Неизвестная война. В небе Северной Кореи

ПОСЛЕДНИЕ БОИ

Был октябрь 1951 года. Медицинская комиссия предложила многим товарищам уехать в Союз из-за нервного перенапряжения и физических перегрузок организма в воздушных боях, доходящих до болевых ощущений в области сердца, не прекращающихся даже в спокойной наземной обстановке. Многие товарищи приняли это предложение и уехали домой, а некоторые остались по велению сердца и просьбе Ивана Никитовича. Так произошло и со мной. Я решил ехать домой, но вызывает меня заместитель командира по политчасти П. А. Докучаев и просит остаться. Доводы его поколебали мое решение, но сразу ответа я не дал. Появился И. Н. Кожедуб в районе нашего расположения и тоже вызывает меня в лётный домик и убедительно доказывает, что мне надо остаться: ведущих групп не хватает, да и скоро нас сменят и поедем все вместе, должны же в конце концов договориться о перемирии в Корее. И я решил продолжать боевую работу. Летал всё оставшееся время до моего последнего полёта с медицинской поддержкой. Каждый день вводили глюкозу внутривенно и кололи стрихнин и мышьяк попеременно. Многим оставшимся товарищам, в том числе, Сане Литвинюку, Льву Иванову и другим давали тоже медицинскую поддержку. Вот ведь как нас вымотала эта реактивная авиация — сразу всего не учтёшь.

Бои велись с неослабеваемой силой. Противник был вынужден вводить в бой все новые и новые группы «Сейбров» последних модификаций. Наступил январь 1952 года. К нам прибыла смена — лётчики дивизии из ПВО от Е. Я. Савицкого, по боевой подготовке занявшие первое место и получившие оценку «хорошо» при инспекции Ф. А. Агальцева. Прибыли они без технического состава. Выходило так, что мы должны были разорвать «по живому телу» весь психологически подготовленный нашими командирами и политорганами офицерский коллектив дивизии и оставить наших неутомимых тружеников с материальной частью ещё на год этой тяжелой работы. Иван Никитович Кожедуб выразил свое неудовольствие этим решением по инстанции, за что попал в немилость со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но так или иначе, мы постарались как можно лучше ввести в строй наших сменщиков: прочли курс лекций о работе в этом районе, о действиях противника и наших контрприемах; о различных тактических тонкостях боя с разными типами самолетов противника. Мне тоже предоставили возможность выступить и рассказать о тактике действий истребителей противника на корейском театре военных действий — это было 5 января. После теоретических занятий начался облёт района военных действия и ввод в строй вновь прибывших товарищей. Это продолжалось до февраля месяца. Я часто потом пытался понять, почему мы, до предела в боях вымотанные люди, так методично вводили в строй своих товарищей? Видимо, чувство локтя в нашем коллективе было развито очень высоко! Когда мы вступали в бой, то нас так не «натаскивали». Мы в бой вступили прямо с ходу.

Утром 7 января мой ведомый Николай Вермин сильно заболел и мне дали ведомого командира звена Ивана Химченко. Я командиру полка сказал, что с ним ни разу не летали в паре, и он всё время ходил ведущим. Такая практика, ставить ведущего в ведомые, без тренировки, нежелательна. Он ответил: «Ну, тогда не полетите». А как тут не полетишь, если со всего полка осталось 16 человек летчиков. Со стыда потом не знаешь, куда будешь деваться перед своей совестью и никогда себе не простишь этого потом…

