Неизвестный Киров

Глава 1 «Наш Мироныч»

«Настоящим взлетом в политической карьере Кирова, — пишет Н. А. Ефимов, — стал ленинградский период его жизни (1929–1934)»[204]. Если исключить «небольшую» неувязку со сроками (на самом деле Киров работал в Ленинграде без малого девять лет — с 1926 по 1934 год), Ефимов, безусловно, прав: это действительно был взлет в политической карьере Кирова, фундаментом которой являлось не столько его участие в борьбе с различного рода оппозицией, сколько успехи в экономической жизни города и области.

Киров знал каждое крупное предприятие, всех руководителей крупных заводов, фабрик, учреждений, многих ученых, рабочих, писателей. Здесь, в Ленинграде, все ему было дорого. Все силы души и сердца вкладывал он в организацию производства блюмингов, турбин, станков — карусельных, расточных, продольных. Осваивались первые отечественные автоматические телефонные станции, мощные масляные выключатели, налаживалось производство синтетического каучука, алюминия, появляются первые советские линотипы, фотоаппараты.

Интенсивно шла реконструкция действующих заводов и фабрик. В Ленинграде она имела свои особенности. Если по стране в целом большая часть инвестиций направлялась на новое строительство, то в городе на Неве на модернизацию и расширение промышленных предприятий, построенных еще в XIX веке. Шло переоборудование таких гигантов, как «Красный Путиловец», Ижорский завод, машиностроительный имени Карла Маркса, Невский им. Ленина, Металлический, Балтийский и другие. По первому слову тех лет были отстроены мясной, молочный, пищевой комбинаты. Возводился Хибиногорск, крупнейший горнодобывающий центр на Кольском полуострове. Основную рабочую силу при освоении Кольского полуострова составляли, наряду со спецпереселенцами (раскулаченными крестьянами), и заключенные. Интересовался ли Киров условиями их быта и труда? Несомненно. Имеется телеграмма Кирова, адресованная руководству треста «Апатит» 17 мая 1931 года с грифом «срочно» и «секретно». Она гласит: «4 июня бюро областкома будет заслушан доклад ЦКК-РКИ о результатах обследования треста „Апатит“. Вышлите основные моменты состояния работы и перспективы треста с таким расчетом, чтобы были получены нами не позднее 31 мая. В частности, необходимо, чтобы были освещены следующие моменты: а) Ход работ по выполнению промфинплана; б) строительство обогатительной фабрики и все вопросы, связанные с обогащением апатитов; в) перспективы экспорта апатитов; г) вопросы организации управления разработками (структура, хозрасчет и т. д.); г) состояние и перспективы механизации и использование рабочей силы; д) кадры рабочей силы и техперсонала; е) использование труда раскулаченных переселенцев»[205].

Бывая в Хибинах, Киров встречался как с заключенными, так и с различного рода переселенцами. Есть воспоминания, которые описывают беседы и встречи Сергея Мироновича. Киров считал, что производительность труда заключенных, переселенцев во многом определяется материальными и моральными поощрениями. Поэтому уделял большое внимание вопросам наведения элементарного порядка в коммунально-бытовом и медицинском обслуживании заключенных и переселенцев, установления контроля за их питанием и снабжением. По его настоянию были введены «Почетные трудовые книги», куда заносились фамилии отличившихся в труде осужденных, выдавались им грамоты с предоставлением определенных льгот. С 1931 года широкое распространение получила система зачетов рабочих дней в срок отбытого наказания. Однако ею могли воспользоваться только уголовные заключенные. Лица, осужденные по пресловутой «58», политической статье, не подлежали системе зачетов.

Тем не менее производительность труда на объектах, где работали заключенные, росла. Хибиногорский горнопромышленный район к началу второй пятилетки обеспечивал на 90 % всю фосфатно-туковую промышленность СССР. Уже в 1934 году экспорт апатитного сырья в Европу оценивался в 19,7 млн. рублей.

Отношения между гражданским руководством вновь строящихся на Кольском полуострове предприятий и управлением НКВД складывались непросто. И тогда, в случаях конфликтов, и те, и другое искали арбитра. В Ленинграде в такой роли чаще всего выступал Киров.

В Ленинградском партийном архиве хранится немало документов, повествующих об этом. Приведем лишь одно впервые публикуемое свидетельство сложных отношений тех лет.

«10 июля 1934 г.

Совершенно секретно.

Секретарю обкома Кирову

Согласно постановлению Президиума ЦИК СССР от 17/II-1933 г. дети высланных кулаков, как находящиеся в местах ссылки, так и вне ее, достигшие совершеннолетия восстанавливаются в избирательных правах районными исполкомами по месту жительства при условии, если они занимаются общественно-полезным трудом и добросовестно работают.

На основе данного постановления нами по спецпоселкам проводится работа по отбору указанного контингента спецпереселенцев с целью восстановления его в правах. В эту категорию входят спецпереселенцы 1913–1916 гг. рождения.

Секретарем Хибиногорского горкома партии т. Семячкиным указанное выше постановление Президиума ЦИК СССР извращено. Последний дал указание на проведение постановления в жизнь по отношению к спецпереселенцам 1915–1916 гг. рождения, мотивируя тем, что восстановление в правах молодежи из спецпереселенцев окажет отрицательные последствия на производство, ибо часть восстановленных может выехать из Хибиногорска.

Подобное опасение надо признать необоснованным, т. к. исключительно от хозяйственных и партийных организаций зависит создание для восстановленных в правах спецпереселенцев из молодежи такой бытовой и культурной обстановки, при которой не будет никакого стимула к отъезду по восстановлению в правах…

Прошу Семячкину дать соответствующее указание с Вашей стороны.

Зам. ПП ОГПУ в ЛВО Запорожец (автограф)»

Киров познакомился с посланием и распорядился дать нагоняй секретарю Хибиногорского горкома. Зав. особым сектором обкома Николай Федорович Свешников пишет секретарю: «Напиши сегодня же письмо Семячкину. Мироныч подпишет. 15 июля 1934 г.»[206].

В 1933 году вводится в строй Беломоро-Балтийский канал, через который прошли военные корабли, положившие начало созданию советского Северного флота. Создание этого транспортного пути на европейском Севере Союза имело тогда огромное народно-хозяйственное и оборонное значение. Строительство канала началось в декабре 1931 года. По протяженности он не имел себе равных — 227 километров, из них 40 километров предстояло выбить в скальных породах. И все это по существу без современной техники. Кирка, лопата, тачка — вот основные орудия труда. Канал имел на своем пути 19 шлюзов, 13 плотин, 35 дамб. Объемы выемки скал и грунта значительно превышали объемы подобных работ на Панамском и Суэцком каналах, которые строились соответственно 9 и 10 лет. Беломоро-Балтийский — всего 20 месяцев.

На строительстве Беломорстроя тоже широко использовался труд заключенных и спецпереселенцев. Начальник Беломорстроя Л. И. Коган заявлял: «Заключенный стоит государству 500 руб. в год. С какой стати рабочие и крестьяне должны кормить и поить всю эту ораву тунеядцев, жуликов, вредителей, контрреволюционеров. Мы пошлем их в лагеря и скажем: „Вот вам орудия производства, хотите есть — работайте!"».

Думаю, эту позицию разделяло не только все руководство партии и страны, но и огромное большинство ее населения.

Несомненно, так думал и Киров. Но бывая на строительстве канала, видя каторжный труд заключенных, он старался относиться к ним, по мере возможности, справедливо. Один из участников строительства впоследствии вспоминал, что по инициативе Кирова за ударный труд осужденные представлялись к наградам, досрочно освобождались, с них снималась судимость. Так ли это? Документов с Кировскими пометками по этому вопросу пока найти не удалось. Но есть косвенные свидетельства, подтверждающие этот факт. Так, например, в сентябре 1932 года вопрос «О льготах для рабочих Беломорстроя» обсуждался на заседании Политбюро ЦК ВКП(б). Вел его Сталин. Кирова на заседании не было, но вносился этот вопрос Г. Г. Ягодой и П. П. Постышевым от имени специальной комиссии, членом которой являлся Киров. Согласно принятому Политбюро постановлению, ОГПУ было предоставлено право полного освобождения тех заключенных, которые особо отличились на строительстве канала, ЦИКу СССР разрешалось сокращать сроки заключения и снимать с освобожденных заключенных судимость, причем все эти правила распространялись и на тех, кто проходил и по статье «58»[207].

До последнего времени не представлялось возможным ответить на вопрос, сколько же заключенных и разных переселенцев трудились на стройках Беломорстроя. Такой серьезный исследователь, как О. В. Хлевнюк, отмечал, что при принятии решения в июне 1930 года о строительстве Беломоро-Балтийского канала называлась цифра в 120 тыс. заключенных, дабы закончить по нему работы в течение двух лет[208]. Однако в 1998 году вышел в свет изданный обществом «Мемориал» справочник «Система исправительно-трудовых лагерей в СССР. 1923–1960», в котором, в частности, приведена динамика численности заключенных Беломоро-Балтийского исправительно-трудового лагеря. Так, на декабрь года в нем находилось 107 390 человек, среднегодовая численность заключенных составила в 1932 году — 99 095 человек, в 1933 году — 84 504 и в 1934 году — 62 211[209]. С другой стороны, 20 февраля 1934 года в совершенно секретном документе, адресованном Ленсовету и секретарю обкома ВКП(б) Кирову, указывалось, что контингент населения, занятого выполнением поставленных перед Беломоро-Балтийским комбинатом задач по промышленному строительству и освоению необжитых районов, достигает 140 тыс. человек. В связи с этим Главное управление лагерей просит Ленинградский отдел здравоохранения выделить медперсонал для работы на комбинате: врачей-терапевтов в количестве 28, 30 фельдшеров, 15 акушерок и медработников для ухода за больными, 28 зубных врачей и 19 фармацевтов. Документ был подписан начальником главного управления лагерей ОГПУ Берманом[210]. (Следует пояснить, что указанные в нем 140 тысяч включают не только заключенных лагеря, но и привлеченных к строительным работам трудпоселенцев, то есть сосланных кулаков, а также вольнонаемный персонал.)

Ленинградское руководство откликнулось на просьбу ГУЛага. Для направленных в его распоряжение медиков были созданы улучшенные материально-бытовые условия, им выплачивалась денежная компенсация за отрыв от постоянного местожительства, установлены прибавки за выслугу лет.

Не представляется пока возможным точно установить число умерших и переболевших на стройках канала и других объектах Беломоро-Балтийского комбината. Известно только, что к окончанию работ от дальнейшего отбывания наказания были освобождены 12 484 человека, восстановлены полностью в правах со снятием судимости 500 человек и 59 516 осужденным сокращены сроки заключения. Среди тех, кто был восстановлен в правах — инженеры-проектировщики канала, осужденные в свое время за так называемое «вредительство». Это — Вержбицкий, Хрусталев, Вяземский, Будасси, Маслов, Зубрик, Журин и др.

К сожалению, нет никаких сведений о дальнейшей судьбе этих людей, как нет и данных о числе тех, кто умер от голода, холода, болезней при строительстве канала. А это, несомненно, десятки тысяч человек. Начальник управления НКВД по Ленинградской области Филипп Демьянович Медведь говорил: «…Мы строим коммунизм и будем его строить до конца, несмотря ни на какие затруднения и жертвы, любой ценой, любыми средствами будем идти к намеченной нами цели кратчайшим путем».

Строительство Беломорстроя находилось целиком под контролем и руководством ОГПУ. Первым эмиссаром Политбюро ЦК ВКП(б) на строительстве канала был Микоян, который, кстати, входил в специальную комиссию, определявшую нормы снабжения заключенных ГУЛАГа. Руководство Беломорстроя не подчинялось ни партийным, ни советским органам Ленинградской области. Киров дважды по поручению ЦК ВКП(б) выезжал на строительство канала. Первый раз в июне 1932 года, второй раз — летом 1933 года совместно с Ворошиловым, Сталиным, Ягодой. Придавая огромное экономическое значение этой стройке, Киров, безусловно, был хорошо знаком с методами работы чекистов и, более того, высоко оценивал их роль. Он отмечал на XVII съезде ВКП(б), что Беломоро-Балтийский канал «…это гигантское сооружение нашей эпохи… Такой канал, в короткий срок, в таком месте осуществить — это действительно героическая работа, и надо отдать справедливость нашим чекистам, которые руководили этим делом, которые буквально чудеса сделали».

Не будем искать оправданий подобной точке зрения. Добавим только, что в этом мнении Киров не был одинок. На том же съезде всем делегатам съезда был вручен подарок — книга «Беломорско-Балтийский канал им. Сталина». По словам Сергея Мироновича — «очень полезная книжка». Ее посвятил XVII съезду ВКП (б) по предложению всего авторского коллектива оргкомитет Союза советских писателей. В числе авторов значились такие «инженеры человеческих душ», как Л. Авербах, С. Алымов, Е. Габрилович, С. Гехт, К. Горбунов, М. Горький, К. Зелинский, М. Зощенко, Вс. Иванов, В. Катаев, М. Казаков, Л. Никулин, Л. Славин, А. Тихонов, А. Толстой, В. Шкловский, К. Финн, А. Эрлих, Бруно Ясенский.

Книга была одобрительно встречена всеми делегатами съезда. Естественно, что о каторжном труде заключенных в ней места не нашлось.

Но не следует забывать о сложности, противоречивости и самого времени, и личности Кирова. Именно на XVII съезде ВКП(б), состоявшемся в феврале 1934 года, Сергей Миронович провозгласил: «Ленинградские рабочие говорят, что в Ленинграде остались старыми только славные революционные традиции петербургских рабочих, все остальное стало новым».

Ленинградские рабочие. Киров был связан с ними самым тесным образом. И они знали, что могут прямо, открыто сказать о недостатках, о своих мыслях и чаяниях. Десятки, сотни записок получал Киров на собраниях, в которых ставились самые разнообразные вопросы. Интересно отметить, что, как правило, все записки были подписаны. И это, конечно, неслучайно. Кирову верили. На одни вопросы он давал ответы сразу же, другие обещал проверить, третьи — принимал к сведению как критические замечания в свой адрес.

Приведем лишь некоторые из этих записок.

«Тов. Киров! Рабочие завода ГОЗ им. ОГПУ настаивают на дальнейшем расширении мирной и военной продукции на нашем заводе, так как считают, что кино-аппаратура является главным рычагом культурного строительства главным образом в деревне, не говоря о важности военной продукции, и просим в твоем лице поддержать только что развивающуюся оптическую промышленность в нашем СССР. Делегат от завода Зуев»[211].

Или другого характера:

«Т. Киров! Почему ты, говоря о блюмингах, указываешь, что его готовит только Ижорский завод? А „Красный Путиловец"? 1) Плотовины льет он (так в тексте. — А. К). 2) Клинические шестеренки. 3) Цилиндр шестеренки тоже Кр. Путиловец. А рамы рольганга? Тоже делает Невский им. Ленина! А то получается — все делает будто Ижорский завод!!!» Записка подписана несколькими делегатами, но подписи неразборчивы[212].

Естественно, что в записках поднимались не только хозяйственные вопросы, а и вопросы, связанные с политической борьбой внутри партии, с состоянием преступности в обществе. Например, такие:

«Почему докладчик не остановился на решении партии о высылке Троцкого и его последней деятельности, не повредит ли этот шаг нам?». Или: «Как реагировали Бухарин и Томский на решения Ленинградской и Московской партийных конференций о правом уклоне. Имеем ли сейчас полное единство среди Политбюро ЦК ВКП(б)?». И такого вот содержания: «Почему не применяется репрессивных мер как-то расстрел к растратчикам, которые истребляют очень много наших средств, которых у нас ограниченно… Нужно пустить в расход десятка три крупных растратчиков. Этим самым ограничить растраты»[213].

Вопросы, вопросы, вопросы… Они действительно были очень разные по содержанию и диапазону охвата проблем.

«Тов. Киров. Ты говорил об увеличении зарплаты и снижении цен на некоторые продукты на 10 %. Что отвечать рабочим сейчас. А ты это и сам знаешь — цены на все очень подняты. Почему чересчур нажимали на частника, торгующего кооперативными товарами… Сейчас они торгуют на рынках тайно и берут сколько хотят».

«Какие практические мероприятия были проведены областкомом в деле исправления ошибок, допущенных отдельными звеньями парторганизации в коллективизации сельского хозяйства?..»

«Сколько отозвано колхозников за искривление линии партии и сколько отправлено на Соловки?»[214].

Все приведенные мной вопросы относятся к началу 30-х годов. Как видим, и в эти трудные годы народ далеко не безмолвствовал. Он ставил вопросы и получал ответы. Но и вопросы и ответы соответствовали тому времени, уровню политического сознания масс тех лет, их представлению о социализме и социальной справедливости. Объективная обстановка начала тридцатых годов, массовые настроения и чаяния безусловно влияли и на формирование политической позиции партийных, государственных, хозяйственных руководителей того периода, в том числе на С. М. Кирова и все ленинградское руководство.

Киров всегда находил меткие слова, яркие образы, интересные метафоры, дабы показать вред бесхозяйственности, нерадивого отношения к делу, к качеству продукции. Он не проходил мимо, казалось бы, мелких фактов и негативных явлений. Осенью 32-го года на прилавках ленинградских магазинов, в киосках появились в продаже спички «малютка». Они оказались плохого качества. У себя в кабинете Киров собрал совещание руководящих работников спичечной промышленности. Перед началом совещания он предложил всем желающим закурить: папиросы и спички лежали здесь же. Кое-кто хотел достать из карманов свои, но хозяин кабинета предупредил:

— Нет, уж, товарищи дорогие. В гости со своим угощением не ходят. Вот вам папиросы, а вот и спички, — к слову говоря, ваша собственная продукция. Так что не обессудьте!

Спички либо не загорались совсем, либо сразу же гасли. Киров поднялся со своего места и сказал:

— Теперь, надо полагать, каждому из вас понятно, по какому поводу вас пригласили на совещание[215].

Нерадивых работников, бракоделов, халтурщиков Киров подвергал не только осмеянию, но и требовал поступать с ними по всей строгости закона. С присущей ему страстностью он особенно обрушивался на тех, кто пренебрегает интересами людей. «Я мог бы, — говорил он, — привести целый ряд буквально возмутительных фактов. Я вам приводил пример с банями без шаек. Я мог бы вам привести завод, где выстроили новые корпуса, оборудовали их по всем правилам техники, но забыли… об уборных… Я мог бы вам рассказать, как в одной из наших транспортных организаций рабочего-ударника, старика премировали… лыжами»[216].

Конечно сегодня все, о чем говорил тогда Киров, может казаться мелочью. Но у каждого времени свои особенности, свои радости, своя боль и печаль. И критически осмысливая свое недавнее прошлое, мы прежде всего должны научиться его понимать, не питать по поводу него иллюзий, но и не впадать в крайность огульного отрицания; короче говоря, научиться отличать зерна от плевел.

К началу 30-х годов в стране уже отчетливо прослеживались контуры административно-командной системы. В 1932 году Политбюро ЦК ВКП(б) дважды (в ноябре и декабре) рассматривало вопрос о введении новой паспортной системы и разгрузке городов от «лишних элементов». Сама постановка вопроса была вызвана бурным процессом индустриализации страны. В постановлении Политбюро ЦК от 12 ноября (его вел Сталин, присутствовал на заседании и Киров) отмечалось, что в связи с интенсивным ростом населения крупных городов за счет деревни, невозможностью обеспечения прибывающих жильем и работой, усложнением социальной атмосферы в городах и ростом преступности необходимо провести учет всех проживающих в городах. Образец нового паспорта представить к 1 декабря 1932 года[217].

16 декабря 1932 года Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило постановление ЦИК СССР и Совета Народных Комиссаров об установлении в СССР единой паспортной системы и обязательной прописке. При ОГПУ создавалось Главное управление милиции. Его начальником назначался Г. Е. Прокофьев. Именно на это управление возлагались паспортизация и прописка. Соответствующие управления создавались и на местах[218]. Управление рабоче-крестьянской милиции Ленинграда и области возглавил А. А. Петерсон.

Начиная с 1933 года в Ленинграде, как и в других городах страны, шла паспортизация. Все те, кто не получил новый паспорт, автоматически лишались прописки и жилплощади и подлежали высылке из города за пределы стокилометровой зоны в течение 24 часов. «Лишними», как и следовало ожидать, оказались «классово-чуждые элементы» — как Правило, выселению подлежали лица дворянского происхождения, представители духовенства, бывшие торговцы, заводчики, офицеры.

Вся эта акция осуществлялась управлением милиции по Ленинграду совместно с ОГПУ. Из Ленинграда на сотый километр было выслано приблизительно 100 тысяч человек (эти данные нуждаются в дополнительной проверке).

Киров был полностью осведомлен о ходе операции по высылке «бывших». В Ленинградском партийном архиве хранится немало документов, как принято говорить нынче, компетентных органов, адресованных Кирову или второму секретарю обкома М. С. Чудову. Шли они. за подписями начальника ОГПУ по Ленинграду и области Ф. Д. Медведя и его заместителя И. В. Запорожца под грифом: «Секретно», «Совершенно секретно». Всегда указывалась экземплярность документа. Как правило, стояла цифра «1». Далее стояло — «Спецсообщение». Ни на одном подобном документе нет никаких пометок Кирова или Чудова, какие имеются на других документах, далеко отстоящих от ведомства НКВД. По всей видимости, «спецсообщения», а именно по этому разделу проходили данные об арестах, «органы» пересылали первым лицам города только для ознакомления.

