Глава 3 Русская жизнь в кайзеровской Германии

Итак, с конца 1905 г. русский журналист И.М. Троцкий по большей части жил заграницей. В нотариально заверенном документе — ходатайстве № 170128 от 22 октября 1952 г., поданном им на основании «Закона о возмещении убытков жертвам национал-социализма»1 Троцкий ставит датой начала своей жизни в Берлине 1908 г. Однако в статьях он указывает, что как собственный иностранный корреспондент «Русского слова» по Германии он прибыл в кайзеровский Берлин в конце 1906 г. Таким образом, его первый «берлинский период» и продолжался почти полных 8 лет (до осени 1914 г.). Можно полагать, что Илья Маркович довольно часто бывал наездами в Москве, где находилась центральная редакция его газеты. Как свой и в то же время западноевропейский человек, живо интересующийся литературой, он, естественно, являлся желанным собеседником для писателей, сотрудничавших с «Русским словом». В Германии русская литература вызывала живой интерес, переводы книг Тургенева, Л. Толстого, Достоевского, Чехова, а также находившихся в зените своей славы Мережковского и Горького, издавались солидными тиражами.

Как зарубежный корреспондент «Русского слова», И.М. Троцкий заявляет себя в нескольких журналистских амплуа: политический обозреватель, художественный критик и бытописатель. Если политические события тех лет сегодня интересуют лишь специалистов-историков, то живые зарисовки Троцкого культурных явлений, особенностей менталитета и характера тогдашних немцев не потеряли свою остроту и в наши дни. Сообщая об очередном съезде Германского колониального общества2, И.М. Троцкий пишет3:

Звучали громкие речи о национальном величии Германии, о германской расе, с неизменным рефреном: «Вся Средняя Африка должна быть германской». Утверждалось, что «без колониальных приобретений будущее экономическое благосостояние метрополии немыслимо, и что они только обеспечат Германии почетное положение в Европе». <...> «Выступили с протестом против разрешения рейхстагом смешанных браков с туземцами. Негр должен остаться негром! Его необходимо держать на положении рабочей скотины. Если негр не будет чувствовать, что он — существо низшей расы, тогда всей колониальной политике грозит крах. Смешанные браки — преступление против родины и посягательство на чистоту германской расы.

Нетрудно себе после этого представить, как живется туземцам под властью немецких «культуртрегеров».

Сегодня, экстраполируя развитие подобных настроений на последующие 20 лет, можно более объективно оценить, где крылись корни идеологии и практики немецких национал-социалистов. Трагические страницы немецкой истории XX столетия предстают тем самым не только как цепь политических просчетов и случайностей, а еще и как культурологический феномен, неразрывно связанный с духовной жизнью великой европейской нации. Ибо, как писал Томас Манн:

...Гитлер не случайность, не несвойственное складу этого народа несчастье, не промах истории... Он — явление чисто немецкое4.

Газета «Заграничные отклики» и артистический салон Кусевицких в Берлине

Обосновавшись в кайзеровской Германии, — а это был самый счастливый, полный радужных надежд и ожиданий период его жизни, — Илья Троцкий обзавелся большой семьей. Старший сын Дан (Даниэль) Марк родился в России (1903 г.), дочь Татьяна — в Вене (1905 г.), а младшие дети, Ольга и Евгений, появились на свет в Берлине (в 1908 и 1911 гг. соответственно).

Хотя в «Русском слове» платили хорошо, при столь большой семье приходилось думать и о дополнительных заработках. Поэтому, видимо, И. Троцкий писал статьи также для некоторых провинциальных газет юга России, организовал на паях издание в Германии многотиражной русской газеты «Заграничные отклики» («Das ausländische Echo»).

Детище Ильи Троцкого было изданием, рассчитанным на самый широкий круг проживавших на чужбине россиян. Пищей для «Зарубежных откликов» служила в первую очередь актуальная информация, слухи, сплетни. Газета поставляла всякого рода развлекательное чтиво, до которого охочи люди на отдыхе и, конечно, рекламу, которой ее обеспечивали и самые престижные немецкие фирмы, например, крупнейшие в Европе концерны по продаже готовой одежды С&А и Реек & Cloppenburg, издательства Ульштайн и Моссе.

«Зарубежные отклики» продавались во всех газетных киосках, в т.ч. и привокзальных, по всей стране. Естественно, возникает вопрос: откуда у И.М. Троцкого и его двух коллег взялись деньги на такую мощную раскрутку своего издания? Ответ на него прячется под спудом пыли в малодоступных архивах, но факт, как говорится, налицо — еженедельник «Зарубежные отклики» был по существу общегерманским русскоязычным изданием. Вполне возможно, что за спиной этой русской газеты, имевшей, однако, выраженный — тематически5 — еврейский акцент, стояло семейство Ульштайн, владевшее одним из крупнейших германских издательств конца XIX — первой трети XX в. (Ullstein Verlag)6. В пользу этого предположения говорит тот факт, что в 1920-х «Ульштайн» активно сотрудничал с русским эмигрантским издательством «Слово»7 и лично с И.М. Троцким (об этом речь пойдет ниже). Девизом «Ульштайна» был: «политический либерализм и современная культура»8, что вполне определяло и направление газеты «Заграничные отклики», которая, являясь «прогрессивной русской газетой», имела при этом «левый» уклон.

Впрочем, официально газета выпускалась никому не известным издательством X. Крунника (Verlag Ch. Krunnik), чья контора и редакция располагалась в фешенебельном доме одной из самых престижных улиц в центре Берлина — Фридрихштрассе 120. Здесь следует отметить еще два знаковых момента. Первый — имя И.М. Троцкого, как одного из издателей газеты, в ней не фигурирует, он всего лишь один из ее корреспондентов, и второй — некрологов и светской хроники в еженедельнике не печатали, хотя такого рода информация для любой газеты — прибыльная статья. В первом случае, повидимому, издатели стремились не омрачать настроение своих читателей, а во втором отсутствие интереса к жизни высших классов общества подчеркивало демократизм и «левизну» еженедельника. Газета «Зарубежные отклики» выходила в Берлине по воскресеньям с июня 1912-го по август 1914-го9. 8 июля 1912 г. И.М. Троцкий писал Дымову из Берлина10:

Дорогой Осип Исидорович! <...> У меня даже наготове были два фельетона о Вашем романе «Томление духа», которые печатались в Юж<ном> Кр<ае> и Юж<ной> Мысли <...>11. Отыщу и пришлю. Как видите, пишу на бланке Загр<аничных> откл<иков>. Эта газета, отчасти, мое детище. Открыл ее еще с двумя коллегами. Вышли уже шесть №№, которые Вы на днях получите. Прошу Вас, дорогой Осип Исидорович, прислать нам кое-что для печати. Мы платим к<ак> никто. Целых семь пфеннигов со строки. Не откажите в духовной поддержке.

В 1912 г. за 1о немецких марок давали 4,6 рубля12, соответственно 7 пфеннигов составляли 3,22 копейки. Много это было или мало по тогдашним русским расценкам для пишущей братии? Как вспоминал о своей встрече с Миррой Лохвицкой Бунин,

Мы случайно сошлись в редакции «Русской мысли» — оба принесли туда стихи, — познакомились и вместе вышли. Все было очень бело, валил крупный снег, впереди ничего не было видно, — только очаровательная белизна. Она тотчас же весело начала:

— Послушайте, а про мужиков это тоже вы пишете? — Я не про одних мужиков пишу. — Но все-таки — вы? — Я. — Зачем? —

А почему бы не писать и про мужиков? — Ну вот! Пусть себе живут и пашут, нам-то что до них? Удивительнее всего то, что за них тоже. Говорят, платят. Вам сколько платят? — Рублей семьдесят пять, восемьдесят за лист. — Боже мой! А за стихи сколько? — Полтинник за строчку. Она даже приостановилась: — Как? А почему же мне всего четвертак? — Не знаю. — Значит, я хуже вас? — Помилуй Бог, что вы! — Но в чем же тогда дело? Вам сколько лет? — Двадцать четыре. — Ну, тогда, очевидно, только потому, что я по сравнению с вами еще ребенок...13

Конечно, речь здесь идет о расценках в крупной российской газете для весьма именитых литераторов, в среднем же простой русский журналист получал 10-12 копеек за строчку. Так что в «Заграничных откликах» платили буквально «копейки», но все же платили! К тому же сотрудников в газете было мало, а значит, и издательские расходы невелики.

По этой, или же по какой другой, более существенной причине (имеются в виду солидные инвестиции), но дела газеты за все время ее существования шли отлично. Об этом свидетельствуют следующие, определяющие рентабельность любого периодического издания факторы: газета, будучи берлинской, продавалась по всей Германии, а на ее рекламных страницах красовались имена знаменитых и по сей день фирм: Реек & Cloppenburg, С&А, Ullstein и др.

Однако журналистский состав еженедельника именами не блистал. За исключением самого И.М. Троцкого и А.Д. Коральника, большинство статей в газете писалось неизвестными лицами: Я. Неволин (политический обозреватель), Вильгельм Бельский, Станислав Вольский... и авторами, скрывавшимися за анаграммами типа «М-с». Скорее всего, и приведенные имена тоже являлись псевдонимами, а весь авторский коллектив газеты состоял из трех-четырех человек. Изредка в газете печатались мелкие рассказы из «золотого запаса» — например, «Брикки» Александра Куприна.

В полиграфическом отношении еженедельник выглядел вполне солидно, и содержание его номеров полностью отвечало заявляемому в его названии статусу: «общественная, политическая, литературная и экономическая газета». Это издание было строго ориентировано на две русскоязычные группы германских читателей — оседлых россиян: студентов, коммерсантов, политических эмигрантов, среди которых доля евреев была весьма внушительной, если не преобладающей, и приезжих: курортников и всякого рода путешественников.

Из всех отечественных событий тех лет наиболее активно и страстно в газете обсуждалось «дело Бейлиса», которое стало самым громким судебным процессом в дореволюционной России, привлекшим к себе пристальное внимание международной общественности14.

«Оправдание Бейлиса встречено с восторгом. Экстренные выпуски вырывались у продавцов из рук», — информировала газета своих читателей о реакции на это сообщение берлинцев. 8 ноября 1914 г. в «Заграничных откликах» был напечатан текст телеграммы на имя Грузенберга — адвоката, защищавшего Бейлиса на процессе, подписанный группой российских еврейских литераторов, проживавших в то время заграницей — Авраамом Каминским, И.М. Троцким, Шолом-Алейхемом и Шоломом Ашем, в котором в частности говорилось: «защищая оклеветанное еврейство, защитники отстаивают интересы русского народа».

Газета публикует и подборку высказываний видных германских и австрийских культурных и общественных деятелей на тему «дела Бейлиса», собранную, судя по именам, И.М. Троцким: Карла Каутского («скандал и показатель культурной дикости»), знаменитого криминалиста Франца фон Листа, ученого и писателя Вильгельма Бельше (о нем И.М. Троцкий впоследствии напишет большую статью15), Герхарда Гауптмана и Генриха Зудермана. Ко всему этому присовокуплялись цитаты из авторитетнейшей берлинской газеты «Берлинер тагеблатт» («Berliner Tageblatt»). Согласно заключительному слову редакции «Заграничных откликов», судя по стилистике и некоторым оборотам, написанному И.М. Троцким,

...русская интеллигенция оправдала свое призвание. <...> Дело

Бейлиса вызвало в России великий процесс очищения. Однако нельзя быть оптимистом и поверить, будто приговор остановит подлую травлю со стороны негодяев, которые будут продолжать свое гнусное дело — возбуждать массы. Положительная сторона скандального процесса — объединение демократии в борьбе с черными силами.