…Только сели завтракать, а тут ракета — по самолётам… Я и говорю: «Пойдем, Хима…», и мы полетели. Получилось как в кинофильме «В бой идут одни старики». Я вылетал последней парой, прикрывая ею ведущую пару заместителя командира полка Алексея Ивановича Митусова. Нашей группе надо было выйти на самый верх и сбросить всех «Сейбров» оттуда вниз. Смотрю, уже со взлёта первые взлетевшие группы вступили в бой. На КП командовал помощник Кожедуба Чупрынин. «Сейбров» пришло много, до 150 штук. Зашли они в «воронку», то есть в мертвую зону, где наш локатор того времени не определял цели. Пустили для приманки в инверсию шестёрку, а остальные расположились под инверсией и выше её. Нас вылетело восемь пар. Смотрю, мой ведомый держит очень большую дистанцию и интервал, ну приблизительно, как водил раньше четверку, передаю ему команду подойти ближе. Он это делает, но потом удаляется и на одном из разворотов совсем отстал. «Ну, — думаю, — аэродром близко, сядет», а он пристроился к нижней группе и с ними вместе вёл бой. Я продолжал один прикрывать пару Митусова. Наша тройка шла вглубь Кореи на высоте 12000 метров. Видим, навстречу нам и немного выше идут 12 «Сейбров». Только повстречались с ними, они делают полупереворот и пытаются атаковать нас сзади. Мы плавно переводим свои машины в набор высоты и оставляем противника внизу. Появилась ещё восьмерка «Сейбров» выше нас на встречном курсе, а скорость, нами потерянная при наборе высоты, была ещё не набрана. «Сейбры» полупереворотом зашли нам в хвост (сближение было быстрое, как будто мы стояли на месте). Обстановка сложилась критическая, надо было во что бы то ни стало удержать господство в высоте над противником, что облегчит бой всей, нашей группе, а скорости нет, нет и манёвра. Принимаю решение взять всю восьмёрку на себя, чем обеспечить возможность активных действий паре Митусова. Передаю по радио свое решение ведущему и начинаю маневр, рассчитанный на психологию противника, который очень любит атаковать одиночек. В данном случае они остались верны себе: вся восьмерка устремилась за мной. Высота была около 14000 метров. Действовать рулями на этой высоте надо немного плавнее. Я это понимал, но противник наседал, пришлось перейти на вертикальный бой, резко свалив машину на левое крыло, я пошел вниз, набирая скорость. Пара А. И. Митусова могла теперь набрать высоту и перейти в атаку, тем самым помочь мне. Но оказалось, что ещё выше третий эшелон этой группы противника — там была четверка «Сейбров», с которой и завязали бой Алексей Митусов и Миша Боровков. Они сбили одного «Сейбра», а остальных сбросили вниз. Таким образом, противника выше нас уже не было. Задача была выполнена. Митусов теперь мог помочь мне, но было уже поздно… Я вёл бой с восьмёркой «Сейбров» всё это время один. В процессе боя мне удалось сбросить пару противника с хвоста, перейти в атаку и открыть прицельный огонь по ведущему. При выходе из атаки от большой перегрузки я кратковременно потерял ясность сознания, когда зрение восстановилось, результаты атаки уже не увидел. Ведущей пары противника впереди нигде не было. Не успел я как следует осмотреться назад, как по моей левой плоскости забарабанили пули, кисть левой руки, находящаяся на секторе газа, получила удар и почему-то стала очень тяжелой. Какая-то серая пелена встала перед глазами. Я дал рули резко вправо на выход из-под обстрела. Кабина разгерметизировалась, это я почувствовал по реакции своих ушей… Посмотрел назад и увидел ещё одну пару противника, из-под огня которой я только что выскочил. Сделав манёвр, я перешел на неё в атаку, но получил порцию крупнокалиберных пуль ещё от другой пары противника, которую не увидел в этот момент. Самолеты противника, оказывается, разбились по парам и ждали, когда я выскочу из атаки. Приборная доска в моей кабине загорелась от бронебойно-зажигательных крупнокалиберных пуль. Я взял ручку управления на себя, но самолёт не слушался. Огонь в кабине усиливался. Управление отказало. Самолёт шел с набором высоты и левым креном. Следующая пулемётная очередь перебила мне плечевую кость левой руки. Я почувствовал тупой удар по плечу и увидел, как белые обломки кости мелькнули из раны. Принял решение катапультироваться. В наушниках слышал команду «Уходи вверх», но самолет не управлялся, да и команды эти доходили до сознания в каком-то далеком тумане, как будто не меня они касались. Я взял правой рукой неуправляемую левую, снял её с ручки управления сектором газа двигателя и положил руку себе на колени. И только в этот момент я увидел изуродованную кисть и болтающийся на коже указательный палец, оторванный бронебойной пулей, срикошетировавшей от ручки сектора газа. Сил не было поставить ноги на подножки катапультируемого кресла, пришлось помочь это сделать здоровой правой рукой. Отбросил с правого бока кресла предохранительную скобу на сиденьи и сбросил фонарь. В этот момент стрельба по мне почему-то прекратилась, видимо, фонарь попал по стреляющему. Я сгруппировался и нажал на пуск катапульты. Меня резко вдавило в сиденье с 16–18 кратной перегрузкой. Слева послышался сильный скрежет в направляющем рельсе сидения, видимо, пули повредили её. Я вылетел из кабины и под небольшим углом к горизонту падал вниз. Правая рука нащупала чеку привязных ремней к сиденью и открыла её, ноги сразу же отвисли и отделились от подножек, кресло отошло от меня. Можно было открывать парашют — автоматики у нас никакой не было. При катапультировании кислородную маску у меня сорвало с лица, а высота боя была в пределах 14000–12000 метров. Я дернул за кольцо раскрытия парашюта, но успел его только вытянуть из кармана, как от резкого движения рукой у меня потемнело в глазах только где-то в центре головы, так я ощутил, подавалась команда: «Спокойно, спокойно…» Я отпустил кольцо и, нащупав натяжной тросик парашюта, прижал пальцы к лямке, чтобы не потерять тросик. Начал перекатом пальцев вытягивать его, прижимая сверху тросик большим пальцем. Слышу, скребется он по направляющему шлангу, значит, всё в порядке. Я был уверен, что служба, которую возглавлял у нас Иван Коротков, не подведет!