Снимает ли это обстоятельство ответственность с С. М. Кирова за нарушение законности, за репрессивную, по сути, политику? Ни в коей мере. Я не собираюсь создавать приукрашенный образ Кирова, выпрямлять его характер, упрощать эпоху, в которую он жил и работал. Но вынуждена остановиться на этом моменте, так как не могу согласиться и с другого рода выпрямлением и упрощением, которое стало модным в последнее время, в том числе и по отношению к Кирову.

«Чтобы решить… жилищный вопрос в связи с ростом численности рабочих на новых стройках в ходе „социалистической индустриализации”, — утверждает уже хорошо известный нашему читателю Н. А. Ефимов, — он приказал выселить в одночасье (выделено мной. — А.К.) из Ленинграда „недобитых классово-чуждых элементов”»[219].

Разве это не упрощение? Как мог Киров приказывать организации, непосредственно подчиняющейся центру, организации, которая все в большей степени становилась подотчетной только Сталину. Другое дело, что в условиях складывающейся командно-административной системы Киров принял, как говорится, правила игры, считая своим партийным долгом неуклонно и последовательно проводить политику Центра. За этот выбор история ответственности с него не снимает, да он и сам, по существу, расплатился за него своей трагической смертью…

Однако кроме «большой политики» с ее политическими спекуляциями на лозунге классовой борьбы, с ее интригами в борьбе за власть — той политики, мастером которой Киров никогда не был, существовала еще и многогранная жизнь города с его бурно развивающейся промышленностью, растущим экономическим потенциалом, нуждами многомиллионного уже в то время населения. И здесь Сергей Миронович оказался как раз на высоте.

Сегодняшнему поколению, наверное, даже невозможно представить, что основным источником топлива для ленинградских жилых домов служили дрова и торф. Заготавливалось это все вручную: пила, топор, носилки, лопата. Проблемы развития торфяной промышленности, лесозаготовки всегда волновали Сергея Мироновича. Он внимательно следил за работой научно-исследовательского института торфа, постоянно интересовался его прогнозами в развитии торфяной промышленности. Интересно письмо Н. И. Бухарина к С. М. Кирову. Оно датировано 15 апреля 1933 года и публикуется впервые.

«Дорогой Сергей Миронович!

Филиал нисторфа[220] в Ленинграде висит на волоске из-за отсутствия помещения (его выселили из Гостиного двора). Стоит поэтому угроза закрытия. Я очень просил бы тебя распорядиться о закрытии дома на Марсовом поле, куда в настоящее время по договору переселился институт (там придется в таком случае выселять жильцов), если это возможно, то я прошу о предоставлении другого помещения. Привет. Твой Н. Бухарин»[221].

Несомненно, основной рабочей силой как на предприятиях по добыче торфа, на лесозаготовках, так и на постройке таких предприятий промышленности, как Волховский алюминиевый комбинат, каскад электростанций на Свири, были опять-таки заключенные и спецпереселенцы. Бараки, окруженные колючей проволокой для заключенных, и без нее, где жили переселенцы, являлись неотъемлемой частью пейзажа Ленинградской области. Бывая в Назии, на Свирьстрое, на Волховском алюминиевом комбинате, Киров интересовался бытом заключенных, их питанием, но считал, что для спецпоселенцев необходимо строить семейные бараки. Будучи в командировке в Казахстане, он напоминал М. С. Чудову, что кончается срок договора с управлением НКВД по Ленинградской области на использование труда заключенных из Свирьлагеря ОГПУ и его необходимо перезаключить.

К труду заключенных, занятых на добыче торфа, дров, на строительстве новых предприятий, в то время относились как к нормальному явлению. Киров не был исключением. Быт и условия труда заключенных его интересовали в той мере, в какой они способствовали увеличению добычи торфа и леса. От этого зависело, будут ли ленинградцы зимовать в тепле.

«Дорогой Михаил, — писал он Чудову из Казахстана, — письмо твое получил. Одинаково с тобой беспокоюсь за наши планы в связи с плохой погодой. Должна же она, сволочь, измениться к лучшему. При таких условиях ничего не посоветуешь. Здесь же наоборот очень сухо и чертовская жара. Народ прямо задыхается… Если дурацкая погода не изменится, то мы можем с топливом попасть в плохое положение»[222]. 17 сентября 1934 года Чудов сообщал телеграммой Кирову: «Не беспокойся. Думаю первых числах октября созвать пленум. Ориентировочно намечаю следующие вопросы: лесозаготовки, животноводство, план овощей на 35 год, местная промышленность, партпросвещение. Сообщи, какие из этих вопросов по твоему целесообразно поставить на пленум…»[223]. Через неделю в новой телеграмме Чудов сообщает Кирову: «Торф к 22-ому сентября высушили и заштабелевали полностью…»[224].

Предельно ответственный и, как бы мы сказали сегодня, прагматичный подход к жизнеобеспечению города, лишенное начальственного высокомерия отношение к людям, неподдельный интерес к их заботам и нуждам очень быстро покорили сердца ленинградцев. Кирова знали, любили, ласково называли «Наш Мироныч».

Дора Абрамовна Лазуркина, работник обкома тех лет, писал а в своих воспоминаниях: «Трудно сказать, кто впервые назвал так тепло и душевно замечательного революционера-ленинца… Бесспорно лишь одно: так его звали тысячи и тысячи людей»[225].

Одно время существовало довольно расхожее мнение, что Миронычем Кирова впервые стали звать ленинградские рабочие. Но это одна из многих легенд, сложившихся вокруг его имени.

В Центральном партийном архиве удалось обнаружить несколько писем Серго Орджоникидзе к Кирову. Они относятся к началу 20-х годов, и оказывается уже тогда Серго обращался к нему «Дорогой Мироныч!» Не будем приводить их все. Процитируем только одно. Оно публикуется впервые. И интересно не только обращением, но и тем вопросом, который в нем затрагивается. Это национальные отношения в Закавказье накануне XII съезда РКП(б).

«Дорогой Мироныч!

Посылаю тебе воззвание наших уклонистов. Все утверждают, что это дело пера Сережи Кавтарадзе[226]. Подготовка к съезду идет вовсю: и уклонисты, и наши не щадят сил и средств. Бью уклонистов изрядно, на съезде их будет, по-видимому ничтожное меньшинство.

Ну скоро увидимся. Твой Серго. 3/III-23 г»[227].

Позднее в середине 20-х годов Кирова называли Миронычем уже азербайджанские товарищи.

Академик А. Ф. Иоффе, лично знавший его, писал, что Киров был человеком, «который всей волей, всеми чувствами и помыслами заполнен одной великой идеей и для которого своих личных каких-либо стремлений не существовало». Его сокровенной мечтой было построение социализма. Он верил в эту идею и делал все возможное для ее осуществления.

17 января 1934 года во дворце Урицкого (так назывался тогда Таврический дворец) открылась объединенная V областная и III городская Ленинградская партийная конференция. С. М. Киров выступал на ней с докладом о работе ЦК ВКП(б). 82 человека приняли участие в прениях. Разные социальные слои и группы представляли они на конференции, разные проблемы ставили в своих выступлениях, иногда остро, иногда мягко говорили об ошибках и недостатках в своей деятельности. Но было общее, что объединяло почти все эти речи. Это восхваление И. В. Сталина. Доклад Кирова на этой конференции впоследствии публиковался под названием «Сталин — великий организатор побед рабочего класса». И этот тезис был стержневой нитью всего доклада.

Кирову вторили делегаты, конференции: начальник политотдела Мурманской железной дороги Николай Чаплин и директор Ленинградского государственного издательства Рафаил, поэт Александр Прокофьев и писатель Юрий Либединский. Рафаил: «Наша эпоха — есть эпоха Сталина… мировое коммунистическое движение, возглавляемое таким гениальным вождем, как т. Сталин… сумеет обеспечить победу»[228]. Ю. Либединский: «Ленин и Сталин — какая громадная тема… Какие силы нужны для того, чтобы подойти к изображению таких характеров, чтобы изобразить таких людей, как Ленин, Сталин, Киров, Каганович, этих гениальных людей нашей партии… т. Сталин в своей гигантской работе находит время уделять и нашей литературе. Основные лозунги даны им, этим гениальнейшим из людей»[229]. Н. Чаплин: «…На железнодорожном транспорте были созданы политотделы. Ив этом мероприятии, как и во всем другом отразился гений тов. Сталина»[230].

Выступая с приветствием конференции ленинградских коммунистов от Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина, академик Николай Иванович Вавилов также провозгласил здравицу в честь ВКП(б) и ее «вождей — тт. Сталина и Кирова». Он заверил партийную конференцию также в том, что в Детском Селе будет создан сад, который полностью обеспечит цитрусовыми культурами ленинградских трудящихся. Возникает вопрос, что толкнуло великого ученого на это обещание, в реальность которого вряд ли верил он сам. Перелистывая сегодня документы архивов, можно с уверенностью сказать, что к началу 1934 года Николай Иванович Вавилов был уже измучен доносами: подписанными и анонимными. Они шли на него в Академию наук, обком партии, Центральный Комитет ВКП(б). Один из них, адресованный в ЦК, который направил его для разбирательства незадолго до конференции в Ленинградский обком, Кирову, был подписан Быковым (инициалы отсутствовали) и назывался «Против реакционной методологии сельскохозяйственных наук». В нем Н. И. Вавилов был подвергнут разносной критике. Оставив без внимания такие ярлыки, как «идеалистический метод», «вредительство», Сергей Миронович попросил зав. отделом науки В. С. Волцита, курирующего научные учреждения, подготовить на его имя записку для ответа в ЦК ВКП(б). В ней Волцит подчеркнул, что «не следует вдаваться в рассуждения по существу затронутых вопросов методологии», ибо это дело сугубо ученых. «Однако, — писал он, — считаю, что в отношении сельскохозяйственных научно-исследовательских институтов необходимо принять такие же меры, какие указаны в приказе ВСНХ в отношении промышленных, т. е. связать их с соответствующими хозяйственными организациями и добиться на деле значительно более серьезного участия их в социалистической реконструкции сельского хозяйства»[231].

Противоречила ли эта записка взглядам Н. И. Вавилова? Безусловно нет. Выступая с докладом при создании Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук, Вавилов и сам считал: «Первая задача академии и ее институтов — это углубленная оригинальная исследовательская работа в направлении решения важнейших практических сельскохозяйственных задач…»

Однако начавшееся гонение на генетику, клевета, приклеивание ярлыков несомненно сыграли роль психологического прессинга, что и сказалось на его выступлении.

История необратима. Она идет по своим законам. Человек — не винтик, не робот в сложном механизме общества. Ему свойственны не только подвиги, высокие моральные помыслы, но и слабости, ошибки, порой трагические. От него зависит ход и направления общественного развития. И он несет моральную ответственность перед судом истории. Такой трагической ошибкой Сергея Мироновича Кирова было несомненное его участие в создании культа личности Сталина.

1934 год начался для Кирова неудачно. Почти весь февраль он проболел гриппом, 20-го ему стало лучше, он вышел на работу. Начались встречи, поездки, совещания, В начале марта он снова несколько дней проболел. В связи с чем не смог присутствовать на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 5 марта. К тому же 7 марта опросным путем членов и кандидатов в члены Политбюро там решались вопросы, в том числе и по Ленинграду. 8 марта Киров присутствовал на торжественном заседании, посвященном Международному женскому дню, а вечером поездом уехал в Москву. В записке Михаилу Семеновичу Чудову он сообщал:«…7-ого марта в Москву не сумел поехать, замучил насморк и пр. Еду 8-ого, хотя П. Б. (Политбюро. — А.К.) было 7-ого. Пробуду один день 9-ого, 10-ого вернусь. Надо там проинформироваться, никаких вопросов с собой не беру»[232].

25 марта 1934 года Серго Орджоникидзе писал в письме к Кирову: «Слушай, друг, тебе надо отдохнуть. Ей-ей, 10–15 дней без тебя там ничего особенного не случится… Наш земляк считает тебя здоровым человеком. Оно так и есть, но все же передохнуть надо!»[233]

«Земляком» Орджоникидзе и Киров в своей переписке именовали Сталина.

Действительно, рабочие дни Кирова были весьма плотно спрессованы. В Ленинграде возникали трудности с выполнением заданий второй пятилетки. Не все ладилось в Лбинах. В области все время возникали проблемы с животноводством. Остро стояли проблемы коммунального хозяйства города. Все чаще и чаще Кирову приходилось брать на себя решение хозяйственных вопросов, подменяя советские, хозяйственные органы, прибегая к административному нажиму, все меньше и меньше внимания уделялось политическим методам партийного руководства.

Несомненно, развитие страны требовало, чтобы партия, фактически единственная политическая организация страны, больше уделяла внимания экономике. Но вряд ли правилен был тот метод, те рычаги, к которым она стала все чаще и чаще прибегать.

Вспомним, что во второй половине 20-х годов ЦК ВКП(б) принял ряд постановлений по сугубо хозяйственным вопросам: о рационализации производства, режиме экономии. И уже в то время партия стала отходить от политических методов — убеждения людей — к практике жесткого руководства приказами. В 30-е годы тенденция эта усилилась. Индустриализация, развитие сельского хозяйства были не просто экономическими задачами. От их решения зависело «быть или не быть» стране независимой. И партия бросилась их решать, все чаще и чаще прибегая к командно-административному нажиму.

Появление отдельных черт складывающейся командно-бюрократической системы еще в 20-е годы тревожило таких лидеров, как Киров. «Нам нужно, — говорил он, — вести беспощадную борьбу с бюрократизмом, косностью, чванливым и барско-пренебрежительным отношением к нуждам рабочих и крестьян».

Но бюрократизм порождала сама организационная структура партии. Начиная с XVI съезда, состоявшегося в июне 1930 года, она переходит к сугубо функциональному принципу в работе своего аппарата, подменяя полностью хозяйственные органы. Создается институт инструкторов, курирующих отдельные отрасли промышленности и сельского хозяйства. Появляются инструкторы по льноводству, по животноводству, по откорму свиней и т. д. Все это, безусловно, отрицательно сказывалось на руководстве хозяйственной деятельностью. Представьте себе положение директора предприятия или совхоза, к которому в иной день приезжало для проверки и «указаний» до 9–10 райкомовских инструкторов. Так постепенно партия все дальше отходила от политических методов решения проблем. Главным становится административно-командный метод. И это в полной мере стало проявляться и в Ленинграде, где все нити сходились в обкоме — у С. М. Кирова.

Передо мной бланк малого формата Ленинградского обкома ВКП(б). На нем кировской рукой сделаны пометки: «переговорить», «позвонить», «проверить», «вызвать». Хронологически они относится к марту 1934 года. Скорее всего, это заметки всего одного дня — 24 марта. Не все записи удалось расшифровать. Но поражает объем того, что решал Киров и диапазон проблем.

«Собрание института.

Вагоны для сланца.

Торпеды.

Торфяное снабжение.

Вагоны.

Секрет<арь или ари> по КСМ.

„Смена". 37 тыс.

Управление торга.

Пятаков.

Сланцы.

Комбайн.

Сушилка.

Курсы комбайнеров.

Здоровье Лейтмана.

Записка о суде.

Исакиевский собор.

Огороды.

От Ломанского до 2 Муринского 18 шт. столбов.

Электрофикация Мурманской дороги.

Отпуска.

Трамвай.

Церкви.

Корабли.

Артиллерия.

Типографии.

Пикалево завод.

Погода на 25 марта.

Троллейбус»[234].

Трудно прокомментировать этот впервые публикуемый документ, касающийся «среза» всего одного кировского рабочего дня. О каком собрании идет речь, установить пока не удалось, а все остальное — в основном поддается расшифровке. Вопросы, причем самые разноплановые, решались Сергеем Мироновичем в этот день.

Попробуем же сгруппировать их. Первая группа — это создание новой техники для сельского хозяйства. Ученые Ленинграда были тогда заняты разработкой «северного комбайна». Считалось, что с его помощью возможно будет производиться уборка зерновых в трудных условиях полуболотистой, суглинистой почвы. Первые испытания комбайна предполагались осенью 1934 года. Киров считал важным форсирование работ по его созданию и подготовке комбайнеров для работы на этой новой технике. Не менее важной задачей он считал в условиях Ленинградской области строительство стационарных сушилок.

Вторая группа вопросов связана с обеспечением жизнедеятельности города. Это прежде всего улучшение движения трамвайного транспорта и переход к другим видам транспорта — автобусу и троллейбусу, последнего тогда не было в городе вообще. Не случайно слово «троллейбус» подчеркнуто в записке двумя жирными чертами. (Замечу, что первый троллейбус был пущен в городе только после смерти Кирова.) Ленинград продолжал испытывать острый кризис в топливе. Киров помечает у себя: «сланцы», «вагоны для сланца». В это время ученые выдвигали идею использования сланца в качестве топлива. И Киров даже проэкспериментировал, протопив свою квартиру сланцами.

Волновало его и состояние торговли в городе, кадры торговых работников, обсчеты, обвесы покупателей. По его заданию в июне 1934 года водилось обследование состояния торговли и общественного питания. В специальной справке для Кирова сообщалось о хищениях на предприятиях общественного питания. В ней приводились некоторые факты. Так, на фабрике-кухне им. Ленина в январе 1934 года хищения совершили 10 человек. Сами кражи по нынешним временам мизерные: 150 гр. сахарного песка, одна выпеченная коврижка, 200 гр. сливочного масла, шесть рабочих украли 4 кг свинины и ящик с макаронами. В феврале было также 10 хищений. За первый квартал 1934 года только по Выборгскому району с предприятий общественного питания было уволено 204 человека за воровство, 51 — за пьянство и 73 человека за прогулы. По Володарскому району соответственно 29, 12 и 47 человек. В Московском районе 51 уволены за воровство и 79 за пьянство[235].

Возможно, нашим современникам эти цифры покажутся ничтожно малыми по сравнению с тем, что «теряется» сегодня. Но нельзя забывать, что в то время действовал закон от 7 августа 1932 года об охране социалистической собственности, собственноручно написанный Сталиным. Он вводил «в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты — расстрел с конфискацией всего имущества», а при смягчающих обстоятельствах грозил лишением свободы на срок не ниже 10 лет, опять-таки с конфискацией всего имущества. Амнистия по делам этого рода была запрещена.

Решались Кировым и другие социально-экономические проблемы жизни города: освещение окраин, асфальтирование площади около Исаакиевского собора.

Надо сказать, что состояние коммунального хозяйства города волновало Кирова постоянно. 16 августа 1934 года в своем письме из Сочи на имя секретаря горкома Александра Ивановича Угарова он сообщает: «Волею судеб я оказался в Сочи, чему никак не доволен — жара здесь не тропическая, а чертовская.

К тебе просьба. Надо крепко навалиться на коммунальные дела. Время уходит, а дела там плохи. Не знаю, как август. Из газет наших, конечно, ничего не узнаешь. Я писал об этом Кодацкому. По дорогам они могут сделать больше плана, если захотят. Между прочим надо доделать асфальто-бетоном площадь Исаакиевского собора (все выделения самого Кирова. — А.К.). Словом, программу надо дожимать, иначе трудно будет бороться за будущий год. Как с завозом дров, овощей и пр.

Очень жалею, что уехал в Сочи.

Привет. С. Киров»[236].

Третья группа вопросов, которые Киров постоянно держал под контролем, была связана с обеспечением обороноспособности страны. Архивные документы свидетельствуют, что в то время принимались серьезные меры по укреплению обороноспособности страны. В Ленинграде это было связано прежде всего с именем Кирова.

И. В. Белов, Б. М. Шапошников, М. Н. Тухачевский — командующие Ленинградским военным округом в разные периоды 30-х годов, неоднократно это подчеркивали. Артиллерийские орудия, снаряды, танки, торпеды, средства связи, оптические приборы, боевые корабли — все это находилось в поле зрения Кирова.

Недавно в Ленинградском партийном архиве обнаружено письмо Михаила Николаевича Тухачевского. Оно датировано 12 февраля 1931 года. «Уважаемый Сергей Миронович! — говорится в нем, — мне не удается никак созвониться с Вами (я живу в Тарасовке), а Уборевич просил Вам доложить вопрос о выполнении наших заказов по металлическому самолетостроению на заводах Кр. Выборжец, имени Ворошилова. Срывается выполнение заказов на дюралюминиевые трубы, необходима энергичная Ваша поддержка»[237].

Кстати, по предложению Кирова, военные заводы были выделены в специальную группу и находились под его особым контролем. Каждую декаду ответственные за выпуск военной продукции лично докладывали ему о состоянии дел. Но наряду с первым секретарем обкома и горкома ВКП(б) этими проблемами занимался и председатель Ленгорсовета Иван Федорович Кодацкий. Сохранилось немало документов по танкостроению, подготовленных непосредственно Ленсоветом и лично Кодацким. Безусловно, многие проблемы укрепления обороноспособности страны решались административно-командными методами, но могли ли они в то время решаться иначе?

