,

Подай-ка мне шкатулку - уж не там ли?)...

Я, сидя на полу, вскричала: "Тоффиль,

Он про тебя идет!" Он мог пойти

В подвал иль в холл, но для разнообразья,

Конечно, выбрал холл - и для такой

На скору нитку сшитой образины

Пошел довольно резво, хоть теперь,

Как пьяные каракули, кренился -

Ведь у меня тяжелая рука...

По лестнице взобрался он наверх -

И в нашу спальню новую крадется.

И тут я наконец пришла в себя

И закричала что есть мочи: "Тоффиль,

Держи дверь в спальню!" - Холодно одной, -

Спросил он, - а вот я уже пригрелся, -

Я бросилась наверх, еще слаба,

И на ходу хватаясь за перила,

А наверху (внизу было темно)

Скелета не увидела. "Он рядом!

Он в нашей спальне, Тоффиль! - Кто? - Скелет! -

Какой скелет? - Тот самый, из подвала!"

На этом слове Тоффиль соскочил

С постели, голый, и ко мне прижался.

Тогда я свет решила погасить

И комнату на уровне коленей

Обшарить, чтобы кости изловить

И заломить их на пол. Но не вышло.

"Послушай, Тоффиль, он ведь ищет дверь.

Должно быть, из-за вьюги он припомнил

Бывалошную песенку свою -

Вперед и вброд, - что пел на автостраде.

Он ищет дверь, пойми, входную дверь,

Чтоб выйти. На чердак его заманим

Открытой дверью!" Согласился муж.

И впрямь, чуть дверь чердачную открыл он,

На лестнице послышались шаги.

Я слышала их, Тоффиль же не слышал.

"Готово! - Я прикрыла дверь собой. -

И живо гвозди!" Вмиг заколотили,

Заставили кроватью - и вот тут

Мы с опозданьем задались вопросом,

Что сложено у нас на чердаке.

Ну, к счастью, весь припас у нас в подвале,

И коль скелету глянется чердак,

Он может оставаться там. Однако ж

Порою там не можется ему,

Тогда стучит за дверью в изголовье

Кровати и башку свою скребет

Со звуком вроде скрипа старых ставней.

Ни слова я об этом никому

С тех пор как умер Тоффиль. Поклялась я

Его оттуда ввек не выпускать

И обходиться с ним ничуть не лучше,

Чем с мужем обошлась из-за него.

СЫНИШКА Идет молва, что гроб у вас в подвале.

ВДОВА Молва права: есть гроб у нас в подвале.

СЫНИШКА Есть гроб у нас, но мы не знаем чей.

ВДОВА Мы знаем, чей, сынишка. Что таиться.

Из-за меня убил его мой муж.

Убил, чтоб не убить кого другого.

Чтоб не убить меня. Он там зарыт.

Где согрешили, там и порешили.

Сынишка в курсе дела, но привык

Помалкивать до времени об этом.

Он смотрит с изумленьем на меня:

Мы с малым столько лет друг дружке лгали,

Чтоб тем ловчее посторонним лгать.

Но нет теперь причины все таить,

Да и была ль когда-нибудь, не знаю.

Будь Тоффиль жив, он сам бы вам не смог

Сказать, зачем кривили мы душою...

Она в шкатулке, вывернув ее

Себе в подол, не отыскала пальца.

Наутро имя "Тоффиль Лайвэй" я

Нашел и впрямь на ящике почтовом.

Теперь, когда со мной разобрались,

Я объявлю хлопотунам злорадно:

Попали вы, приятели, впросак.

Я польщена: два городка стремятся

Спихнуть меня друг дружке, но никто

Не гонит вон - оттуда ли, отсюда, -

Чтоб не стряслось беды. Двойной бедой

Обычный люд всегда стращают ведьмы,

А я беду для них учетверю!

Они хотят: как скажем, так и будет,

А я скажу, что было все не так.

Они твердят, мол, запросто докажем,

Что Артур Эми проголосовал

За Жабу Рива на весенней сходке

В Уоррене, а я им круглый год

Одно и то же: муж мой Артур Эми

Не тот, кого винить в таких делах, -

Когда была в Уоррене та смута,

Пятнадцати не стукнуло ему.

И если незабвенный Артур Эми

И впрямь хоть пару раз голосовал,

То в городишке по названью Вентворс.

Голосовал - тянуть иль не тянуть

До нашей фермы просеку - и если

Тянуть, то кто заплатит за труды.

Их Артур Эми это Хемэн Лэпиш,

Они мне мужа спутали с отцом!

И если так законники решили,

То им придется все перерешить.

Уоррен или Вентворс - жить-то можно

И тут и там, но я с недавних пор

Предпочитаю Вентворс; если надо

Решить по справедливости, а все

Твердят, что лишь о ней-то и пекутся,

То справедливость мне нужна самой.

Я знаю: кой-кого бы разозлило

Ославленную ведьму приютить,

Но остальных пугают лишь расходы -

Та малость, что я стою. Взять бы в толк,

Что я как ведьма обойтись могу

Хотя бы молоком летучей мыши.

А интересно, станет ли сильней

Позиция моя, коль докажу им,

Что я и впрямь умею ворожить?

Конечно, Мэллис Хьюз надул всем в уши,

Что я его, седого старика,

Однажды ночью лихо оседлала,

Уездила до кожи и костей

И бросила нагим и бездыханным

У входа в таун-холл на стыд и срам

Любому грубияну в графстве Графтон.

Меня стыдили - бросила нагим

Седого старика. Но обошлось бы

Мне даже это, не начни он грызть

Столба у входа, не оставь на нем

Следы своих зубов. Хотя ущерба

Столбу он этим вовсе не нанес.

Он грыз и грыз и громко ржал при этом,

И вот какой-то умник подсказал:

Пошли посмотрим, что у Хьюза в стойле,

Не сгрыз ли ясли, - и, понятно, да,

Изгрыз он ножки у своей кровати

В труху. Да только, я вам доложу,

Хотя он тут же от всего отперся,

При чем тут ворожба? Ведь и лошак,

Жующий сено, не жует заборы,

Тем более - столбы, но все сошлись

На том, что Хьюза погубила ведьма.

Тогда мне было ровно двадцать лет,

А умником, испортившим все дело,

И оказался Артур Эми. Он

Тогда и стал ухаживать за мною.

В мужьях-то он держался молчуном,

Но я не сомневалась: слух о Хьюзе

Мой благоверный сам и распустил.

Я думала: ему скорей по вкусу

Держать меня за ведьму. Или вдруг

Переменился. Захотел исправить

Содеянное. Принялся внушать:

"Нет, с шабаша пока не возвращалась.

Верхом на помело - и след простыл.

Она такое чует - если ветер

Ей весточку принес". Еще любил

Он толковать, что я его заела.

Когда меня видали на метле

Над гребнем гор, в минуту возвращенья,

А люди это видели не раз,

От ближних ожидал он состраданья.

Да, Артур Эми кое-что узнал:

Вдали от дома, от хлебов домашних,

От запахов, привычных и плохих,

Семь лет в пустыне под дождем и снегом...

Но ворожила я ему лишь так,

Как женщина - мужчине, ворожила,

Чтобы его навеки удержать.

В горах деревья ниже, мох пышнее,

Я из-под снега ягоды рвала,

А он глядел, застыв у водопада.

Его учила кой-чему во тьме -

И он был рад, чему его учила.

И если видит он меня сейчас,

То издали не видит, кем я стала,

В каком теперь ничтожестве живу.

Когда б я знала с самого начала

И в полной силе, ждать чего в конце,

Наверное, мне воли не хватило б

Прожить так вольно, как я прожила.

Быть может, да, но кажется: едва ли.

Как мир погибнет? От огня

Иль ото льда погибель ждет?

Сомнений нету у меня:

Огонь опаснее, чем лед.

Но если мировой пожар

Земной наш не погубит шар,

То даст достаточно нам льда

Холодная вражда.

Надгробий мраморная речь

Зовет на кладбище глухое.

Живых влечет сюда былое,

А мертвых - нечем и завлечь.

На плитах письмена гласят:

"Отсюда нет пути назад.

Ты имена читаешь тут,

Твое назавтра здесь прочтут".

Но не лукавят ли стихи?

Именья здешние тихи.

Нигде усопших не видать.

Чего ж грозиться и пугать?

И разве не было б вернее

Прочесть на камне: "Смерть страшна,

И здесь покончили мы с нею!"

Зачем не лжете, письмена?

Ворона в небо

С ветвей взлетела

И в хлопья снега

Меня одела.

И полегчало

Мне под лавиной -

Не все пропало,

А половина!

Новорожденный лист

Не зелен - золотист.

И первыми листами,

Как райскими цветами,

Природа тешит нас;

Но тешит только час.

Ведь, как зари улыбка,

Все золотое зыбко.

Однажды, под реющим в воздухе первым снежком,

Нам встретился жеребенок на горном лугу.

"Ты чей?"

Малыш, привстав на дыбки, махал хвостом,

Поставив ногу на изгородь из камней.

Увидя нас, он заржал и пустился стрелой,

По мерзлой земле рассыпая маленький гром,

Смутно мелькнул вдали - и пропал через миг

В сумятице хлопьев, за снежною пеленой.

"Видно, он снега боится. Еще не привык

К зиме. Испугался метели - и наутек.

Если бы даже мать сказала ему:

Что ты! Это такая погода, сынок! -

Он бы и то вряд ли поверил ей.

Где его мать? Малышу нельзя одному".

Вот он опять возникает из серых теней,

Хвост задирая, скачет назад во весь дух,

Снова лезет на изгородь, перепуганный весь,

Встряхиваясь, будто шальных отгоняя мух.

"Кто бы его ни оставил так поздно здесь,

В час, когда есть у каждой твари живой

Крыша своя и кормушка, - нужно сказать,

Чтобы сходили за ним и привели домой".

Пока мы не взялись за дело,

Дул ветер, как ему взбредет.

Что было силы и всецело,

В любом краю, из года в год.

А мы взялись за обученье:

Не так задул, не в тех местах,

И слишком шумно - в смысле пенья. -

А в смысле пенья надо так!

Ценя в примерах простоту,

Мы взяли воздуха за щеки

И выдули, погрев во рту,

Его по порциям и в сроки.

По порциям и в сроки. Впредь

Он знал, чего недоставало -

Губ, горла, пауз, - чтоб запеть...

И ветру стало ветра мало.

Нрав у людей такой:

Им на песке не лень,

К берегу сев спиной,

В море глядеть весь день.

Парусной лодки крыло

Там оживляет вид,

Порою воды стекло

Чайку на миг отразит.