Помимо «Дела Бейлиса», среди тем предвоенных месяцев 1914 г. освещается правовое положение русских студентов в Германии, рассказывается о неудавшемся побеге из ссылки «бабушки русской революции» Брешко-Брешковской с акцентом на то, как корректно и вежливо вела себя с пойманной «бабушкой» царская администрация (sic!), а также жестко критикуется работа русских консулов в Германии, не оказывающих помощи эмигрантам из России — евреям и украинцам, которые в рамках одобренной русским правительством программы перебирались через Германию (Гамбург) в США на постоянное место жительства. В качестве положительного примера описывалась трогательно-заботливое отношение итальянского консула к своим соотечественникам-эмигрантам, составлявшим второй по мощности поток переселенцев в Новый свет, проходивший через гамбургский порт.

Рефреном статьи являлся типично русский исполненный горечи вздох: «Ну, так это ж Италия!»

Большое место уделялось повседневной культурной жизни. Так, например, сообщалось: в осеннем берлинском салоне, организованном журналом «Штурм»16, среди прочих выставляются произведения русских художников: Д. Бурлюка,

В. Кандинского, Н. Гончаровой и др.; берлинский Оперхаус, готовящий постановку «Бориса Годунова», предполагает пригласить на гастроли Федора Шаляпина, а в Камерном театре (Kammerspiele) Макса Рейнхарда в его постановке с успехом прошла премьера последней пьесы Стриндберга.

Из раздела «скандальная хроника» можно отметить конфликт И.М. Троцкого с Б.Н. Рубинштейном, бывшим тогда директором «Издательства И.П. Ладыжникова», из-за невыплаченных полностью денег наследникам Л.Н. Толстого от продажи его книг, выпущенных издательством. И.М. Троцкий представлял сторону истца — графини А.Л. Толстой, дочери покойного писателя17. По ее поручению Троцкий выступил в печати с обвинениями в адрес издательства. Б.Н. Рубинштейн, в свою очередь, отрицая какую-либо задолженность издательства наследникам Толстого, попытался через знакомые ему журналистские круги бросить тень на личность И.М. Троцкого.

Вы помчались к моим коллегам по перу, прося их разоблачить меня в их органах печати. <...> Издательство не представило полного отчета о порученных ему действиях и не уплатило всех денег, которые получило и обязано было уплатить. <...> <Поскольку> «Издательство Ладыжникова» и Вы, г. Рубинштейн — это синонимы18 <...>, в одном лишь смею вас уверить: за Вашим спором с наследниками Л.Н. Толстого я особенно тщательно слежу. Будьте уверены, что никакие угрозы не остановят меня сказать правду русскому обществу об этом печальном конфликте.

Конфликт был исчерпан, по-видимому, благодаря соглашению между сторонами, поскольку и после революции берлинское «Издательство И.П. Ладыжникова» продолжало издавать произведения Толстого и книги о нем. Чтобы понять, почему И.М. Троцкий стал столь рьяно представлять интересы наследников Толстого, обратим внимание на объявление, напечатанное в газете «Заграничные отклики» в начале 1914-го:

Московское общество драматургов, писателей и композиторов в виду заключения российско-германской конвенции и для охраны авторских прав русских драматургов, а также для сношения с немецкими авторами, избрало своим представителем в Германии берлинского корреспондента «Русского слова» И.М. Троцкого.

Здесь тоже не обошлось без склоки: журналист Оскар Норвежский печатно заявил, будто И.М. Троцкого никто не избирал, на что последний опубликовал письмо Общества за подписью его секретаря, снимающее все сомнения по поводу его полномочий.

Другим событием, возмутившим «Зарубежные отклики» была высылка из Германии А.В. Луначарского, последовавшая после прочитанной им лекции о Максиме Горьком, по всей видимости, по негласной просьбе русского посольства. А 19 июля 1914 г. газета публикует передовицу Я. Неволина о варварском разгоне мирного протестного выступления рабочих в Петербурге:

Страшное озлобление, порожденное не только отчаянием, но и сознанием необходимости отстоять свои человеческие права, возбудили в них <рабочих — М.У.> необыкновенное напряжение энергии, настойчивости и героического упрямства.

Читайте описание кровавых столкновений на Выборгской стороне и в других пунктах города и вы поразитесь стойкости рабочих масс, не отступающих не только перед татарским орудием пытки — нагайкой, но и перед расстрелом.

Бросается в глаза, что из всех политических событий, которым газета уделяет внимание в горячие предвоенные месяцы 1914 г., меньше всего места отводится темам, непосредственно связанным с грядущей войной. Балканский кризис и даже сараевское убийство эрцгерцога Фердинанда и его супруги освещаются на удивление скупо, как бы между прочим! Откуда можно сделать вывод, что политический нюх не был сильной стороной редакции «Заграничных откликов». Да и впоследствии И.М. Троцкий вспоминал, что русские в Германии жили беспечно и благодушно и меньше всего на свете ожидали, что вот-вот разразится Мировая война19.

Что касается информации о культурной жизни, то она представлена в газете в изобилии, причем в основном на эти темы пишет сам Илья Маркович. Диапазон его культурных интересов достаточно широк. Например, статья о скончавшемся 2 апреля 1914 г. в Мюнхене немецком лауреате Нобелевской премии по литературе Пауле Хайзе. В этом, по определению Г. Брандеса, продолжателе гетевской классической линии (Хайзе родился за два года до смерти Гете), властителе умов немецкого бюргерства второй половины XIX столетия — главным образом его идеалистически настроенной женской половины, Троцкий видит только хорошо забытое прошлое:

Молодое поколение, предводительствуемое Гауптманом и Зудерманом, отвернулось от дамского кумира. Социальная драма и реалистический роман «молодой Германии», натуралистическая школа Золя и Мопассана, быстро вытеснили выспренного Пауля Хайзе, витавшего мыслями в голубом небе Италии. <...> Даже поднесенная ему в 1910 г. Нобелевская премия за литературу не могла воскресить его былого обаяния на умы и сердце читателей.

Куда более высокую оценку заслуживает у И.М. Троцкого предшественник немецкого экспрессионизма Франк Ведекинд. При этом, однако, Илья Маркович, будучи сугубым реалистом, относился к его художественным новациям с опаской. Недаром же он свою раннюю статью в «Русском слове» о Ведекинде назвал «Провал пьес Франка Ведекинда»20, хотя, судя по всему, речь могла идти не более как об очередном эстетическом эпатаже и связанном с ним скандале. Потому, видимо, свою вторую статью о писателе, опубликованную за две недели до начала Первой мировой войны в газете «Заграничные отклики», журналист заканчивает словами:

Теперь, когда Ведекинду уже минуло пятьдесят лет, трудно от него ждать экстравагантностей и философских экспериментов. Возраст, как известно, обязывает.

Особый интерес представляют статьи Троцкого в «Заграничных откликах», касающиеся восприятия немецкими читателями и зрителями литературных и драматических произведений писателей из первого эшелона русской лите-ратуры — Достоевского, Толстого, Чехова, Горького и др. Например, в большой статье «Чехов в Германии» от 05(18) июля 1914 г. он пишет:

На днях исполнилось десятилетие со дня смерти незабвенного Антона Павловича Чехова <...>. Как это ни печально, но Чехова в Германии еще не понимают. Его пьесы терпят в большинстве фиаско и редкий театр рискнет сейчас выступить с произведениями нашего безвременно ушедшего таланта. <...>

Спросите рядового немецкого читателя из среднего интеллигентного круга — знает ли он Чехова, и вы получите в ответ: «А как же? Знаю!» Но поговорите с ним на эту тему и вы убедитесь, что он знает не Антона Чехова, а Антошу Чехонте. Ни один писатель за исключением Горького, Достоевского и Мережковского не имел в Германии такого успеха, как Антоша Чехонте.

Блестящий юмор, искристый смех и неподдельный стиль чеховских миниатюр <...> встречены были в Германии с распростертыми объятьями. Не было журнала и газеты, где Чехов не появлялся бы. <...> Одно время за чеховскими вещицами положительно гонялись. Немецкие газеты, <...>, где за место в тексте чуть ли не дерутся, увидели в Чехове спасителя. Короток, остроумен, захватывающ!.. Настоящий клад! <...>

Переводчики делали золотые дела. Маленькие рассказы появлялись в десятках переводов, один другого хуже, но это нисколько не останавливало издателей. Ажиотаж вокруг чеховских произведений разрастался; однако он не вплетал лавров в его венок славы. В то время как у нас на Антона Павловича смотрели, как на носителя нового слова, создателя новой школы, здесь в нем видели лишь веселого и шаловливого фельетониста, <...> с сильно развитым импрессионистическим чутьем, тонко улавливающим прозу жизни со всей ее пошлостью и мещанством. Такое отношение отразилось крайне отрицательно на драматических произведениях Чехова. Переводчики, нажившиеся на Антоше Чехонте, не сомневались в успехе чеховских пьес. Опьяненные успехом юмористических рассказов и неиссякаемым на них спросом, они набросились на драмы. <...> Увы, ни один из берлинских театров не захотел поставить «Чайку».

Нет игры, движения, жизни! Слабый замысел, имитация «дикой утки» Ибсена — таков был стереотипный ответ. <...> Дерзнул на постановку пьесы <лишь один> театр, но и он потерпел крушение. Ни спасли «Чайку» ни прекрасная игра актеров, ни дивная постановка. Критика отнеслась к ней больше чем жестоко, а публика зевала и ничего не понимала. Здесь сказалось давнишнее отношение к Чехову.

— Помилуйте, как же так? Прекрасный юморист, недурной новеллист и, вдруг, в драматурги. Это не годится!

Такими словами можно было бы охарактеризовать общий отзыв критики о Чехове-драматурге. Разумеется, что и другие пьесы подверглись той же участи. <...>

Не доросли до Чехова — вернейшее определение немецкого понимания. Я эти слова когда-то слышал из уст Артура Шницлера. Помню, слышал с какой любовью и теплотой говорил мне современный немецкий писатель-драматург о нашем Антоне Павловиче. Это было в Вене в одно из моих посещений Шницлера.

Он тогда заканчивал свой роман «Путь к свободе» и с особенной гордостью подчеркивал, что многие знакомые, читавшие его произведение вчерне, находили в нем много чеховских красок и настроений.

— Меня сравнивают с Чеховым. Что может быть лестнее?

Как видите, Чехова умеют ценить. Но кто? Писатели, драматурги, литераторы — люди, стоящие выше рядовой массы, выше самодовольных посредственностей.

Большой читатель <...> если и знает, то лишь Антошу Чехонте, а не великого Антона Чехова. Стоит прибегнуть к простому сравнению, чтобы в этом убедиться. Горький и Чехов!.. О первом написаны целые тома, его произведения вышли в сотнях тысяч экземпляров, портреты появились и появляются во всех иллюстрированных журналах, издатели насчитываются десятками. На Горьком некоторые молодые литераторы и рецензенты сделали себе имя. Горький читается сейчас в Германии не меньше, а может быть даже и больше, чем у себя на родине. Горький создал вокруг себя не только критическую литературу и круг почитателей, но и культ горькоманов. Не то что Чехов! Его издания на немецком языке насчитываются единицами. <...> Критика говорила о Чехове как-то урывками и нехотя, будто делала ему одолжение. <...>

Земля, где Чехова не знают и не понимают. Правда, великому русскому писателю и при жизни слава казалась лишь мишурой. Но все-таки... Вот уж поистине к кому можно применить некрасовское:

Братья-писатели, в вашей судьбе Что-то лежит роковое.

Роковой была жизнь, роковым был конец Антона Павловича.

Его упреки в людском непонимании как нельзя лучше подходят к Германии. Может быть, немцы его еще откроют, как это происходит сейчас с Достоевским. Но пока его мало знают.

Чужд Чехов немцам! Чужды им его герои с их бескрылыми надеждами, далека их психология и непонятны их порывы.

В этом сказывается разница культур, миросозерцаний и общественных настроений.

С последнего десятилетия XIX в. и вплоть до начала Первой мировой войны (28 июля 1914 г.) число русских граждан, длительное время проживающих в Германии, непрерывно росло. Наиболее представительной группой россиян были учащиеся. Только в одном Берлинском университете число русских студентов в 1913 г. составляло 8% от общей численности всех учащихся (большинство из них числилось на медицинском факультете). В Берлинском высшем техническом училище (TH-Schule) процент русских студентов был почти в два раза меньше21.