Интересовали Сергея Мироновича в упомянутый нами день много и других вопросов: тираж молодежной газеты «Смена» и беседа с секретарем комитета ВЛКСМ, очередность отпусков руководящих партийных и советских работников. Наконец, — «здоровье Лейтмана» (это был управляющий одного из трестов по добыче, переработке и сушке торфа). В архиве Кирова хранится множество проявлений трогательной заботы о товарищах по работе. Это знали его секретари. Так, Н. Ф. Свешников 22 октября 1934 года запиской сообщает Сергею Мироновичу: «У Эдельсона грипп, слег вчера, лежит дома».

Киров любил Ленинград, ленинградцев. Находясь иногда вдали от города, он жил его тревогами и заботами. В одном из писем к Михаилу Семеновичу Чудову в сентябре 1934 года Киров писал:

«Михаил!

1) Микоян ставит вопрос о назначении Шапошниковой[238] председателем Ленжет (опыт Москвы). Будто бы Шапошникова согласна. Не думаю.

2) Я дал согласие Микояну на назначение Зимина[239] уполномоченным Микояна.

3) Если дело сложится так, что уполномоченного Наркомтяжа не будет, то Светикова по-моему можно назначить замом Кодацкого»[240].

В этом же письме Киров просит Чудова позаботиться о топливе для ленинградцев и промышленных предприятий. «Надо двигать селижаровские угли, неважно обстоит дело со сланцами… Уборку урожая надо закончить к 15 сентября и перебросить людей на картофель. Обратить внимание на завоз дров и угля, помочь Ленсовету в коммунально-жилищных делах, особенно — жилища и трамвай».

Тревоги и заботы Мироныча были вполне обоснованы. К 1934 году население города составило около 3 млн. человек. Ленинград становился крупнейшим городом мира. Напомню, что с момента переписи 1926 года население городе увеличилось на 1 млн. 115 тыс. человек. Гигантский размах нового строительства, реконструкция старых предприятий вызывали большие потребности в рабочей силе. Ее рост шел в основном за счет притока в город населения из сельских регионов страны, естественный прирост населения был ничтожно мал: он составлял в 1928–1931 годах всего 4 %. Сильно изменился по сравнению с началом века и социально-демографический состав населения. Рабочие составляли почти 45 %, служащие — 16,6 %, кустари — 14,1 %, нетрудовое население 0,2 %. Фактически нетрудовое население почти перестало существовать. Из трех млн. человек населения города 836 тыс. — это рабочие разных категорий. Значительная часть, 22 % трудоспособного населения, была занята в социально-культурных отраслях, учреждениях науки и в коммунальном хозяйстве. К началу 1932 года число мужчин в Ленинграде превысило впервые после Первой мировой и гражданской войны число женщин. Относительно низок был удельный вес лиц старше 60 лет. Всего 5 %. Дети до 14 лет составляли 21 %. Таким образом, почти три четверти населения города — это лица трудоспособного возраста.

Такой колоссальный рост жителей Ленинграда, особенно рабочего класса, остро поставил проблемы городского хозяйства: обеспечения населения топливом, реконструкции и развития систем водоснабжения, канализации, связи. Бурное развитие жилищного строительства, возникновение новых жилищных массивов в Выборгском, Невском, Московско-Нарвском районах заставило всерьез задуматься о транспорте. Необходимо было обеспечить сравнительно быстрое перемещение людей к местам их работы. В 1934 году летом на линию вышли первые триста автобусов. В свою очередь, значительное увеличение транспортных потоков вызвало необходимость позаботиться о безопасности движения. Почти ежедневно газеты «Ленинградская правда», «Красная газета», «Смена» сообщали о дорожно-транспортных происшествиях: наезды на пешеходов, столкновения машин. 23 октября 1934 года вопрос о безопасности автотранспортного движения обсуждался на секретариате обкома и горкома ВКП(б). Этому предшествовало следующее обстоятельство: 16 октября 1934 года на Больше-Охтинском проспекте пьяный шофер; управляя грузовой машиной «Форд», потерял по дороге трех пассажиров, выпавших из кузова и получивших смертельные травмы, а затем сам вместе с автомобилем свалился в Неву.

Происшествие оживленно обсуждали горожане. Отдел регулирования уличного движения Ленсовета вынужден был сообщить специальной запиской об этом случае Кирову. Необходимо было принимать экстренные меры. Внимательно ознакомившись с документом, Сергей Миронович написал на нем: «А. И. Угарову. Поднять работу по укреплению труддцсциплины среди шоферов по линии профсоюза и предложить ее вести систематически, широко используя материалы подобно настоящему — преступно нарушающим дисциплину»[241].

«Кадры решают все»

Трудно пока объяснить почему, но к весне 1934 года большие трудности возникли в осуществлении кадровой политики. Имеется большое число документов, повествующих об этом. Приведем один из них. Это письмо, причем не единственное такого рода. Оно датировано 31 марта 1933 года. Написал его Николай Иванович Бухарин.

«Дорогой Сергей Миронович!

Переболев у тебя в Ленинграде очередной болезнью и приехав в Москву, разрешаю себе побеспокоить тебя нижеследующими строками.

Серебровский снял Ольберга с Нисалюминия. Всем говорит, что согласовано с тобой. Если последнее правда, то он, по всей видимости, тебя не совсем правильно информировал. Ленинградцы (представители комиссии) были весьма поражены…

У Серебровского тут, очевидно, свои соображения: он человек „дальнего прицела” у которого лидероведение, помноженное на конъюнктуроведение, образует материальную базу, на которой высятся „моральные, политические и религиозные недостатки”.

Коротко говоря: я сегодня просил обождать Серго, и очень прошу тебя — каково бы ни было твое мнение по существу вопроса — повременить с окончательным решением до приезда шефа. Вообще же сейчас идет не только резня по деньгам, но:

1) сплошная съемка людей из институтов…

2) разбивка, пересадка, кромсание, когда меня вовсе не спрашивают. Боюсь, что растерзают Механобор (там приличный директор, коммунист, инженер, очень вдумчивый тов. Норкин).

Я поэтому прошу тебя, как главу Ленинграда, не допускать на преемственной тебе территории излишних за-, пере- и пр. „гибов“, которые нам влетят в копеечку…

Твой Н. Бухарин»[242].

Это письмо не только вырисовывает характер самого Николая Ивановича, но и дает яркое представление о сложнейших отношениях тех лет.

Трагично сложилась судьба директора Механобра. Впоследствии он был репрессирован и погиб в лагерях. Николай Павлович Норкин родился в семье приказчика бывшей Могилевской губернии 3 октября 891 года, окончил гимназию, служил в царской армии, затем в Красной Армии. Вступил в партию в 1918 году. Потом окончил Днепропетровский горный институт и началась обычная трудовая деятельность горного инженера на шахтах Донбасса. С октября 1930 года Николай Павлович в Москве на руководящей работе. По рекомендации Н. И. Бухарина марте 1932 года стал директором Ленинградского института «Механобр». 7 февраля 1937 года на секретариате горкома, уже после смерти Кирова, Н. П. Норкин «за систематическую связь с врагами народа и оказание им материальной помощи — исключен из рядов ВКП(б)». Такая формулировка автоматически вела к аресту.

Наверное, как у всякого директора у Норкина были свои друзья и недоброжелатели. Доносов на него в различные органы было слишком много даже по тем временам. Один из них поступил от некоего члена партии с 1918 года П. Леонова в Свердловский райком партии 25 августа 1936 года. (Свердловским тогда назывался один из вновь созданных районов города.) В нем от имени большинства членов партии института утверждалось, что состояние работ в Механобре неудовлетворительное, директор глубоко не анализирует работу, что Норкин — «…чиновник бюрократического толка», «перестал быть большевистским членом партии и продолжается связь его до последнего времени с контрреволюционным троцкистом Эрдманом…» Другой донос был адресован в Комиссию партийного контроля. Его подписал некто Андрей Костров. Этот член партии в выражениях не стеснялся, видимо, ярлыки он клеить был мастер: «Научно-исследовательский институт Механобор, находящийся в Свердловском районе был и остался замусоренным мерзавцами-оппозиционерами. В Механоборе с 1931 г. работала член ВКП(б) — родная сестра Зиновьева — Зак — яркая оппозиционерка, которая поддерживалась Норкиным и секретарем парткома ярым оппозиционером Эрдманом».

Были на Норкина и другие аналогичные доносы. Так, Карпушин, член партии с 1928 года, в конце своего послания сделал приписку: «Я еще раньше сигнализировал, но мои материалы попали в руки Цыганова и Лосева. Мерзавец Цыганов и Лосев дали обратный ход и обвинили меня в склоке».

Этот донос помечен августом 1936 года. Но еще в апреле партийный комитет парторганизации «Механобор» слушал вопрос о выступлении Карпушина на общем партийном собрании с обвинением Норкина в покровительстве оппозиционерам, работавшим в то время в институте. Именно на этом заседании парткома присутствовали работники Василеостровского райкома ВКП(б) — Цыганов и Лосев, Тогда почти все выступающие в той или иной форме поддержали Норкина. Приведу лишь одно, на мой взгляд, наиболее яркое — Алексеева. К сожалению, не указаны инициалы и не удалось пока установить, кто по профессии был этот несомненно мужественный человек. «Обвинения со стороны Карпушина о том, что Норкин брал под защиту оппозиционную группу троцкистов зиновьевцев после убийства Кирова, — сказал он, — не только не обоснованы, но и ложны, так как в это время (сентябрь 1934 — февраль 1935 гг. — А.К.) Норкин находился за границей. До и после приезда Норкин резко выступал против бывших оппозиционеров, находящихся в Механоборе». В защиту Норкина выступили присутствовавший на парткоме представитель НИСа Наркомата тяжелой промышленности Арманд. В постановлении указывалось: «Выступления Карпушина тенденциозные, надуманные и вылились в склоку», что они «выросли на беспринципной, личной основе…», что «затеянная склока не является первой, и на предыдущих местах работы на „Красном Путиловце“ и в институте „Металла" Карпушин имел выговор за склоку».

Однако спустя некоторое время Карпушин пишет новый донос, и участь Норкина, а вместе с ним и тех, кто выступал на его защиту, была решена.

Следует еще раз подчеркнуть, что доносительство родилось не в 30-е годы, а значительно раньше. Сам Николай Павлович Норкин тоже не был безгрешен в этом отношении. В своей собственноручно написанной в июне 1935 года автобиографии он писал: «Весной 1926 г., когда я работал над дипломным проектом в Екатеринославе, вновь разбушевалась зиновьевско-троцкистская контрреволюционная оппозиция. Однажды вечером, когда у меня сидел тов. Губа, студент Горного института, член партии с 1912 года, умерший в этом году, ко мне пришел некий Степанов, участник оппозиции, и начал нас агитировать о необходимости действовать против политической линии партии.

На следующий день я и покойный т. Губа рассказали об этом в Днепропетровской окружной Контрольной Комиссии. Секретарем партийной тройки был тогда тов. Леонов.

Через некоторое время я поехал отдыхать в Крым. Там я получил телеграмму от Окружной Контрольной Комиссии с предложением немедленно сообщить подробности разговора со Степановым.

Мною было подробно изложено все в письменном виде и отослано в Днепропетровскую Контрольную Комиссию. Это мое заявление послужило материалом для разбора дела Днепропетровской контрреволюционной зиновьевско-троцкистской группы»[243].

Вот такие дела. Одно порождает другое. Но на другом витке — уже не просто «оппозиция», а «контрреволюционная группа», уже «мерзавцы», а финал — массовые репрессии.

Я так подробно остановилась на судьбе одного, несомненно опытного, одаренного руководителя, дабы показать, какие трудности, давление испытывало руководство, в том числе и кировское, при осуществлении кадровой политики. И какой верой в людей и немалым мужеством надо было обладать, чтобы защитить их от наветов, клеветы, ложных доносов.

Сергей Миронович как руководитель умел подбирать лиц в свое окружение. Что ценил он в своих товарищах по работе? Честность, порядочность, верность, организаторские способности. Об этом говорил Михаил Семенович Чудов — второй секретарь обкома ВКП(б) 15 декабря 1934 года, уже после смерти Сергея Мироновича: «Тов. Киров любил и требовал честности, откровенности во всех делах, которые он поручал нам всем. У тов. Кирова раз обманувший человек выходил из доверия. Он уже будет всегда к нему с подозрением относиться в решении принципиальных вопросов. Именно честность, добросовестность и умение всегда г видеть правду — это было отличительной чертой Кирова»[244].

В Ленинграде у Кирова сложился свой круг людей, которые вместе с ним решали задачи областной партийной организации. Их потом стали называть кировским окружением. Почти никто из лиц, входящих в него, не уцелел. Одни погибли раньше, другие позднее. Но все они были арестованы и почти все расстреляны.

Кто же входил в это окружение? Это Филипп Демьянович Медведь (начальник управления НКВД по Ленинградской области), секретари обкома и горкома ВКП(б) — Михаил Семенович Чудов, Борис Павлович Позерн, Александр Иванович Угаров и Петр Андреевич Ирклис; председатели Ленсовета и облисполкома — Иван Федорович Кодацкий и Петр Иванович Струппе; крупные хозяйственные руководители — Степан Иванович Афанасьев, Егор Николаевич Пылаев, Михаил Сильвестрович Иванов-Михайлов, секретари районных комитетов партии — Иван Иванович Алексеев, Петр Иванович Смородин, Павел Иванович Бушуев, Сергей Михайлович Соболев и другие.

Уезжая в отпуск, в командировку, они писали Кирову. Сохранилось много писем, открыток соратников к Сергею Мироновичу. Одни из них — деловые, другие — дружеские, шутливые, веселые. Как, например, такое:

«Миронычу и Михаилу привет от лодыря.

Говорили с Федором. Первое время самочувствие было плохое. Не понимал в чем дело. Получил письмо, стало лучше. Но письмо теплое, говорит есть твердое решение вылечиться. Послал вам ответ. О себе. Сижу пачкаюсь в грязи. Пока дела неважные. Еще слабость. На другую часть рода человеческого не тянет, а это есть следствие усталости. Погода хорошая. Как Ванька, его здоровье. Привет шарикам и Людмиле. Хорошо быть скотиной, т. е. отдыхающим.

Привет всем. П. Смородин»[245].

Киров ценил в своих товарищах умение отстаивать свое мнение и высказывать его, невзирая на лица.

Интересно проследить, как складывались и развивались, судя по документам, отношения С. М. Кирова и П. И. Струппе. Петр Иванович Струппе, член партии с 1907 года, всегда был независим в своих суждениях и всегда отстаивал свое мнение. Когда Киров в феврале 1926 года возглавил Ленинградскую партийную организацию, (Струппе был тогда секретарем Псковского губкома партии), то встал вопрос о переводе зав. орготдела Северо-Западного бюро ЦК И. М. Москвина на работу в Центральный Комитет ВКП(б). Инициатива исходила от Кирова. 2 апреля 1926 года Струппе пишет Кирову письмо:

«Я в душе не разделяю снятие с работы т. Москвина. Он столько сделал для ЦК и Ленинградской организации, что дало возможность выпрямить политическую линию и работу. Также по отношению к другим организациям области. Надо было ЦК взять курс на возможную стабильность тт. Комарова и Москвина, сделав тому и другому соответствующие указания. Мне чрезвычайно трудно быть „затычкой“ в этом деле. Мои предложения следующие: заворгом Севзапбюро ЦК ВКП(б) назначить т. Антипова, если будет снят Москвин. 2) Меня оставить в Пскове до районирования»[246].

В этом письме содержалась просьба познакомить с письмом Сталина или Молотова. Так кто же такой был Петр Иванович Струппе? Латыш по национальности, он родился в 1889 году в семье зажиточного крестьянина. Из него готовили сделать наследника богатого хуторянина, а он вместо этого вступил на путь революционной борьбы. Аресты, административные ссылки не остановили его в борьбе за правду и справедливость. В характеристике Струппе говорится: «Хороший партийный и советский работник. Теоретически и практически достаточно подкован. Хорошо дисциплинирован, пунктуален и работоспособен. Для партийной и советской работы одинаково пригоден»[247].

За прямоту, убежденность, принципиальность, неспособность к интригам Сергей Миронович Киров очень ценил Струппе и настаивал на переезде из Пскова в Ленинград. Именно поэтому 15–18 апреля 926 года Киров выехал в Псков и обратился с просьбой к коммунистам пленума губкома ВКП(б): ускорить приезд Струппе в Ленинград для боты в Северо-Западном бюро ЦК ВКП(б) в качестве секретаря. Уже в июле Петр Иванович встал на учет в партийном коллективе Невского судостроительного завода. Его новая должность: секретарь, заведующий организационным отделом Северо-Западного бюро ЦК ВКП(б). Так постепенно складывалось кировское окружение.

Личные качества Кирова — человечность, простота, доступность, искренность несомненно являлись существенными факторами в формировании у подавляющего большинства ленинградцев теплого отношения к нему.

Донос

Однако были и те, кто не принимал Кирова как руководителя города и области. И это были отнюдь не «зиновьевцы». Наоборот, это были те, кто в свое время с невиданной энергией выступали против Зиновьева и его сторонников, а теперь, за спиной Кирова, стали действовать против него. Особенно ярко это проявилось осенью 1929 года.

1 сентября 1929 года газета «Правда» почти весь номер посвятила Ленинграду. Подборка статей подавалась под общим заголовком: «Направим действенную самокритику против извращений пролетарской партии, против конкретных проявлений правого уклона». Подзаголовок гласил: «Коммунары Ленинграда, смелее развертывайте самокритику, бейте по конкретным проявлениям правого оппортунизма». «Надо с большевистской прямотой признать, — говорилось в передовой статье, — что в развертывании самокритики имеется целый ряд тяжелых прорывов и притом даже в лучших пролетарских организациях партии». И далее: «…как в такой здоровой и крепкой большевистской организации, как ленинградская, могли создаться элементы разложения…» В этом же номере газеты напечатана статья Ивановского «Оплеванная самокритика». «Высокопоставленные, политически развитые и хладнокровно мыслящие т. Рекстан и другие члены областной Контрольной комиссии, а также заместитель секретаря Центрального райкома Король не нашли в себе мужества честно признать свою величайшую классовую слепоту», — писал автор статьи, приводя фамилии коммунистов, пострадавших за критику, некоторые из которых покончили, а другие пытались покончить жизнь самоубийством. Заканчивая свою статью, он сделал вывод: «Областная контрольная комиссия и ленинградская печать в деле большой политической важности заняла не те позиции, которые диктуются буквой и духом решений партии».

В этом же номере публиковались и еще две статьи под характерными хлесткими заголовками — «Пробив извращений политики партии» и «Образчик классовой слепоты». Вслед за «Правдой» сенсационные разоблачительные материалы стали публиковать сначала «Ленинградская правда», а затем и «Красная газета».

Интересно, что в тот же день, когда «Правда» опубликовала сенсационный, остро критический материал по Ленинграду, Емельян Ярославский, выступая на Краснопресненской районной партийной конференции Москвы, говорил: «Иногда замазывают ошибки, чтобы не жертвовать тем или иным товарищем, хотя бы тем или иным членом областной контрольной комиссии. Если интересы нашей партии и советского государства требуют пожертвовать любым членом партии, надо сделать это, какое бы высокое место он не занимал. Это и есть борьба со злом, „невзирая на лица” (аплодисменты). Иначе получается то, что вы смогли сегодня прочесть в „Правде” о Ленинграде»[248].

Как выяснилось позднее, когда были открыты недоступные ранее для исследователей архивы, в Президиум ЦКК ВКП(б), членом которой в 1923–1934 годах был и Е. Ярославский, поступило заявление от двух большевиков-ленинградцев, партийный стаж которых исчислялся с 1905 года. Это Георгий Александрович Десов и Константин Андреевич Юносов. В своем заявлении они «разоблачали» Кирова — как его «антибольшевистское» прошлое, так и деятельность на посту первого секретаря Ленинградского обкома. Г. А. Десов, ссылаясь на свое ознакомление в Публичной библиотеке со статьями в «Тереке», делал однозначный вывод: Киров — журналист кадетского толка. Еще более серьезные претензии предъявлялись к нему в связи с деятельностью в Ленинграде, Они сводились к двум моментам: якобы Киров не ведет последовательную борьбу с лицами из троцкистско-зиновьевского окружения и якобы в органах, учрежденных советской властью с его, кировского благословения, работает множество специалистов из бывших — белые офицеры, заводчики, их финансисты, управляющие.

За спиной Десова и Юносова, по слухам, которые тогда ходили в Ленинграде, стояли бывшие ленинградские руководители, в частности — председатель исполкома Ленсовета в 1926–1929 годов Н. П. Комаров. «Высокопоставленные руководители Ленинграда, — считает знаток архивов и исследователь механизмов политической власти О. В. Хлевнюк, — в том числе председатель Ленсовета и руководитель областной контрольной комиссии ВКП(б), потребовали у Москвы снять Кирова с должности за дореволюционное сотрудничество с „левобуржуазной” прессой»[249].