Берег хорош собой

И многообразней стократ,

Но бьет о песок прибой,

И люди в море глядят.

Не видят они далеко,

Не видят они глубоко,

Но хоть и бессилен взгляд,

Они все равно глядят.

И каждый раз, когда порой полночной,

В таинственный и тихий час урочный,

Снег шелестящий, белый снег с небес

Посыплется на голый, черный лес,

Я удивленно, робко озираюсь,

И возвожу глаза, и спотыкаюсь,

Застигнутый врасплох, - как человек,

Который разлучается навек

И со стезей своей, и с белым светом,

Томимый неисполненным обетом

И не свершив начатого труда, -

Как будто бы и не жил никогда.

Но прежний опыт говорит мне смело,

Что царство этой оторопи белой

Пройдет. Пусть, пелена за пеленой,

Скрывая груды опали лесной,

По пояс снега наметут метели, -

Тем звонче квакши запоют в апреле.

И я увижу, как сугроб седой

В овраги схлынет талою водой

И, яркой змейкой по кустам петляя,

Исчезнет. И придет пора иная.

О снеге вспомнишь лишь в березняке,

Да церковку заметя вдалеке.

Любви коснуться ртом

Казалось выше сил;

Мне воздух был щитом,

Я с ветром пил

Далекий аромат

Листвы, пыльцы и смол...

Какой там вертоград

В овраге цвел?

Кружилась голова,

Когда жасмин лесной

Кропил мне рукава

Росой ночной.

Я нежностью болел,

Я молод был, пока

Ожог на коже тлел

От лепестка.

Но поостыла кровь,

И притупилась боль;

И я пирую вновь,

Впивая соль

Давно просохших слез;

И горький вкус коры

Мне сладостнее роз

Иной поры.

Когда горит щека,

Исколота травой,

И затекла рука

Под головой,

Мне эта мука всласть,

Хочу к земле корней

Еще плотней припасть,

Еще больней.

Сгущается мгла. Расставаться пора.

Фруктовый мой сад, молодая кора,

Фруктовый мой сад под холмом на отшибе -

И снежные волны, и зимние зыби

Тебе предстоит без меня пережить.

О как бы хотел я тебя сторожить

От зайцев, оленей, мышей, куропаток -

От всех, кто до спящего дерева падок!

Но этой зимою ни птиц, ни зверье

От сада ружье не отгонит мое...

Я знаю: ты справишься. Хуже другое:

Порой разгорается солнце зимою,

И хоть ты недаром под северный склон

Посажен и тем от лучей защищен -

Не верь преждевременно теплому свету:

Земля не весною, а ложью согрета;

Растениям больше наносится зла

Не в сорок мороза, а в десять тепла.

Не будь же доверчив к обманам природным...

Но хватит! Прощай. Оставайся холодным!

А я уезжаю на целый сезон.

Вокруг меня будут береза да клен;

Они, по сравненью с тобой, грубоваты,

Им больше подходит топор - не лопата...

Душою, мой сад, я останусь с тобой,

И вместе с тобою в ночи ледяной

Я стану срастаться с земной глубиной,

Твою повторяя судьбу и дорогу.

Все прочее мы предоставили Богу.

Влюбленность и забвенье завели их

Не слишком далеко, но высоко

На холм, поросший лесом. Вечерело.

Им было бы пора остановиться,

Подумать о нуги назад, каков бы

Он ни был, этот путь - в камнях, в ухабах,

В размоинах, уже покрытых мраком.

И в этот миг поваленный забор

С колючей проволокой задержал их.

Они остановились. В их глазах

Еще горело некое стремленье,

Которое вело вперед, вперед,

И вот само споткнулось. Перед ними

Лежала ночь, и если бы с откоса

Скатился камешек, он бы скатился

Сам по себе, а не по чьей-то воле.

"Ну вот и все. Спокойной ночи, лес!"

Но нет, не все. На них глядела лань.

Она стояла прямо против них

И не боялась, видимо, приняв их,

Не двигавшихся, за высокий камень

С неясной трещиною посредине.

А камень, даже новый, ненадолго

Бывает интересен, и она

Вздохнула и ушла неторопливо.

"Ну вот и все". Но нет, опять не все.

Неясный звук заставил их остаться.

На них глядел олень. Он был под елкой

За изгородью - прямо против них.

Нет, это не вернувшаяся лань!

Сохатый, беспокойный, он смотрел

И всхрапывал широкими ноздрями,

Как будто спрашивая: "Отчего вы

Не шевельнетесь? Что, не в состоянье?

Вы, верно, только кажетесь живыми?!"

Он так смотрел, что им уже хотелось

Ему навстречу руку протянуть -

И погубить прекрасный миг. Олень

Ушел неторопливо вдоль ограды.

Два видели двоих, и двое двух.

"Ну, это все". Да, это было все.

Зато теперь они чего-то ждали,

Окутанные теплою волной.

Сама земля нежданной благодатью

Влюбленным говорила о любви.

День угасал в морозном блеске.

Я шел домой - и в перелеске,

Где стыла голая ветла,

Почудился мне взмах крыла.

Как часто, проходя здесь летом,

Я замирал на месте этом:

Какой-то райский голосок

Звенел мне, нежен и высок.

А ныне все вокруг молчало,

Лишь ветром бурый лист качало.

Два раза обошел я куст,

Но был он безнадежно пуст.

С холма вдали искристо-синей

Я видел, как садился иней

На снег - но он старался зря,

Серебряное серебря.

По небу длинною грядою

Тянулось облако седое,

Пророча тьму и холода.

Мигнула и зажглась звезда.

Неузнаваем снежный скат холма,

Когда мильоны серебристых змеек

Внезапно выскользнут из всех лазеек, -

Такая тут начнется кутерьма!

Нет, это выше моего ума -

Понять, как происходит это чудо;

Как будто солнце сдернуло с земли

Сопревший старый коврик - и оттуда

Сверкающие змейки поползли,

От света удирая врассыпную!

Но если б я решил переловить

Их мокрый выводок или схватить

За юркий хвостик ту или иную

И если б я полез напропалую

В их гущу, в суматоху ярких брызг -

Под дружный птичий гомон, смех и писк, -

Клянусь, все это было бы впустую!

Для этого нужна луна. Точней,

Морозящие чары полнолунья.

Ведь если солнце - главный чародей,

То и луна, конечно же, колдунья.

(И, кстати, заклинательница змей!)

В седьмом часу, когда она всходила,

Загадочно мерцая и блестя,

На склоне суета еще царила.

Но поглядел я три часа спустя:

Вся масса змеек на бегу застыла

В причудливом оцепененье поз,

Повисла перепутанным каскадом.

Луна сквозь ветви голые берез

Их обвораживала цепким взглядом.

Куда девалась быстрота и прыть!

Теперь они во власти чародейки.

Всю ночь она их будет сторожить -

На каждом кончике луча по змейке.

...Вот если бы и мне так ворожить!

Ствол, рухнувший под натиском метели

На просеку, не то чтобы всерьез

Хотел нам преградить дорогу к цели,

Но лишь по-своему задать вопрос:

Куда вы так спешите спозаранок?

Ему, должно быть, нравится игра:

Заставить нас в сугроб сойти из санок,

Гадая, как тут быть без топора.

А впрочем, знает он: помехи тщетны,

Мы не свернем - хотя бы нам пришлось,

Чтоб замысел осуществить заветный,

Руками ухватить земную ось

И, развернувшись, устремить планету

Вперед, к еще неведомому свету.

Весною поваливший снегопад

Затею начал явно невпопад:

Согревшаяся почва поначалу

Лечь пеленою снегу не давала:

Чуть разрастется снежное пятно,

Посмотришь - вмиг растаяло оно,

И лишь в ночи земля мало-помалу

Под рыхлое укрылась покрывало.

Трава и сад признали белый цвет,

Дорога же упорствовала: нет.

С утра могли бы травы и побеги,

Как о надгробье, говорить о снеге,

А ветви сада были через край

Отягчены, как будто урожай

Склонил их долу силой неизбежной -

Но урожай морозный, зимний, снежный.

Дорога же чернела белым днем,

Теплом шагов питаясь, как огнем.

В наш край весною множество певцов

Слетается, летя со всех концов;

Остаться здесь, у нас, в конце концов

Решится мало кто: одни к Гудзону

продолжат путь, а те под перезвоны

на юг вернутся - таковы законы

малиновок, дроздов, скворцов, синиц...

Но поздний снег нарушил планы птиц.

Среди снежинок не летится птице,

На белом поле боязно садиться,

И лишь дорога, лишь она одна

Их не пугает - благо, что черна.

Ненастьем порожденная тревога

Сдружила всех, и стаи на дорогу

Слетелись разом, и по ней потек

Поющих птиц щебечущий поток.

Я шел вперед. Они передо мною

Спеша, теснились пестрою толпою

И звонко щебетали по пути,

В сторонку опасаясь отойти.

Но кое-кто в отчаянном запале

Взлететь решился; лучше б не взлетали!

Как будто оказавшись в тесном зале,

Едва крылами сделав взмах-другой,

Они садились вновь передо мной.

О это стадо, сжатое в загоне!

Кто б объяснил им: надо от погони

Не убегать, а путь избрать иной -

Спасаться у погони за спиной!

Послушное испуганное стадо...

И все-таки - спасибо снегопаду!

Ни кто иной, как он, сумел собрать

Всю певчую щебечущую рать,

И - пусть в тоске, в отчаянье, в печали -

Но песни жизни все-таки звучали!

В лесу прогалы лужами блестят,

А рядышком подснежники дрожат,

У тех и этих век измерен днями:

Цветы сойдут, и блестки талых вод

До капли будут выпиты корнями,

Что возведут темно-зеленый свод.

В набухших почках зреет темень крон,

Неумолим круговорот времен,

Круг замкнут, но покой ему неведом,

Поэтому пускай помедлит лес

Над мокрым стебельком и светлым следом

От снега, что вчера растаял здесь.

Я месяц примеряю к небесам

Над крышею и серебристым вязом,

Как ты, наверно, к темным волосам

Заколку примеряла бы с алмазом.

Я примеряю месяц молодой

То просто так, то в паре со звездой.

Как славно ясный месяц примерять,

Бродить, глядеть и тешиться игрою,

Над рощей укреплять и вновь снимать,

И приносить к ночной воде с собою,

И в пруд бросать, чтоб месяц плыл, качаясь,

И чудеса на свете не кончались.

У звезд, что так ясны и высоки,

Есть на земле живые двойники -

Садовые ночные светляки.

Но как бы ни прилежен свет их был,

Да краток век и маловато сил,

Чтоб вторить блеску вечному светил.

На пустыре земля оголена.