Через некоторое время меня сильно рвануло, и парашют раскрылся. За время, пока открывал парашют, произошла вынужденная задержка со временем. Было потеряно много высоты, что и облегчило мое положение. Сорванная кислородная маска, шлангом пропущенная под парашютные лямки-подвески, болталась на груди и часть кислорода всё же, видимо, попадала ко мне в лёгкие. Физическое состояние было у меня неважное. В тот момент мысль моя не могла подсказать, что кислородную маску можно было закусить зубами за специальный прилив и спокойно дышать.

После раскрытия парашюта осмотрел купол и вижу, что пара «Сейбров» заходит на меня в атаку с креном разворота до 90 градусов. Они немного не довернулись, видимо, не рассчитали, не хватило им манёвра, мой купол парашюта остался внутри их радиуса разворота. Смешно сейчас вспоминать, но тогда я схватился за пистолет, чтобы принять бой. «Сейбры» меня проскочили и потеряли из вида. Дальнейший мой спуск на парашюте происходил сравнительно спокойно. Только глаза было почему-то трудно открывать, приходилось протирать ресницы здоровой рукой. Потом я сообразил, что на ресницах замерзала кровь, бившая из ран. Всякая попытка сесть поудобнее в подвесную систему парашюта приводила к потемнению в глазах. К концу спуска я стал плохо видеть, сказалось кислородное голодание. Мои глаза различали только бело-серые пятна земли, четкость ориентиров исчезла. Вскоре эти пятна стали приближаться быстрее, а это указывало на близость земли. Я сгруппировал ноги для приземления и почувствовал, что на правой ноге нет унта, он слетел при раскрытии парашюта. Только я подравнял правую ногу под подошву обутой ноги, как сильно ударился о землю. Скорость приземления была намного больше, чем в прыжках с тренировочными парашютами. Ноги мои заскользили по крутому склону сопки и я проехался на ступнях, как на лыжах, по мелкому кустарнику, запорошенному снегом. Потеряв равновесие, грохнулся на левый бок, неуправляемая левая рука в это время захлестнулась за спину, и сильно ударился головой о камни, которые рассекли даже наушник моего шлемофона. От удара головой о землю зрение у меня сразу восстановилось. Смотрю, передо мной сопки, покрытые снегом, надо мной синее-синее небо, такое прозрачное и далекое, что я содрогнулся от отчаяния, что больше в него не подымусь, и эта прелесть не будет больше ласкать мое воображение. На земле было 7 градусов мороза, а на высоте катапультирования было минус 56 градусов.