По свидетельству И.М. Троцкого, берлинская русская колония помимо студентов состояла из людей, давно и прочно осевших в Берлине, — частью из представителей литературного, научного и художественного мира, приехавших в Германию работать и учиться. Жила она мирно, спокойно и довольно солидарно. Отношения ее с берлинскими властями не внушали никаких опасений за возможность осложнений. Даже небольшая группа политических эмигрантов, державшихся особняком от прочей колонии, чувствовала себя в сравнительной безопасности от поползновений царской охранки22.

Нельзя не отметить, что, рассказывая о «солидарности», И.М. Троцкий явно смотрит в прошлое через розовые очки. В русских колониях, являвшихся своего рода калькой русского социума тех лет, существовали свои структурные уровни, и не только политические эмигранты держались особняком. Консервативно настроенные русские студенты, например, дистанцировались, а часто и конфликтовали с еврейскими соотечественниками, как правило, либералами, вольнодумцами, а то и социал-демократами. В столкновениях на этой почве под раздачу попадал и сам И.М. Троцкий, выказывавший на страницах «Русского слова» либерально-демократические взгляды, которые часто задевали представителей правого лагеря. Так, например, в 1911 г. российское посольство подало на него в суд, обвинив в клевете и оскорблении. Истца возмутило, что в своих корреспонденциях журналист назвал «Землячество русских студентов»23 в Берлине «черносотенным землячеством», — фактически так и было — и вдобавок утверждал, что его деятельность финансово поддерживается посольством. На суде защитником И. Троцкого выступал Карл Либкнехт. Процесс был проигран, и И.М. Троцкий уплатил штраф24. Однако, освещая этот процесс в «Русском слове», Троцкий описал совсем иной финал этой истории25:

Кстати сказать, землячество, стоящее близко к посольству и консульству, никогда не пользовалось симпатиями широких студенческих кругов. <...>

Депутаты Либкнехт и Корфанти, обрушившись на правительство за царящие в университете порядки, не пощадили и землячества».

Они обрисовали его очень нелестно, назвав членов его попрошайками и указав, что они существуют за счет «истиннорусских» покровителей, преследуют антисемитские тенденции, отмежевываются от прочего нуждающегося студенчества.

Я предал по телеграфу в «Русское Слово» содержание парламентских прений и в своей депеше, реферируя речи Либкнехта и Корфанти, употребил выражение «далее ораторы разоблачили черносотенное землячество, субсидируемое посольством».

Землячество усмотрело в этой фразе оскорбление и прислало ко мне депутацию из нескольких членов с предложением отказаться от своих слов и реабилитировать его во мнении читателей «Русского Слова». Я, разумеется, от этого наотрез отказался, указав землячеству, что оно обратилось не по тому адресу, ибо реабилитировать его могут лишь Либкнехт и Корфанти, а не я.

Однако землячество рассудило иначе и привлекло меня к ответственности за оскорбление в печати. Моим защитником выступил депутат-адвокат Либкнехт, а землячество пригласило себе в защитники известного антисемитского деятеля, адвоката Бредерека, подчеркнув этим лишний раз свое политическое мировоззрение.

В первый раз процесс разбирался пред шарлоттенбургским судом. Инкриминируемую фразу суд признал оскорбительной и приговорил меня к 150 маркам штрафа, с заменою в случае несостоятельности пятнадцатью сутками ареста, и несению всех судебных издержек. Торжеству землячества не было пределов... Но депутат Либкнехт, по моей просьбе обжаловал приговор в высшую инстанцию — Landesgericht.

Ко второму разбору, который состоялся в среду, 17-го (4-го) апреля, мой защитник, как и вызванные по его настоянию эксперты явились во всеоружии данных по вопросу о «черносотенстве».

Тут фигурировали статьи Меньшикова26, думские отчеты о союзе «истиннорусских людей», парламентские стенограммы ландтага и еще уйма другого материала, доказывающего однородность понятий: «черносотенцы» и так называющие себя «истиннорусские люди».

Дело, однако, до разбора не дошло.

Суд, по формальным причинам, постановил дело за неясностью прекратить.

Таким образом, землячеству придется теперь нести довольно значительные судебные издержки.

Андрей Седых в своей статье-некрологе27 особо подчеркивает, что:

Влияние заграничных корреспондентов столичных русских газет в эти годы было очень велико, — с ними считались и министры и дипломаты и нередко через журналистов, неофициальным путем, в Петербург давали знать то, что нельзя было сказать в официальных нотах. И.М. Троцкий много раз участвовал в этой закулисной игре. Он знал германского премьер-министра фон Бюлова, встречался с Бетман Гольвегом и кайзером Вильгельмом II28, с русскими министрами, приезжавшими в Германию.

Сам Илья Маркович рассказывает в одной из своих статей-воспоминаний29 забавную историю на тему «политическая закулиса», связанную с визитом в 1912 г. в Германию британского военного министра лорда Холдейна. Из этой статьи можно судить и о его личном авторитете как «серьезного» журналиста и о внимании, с каким русское правительство относилось тогда к политическим новостям, публикуемым в «Русском слове».

Итак, И.М. Троцкий пишет, что по прибытию лорда Холдейна германский МИД опубликовал заявление о цели его визита, в котором «кратко, но малоубедительно» сообщалось:

Лорд Холдейн как бывший студент Лейпцигского университета, любя и ценя германское искусство, решил освежить свои познания и осмотреть некоторые берлинские музеи и картинные галереи. <...>

Я, состоя тогда берлинским корреспондентом «Русского слова», догадывался приблизительно, зачем почтенный британский муж пожаловал в Берлин и решил добиться свидания с ним. Редакция «Русск<ого> слова» и, особливо, ее беспримерный редактор Ф.И. Благов на расходы по информации не скупились. На информацию читателя можно было тратить любые деньги.

Я послал лорду Холдейну городскую депешу, прося меня принять.

На другой день состоялось свидание. Лорд Холдейн, <...>, отлично говорящий по-немецки, принял меня чрезвычайно приветливо.

Не ожидая обычных вопросов интервьюера, он стал рассказывать о своих заданиях в Берлине.

Говорил о том, что конферировал с тогдашним премьер-министром фон Бетман-Гольвегом, с фон Тирпицем и другими тогдашними политическими деятелями Германии. Рассказывал о сделанном им предложении о взаимном сокращении англо-германских морских вооружений, не преминул упомянуть о трудностях переговоров и о чинимом фон Тирпицем в этом направлении противодействии.

Короче, рассказывал такие интимные подробности, которые журналисту редко приходилось слышать от дипломата.

Слушая Холдейна, я решительно не понимал, чем я ему обязан подобной откровенностью.

Загадка, однако, скоро разъяснилась. Прощаясь Холдейн, улыбаясь сказал: «Пожалуйста, не звука об этом в газете. Вся, что я сообщил, это только для Вашей личной информации». <...> Вот тебе и сенсационное интервью!

Но я решил спасти положение и <...> рассказал лорду Холдейну следующий пикантный факт <...> из жизни одного германского журналиста в эпоху Бисмарка:

«Однажды “Железный канцлер” пригласил к себе покойного редактора “Берзен-курьера”30 доктора Клаузнера, игравшего видную роль в германской публицистике.

Бисмарк любезно принял журналиста и сообщил ему известие большой государственной важности, предварив, однако, что об этом в газете и заикнуться нельзя.

— Помните, доктор, я вам доверил государственную тайну.

<...>

Клаузнер, польщенный доверием “Железного канцлера”, крепко держал язык за зубами.

Через несколько дней Бисмарк снова зовет к себе журналиста, опять рассказывает ему то же самое и опять напоминает об обете молчания. Клаузнер остается верен данному обещанию.

Проходит неделя, и Клаузнер сызнова у Бисмарка:

— Почему в вашей газете нет ничего из того что я вам рассказал? — Ваше сиятельство!.. <...> Вы говорили о государственной тайне... — Эх, вы! Неужели вы полагаете, что государственную тайну я доверю именно вам?!»

Я рассказал вам, милорд, этот эпизод в надежде на то, что вы не захотите меня поставить в такое же глупое положение. Все вами сообщенное я сегодня же опубликую, а заодно расскажу читателям и эпизод Бисмарк-Клаузнер.

Лорд Холдейн рассмеялся, но ничего не сказал.

Разумеется, я немедленно все это напечатал в «Русском слове».

Беседа с Холдейном всполошила Петербург. Бывший министр Сазонов потребовал от «Петербургского телеграфного агентства»31 проверить через своего берлинского корреспондента аутентичность беседы. <...> Британский лорд и министр не опроверг подлинности беседы. <...> он только спросил, была ли статья <...> подписана моим именем. Ему ответили утвердительно.

— Если джентльмен подписывает статью своею фамилией, значит ее содержание аутентично.

И все же на основании анализа всего корпуса публицистического и эпистолярного наследия И.М. Троцкого можно с уверенность утверждать, что политика никогда не была его «коньком». Он отдавал ей дань «по обязанности», а настоящие интересы его всегда были связаны с миром искусства, главным образом с жизнью литературной среды. Как и в российских столицах, в Берлине он был вхож в литературные салоны, «куда доступ открыт был лишь для приглашенных». В одном из таких салонов И.М. Троцкий познакомился, а затем и сдружился с «младшим графом Хюзлер-Хезлером» (о нем см. ниже) — бывшим прусским офицером, оставившим военную карьеру ради занятий литературой:

Мы обменивались письмами, строили всякого рода издательские планы, из которых ровно ничего не вышло. Они рухнули в огне вспыхнувшей мировой войны32.

В начале XX в. наблюдалась резкая активизация русско-немецких культурных связей. Значительное число молодых русских художников училось в Мюнхене (И. Грабарь, В. Кан-динский, Д. Кардовский, А. Явленский и др.). Из них наибольшую мировую известность получил Василий Кандинский — один из крупнейших художников-модернистов XX столетия.

Русскую музыкальную культуру в Берлине 1910-х представлял артистический салон супругов Кусевицких, который уже упоминался в разделе Гл. 2 «Осип Дымов».

В довоенной русской колонии Берлина салон знаменитого дирижера Сергея Кусевицкого играл большую культурную роль. Барский особняк в Тиргартене, в котором жил Кусевицкий, сочетал в себе две стихии: подлинное искусство и непревзойденное московское хлебосольство.

Девятьсот десятый год — заря его феерической артистической карьеры. По тому времени Кусевицкий был известен как исключительный мастер контрабаса, чаровавший музыкальный Берлин игрой на этом второстепенном инструменте. <...>

<Однако> Кусевицкий мечтал о дирижерской палочке. В его салоне, где постоянно были Никиш, Скрябин, Рахманинов, Глиэр, Рейнгардт, Станиславский, Шаляпин, Собинов и другие звезды литературного и артистического миров, нетрудно было подыскать себе достойного учителя.

И мэтром Кусевицкого оказался не кто иной, как покойный Никиш.

Меня в дом Кусевицкого ввел <...> один из сотрудников «Русского слова». С С.А. Кусевицким и его умной и тонкой супругой Натальей, урожденной Ушковой, мы быстро сошлись и часто друг у друга бывали. Для меня, юного тогда журналиста, стремившегося к завоеванию шпор в русской журналистике, дом Кусевицких являлся настоящим кладом.

Попасть в салон Кусевицкого могли только избранные.

Видеть Никита33 за дирижерским пультом, слышать произведения Скрябина и Рахманинова в оркестровом исполнении, восторгаться Шаляпиным в концерте или опере — великое наслаждение. Но значительно интереснее встречаться с этими людьми запросто, в домашнем кругу за чашкой чая или стаканом вина. А этого достичь можно было только в доме у Кусевицких. Сюда признанные артисты, художники и писатели являлись не во фра-ках и с казенной улыбкой на устах, а запросто, как к себе домой. Здесь не перед кем было надевать маску обязательной вежливости, изощряться в комплиментах и говорить пустые слова. Тут все друг друга знали, равно как знали художественную ценность каждого в отдельности. Вечера у Кусевицких (а сколько их было!) кончались на заре. Ночи пролетали незаметно. Одно время над умами салона царил безраздельно Скрябин. Стихия его могучего музыкального творчества с трудом прокладывала себе дорогу в насквозь вагнеровской Германии.