А в двух шагах стоит обращена

К ветрам палящим старая стена.

За ней благоуханье и прохлада.

Так создает садовая ограда

Особенную атмосферу сада.

Да будет сердце постоянно,

Как будто берег океана,

Оставшийся самим собою

Средь вечных перемен прибоя.

Как часто из вагонного окна

Я замечал цветы у полотна.

Я замечал, но поезд дальше мчал,

И я цветов почти не различал.

Я вспоминал цветы по именам,

Но был уверен, что остался там

Какой-то удивительный цветок,

Которого припомнить я не мог.

А вдруг цветы, увиденные мной,

Не видел никогда никто иной?

Прозрение лишь тем из нас дано,

Кому недолго видеть суждено.

Светило меркнет, близится тот миг,

Когда закат уйдет на дно залива,

Однако ни единый птичий крик

На это не посетует тоскливо,

И как всегда, так и на этот раз,

Безмолвная средь темного безмолвья,

Смежит пичуга веки тусклых глаз

Или, вдали от своего гнездовья

Застигнутая сумраком, она

На ветку прянет, тут же страх забудет

И лишь шепнет тихонько: "Спасена!

И сколько теперь мрака не прибудет,

День все равно наступит и рассудит,

Чему случиться завтра. Будь, что будет!"

Обрушивая воды, выл прибой,

За валом вал он приносил с собой,

Вода ревела, бедствия суля,

Каких еще не видела земля.

И тучи застилали небеса,

Свисая, будто космы на глаза.

Вселял надежду берег оттого,

Что подпирал крутой утес его,

А континент поддерживал утес,

Но мрак сгущался и угрозу нес.

Казалось, ночь грядет на сотни лет.

Готовым надо быть к напору бед,

Чтоб верх над нами не взяла вода,

Пред тем как свет погаснет навсегда.

Решив прогнать пичугу прочь,

Чью песню было мне невмочь

Из окон слышать без конца,

Я припугнул ее с крыльца.

Все ж, видно, тут во мне вина -

Была та песня недурна.

И вообще закона нет

На песни налагать запрет.

Взгляну на дерево в окно

И на ночь опущу фрамугу.

Но отделить нас друг от друга

Ей не дано.

Витая облаком чела

И лепеча о всяком вздоре,

Не ведают деревья горя,

Не помнят зла.

Ах, дерево, злых непогод

Я видел над тобой немало,

И ты свидетелем бывало

Моих невзгод.

Не зря судьба челом к челу

Свела два разные несчастья,

С порывом внешнего ненастья

Сличая внутреннюю мглу.

Зимнею ночью, под ливнем, во тьме,

Злость и обида одни на уме,

Глаз не спускал я со света в окошке -

И не сходил с освещенной дорожки.

Свет был единственной связью для нас -

Но не приду я, пока не погас,

Но не погаснет, пока не приду я, -

Кто же кого обыграл подчистую,

Кто же не выдержит первым борьбу?

Мир был невидим, и в черном гробу,

Дождь замерзал на лету, и могилу

Буря ночная старательно рыла.

Вдруг под рукой, слышу, что-то трещит.

Птичий насест! И соломою крыт!

Хлопанье крыльев, возня... Оказалось,

На зиму несколько птиц задержалось.

Значит, смахнул рукавом ветхий кров,

Значит, закончил работу ветров,

Значит, я птиц распугал, все подворье

Разом порушив. И вмиг мое горе

Стало от этого горько вдвойне -

То, что порушил, не выправить мне:

Птицам теперь не прожить без насеста,

Я же лишил их последнего места,

Где - до рассвета, а то до весны -

Были хоть кое-как, но спасены

(Крылья зимою не больно важны).

Черное, хоть и случайное дело!

В мыслях о нем моя боль ослабела,

В мыслях о них - моя главная боль.

Ведь подсказала пернатая голь:

С нашего домика крышу сорвало,

Тысячелетье любви миновало,

Дождь, что когда-то шумел за окном,

Бродит по комнатам в доме пустом.

В ольховой роще посреди болот

Зимой, едва немного припечет

И зайцы на снегу замельтешат,

Не райский разве чудится уклад?

Снега не просто землю замели,

Но бытие приподняли с земли,

Пусть на ступень, а все же - к небесам,

И гроздья лета пламенеют там.

А яблоне не люб такой нанос:

Зверь-объедала словно бы подрос.

Он лакомится нежною корой:

Там пир его, докуда снег зимой.

Небесных кущ покой царит и в том,

Что птицам быть не хочется вдвоем -

Поодиночке, без былой возни,

Досматривают почки здесь они.

Мгновенно потемнели небеса.

В таком раю день длится два часа.

Свет только-только вспыхнул - и угас.

Достаточно ли этого для нас?

Ночь, я с тобой воистину знаком!

Я шел туда, где нету городов, -

Туда под дождь, обратно под дождем.

Вал городской, за ним - угрюмый ров.

Я мимо стража молча проходил,

Не зная, как сказать, кто я таков.

Я замирал, и шум шагов гасил,

И слышал слабый крик издалека

(Хоть там кричали, не жалея сил), -

Но не по мне звучала в нем тоска.

А наверху, в пространстве неземном,

Часы, что отмеряют нам века,

Внушали: Время - над добром и злом.

Ночь, я с тобой воистину знаком!

"Где север, Фред?"

"Где север? Да вон там!

Река течет на запад".

"Значит, вот что,

Пусть она будет Западной рекой.

(Так до сих пор ее и называют.)

Течет на запад - вот ведь какова!

Все остальные норовят к востоку -

Там океан. Упрямится она,

Уверенная в собственном упрямстве,

Как я в тебе, а ты во мне. А мы -

А кто мы?.."

"Смельчаки?"

"В каком-то смысле.

Мы оба. Нет, мы трое. Мы с рекой.

Как мы с тобой повенчаны друг с другом,

Так с нею мы повенчаны. Давай

Построим мост через нее! Он будет

Рукою, обнимающей ее.

Смотри, она кивает нам волною!

Она нас слышит!"

"Как ты увлеклась.

Там камень, а поэтому и волны.

(Черным-черна, вода во весь опор

Там ударялась о подводный камень

И в белой пене пятилась назад,

Не обретая, но и не теряя,

Как будто белый птичий пух застлал -

А птица побывала в передряге -

Стремительную тьму речной воды

И черное пятно водоворота

И зарябил на дальнем берегу.)

Там камень, а поэтому и волны.

Так повелось с тех пор, как на земле

Есть реки. Нет, она нам не кивает".

"Кивает! Может, только мне одной. -

Кивает, призывает, зазывает".

"Тебе одной? Но, если ты права

И перед нами царство амазонок,

Мужчина вправе только проводить,

А дальше отправляйся в одиночку.

Река твоя, и кончен разговор".

"Нет, ты не договариваешь что-то".

"Что ж, возвращаясь к спорам о реке:

Смотри, как возвращается теченье

От камня... Ведь вода нас породила,

Вначале были воды, только воды.

И вот мы возвращаемся сюда -

К началу всех начал, к истоку жизни,

К реке, текущей вдаль и вечно вдаль.

Жизнь неподвижна, говорят одни,

Молниеносна, говорят другие,

А жизнь течет по руслу, как река,

Течет печально и неторопливо,

Чтоб пустоту наполнить пустотой.

Течет - и мимо нас, как эти воды,

А все-таки - над нами. И меж нас

Течет она в тоскливые мгновенья.

Над нами и меж нас она течет -

И вместе с нами... Время, сила, пламя,

Любовь и жизнь - и все, что есть, - все в ней.

И даже смерть, с ее вселенским ливнем

Небытия вне правил и преград,

Подвластна жизни, пусть и не покорна,

И возвращает все, что ни возьмет, -

В раскаянье или в благоговенье.

Жизнь вечно переполнена собой -

И, расточив последние запасы,

Тем самым жизнь чему-нибудь дает.

Часы приводим в действие мы жизнью,

А жизнь приводит в действие река,

А реку в действие приводит солнце,

И нечто есть, что движет и его, -

И все стремится к своему истоку:

Против теченья, что уносит нас

И хочет утянуть, плывем к истоку.

В природе подглядели это мы -

И переняли".

"Этими словами

Отмечен нынче день".

"Нет, он отмечен

Твоим открытьем: Западной рекой".

"Отмечен нынче день и тем, и этим".

Зеленой, мокрою

Бывает волна морская.

Но бурой охрою

Над нею встает сухая.

Холмины длинные

Морские ветра нарыли -

Надгробья чинные

Всем тем, кого в бездне скрыли.

Их очертания

Меняются раз за разом, -

По злому манию, -

Так море мутит нам разум.

Оно заботится -

Как выманить нас из дома?

Оно охотится...

Охотимся на него мы!

Со блещущим оком

Созвездие Пса

К востоку свершает

Прыжок в небеса.

Сносимый на запад,

Глядишь на восток,

И все-то тебе

Не закончить прыжок.

Я дольняя псина -

Полаю с тобой,

Со Псиной Небесной,

Объятою тьмой.

Рыбак у цирюльника в кресле. Кругом

Разложены кисточка, бритва, гребенка.

Болтают по-свойски о том и о сем.

Сейчас на приколе стоит плоскодонка.

На якоре - словно ушла на покой.

Завалена по борт охапками лилий, -

Точь-в-точь ровно давеча - свежей треской,

Когда от Георговой банки отплыли.

И, судя по грузу, тот час недалек -

Дождаться бы только погоды хорошей, -

Когда плоскодонка, и в ней рыбачок,

Отправится вновь за блаженною ношей.

На полпути был родничок.

Вблизи валялся черепок,

Которым возчик черпал воду,

Пока его ждала подвода

И на хозяина уныло

Косилась старая кобыла.

А стоило когда-нибудь

Кобыле тяжело вздохнуть,

Как тот, который воду пил,

Ей непременно говорил:

"Смерть веку нашему ведет

По вздохам, дескать, свой подсчет,

И с новым вздохом каждый раз

Все ближе наш последний час".

Пусть поговорка и права,

Но я бы на ее слова,

Что всуе поминают смерть,

Такой бы наложил зарок,

Чтобы никто их больше впредь

Произнести уже не смог.

Да лучше пусть все сразу прахом

Идет, чем дни считать со страхом.

По слухам, на Дальнем лугу

Не станут косить в этот год,

И, может быть, больше никто

Туда никогда не пойдет.

А значит, косы уже там

Не надо бояться цветам.

Бояться ж им надо, чтоб лес,

Заметив просвет, не полез

На бывший покос и его

Не занял. Иначе беда

Цветам угрожает. Они

Зачахнут в холодной тени.

А люди уже не страшны.

Они не вернутся сюда.