…Силюсь расстегнуть замок парашютных ремней подвески. Пальцы правой руки не сгибаются. Замерзли во время спуска, хотя и были в легкой кожаной перчатке. «Можно обломать их», — подумал я, и стал действовать осторожнее. Наконец, с большим трудом открыл замок ремней. Пытаюсь громко крикнуть «тундже», «томи», что в переводе «товарищи», получается не крик, а надрывный шепот. Слышу, со стороны головы лает собака. Потом подбегает ко мне человек в синих бриджах и в такой же синей рубашке — по виду кореец. Ощупал мои карманы. Увидел приколотый над карманом тужурки у меня значок-флажок и крикнул что-то вдаль, взмахнул рукой. Ко мне подбежало много людей. Стали поднимать меня на руки. От левой руки я их отстранил, так как от их усердия перебитая кость плеча вылезала наружу. Я встал, и мы пошли к селению. Шел я сам, опираясь здоровой рукой на подбежавшего первым корейца. Недалеко в стороне вижу, смотрит на меня большая группа людей, и мне сразу стало не по себе, было как-то неприятно показываться перед ними в таком искалеченном виде. Комок в горле и какое-то тошнотворное чувство, сопровождавшее меня все это время после ранения, почему-то усилилось. Я чувствовал себя очень плохо. Вскоре мы пришли в фанзу. Я сел у дверей на пол и «попросил», объясняясь пальцами правой руки; разрезать рукав куртки и рубашку моего обмундирования. Появились откуда-то большие и в меру ржавые ножницы. Рукав и рубашка были вспороты, и тут я увидел свою руку во всей красе уродства. Зрелище было пренеприятное. Это был кусок изуродованного мяса с разбитыми, как говорят, сахарными косточками костей суставов. Сильная печаль овладела мной. Вряд ли будет опять всё это, безжизненно висящее, называться рукой. Я показал корейцам, что необходимо руку перетянуть жгутами и остановить кровь. Кровь, немного замерзшая в ранах, пока я спускался на парашюте, вновь начала сильно течь. Они разорвали на ленточки мой шелковый шарф, которым я обматывал шею, чтобы её не натирали ларингофоны шлемофона в полете при вращении головой для осмотрительности, и сделали перетяжку плеча руки выше ранения. Моё общее состояние было препаршивое, я даже забыл, что у меня есть перевязочные пакеты в карманах, которые можно было использовать для этих целей. Лежал я на циновках, постланных на полу. Под голову мне положили подушку, набитую зернами чумизы. Лежу и чувствую, что подо мной всё время увеличивается лужа крови, которая струится по спине. Оказалось, что выше по плечу кровоточили ранения от осколков. Пришлось наложить второй жгут выше первого. Меня знобило, хотя я и был укрыт ватным одеялом поверх моей окровавленной куртки. Правую обмороженную руку мне растирал пожилой кореец, а правую ногу, с которой слетел унт во время раскрытия парашюта, оттирал корейский мальчуган лет семи. Растирал он мою ногу очень усердно, даже вспотел, и два раза укрывал её, думая, что достиг, цели, но я её не чувствовал и вновь высовывал из-под одеяла, пытаясь улыбнуться ему. Он мое желание понимал и опять продолжал растирать ее моим шерстяным носком. Наконец, я почувствовал, что тепло пошло по ступне. Кивком головы поблагодарил малыша, он, радостный, вскочил и умчался играть со своими сверстниками. Этот эпизод солидарности всегда стоит перед моими глазами, и мне хочется о нем рассказывать.

Часа через два ко мне пришли два военных корейца с врачом, который сделал мне уколы против столбняка. Я лежу с закрытыми глазами на своем ложе и вдруг слышу, шуршит упаковка перевязочных пакетов, и я вспомнил, что в карманах моих меховых брюк, которые одел в этот день, было рассовано их штук пять. Объясняя на пальцах, я попросил врача перевязать мне руку и повесить её на перевязь через шею, чтобы было можно хоть немного ею управлять. Как мне показалось, они меня не поняли, не поняли правильно мои жесты. Лица их были настороженно удивлены. Видимо, думали, что прошу их повесить себя. Пришлось быстрей повторить объяснение, а то ещё приведут в исполнение мою неправильно понятую просьбу. Я опять повторил, более подробно, всю процедуру жестами, как и что надо делать. И тут наконец они поняли меня правильно. Заулыбались и бросились охотно за дело. Обмотали целый бинт вокруг кисти, который сразу же пропитался кровью и набух. Второй бинт использовали на подвязку руки к шее. Теперь я двигать туловищем вместе с изуродованной рукой…

…Через некоторое время подъехала попутная машина, и мне предложили в неё перебраться, а для этого надо было встать. Встать я не смог. Голова сильно кружилась. Тогда корейцы быстро смастерили носилки и положили меня в кузов. Я попросил, чтобы со мной положили парашют, который представлял некоторую техническую секретность и ценность, и опять на пальцах, так как прочесть переговорник, который нам выдали на такой случай, я не смог, не смог составить правильно слова по слогам из-за слабости. После некоторого замешательства они мою просьбу выполнили. Видимо, им не хотелось отдавать шелковые ленты купола парашюта, из которых можно было сделать много различных поделок.