Вся эта шумиха имея под собой определенную основу. О деятельности Кирова в газете «Терек», которая некоторым догматически настроенным исследователям даже сегодня дает повод для обвинений его в «анти-большевизме», я уже подробно рассказала ранее. Что касается отношения Кирова к бывшим троцкистско-зиновьевским оппозиционерам, то действительно, некоторые из них, направленные после XIV съезда ВКП(б) в другие регионы страны, вернулись в 1929 году в Ленинград. Это были, конечно, не лидеры оппозиции, но активные ее члены (А. Толмазов, В. Румянцев, В. Левин и др.). И это естественно. Они работали в этом городе, некоторые из них здесь родились, здесь жили их семьи, почти все они после покаянных писем в ЦК, ЦКК ВКП(б) были восстановлены в партии, многие полностью отошли от оппозиции.

Верным в заявлении было и то, что в Ленинградском Совете — Органе управления большого мегаполиса, где требовались опытные кадры хозяйственников и финансистов, которых в то время было крайне мало, — работало немало бывших спецов.

В то время, когда вокруг него разгорались «разоблачительные» страсти, Киров находился в отпуске под Ленинградом. Он ничего не подозревал ни об отправленном в Москву письме, ни о готовящихся в газетах публикациях. Получив прессу, прочитав напечатанные там статьи, Сергей Миронович немедленно прервал свой отпуск и срочно вернулся в Ленинград. 2 сентября 1929 года он уже проводит внеплановое бюро Ленинградского областного комитета ВКП(б). Оно принимает по предложению Кирова следующее постановление: «Ленинградская организация всегда стояла и будет стоять на страже ленинских заветов, давая беспощадный отпор проявлениям оппортунизма и зажима критики… Бюро считает, что было бы глубокой ошибкой утверждать, что у нас все хорошо…, отмечает правильность опубликованного „Правдой" 1 сентября материала…» и предлагает «тщательным образом исследовать и проверить факты, сообщенные в центральном органе»[250].

Стенограммы бюро обкома ВКП(б) не велось, выступления не фиксировались.

Началась бурная кампания по чистке Ленсовета и других учреждений, откуда изгонялись «бывшие». Для расследования деятельности отдела коммунального хозяйства, Севзапторга и рабкоровского движения по инициативе Кирова были созданы специальные комиссии, которые возглавили соответственно члены обкома ВКП(б) Е. Н. Пылаев, Ф. Царьков, А. И. Угаров. 7 сентября состоялся внеплановый пленум областного комитета ВКП(б), который в течение 9 часов обсуждал вопрос об ошибках и недостатках в работе отдельных звеньев партийной организации и советского аппарата в связи с опубликованными в «Правде» материалами. С докладом по этому вопросу выступил Киров, с содокладами — председатели специальных комиссий. Были отстранены от должностей зам. председателя и секретарь исполкома Ленсовета Н. Иванов и Леонов, первый также выведен из состава обкома ВКП(б). Через два дня прошел пленум областной контрольной комиссии, на котором фактически был сформирован новый ее состав. Председателем ее стал П. В. Богданов. 10 сентября «Правда» высоко оценила деятельность ленинградских коммунистов по изгнанию «бывших» всех видов. В передовой статье газеты отмечалось, что курс, взятый коммунистами, обкомом ВКП(б) «полностью соответствует курсу партии», «.ленинградский урок должен быть продуман всей партией».

С середины октября 1929 года тональность критического материала как в «Правде», так и в «Ленинградской правде» резко пошла на убыль, а затем совсем прекратилась.

Чем это было вызвано? Позицией Сталина? Звонком, а может быть, и визитом Кирова к нему? Сегодня мы не располагаем ни одним источником, свидетельствующим о телефонном разговоре между Кировым и Сталиным в эти дни.

Дело в том, что с конца августа 1929 года Сталина не было в Москве: сначала он находился на лечении в Нальчике, а затем в Сочи[251]. Но полагаю, о всех ленинградских делах он был прекрасно осведомлен. Во-первых, газеты просматривались им ежедневно; во-вторых, о «разоблачительном» заявлении, поступившем на Кирова в ЦК и ЦКК ВКП(б), несомненно, Сталина проинформировали, и наконец между 16 и 22 сентября Надежда Аллилуева в письме к Сталину сообщала: «Ты, конечно, знаешь о них, т. е. о том, что „Правда“ поместила этот материал без предварительною согласования с ЦК, хотя этот материал видел Н. Н. Попов и Ярославский и ни один из них не тел нужным указать партийному отделу „Правды“ о необходимости согласовать с ЦК (т. е.с Молотовым). Сейчас же после того, как каша заварилась, вся вина пала на Ковалева, который собственно с ред. Бюро согласовал вопрос. На днях их всех вызывали в ЦКК. Были там т. т. Молотов. Крутин (который, зная авторитет Ковалева в „Правде", его не любит, чисто лично, т. к. сам авторитетом не пользуется, Ярославский и Ковалев. Заседание вел Серго». Далее в письме Аллилуева подробно со слов Ковалева информирует Сталина, кто что говорил по поводу публикации статей и принятом решении «освободить Ковалева», заведующего отделом «партийной жизни», как «невыдержанного партийца». «Ты очень не любишь, — пишет она, — моих вмешательств, но мне все же кажется, что тебе нужно было бы вмешаться в это заведомо несправедливое дело». В приписке к письму Надежда Сергеевна добавляет: «Все эти правдинские дела будут разбираться в П. Б. в четверг 26/1Х».

23 сентября Сталин в ответном письме жене писал:

«Татька!

…Я мало знаком с делом, но думаю, что ты права. Если Ковалев и виновен в чем-либо, то Бюро редколлегии, которое является хозяином дела, — виновно втрое. Видимо в лице Ковалева хотят иметь „козла отпущения“. Все, что можно сделать, сделаю, если уже не поздно».

Между тем в эти дни 22–23 сентября идет интенсивный обмен мнениями в телеграммах и письмах между Сталиным, Молотовым и Орджоникидзе по поводу публикаций в газете «Правда» 1 сентября 1929 г. Так, в шифротелеграмме Молотову 22 сентября Сталин писал: «Нельзя ли подождать с вопросом о Ковалеве в „Правде". Неправильно превращать Ковалева в козла отпущения. Главная вина остается все же за бюро редколлегии. Ковалева не надо снимать с отдела партийной жизни: он его поставил неплохо, несмотря на инертность Крутина и противодействия Ульяновой. Сталин. 22/IX 22.30. Сочи».

23 сентября Сталин в письме к Г. Орджоникидзе, возвращаясь к опросу о ленинградском деле и Ковалеве, подчеркивал, что последний «ни в коем случае не пропустил бы ни одной строчки насчет Ленинграда, если бы не имел молчаливого или прямого согласия кого-либо из членов Бюро».

После этих писем-указаний Сталина Политбюро ЦК ВКП(б) сняло с рассмотрения 26 сентября как вопрос о Ковалеве, так и о злополучной публикации в «Правде».

Григорий Орджоникидзе в письме к Сталину 27 сентября, сообщая все последние новости из Москвы по этому щекотливому делу, писал: «Согласен с тобой, что руководители „Правды” гораздо больше виноваты, чем Ковалев, больше того, виноваты кое-кто из аппарата ЦК» (выделено мной. — А.К.)

Кто же эти люди из аппарата ЦК? Орджоникидзе их в письме не называет. Их имена до сих пор неизвестны. Материалы Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б) оказались для меня недоступны. Но думается, что два выявленных мною ленинградских фигуранта, — Г. А. Десов, К. А. Юносов — были пешками в этой политической игре. Интересен такой факт: для оказания помощи в проведении мероприятий по очищению города от «чуждых элементов» в Ленинград была направлена группа ответственных работников ЦКК ВКП(б) для проверки руководящего состава партийной организации. Но к сожалению, мне не удалось по имеющимся в партийном архиве документам установить состав комиссии ЦКК ВКП(б) и результаты ее работы.

Единственный обнаруженный итог кампании против Кирова: исключение из партии в начале декабря 1929 года Г. А. Десова и К. А. Юносова. В личном деле Юносова в связи с этим записано: «Политбюро и Президиум ЦКК ВКП(б) постановили принять необходимые меры по немедленному пресечению антипартийной работы Юносова». Расшифровка «антипартийной деятельности Юносова» дается Партколлегией ЦКК ВКП(б) — «вел беспринципную закулисную борьбу против партии и ее руководства». Сам Юносов уже в 1937 году в объяснительной записке в Петроградский райком ВКП(б) писал: «беспринципная и закулисная борьба… выразилась в том, что в ноябре 1928 г., будучи в Москве в служебной командировке, мне пришлось быть участником разговора, дискредитировавшего одного из ответственных работников партии и неправильному суждению о руководстве партии». Однако годом ранее, работая в Нижнем Новгороде (Горьком), Юносов при обмене партийных документов, объясняя комиссии имеющиеся у него партийные взыскания, говорил: «поддерживал сбор материалов, компрометирующих тов. Кирова. В связи с этим решением ЦКК исключался из партии за беспринципную борьбу против партии и ее руководителей».

Приблизительно с такой же формулировкой был исключен из партии в 1929 году и Г. А. Десов. Каждому из них в ту пору было по 45 лет. За плечами каждого — три революции, подполье, гражданская война, тюрьмы. Георгий Александрович Десов более трех лет по решению царского суда отсидел во Владимирской каторжной тюрьме. Обоих — и Десова и Юносова — объединяла неистовая вера в правоту ленинизма, борьба со всеми, кто отступает от генеральной линии партии. Оба они крайне тяжело переживали случившееся.

Киров беседовал с каждым из них. О чем говорили — осталось секретом. Но интересно другое. Г. А. Десов вскоре по настоянию Кирова, который специально для него выхлопотал в Москве путевку, был направлен для лечения в Германию, затем вскоре восстановлен в партии, а в октябре 1930 года назначен директором завода им. М. Гельца. К. А. Юносов восстановлен в партии несколько позднее — в августе 1931 года, а шесть лет спустя органами НКВД был арестован и осужден, впоследствии реабилитирован[252].

Что касается главного героя — Кирова, то он не без поддержки Сталина и Орджоникидзе вышел из этого скандала победителем. «Его противники были сняты со своих постов в Ленинграде. Однако в решении заседания Политбюро и Президиума ЦКК (оно имело гриф „особая папка“) предреволюционная деятельность Кирова была все же охарактеризована как „ошибка"»[253].

Н. П. Комаров был переведен на работу в Москву, а пост председателя исполкома Ленсовета занял И. Ф. Кодацкий. В это же время на имя Кирова пришло письмо из Сочи. «С большим удовлетворением слежу за ленинградскими событиями, — писал некто Девингталь, уехавший из Ленинграда после разгрома „новой оппозиции". — Это гнездо семейственности и компанейства за широкой спиной Комарова, пользуясь его близорукостью, душило всякую живую мысль, насаждая карьеризм и услужничество. От души рад, что этот гнойник наконец вскрылся… Я три года работал в исполкоме и на собственной спине испытал действие приемов этой компании. Я ушел незапачканным, ушел как вообще уходит чужой и лишний и с нетерпением ожидал этой развязки… Поэтому я с большим удовольствием вернулся бы на исполкомовскую работу, если Вы, конечно, найдете это нужным и целесообразным.

С ком. приветом и уважающий Вас»[254].

Поражает быстрота реакции автора письма на события в городе на Неве. Ведь оно написано 11 сентября. Как отреагировал на депешу Сергей Миронович — неизвестно.

Однако в декабре 1929 года «Правда» вновь возвращается к ленинградским событиям — без сенсаций, без резкой критики. Она повествует, что «даже в такой передовой организации нашей партии, как ленинская, мы имели ряд прорывов, о чем своевременно сигнализировала газета „Правда"»[255].

Следует отметить, что деятельность Кирова в «Тереке» ставилась ему в вину и позднее. Так, Мартемьян Рютин, обвиняя Сталина в неправильном подборе кадров, заявлял, что он окружил себя бывшими противниками большевиков, политически беспринципными людьми. Среди них называет Кирова. Рютин заявляет о безнаказанности подобных лиц. «Всем известно, чем кончилась попытка ленинградцев разоблачить Кирова, бывшего кадета и редактора кадетской газеты во Владикавказе. Им дали „по морде" и заставили замолчать. Сталин… решительно „защищает своих собственных мерзавцев"»[256].

Конечно, Рютин, что называется, «перегибал»: ни кадетом, ни редактором газеты Киров не был, да и сама газета «Терек» не была кадетской. Об этом подробно рассказано в первой части. Нельзя согласиться с утверждением О. В. Хлевнюка: «В этих обвинениях в адрес Кирова… была значительная доля истины»[257].

Истины-то как раз в тех обвинениях и не было. Более того, величайшей, трагической ошибкой старой ленинской гвардии, их ахиллесовой пятой было стремление «каждое лыко поставить в строку». Иначе говоря, каждое маленькое отступление от «генеральной линии партий», потерю организационной связи с нею по тем или иным причинам даже на короткое время возводить в «абсолют оппортунизма». Отсюда и их стремление довести все эти «огрехи» в биографии тех или иных политических деятелей до сведения ЦК, ЦКК ВКП(б).

Доносы, сознательные или сделанные по недомыслию, сыграли роковую роль не только в судьбе тех, на кого они писались, но и самих доносителей, являлись одним из главных, грязных, но грозных орудий в политической борьбе вождей.

Глава 2 Киров и интеллигенция

Киров умел находить контакты с учеными, интеллигенцией. Ведь, скажем, старая интеллигенция в начале тридцатых все еще весьма настороженно относилась к партработникам. А Киров все равно был популярен и в этой среде. Почему?

Прежде всего, он никогда не навязывал учёным свое мнение. Напомню, что до 1934 года Академия наук СССР находилась в Ленинграде, приведу простой случай. Когда предстояло награждение первой группы академиков орденом Ленина, естественно, центральные органы обратились к Кирову с просьбой представить список д ля награждения. Киров не стал рассматривать этот вопрос в обкоме ВКП(б). Обратившись с письмом к Академии наук СССР, он попросил академиков самим решить, кого они считают нужным представить к наградам. Вскоре академик В. П. Волгин адресовал С. М. Кирову письмо, в котором просил его поддержать ходатайство Академии наук СССР в ЦК ВКП(б) о награждении ряда академиков орденами, а также об ассигновании средств для этого высокого научного учреждения. Наверное, вряд ли можно считать случайностью, что список академиков, представленный к награждению АН СССР, и подобный же список Ленинградского обкома ВКП(б) были полностью идентичны. Тогда орден Ленина получили академики А. П. Карпинский, Н. Я. Марр, А. А. Борисяк, А. Н. Крылов, А. Е. Ферсман.

Для Кирова в общении с инженерно-технической и творческой интеллигенцией не имела решающего значения их партийность. Он ценил талант, знания. Именно поэтому ученые, писатели, художники, артисты были сравнительно частыми гостями его смольнинского кабинета.

Беспартийные академики приглашались на партийные активы, конференции. И были там не просто почетными гостями, а выступали, вносили предложения, отстаивали наиболее сложные, приоритетные в то время направления советской науки.

Всем знакомо имя академика А. Ф. Иоффе — не только великого ученого, но и патриота, человека высоких нравственных принципов. Выступая на IV областной и на II городской конференции ленинградских коммунистов, он подчеркивал, что «партия сумела привлечь ученых к созидательной деятельности и на ней перевоспитать ту рыхлую неопределенную массу, какую представляла собой к началу революции интеллигенция и, в частности, научные работники…

Союз науки и труда, который так часто за последнее время выдвигался как лозунг, теперь осуществился и дал реальные результаты»[258].

Быть может, это было частное мнение А. Ф. Иоффе? Безусловно, нет. Непременный секретарь Академии наук СССР В. П. Волгин спустя два года в 1934 году на XV Василеостровской конференции большевиков говорил то же самое: «Академия наук и вся ее работа пользовались исключительным вниманием и исключительной поддержкой Ленинградской организации Коммунистической партии, в частности, товарища Сергея Миронова Кирова»[259].

Кировская душевность, тактичность, искреннее желание вникнуть помочь развитию науки, решению конкретного дела весьма располагали к нему ученых.

Весьма примечательна в этом отношении история с академиком Г. О. Графтио. Она случилась в 1931 году, но ярко отражает ту манеру, тот стиль, который вообще был характерен для Сергея Мироновича в его отношениях с учеными.

7 мая 1931 года Графтио обратился к Кирову с письмом следующего содержания:

«Уважаемый т. Киров.

Я попытался Вас повидать, но безуспешно. Посему, имея цель выехать сегодня на место работы, посылаю Вам копию моего письма Кржижановскому. Кроме того, я просил т. Кодацкого передать Вам содержание моего разговора с ним от 5 мая. Я ни в коем случае не могу согласиться на предполагаемое снятие моего ближайшего помощника, начальника работ Лаврова… Поход на Лаврова был лишь одним из звеньев той демагогии, которая при попустительстве начальника строительства Алексеева систематически велась на строительстве до снятия Селецкого. Я посему обращаюсь к Вам с убедительной просьбой лично вмешаться в это дело.

С товарищеским приветом. Г. Графтио»[260].

К этому письму Генрих Осипович Графтио приложил копию своего письма Г. М. Кржижановскому. Привожу его также полностью:

«Председателю правления энергоцентра тов. Г. М. Кржижановскому.

Копия: обком ВКП(б). Тов. Кирову.

28 апреля Вы мне сообщили, что нынешнего моего помощника начальника работ инженера Лаврова предположено снять…

Я должен еще раз подтвердить ценные качества Лаврова, как отличного и опытного инженера и организатора, и человека большой твердости, прямоты и абсолютной честности.

Как я Вам говорил, он и старший прораб по плотине инженер Кауше, также человек дела и твердого характера, подвергались при бывшем секретаре парткомитета т. Селецким организованной травле за нежелание их принимать участие в обмане и втирании очков…

Если же правительство сохранит доверие в деле осуществления Свирской силовой установки за мной, за мной должен быть сохранен выбор моих ближайших, ответственных сотрудников и определенная оперативная свобода действий и распоряжений. Если же этого доверия нет, то на мое место немедленно должен быть направлен кто-либо другой.

6 мая 1931 г.

Ленинград

Главный инженер Свирьстроя Г. Графтио»[261]

Немного к истории вопроса. Еще в 1926 году началось проектирование на реке Свирь каскада электростанций. Главным проектировщиком их был Генрих Осипович Графтио. С самого начала создания этого проекта у него были свои союзники и свои противники.

Графтио предложил возвести станцию на мягком, глинистом грунте на правом берегу Свири. Ничего подобного мировая практика еще не знала. Многие не только советские, но и иностранные специалисты давали отрицательные заключения. Возникла критическая ситуация.

В. П. Виноградов — в то время секретарь Лодейнопольского райкома вспоминал: «Помню, как в один из летних дней 1927 года к нам, в Лодейное Поле, на пароходе приехал Сергей Миронович Киров. Его сопровождала большая группа специалистов. Все приехавшие из Ленинграда и мы, местные партийные и советские работники, отправились из Лодейного Поля на указанное Графтио место будущего строительства. Он побывал на обоих берегах Свири, долго задержался на правом, особенно низком берегу, вызывавшем наибольшие сомнения…

Кирову нравился дерзкий, новаторский проект Графтио. Но он не поддался чувствам, старался глубоко разобраться в сущности проекта, выяснить, насколько основательна точка зрения тех, кто возражает против строительства электростанции на Свири. И когда убедился в том, что Графтио прав, он стал энтузиастом новой стройки»[262].

Киров поверил в творческий талант инженера Графтио, верил ему, как честному, бескорыстному, талантливому специалисту, искреннему патриоту Родины.

Отстаивать Г. П. Графтио Кирову было не так просто. Еще при Г. Е. Зиновьеве и П. А. Залуцком к Графтио сложилось определенное отношение, как к буржуазному специалисту, не способному понять и принять идеалы социалистической революции. Первые сложности возникли у Кирова при назначении Графтио главным инженером строительства каскада электростанций на Свири. Тогда Сергей Миронович был вынужден даже просить о поддержке в этом вопросе начальника равного электротехнического управления С. С. Лобова. Последний в письме на имя С. М. Кирова в январе 1927 года сообщал, что «как я Вам обещал, я поднял вопрос перед Хозяином (перед Сталиным. — А.К.), он возражал, но я ему доказал». Далее Лобов сообщает, что он (Лобов) категорически против поездки Графтио за границу. «Скажи Мессингу, — писал Лобов, — чтобы он (т. е. Графтио — А.К.) без моего ведома случайно не проскользнул… На днях будет поставлен доклад на с СНК о Свири. Вызывают и Ваших (Комаров, Кондриков, Колгушкин), но если ты сам приедешь, будет неплохо. С приветом. Твой Лобов»[263].

Однако противники Графтио добились, чтобы в конце 1928 года приостановить строительство электростанции на реке Свирь. (Не следует забывать, что эти акции предпринимались против одного из пионеров отечественного гидроэнергетического строительства, руководителя строительства Волховской ГЭС.) 20 октября 1928 года Киров добивается создания специальной комиссии по этому вопросу, которую возглавил заместитель Председателя Совнаркома СССР В. В. Шмидт. Этой комиссии были представлены все расчеты и проекты по строительству гидроэлектростанции № 3 — первой очереди Свирского каскада, сделанные Графтио и его командой. В прилагаемой к этим документам записке Киров писал: «Вопрос требует срочного рассмотрения, так как в данное время проходят контрольные цифры по СССР.

Ленинградский обком категорически настаивает на включении Свирской станции в план»[264].