Пока же весь луг отдан вам,

Неистовым, диким цветам,

И я вас не по именам -

По сочным и ярким цветам

Запомню теперь навсегда.

На склоне светлом и крутом

Отец себе поставил дом.

Забор вокруг соорудил,

Родник нашел и склон обжил.

Но главной из его затей

Явилась дюжина детей.

Горе была день изо дня

Забавна детская возня.

Гора сама была порой

Скорей ребенком, чем горой.

Теперь, наверное, она

Забыла наши имена.

И вырос темный лес взамен

Тех, кто сошел с ее колен.

На ощупь я ночью по дому прошел,

Ловя, как слепой, еле слышные звуки,

Я шел осторожно, но, видимо, руки

Пошире, чем надо, при этом развел,

Не видя, что дверь приоткрыта, впотьмах,

И дверь между рук прямо в лоб мне - шарах! -

Да так, что едва устоял на ногах!

Должно быть, и правда привычная связь

Людей и вещей в наши дни пресеклась.

Пустяк порою выпадет из рук.

Нагнешься подобрать его, и вдруг

Нечаянно упавшему вослед

Вниз полетит еще один предмет,

И поползет тихонько ноша, вся

Из рук твоих рассыпаться грозя,

Поскольку она слишком тяжела

И слишком велика тебе была.

Тогда, прижав ее к своей груди,

Растерянно ты сядешь посреди

Своей дороги, чтоб потом опять

Все подобрать и заново поднять.

Учитель мой был стар, а я был мал.

В холодной форме огненный металл

Затвердевал. Меня учил старик,

Чтоб у него я прошлое постиг.

Теперь я стар, зато учитель молод.

На переплавку слиток мой расколот.

Учусь у юных. Я теперь у них

Грядущего прилежный ученик.

Медведь облапил деревце, и грубо

Прижал к себе, и вишни, словно губы,

Как будто на прощанье целовал...

И ветви в небо отпустив, упал,

Спихнул валун из каменной ограды,

И покатившись вниз, на дно оврага,

Задел колючей проволокой бок,

Оставив на колючках шерсти клок.

Так, вольно двигаясь сквозь лес зеленый,

Медведь гуляет, клеткой не стесненный.

В просторном мире славно жить зверям -

Во всей Вселенной тесно мне и вам.

Мы как медведи в узкой клетке бродим,

Весь день в бессильной ярости проводим,

Не отдыхая, шаркая, стуча,

Зачем-то нерешительно мотая,

Башкою от плеча и до плеча...

Закрыв глаза и морду задирая,

Садимся на фундаментальный зад,

И в небо мутные глаза глядят.

То в звездах роемся, то в микромире,

Надеясь, что пространство станет шире.

Труд безнадежен, но зато упрям.

Ну как еще не надоело нам

В экстазе, вряд ли искреннем, качаться,

То с тем, то с этим греком соглашаться,

Когда нам начинает вдруг казаться,

Что в нем-то мы сумели разобраться...

И все равно, ты хоть броди, хоть стой -

Вид трогательный, жалкий и пустой.

Он с ненавистью рельсу пнул. И вдруг

В ответ послышался далекий стук,

Как будто впрямь - по рельсам лишь ударь,

И оживет на них стальная тварь.

Ему хотелось выломать дубину,

Чтобы свалить железную махину

Иль рельсу выгнуть, чтобы под откос

Сам полетел проклятый паровоз.

Он захотел... да только поздно. Разом

Далекий стук колес сменился лязгом.

Пришлось посторониться. Слава богу,

Не то бы паром обварило ногу.

Громада налетела. В тот же миг

Хаос и грохот заглушили крик,

Проклятья бесполезные. Потом

Вновь воцарилась тишина кругом.

Бедняга же понурился в тоске

И разглядел внезапно на песке

След черепаший - точки и черта:

От ножек след и от ее хвоста.

Он поискал другие отпечатки

И обнаружил черепашью кладку.

Яйцо в гнезде, совсем как у пичуг,

Да не одно, а целых девять штук

Лежат, как девять маленьких торпед,

Для маскировки взяв песочный цвет.

"Теперь попробуй сунься! - крикнул он

Притихшей дали. - Я вооружен.

И новому железному маразму

В глаз запущу вот эту протоплазму!"

Ждал Мэттью Хейл, прививший черенок,

Пять долгих лет от яблоньки цветенья.

И вот дождался: за цветком - цветок;

Пыльцу разнес пчелиный хоботок,

Но оказались после опыленья

Три завязи живыми у растенья.

И яблоня оставшиеся три

Ввысь подняла под поцелуй зари,

Потом склонила в тихую прохладу...

Хейл подошел: "А все ли тут, как надо?"

Плодов же - только два, как ни смотри...

Ну, два, так два. К чему таить досаду!

С ним Мэттью младший у ветвей стоит

(Как яблоня - такой же пятилетний):

"Не трогай яблок, - старший говорит, -

Пусть зрелостью они нальются летней.

Я сорт назвал Плодами Гесперид,

Гераклов подвиг чествуя последний".

Спешил ли Хейл в коровник по утрам,

Или в свинарник шел задать кормежку,

Он по дороге подходил к ветвям

И проверял - как поживают там

Два шарика, растущих понемножку,

Питаясь через трубку-плодоножку.

Два яблока. Когда б еще одно...

Глядь - стало наливаться и оно.

Недаром, знать, название дано -

И никакой садовый паразит

Заразою теперь не поразит

Их, названных Плодами Гесперид!

Но приближался осени приход.

Она явилась, люто завывая,

И понял Хейл, что наступил черед,

Подарков от судьбы не ожидая,

Приняться за уборку урожая -

Не то он сам на землю опадет.

Увы! В саду, ветрами оголенном,

Не видит Хейл богатства своего:

Ни трех плодов, ни двух, ни одного!

А было воскресенье. В честь него

Был Хейл одет, как велено каноном

К церковным одеваться перезвонам.

От искреннего горя онемев,

Хейл шляпу снял и, став белее воска,

На шляпе, свой выплескивая гнев,

Сплясал - да так, что вовсе стала плоской,

Воскресного навек лишившись лоска, -

И огляделся, чуть поохладев:

А вдруг увидел кто дикарский пляс?

Писанье вспомнить, кажется, нетрудно.

Там сказано: одумайся, Ахаз,

Кумирам поклоняться - грех для нас!

И поклоненье яблоням подсудно -

Особенно когда оно прилюдно.

Бог видел все, но, сжалившись, помог,

Чтоб остальные пляску не видали,

И грех простил, и даже пары строк

О том не внес в священные скрижали,

А честный Хейл за это дал зарок

Быть сдержаннее в гневе и в печали.

Лей, ливень, не зная лени!

От ливня худшее горе -

Смещенье моих владений

С предгорья поближе к морю.

Нелепо пенять на воду,

Списывающую прытко

Часть нынешнего дохода

В счет будущего убытка.

Да нет, не ущерб, - а просто,

Когда отшумят осадки,

Вся тучная гниль компоста

Осядет в сухом остатке.

В сухом - и куда уж суше! -

Но место избрав иное:

Ведь море предстанет сушей,

А суша станет водою.

Всех дел-то - бреди по свету

В заботах о новой пашне;

Отыщешь ее - и эту

Поднимешь взамен вчерашней,

И лемех в разгаре дела

Столкнется, борозды роя,

С твоей же окаменелой,

Но годной еще сохою.

Жизнь множит повторы, множа

Извивы свои, изгибы,

И тут уж грустить негоже,

А должно сказать спасибо.

Развалюха с ларьком, пристроенным кое-как,

Зазывает зевак - а где тут найдешь зевак?

Автомобили несутся мимо, да так,

Что и не видят докучной мольбы бедолаг -

Не о хлебе - о мелочи, жалкой наличности,

Не имея которой в наличности

Обратятся в пустыню и город, и лес, и сад.

А машины несутся; никто и не скосит взгляд

На хибару, застывшую рядом с обочиной,

С жалкой вывеской - пыльной, смешной,

скособоченной.

А здесь, между прочим, могли бы вам предложить

За бесценок что хочешь и место, где можно

пожить,

При желанье развеяться, в маленькой деревеньке.

И если (это ворчливо) у вас есть деньги,

И вы не стремитесь растратить их не на то,

Так чего же несетесь, как будто вас гонит кто?..

А теперь о том, что не было сказано вслух:

Нам не надо сотни монет, нам хватит и двух,

Трех, десяти - и это поднимет наш дух,

Вселит надежду, откроет дорогу к счастью,

И нам станет житься не хуже киношных шлюх,

Чего до сих пор не давала партия власти.

Может, вправду стоит их всех свезти

В специальные села, где им везти

Станет больше; где зданья не так корявы;

Где налево - театр, магазин - направо?

Богатеи помогут им там во всем,

Окружая вместо тяжкой работы

Непрерывной заботой, давая льготы,

А они будут спать непробудным сном,

Хочешь - ночью, а хочешь - днем?

И все же - как жаль, как порой бесконечно жаль

Видеть крах их мечты, подростковую их печаль,

Ощущать их мольбы, безмолвные просьбы

о помощи:

Неужели опять ни одна из машин

Не подарит им визг заторможенных шин,

Неужели не хочет шофер ни один

Ни о чем разузнать - хоть о ценах на овощи?

И все же свершилось: одна завернула во двор.

Решив развернуться. По газу - весь разговор!

А вот и другая: из этой спросили дорогу.

Из третьей - нельзя ли бензином разжиться

немного?

Нет! (Это ворчливо). Сам, что ли, не видишь?

И трогай!

Увы, в захолустье не скопишь - не те масштабы.

А что до поднятья духа, то верится слабо:

Стонут, пеняют, мечтают опять и опять...

Может, и вправду, чтоб эту тоску унять,

Всех их от боли избавить единым махом

Было б честнее? И вздрогнешь в ответ со страхом:

Что как другие решат, справедливость любя,

Махом единым от боли избавить тебя?

Мураш, обследуя стол,

На мертвую муху набрел.

В понятии муравьином

Она была исполином.

Но это его не касалось,

И он, задержавшись малость,

Опять заспешил куда-то.

Когда он встретит собрата,

Агента разведуправления,

Что ищет причинность явлений

И место их во вселенной.

О мухе он донесет.

Муравьи - занятный народ.

Увидя вдали от жилья

Убитого муравья,

Нисколько не опечалясь,

Они своему начальству

Спешно несут доклад,

Что погиб такой-то собрат.

А наверх, куда не добраться им,

Доклад идет по инстанциям.

И там объявляют скоренько:

"Кончина Джерри Мак-Кормика.

Почил беззаветный Джерри.