Маленький, застенчивый и на редкость скромный Скрябин неохотно говорил о своих творческих планах. Беседам о музыке он предпочитал развитие своих взглядов на теософию. Теософ по мировоззрению, он всюду и везде вербовал прозелитов. Как сейчас, вижу его рядом с огромным холодным и замкнутым Рахманиновым, которого <он> пытается обратить в свою теософскую веру.

И сколько бедному Скрябину приходилось выслушивать колких шуточек от смешливого и острого на язык талантливого пианиста Леонида Крейцера34.

— Тише, господа! Не шутите! Скрябин говорит об астральном теле и собирается вызвать дух Бетховена...

<...> Осип Дымов имитирует тут же Скрябина, вызывая дружный хохот35.

Сергей Александрович Кусевицкий — выдающийся дирижер, музыкально-общественный деятель, основатель первого в России государственного симфонического оркестра и первого русского музыкального издательства, начинал свою деятельность как исполнитель. Инструментом, который чуть ли не впервые стал солирующим именно в его руках, был контрабас. В 1920 г. он стал невозвращенцем, пополнив своим именем список великих деятелей русской культуры среди эмигрантов первой волны. Знаменитый виолончелист Григорий Пятигорский писал36:

Там, где пребывал Сергей Александрович Кусевицкий, законов не существовало. Все, что препятствовало выполнению его за-мыслов, сметалось с дороги и становилось бессильным перед его сокрушающей волей к созданию музыкальных монументов... Его энтузиазм и безошибочная интуиция прокладывали путь молодежи, ободряли опытных мастеров, нуждающихся в этом, воспламеняли публику, которая, в свою очередь, вдохновляла его к дальнейшему творчеству... Его видели в ярости и в нежном настроении, в порыве энтузиазма, счастливым, в слезах, но никто не видел его равнодушным. Все вокруг него казалось возвышенным и значительным, каждый его день превращался в праздник. Общение было для него постоянной, жгучей потребностью. Каждое исполнение — фактом исключительно важным. Он обладал магическим даром преображать даже пустяк в настоятельную необходимость, потому что в вопросах искусства для него пустяков не существовало.

Жизни и деятельности Кусевицкого посвящено немало книг. Мы же приведем здесь лишь несколько важных в культурно-историческом плане замечаний и характерных деталей, относящихся к раннему берлинскому периоду жизни музыканта, «в те счастливые годы, когда на европейском континенте царил нерушимый мир» — из числа тех, что сохранил в своей памяти И.М. Троцкий:

Берлин эпохи Гогенцоллернов пользовался в художественном мире Европы репутацией духовного центра и носителем немецкой музыкальной традиции. <...> Подмостки берлинских опер и эстрады концертных зал <были> для многих служителей искусства трамплином для мирового признания и славы. Попытал счастья на этих подмостках прославленный в Москве, но незнакомый Берлину контрабасист Сергей Кусевицкий. <...>

Уже первое выступление Кусевицкого на столь необычайном для солиста инструменте, как контрабас, обратило на себя внимание серьезной берлинской критики. Его последующие концерты буквально завоевали берлинцев, вызвали среди них искренний энтузиазм и создали Кусевицкому реноме непревзойденного мастера контрабаса.

Но молодой <...> Кусевицкий мечтал о дирижерском пульте, дирижерской палочке. <...> Соблазн ступить на новый путь дирижера велик, но цена его слишком дорога. Отказаться от лестного звания виртуоза и облечь себя на несколько лет упорного труда — шаг смелый и рискованный. <...> Колебаниям и внутренним терзаниям Кусевицкого кладет конец его тогдашняя спутница жизни — Наталья <Константиновна> Ушкова37. Женщина большой воли, она побуждает мужа идти на риск.

Чета Кусевицких селится в Берлине. Барский особняк в тихом и очаровательном некогда Тиргартене38 становится их домом. <...>

Первый дебют С.А. Кусевицкого в роли дирижера Берлинского симфонического оркестра способен был усугубить одолевавшие его сомнения. Программа концерта, посвященная почти полностью творчеству Скрябина и первый публичный дирижерский опыт — были встречены публикою и критикой весьма сдержанно. Последующий концерт в той же филармонии, с участием в программе Шаляпина и Собинова, умножил лавры прославленных певцов, но не поднял престиж молодого дирижера. Гастроль в Москве тоже не прибавила славы С.А. Кусевицкому. Избалованная московская публика критически встретила его интерпретацию классического репертуара и стиль дирижирования. Только два человека никогда не сомневались в таланте С.А. — его собственная жена и Артур Никиш.

Феерическая карьера С.А. Кусевицкого началась значительно позже и по оставлению им <гогенцоллерновского> Берлина. <...>

Дом Кусевицких как-то незаметно стал адресом и для представителей русского искусства, приезжавших на гастроли в Германию, или направлявшихся дальше на Запад. Его двери широко открыты были для всех деятелей искусства, равно как и для работников мысли и пера.

«Четверги» в доме Кусевицких почитались как наиболее привлекательные в тогдашнем интеллектуальном Берлине. В салоне Кусевицких можно было встретить и робких начинающих и громкие имена. Целая плеяда знаменитых русских имен прошла через его гостеприимные двери. Рахманинов, Скрябин, Глиэр, Глазунов <...> тут были свои люди.

Голоса Федора Шаляпина и Леонида Собинова часто звучали в стенах особняка, вырываясь победными звуками через окна и останавливая изумленных прохожих. <...>

Если «четверги» Кусевицких были интересны, то еще интереснее в художественном смысле были их интимные вечера. Здесь в тесном кругу друзей собирались только избранные и близкие люди. Не знаю, уцелел ли особняк на Дракештрассе, но если он сохранился, то его стены могли бы многое рассказать про те годы, когда в них жила чета Кусевицких. <...> <А> сколько смеха и неподдельного веселья вносил в эти вечера <Осип Дымов> своим брызжущим юмором и даром имитатора! <...>

Особенностью дома Кусевицких служила их горничная — прехорошенькая испанка. Почему в немецком Берлине, где слуг можно было иметь в любом количестве, горничной в русской семье служила испанка, не говорившая ни по-русски, ни по-немецки — оставалось загадкою.

Не меньшею загадкой являлась любимая собачка Натальи Константиновны — маленький японский бульдог, существо на редкость злое и коварное. <...> Не сосчитать количества штрафов, которые Кусевицкие уплатили из-за каверзной натуры своей любимицы.

— Выбрось, Сергей, этого дьяволенка, или я его раздавлю!.. — гремел Федор Иванович Шаляпин.

Но над собакой довлела любящая рука хозяйки дома. А кто мог перечить воле всесильной Натальи Константиновны?39

Еще одним оригинальным «внешним заимствованием» на немецкой культурной сцене XX в. была деятельность русских евреев-литераторов, перебравшихся в Германию (П. Бархан, А. Элиасберг и др.). Успешно ассимилировавшись в благодушно настроенной по отношению к подобного рода «чужакам» среде, эти талантливые и широко образованные люди стали играть роль «превосходных посредников» — по определению Томаса Манна, связующих русскую и немецкую культуры40.

И.М. Троцкий в свой «русскословский» период тоже пытался подвизаться на этой почве. Однако в отличии, скажем, от Бархана, который, заявляя себя на немецкой литературной сцене в основном в трех качествах: автором очерков из русской жизни (потом и из немецкой жизни), переводчиком (сначала с идиш, потом с русского языка) и автором очерков о современных художниках (прежде всего выходцах из России). <...> не стремился при этом переводить свои произведения на русский и сотрудничать с периодическими и книжными издательствами в России, полагая, что «нет России вне России»41,

— наш герой отнюдь не горел желанием натурализоваться, стать просвещенным немцем при всей своей приспособляемости и наличии обширных деловых связей на самом высоком уровне германского общества. И все же, вопреки мнению В. Жаботинского о том, что еврей легко приобретает личину того народа, которому служит и где ему хорошо:

Где переночевали, там и присягнули, а выйдя вон — наплевали? Эх, вы, патриоты каждого полустанка...42,

— И.М. Троцкий не сделал ни малейшей попытки онемечиться, ибо был не только горячим патриотом России, но и на редкость цельной личностью, в которой три составляющих — еврей, русский интеллигент и литератор — образовывали гармоничное единство.

Увы, к концу XX в. этот яркий и разносторонний тип личности сошел с исторической сцены.

Граф С.Ю. Витте и Первая мировая война

До начала Первой мировой войны отношения между двумя империями внешне были вполне нормальными, и русские отдыхающие валом валили в Германию. А «в год войны», как пишет И.М. Троцкий:

Русский сезон в Германии <...> войны был по многолюдности совершенно исключительный. Русские приезжие положительно наводнили Германию. Берлин, Дрезден, Мюнхен, лечебные курорты, бады43 и просто дачные места кишмя кишели русскими. Люди, никогда за границу не ездившие, по какому-то фатальному наитию понеслись в Германию. <...> Россияне, ушедшие с головой в покупки, лечение и наслаждения «за границею», слышать не хотели о войне и не верили в ее возможность44.

Хотя Первая мировая война началась после затяжного политического кризиса, в целом в большинстве стран Европы даже весьма искушенные в политике и информированные люди надеялись, что все обойдется, и дипломаты за столом переговоров найдут компромиссные решения. Увы, эти ожидания были похоронены 28 июля 1914 г., когда Австро-Венгрия объявила войну королевству Сербии. Затем, 1 августа Германия объявила войну России, а 3 августа — Франции. Великобритания вступила в войну 5 августа, после вторжения немцев в нейтральную Бельгию. С этого момента, по существу, уходит в прошлое эпоха европейского модерна, в которой сложился феномен русской культуры «Серебряного века». Начало Первой мировой войны знаменует новый исторический период — затяжного лихолетья, принесший войны, революцию, изгнание... и, как следствие, крушение надежд и амбициозных планов Ильи Троцкого.

Статьи, написанные И.М. Троцким по случаю десятилетней45 и пятнадцатилетней46 годовщины начала Первой мировой войны, —интересные исторические свидетельства, в которых с точки зрения русского очевидца событий подробно описывается атмосфера, царившая в Германии на момент объявления войны, когда:

«Европа, словно сорвавшись с петель, вздыбилась и понеслась с головокружительною быстротою навстречу собственной катастрофе».

В начале статьи «С.Ю. Витте и мировая война» И.М. Троцкий рисует контрастную обстановку «затишья перед бурей» — накаленного до предела политическими страстями:

Неподалеку от Франкфурта <...> лежит небольшой курорт Зальцшлирф47. Укрывшись в тени зеленых, гор пирамидальных тополей и стройных елей, этот малоизвестный курорт, удачно конкурирует с Карлсбадом, давая приют ревматикам, подагрикам и больным почками. С.Ю. Витте, бывший не у дел, облюбовал Зальцшлирф и жил летом 1914 года в его тихом уединении в обществе своего внука маленького Нарышкина48. <...>

Курортная повседневность Зальцшлирфа монотонна, однообразна, протекает в рамках строгого режима и редко нарушаемого ритма. Один день похож на другой, словно две половинки яйца. С раннего утра аллеи перка вокруг целебных источников заполняются курортными гостями, фланирующими со стаканом в руках, глотая горькую воду. Одни устремляются к фосфорно-иодистым баням, пытаясь пораньше покончить с процедурой принятия ванн, другие заполняют террасы отелей и кофеен в ожидании утреннего завтрака. В промежутках курортный оркестр развлекает публику49.

Директором курорта состоял некий Хеселер, очень интересный человек, философски и литературно глубоко образованный <...>. С Хеселером я хорошо знаком был по частным встречам в берлинских литературных кругах50.