Спустя три дня за подписью Кирова и Комарова на имя Председателя Совнаркома СССР ушла специальная записка. В ней говорилось: «После заседания комиссии тов. Шмидта 22 октября по вопросу о Свири рассеялись всякие сомнения относительно плотины (проекта Графтио. — А.К.). Однако прежние сомнения по этому поводу привели к закрытию кредитов со стороны наркомата. Настоятельно просим ускорить решение вопроса о включении Свири в план строительства текущего года в размерах, заявленных нами»[265].

Результатом этого решения явилось дальнейшее строительство Свирской ГЭС. Главным инженером его стал Графтио. Между тем его противники всеми правдами и неправдами ставили ему препятствия: тормозился подвоз стройматериалов, снимались помощники Графтио.

Поэтому в 1931 году Графтио снова обращается с вышеприведенными письмами в Москву и Ленинградский обком ВКП(б).

Позволю себе напомнить, что это было «смутное время». Уже прошли процессы «Промпартии», «Шахтинского дела». Все недостатки и производстве, в строительстве зачастую объявлялись «вредительскими» действиями. В силу этого Киров стремился всячески защитить и оградить Генриха Осиповича Графтио.

После получения в 1931 году письма Графтио, Киров немедленно вызвал к себе начальника строительства Г. А. Алексеева. О чем они говорили вдвоем — это навсегда останется тайной. Не велась стенограмма этой беседы, но сохранилась объяснительная записка, в которой Алексеев поддерживал все позиции Графтио, заявляя, что вину за гонения на людей Генриха Осиповича должна целиком взять на себя партийная организация. При этом Г. А. Алексеев брал на себя обязательство во всем помогать Графтио.

Вместе с этим для защиты Графтио Сергей Миронович предпринимает новые ходы. Учитывая авторитет Графтио, его опыт крупнейшего гидроэлектростроителя и вклад в решение проблемы энерговооруженности страны, обком ВКП(б) представляет Генриха Осиповича к награждению орденом Ленина» Такая высокая оценка научно-практической деятельности Графтио в немалой степени, думается, способствовала тому, что в 1932 году Академия наук СССР избрала его академиком.

Еще один пример бережного отношения Кирова к технической интеллигенции. Волховский алюминиевый комбинат — новостройка первой пятилетки. Вот-вот будет его пуск, а идет сплошной брак. Начали некоторые поговаривать: «вредительство», «вредители». Киров мудро посоветовал не торопиться с выводами, а создать бригаду из ученых и специалистов-практиков для изучения сложившегося положения. В результате были обнаружены нарушения в технологическом процессе производства алюминия. Волховский алюминиевый комбинат был пущен несколько позднее, но зато алюминий пошел хорошего качества[266].

Я подробно остановилась на этих примерах, так как в них наиболее ярко проявилась позиция Кирова по одной из острейших проблем партии тех лет — ее отношения к научной интеллигенции. Он хорошо понимал, что наука, особенно прикладная, может на определенном этапе иметь отрицательные результаты, но и это тоже результат. Важно поддержать, помочь, ободрить. Ведь благодаря заступничеству Кирова была сохранена жизнь и возможность заниматься научной деятельностью целой плеяде будущих советских академиков. Без понимания этого трудно понять то хорошее отношение к Кирову, которое «ложилось в среде научной интеллигенции, оценить ту роль, которую он сыграл в становлении и развитии многих фундаментальных и прикладных исследований, активно способствуя организации новых научных учреждений. Ведь с 1928 по 1934 год их число в Ленинграде возросло с 86 до 165[267].

«Кирoвa, — отмечал академик А. А. Чернышев, — отличала удивительная ясность ума, умение „на лету“ схватывать существо дела, быстрая реакция на новизну в научно-технических проблемах». Так, оценив важность нового научного направления — химической физики, он оказал большую помощь Н. Н. Семенову — одному из основоположнике этого направления, впоследствии академику. С помощью Кирова в Ленинграде создавался Институт химической физики. «У нового научного учреждения, — писал в 1934 году Н. Н. Семенов, — не было помещения, не хватало оборудования. Институтом заинтересовался С. М. Киров. Он приехал к нам, провел в институте несколько часов, внимательно осмотрел лаборатории… Вскоре он вызвал меня в Смольный и сам предложил конкретный план быстрого развертывания деятельности института. Своим сотрудникам он поручил помочь институту в осуществлении этого плана».

Трудно складывались отношения Сергея Мироновича Кирова с великим русским физиологом Иваном Петровичем Павловым. Кирову никак не удавалось наладить с ним контакт. Как всегда этим воспользовались определенные круги, которые пытались использовать позицию Павлова в своих целях. Так, 2 ноября 1932 года Правление Дома Ученых обратилось к Кирову с письмом следующего содержания:

«Правление Дома Ученых обратилось к академику Павлову И. П. с просьбой написать статью в юбилейную газету, посвященную 15-летию Октября. Он отказался и мотивировал следующим образом:

1. Голод в стране, даже ученые в ущерб науке занимаются вопросами питания.

2. Жилищный кризис и как следствие этого перенаселение, инфекционные заболевания.

3. Отсутствие научной мысли. Диалектика является принужденным методом научно-исследовательской работы.

4. ГПУ. Аресты интеллигенции по подозрению в хранении валюты. Содержание в камерах отвратительно.

Я не уезжаю за границу, — заявляет Павлов, — по двум причинам: во-первых, я — русский, а, во-вторых, здесь работа уже налажена, а за границей все заново организовывать, а на это много времени»[268].

Возникает вопрос: у кого из правления Дома Ученых могла возникнуть мысль просить И. П. Павлова написать статью в юбилейный номер газеты, посвященной 15-летию Октября? Ведь всем были известны его взгляды, его неприятие многих явлений, которые принесла революция. Великий миротворец, гуманист Иван Петрович Павлов выступал категорически против насилия, классовой борьбы, раскулачивания крестьянства, за социальную справедливость к представителям всех классов и сословий. Более того, в научных и партийных кругах хорошо было известно о тех неприязненных отношениях, которые сложились между И. П. Павловым и бывшими руководителями Ленинграда, прежде всего, Г. Е. Зиновьевым. Поэтому сам факт такого обращения к академику со стороны Дома Ученых нельзя расценить иначе, как провокацию, а послание на имя С. М. Кирова весьма смахивало на донос.

Киров оставил этот документ без внимания, но снова попытался наладить личный контакт с великим ученым. Этого ему сделать не удалось. Тогда С. М. Кирову пришлось прибегнуть к посредничеству. Посредником стал Николай Иванович Бухарин. В одном из писем (оно не датировано) Бухарин сообщает Кирову:

«Дорогой Сергей Миронович!

Посылаю тебе доклад + экз[емпляр] для Марии Львовны. Я сегодня уезжаю, не успел зайти к Павлову — так меня заездили, но я вернусь через несколько дней обязательно и постараюсь урегулировать дело…

Твой Николай»[269].

В чем же состояло «неурегулированное» дело? В 1934 году, в связи с 80-летием великого русского физиолога, намечалось переиздание ряда его книг. Так как отношения ученого с новой властью складывались, мягко говоря, неоднозначно, то, естественно, это отражалось в его произведениях, прежде всего, в предисловиях. Киров и попросил Бухарина «урегулировать» этот вопрос с И. П. Павловым, попросив последнего написать новое предисловие. Удалась ли эта миссия Бухарину? Об этом следующее письмо:

«Дорогой Сергей Миронович!

Так как я, не смотря на всю свою настырность и надоедания Марии Львовны, тебя все же поймать не мог, но оставляю записку (сейчас уезжаю).

1. Дело с академиком Павловым… В статье, которую он прислал, конец он согласился снять.

2. О журнале (то, что мне говорил Позерн), он на все согласился.

3. Насчет книги (предисловие). Он уперся, говорит, что никак не может, что бы уже напечатано и т. д. Как я его не уламывал (более 3-х часов сидел, по этому пункту) ничего не добился.

Раньше говорил со Стецким, он тоже меня просил уломать, но говорил, что приказал печатать, если старик не согласится.

Я все употребил, но этого пункта не мог кончить победным концом.

Крепко жму руку. Твой Н. Бух.»[270].

Бдительно следили цензоры за опубликованными Павловым статьями. Маленький, но крайне интересный документ:

«ЛК ВКП(б)

Тов. Угарову.

Дорогой Александр Иванович.

Обращаю твое внимание на № 10 журнала „Вестник знания” (Леноблиздат), посвященного юбилею академика Павлова. Из 5 статей, опубликованных в журнале, ни в одной ни слова не говорится о том, что сделала для Павлова Советская власть и партия, и какие у него были ошибки.

Я уже обратил внимание Леноблгорлита на допущенную им ошибку и дал соответствующие указания.

Прошу тебя сделать необходимые указания и по линии самой редакции журнала.

С товарищеским приветом Б. Волин»[271].

Б. Волин (настоящая фамилия — Фрадкин) в 1931–1935 годах был главным цензором страны.

Наряду с литературной цензурой осуществляли свой контроль и органы НКВД. В зоне внимания последних находился и сам Иван Петрович Павлов и его дети. В совершенно секретном спецсообщении из Ленинградского УНКВД на имя Кирова сообщалось: «Академик Павлов под влиянием своего сына Всеволода Павлова (выполняющего обязанности его секретаря) отказался от участия в юбилейных торжествах, вечером 26/IX выехал в Колтуши и распорядился никому не сообщать о его месте нахождения, так как он никого в день юбилея принимать не будет.

Утром 27/IX туда прибыла вся семья Павловых. Весь день до обеда — Владимир Иванович Павлов (второй сын академика) упрекал Всеволода Павлова в „неблаговидных поступках” в отношении общественных организаций и дирекции ВИЭМ[272], которые настаивали на торжественном проведении юбилея…

В 15.45 27/IX в Колтушах было организовано торжественное вручение академику Павлову пакета Совнаркома СССР, содержащего в себе приветствие юбиляру…

Получив пакет академик Павлов был сильно растроган… После этого собрав всех членов семьи и зачитав приветствие Павлов заявил: „Я предполагал, что приветствие правительства будет только опубликовано в печати и никак не ожидал, что получу приветствие лично и за подписью Председателя Совнаркома Молотова. Теперь хватит. Больше я никого слушать не буду и если мне удастся дожить до следующего юбилея, то я буду поступать так, как подсказывает мне моя совесть. Я буду праздновать юбилей так, как это принято»[273].

Кстати, уже после празднования своего юбилея академик Павлов направил Бухарину письмо. В нем говорилось: «Я действительно наделал массу глупостей со своим юбилеем и теперь не знаю, как из такого положения выбраться»[274].

Ученики И. П. Павлова, да и он сам видели, как много делала советская власть, руководитель Ленинградской организации ВКП(б) С. М. Киров для обустройства лаборатории академика в Колтушах, снабжения ее необходимым оборудованием, собаками для опыта. И это примиряло Павлова с советской действительностью. Нельзя забывать, что он горячо любил свою страну. Но многое его и возмущало. Вряд ли можно считать случайностью письмо И. П. Павлова в правительство, написанное им после убийства С. М. Кирова 21 декабря 1934 года «Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия… Пусть, может быть, это временно. Но надо помнить человеку, происшедшему из зверя, легко падать и трудно подниматься. Тем, кто злобно приговаривает к смерти массу себе подобных и с удовольствием приводит это в исполнение, как и тем, насильственно приручаемым участвовать в этом, едва ли можно остаться существами думающими и чувствующими человечно. И, с другой стороны, тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного достоинства… Пощадите же нашу Родину и нас»[275].

И еще судьба одного великого ученого — Петра Леонидовича Капицы, который, возможно, даже и не подозревал об этом, была связана невидимыми, но довольно прочными нитями с С. М. Кировым.

Во всех книгах, посвященных П. Л. Капице, говорится: в 1934 году вернулся из Англии на родину. И более ни слова. Почему он вернулся, что побудило его на этот шаг?

Мне удалось обнаружить в архивах документы, которые позволяют пролить некоторый свет на эту запутанную, почти детективную историю.

Общеизвестно: еще в 20-х годах Капица выехал в Англию в качестве научного сотрудника Кембриджского университета. Талантливый ученый, он вскоре становится директором Мондовской лаборатории, избирается членом Лондонского Королевского общества Великобритании. В начале 30-х годов П. Л. Капица — ученый с мировым именем.

В 1934 году по решению советского правительства Академия наук СССР меняет место своего постоянного пребывания с момента основания — Петербург — на Москву. По-видимому, в это время и была задумана операция по возвращению гражданина России Капицы в Советский Союз. Она разрабатывалась и осуществлялась одним из управлений НКВД СССР. В нее посвящается ряд партийных и советских работников: В. И. Межлаук, В. В. Куйбышев, Н. И. Бухарин, К. Е. Ворошилов, Г. Л. Пятаков, С. М. Киров. И, естественно, главный ее организатор — Сталин.

Исполнителями акции выступали ленинградские чекисты. Степень участия партийных и советских работников различна. Руководство города на Неве — С. М. Киров, а в его отсутствие — М. Чудов или Д. И. Угаров постоянно информировались чекистами о ходе операции, в то время как В. И. Межлаук и Г. Л. Пятаков были ее активными участниками. Обнаруженные документы — спецсообщения Ленинградского Управления НКВД, включающие донесения «сексотов», агентов наружного наблюдения, перлюстрацию адресованной Капице почтовой корреспонденции. Все документы подписывались Медведем и Строминым.

В сентябре 1934 года в Ленинграде состоялся Менделеевский съезд ученых-химиков. Оргкомитет съезда послал приглашение на съезд П. Л. Капице. Оно было подписано Н. Н. Семеновым и А, Ф. Иоффе. 7 сентября Петр Леонидович с женой Анной Алексеевной приехали в Ленинград[276].

Это была не первая его поездка в СССР.

Помимо активного участия в работе Менделеевского съезда, Петр Леонидович Капица провел ряд встреч с видными учёными Советского Союза — Н. Н. Семеновым, А. Ф. Иоффе, А. Н. Крыловым, Ф. И. Щербатским. По всей вероятности, среди ближайшего окружения всех названных академиков были секретные сотрудники (сексоты) НКВД, которые информировали свое руководство о каждом шаге Капицы и всех его научных разговорах, не забывая и о самих академиках.

Между тем против Капицы началась подготовка массированной акции. 16 сентября в Кремле под председательством В. В. Куйбышева[277] состоялось заседание правительственной комиссии, на котором обсуждался вопрос о том, как оставить П. Л. Капицу в СССР. На этом заседании почему-то присутствовал и один из научных сотрудников Физико-технического института Д. Л. Талмуд. Не располагая стенограммой заседания (если она велась), не будем фантазировать. Писать надо только о том, что подлинно известно. А известно решение комиссии. Оно гласило: «Исходя из соображений, что Капица оказывает значительные услуги англичанам, информируя их о положении в науке СССР, а также и то, что он оказывает английским фирмам, в том числе военным, крупнейшие услуги, продавая им свои патенты и работая по их заказам, запретить П. Л. Капице выезд из СССР»[278].

Г. Л. Пятакову было поручено сообщить Капице о данном решении и вступить с ним в предварительные переговоры. Как свидетельствует документ, 21 сентября Петр Леонидович был официально приглашен к Пятакову, и последний предложил ему подумать о необходимости остаться и работать в Советском Союзе. Капица категорически отверг предложение. Свой отказ он мотивировал тем, что возвращаться в Советский Союз ему уже поздно: у него «интересная научная работа», прекрасно «оборудованная лаборатория, необходимый штат научных сотрудников» и, наконец, он «хорошо обеспечен материально»[279]. Выслушав Капицу, Пятаков для окончания беседы предложил пройти к Валериану Ивановичу Межлауку — одному из замов Председателя Совета Народных Комиссаров СССР. Капица оказывался в положении весьма затруднительном — под «обработкой» двух авторитетных по должности людей. Он уклонился от встречи с Межлауком и в тот же день поздно вечером выехал из Москвы в Ленинград.

А в городе на Неве Капицу уже ожидала телеграмма из Москвы, извещающая его о вызове в Москву к Межлауку. Телеграмму он просто проигнорировал. Тогда начались телефонные атаки Межлаука, его секретариата из Москвы. И тем не менее сначала Петр Леонидович отказывался самым решительным образом от встречи с Межлауком. Однако после неоднократных телефонных переговоров, настойчивых просьб он 24 сентября дал согласие и выехал в Москву[280]. Там через два дня состоялась его встреча и беседа с В. И. Межлауком. Она продолжалась более трех часов, но, говоря языком дипломатов, в результате ее были только уточнены намерения сторон, соглашение достигнуто не было. В. И. Межлаук подтвердил: «Правительство СССР считает выезд П. Л. Капицы заграницу нежелательным. Вместе с тем, правительство разрешает выезд заграницу его жены, предоставив ей право на вывоз привезенного из Англии автомобиля»[281].

После всего случившегося — задержания, неприятных бесед, отсутствия привычной научной атмосферы, полной неопределенности в дальнейшем — состояние сорокалетнего ученого, прикипевшего всеми своими привычками, трудовым распорядком к милой его сердцу Англии, было напряженным. Об этом свидетельствовали его слова: «Меня можно заставить рыть каналы, строить крепости, можно взять мое тело, но дух никто не возьмет. И если надо мной будут издеваться, то я быстро покончу счеты с жизнью любым способом, я скорее пущу себе пулю в лоб»[282].

Человек действия, Капица стал предпринимать конкретные меры, направленные на возвращение в Англию. Прежде всего он решил встретиться с Будницким, заместителем директора Физико-технического статута, и постараться выяснить: отдано ли распоряжение о его задержании или же только о задержании визовых документов на отъезд в Англию. Это имело принципиальный характер, так как распоряжение задержании Капицы означало его арест, а ликвидация только выездной визы давала возможность вести борьбу за разрешение на выезд. Будницкий подтвердил: имеется распоряжение только о задержании документов на выезд. И, хотя Петр Леонидович иногда склонялся к пессимистическим мыслям и считал возможность своего отъезда за границе «в сложившихся условиях — маловероятной»[283], он продолжал борьбу. Капица намеревался лично обратиться к всемирно известным ученым Эрнсту Резерфорду, Полю Ланжевену и Альберту Эйнштейну, которые хорошо его знали, с просьбой поднять кампанию в мировой печати и среди общественности с требованием разрешения его выезда из СССР, и полагал также важным привлечь к борьбе за свое возвращение в Англию советских ученых. С этой целью, по его мнению, группа академиков могла бы выехать в Москву и обратиться непосредственно к Н. И. Бухарину, К. Е. Ворошилову и А. М. Горькому «для организации, широкой кампании в защиту Капицы»[284].

Сказывались, конечно, плохое знание советских реалий и политическая наивность Петра Леонидовича. Они проявились также и в том, что он считал, что Сталин ничего не знает, поэтому «надо постараться узнать, где находится тов. Сталин — в Москве или на отдыхе — и поставить его в известность о случившемся»[285].

Между тем бесспорно одно: акция против П. Л. Капицы была предпринята с ведома и одобрения И. В. Сталина. Она разрабатывалась и контролировалась непосредственно наркомом НКВД СССР Ягодой и начальником секретно-политического отдела (СПО) наркомата Молчановым.

Естественно, задержание П. Л. Капицы в Советском Союзе не осталось незамеченным среди научной общественности и вызвало определенный резонанс. Так, академик Владимир Иванович Вернадский заявил:

«Если решение Правительства не пускать в Англию не будет отменено, произойдет международный скандал. Английское Королевское общество, членом которого состоит Капица, примет все меры к тому, чтобы вернуть Капицу. Наука — интернациональна и никому не должно быть запрещено работать там, где он хочет и на темы, которые он считает интересными»[286]. Примерно в таком же духе высказался и академик Александр Евграфович Фаворский: «По приказу творить нельзя. Капица откажется творить»[287].

Академик Алексей Николаевич Крылов обратился с просьбой к Президенту АН СССР академику Александру Петровичу Карпинскому выехать в Москву к Председателю ЦИК СССР М. И. Калинину с просьбой об оказании помощи для выезда Капицы за границу. Но болезнь и возраст А. П. Карпинского (88 лет) помешали ему совершить эту поездку.

Обобщая настроения советских ученых в связи с задержанием Капицы, одно из секретных донесений сообщало: «Перечисленные выше академики (до этого назывались фамилии А. Н. Крылова, А. Ф, Иоффе, Н. Н. Семенова и др. — А.К.) высказались в общем против принятого в отношении Капицы решения, считают недопустимым столь насильственное разлучение Капицы с его двумя детьми, живущими в Англии, получающими там воспитание, и разрушение его хорошо оборудованной лаборатории».

Между тем не прекращались попытки склонить Капицу принять «добровольное» решение остаться в Советском Союзе, Газета «Известия» 26 сентября 1934 года опубликовала его статью, где, рассказывая о проблеме получения жидкого гелия, ученый писал и о своих творческих контактах с харьковскими коллегами в создании машины, предназначенной для этой цели. Капица придавал публикации большое значение. «Появление этой заметки, — говорил он, — в правительственном органе для меня очень важно, и важно не для советской публики, а для внешнего мира. Теперь я сумею сообщить всем ученым заграницу и широкой иностранной публике, что гонение на меня ничем с моей стороны не вызвано. Наоборот, я помогал советским институтам и советской промышленности»[288].