Скорбя о такой потере,

Почести в полной мере

Воздать фуражиру Джерри,

Не жалея казенных денег.

Доставить его в муравейник,

Бальзамировать прах крапивой,

Накрыть лепестком покрасивей -

Таково повеленье царицы".

Теперь пора появиться

Распорядителю черному,

Что для соблюденья декорума

Минуту над мертвым выстаивает,

Берет поперек живота его,

Еще минуту с ним мается

И, взвалив на себя, удаляется.

Толпа же не собирается:

Сие никого не касается.

Вот это весьма прилично

И дьявольски... бюрократично.

Мальчишка, щеголяя интеллектом,

Двух обезьянок удивить пытался

Блестящим зажигательным стеклом.

В чем суть его, они не понимали

И не могли бы никогда понять.

Как ты им объяснишь, что это линза

Для собиранья солнечных лучей?

И он им показал ее в работе.

Он сделал солнце точкой на носах

Обеих обезьян поочередно,

И в их глазах проснулось изумленье,

Которое морганьем не прогонишь.

Они стояли, обхватив решетку,

Встревоженные за свою судьбу.

Одна задумчиво коснулась носа

Рукой, как будто силясь что-то вспомнить,

А может, мыслями витая где-то

За миллионы лет от пониманья, -

Ей пальцы больно обожгло лучом.

Известное еще раз подтвердилось

Психологическим экспериментом,

Который исчерпался бы на этом,

Когда бы интеллект не проявлялся

Так долго и так близко от решетки.

Внезапный взмах руки, рывок - и лупа

Уже принадлежала обезьянкам.

Они поспешно отошли в глубь клетки

И занялись исследованьем лупы,

Не приближаясь, впрочем, к сути дела:

Кусали, ждали, что проступит сок,

И, оторвав оправу вместе с ручкой,

Оставили бесплодное занятье.

Зарыв стекло в соломенной подстилке,

Они, гонимые тюремной скукой,

К решетке по привычке подошли,

Самим себе ответив на вопрос:

Не важно, что мы знаем, что не знаем.

Пусть обезьянам непонятна лупа,

Пусть обезьянам солнце непонятно!

Находчивость важнее пониманья.

Туча сгущалась в ночи штормовой,

Свежестью вея и дождь предвещая.

Есть ли еще над моей головой

Тучей не скрытая мета ночная?

Редкие звезды - и двух не найти,

Чтоб о созвездье по ним догадаться,

Или одной, но надежной. Пути

Не разбирая, я стал продвигаться.

Где я на Небе? Но туча, молчи,

Не открывай мне, рассеясь, просвета.

Я безвозвратно потерян в ночи -

Дай претерпеть мне затерянность эту.

Снег с неба - с ночью наперегонки, -

И прошлое как поле у реки:

Как будто все схоронено под снегом,

Лишь кое-где желтеют колоски.

Леса вокруг не ведают утрат.

Животные и люди в норах спят.

За жизнь я зацепиться забываю,

Невольным одиночеством объят.

И это одиночество нейдет

На убыль, а скорей наоборот -

Так сумеречны белые просторы,

Что ничего не знаешь наперед.

Поэтому пугаете напрасно

Тем, что миры безмерны и безгласны

И небеса мертвы. Здесь, за дверьми,

Пространства столь же пусты и ужасны.

Пусть листья дерева добры,

И крепки ствол и слой коры,

Но если корень нездоров -

Не жди цветов, не жди плодов.

А я из тех, кому не надо

Цветов, плодов и ягод сада.

Кора тверда будь, листья гладки -

И значит, дерево в порядке.

Иной колосс лесной цветет

Так мелко, что тоска берет.

Зацвел мой папоротник поздно -

Ползет лишайник тенью грозной.

Цветы иль листья - что милей? -

Весь век пытал я у людей.

С ответом сам спешил помочь я:

Мол, днем цветы, а листья ночью.

Кора и листья, ствол. К нему

Спиною встань и слушай тьму.

Я рвал когда-то лепестки,

Но листья - знак моей тоски.

Весь день по листьям я ступал - осенний,

непогожий.

Бог знает, сколько их втоптал, вдавил в сырое

ложе.

Усталость, ярость или страх вели меня, не знаю.

И прошлогодние сминал, топча, наверняка я.

Все лето были надо мной, манили вышиною.

А завершили путь земной под топчущей пятою.

Все лето в шелесте листвы угрозы трепетали.

И листья пали и меня, пример подав, позвали.

Шептались с беженкой-душой, как

с собственной сестрицей.

Касались век, касались губ, прося не загоститься.

Но, листопад, с тобой не в лад, я не стремлюсь

к побегу.

Снег наметет и в этот год - и я пойду по снегу.

Расщедрись, коротышка,

На добрый камнепад!

Последняя лавина

Была сто лет назад!

Низка твоя вершина,

Широк пологий дол.

И камешка не сбросишь,

Гора, себе в подол.

Но только скажешь это,

Как в крышу - страшный стук,

И в окнах нету стекол,

И всех объял испуг.

Но прежде, чем успели

Схватиться за ключи,

Ударили в округе

Холодные ключи.

И некому смеяться

Над старою горой. -

А ей не жаль вершины,

Чтоб дол расширить свой.

Горе знало: само виной.

Счастье мнило: во мне вопрос.

Он же - с каждою стороной

Соглашался, но не всерьез.

Ведь единственно виноват

В том, что волосы замело,

Нескончаемый снегопад. -

С юных дней так оно пошло.

Но не сразу же стал он сед!

В мрачной темени, в тишине,

Черной ночи кончался цвет,

Уступал снежной белизне...

Горе знало: само виной.

Счастье мнило: во мне вопрос.

Не они, о нет, - вороной

Взяли-выкрали цвет волос.

Была ночная морось; ливень сник,

Но должен был начаться через миг.

Луна, едва видна во мгле сырой,

Над конусообразною горой

Двойным лучом описывала круг,

Как циркулем. А та, из лунных рук

Выскальзывая, к ним тянулась все ж...

Так в две руки овал лица берешь...

Стоим по всей земле,

Повсюду и везде, -

Стоим спиной к земле,

Стоим лицом к воде.

Стоим, глядим туда,

Где не видать ни зги -

Лишь ближние суда

И чаячьи круги.

Здесь пена по камням,

А там по скалам бьет.

Стоим по берегам,

Глядим в бескрайность вод.

Нам в даль не заглянуть

И глуби не познать, -

Но с места не шагнуть

И глаз не оторвать.

Я на цветке увидел паука.

Он мотылька, бугрист и тучен, мял.

Как шелковый лоскут, податлив, мал,

Тот умирал... И смерть (таясь пока)

Вошла уже и в чашечку цветка,

Который - как от порчи - увядал.

Паук, цветок - и смертный миг настал,

И тщетно бьются крылья мотылька.

Тогда к чему же белизна цветка

И синь его? К чему тогда крыло?

Раз высота для паука легка -

И мотылек пропал наверняка,

То на какой расчет пустилось Зло,

Коль есть расчет и там, где все мало.

Вела малютка-птица при луне

Напев неугомонный в полусне.

То ль потому, что он не умолкал

И не с великой высоты звучал,

То ль потому, что тайна облекла

Звучание - и песня б замерла,

Чуть тень чужая в роще оказалась, -

Петь было не так страшно, как казалось,

А может быть, ей попросту везло.

...Нам с вами и на ум бы не пришло,

В цепи рождений и перерождений,

Быть птицей - и платить такою пеней;

Вести напев во сне - и тем скорей

Добычей стать безжалостных зверей.

Я вышел в чудовищный снегопад -

И тень предо мною ложится.

И к небу я поднял глаза, куда

С вопросом вечным глядим всегда -

Про все, что внизу творится.

Не я ли накликал такую тьму?

Но если во мне причина,

То тень моя, черная на снегу,

Отчетливо видная и в пургу, -

Всего лишь двойник мой длинный.

И снова я на небо поглядел -

И все там вдруг стало сине.

И хлопья снега меж ним и мной

Казались узорною пеленой,

И солнце жглось посредине.

У очага твердим о холоде снаружи.

Не рухнет ли наш дом под ветром ледяным,

Под выдохом сквозным? Дом дни знавал и хуже.

А дерево? Сейчас стоит оно нагим

И, может быть, вот-вот умрет от здешней стужи.

Здесь Север, говорим, здесь персик не жилец.

А все же что-то в нас - душа иль даже разум -

Противится любым пределам и отказам

И к полюсу ведет (и это не конец)

Надежды и дела. Нас учат, раз за разом

(А все урок не впрок во глубине сердец),

Что меж добром и злом нет четкого раздела, -

Там строгая страна, уклад которой свят...

Вот дерево в окне - спасенье не приспело;

И все-таки обман мы чувствуем, разлад,

Когда на наш росток и вьюга налетела -

Вдобавок к холодам... Стоит он, еле жив.

Померзнет? Выстоит? Ответ придет весною,

И если - гибель, то единственно виною

Наш беспредельный к беспредельности порыв.

Кто-то из вас притерпелся к моим трудам,

А остальные казнить захотят едва ли, -

Ибо я делал не то, что возбранно вам,

Но и не то, чего вы от меня желали.

Да и за что меня было бы истязать -

Разве за то, что я вам предъявил улики -

Против человека, решившего убежать

Из городской и слывущей всевластной клики.

Смейтесь: я просрочил обещанный уход.

Связан я с вами, хотя не прибился к стаду.

Пониманию не обойтись без острот,

Но и мятежа мне приписывать не надо.

Всякий из вас властен вынести мне приговор -

Если природе поручит дела палачьи.

Я завещаю дыханье тебе, простор,

За все издержки плачу, потихоньку плача.

О золоте вам рассказать?

В темнице держали царя.

Он золотом всю тюрьму

Заполнил до самых стропил,

Но все это было зря:

Свободы он не купил

Испанцы сказали ему,

Чтоб требовал он от жрецов

Еще и еще собрать

Из храмов, домов, дворцов...

Когда же, в конце концов,

Больше нечего было дать -

Царя испанцы судили

За то, что посмел воевать,

И веревкою удавили.

Но не все и не половинку,

И не треть, а ничтожную долю

Из несметных сокровищ инков

Врагам удалось получить.

Но не знали о том палачи.

Корчился царь от боли,

Но язвительно хохотал он,

И в хохоте этом звучала

Вся злость, вся ненависть ада:

"Пришельцам все еще мало?

Еще им золота надо?

Так пусть в их душах гнездится

Единственная страсть:

Пусть ради каждой крупицы

Каждый из них пропасть

Готов будет хоть в огне!"

И вот уж по всей стране,

Забыв о царе, все люди

Занялись безумной игрой:

Пусть же отныне будет

Все золото вновь под землей:

Исчезнет, врагам назло.