Далее И.М. Троцкий рассказывает, что весной 1914 г. он неожиданно получил от этого своего знакомого телеграмму с приглашением приехать в Зальцшлирф «по неотложному и важному делу». В дальнейшем, по прошествии более чем сорока лет со дня написания первой статьи о встречах с графом Витте, Троцкий подробно характеризует личность директора курорта, относя его — в положительном смысле — к «странной разновидности прусской аристократии». Он именует его при этом не иначе, как граф Хюльзен-Хеселер (Hulsen-Haeseler), и сообщает читателю51:

В прошлом гвардейский офицер с крупными связями при дворе императора Вильгельма Второго граф Хюльзен-Хеселер неожиданно для своих однополчан снял военный мундир, сменив службу Марсу служением Аполлону. На новом поприще служителя пера он ушел с головой в стихию морей, рек и озер, чей подводный мир с его немыми обитателями он мастерски литературно живописал. Социальную метаморфозу в личной карьере графа Хюльзен-Хеселера объясняли влиянием его старшего брата — видной по тем временам фигурой в берлинских литературных и артистических кругах.

Бывший офицер-аристократ, приближенный кайзера Вильгельма II, и в тоже время большой знаток музыкальной культуры старший граф Хюльзен-Хеселер, выйдя в отставку (1893 г.), возглавил «Новый королевский дворцовый театр» («Neues königliches Hoftheater») в Висбадене, где под патронажем кайзера организовал Первый международный майский музыкальный фестиваль (1896). Впоследствии он стал генеральным директором всех королевских театров в Пруссии и Ганновере.

Оба брата отличались исключительной простотой, внимательностью и доброжелательностью <в общении с людьми — М.У.>, не в пример спесивым прусским аристократам из чьей среды они вышли.

Почему младший граф Хюльзен-Хеселер согласился администрировать курорт <Бад> Зальцшлифт, казалось мне еще более загадочным, нежели его уход из армии.

Осенние и зимние месяцы года титулованный директор <Бад> Зальцшлифта неизменно проводил в Берлине, просиживая целые ночи в излюбленных литературной и артистической братией кофейнях и ресторанах. Бывал он частым гостем и в тех литературных салонах, куда доступ открыт был только для приглашенных. Мое знакомство с младшим графом Хюльзен-Хеселером, переросшее впоследствии в более дружеские отношения, завязалось в одном из таких салонов. Мы обменивались частыми письмами, строили всякого рода издательские планы, из которых ровно ничего не вышло. Они рухнули в огне вспыхнувшей мировой войны.

К вышеизложенному рассказу И.М. Троцкого можно добавить, что оба брата Хюльзен-Хеселер были сыновьями директора прусского Придворного театра графа Бодо фон Хюльзена и его супруги немецкой писательницы графини Хелены фон Хеселер, бывшей также владелицей знаменитого в последней трети XIX в. берлинского литературно-художественного салона — «Чайная Хелены» или «Кофейня художников» («Helene-Tees» oder «Künstler-Kaffees»), частым посетителем которого в частности был Рихард Вагнер. В честь графини Хелены фон Хеселер в 1857 г. военным музыкантом Фридрихом Люббертом был написан один самых популярных немецких военных маршей «Хелененмарш» («Helenenmarsch»), который используется в наше время в качестве музыкального сопровождения скетчей в популярных телевизионных сериалах «Лориот» («Loriot»).

Самым старшим из братьев фон Хюльзен-Хеселер был граф Дитрих, который сделал блестящую военную карьеру при дворе, став сначала флигель-адъютантом Вильгельма II, а затем дослужившись до чина генерала от инфантерии и поста руководителя Военного кабинета, ответственного за персональные дела прусского офицерского корпуса.

Средний брат — граф Георг, будучи приближенным императора Вильгельма II, предпочел прервать свою военную карьеру и, выйдя в отставку в чине капитана, полностью посвятил себя театральной деятельности, оставив на этом поприще заметный след в истории немецкого театра52.

Что касается приятеля И.М. Троцкого — Цезаря Георга Хюльзен-Хеселера, то он, выйдя в 1899 г. в отставку в чине обер-лейтенанта, пристроился на курорте Бад Зальцшлирф, директором которого, судя по архивным документам, проработал вплоть до 1933 г. Интересно, что в этой своей должности он не пользовался ни графским титулом, ни второй частью родовой фамилии, а скромно именовался Ц.Г. Хеселер (C.G. Haeseler). Под этим именем он издал сборник стихов «Раннее утро» («Morgengrauen» // Zürich: Stern-Verlag, 1896) и богато иллюстрированную книгу прозы «Что же нам говорит обнаженное тело?»53.

Приглашение от Хеселера посетить курорт Бад Зальцшлифт пришло в очень напряженное время. Европа стояла на пороге войны, и журналисту было явно не до курорта. Однако в телеграмме Хеселера сообщалось также о желании находящегося в Бад Зальцшлифте на отдыхе графа Витте — одного из самых авторитетных государственных мужей Европы своего времени, лично встретиться с И.М. Троцким. По всей видимости, имя этого журналиста было известно сановнику с самой лучшей стороны. Заручившись согласием редакции «Русского слова», Илья Троцкий поспешил в Бад Зальцшлирф на встречу с бывшим главой правительства России. Впервые рассказав об этом свидании в 1924 г., когда отмечалась десятилетие с момента начала Первой мировой войны, И.М. Троцкий спустя сорок лет в своих воспоминаниях о днях минувших вновь вернулся к этой теме, вводя в свои статьи много новых, весьма любопытных с исторической точки зрения подробностей.

Приехав на курорт Бад Зальцшлирф, И.М. Троцкий был в тот же день представлен своим приятелем Хюльзен-Хеселером чете Витте: графу Сергею Юльевичу, его супруге Матильде Ивановне и их внуку — «молодому Нарышкину».

После отъезда графини Сергей Юльевич и я остались как бы наедине, предоставленные самим себе. Линии наших взаимоотношений нетрудно было наметить. И этого достиг граф Витте с редкой деликатностью. <...> От первой беседы с Витте с глазу на глаз у меня не оставалось сомнений в меткости диагноза душевной настроенности портсмутского героя, поставленного <...> графом Хюльзен-Хеселером <в его пригласительном письме — М.У.>. Граф Витте воистину являл собою олицетворение «ущемленного вельможи»54.

Далее Витте поведал журналисту «о ряде событий и фактов в нашей политической жизни, едва ли знакомых широкой общественности или ложно ею истолкованных». По его словам, кампания «гнуснейших нападок» на него открылась «в 1901 году, во время моего пребывания на посту министра финансов». Поводом послужил приезд в Петербург маркиза Ито Хиробуми — японского сановника и крупного политического деятеля, стремившегося к «заключению русско-японского договора по Дальнему Востоку». Условия, предлагаемые японским дипломатом, казались Витте вполне приемлемыми, поскольку, не ущемляя русских интересов в Китае, закладывали основу для прочного мира в регионе. От России требовалось лишь вывести оккупационные войска из Маньчжурии и признать за Японией право единолично управлять Кореей.

Однако группа «высокопоставленных авантюристов, лично заинтересованных в корейских лесных концессиях», обретя большое влияние на молодого императора Николая II, сорвала подписание этого договора и таким образом ввергли Россию в позорно проигранную ею войну с Японией.

Согласно мнению Витте, покойный император Александр III — человек прямодушный, честный, но грубоватый в обращении,

был в подлинном смысле слова самодержец, искренне веровавший в свое избранничество и помазанничество. Его слово — было слово, а его решения не подлежали изменению под влиянием того или другого фаворита, случайно добравшегося до подножия трона.

— Когда император российский удит рыбу — Европа может подождать! — Это крылатое словечко, пущенное в свое время в оборот Александром Третьим <...> не звучало в его устах фразой. Он верил в величие своей монархии и в несокрушимую мощь русской армии. <...>

Нынешний государь <не> унаследовал от отца, увы, почти ничего из его мужественного и стойкого характера. <...> Он внимателен, приветлив и предельно вежлив. За ним сложилась репутация нерешительного, но очень доброго и податливого монарха. <Но все это> — притворство и маска. Николай Александрович <...> хитер, скрытен и коварен».

Кажется весьма сомнительным, чтобы столь осторожный и тонкий политик и к тому же ярый монархист, каким был граф С.Ю. Витте, позволил себя подобного рода высказывания в беседе с незнакомым ему журналистом. Скорее всего, И.М. Троцкий приукрасил свои статьи выдержками из мемуаров Витте, изданных уже после смерти сановника и гибели самой Российской империи в Берлине гессеновским издательством «Слово». Сразу ставшие бестселлером55, впоследствии они не раз переиздавались в СССР.

Воспоминания Витте <... > не носят ни характера обычных воспоминаний, ни печати хоть бы маленькая добродушия. Это, скорее, очень пространное посмертное «последнее слово» подсудимого перед судом истории, когда он, как очень умный человек, учитывая в чем, главным образом, его может обвинять история, заранее припрятал собранные за всю свою долгую государственную службу документы и затем составил на основании этих документов свое «последнее слово», а попутно, как говорится, «под сердитую руку», досталось и «всем сестрам по серьгам». Как личность, выявляющая себя из записок, Витте особых симпатий к себе не внушает, но <...> в громадном уме, больших знаниях и людей государственная аппарата, в темпераменте, ловкости, силе и той огромной роли, которую он играл в России последних десятилетии, головой стоя выше всех своих современников, — во всем этом отказать ему никто не может. Витте не любили, но все отдавали должное его уму и все его боялись56.

Однако вернемся к воспоминаниям И.М. Троцкого:

Свидание это продлилось целых три дня. <...> Часами гуляли мы с ним <С.Ю. Витте> по чудесному парку курорта и он не уставал развивать мне свои взгляды на международное положение дел.

— Вы думаете, что война неизбежна? Ошибаетесь!.. Убежден, что до этого не дойдет. <...> Николай II, правда, очень ограничен и недалек, но войны он боится. Из его памяти не изгладились еще события 1905 года. Когда в дни революции у Невы стола под парами яхта, готовая по первому тревожному зову увезти его заграницу. И знаете чья это была яхта? Императора Вильгельма... <...> Единственный выход из нынешнего международного тупика — это создание франко-русско-германского союза.

Я развивал эту мысль императору Вильгельму еще в 1905 году, гостя у него в Ромитгене, по пути из Портсмута в Россию. Император горячо ухватился за эту идею.

Он даже выказал готовность уступить Франции Лотарингию, оставив за Германией только немецкий Эльзас. <...>

Конечно, сейчас говорить о союзе поздно. Германская, как и французская и русская дипломатия наделали за последние годы массу с трудом поправимых ошибок. <...> Теперь весь вопрос в том, захотят ли в Берлине взять на себя роль «честного маклера» и успокоить Вену. А успокоить ее необходимо. Уж очень австрийские волки рвутся в бой. <...> Конечно, Вена вправе требовать кары за убийство Франца-Фердинанда. Но неужели никто не подскажет старому Францу-Иосифу мысль о грозящей, с объявлением войны, опасности для династии?!.. Локализовать войну на Австрии и Сербии немыслимо. А вмешательство России немедленно принудит Германию и Италию выполнить свои союзнические обязательства по отношению к Австро-Венгрии. Франция не сможет уже <...> оставаться в стороне. <...> Вы себе представляете, что из этого получится?!.. Это конец Европе и новая семилетняя война!57 <...> Европа обескровит себя и разорит. Она станет рабою данницею Америки. Все европейское золото уплывет за океан.

<...> Витте не столько не верил в возможность войны, сколько ее не хотел. Он болел душою за Россию и предсказывал ее поражение.

— Нет у нас людей!.. Война — смерть для России. <...> Я не вижу ни надежных генералов, ни государственных умов, способных организовать тыл и обеспечить фронт. <...> Попомните мои слова: Россия первая очутится под колесом истории. <...> Она станет ареной чужеземного нашествия и внутренней братоубийственной войны. Сомневаюсь, чтобы уцелела династия! Россия не может и не должна воевать58.