Меня привезли в управление милиции какого-то населенного пункта и положили на пол у дверей, где я пролежал до ночи, пока не приехали за мной наши. Через меня перешагивали какие-то люди, занятые своими заботами. На мои просьбы позвонить быстрей в часть они почему-то медлили. Видимо, боялись, что китайцы днем могут отобрать спасённого, за которого выплачивалось определённое вознаграждение. Случаи такие были. Китайские добровольцы, иногда со стрельбой, отбирали у корейцев спасённых наших товарищей, и поэтому они боялись транспортировать меня днем. Моё состояние становилось всё хуже и хуже. Страшно хотелось пить, но пить мне не давали. За всё время дали выпить только сырое куриное яйцо… Меня бросало и в жар и в холод. Воздуха не хватало, и я просил оставить открытой дверь на улицу. К вечеру стало совсем холодно, но дверь всё же они не закрывали. Пол у них как-то прогревался, и это меня выручало. Я лежал на правом боку, согнувшись, потому что болел сильно пах. Парашютный рывок лямок при катапультировании повредил брюшную полость, при осмотре в этом районе ранений не обнаружили, а ещё болела спина, гораздо сильнее всех ранений. Лежал я и смотрел в открытую дверь. Наступала темнота во всех отношениях. Кусочек звездного неба, который я видел, так и манил к себе, и это какой-то ниточкой связывало меня с жизнью, удаляя миг забытья.

В момент приступов ознобов и жара я опять и опять настойчиво просил корейцев позвонить в часть и сообщить обо мне. В сознании вспыхивали далекие картины приятных сердцу встреч с женой и детьми, товарищами и родными. Эти воспоминания облегчали физическую боль, и мне становилось лучше, но ненадолго. Часов в одиннадцать вечера наконец за мной приехала машина с группой товарищей под командованием П. А. Докучаева. В комнате, где я лежал, было темно, и зубной врач, который прибыл для оказания мне медпомощи и эвакуации меня, не мог мне ничем помочь без света. Тогда я предложил подогнать машину к двери и фарами осветить помещение. Корейцы, испугавшись, что им сейчас сломают забор, сразу принесли четыре мощные свечи, наподобие бенгальских огней. Закрыли наружную раздвижную дверь и ярко осветили помещение. Врач, Барышников Михаил Васильевич, зашинировал мне руку, сделал уколы и отпустил жгуты, которые лежали на моей руке более двенадцати часов. Ткани руки не омертвели. Помогло обморожение. Они дали мне выпить стакан спирта, но во рту при этом почему-то получилась пена. Меня лихорадило. Ребята накрыли меня в машине всем, чем могли, но я никак не мог согреться. Грузовик, в кузове которого мы ехали, кидало на ухабах из стороны в сторону так, что полупустая бочка с бензином все время норовила выскочить за борт. Она глухо била в борт кузова, а это страшно больно отдавало мне в голову. Дорога была взрыта бомбами, и шоферу с трудом удавалось вести машину относительно «плавно», чтобы не перекинуть санитарные носилки, на которых пластом лежал я. Корейские женщины услужливо предложили нашим ребятам пару ватных одеял в дорогу, чтобы укрыть меня. Я часто впадал в забытье, временами чувствовал, как товарищи подносили руки к моему лицу, проверяя дыхание. Эта забота вселяла в меня надежду, что они меня довезут меня до госпиталя. Саша Троицкий остался в одной форме, сняв все с себя, накрыл меря. Ночи в то время были морозные. Хорошие всё же ребята были у нас в дивизии. Потом они отвезли три новых одеяла взамен тех двух, которые были запятнаны кровью.

…Чернота неба чуть подернулась голубизной рассвета. Из-за борта кузова были видны верхушки ферм железнодорожного моста, Машина стояла, как я определил, очнувшись после очередного забытья. В этом районе к железнодорожному мосту был пристроен мост для автотранспорта, и через него в эти часы шли машины только во встречном направлении. Товарищи потребовали у регулировщика движения на мосту немедленного пропуска нашей машины на противоположный берег. Регулировщик, чувствовалось, не собирался уступать нашим требованиям, сидел на корточках и строгал лучинки для костра. Мне это мне потом рассказывали товарищи. Пришлось пригрозить оружием. Это подействовало, и он позвонил на ту сторону моста. На той стороне закрыли шлагбаум, и мы быстро проскочили мост. Было уже четыре часа утра, рассвело, когда мы прибыли в госпиталь, который развернулся пять дней назад до нашего прибытия, и я был первый тяжелораненый их пациент в таком безнадёжном состоянии. Слышу разговор: «Пульс только слегка прощупывается на шее… Какая группа крови?» М. В. Барышников ответил: «Первая», а у меня была вторая, о чем я и сообщил. Слышу команду: «В операционную, я даю кровь!..» Это был начальник госпиталя Александр Ефимович Горелик. Тут же дали кровь ещё три товарища из медперсонала, таким образом, более литра крови влили в меня и ещё столько же потом кровезаменяющей жидкости. После этого я почувствовал, что жизнь возвращает ко мне, стало теплее. В это время хирург Островский чистил мои раны от осколков костей и ампутировал палец. Хотел ампутировать руку целиком, но Александр Ефимович решил подождать, возможно, гангрены не будет. Гангрены не было, помогли антибиотики. Руку мне оставили, но с ней пришлось очень долго заниматься потом.