Там, откуда пришло.

(Перуанцы же меж собой

Хвастают до сих пор:

Каждый сосуд золотой,

Любая вещь золотая,

Чей отсвет в земле угас

Вызывает толки и спор

Даже пуговиц не забывая,

О прошлом ведут разговор,

И обрывки доходят до нас...)

Странная месть: ведь вот -

Себя ограбил народ.

Такого никто не знал,

С тех пор как дикий Вестгот

Светильники Рима забрал.

Один из вождей врагам

Под пыткой сказал, чуть живой:

"То, что так нужно вам,

Здесь, в озере под водой!"

Стали испанцы искать,

А заводь была глубока.

Ныряли опять и опять...

"Ныряйте, - сказал он, - пока

Вы все не останетесь там!"

Так он сказал врагам.

И вся толпа палачей

Алчно, жестоко, упрямо

Искала в домах и храмах,

Охотилась на людей...

Высунув языки,

Добрались аж до Бразилии.

Но дети ли, старики,

Молчали, как ни грозили им.

Побежденные кроткими стали,

Тайно радовались потере.

В злобной радости умирали.

Лишь один человек в стране

Знал о главном: что в глубине

В одной родовой пещере

Под мусором и золой

Под расколотыми костями

Жертвенных людей и зверей

Лежит золотой змеей

Цепь многотонная в яме.

Да, каждое звено

Сотни унций весит одно!

Ее-то враги и искали:

Зная, что между столбами

Перед дворцом, рядами,

Натянута, как струна,

Дворцовыми воротами

Когда-то служила она.

Исчезла цепь золотая.

Куда? Разве кто-нибудь знает?

Одни говорили - в море,

Другие, что где-то в горах,

А кто-то доказывал, споря,

Что видел, как мерно шагая,

Жрец солнца вел воинов смелых,

Уносивших цепь на плечах,

И звенья, в пыли сверкая,

По следу отряда ползли...

Но что нам до сказок за дело?

Ведь золото и в пыли,

И в грязной зловонной яме

Сверкает, как чистое пламя!

"Грабители алчные, вам

Проклятье на все времена!

Ненависть та страшна,

Которой известно, что же

Безумно нужно врагам;

Ценность оно, или нет,

Но надо его уничтожить,

Чтобы исчез и след!

Пусть же их убивает

Алчность неутоленная,

Мечта неосуществленная

Дыхание их прервет,

Погоня за призраком темным

С реальностью их столкнет!"

Гонец, приносящий горе,

В дороге, на полпути,

Вдруг вспомнил о том, что горе

Гонцу не корысть нести.

Пред ним две тропы лежали:

Одна во дворец вела,

Другая - в глухие горы,

Где мир застилает мгла.

И выбрал он ту, что в горы,

И он миновал Кашмир,

И он устремился дальше,

И прибыл в страну Памир.

И здесь, на лугу над бездной,

Он девицу повстречал -

И та повела с собою

(Не то б до сих пор бежал).

Она ему рассказала

Преданье своей родни:

Как в Персию из Китая

Царевну везли они.

И та родила младенца,

Спеша в страну жениха,

И пусть был отцом Всевышний,

И не было в том греха,

А все же они решили,

Что в Персии их не ждут,

И вряд ли в Китае примут,

И обосновались тут.

Царем их стал сын царевны;

Династия началась,

Божественное начало

Ее укрепило власть.

Впоследствии в Гималаях

Царю был воздвигнут храм.

Гонец, приносящий горе,

Решил здесь остаться сам.

Ведь судьбы их были схожи:

У горцев и у гонца

Угасло в пути желанье

Проделать путь до конца.

А что касается горя,

Не стоит таких хлопот -

Докладывать Валтасару

О том, что уже грядет.

Средь леса, в настоящей глухомани,

Где, под прямым углом свернув к поляне,

Пунктир воображаемый прошел,

Над грудою камней игла стальная

Водружена, и бук, растущий с краю,

Глубокой раной, врезанною в ствол,

Отмечен тут, как Дерево-свидетель, -

Напоминать, докуда я владетель,

Где мне граница определена.

Так истина встает ориентиром

Над бездной хаоса, над целым миром

Сомнений, не исчерпанных до дна.

Она казалась шелковым шатром

В полдневный час, укоротивший тени.

Шелк шелестел под легким ветерком,

Раскинутый без связок и креплений;

Шатер слегка дрожал, - дрожал дыша,

И шест - его центральная опора,

К созвездьям устремленная душа -

Держался на основе, о которой

Мы скажем: нити мысли и любви,

Связующие все со всем на свете,

Что только ни представь, ни назови...

И, если напряглись бы нити эти,

То, кажется, невидимая связь

Воочию в глазах отозвалась.

То ветер штормовой

Гудит над головой,

То саваном туман

Ложится средь полян -

И так почти всегда.

Но отчего ж тогда

Душа моя светла

от яркого тепла?

Всего один из дней

На памяти моей

Был ясен и лучист,

И безраздельно чист.

Хватило одного -

Чудесного, того,

Когда пришел рассвет,

Нежней которых нет,

И наступил закат -

Еще нежней стократ.

Я видел в этот день

Всего одну лишь тень,

Но тень из двух теней:

Моя сплелась с твоей.

Там были лес и дом,

Там были мы вдвоем.

Я с опушки дрозда услыхал -

Как он в роще там свищет!

Еще сумерки тут, а в лесу

Уж давно темнотища.

И не то чтобы песенку петь -

В этой сумрачной толще

Он и ветку сыскал бы едва

Для ночлега потолще.

Видно, красного солнца лучи,

Что скатилось за ели,

Песнью послезакатной в груди

У дрозда еще тлели.

За колонны стоячие тьмы

Стала песнь удаляться

И как будто войти позвала

В эту тьму и остаться.

Только нет! В эту тьму из-под звезд

Я шагнул бы едва ли,

Даже если б позвали меня.

Но меня не позвали.

Для времени сравнять снега вершин

С равниною - не подвиг, а забава.

Столетья для него - что миг один.

Оно не тщится мимолетной славы,

Исполнясь созерцательных глубин.

Там, где земля стояла, как оплот,

Пошла волна плясать со смехом пенным.

А Время - ни всплакнет и ни вздохнет...

Такой подход к глобальным переменам

Мне, в целом, близок. Это мой подход.

Я что угодно времени отдам,

Дойдя до окончательной границы.

Пусть забирает ежедневный хлам,

Но собранное в жизни по крупице

Останется со мной и здесь и там.

На юных смотрит Старость -

А те идут в обнимку,

Не то домой, в деревню,

Не то резвиться в рощу,

Не то венчаться в церковь.

И Юности прошедшей

Желает Старость счастья:

"Желаю счастья, счастья,

Желаю вам не думать

О том, что все минует.

Хоть подобает старым

Осанистая поза

И трезвые советы,

Порой - и в виде песни,

Чтоб образумить юных

И указать пределы

Отмеренному счастью, -

Живем, мол, лишь сегодня, -

Но вовсе не сегодня

Живем: скорее - завтра,

А в еще большей мере -

Вчера... Живем сегодня

Сиюминутным чувством,

Сегодняшним смятеньем, -

Чтоб петь о них назавтра".

Листва летучая тогда

Провозвещала холода.

Осенний ветер обвывал

Лесов упадок и развал,

И с тихой песней в этот час

Навстречу Смерти я ступал.

В опавших листьях шаг мой вяз,

Но я no-прежнему спешил.

Я пел о смерти - и не знал,

Что умираем тыщу раз,

Покуда не грядет финал.

Понять бы сразу, что во всем,

О чем мы в юности поем,

Слышны пророчества могил!

Но разве было бы честней

Забыть ту половину дней,

Что злом была, а не добром?

Хоть все, о чем поем, юны -

И лишь предчувствия полны, -

Всегда сбывается потом.

Цветы в сухой долине

Противятся цвести -

И если подвернутся на пути

Растаявшей потоками лавине,

Чего-то нет по-прежнему в картине.

Должны б воспрянуть - но наоборот -

Поникли под стремительным напором

И стебли закрутил водоворот.

Когда б стал океан одною тучей,

И туча, проплывая по просторам,

Зависла над пустынею зыбучей

И на цветок единый пролилась

Сплошным потопом ливней разъяренных

(Под ливнями - кто вспомнит о бутонах?), -

Чем пуще ливень, тем прочнее связь

Цветка со мной, тем больше сходен случай.

Корням и листьям скоро хватит влаги,

Но, ливни, лейтесь, бойтесь о чело -

Чтобы ни капли не было во фляге.

Не все расскажешь, что произошло.

Дождь жжет снаружи, как вино - внутри.

На коже, дождь, как тайный зной, гори!

Я тот, кому под крышей не жилось,

Когда с небес лилось.

Но в сумерках - в угодную мне пору -

Бродил я с непокрытой головой.

Дождь был слезой, удочеренной мной,

И только ввысь стремились взоры.

Во всей вселенной, думал, одинок.

Он говорил, взывал - а отвечал

Насмешливого эха голосок

С одетых лесом заозерных скал.

И стало как-то раз ему невмочь

И закричал на весь безлюдный свет,

Что не повтор - пусть и звучит точь-в-точь -

Словам любви потребен, а ответ.

И вот что в тот же миг произошло:

С далеких скал донесся резкий треск,

И что-то в воду пало тяжело,

И по воде прошел протяжный плеск.

Он расстоянье вымерил на глаз

И начал ждать, когда же приплывет

То, что не эхом было в этот раз.

Вихрь пены, водопад, водоворот

Мешал увидеть, кто в воде встает,

Уже почуяв дно внизу, - пока

Зверь не рванулся на берег, вперед,

Круша рогами ветки сушняка.

Стало темно и пора повернуть домой.

Но никакого дома не видно нигде в метели.

Тьма вырастает навстречу ему ледяной стеной,

Перешибая дыханье, как жаркая тьма в постели.

Тяжкие руки снега опрокидывают его,

Утлое тело с размаху впечатав в наледь.

Но ни на шаг, вновь поднявшись, не сбиться

с пути своего

Он не намерен, идя наугад и на память.

Если и вправду он хочет дойти, то дойдет. -

Так, подменив по дороге начальную цель

предприятья,

Что и у самого входа с трудом только вспомнит,

где вход,

А те, что ждали, оставят такое занятье.

Зыбь отыскала мою тетрадь

И принялась, шелестя, листать.

"Где, - зашептала, - стихи о весне?"

Нет, отвечал я, весна не по мне.

Мне, отвечал я, безвестна весна.

Зыбь замолчала, презренья полна,

И ускользнула, как тучка, пока

Не овладела и ею тоска.