Не один И.М. Троцкий в эти дни был принят Витте.

А.И. Браудо59 тенью пронесся по Зальцшлирфу — всего лишь одни сутки, однако впечатление от знакомства с ним осталось неизгладимым в памяти. С.Ю. Витте, сдержанный по натуре и заметно соблюдавший дистанцию в отношениях с людьми, чутко прислушивался к его словам, как бы взвешивая их значимость, <т.к.> А.И. Браудо — возглавитель государственной публичной библиотеки, дышал еще политическим климатом Петербурга и насыщен был богатейшей информацией, <...> вплоть до тщательно охраняемых дворцовых кулис. Говорил он медленно, спокойно.

— Четвертая Дума не пользовалась большим престижем. Власть ее игнорировали, а охранители трона — презирали. <...> Влияние «темных сил», теснившихся у трона и мечтавших о ликвидации «куцей» конституции, заметно сказывалось на настроении государя. Распутин и фрейлина государыни Вырубова влияли на царскую чету. Среди многочисленных отпрысков романовской династии господствовали зависть, склоки и интриги. Дворцы великого князя, женатого на черногорской принцессе и герцога Лейхтенбергского — мужа другой черногорской принцессы60, служили центрами сплетен и клеветы, не щадившими имени государыни Александры Федоровны в ее роли жены и матери. Помню словно сейчас, хотя миновало уже более полустолетия, как граф Витте вознегодовал при этих словах <...>.

— Один лишь человек — Григорий Распутин, успешно лечит наследника. И государь, и государыня, мистически настроенные, считают Распутина ниспосланным богом для защиты династии от грядущих зол. Делать, однако, из этого другие выводы и что хуже того — набрасывать тень на личную репутацию Александры Федоровны — беспримерная низость. На это, по-видимому, способны только черногорские принцессы — «злые духи» царствующей династии! В своей личной жизни царская семья являет собой образец редкой душевной гармонии и обоюдной любви, с которой многие из их хулителей могли бы взять пример...

<...> я не поклонник государыни и не очень высоко ценю качества ее державного супруга, но и не могу молчаливо мириться с распространяемой по их адресу клеветой...61

Здесь уместно напомнить, как сам Витте описал роль императрицы в своих мемуарах:

<Николай ІІ> женился на хорошей женщине, но на женщине совсем ненормальной и забравшей его в руки, что было нетрудно при его безвольности. Таким образом, императрица не только не уравновесила его недостатки, но напротив того в значительной степени их усугубила, и ее ненормальность начала отражаться в ненормальности некоторых действий ее августейшего супруга. Вследствие такого положения вещей с первых же годов царствования императора Николая II начались шатания то в одну, то в другую сторону и проявления различных авантюр. В общем же направление было не в смысле прогресса, а в сторону регресса62.

При столь негативном мнении об Александре Федоровне и ее влиянии на императора последующая реакция Витте на петербургские новости А.И. Браудо свидетельствует о его личной преданности престолу. Залетный гость рассказал собеседникам, что в Петербурге «переходит сейчас из рук в руки дневник А.С. Суворина издателя “Нового времени”», с компроматом на государственную власть и великих князей. И это написано человеком, «чья газета кормится государственной субсидией и коей присвоен обидный эпитет: “Чего изволите?”»63

На самом деле, речь, по-видимому, шла об отдельных выдержках из дневника, скандалезного содержания. Дневник

А.С. Суворина, в отличие от мемуаров графа Витте, писался «для себя», без оглядки на будущих читателей. Многие слова и выражения в дневнике неразборчивы или сокращены до такой степени, что нуждались в текстологической расшифровке; его научное издание появилось лишь в самом конце XX в.64 В тексте дневника действительно немало неприятных для царя Николая II и его сановников замечаний. Ничего хорошего не говорит Суворин и о тогдашней власти в целом, хотя и был для нее «свой»: «...она не стоит того, чтоб ее поддерживать». Тем, кто разделяет модные нынче в «патриотических» кругах внеисторические, инфантильно-розовые — но отнюдь не «розановские»! — взгляды на дореволюционную Россию, стоит прочесть страницы «Дневника», посвященные

Ходынке, антисемитизму Александра III, пессимистические характеристики нового царя Николая II:

«государь окружен глупцами или прохвостами», «государь сидит между стульями очень неловко», «Александр III русского коня все осаживал. Николай II запряг клячу. Он движется и не знает куда». Есть выражения и покрепче: «Можно спросить: есть ли у правительства друзья? И ответить совершенно уверенно: нет. Какие же могут быть друзья у дураков и олухов, у грабителей и воров». <А больше всего жуликов и воров было в царской семье, среди великих князей (десятки записей по всему «Дневнику»65>.

<...> «Только похвалы печатаешь с легким сердцем, а чуть тронешь этих «государственных людей”, которые, в сущности, государственные недоноски и дегенераты, и начинаешь вилять и злиться в душе и на себя, и на свое холопство, которое нет возможности скинуть»66.

И, наконец, подлинный вопль отчаяния, во всей своей трагической полноте отразивший духовное состояние русского общества «Серебряного века», жаждавшего бури:

Мне жаль затравленного зверя (революцию). Не то чтобы я жалел его острых зубов, его хищного наскока, его безумной ярости — помилуй Бог! Мне жаль улетевшей красоты этого единственного в своем роде русского медведя, столь много обещавшего и столь мало давшего. Мне жаль моих ожиданий, моей грусти, моих восторгов, моей веры и ошибок, жаль пролетевшей, как сон, молодости. Подкрадывается что-то старое, склизкое, корявое. Перед зрелищем затравленной революции я испытываю что-то среднее между тошнотой и раскаянием. Смелость сознавшей свою силу и отвагу задорной юности, наглость реакции, наглость торжествующей, злобно-сладострастной, импозантной, но похотливой энергии старости.

В дневнике записано, причем с явным удовольствием, много сплетен и эпизодов, касающихся не только власть имущих. Это эпизоды забавные, но часто далеко не лестные для многих известных людей из писательской и артистической среды — т.н. интеллектуальной элиты, ярчайшим представителем которой являлся и сам Алексей Сергеевич Суворин.

Граф Витте, по всей видимости, недолюбливавший Суворина и его «Новое время», часто критиковавшее с крайне правых позиций его политику реформ, тем не менее, отнесся к рассказу Браудо с осторожностью.

«Я дневника не читал и не могу судить, насколько правдивы и убедительны его обвинения... Я знал Суворина до того, когда его газета окрестила меня ироническим титулом “Граф Полу-сахалинский”, подхваченным всей черносотенной печатью. <...> Я равнодушен к интригам, хотя не скрою, что черносотенная травля мне по горло надоела...» <...>

Он говорил открыто, без обиняков и дал волю страстям, обуревавшим его сердце.

«Драма России в том, что нашу могущественную империю возглавляет монарх с мировоззрением рядового обывателя и духовным багажом пехотного полкового командира. Николай Второй осознает свою интеллектуальную неполноценность, вследствие чего не терпит людей, умственно его превышающих, окружая себя, по преимуществу, посредственностями. <...>

Не знаю, как подлинный образ государя выглядит в Суворинском освещении и не хитрит ли Суворин в оценке монарха, как он это делал, льстя другим сановным лицам? Моя десятилетняя деятельность на посту министра финансов, а впоследствии возглавителя Совета министров, дает мне право думать, что психология государя мною глубоко постигнута... Нерешительность, слабоволие, в сочетании с упрямством. Сознавая, совершенные им лично ошибки или крупные промахи, он нередко сваливает вину на других»67.

Для иллюстрации своей характеристики царя граф Витте, по словам И.М. Троцкого, привел ряд примеров, когда в вопросах государственной важности Николай II действовал исподтишка за спиной своего первого министра, а попадая, как правило, впросак, трусливо обвинял в неудаче своих приближенных и «широко разветвленную великокняжескую родню», которую, по словам Витте, он «с трудом переносил».

«Не счесть сходных явлений, печально отражавшихся на ходе государственных дел и приводивших, почасту, меня в отчаяние. Поразила меня, словно удар грома, одна из судьбоносных ошибок, допущенная государем во время моего пребывания в Портсмуте. Не будь эта ошибка своевременно ликвидирована <...>, имя России было бы покрыто в истории несмываемым пятном предательства. Я подразумеваю печальной памяти соглашение, заключенное государем и Вильгельмом Вторым в Бьерках <...>. По пути из Портсмута в Петербург мне, по воле государя, пришлось быть гостем кайзера в его летнем замке Роминтен. Кайзер обнаружил по отношению ко мне много внимания, одарил орденом, который традиционно подносят лишь членам династий, и много говорил о бьернском соглашении, не оглашая, однако, его сущности. Аналогичное повторилось и по возвращению в Петербург. Государь благодарил меня за удачный договор с Японией, подписанный в Портсмуте, возвел в графское достоинство; упомянул он и о бьернском соглашении, не посвятив, однако, в его содержание»68.

Бьеркский русско-германский союзный договор69 и по сей день привлекает внимание историков. Он был подписан тайно во время встречи императора Николая II с германским императором Вильгельмом II 11(24) июля 1905 г. у балтийского острова Бьерке (недалеко от Выборга) на борту императорской яхты «Полярная звезда». Инициатива заключения договора принадлежала германской дипломатии, стремившейся разрушить русско-французский союз. С этой целью предполагалось превратить российско-германский союз в тройственный российско-германско-французский, направленный против Великобритании, традиционной соперницы России (в Азии) и Франции (в Африке). Бъеркский договор состоял из 4 статей и содержал обязательства сторон о взаимопомощи в Европе в случае нападения на одну из них какой-либо европейской державы (ст. 1-я), незаключения сепаратного мира с одним из общих противников (ст. 2-я). Договор должен был вступить в силу сразу после заключения мира между Россией и Японией. Срок действия не был ограничен, в случае денонсации договора одной из сторон предусматривалось информирование другой за год (ст. 3-я). Ст. 4-я гласила, что российский император после вступления в силу договора «предпримет необходимые шаги к тому, чтобы ознакомить Францию с этим договором и побудить ее присоединиться к нему». Под нажимом своих министров В.М. Ламздорфа и С.Ю. Витте в ноябре 1905 г. Николай II направил Вильгельму II письмо, в котором действие Бъерского договора обусловливалось согласием на присоединение к нему Франции. Формально Бъеркский договор не был расторгнут, но фактически в силу не вступил. В то же время, как полагают современные историки, он порядком напугал французское правительство и ускорил предоставление России крупного французского кредита.

Далее граф Витте поведал ошеломленным его откровениями Браудо и Троцкому, что, как он выяснил у министра иностранных дел графа Ламздорфа, «текст договора прятали от него три месяца» (sic!), а между тем статья 1-я договора обязывала стороны «защищать друг друга в случае войны с какой-либо европейской державой, стало быть и с Францией», что по существу было «ничем не оправдываемым предательством» по отношению к этой дружественной державе, уже имевшей с Россией договор о взаимопомощи.

Граф Ламздорф меня заверял, будто государь, апеллируя к его монархическим чувствам, заставил подписать этот договор, не читая,

— такой подробностью заключил Витте рассказ о «Бьеркском договоре» в изложении И.М. Троцкого.

Эта история, косвенно способствовавшая началу Первой мировой войны, подробно отражена и в мемуарах самого Витте. В последний день пребывания И.М. Троцкого в Бад Зальцшлифте в честь графа Витте стараниями директора курорта Хюльзен-Хеслера был устроен импозантный музыкальный вечер.

Музыкальный и вокальный репертуар подобран был из произведений известных русских композиторов. Среди исполнителей фигурировали лучшие имена германской художественной элиты. Стол графа Витте, украшенный русскими и германскими национальными флажками, за которым сидели мы только вдвоем, был предметом всеобщего внимания. Внешне Сергей Юльевич виду не подавал, будто догадывается, для кого вечер устроен <...> Едва ли, однако, графу Витте могло тогда прийти на ум, что идея использовать подобный вечер в политических целях зародилась в недрах Вильгельмштрассе — германского министерства иностранных дел70.