Лежал я в отдельной палате с привязанной к стене рукой, лежащей в гипсовом лангете. Гипс наложить было нельзя. Обмороженная кожа сходила лохмотьями с обеих рук и с правой ноги. На левой руке кончик большого пальца отмерз вместе с косточкой и отпал.

На следующий день меня посетили в госпитале Иван Никитович Кожедуб и Николай Васильевич Петухов, которые поцеловали меня и поблагодарили за мои боевые действия. Сообщили, что они ходатайствуют о присвоении мне звания Героя Советского Союза. Я, в свою очередь, поблагодарил их. Через три дня ко мне в палату стали пускать товарищей. Как же это было приятно, встречаться с ними, моими боевыми друзьями. Они сообщили, что был зачитан приказ перед строем о ходатайстве в присвоении мне звания Героя. Рассказывали о своих боевых буднях, информировали о всех вопросах жизни на аэродроме. Я продолжал жить их делами, и это давало мне моральные и физические силы. Лежал я три недели не двигаясь, на спине. Мне даже зеркало не давали, посмотреть на своё лицо. А оно, видимо, было не очень приятным. Я чувствовал, что мои губы и крылья носа были обморожены, а левая сторона лица была покрыта сплошным синяком от удара головой при приземлении, так мне описали мой вид ребята. Товарищи приносили мне для аппетита коньяк и ставили его в тумбочку. Аппетита у меня не было, начальник госпиталя часто приходил ко мне перед обедом и просил меня выпить с ним рюмочку. Он сам мне наливал её и преподносил с различными присказками. Мы выпивали но всё равно, ел я очень мало.

Близилось расставание с боевыми Друзьями. Первого февраля наши ребята уехали в Союз, а я ещё не был транспортабелен. Прощание с ними было для меня очень тяжёлым испытанием. Слезы у меня сами навертывались на глаза, да и они их еле сдерживали. Пришел проститься и Н. В. Петухов, который спросил меня, что представление мое на Героя посылать со всеми вместе или отдельной шифровкой? Я согласился, что со всеми вместе будет тактичнее.

Ребята уехали, но ко мне приходили наши техники и летчики из сменившей нас дивизии. Жизнь на аэродроме продолжалась. Бои приблизились к самому аэродрому. Американцы хотели запугать наших сменщиков, но они не очень им поддались. Правда, успех им не очень сопутствовал, и через два месяца их отвели во второй эшелон. В то время командующий ВВС Жигарев П. Ф. трижды задавал вопрос Кожедубу: «Почему так плохо идут дела у ваших сменщиков?» Иван Никитович отвечал, что всё, что могли, мы им оставили и хорошо ввели в строй. Большего мы ничего не могли сделать. Были посланы туда для «изучения» вопроса те же Савицкий и Агальцев с инспекторской группой. Я в это время находился в госпитале и видел, как командиру дивизии Шевцову приходилось сортировать некоторых товарищей, лежащих в госпитале не с боевыми ранениями и направлять их в другие места, так как они занимали койки со своими старыми болезнями, а койки эти были предназначены для раненых.

Начальник госпиталя всё спрашивал меня: «Как же это так получается? Вас „Сейбры“ боялись, а сейчас они ходят прямо „по головам“…» Мне пришлось уклоняться от ответа. Да и сам он видел эту картину, прекрасно и мог ответить не хуже меня на этот вопрос.

В госпиталь ко мне приходило немало душевных писем от друзей, выдержки из которых я осмелюсь поместить здесь. Надеюсь, что товарищи меня простят; эти письма были животворной нитью душ человеческих к моей душе, и я их часто перечитывал…