Беглянку на борт ночью взяли!

Сама бежала - иль украли

Силком, а то - из-под венца, -

О том ни слуха, ни словца,

И прочерк в судовом журнале...

Корабль томился на причале,

Она, бессильной и слепой,

Томилась собственной судьбой,

Покинув прежнюю обитель.

И торопливый похититель

По доскам, сброшенным впотьмах,

Пронес добычу на руках.

То, как она к нему прижалась,

Скорее сговором казалось,

Чем похищением... Закон,

Семья, подруги, Альбион -

Остались позади! Темнело

Пред ней пространство без предела.

Путь каравеллы был непрям:

Ее крутило по волнам,

Несло, как щепку, в непогоду.

То зарывалась носом в воду,

А то ныряла вдруг кормой,

Пока пиратов сброд лихой

Не принимался вслух молиться,

Клянясь к паломникам прибиться.

Но прояснялись небеса,

И поднимались паруса,

И обещанья забывали,

Как будто ввек их не давали.

Такие бури не для дам -

И ждал бы даму стыд и срам

И смерть в утробе океана,

Но непреклонность капитана

Мешала козням матросни.

И вот прошли дурные дни,

И вышла вместе с ненаглядным;

Впились друг в дружку взором жадным,

Покачивают головой -

И дела нет ни до кого.

Он вопрошал: зачем бежали,

Но вопрошанья обижали,

Решал бы лучше за двоих.

Иль голос крови в нем затих?

Но он не знал, она не знала,

Не то бы, может, подсказала.

"Скажи мне". - "Сам скажи сначала".

Бывало, жалкой и несчастной

(С улыбкою, на все согласной)

Он оставлял ее одну

И капитану-хвастуну

Внимал - он от него зависел.

А тот, не помня мест и чисел,

Рассказывал, как вез рабов

И в их толпе - двоих влюбленных,

Не замечающих оков

И глаз сторонних... Вдруг - чума,

И тот, влюбленный без ума,

Был первым в списке зачумленных.

"Заразный - значит, за борт!" - Вот

Какой исход больного ждет. -

"Не то мы все тут околеем!"

Ну, а влюбленная? Она -

Пантера, львица, сатана -

Решила помешать злодеям.

Вдруг кто-то крикнул: "А раз так,

Не обвенчать ли бедолаг?

Ведь обезумела девица.

В воде хороним мы давно,

Но если вздумали жениться,

Пускай вдвоем идут на дно!

Пускай не свадьба, не поминки -

А кое-что посерединке.

К тому ж она наверняка

И заразилась от дружка!"

Лицом к лицу, с нагим нагую,

Пенькой скрутили их втугую. -

Насильно близость не мила

И рушит пары без числа,

Но эту - смерть не разлучила:

Впились друг в дружку что есть силы,

Никто кольца не разомкнул. -

И с палубы упали вместе -

Жених, прикрученный к невесте, -

Спеша на пиршество акул.

Когда, все новости в округе

Узнав, - воротишься к подруге,

Их пересказывая ей,

Опустишь вести поскверней.

"Что ты услышал от пирата?

Он хохотал как бесноватый.

Сам говорил, сам хохотал.

А ты терялся и молчал.

Наверно, пакостное что-то.

Не повторяй, раз неохота".

И вдруг он, осерчав на миг,

Все выложил ей напрямик.

"Нет! я не верю! я не верю!

Не может быть! Какие звери!"

Ни улететь, ни убежать...

Единственной самозащитой

Казалось - прекратить дышать.

Над нею, заживо убитой,

Душа, уже отделена,

Витала... Вот всему цена!

Страх и ему закрался в душу.

"Скорей нас высади на сушу, -

Он капитану говорил, -

Она совсем лишилась сил".

Пред ними остров без названья.

Во исполненье пожеланья

Высаживают их и ждут,

Не лучше ли ей станет тут, -

И прочь уходят пред рассветом.

Он ей не смел сказать об этом -

Ей, непонятно отчего,

Бежавшей даже от него.

Их жертвы, их любовь - все прахом.

И умерла, убита страхом.

Наедине с собою, он

Переплетенье двух имен

На камне высек - но закон

Едва ли счел бы это браком, -

Плющом увил его и маком,

Затем из бревен сделал плот

И выплыл в море, на восход, -

И, обойденный ураганом,

Все ж в плен попался мавританам.

Но мавритане в добрый час

Поверили в его рассказ

И, чтя британскую корону,

Домой вернули ветрогона.

На карту остров нанесли,

А ту лагуну нарекли,

Где умерла его подруга,

В честь - как всегда, все спутав, - друга.

На этом свете не поймешь,

Что лучше - правда или ложь.

Ты запросто топор отцовский взял

(А мог схватить ружье, была б охота);

Ты ель мою обрушил наповал,

И в перелеске завершив работу,

Теперь домой волочишь по проселку

Пахучую трепещущую елку...

Спасая эту, я бы одарил

Тебя другой, не менее зеленой.

Но знаю: ель, которую срубил,

Тебе куда милей любой дареной:

Она - твоя, а та была б ничьей

Подставкой для рождественских свечей.

Твой праздник против леса моего...

Пусть даже кто-то пал на поле боя,

Но здесь не зло с добром, а Рождество

Вступило в вечный спор с самим собою -

Вот так же управляет бог войны

Войсками той и этой стороны.

Ждут елку мишура и канитель.

Но пленница не вскрикнет, негодуя.

Небесных звезд моя лишилась ель -

Взамен же обретет звезду иную,

И пусть она, горя в твоем окне,

Звездою Вифлеемской светит мне.

Я б эту крапинку и не заметил,

Не будь бумажный лист так ярко светел;

Она ползла куда-то поперек

Еще местами не просохших строк.

Уж я перо занес без размышленья -

Пресечь загадочное шевеленье,

Но, приглядевшись, понял: предо мной -

Не просто крохотная шелушинка,

Колеблемая выдохом пушинка,

Нет, эта крапинка была живой!

Она помедлила настороженно,

Вильнула - и пустилась наутек;

На берегу чернильного затона

Понюхала - иль отпила глоток -

И опрометью бросилась обратно,

Дрожа от ужаса. Невероятно,

Но факт: ей не хотелось умирать,

Как всякому из мыслящих созданий;

Она бежала, падала, ползла

И, наконец, безвольно замерла

И съежилась, готовая принять

Любую участь от всесильной длани.

Я не могу (признаюсь честно в том)

Любить напропалую, без изъятий,

Как нынче модно, "наших меньших братьев".

Но эта кроха под моим пером! -

Рука не поднялась ее обидеть.

Да и за что бедняжку ненавидеть?

Я сам разумен и ценю весьма

Любое проявление ума.

О, я готов облобызать страницу,

Найдя на ней разумную крупицу!

Быть может, эту ночь проспали вы;

Но если бодрствовали (как волхвы),

То видели, наверно, ливень звездный -

Летящий блеск, таинственный и грозный?

То - Леониды, метеорный град;

Так небеса, разбушевавшись, мстят

Мятежникам, что свет свой сотворили,

Как вызов Ночи - темной древней силе.

Все эти вспышки - холостой салют,

Они лишь пеплом до земли дойдут -

Столь мелким, что и в утренней росинке

Не сыщешь ни единой порошинки.

И все же в этом знаменье сокрыт

Намек на то, что есть шальной болид,

Гора, что в нас пращою балеарской

Нацелена со злобою дикарской;

И эту гору беспощадный Мрак

От нас покуда прячет в Зодиак

И хладнокровно, как перед мишенью,

Лишь выжидает верного мгновенья,

Когда ее сподручней в нас метнуть -

Чтоб мы не увернулись как-нибудь.

Беспечно ходит речь, что ходит в строчку,

Банальной рифмой походя играет

И столь же верно ногу подбирает,

Сколь неизменно попадает в точку.

Забора я не городил,

Угодье было эфемерным.

Но каждый, кто сюда входил,

Оказывался браконьером.

В моих лесах, в моих полях,

В моих запрудах промышляли

С беспечностью ночных гуляк -

И мне покоя не давали.

То рыли что-то под стеной,

То находили трилобиты -

И открывали то, что мной

Уже единожды открыто.

Я не жалею ничего

И не хочу впадать в серьезность,

Но беспризорность моего -

Не обязательно бесхозность.

И все ж любой, кто в дверь стучал,

На время выйдя из чащобы. -

Болтал о чем-то, что-то врал, -

И чье здесь все, мы знали оба.

Не только груды гравия

Тревога в путь отправила,

Но реки грязи, чавкая,

Сносили камни тяжкие,

Крошилось побережье

И гибло в тьме кромешной.

Трещали горы, сблизясь.

Я знал, в мои воззренья

Всеобщий вторгся кризис.

Но, отступив на шаг,

Я спасся от смятенья.

Пронесся мимо мрак.

Затихли дождь и ветер,

И снова полдень светел.

Вы встали - лаял пес в ночи.

Я видел огонек свечи.

Воров не бойтесь вы в запарке -

То вам свое письмо без марки

В почтовый ящик сунул я,

Забредший в здешние края.

Стоянка на лугу моя.

Там ваши елки невелики

Остры, как карточные пики.

Такая стройность в их рядах,

Как на аллеях в городах.

Но спать улегся я не в ельник,

А под разлапый можжевельник,

Который вместо одеял

И укрывал, и согревал.

Меж лап мои взирали очи

На звездный лик вселенской ночи,

И вот часа, наверно, в два

Какой-то камень, что трава

Скрывала прежде, в бок мне впился.

Но все же я не шевелился,

Боясь, чтоб прочь не утекло

Мое блаженное тепло.

И тут узрел я над собою,

Как яркой вспышкой световою

Слились внезапно две звезды,

Чертя по небу борозды.

И я, астролог ваш бродячий,

Подхваченный волной горячей

Движения небесных тел,

В себе такое же узрел:

Две мысли, что в мозгу засели,

Раздельно жившие доселе,

Тревожа подсознанья дно,

Соединились вдруг в одно,

И стало до смешного ясно

То, что так мучало ужасно.

Не гневайтесь, хозяин мой,

Мол, гость ваш занят похвальбой.

Возможно, вы тот знак видали,

В небесные вперяясь дали,

Хоть стекла грязные у вас.

На то у каждого свой глаз.

Вы сами тоже ведь с усами.

Бывало всякое и с вами

И всякое видали вы,

Не поднимая головы,

А в поле или средь травы,

В трудах от света и до света.

И я, учитывая это,

In forma pauperis - sic! -

Пишу вам, как писать привык.

Два факела над смертью ты зажег.

Один из них твой сын, другой - божок.