Далее И.М. Троцкий повествует о том, что когда Витте отошел на время позвонить по телефону, его пригласил к своему столику бременский сенатор Филипп Хайнекен, по «странному» стечению обстоятельств, оказавшийся в числе гостей музыкального вечера.

С бременским сенатором, кстати, одним из приближенных кайзера, меня связывало давнее знакомство. Уклониться от приглашения я считал неудобным. Странным показался мне сам факт пребывания Филиппа Хайнекена в Зальшлирфе <...> человек средних лет, пышущий здоровьем и энергией, словно сошедший со страниц романа Томаса Манна «Будденброки», <он> никак не походил на ревматика. <...> После краткого приветствия и представления прочим гостям стола, сенатор Хайнекен, со свойственной немцам бесцеремонностью, сразу же ошарашил меня просьбою представить его графу Витте.

— Вы этим окажете большую услугу и своей родине и Германии!

Я был застигнут врасплох и мне ничего другого не оставалось, как обещать сенатору посредничество — не предрешая его исхода.

Когда Витте вернулся к столу, он поведал И.М. Троцкому, что из своего телефонного разговора с женой он вынес ощущение: «в Париже чувствуется напряженность и назревание тревоги <...> вследствие обостряющихся отношений между Австро-Венгрией и Сербией». Воспользовавшись удобным моментом, Троцкий после тирады Витте о том, что ему «не по душе балканские события, грозящие вовлечь Россию в конфликт с бряцателями оружия в Вене, Берлине и Петербурге», сообщил о просьбе Хайнекена:

Он заметно насторожился, внимательно, прислушиваясь к моим словам. Особенно <за>интересовала его личность сенатора Хайнекена — <...> политического деятеля и пароходного магната, с чьим мнением Вильгельм Второй серьезно считался <...>, польз<уясь его> услугами в особенно деликатных случаях, когда деловой человек скорее способен достичь положительных результатов, нежели профессиональный дипломат.

— Что ж, готов принять этого немца. Не пойму только, чем смогу быть ему полезным? Жду его завтра к трем часам пополудни в моем салоне. Желательно и ваше присутствие при нашей беседе...

<...> Радости сенатора Хайнекена не было предела, когда он услышал о готовности С.Ю. Витте принять его. Он горячо пожимал мне руку, заверяя в решимости реваншироваться при первом подходящем случае. Грешно было бы скрывать: свое обещание сенатор честно сдержал! В первый раз, вскоре после вспыхнувшей войны, когда меня арестовали по обвинению в военном шпионаже, он помчался из Бремена в Берлин, чтобы свидетельствовать перед властями мою лояльность и выручать меня. Не забыл сенатор Хайнекен оказанной ему услуги и в послевоенные годы. Ему я обязан был честью быть представленным президенту Гинденбургу во время банкета, данного бременским сенатором во время спуска парохода «Бремен».

<...>Ровно в три часа пополудни мы стучались в двери салона графа Витте. Сергей Юльевич наперекор этикету и, презирая формальности, встал навстречу гостю с протянутой рукой. Беседа на французском языке завязалась быстро и непринужденно, тем более, что у обоих оказались в Берлине общие знакомые. <...> Улучшив удобный момент, я попросил разрешения удалиться. Граф Витте не сделал не малейшей попытки меня удержать. С сенатором Хайнекеном мы условились встретиться позже в парке.

Добрых два часа пришлось его ждать. О чем посланец кайзера беседовал с графом Витте, он не обмолвился ни словом. С лицом, пылающим от восхищения, сенатор буквально захлебывался словами, не скрывая восхищения от знакомства с портсмутским героем.

— Теперь я понимаю. Почему Россия, проиграв войну с Японией, выиграла мир... Граф Витте — гениальный государственный деятель. <...> Наши Бетман-Гольвег и фон Ягов ему и до плеча не доросли. Переоценивают у нас и таланты австрийских руководителей внешней политики <...>.

Сказавшись очень занятым и поблагодарив вторично за знакомство с Сергеем Юльевичем, сенатор Хайнекен поспешно удалился71. <...>

И Витте остался доволен новым знакомством:

— Умный немец, этот Хайнекен. И вообразите, он также считает, что если, храни Бог, разразится война, то она окончится порабощением Америкою Европы...

Какие политические последствия имело свидание Хайнекена с Витте мне неизвестно. <...> Хайнекен стремительно оставил Зальцшлирф и умчался в Берлин.

Вслед за ним уехал и я. мой отъезд совпал с роковым днем, когда в германской печати появился первый смутный слух о предстоящем австрийском ультиматуме Сербии. Прощаясь с С.Ю. Витте, я сообщил ему это известие. Он как-то грустно улыбнулся, прошелся грузными шагами по своей огромной веранде и тихо сказал:

— Ничего, авось, еще образуется.

Витте ошибся. Его оптимизм не оправдался. Ничего больше не «образовалось». Факел войны уже незримо зажегся над обезумевшей Европой.

Следует отметить, что общий тон высказываний И.М. Троцкого о Витте и рисуемый им портрет этого поли-тического деятеля носят подчеркнуто уважительный и даже пафосный характер, что вызывает у читателя законное удивление.

Ведь Витте был монархист, искренний защитник режима, который социалист И.М. Троцкий презирал и считал анахронизмом, мешающим продвижению России в сторону либеральной демократии. Кроме того, в воспоминаниях современников о личности графа сохранились самые противоречивые и часто резко негативные отзывы, которых хорошо информированный журналист не мог не знать.

В этом смысле показательна обобщающая характеристика, данная этому без сомнения выдающемуся государственному мужу историком Евгением Тарле:

Основная черта Витте, конечно, — жажда и, можно сказать, пафос деятельности. Он не честолюбец, а властолюбец. Не мнение о нем людей было ему важно, а власть над ними была ему дорога. Не слова, не речи, не статьи, а дела, дела и дела — вот единственное, что важно. Сказать или написать можно, если нужно, все, что заблагорассудится, лишь бы расчистить перед собой поле, устранить препятствия и препятствующих и начать строить, создавать, переменять, вообще действовать. Один уже покойный публицист <...> когда-то выразился так: «Витте не лгун, Витте — отец лжи». До такой степени это свойство казалось ему неразрывно сросшимся с душой графа Витте. Но это свойство происходило именно от полного презрения к словам. Сказать ложь или сказать правду — это решительно все равно, лишь бы дело было сделано, лишь бы царь согласился на водочную монополию, лишь бы Клемансо разрешил заем, лишь бы Комура уехал из Портсмута с разбитыми горшками, лишь бы вовремя одурачить еврейских (а также христианских) банкиров, лишь бы Вильгельм два месяца подряд верил, что Витте будет его поддерживать в бьоркской программе. Это ничего, что на третий месяц Вильгельм поймет, как его провели: дело будет сделано. Слова, высказываемые «истины» — все это само по себе ни малейшей ценности не имеет. Точно так же не имеют ни малейшей самостоятельной ценности и люди. Хорош тот, кто помогает графу

Витте; худ тот, кто мешает или вредит графу Витте; безразличен (как муха) тот, кто не нужен графу Витте. Читая три тома его воспоминаний, мы постоянно наталкиваемся на беззаветно воcторженные суммарные характеристики разных встреч графа на его жизненном пути: «чуднейший человек! благороднейший человек! чистейшая личность! честнейший человек!» и т.д. И всегда в превосходной степени. Это происходит вовсе не потому, чтобы Витте можно было так легко очаровать — просто ему некогда с ними всеми возиться и еще тратить мысль и время на анализ натуры того или иного человека, подвернувшегося графу под руку. Ты чего хочешь? Помочь мне? Значит, чудеснейший и идеальнейший, хоть бы ты был даже великим князем Сергеем Александровичем или Рачковским. Ты намерен мешать мне? Значит, негодяй, вор, тупица, ничтожество72.

Итак, «Витте ошибся» и 15 июня 1914 г. разразилась Первая мировая война, к которой русские, всегда надеющиеся на «авось, обойдется», были подготовлены меньше, чем кто-либо из их союзников по Антанте. Состояние инфантильного благодушия и безразличия к тревогам мира сего, в котором пребывали русские, находившиеся на тот момент в Германии, И.М. Троцкий воссоздает в статье «В Берлине в дни объявления войны». Он начинает ее с подробного описания того «жуткого» послеполуденного воскресенья, когда

Охваченный сонной одурью лежал я на балконе, прячась от жары и духоты. Слышал, как в кабинете надрывается телефонный звонок.

Нехотя подошел... Взял трубку.

— Страшная катастрофа. Убит эрцгерцог австрийский. Кажется, с женою. Только что получил телеграмму из Сараева. Приезжайте скорее в город. Жду... — узнаю голос американского коллеги. Не верю своим ушам. Сонливость будто рукою снята. Звоню к редактору «Берлинер тагеблатт» <...>, но он ворчит за нарушение воскресного отдыха и рекомендует не верить вздору. Звоню в «Аокал-Анцайгер»73 и получаю подтверждение рокового известия.

Через час я на Унтер ден Линден. Здесь творится нечто невообразимое. Десятки продавцов газет без шляп на головах, с раскрытыми воротами рубах и широко вытаращенными глазами мчатся по улице, громко выкрикивая:

«Покушение в Сараево... Эрцгерцог и эрцгерцогиня... Фердинанд...»

Русский сезон в Германии в год войны был по многолюдности совершенно исключительный. Русские приезжие положительно наводнили Германию. Берлин, Дрезден, Мюнхен, лечебные курорты, бады и просто дачные места кишмя кишели русскими. Люди, никогда за границу не ездившие, по какому-то фатальному наитию понеслись в Германию. Легкомыслие обнаруживали они чрезвычайное. Особливо прекрасная половина путешествующих россиян, совершенно газет не читавшая <...>. Война, носившаяся уже в воздухе и с каждым днем принимавшая все более реальные очертания, их не в какой степени не тревожила. Россияне, ушедшие с головой в покупки, лечение и наслаждения «за границею», слышать не хотели о войне и не верили в ее возможность.

— Какая там война?! Ерунда!.. Все это газеты раздувают. У нас в Питере ничего про войну не слышно...

Впрочем, так рассуждали не только «наши за границею» и не одни лишь обыватели. Даже люди с политическим и общественным стажем недалеко ушли в правильной оценке момента от рядового обывателя.

Вспоминаю, что дней за десять до начала войны, в Берлине гостили редактор «Русского слова» Благов и сотрудники этой газеты профессор Иосиф Гольдштейн и бывший священник Григорий Петров.

Занятый по горло текущей работой по информации газеты, я мог им отдавать совсем немного времени, но каждую свободную минуту проводил с ними.

— Уезжайте, господа, домой! Война неизбежна. <...> Психологический момент таков, что дипломатическим посредничеством катастрофы не предотвратить. Не сегодня — завтра, ружья заговорят сами!

Коллеги подтрунивали над моим преувеличенным пессимизмом, а Георгий Петров, бывший тогда в расцвете публицистической славы, побился даже со мною об заклад, что дипломатия сумеет в последний момент уладить грозный конфликт. И только когда Ф.И. Благов неожиданно получил из Москвы срочную телеграмму с просьбой прервать отпуск и вернуться немедленно к своим редакторским обязанностям, им стала ясна грозность положения.

Таковой, согласно воспоминаниям И.М. Троцкого, выглядела обстановка в столице Германской империи в самый канун Первой мировой. Русская колония в Берлине даже после объявления войны была в целом настроена весьма благодушно:

«Какое нам дело до войны? Пускай себе военные дерутся. Нас хорошо знают и не тронут. Да и как долго может война длиться? Повоюют три-четыре месяца и помирятся. Не бросать же дела и насиженных мест ради прихоти перессорившихся дипломатов...»