Но Капица не исключал и провокаций против себя. В одном из совершенно секретных спецсообщений НКВД говорится: «Если обо мне, — сказал Капица в беседе с нашим источником, — напишут в советских газетах, что я сам решил покинуть Англию и остаться в Советском Союзе, то этим мне навсегда отрежут пути заграницу и поставят в невыносимое положение перед Резерфордом и другими. Я всегда избегал политики и не позволю себя впутывать в нее»[289].

Весь октябрь 1934 года день заднем оказывалось психологическое и нравственное давление на Петра Леонидовича. С этой целью широко распускались о нем самые невероятные слухи. Среди них: «о том, что Капица работал на английскую разведку и пойман за руку», «что Капица собирал подробную информацию о положении дел на Дальнем Востоке (о строительстве второй колеи Сибирской магистрали, ее пропускной способности, о пограничных бетонных укреплениях, о заводах самолетостроения на Дальнем Востоке), дабы передать их англичанам»[290]. Более того, в разговоре с академиком Н. Н. Семеновым Пятаков сделал «прозрачный» намек, который, конечно же, получил распространение среди ученых: «Если слухи о секретной работе Капицы на англичан дойдут до ГПУ, то могут вызвать тяжелые репрессии по отношению к Капице»[291].

Разумеется, все эти слухи, намеки, угрозы оказывали отрицательного воздействия не только на Капицу, но и на других ученых. Как доносили источники в научных кругах, Капица стал поговаривать о том, чтобы перенести свою работу в Советский Союз, но «для этого ему надо на полгода поехать в Англию», дабы «ликвидировать дело с Резерфордом»[292].

Некоторые известные ученые попытались обустроить Капицу в Советском Союзе. А. Ф. Иоффе вел переговоры с С. И. Вавиловым о работе Капицы в его институте. Подобный разговор состоялся у него и с Павловым, который сказал Иоффе, «что мне и самому податься некуда».

Деятельное участие в судьбе Петра Леонидовича принял и будущий Нобелевский лауреат Николай Николаевич Семенов. По-видимому, это объяснялось тем, что он чувствовал свою моральную ответственность перед Капицей: ведь именно по его настоянию последнего пригласили на Менделеевский съезд.

Привыкший к определенному ритму научной жизни, пунктуальный и организованный Петр Леонидович Капица с трудом переносил вынужденное безделье. Однако на советы Семенова, что «быть может лучше начать работать», неизменно отвечал: «Давай не будем с тобой говорить на эту тему, а то с кем я ни говорил, то со всеми переругался и с тобой поругаюсь, а я этого делать не хочу»[293].

Жил Капица в Ленинграде, по словам академика Федора Ипполитовича Щербатского, «в ужасных условиях. Квартира Капицы состояла из двух комнат в коммунальной квартире, где много посторонних жильцов. Квартира запущенная, грязная, имеет паразитов. В умывальной — очередь, уборной пользоваться нельзя из-за загрязнения»[294]. Капица называл себя «безработным поневоле» и утверждал, что «при таких бытовых условиях нельзя даже читать, не то что заниматься научной работой»[295].

Академик Н. Н. Семенов практически каждые два дня писал в КСУ (Комиссия содействия ученым при СНК СССР) о необходимости принятия мер по организации для Капицы лаборатории, если правительство действительно заинтересовано в том, чтобы он остался в Советском Союзе и умножал успехи отечественной науки. С этой целью Семенов предпринял попытки добиться свидания с С. М. Кировым и просить его о постройке для Капицы специального института. Однако Кирова в Ленинграде не оказалось, он находился в Казахстане. Пришлось снова и снова обращаться в Москву в КСУ. Но сочувствия к Капице Семенову здесь найти не удалось. Более того, «ходатаю» порекомендовали: «оставить Капицу в покое и ждать, пока он сам не обратится в соответствующие советские учреждения с просьбой о создании ему лаборатории»[296].

С этим советом Семенов не согласился. Он заявил, что имеет «намерение втянуть Капицу в круг советских ученых и готов с этой целью предоставить Петру Леонидовичу должность консультанта в своем Институте и этим создать видимость его участия в исследовательской работе».

По-видимому, к этому времени, то есть к концу сентября, советское правительство располагало информацией о реакции мировой научной общественности и, прежде всего, английской на свое решение: оставить Капицу в СССР. В спецсообщении НКВД на имя Кирова от 25 октября 1934 года говорится: «…25 октября из Москвы вернулся академик Семенов. В беседе с ним наиболее близко стоящими к нему научными сотрудниками, он сообщил новости о физике Капица… Во время пребывания в Москве Семенов встречался с академиков Фрумкиным, вернувшимся из Англии. Фрумкин рассказал Семенову, что ему стало известно об оставлении Капицы в СССР еще в Англии от жены последнего. Когда жена Капицы обратилась по этому вопросу к директору Кэмбриджского университета — Розерфорд[297], он заявил ей: „Для меня не является неожиданностью задержание Капицы, я удивляюсь, как его не задержали во время его предыдущих поездок”. Академик Фрумкин подчеркнул значительное полевение научных кругов Англии, растущее сочувствие к СССР… Основываясь на этом, Фрумкин выразил сомнение по поводу того, что история с Капицей способна вызвать сочувственные отклики в среде английской интеллигенции». И далее: «Посетивший на днях Капицу профессор Френкель высказал после визита мнение, что Капица изменился за последнее время в лучшую сторону, начинает уже говорить о работе и намерен начать ее в Харьковском Физико-техническом институте. Большую часть времени Капица проводит дома, посещает преимущественно академика Крылова и в последнее время — академика Щербатского. Ежедневно Капица бывает в театре»[298].

Так прошел почти месяц. В конце октября, точнее 27-го, к Капице домой пришел Д. Л. Талмуд, в разговоре с которым Капица сказал: «Я не оправдываю своей глупости, что так просто попался. Тщательно обдумав свое положение, я пришел к выводу: ни при каких обстоятельствах не возобновлять работу в Союзе. Меня невозможно взять измором, так как я состою в числе членов Английского Королевского общества, которые получают пожизненную ставку, независимо от места нахождения и выполняемой работы». «Кроме того, — продолжал он, — дальнейшие ходатайства не имеют смысла, так как советские ученые настолько забитые, молчаливые и покорные люди, что не в состоянии оказать какого-либо давления, заставить Правительство изменить свое решение»[299].

В этот же день Петр Леонидович написал довольно резкое письмо академику Семенову: «в результате их бесед он пришел к выводу: от былой их дружбы мало что осталось и, хотя он и дальше надеется сохранить с ним добрые отношения, однако вынужден просить завтра не приезжать»[300].

Последние дни октября Капица в основном общался с А. Н. Крыловым и Ф. И. Щербатским. Органы НКВД установили за ним непрерывное наружное наблюдение, его переписка вскрывалась и Просматривалась. Так, 29 октября дирекция института «Гипроазотмаш» обратилась к Капице с официальной просьбой ознакомить научных сотрудников института с исследованиями Капицы в области низких температур. Петр Леонидович, не желая вступать в прямые контакты с советским институтом, чтобы не давать повод говорить о его готовности к сотрудничеству, переправил обращение в Англию — жене, с припиской: «Ответь по-английски, что моя статья будет напечатана в английских журналах»[301]. Органы НКВД, сняв копию письма Капицы, переслали ее С. М. Кирову.

31 октября Петру Леонидовичу Капице был вручен нарочным пакет из Москвы от В. И. Межлаука. В своем послании Межлаук предлагал Капице к 3 ноября представить предложения о его научной работе в СССР. Ознакомившись с содержанием пакета, Капица попросил нарочного зайти за ответом 3 ноября в 11 утра.

Привожу полностью текст ответа:

«Тов. Межлаук В. И.

В ответ на сношение Ваше (так в тексте. — А.К.) от 26 октября за № 29 с. м., которое было мне вручено только вечером 31 октября и в котором Вы предлагаете сообщить Вам о той научной работе, которую я предполагаю вести в СССР, сообщаю Вам: как Вам известно, мои основные работы до сих пор велись в области криогенно-магнитных изысканий, которые я вел в моем Институте в Кембридже. Эти работы относятся к сложным технически в области современной физики и требуют исключительно хорошо оборудованной технической базы и высококвалифицированных кадров сотрудников. В Кембридже я развивал свои работы 13 лет, причем мои сотрудники развивались вместе с тем, как создавались единственные и оригинальные приборы, коим оборудована моя лаборатория. При этом я располагаю услугами английской промышленности, которая благодаря кризису охотно бралась за индивидуальные проблемы.

Чтобы начать эту работу снова, надо создавать всю лабораторию, не имея кадров хорошо отработанных и специально обученных ассистентов и механиков, не имея чертежей, технических данных и пр. только под одним моим идейным руководством, в любой стране потребовалось бы несколько лет усиленной работы и это при хорошей поддержке со стороны промышленности. В Союзе, где технические ресурсы крайне загружены, многие материалы дефицитны, а главное при отсутствии подготовленных помощников, я не вижу возможности взять на себя ответственность за организацию научных исследований, аналогичных тем, над которыми я работал в Кембридже. Единственный способ это осуществить, как я уже говорил Вам, была бы посылка молодых ученых ко мне в лабораторию и постепенного переведения технического опыта из моей лаборатории в Кембридже в СССР.

Я еще раз хочу отметить, что два или даже три года тому назад я неоднократно предлагал послать наших молодых советских физиков работать у меня в Институте, и, представляя им эту возможность, будучи готов принять их вне очереди в ряду иностранцев, желающих у меня работать, я еще тогда указывал авторитетным лицам, что это единственный способ перевести мои работы в Союз. К моему глубокому сожалению, это исполнено не было. При имеющихся же теперь место условиях, я определенно считаю, что взяться за создание новой лаборатории не могу и поэтому я решил для работы в СССР переменить область моих научных изысканий.

Дело в том, что я давно интересуюсь так называемыми биофизическими явлениями, т. е. теми явлениями в живой природе, которые подлежат изучениями физическими законами. Я интересуюсь вопросами механизма мышечной работы. Эта область, как лежащая на границе двух областей знания, всегда была в загоне, несмотря на ее большой научный интерес. В последние годы А. V. Hill и его школа значительно продвинули эту область и его работы получили признание ещё несколько лет тому назад, когда ему была присуждена Нобелевская премия.

Близкое знакомство с Hill’ом, который часто пользовался моей консультацией по разным вопросам физики, дало мне возможность ознакомиться с направлениями и методами его работ.

В Союзе у нас никто этими вопросами не занимается, так как они требуют не громоздких и мощных установок, а малых чувствительных и точных приборов, то я предполагаю ими заняться. Кроме того, Hill, будучи по специальности математик, в своей работе несколько преувеличил термодинамические элементы мускульных процессов, оставляя несколько в стороне чисто физические, которые меня как раз и интересуют. Обращением к И. П. Павлову я выяснил, что общее направление этих работ им одобряется и что он также интересуется этими вопросами, хотя специально на них никогда не сосредотачивался. Вместе с тем, Иван Петрович любезно соглашается предоставить мне необходимое место и технические возможности у себя в лаборатории. Как только закончу проработку необходимой литературы, то приступлю к экспериментальной работе.

Если нашим научным учреждениям потребуются мои консультации, то само собой разумеется, что я охотно буду их давать, как делал это до сих пор.

П. Капица»[302].

Это письмо достаточно явно, на мой взгляд, свидетельствует о душевном волнении его автора, сознающего, с одной стороны, свою роль и предначертание в науке, а с другой — уже до конца понимающего всю сложность своего положения. Надежды Петра Леонидовича на шумную кампанию протеста мировой научной общественности против его задержания в СССР не оправдались. Не получился демарш и у советских академиков. Они в основном выступали как просители за Капицу или в качестве примирителей задержанного академика с правительством, пытаясь уговорить обе стороны обойтись без конфронтации, прийти к согласию. И вряд ли можно сурово осуждать их за это. Реалии тех лет для научного мира печальны и трагичны. Многим ученым были памятны высылки за границу в начале 20-х годов виднейших представителей науки, слишком свежи были впечатления от процесса над «Промпартией» и «Шахтинского дела», частичкой которых было «Дело Академии наук». Тогда подверглись аресту, а затем ссылке академики С. Ф. Платонов, Е. В. Тарле и другие. В феврале 1933 года был арестован известный ученый, философ-богослов П. А. Флоренский. Ряды независимых людей редели. В этих условиях защита П. Л. Капицы уже была мужественным поступком.

К сожалению, П. Л. Капица, живший с 1923 года в Англии и бывавший на Родине наездами, не до конца сначала осознавал крайне противоречивую обстановку тех лет. Наверное, этим можно объяснить его слова: «советские ученые настолько забитые, молчаливые и покорные». Однако уже к ноябрю 1934 года Петр Леонидович окончательно понял: его из страны не выпустят, и никто за него «голову на плаху не положит». Поэтому в начале ноября он выехал в Москву для переговоров об условиях своей работы в СССР.

Результатом этих переговоров стало обсуждение вопроса о П. Л. Капице в декабре 1934 года на Политбюро ЦК ВКП(б). Принятое постановление предусматривало: создание в Москве в системе Академий наук СССР для Капицы Института физических проблем, причем строительство лаборатории должно быть завершено к сентябрю 1935 года. Предполагалось также оснастить ее самым современным оборудованием, институт укомплектовать по усмотрению самого Капицы квалифицированными научными кадрами. Кроме того, постановление обязывало соответствующие советские учреждения создать для ученого максимум материальных благ: выделить квартиру в центре Москвы из 5–7 комнат, дачу в Крыму, персональную машину. Контроль за выполнением данного постановления был возложен в основном на Ягоду и Межлаука.

Вот какими сложными перипетиями, порой носящими едва ли не детективный характер, обрастает простая фраза: «В 1934 г. П. Л. Капица вернулся на Родину».

С. М. Киров был участником этой истории, он регулярно получал спецсообщения о ходе операции по возвращению «блудного сына» — Капицы, хотя и не играл в ней активной роли. Интересно в этой связи то, что в 1929 году, когда в Ленинграде возникло и развивалось знаменитое «Академическое дело», никто и не думал посвящать Кирова в его «секреты». Разгадка заключается, на мой взгляд, в том, что изменилось само положение С. М. Кирова в высшем эшелоне власти. Он не просто стал членом Политбюро, Оргбюро и секретарем ЦК ВКП(б) в свой последний год, он стал доверенным лицом Сталина, получающим всю информацию по Ленинграду.

Безусловно, нельзя судить прошлое мерками наших сегодняшних представлений, забывая, что события уникальны. Но уроки извлекать из нашего исторического опыта мы просто обязаны. В этом плане представляет определенный интерес отношение Кирова к художественной интеллигенции.

Впервые публикуемое письмо известной художницы Валентины Ходасевич и ее собрата по профессии В. Басова адресовано А. И. Угарову и датировано 9 ноября 1933 года. В нем говорится: «Тов. Угаров! Считаем совершенно необходимым, чтобы Вы внимательно прочли наше обращение, Потому, что факты, происшедшие на площади им. Урицкого[303] в этом году способны окончательно скомпрометировать идею достойного оформления города, как в глазах руководящих организаций, так и в среде художников, искренне стремящихся поднять дело оформления города на должную высоту.

Если Вы проследите результаты оформления города за несколько последних лет, то вы увидите, что наиболее интересные эскизы, утверждаемые праздничной комиссией, постоянно искажаются и не выполняются.

Так обстояло дело и 7-ого ноября 1933 г.»[304].

Действительно, у руководства Ленинграда было немало претензий к оформлению главных улиц и центральной площади города в дни октябрьских торжеств. Это и вызвало вышеприведенное письмо художников.

Киров почти сразу же после праздников уезжал на несколько дней из города. Прочитав письмо, он наложил резолюцию: «До моего возвращения». Это означало, что Киров хотел более глубоко ознакомиться с этой проблемой, обговорить ее с художниками. В результате, спустя почти шесть месяцев послание Ходасевич и Басова направляется в комиссию по оформлению Ленинграда в связи с празднованием 1 Мая 1934 года с сопроводительной запиской Н. Ф. Свешникова: «Мироныч очень просил учесть это письмо в работе первомайской комиссии»[305].

Взаимоотношения среди писателей в те годы нельзя назвать простыми. Одни писатели пытались доказать свои преимущества перед другими, хлопотали о том, чтобы именно их произведениям предоставляли «зеленую улицу» для печати, переиздания, тиражирования. И все в те времена обращались со своими амбициями, претензиями, обидами в обком, к Кирову. Сколько же нужно было такта в этих условиях партийному руководителю в отношениях с деятелями культуры.

Писатель М. Чумандрин в своих воспоминаниях отмечал, что Киров очень много читал и хорошо знал не только классическую русскую и иностранную литературу, но и современную. Однако конкретные оценки старался высказывать осторожно, тактично, понимая, что слово партийного руководителя слишком много значит. «Творческий процесс, — говорил Киров, — дело индивидуальное, руководить им крайне сложно».

Еще в начале своей партийной работы в Ленинграде Киров получил вот такое письмо:

«В Ленинградский губком. Секретарю т. Кирову

от научного сотрудника, члена ВКП(б) Георгия Шидловского.

Заявление (в порядке информации)

В „Ленинградской правде“ (№ 52 от 4/III с. г.) читаем следующую рецензию некого Г. Струмилло на книгу К. И. Захарова-Цедербаум и С. И. Цедербаум «Из эпохи „Искры"» с предисловием Невского. Автор рецензии отмечал, что книга мемуарная, авторы меньшевики, освещают все с этих уклонов, хотя книга содержит много интересного материала».

Г. Л. Шидловский приложил к письму вырезку из газеты «Ленинградская правда». В ней были подчеркнуты абзацы, а на полях содержались заметки. Вроде: «Хорош и т. В. И. Невский!» Затем был приведен последний абзац рецензии: «В мемуарах много интересного материала», который Г. Л. Шидловский оценил так: «Какая хамская рецензия! Горячо (все подчеркнуто автором письма. — А.К.) рекомендует рецензент меньшевистскую книгу, считая ее полезной.

Рецензия коммерческая — хвалят, чтобы покупали. Дело в том, что т. Струмилло — служащий социально-экономического отдела редсектора Ленотгиза.

Я по делам губистпарта имею дело с редактором. Знаю т. Струмилло. Он — бывший сын генерала, бывший левый социалист-революционер, был преподавателем не так давно в каком-то военвузе. Затем устроился в Ленгизе и при всех чистках уцелел. В 24-ом он подавал заявление о вступлении в ряды ВКП (речь идет о партии. — А.К.). Губком отвел его отчасти по моему протесту. Я со Струмилло имел дело по истпарту. Он давал нам в „Красную летопись” рецензии и статьи об эсеровщине. Была статья и о Дм. Богрове[306]. В его статьях был народнический уклон…

В свое время Истпарт имел эту книгу (Цедербаумов), которую рецензирует Струмилло. Мы ее не взялись издавать. Слишком субъективно меньшевистская.

Правда, она ценна, как материал по истории нашей партии, но это не значит, что ее должен горячо рекомендовать „беспартийный" (в кавычках) рецензент — служащий…

Заявляю обо всем потому, что „Ленинградская правда“ орган губкома, в котором (губкоме) я работаю и потому, что я — сотрудник и работник большевистской „Правды“ с 1912 года. (Не могу молчать, так сказать, что с большевистских страниц да на меньшевистскую мельницу воду льют подлипалы да пролазы!)

4/III-26. Член ВКП(б) с 1906 г. Г. Шидловский

Губистпартовец»[307]

С. М. Киров, только что ставший секретарем губкома, считал себя недостаточно компетентным в этих вопросах и поэтому обратился за помощью к Н. И. Бухарину, который в это время был редактором «Правды». 18 марта 1926 года на бланке газеты «Правда» пришло письмо на имя С. М. Кирова. В нем говорилось:

«…Ознакомившись с письмом Шидловского на Ваше имя считаем, что Шидловский перегибает палку. Книга снабжена предисловием Невского, подчеркнут меньшевизм авторов. Рекомендовать книгу было можно. Автор рецензии „горячо” рекомендовал книгу читателям — это несомненно ошибка…

Считаю недопустимым и необходимым указать, что тов. Шидловский, состоявший по его словам, сотрудником „Ленинградской правды“ с 1912 г., не направил своего письма в редакцию „Ленинградской правды“, не опубликовал его там? Откуда такая поспешность в заскакивании вперед по партийным инстанциям.

Член редколлегии „Правды” В. Астров»[308].

Сегодняшнему читателю, в первую очередь молодому, наверное, трудно понять подобное письмо. Ведь даже по тем временам письмо Шидловского выходит за рамки элементарной нравственности. Но не торопитесь судить его, это ведь был человек, прошедший подполье, тюрьму, ссылку. Он искренне верил в то, что писал. Интересно отметить, что сломался впоследствии, не выдержав ужасов сталинской тюрьмы, и В. Астров, ставший сексотом НКВД СССР.

Огромная борьба развернулась в Ленинграде вокруг журнала «Минувшие дни». 24 ноября (год не установлен) редактор журнала П. И. Чагин писал Кирову:

«Посылаю Вам экземпляр вышедшего у нас на днях альманаха „Минувшие дни" Перелистайте его в свободные минуты и убедитесь, что ничего ужасного и даже „желтого" в нем нет. Альманах, по моему мнению, сделан вполне культурно…

Дневник Вырубовой, из-за которого разбрелся весь сыр-бор… не бьет на сенсацию, а приобретает значение мемуарного „сырья", а рядовому читателю дает новое представление о Николае, не как об „идиотике“ и „теленке”, а как об изверге и садисте»[309].