Не знаю, как назвать тебя, дружок.

Обоих экспедиция нашла -

Один на дне (река давно ушла),

Другой в пещере, где кругом зола.

Подобное свиданье двух эпох

Подобно нападению врасплох -

Во тьме внезапно вспыхнувший сполох.

Датировать легко по глубине,

Легко и ужасаться старине,

Хоть мы от зверств отнюдь не в стороне.

Божок разбит, сын горсткой стал костей, -

Она чуть позатейливей твоей, -

Не потому ли мы растим детей?

Как догадаться: оправдает стих

Отмеренное мне от сих до сих -

Или костей достаточно одних?

Всю ночь у ложа своего

Она жгла лампу для того,

Чтоб, хоть при свете сон и плох,

Берег ее Всевышний Бог.

Она от тьмы спасалась так.

Но днем и ночью этот мрак

Со мной, и так темно в груди

Знать, что темнее - впереди.

В горах, где я знаю, дороги нет,

В месте немыслимом, под самой кручей,

Увидел я фар слепящий свет,

Что тьме кромешной как бы в ответ

Катился по склону звездой падучей.

Этот чуждый свет был изрядно далек,

Во мраке явленный мне воочью, -

Но понял я, что не так одинок,

Хоть тот человек мне б ничем не помог,

Случись что-нибудь со мной этой ночью.

На звезды я, гуляя, не взглянул,

Хоть звезды с неба падают, вестимо,

При всем при том - не всякая чтоб мимо.

Я рисковал, о да! - Но я рискнул.

Не пыльная работа -

За звездами охота,

А если точней - наблюденье

И запись об их паденье.

Положим, одна упала,

Но просто отметить - мало.

Я должен сказать, однако,

Какого она Зодиака.

Спешка будет напрасной -

Ведь новость выйдет ужасной

О невосполнимом уроне

В Кресте или в Короне.

Чтоб определить потерю,

Я звезды по списку проверю,

И надобно время на это -

Подчас вожусь до рассвета.

На двоих построить нужно

Снежный домик в той земле,

Где трещат морозы дружно,

Где компасы на нуле.

Будем жить, стихи читая,

В свете плошки до поры,

Под Сиянье выползая

Друг за другом из норы.

Если духов эскимосы

Ублажат в урочный день,

Все решаются вопросы -

Будут рыба и тюлень.

И не надобно отваги,

Чтоб в затворничестве жить:

Нам, согретым пухом гаги,

Будет не о чем тужить.

Дорога, на крутой подъем

Вбежав, оборвалась

Внезапно, будто в месте том

На небо вознеслась,

И дальний поворот исчез,

Пропал в зеленой мгле,

Там, где прирос корнями лес

Навек к родной земле.

Изобретен автомобиль,

К нему - особый сок,

Чтобы проехать сотни миль

И множество дорог.

Но есть ли вправду где-нибудь

Такая среди них,

Чтоб был высок, как небо, путь

И, как поляна, тих?

Я любил твои небеса,

О милосердный Боже,

Чистыми, как роса,

И черными - тоже.

Спотыкаться я был здоров,

Взором был под облаками,

А однажды свалился в ров

И ходил с костылями.

За любовь к твоим небесам,

Что довлеют, Семеро, аду,

Над которыми правишь ты сам,

Я желаю награду.

Но не надо мне обещать

Звездной судьбы во мраке,

Дескать, будет мир освещать

Мой скальп в Зодиаке.

Лишь на то надежда моя,

Что, Божьему верный глаголу,

Тобой буду послан я

Горе, а не долу.

О звезда, что, сетчатку мою раздражая,

Пару атомов черных калит добела,

Я не верю в тебя и тем паче не знаю,

И тем паче не верю в то, чем ты светла.

Я не верю, что ты засветилась последней,

В то, что рядом с последней так вспыхнула ты,

Что, взорвавшись, несешься со скоростью бредней,

В чем и скрыта причина твоей красноты.

Пусть конечна вселенная иль безгранична,

Но бывает такое, прошу вас учесть,

Я ее ощущаю и чувствую лично,

Как рубашку, в которой родился и есть.

Я с жалобой отправился к врачу, -

Мол, было время, фермерским трудом

Любой мог жить, и не тужа притом,

А нынче мне уже не по плечу -

Науку я день изо дня учу,

Читая без конца за томом том,

И этим делом до того гнетом,

Что я с катушек запросто слечу.

Но врач ответил: "Это ерунда!

У наций с вами схожая беда.

Кипят в котле восторги и печали,

Покуда не вскипят - и вот тогда

Взрыв облегченья грянет! Иль не знали,

Что бомбу для того и создавали?"

Порхают бабочки над молочаем, -

Увы, мы никогда не замечаем,

Откуда появляются на свет

Те, у кого и ульев даже нет,

И молочай, цветя у самой двери,

Рождает мысль, что траты и потери

Всему вокруг присущи в равной мере.

Но вот цветок восходит, и о нем

Не говорить сегодня - петь начнем!

Какая тишь, сумятица какая! -

Бесчисленные крылышки, мелькая,

Спешат восполнить щедрой пестротой

Наряд цветка - до скупости простой.

По этой простоте издалека я

Медовый венчик узнаю тотчас,

Но этот мед обманчив: кто хоть раз,

Беспечно стебель надломив колючий,

Отпил из ранки млечный сок тягучий,

Тот знает: он губителен для нас,

Как опиум, он ум людской дурманит

И только бедных бабочек он манит,

Для них он опьяняюще медов,

И, не жалея гибельных трудов,

Они друг друга от травинки каждой

Отталкивать готовы без конца,

Охваченные сладострастной жаждой,

И с крыльев яркая летит пыльца,

И явственно потом висит над лугом

Цветочная дурманящая смесь.

Желанная для этих однодневок

Трава - кто вспомнил бы еще о ней? -

Нашла на триста шестьдесят пять дней

Один такой, что всех других пьяней:

Безумцы смертью здесь пренебрегали!

Бесславно многие окончат бой,

Цветистый след оставив за собой,

Лишенные доспехов и регалий,

Подобно тем из них, что, как назло,

Весь день напрасно бились о стекло.

Но трата, кажется, была основой

Здесь вволю разыгравшихся страстей,

Бесцельнее я не встречал затей.

На месте спелых гроздьев и кистей -

Невзрачный плод, таящий сон бредовый:

Коробочка с отростками когтей.

Антильского забавней попугая,

Загадку лишних трат оберегая,

Висит и смотрит вниз - сорвать и съесть?

Нет, верно, цель была совсем другая. -

Ученый муж, где бабочки, цветы,

В которых будущее видел ты? -

У молочая лучше бы спросили.

Впустую много тратится усилий,

И в этом смысл определенный есть.

На последнем пороге,

Не прощаясь, стою,

Я на этой дороге

Башмаков не собью.

Что ушел - не грустите,

Не моя тут вина,

Мне грехи отпустите

За стаканом вина.

Не от божьего гнева

Я спасаюсь, друзья,

Как Адам или Ева, -

Сам себе я судья.

Не из райского сада

Ухожу я во тьму.

Возвращать мне не надо

Ничего - никому.

Если нынче я вышел,

Не дождавшись утра,

Значит, песню я слышал:

"Мне в дорогу пора!"

Но вернусь я, поверьте,

Если что не по мне,

После жизни и смерти

Умудренный вдвойне.

Тем, кто когда-то жил

И кто дорогу эту

С годами проложил,

Бродя по белу свету,

Я верность берегу -

Пред ними я в долгу.

Они ушли вперед

Дорогою иною:

Коней не повернет

Никто теперь за мною,

Не оттеснит с пути,

Не крикнет: "Пропусти!"

И я один иду

По стершемуся следу,

С деревьями веду

Неслышную беседу:

"Листвой обожжены,

Дороги чуть видны".

А солнце все тусклей,

И скоро белым станет

Цветной покров полей,

Но лист резной проглянет

На тропках, под сквозной,

Шуршащей белизной.

От зимних холодов

Я закрываю двери,

Нет на снегу следов,

И лишь лесные звери -

Лиса и мышь - зимой

След продолжают мой.

Он не беглец уклончивый, пугливый.

С оглядкой он не шел, не спотыкался.

Не позади опасность, а с ним рядом,

По обе стороны, и потому

Порой извилист путь его прямой.

Он устремлен вперед. Ведь он искатель.

Такого же искателя он ищет,

Который ищет вдалеке другого

И в нем себе подобного находит.

Вся жизнь его - искание исканий.

Он будущее видит в настоящем.

Он весь - цепь бесконечная стремлений.

Страшна калифорнийская сиерра:

Ребенком как-то в горы я забрел,

И на меня набросился орел

Почти невероятного размера.

Но не схватил, - в чем тут вина моя?

Мне смысл подобных знамений неведом.

Отец сказал: не быть мне Ганимедом,

Мол, птицей царственной отвергнут я.

Признать, что мне не по плечу работа

Буфетчика! - я злюсь с тех самых пор,

Когда вокруг меня заводят спор,

Что я не подошел бы для чего-то.

Наш фонарь погас на ветру,

Ну а темень - ни зги в полушаге:

Сквозь зловещий бескрайний лес

Мы на шаткой плелись колымаге.

Вдруг какой-то возник человек

Меж деревьев и, глянув недобро,

Лошадь нашу схватил под уздцы

И железо вонзил ей под ребра.

Тяжко рухнул упряжный конь,

Глухо в землю вдавились колеса,

Ветер в чаще завыл, и ночь

Отозвалась хриплоголосо.

Мы безропотны - ты и я, -

Мы не скажем против ни слова,

Да и глупо не видеть вокруг

Ничего, кроме умысла злого.

Видно, так ему повелел

Некто высший, неумолимый,

Чтобы весь остаток пути

Непременно пешком прошли мы.

Меня нисколько не тревожит,

Что до сих пор не уничтожит

Никто такую вещь, как Зло:

Что бы с Добром произошло,

Не будь на свете Зла? - едва ли

Они бы просуществовали,

Не различаясь меж собой,

И потому из нас любой,

Мозгами пораскинув, видит,

Что любит он, что ненавидит.

Возлюбим ближних, как себя,

Возненавидим их, любя,

Как и себя, - вот мудрость пифий,

Сокрытая в дельфийском мифе,

Но в том и трудность вся, пойми! -

С тех пор как стали мы людьми,

С тех пор как плод запретный съеден,

Мозги - наш бог. Так чем же вреден

(Вы спросите) желудок нам?

Готов признаться, что я сам,

Желудок путая нередко

С мозгами, был осмеян едко

И поваром, и мясником,

И книгой с толстым корешком,

Но не за счет мозгов, бывало,

Сходил за интеллектуала.