Между тем на имя Кирова, в ЦК ВКП(б) шли письма с жалобами на П. И. Чагина, посмевшего издавать подобный журнал, на страницах которого печатались дневники Николая II, Вырубовой. В связи с этим Сергей Миронович потребовал от Чагина объяснений. Оно последовало ровно через месяц — 24 декабря.

«В дальнейшем мы предлагаем запрятать этот „Дневник" (Вырубовой. — А.К.) в середину альманаха и думаем, что последующие номера будут более выдержанными идеологически, чем это удалось в отношении первого №.

Гизовцы взъелись на нас по весьма понятной причине. После ликвидации „Прибоя" мы получили „Дневник" почти одновременно. Он попал и к нам и к ним. К нам рукопись, к ним — неправленный материал. Тов. Стецким наша тяжба с ГИЗом была раскрашена таким образом — половина „Дневника" должна сначала пройти в „Минувших днях”, после чего весь „Дневник“ будет выпущен отдельной книгой ГИЗом. Согласно этого договора со Стецким и действовали. Вы правы — компиляция в „Вечерке“ была сделана из рук вон плохо. Так что обложили Вы меня за это поделом. От вины за такого рода промашку я не отрекаюсь, хотя она приключилась в силу того, что я в день появления этого фельетона только что вернулся из Москвы и из-за опоздания поезда попал в редакцию после выхода „Вечерки" (в бытность в Москве — сомнительный материал согласовывался со мной по телефону…).

Что нужно ставить в вину — ставьте, за что нужно греть — грейте! Но разве плохо, если без сдачи идеологических позиций мы добиваемся больших тиражей, чем другие и ведем дело рентабельно? Разве нормально иметь право на существование таким журналам, как истпартовская „Красная летопись“ с ее 22 подписчиками (это — факт!)[310]. Разве правильно, что этот журнал из-за опасения конкуренции и потери даже 21 своих подписчиков, предъявлял нам требование писать в „Минувших днях” о чем угодно, только не об истории революции, затрудняя чрезвычайно тем самым для нас выдерживание идеологической линии? Разве худо, наконец, что из заработанных нами средств обком получает сейчас взять 100–150 тысяч рублей для субсидирования партийной печати?

Искренне преданный Чагин»[311].

О позиции Кирова в этом вопросе ярче всего говорит телеграмма-автограф, отправленная из Ленинграда 10 февраля 1928 года.

«Москва, Молотову, Коссиору.

В секретариате ЦК стоит вопрос о запрещении печатать „Минувших дней”. Не знаю, чем это вызвано. Прошу не запрещать. Привет. Киров»[312].

Однако поддержка Кирова, его ходатайство успеха не имели. Журнал был закрыт.

Пожалуй, наиболее ярко высвечиваются черты кировского характера, его такт, интеллигентность, чуткость в отношениях с писателями в двух письмах.

Горький — Кирову. 20.VII.29 г.

«Убедительно прошу Вас вмешаться в это несправедливое дело. Пантелеев — талантливый парень, один из авторов крайне интересной книги „Республика ШКИД“. Несмотря на свою молодость, он уже хлебнул „горячего до слез“.

Таких парней надобно беречь.

Крепко жму Вашу руку. М. Горький».

И Сергей Миронович помог. Леонид Пантелеев был тогда освобожден. Дело в том, что Пантелеев «поссорился» с милицией. Его задержали. Ему грозил суд, причем задержан он был несправедливо, что и послужило основанием для письма Горького.

Другое письмо без даты.

«Глубокоуважаемый тов. Киров!

Ряд ленинградских писателей уполномочил меня на переговоры с вами по совершенно секретному делу огромной важности, затрагивающему не только честь и права писателей, но и достоинство советской власти и партии. Вследствие этого, настоятельно прошу уделить мне четверть часа для изложения Вам всех обстоятельств, принудивших писательские круги делегировать меня к Вам.

Борис Лавренев».

Киров принял ходока писателей. Это было осенью 1926 года. Вот как описывал суть этого сугубо «секретного» дела сам Борис Лавренев уже после XX съезда КПСС.

«В 1926 году отделом печати Губкома в Ленинграде заведывал некий проходимец, склочник и провокатор, примыкавший к литературной группе „напостовцев” Зонин. Вся его деятельность в Ленинграде представляла собой отвратительное интриганство, натравливание одних писателей на других, сеяние розни и вражды, разведение всяческих сплетен и клеветы.

По прямой инициативе Зонина и его участии работники Ленинградского управления ОГПУ Петров и Каценбоген начали вызывать к себе поодиночке ленинградских писателей и, запугивая их всяческого рода угрозами, стали предлагать им стать секретными осведомителями ОГПУ, обещая материальное вознаграждение и содействие органов ОГПУ в их осведомительской работе.

Сейчас я уже не могу вспомнить полного перечня всех писателей Ленинграда, подвергшихся такой „обработке“, но твердо помню, что называли Михаила Леонидовича Слонимского, моего большого друга Михаила Эммануиловича Козакова, Каткова, Надежду Рославлеву, Баршева, Василия Андреева, Михаила Борисоглебского. Одним из последних был вызван к Петрову я. В ОГПУ Петров и Каценбоген в течение трех часов вели со мной „беседу“, всячески убеждая меня стать секретным осведомителем, то расписывая мне блага, которые ждут меня в случае моего согласия, то с неменьшим жаром угрожая тяжелыми последствиями в случае отказа, включительно до того, что меня перестанут печатать и, наконец, я могу быть репрессирован, как бывший офицер царской армии.

На мое замечание, что я не только бывший офицер царской армии, но и командир Красной Армии…, что во всех моих анкетах указано, что я служил в царской армии и что репрессии ко мне могли быть применены только в случае, если бы я скрывал свое офицерство, Петров заявил мне буквально следующее: — „Вы не знаете, что мы можем! ОГПУ может уничтожить любого человека так, что никто об этом знать не будет!” После этого „милого разговора“, переговорив с товарищами, которых вызывали раньше меня, мы пришли к решению, уполномочившему меня все довести до сведения т. Кирова и просить его пресечь эту грязную провокационную работу…

Сергей Миронович принял меня, внимательно выслушал, внешне спокойно, но по его лицу я видел, что внутренне он глубоко возмущен и отпустил меня, сказав, чтобы мы не волновались и что ничего подобного не будет. Действительно, в тот же вечер ко мне домой примчались насмерть перепуганные Петров и Каценбоген, униженно просили извинения за „недоразумение“ и Петров даже умолял меня „заступиться“ за него перед Сергеем Мироновичем, так как он „маленький человек“ и действовал по указанию Зонина. На этом действительно все закончилось и писателей оставили в покое…

Прощаясь, Сергей Миронович сказал: „То, что вы мне сообщили, дело, конечно, глупое и противное, но не нужно так нервничать. Вы, наверное, сами не замечаете, как вы взвинчены, а все происшествие этого не стоит. Дураки переусердствовали, будут одернуты и делу конец. Работайте спокойно".

Москва. 7 июля 1957 г. Борис Лавренев»[313].

Сложная обстановка в среде ленинградских писателей сохранялась и в тридцатые годы. Об этом свидетельствуют письма, посланные Кирову с интервалом немногим менее трех недель от двух писателей. Алексей Тверяк жаловался, что его «травят». Среди тех, кто особенно подвергал его гонениям, называя «кулацким писателем», А. Тверяк называл М. Чумандрина, Ю. Лебединского, Н. Брагина и Ив. Смирнова.

Ознакомившись с письмом, Киров попросил А. И. Угарова, бывшего в те годы секретарем Ленинградского горкома ВКП(б), внимательно разобраться в ситуации. Это было 7 июля 1933 года. А 4 августа, почти с подобным письмом к Кирову обращается писатель Дмитрий Четвериков. Он жаловался, что его не печатают, травят рапповцы, мешают ему в его творческой работе над романом об Эдисоне. И снова Киров просит Александра Ивановича Угарова вникнуть в существо вопроса, оказать помощь и содействие Четверикову[314].

Забегая вперед, скажем, что оба писателя — и Алексей Тверяк, и Дмитрий Четвериков впоследствии, уже после убийства Кирова были арестованы. Один из них — Алексей Тверяк погиб в лагерях, второй — Дмитрий Четвериков, пройдя все круги ада, остался жив. И кто знает сегодня, не сыграли ли свою роль в их трагической судьбе те «ярлыки» и так называемые «классовые оценки», которые «прилепили» к ним в 33-м. Важно подчеркнуть и другое, пока был жив Киров — репрессии не коснулись писателей города.

Справедливости ради надо отметить: Киров старался освободить лиц, подвергавшихся, по его мнению, необоснованным обвинениям, помогал тем, кто освободился из заключения, получить ленинградскую Прописку. И такие случаи были не единичны. Но так же следует сказать, что он входил в так называемую «тройку», его подпись стоит под списком лиц, подлежащих выселению из Ленинграда, как «классово-чуждых элементов» при проведении паспортизации 1933 года.

И все-таки каждый раз, когда к нему обращались лично и жалобы Доходили до него, Сергей Миронович пытался чем-то помочь людям. Совершенно недавно при разборе библиотеки Сергея Мироновича в книге «Лейтенант П. П. Шмидт» было найдено интересное письмо к Кирову, которое публикуется впервые:

«Глубокоуважаемый Сергей Миронович, только что получила от Вас три письма в Москву и Вашу записку ко мне.

Не умею выразить Вам мою горячую признательность за Ваше отношение ко мне и моему сыну. Бывают в жизни минуты, когда словами не выразить чувств, которые наполняют душу!

Прошу Вас принять от меня в знак моего глубокого уважения и признательности мои воспоминания о брате (в III-м издании) Давно хотела прислать Вам их, но не решалась обращать Ваше внимание на эту, уже известную Вам книгу, только дополненную в этом издании моими пометками об интимных письмах Лейтенанта Шмидта.

Уважающая Вас. Анна Избаш.

7-го января 25 года. Баку»[315].

Среди бумаг, которые были изъяты у покойного Кирова, находилось письмо. Оно принадлежало представителю самой многочисленной части интеллигенции — сельской, и пришло на квартиру Сергея Мироновича в те дни, когда он находился в Москве на Пленуме ЦК ВКП(б) в ноябре 1934 года. Уходя из дома, он взял его с собой, чтобы прочитать в Смольном. Вот оно:

«Шлют горячий привет дорогому брату две твои старенькие сестры — Анюта и Лиза и двое племянников Костя и Эмма. Последнее письмо твое мной было получено в 11 году из Владикавказа, а дальше растерялись мы все. О тебе думалось, что правительство расправилось окончательно и живым ты больше не существуешь… Нынче летом, узнав твой адрес имели большое поползновение съездить в Ленинград, но служебные дела не дали возможности… Если доживу до лета, то в 1935 году приедем вместе с Анютой…

Говори, доказывай колхозникам на собраниях с пеной у рта о наших достижениях и будущей нам лучшей жизни и в нашем уголке, а придешь домой досадно станет, так еще глухо, порой дико у нас. Прошлый год в нашем селении в первый раз увидели автомобиль, а за летевшим на днях аэропланом ребята бежали до конца деревни… Да что крестьяне и их дети. Сын техникум кончил, год работал, а не имел возможности видеть поезда.

Елизавета Мироновна Верхотина (Кострикова) 18.XI.1934 г. дер. Елькино, Елькинского с/с, Горьковского края»[316].

Этим письмом и без всяких комментариев мне и хотелось бы закончить главу.

Глава 3 Письма разных лет

Киров получал огромное количество писем. Его корреспондентами были люди, стоящие на различных ступеньках социальной жизни общества. Эти письма помогали ему глубже разобраться в том или ином явлении, получить важную информацию или поддержку.

Особый интерес представляет переписка С. М. Кирова с Валерианом Ивановичем Межлауком (членом Президиума ВСНХ СССР), с Серго Орджоникидзе и Николаем Ивановичем Бухариным, восемь неизвестных писем которого мне удалось обнаружить в различных архивах страны. Это письма единомышленников. Мне не хотелось бы их комментировать и тем самым навязывать читателю свое мнение, пусть читатель, ознакомившись с ними, подумает о сложностях и трудностях тех лет и сам сделает выводы — оценит и то, что было сделано партией по строительству нового общественного строя, и то, какие просчеты, ошибки и даже, к сожалению, преступления, ею были допущены.

«Дорогой Сергей Миронович!

Посылаю тебе стенограмму моей речи на Московской губпартконференции, как ты этого хотел. Она напечатана в бюллетене почти без всяких исправлений, выпушены только некоторые цифры…

Основная мысль, конечно, в рационализации, методах ее проведения и ошибках украинцев. Они (украинцы) очень живо на это отозвались и сегодня меня вызвали к т. Рыкову, где были его замы — Томский, Сталин, Болотов и Чубарь (так в тексте. — А.К.), и Чубарь произнес речь против меня. Рыков так и предложил назвать вопрос „О Межлауке и его методах управления". Украинцы подняли неимоверную бузу в Главметалле, где де сижу я (не то уралец, не то ленинградец, хотя я 26 лет прожил и проработал на Украине) и весь аппарат состоит из уральских и ленинградских товарищей. Поэтому мы их обижаем. Главный центр притязаний — дизеля Балтийского завода. Они выросли до размеров моей явно шовинистической линии по отношению к национальной политике на Украине. Весь народ меня в общем поддержал и Рыков, и Сталин отнеслись сочувственно. Вопрос о дизелях поручили рассмотреть Куйбышеву. Нужна теперь твоя поддержка. Чубарь договорился до того, что мы на Балтийском заводе будем строить стационарные, а не судовые дизеля, что все суда для Черного моря строили в Ленинграде специально для угнетения украинских заводов и пр. Если можешь, напиши в ЦК ВКП и нам маленькую записку, почему дизеля для судовой программы следует построить у Вас. Весь материал в Судтресте есть. Сердечный привет.

Твой В. Межлаук»[317].

Положение в сельском хозяйстве находило свое отражение в письмах различных слоев трудящихся. Командир артиллерийского дивизиона, дислоцирующегося в Волховстрое, послал письмо командующему Ленинградским военным округом. В это время им был М. Н. Тухачевский. Он переслал письмо Кирову. Документ настолько колоритно отражает состояние и настроения крестьянства, что мне хочется привести его почти полностью.

«Тов. Командующий!

Когда человек болен, он льнет к другим, ждет помощи, защиты. Когда у человека переполнены чувства, он старается их больше выложить в различной форме. Я не хочу сказать, что апеллирую к Вам, я заранее, знаю, что Вы не повернете колеса революции, но я хочу одного, чтобы кто-нибудь из влиятельных лиц на это колесо подействовал. Мы в данное время ошеломлены успехами коллективизации в деревне. Наша печать ежедневно нас пичкает количественными успехами коллективов. Эффекта, правда, мы еще не знаем. Эффект может быть не ранее, чем через год… Я беспартийный, поэтому причислить меня к правым или левым не подходит. Контрреволюционером называть это настолько глупо, как глупо носить воду в решете… Я, командир, да еще с 12-летним стажем. Я прекрасно понимаю свою роль в „обществе“ и в государстве. Но ведь чтобы последняя роль хорошо выполнялась, нужно разделять, да не только разделять, но и защищать всю политику, проводимую государством под руководством ВКП(б)…

У нас в данное время появился какой-то специальный термин „Крестьянские настроения”.

У нас всякому человеку, пытающемуся сказать хоть долю истины о деревне, пришивают „кулацкий уклон", наша печать так безбожно ведет обман общественного мнения, что по ее „деревня в цвету".

В действительности не так. Я человек из деревни и имею, к несчастью, связь с деревней. Вот, что мне оттуда поведуют.

Передаю тем языком, как написано: „У нас сейчас происходит тяжелое положение. С нами обращаются, как в 1917 году… Нашим руководителям власти нельзя слова сказать, прошлые годы жили и переживали голодовку, разрушение гражданской войны и думали, что вот переживем трудные моменты, тогда будем жить… А сейчас народ обозлился, что ничего ему не мило. Тянулся-тянулся и вытянулся весь в нитку, и в конце концов нитка лопнет, а тогда неизвестно к какому концу навязывать.

Вот первый пример: налог, страховка, самообложение, контрактация хлеба, свиней и всем видам, потом дополнительный хлеб, так что нет конца. Не знаешь, на какой осине удушиться. А сейчас взялись за коллективизацию, чтобы всех мужиков загнать в коллектив…

Придется вступать в коллектив, так что уполномоченные угрожают: если не пойдете в коллектив, то всю землю отберем. Ваня, за что же Вы боролись 12 лет, чтобы мы жили на свободе, а не под гнетом капитализма, а сейчас стало еще хуже. Один уполномоченный такую фразу объяснил на женском собрании: „мы не пожалеем пуль для таких элементов, которые не пойдут в коллектив…”[318]

За время пребывания моего в отпусках в деревне я видел действительно не прогресс, а как принято говорить — деградацию крестьянского хозяйства… чрезмерно вульгарно выражаясь, крестьяне ходят буквально яйцами сверкают… Правда, у этого крестьянина есть лошадь, корова и всякая такая принадлежность для обработки земли… Самое главное, что у него отсутствует это эффект товарности его производства. Если даже крестьянин и сможет что-либо продать, то отдает свой товар за бесценок по сравнению с ценами промышленных предприятий…

Вот почему крестьянину стало ничего не мило.

Помощник командира 34 отделения Артдивизиона. И. Рязанцев. 21/I-30 г. Баку»[319].

Не надо думать, что такое письмо было единственным в коллекции кировских писем. И. И. Литман, проживающий в Ленинграде по улице Некрасова, дом 28, кв. 24, сообщал Сергею Мироновичу следующее:

«Решения XVII-ого съезда по животноводству будут выполняться с трудностями, т. к. возчикам невыгодно держать кобыл, т. к., имея кобылу — обязательна случка последней, а за это надо платить 40 руб., а затем месяц до жербования и 3 месяца после на ней работать нельзя, ее надо сдать на пункт и платить за корм по 5 руб. в день. Это невыгодно и они (возчики. — А.К.) стали кобыл всяческим образом ликвидировать»[320].

Слушатель областной высшей колхозной школы Н. Качуро направил Кирову письмо такого содержания:

«…Рабочие недовольны политикой партии. Мотивы недовольства: голод, займы и как вывод из общих настроений — уничтожили людей, которые кормили рабочий класс (кулака)…

Мы в деревне разбили классового врага окончательно, подорвали его корни, но мы его не уничтожили. Он нашел новые формы борьбы и более успешно. Борьбу из деревни классовый враг стал переносить в город — в гущу рабочего класса…»

Автор письма подкрепляет это положение тем, что только из одного их села Западной области (объединявшей ряд регионов, примыкавших к Ленинградской области) уехало в Ленинград 80 человек.

«Это все кулаки, подкулачники, уголовники и раскулаченные… Партийные и профсоюзные организации плохо ведут работу среди сезонных рабочих и необходимо поставить вопрос об очистке рабочего класса»[321].

Вопросы колхозного движения волновали Сергея Мироновича. Он видел, что не все так ладилось там, как мечталось при принятии решения о их массовом создании. Опыт развития колхозного строительства выявил ряд трудностей. Сохранились кировские заметки о колхозах. Они несомненно представляют интерес, ибо показывают, в каком направлении развивались мысли Кирова по этой проблеме.

«Колхоз должен быть рентабельным, но инициатива должна быть у колхоза… Отсюда колхозная торговля — ведет к укреплению колхозов».

«Район должен знать колхозы, знать бригадиров в колхозах… Райколхозсоюз надо ликвидировать»[322].

Киров вычленяет три проблемы, которые, по его мнению, требуют, немедленного решения. Первая: повышение урожайности и ее учет. Вторая: организационное укрепление колхозов. Третья: форма оплаты труда в колхозах, трудодень как единица измерения.

Есть интересный кировский документ публикуемый впервые. Это его заметки о так называемой правой оппозиции. Написаны они карандашом на больших листах, свернутых пополам. Полностью этот документ пока расшифровать не удалось. Возможно это краткий конспект выступлений Томского, Рыкова, Бухарина на одном из пленумов ЦК ВКП(б), предположительно в 1929 году. Интересны те комментарии, которые сделаны Кировым к их выступлениям:

«О фракционности.

Не было (выделено Кировым. — А.К.)»

или «Может быть и правильная оппозиция.

Тайная борьба в партии.

Я должен бороться с Томским и наоборот?»[323]

Что это? Скорее всего — сомнения Кирова в правильности той линии, которая проводилась партией в отношении «правых». Ведь вряд ли можно считать случайностью, что в этом же документе Киров любовно и уважительно называет лидеров правых «Три Иваныча» (по-видимому, речь идет об Алексее Ивановиче Рыкове, Николае Ивановиче Бухарине и Сергее Ивановиче Сырцове).

И все-таки поистине святая верность «генеральной линии» партии, забота об ее единство, подчинение партийной дисциплине взяли у Кирова верх. Он выступал с осуждением «правых уклонистов», критиковал их страстно и яростно. По заданию ЦК ВКП(б) (читай — по просьбе Сталина) выезжал по этому поводу в Закавказье. Произнес яркую обличительную речь против правых уклонистов на XVI съезде РКП(б) (июнь — июль 1930 года). «…Надо прямо сказать, — говорил тогда Киров, — каждый лишний процент темпа в нашей индустриализации, каждый лишний колхоз — все это было достигнуто не только в борьбе с кулаком и прочими контрреволюционными элементами в нашей стране, это было достигнуто в борьбе против т. т. Бухарина, Рыкова, Томского и Угланова. (Бурные аплодисменты)»[324].

Справедливости ради заметим, что в борьбе против «правых уклонистов» Киров не был одинок. П. П. Постышев: «Партия поставила этот вопрос очень жестко, и на этот вопрос тт. Рыков, Томский, Бухарин должны дать перед съездом недвусмысленный ответ». Б. П. Шеболдаев: «Я думаю, что именно на XVI съезде партии… мы должны крепко и решительно покончить с правой оппозицией». А. И. Икрамов: «Мы от них (правых оппортунистов — А.К.) будем требовать, чтобы именно они разоблачали свою теорию, антимарксистскую, антиленинскую теорию правых уклонистов»[325]. В таком же духе выступали А. А. Жданов, И. Г. Кабанов и многие другие.

Что это — массовое ослепление делегатов съезда? Безусловно, нет. Воспитанные в рамках жесткой партийной дисциплины, подчинения меньшинства большинству, укрепления монолитности и единства партии, они просто являлись людьми своей эпохи, своего времени. Это хорошо выражено в письме Григория Константиновича Орджоникидзе к Кирову. Оно датировано 29 июля 1929 года.

«Здравствуй, дорогой Сережа!

Ну и расчесали наших земляков[326], а они все ожидали, что Москва их защитит. Вот тебе и защита. Каша там заварилась здоровая. Едва ли с ней справится Гикало. Четверг приехал с Сосо и Климом[327] сюда. Завтра еду в Нальчик. Земляк настроен прекрасно. Много рассказывал, как вы с ним нажимали на „бедного“ Михайлова, доволен чертовски, что Михайлов согласился на 10 тыс. тракторов. Здорово, по-видимому, выходим из сельскохозяйственного кризиса. Нынешнее расширение посевной площади уже окончательно, теперь же, подтвердило правильность нашей политической линии. Никогда так быстро и бесславно не проваливалась оппозиция, как это случилось с правыми чудаками. Черт с ними, жалеть не будем…

А хорошо, Кирыч, теперь у нас. Начинаем по-настоящему двигаться вперед. Если мы не дадим старой дедовской рутине тянуть себя назад, шагнем в ближайший год далеко-далеко.

Самое опасное место было — сельское хозяйство, а тут мы безусловно нащупали правильный путь. Как, дорогой, старые взгляды на развитие сельского хозяйства опрокидываются вверх ногами!

О себе ничего нового сообщить не могу. Палочки лезут по-прежнему. Что дальше будет — трудно сказать. Ничего не поделаешь, что будет, то будет.

Будь здоров! Крепко, крепко целую тебя.

Твой Серго»[328]

Это письмо, по-моему, весьма колоритно передает дух эпохи. Надежды и чаяния людей, живших в то время. Их желание сделать как можно больше для народа, для социализма. Они жили с этой верой. Безусловно, они сделали немало ошибок, первыми жертвами которых, как правило, сами и становились. Но жила в них романтическая героика первопроходцев.

Взгляды Кирова на коллективизацию были значительно сложнее, чем это сегодня представляется некоторым публицистам. Документы свидетельствуют, что на 20 февраля 1930 года, если в среднем по стране была коллективизирована половина крестьянских хозяйств, а в Московской области даже 70 %, то в Ленинградской области только 28 %. И это тоже факт, красноречиво показывающий Кирова-руководителя. С полным основанием он заявил на VIII партконференции Ленинградского военного округа: «В Ленинградской области — так это случилось — также были допущены известные ошибки в деле коллективизации, но можно сказать не хвастаясь, в значительно меньшей степени, чем в некоторых других районах нашего Союза»[329].

Позиция ленинградского руководителя несомненно тревожила Сталина. Вряд ли можно считать случайностью, что в начале 1932 года он прислал две телеграммы на имя Кирова. В первой он требовал закончить коллективизацию по Ленинградской области в 1932 году, а во второй — к концу 1933 года. Интервал между телеграммами — неделя. По-видимому, Киров звонил Сталину (а быть может, и ездил в Москву), убеждая его в нереальности первых сроков, и добился своего. Эту принципиальную линию он продолжал и дальше. В сентябре 1934 года, когда Киров находился в Казахстане, в Ленинграде готовилась записка в ЦК по вопросам коллективизации области, не вышедшей к концу 1933 года на запланированные рубежи (к тому времени было коллективизировано только 56 % крестьянских хозяйств). Записку переслали Сергею Мироновичу. Он сделал по ее тексту много пометок-вопросов, суть которых — поиски причин низкой урожайности зерна и картофеля в колхозах, необходимость более выверенного обоснования размеров долгосрочного кредита, количества зерноочистительных машин, минеральных удобрений для колхозов области[330].

Киров просил товарищей задержать эту записку, а также записку о животноводстве до его возвращения в Ленинград. «Михаил, — писал Киров Чудову, — …я дал тебе краткую телеграмму по поводу плана о животноводстве, очевидно, она запоздала. У меня некоторые сомнения возникают по поводу темпов всей программы. По-моему твердо говорить о программе можно, если есть данные по районам. Например, обеспечение, скажем, силосом. (Выделено в тексте. — А. К). По общим областным данным оно выходит, а в районах, как всегда у нас бывает, пестрота. В материалах этих данных нет. В общем записка разработана неплохо, если, повторяю, есть районные данные»[331].

30-е годы отмечены в истории нашей страны массовым «раскулачиванием» крестьянства и значительными перегибами партии при проведении этой политики. Несомненно, этот процесс был характерен и для Ленинградской области. В 1930-г 1931 годах поданным, опубликованным старшим научным сотрудником Института истории Академии наук В. Н. Земсковым, в так называемую кулацкую ссылку по Ленинградской области было отправлено 8604 семьи. Характерная деталь: 5344 семьи фактически направлялись в другие районы этой же области. В другие регионы страны (Урал, Западная Сибирь, Восточная Сибирь, Якутия) — 3260 семей. Между тем в ряде других регионов — Московская область, Западная, Ивановская, Центрально-Черноземная, Нижегородский край — все высланные семьи направлялись в другие районы страны. Это объясняется не особой политикой ленинградского руководства, в том числе и Кирова, а тем, что в области находилось большое число объектов, где применялся труд спецпереселенцев: торфоразработки, лесозаготовки, Беломоро-Балтийский канал, Волховский алюминиевый комбинат, каскад электростанций на Свири и т. д. Более того, в Ленинградскую область с Урала выслали 1540 раскулаченных крестьянских семей[332].

Сомневался ли Киров в правоте политики партии по массовому изгнанию из деревни зажиточного крестьянства? Ответить на этот вопрос сегодня сложно. В официальных выступлениях он яро поддерживал политику партии в этом направлении. С другой стороны, есть ряд свидетельств лиц, которым Киров оказывал содействие, не допуская их раскулачивания.

Думается, что Николай Иванович Бухарин догадывался об этих сомнениях С. М. Кирова. Несмотря на то, что Киров выступал против «правого уклона», их отношения с Бухариным неизменно оставались хорошими. Бывая в Ленинграде, Николай Иванович почти всегда останавливался на квартире Сергея Мироновича. В своих письмах Бухарин обращался к нему не иначе, как «Дорогой Сергей Миронович!», «Сергей», «Сережа», а подписывал их «Твой Николай», «Твой Бухарин». Содержание посланий самое разнообразное. Помимо деловой информации, в их письмах шел живой обмен житейскими новостями: они сообщали друг другу мнение о книгах, журналах, разнообразных новостях науки, культуры.

В найденных мной письмах нет прямых слов о Сталине, партии, политической линии, но они содержат иногда интересные мелочи, позволяющие по-новому взглянуть на некоторые события. Выше я уже привела одно из писем Бухарина. Познакомлю читателя еще с двумя:

«Дорогой Сергей!

Посылаю тебе сборник Ак[адемии] Наук, посвященный Марксу. Это мое любимое дите. Очень прошу тебя посмотреть и, если можно, написать пару строк („похвалить”). Во всяком случае посылаю книгу со всякими, самыми лучшими приветами.

Твой Николай»[333].

Даты на письме нет. Скорее всего, оно относится к лету 1933 года, ибо упоминаемый сборник представляет материалы общего собрания Академий наук СССР, посвященного 50-летию со дня смерти Маркса. Бухарин выступал на нем с докладом «Учение Маркса и его историческое значение».

Другое письмо, точнее записка, относится к 1934 году. Предположительно его можно датировать мартом. В нем говорится:

«Дорогой Сергей Миронович!

Пользуясь случаем (я тебе звонил, но не дозвонился), прошу тебя помочь нам по двум вопросам:

1. Закрепить весь (выделено в тексте. — А.К.) дом за пром. выставкой[334], которая у Вас в Ленинграде есть.

2. Дать ленинградскому техпропу[335] тов. Эстеркина (зав. цехом на одном из важнейших заводов, хочет оттуда уходить).

Записку (деловую) по обоим вопросам пришлю дополнительно.

Привет. Твой Н. Бухарин»[336].

Сергей Миронович, получал и другие письма. Анонимные, ругательные, злые, порой провокационные. Приведу одно из таких, оно без даты. Все подчеркивания сделаны автором или авторами данного письма.

«Т. Киров.

В утренней „Красной" за 5 августа напечатаны прилагаемые вырезки: однократная заметка о субботнике, другая — объявление о субботнике. К сожалению, не прилагаю третьего приложения — твоего портрета в той же газете за 3 и 4 августа.

Слушай, друг мой! Не пора ли послать к черту все эти мобилизационные субботники, на который люди едут не только без всякого энтузиазма, но со злобой и гневом, обрекая свое последнее платье и обувь на гибель без всякой надежды на смену.

Секция РКИ на дорожном строительстве?! Прямо каррикатура на хозяйственное ведение в стране, претендующей на первенство в этом отношении во всем мире!..

Разве можно строить социализм в нашей стране, наступая всем фронтом…

Разве „ленинизм” это позволяет! Разве если бы был жив Ленин, был бы в настоящее время наблюдаемый и безусловно переживаемый населением хозяйственный бедлам?

Ильич так бы не поступил. А московский „ишак” — это упрямый осел на широкой русской перспективе[337] — гнет все в дугу без разбора.

Вы все обожрались от мяса. Все рабочие это говорят в один голос и говорят, что нами 140 млн. населением управляют террором.

Посмотри на свою „рожу", которую за три дня не обсеришь. Ты имеешь три автомобиля, питаешься так, как цари не жрали, а нас, несчастных, когда нет ни войн, ни эпидемий, ни стихийных бедствий, нарушаешь хозяйство, держишь в голоде. Сволочь ты несчастная и место тебе на виселице.

Недаром население СССР и мы, евреи, тысячами желаем выехать за границу и особенно в Америку. Рабочие — „Электроаппарат"»[338].

Как и любой пасквиль, письмо, конечно, содержит клевету: у Кирова была одна машина, питался он там, где заставало его время обеда. Это могла быть заводская или фабричная столовая, фабрики-кухни. Но чаще всего он обедал один раз — дома — поздно вечером.

И другие письма. Тоже злые, но злость эта другая, идущая от сердца, от боли за то, что происходит в деревне, от горечи, что рушится в сельском хозяйстве что-то важное, нужное, необходимое, большие трудности переживает население: нет обуви, одежды, плохое питание. Как правило, все такие письма подписаны, хотя есть и анонимные. Познакомим читателя с ними. Вот одно из них (оно датировано 15 ноября 1932 года. Подписано членом ВКП(б) Максимовым. Зарегистрировано канцелярией С. М. Кирова 5 декабря):

«Посылая это письмо Вам, как руководителю Ленинградской организации ВКП(б) и члену Политбюро ЦК ВКП(б), я надеюсь, что при определении политики партии на ближайшее время вы учтете настроения и взгляды низового актива и рядовых членов партии излагаемые ниже… На XVI съезде партии Сталин говорил: „Люди, болтающие о необходимости снижения темпа развития нашей промышленности, являются врагами социализма, агентами наших классовых врагов…” Обещано было, что уже летом 1931 года мы будем иметь на земле рай… На практике получилось как раз обратное тому, что было сказано… Попробуйте купить сапоги, пальто, костюм, белье всякого рода (включая носовые платки), мануфактуру, мебель, примус. Нет, или совсем не найдете. Или найдете в комиссионных магазинах за такую цену, что если купить, то необходимо зарабатывать не менее 400 руб. в месяц. А продукты питания: где мясо, молоко, масло, крупа, мука, рыба. Их нет… Деревня же вообще ничего не получает… Кроме того, в таких хлебородных местах, как Украина — в этом году настоящий голод… В чем же причина создавшегося положения. По нашему мнению, основное — в отступлении от ленинских (так в письме. — А.К.) установок в политике… Если бы партия следовала этим указаниям, а не шла „напролом“ (как этого хочет т. Сталин), если бы в практике видели проверку теории, если бы открыто признавали допущенные ошибки, тогда бы не создавалось такого положения, кое мы видим сейчас»[339].

И еще одно:

«Товарищ Киров.

Я решил тебе написать, именно тебе, нужно бы написать Сталину, но ему письмо не дойдет. Неужели Вы всё руководители не видите, что ведете страну к гибели, и все октябрьские наши завоевания могут пойти насмарку».

Далее в письме говорится о тяжелом материальном положении рабочих и служащих, о спекуляции, отсутствии дисциплины, тысячных очередях, о голодухе, о том, что хорошо живут только «спекулянты, лишенцы[340], воры, жулики… Они живут также, как стоящие у власти, имея хорошее снабжение и все дефицитное… Ленин этого бы не допустил… партия, особенно головка недостойна произносить имя Ленина… Рыков был человеком умным, но его забыли, Томский тоже был неплохой… Посмотрите торговые организации, из них половину (людей в них. — А.К.) нужно перестрелять при жизни… Фамилии своей не подпишу, боюсь как лозунгщика тебя»[341].

Письма к Кирову — как руководителю ленинградских коммунистов — несли огромную информацию для практических действий. И ленинградское руководство максимально пыталось облегчить положение жителей города. Киров лично занимался этими вопросами. Он принимал энергичные действия для снабжения ленинградцев товарами первой необходимости, продуктами питания. В 1932–1934 годах Сергей Миронович постоянно поддерживал связь с секретарем Запсибирского крайкома Р. И. Эйхе. Он договорился с ним о посылке в районы Западной Сибири группы уполномоченных из Ленинграда для заготовки и закупки у населения и колхозов мяса и зерна. Благодаря его настойчивости осенью 1933 года комиссия СНК СССР разработала проект постановления Совета Труда и Обороны о продовольственном снабжении Ленинграда в ноябре и декабре 1933 года. В. Куйбышев обратился тогда же к Сталину с просьбой рассмотреть и утвердить отдельные пункты этого постановления на Политбюро ЦК ВКП(б).

Они сводились к следующему:

«1. В связи с ростом населения Ленинграда установить контингент снабжаемого населения на декабрь 2740 тыс. человек вместо 2700 в III квартале. Обязать Ленсовет организовать более тщательную проверку выданных карточек[342]. Усилить борьбу за правильное снабжение контингента. Поручить Наркомснабу отпустить на декабрь месяц для снабжения населения муку, крупу, сахар, мясо и пр. продукты, исходя из указанных выше контингентов.

2. Отпустить в ноябре месяце Ленинграду дополнительно 1000 тонн хлеба.

3. В связи с недостатком 2 % отчисления от зернопоставок по Ленинградской области для снабжения сельскохозяйственных специалистов выделить дополнительно в распоряжение Ленинградского облисполкома для снабжения сельскохозяйственных специалистов 30 % от излишков хлеба, заготовленного сверх Госплана по Ленинградской области»[343].

Именно на этом проекте постановления Сталин написал свою резолюцию: «Т. Куйбышеву. Население еще больше растет в Москве, однако, контингент не расширяется». Что тут можно сказать? «Кто смел, тот и съел», гласит народная мудрость. В отличие от Кирова и его окружения, партийные руководители в Москве такой проблемы не ставили, и она не получала своего разрешения. Сергей Миронович Киров ставил и разрешал. Проект постановления Совета Труда и Обороны о продовольственном снабжении Ленинграда в ноябре-декабре 1933 года получил одобрение Политбюро ЦК ВКП(б)[344]. Более того, в начале января 1934 года Сталин и Молотов своими телеграммами в адрес Среднеазиатского Бюро ЦК ВКП(б) потребовали строжайшего соблюдения хода вывоза мяса в Ленинград[345].

В те годы палитра социально-экономических отношений в стране была крайне сложна. Наряду с преодолением невероятных трудностей, вызванных как объективными обстоятельствами, так и субъективными ошибками, просчетами высшего политического руководства страны во главе со Сталиным, немало было героического, романтического в жизни советских людей, в том числе и ленинградцев. Однако были и отдельные представители различных социальных слоев населения, враждебно относящихся к советской действительности тех лет.

В Центральном, Ленинградском партийных архивах хранится немало писем, листовок, воззваний несомненно антисоветского содержания. В 10-ю годовщину Октября по городу и области хождение получило следующее воззвание:

«Все подлые чиновники и шкурники, затемняющие сознание трудящихся масс, прочь с нашей дороги! Вы наши заклятые враги. Мы Вам объявляем беспощадный террор, как единственный шаг вперед к просвещению трудящихся масс!

Партия рабоче-крестьянских передовиков».

Подобных листовок появлялось немало. Приведу еще одну, выпущенную к 15-й годовщине Октября. Она была отпечатана на машинке и опущена в почтовые ящики многих ленинградцев, проживающих на Васильевском острове. Вот ее содержание.

«Граждане!

Если вы не принадлежите к мучителям страны, перепишите это воззвание и разошлите по любым адресам справочной книги.

Чем больше Вы сделаете копий, тем скорее Комитет сможет поднять народ против угнетателей. Не будьте малодушны, не оставайтесь безучастны. Вы должны это сделать во имя спасения России.

Граждане!

15 лет тяготеет над Вами иго Советской власти. 15 лет люди чахнут в условиях рабства, голода, холода, невылазных кризисов и недостатков во всем…

Долой советскую принудиловку. Долой гнусную свору коммунистов — душителей свободы.

За беспартийную власть! За свободный труд! За свободу слова и вероисповедования!

Комитет освобождения Родины»[346].

Таких воззваний, листовок было немало. Но и они отражали реалии тех лет, и забывать о них сегодня не следует, когда мы анализируем ситуацию того времени.

Были и другие письма. Письма-предупреждения. Передо мной письмо студента Ленинградского инженерного института путей сообщения Логинова, проживающего по адресу: ул. Чайковского, дом 52, кв. 8. Общежитие студентов. Дата: 2 июля 1933 года. Привожу его почти полностью:

«Т. Киров!

Извините меня, что я у Вас отрываю драгоценные минуты от Вашей работы, но это сообщение я не могу не послать Вам. Дело вот в нем. Однажды на представлении в цирке (числа не упоминаю) я сидел по соседству (по внешнему виду) с двумя иностранцами, от которых случайно, невольно подслушал некоторые слова и фразы. Они говорили по-немецки, но я сидел рядом и по-немецки, хоть и нехорошо, но понимаю. Они долго упоминали Вашу фамилию, компрометирующее письмо от Вашего имени (подобное письму Зиновьеву, как я понял) и фразу, которую передаю не полностью — „При отъезде его с Балтвокзала в марте ты будь готов”, т. е. как потом я узнал при отъезде на дачу или в дом отдыха.

Затем самое подозрительное, что и заинтересовало меня, то же лицо прошептало своему собеседнику (фраза по-немецки: „Французский генеральный штаб наверное поможет тебе в эмиграции“).

И после я много уловил слов вроде военных складов, заводов в ряде наших городов.

В общем люди были сильно подозрительны, принадлежащие к какой-либо контрреволюционной организации, работающие под опекой французской охранки или наподобие ее.

К Вам обращаюсь потому, что против Вас затеян шантаж. Лично сообщить не могу, ибо не пропустили, в ГПУ так же не пустили…

Заканчивая, я хочу лишь сказать, что Вы должны быть осторожнее при выездах, а особенно с Балтийского вокзала, если Вы выезжаете с него, ибо они этот вокзал упоминали.

Может быть, я ошибаюсь во всем этом, но все-таки по-моему — нет. Ну пока все»[347].

Вот такое письмо было получено С. М. Кировым. Придал ли он ему значение? Скорее всего нет, ибо оно осталось в личной канцелярии Сергея Мироновича. Впрочем, можно допустить, что с письма была сделана и направлена в ОГПУ копия. Но так или иначе в Ленинградском партийном архиве такой документ обнаружен. Имеет ли он отношение к убийству Кирова или это была сверхбдительность, всего лишь фантазия студента Логинова? Сегодня ясно лишь одно, что Сергея Мироновича предупреждали о возможности покушения еще летом 1933 года, то есть за полтора года до его убийства, но вряд ли всерьез можно было воспринимать письмо Логинова.