Дорого поплатилась русская колония за свое легкомыслие. Началось с того, что Берлин в последние три дня до официального открытия военных действий стал наводняться устремившимися в Россию курортными россиянами. Перепуганные, оголтелые, растеряв вещи и документы, они метались по Берлину, наводя панику и штурмуя уходящие на восток поезда. На вокзалах стоял стон. Места брались с бою. Уезжали чуть ли не на крышах вагонов. И поступали правильно. В Берлине жизнь для русских становилась невмоготу. С момента объявления в Германии угрожающего по войне положения отношение немцев к русским резко изменилось. Печать, особенно националистическая, открыла жестокую кампанию против русской колонии.

— Берегитесь русских шпионов! Следите за русскими! Выдавайте властям каждого подозрительного русского!

Этот клич печати, брошенный в наэлектризованную массу, встретил громкий отклик. А тут еще кем-то был пущен провокаторский слух, будто какой-то русский покушался на кронпринца. Паника росла. <...> говорить по-русски на улицах и в общественных местах Берлина стало опасным. Кое-где русских избили и оплевали. Русское посольство в Берлине стало объектом враждебных демонстраций.

Русские аборигены Берлина начали терять головы. Их охватила паника.

— Что делать? Бросить все и бежать, пока не поздно, или оставаться?

Никто не рисковал давать определенного ответа.

В субботу ночью стало известно, что Россия не ответила на поставленный ей Германией ультиматум. В воскресенье <1 августа 1914 г. — М.У.> рано утром появилось первое сообщение германского штаба о переходе русскими казаками прусской границы.

Этим был дан сигнал к началу репрессий против русских.

Русские журналисты, считавшие своим долгом оставаться на постах до последнего момента, собрались на совещание. Решено было в тот же день покинуть Берлин и перебраться в нейтральный Копенгаген. Заседание наше происходило в популярном тогда кафе «Метрополь» у вокзала Фридрихштрассе. Едва нами было принято решение об отъезде, как в кафе влетел какой-то потерявший голову россиянин с перекошенным лицом, дико блуждающими глазами и, дрожа всем телом, пролепетал:

— Сейчас в отеле «Метрополь» арестовали всех русских. Спасайтесь!..

Угрожаемость положения стала очевидной. Мы бросились на Штеттинский вокзал, запасаться билетами на Копенгаген. Билеты мы получили, но уехать, увы, удалось немногим.

Меня арестовали в тот же вечер, в момент, когда я собирался садиться в ждавший меня автомобиль. Арестовал меня сосед-офицер, с которым мы прожили пять лет на одной лестнице и который считался моим приятелем.

— Куда вы собираетесь?! — остановил меня офицер.

— В Копенгаген...

— Никуда вы не поедете!..

— Ошибаетесь, мои бумаги в порядке...

— Вы арестованы. Предлагаю вам немедленно вернуться в квартиру.

— Но, позвольте, на каком основании?!

— Повторяю, вы сию же минуту оставите автомобиль, или...

В руках у моего «приятеля» сверкнул матовым блеском браунинг. Пришлось подчиниться. Через четверть часа моя квартира была наводнена агентами криминальной и наружной полиции, подкрепленной собаками-ищейками, а через полчаса меня в сопровождении двух агентов на том же автомобиле везли в шарлотеннбургскую тюрьму.

Назавтра освободили, но по истечении нескольких часов снова арестовали. На этот раз надолго. В течение двух месяцев германского плена меня четырежды арестовывали и дважды интернировали.

Так началась для меня, как и для других русских в Германии, мировая война.

В биографической справке И.М. Троцкого от 1937 г., написанной им при вступлении в масонскую ложу «Свободная Россия» (Париж), также указано:

С начала первой мировой войны, после отказа сотрудничать с немцами, был арестован, провел два месяца в заключении. Впоследствии еще четырежды арестовывался немецкими властями, дважды был интернирован. В 1914 уехал в Скандинавию74.

Тем не менее, неприятности, причиненные чиновниками кайзеровской Германии русскому журналисту И.М. Троцкому, не были чем-либо экстраординарным в подобных обстоятельствах. Иначе немцы не сочли бы возможным впоследствии обратиться к нему за содействием в важном политическом деле (см. ниже).

Осенью 1914 г. И.М. Троцкий покинул Германию. Он перебрался с семьей на жительство в Копенгаген — столицу нейтрального Датского королевства, где прожил до 1923 г., оставаясь вплоть до 1917 г. главным иностранным корреспондентом газеты «Русское слово» по Скандинавии.

Одновременно с журналисткой деятельностью И.М. Троцкий вел большую общественную работу как еврейский активист, организатор системы помощи еврейскому населению, оказавшемуся в черте военных действий, которые шли на территориях, где проживала большая часть восточноевропейского еврейства. Он возглавлял Скандинавский центральный комитет помощи пострадавшим от войны евреям, его имя значится в списке членов Объединенного комитета еврейских центральных организаций (United Committee of Jewish Central Organisations) Дании75.

Естественно, что как журналист и общественник он пересекался с самыми разными политическими фигурами той эпохи, среди которых было немало ультралевых социал-демократов, устроивших впоследствии Октябрьский переворот, а затем и Гражданскую войну в России. Многие из них стали затем персонажами его мемуарной публицистики.

Среди литературных портретов политических деятелей, написанных И.М. Троцким за полвека журналистской деятельности, образы большевицких вождей всегда подаются в грязно-серых тонах. Но даже среди этой «чернухи» бросается в глаза его явная неприязнь и даже враждебность к фигуре Александра Парвуса — человека, который до сих пор считается одной из самых загадочных политических фигур начала XX в.

Александр Парвус и потаенные фрагменты истории Первой мировой войны

Итак, с конца 1914 г. И.М. Троцкий с семьей уже жил в Копенгагене. При этом, будучи главным корреспондентом «Русского слова» по Скандинавии, все государства которой сохраняли в этой войне нейтралитет, он весьма часто посещал столицу Швеции — Стокгольм. В Скандинавии застали его известия о Февральской революции и последующем Октябрьском перевороте. Вспоминая об этих годах, И.М. Троцкий писал76:

Октябрь обычно будит в русском человеке воспоминания и воскрешает в памяти лица, явления и события дней давно ушедших. Для одних он — начало небывалого эксперимента, для других — месяц роковой. «Великий Октябрь», преломленный через при-зму истории, больше трагическая явь, нежели отвлеченный символ. С его именем ассоциируется мысль о цепях диктатуры, в которые <...> закованы могучая страна и великий народ.

В русском революционном движении Скандинавия играет роль этапа, значение которого еще недостаточно освещено. Если Швейцария вошла в историю русской революции, выражаясь образно, как одна из кузниц, в которой выковалась бунтарская мысль, то и Скандинавия вправе претендовать на положение некоего оплота, давшего приют ряду известных революционных борцов. Во время первой мировой войны и на протяжении трех лет предшествовавших Февралю 1917 г., Копенгаген служил средоточием для значительной части русских революционеров, имена которых уже вошли в историю. <...> Но и после Февральской и Октябрьской революций столицы Дании и Швеции продолжали долгое время оставаться этапами на страдальческих путях русской эмиграции, где, словно далекие зарницы российских бурь, пылали политические страсти и кипели идейные разногласия. <...> Урицкий, Суриц, Бухарин, Воровский, Радек, Ганецкий — жили в Копенгагене и Стокгольме. Обосновались на время войны в Датской столице известные соц<иал>-демократы Далин, бывший депутат Думы Зурабов, именитый социал-революционер Борис Камков и десяток других менее популярных революционных борцов. <...> Самой загадочной фигурой среди группы политических эмигрантов являлась личность Парвуса-Гельфанда. Вся его деятельность с первого дня появления на копенгагенском горизонте и вплоть до конца войны была окружена какой-то таинственностью. Признанный теоретик марксизма, блестящий публицист, старый социалистический борец, бывший депутат первого Совета рабочих77, активный член германской социал-демократической партии — таков был официальный статус Парвуса.

Александр (Израиль) Лазаревич Гельфанд (Парвус, Молотов, Москович) родился в 1867 г. в местечке Березино Минской губернии в семье еврейского ремесленника. Учился в одесской гимназии. В Одессе примыкал к народовольческим кружкам. 19-летним юношей Парвус уехал в Цюрих, где познакомился с видными членами «Группы освобождения труда» — Плехановым, Аксельродом и Засулич. Под их влиянием молодой Гельфанд-Парвус стал марксистом. В 1887 г. он поступил в Базельский университет, который окончил в 1891 г., получив степень доктора философии. Вскоре переехал в Германию и вступил в немецкую социал-демократическую партию, не порвав, впрочем, отношений с русскими социал-демократами.

Когда началась русско-японская война, Парвус опубликовал в «Искре» несколько статей под общим заглавием «Война и революция». В своих статьях автор предрекал неизбежное поражение России в войне с Японией и как последствие этого — неминуемую революцию. Ему казалось, что «русская революция расшатает основы всего капиталистического мира и русскому рабочему классу суждено сыграть роль авангарда в мировой социальной революции». <...> Предсказания Парвуса насчет исхода русско-японской войны сбылись, что способствовало усилению его авторитета как аналитика в рядах русских и европейских социал-демократов.

За организацию революционных выступлений в России Парвус был осужден и приговорен к ссылке на поселение в Туруханск, но по дороге бежал и сумел затем перебраться в Германию. Здесь он пользовался большим авторитетом в кругах немецкой социал-демократии и какое-то время издавал партийную газету. Однако его репутация сильно пострадала из-за аферы с гонорарами Максима Горького, о чем речь пойдет ниже. По решению партийного суда ему даже «возбранялось участие в русском и германском социал-демократическом движении». По этой причине он перебрался в Турцию, где сумел войти в доверие правительства «младотурок» и, будучи его политическим и финансовым консультантом, вскоре очень разбогател.

Сразу же после объявления Германией войны России константинопольское телеграфное агентство опубликовало его воззвание, в котором он, обвинив Г. В. Плеханова и других русских социал-демократов, выступивших против Германии, в «национализме» и «шовинизме», призывал российских социалистов и революционеров способствовать поражению России в интересах европейской демократии.

В 1915 г. Парвус обратился к немцам с заявлением:

Российская демократия может достигнуть своей цели только через окончательное свержение царизма и расчленение России на мелкие государства. С другой стороны, Германия не будет иметь полного успеха, если ей не удастся вызвать в России большую революцию. <...> Интересы германского правительства и интересы русских революционеров таким образом идентичны.

Германское правительство заинтересовалось планом Парвуса и пригласило его в Берлин, куда он привез с собой пространный меморандум «Подготовка политической массовой забастовки в России». Меморандум содержал подробные рекомендации относительно того:

каким образом вызвать беспорядки в России и подготовить революцию, которая заставит царя отречься от престола, после чего будет образовано временное революционное правительство, которое готово будет заключить сепаратный мир с Германией. В первую очередь Парвус рекомендовал германскому правительству ассигновать большую сумму на развитие и поддержку сепаратистского движения среди различных национальностей на Кавказе, в Финляндии, на Украине, затем на «финансовую поддержку большевистской фракции Российской социал-демократической рабочей партии, которая борется против царского правительства всеми средствами, имеющимися в ее распоряжении. Ее вожди находятся в Швейцарии».

Парвус также рекомендовал оказать финансовую поддержку «тем русским революционным писателям, которые будут принимать участие в борьбе против царизма даже во время войны».

Немецкое правительство, по-видимому, не очень охотно, но все же решилось использовать в своих закулисных играх фигуру Парвуса. Он получил германский паспорт, а вслед за ним 2 млн. марок «на поддержку русской революционной пропаганды».

У главных большевицких вождей отношение к Парвусу было весьма переменчивым. Долгое время он являлся авторитетным «товарищем» и единомышленником. И только со временем это отношение эволюционировало от почтительного ученичества (в случае Л.Д. Троцкого), взаимопонимания и сотрудничества (у В.И. Ленина) до гадливости, шельмования и остракизма.

В 1915 г. в своей пацифисткой газете «Наше слово», издававшейся им вместе с Мартовым в Париже, Лев Троцкий призывал социалистов порвать всякие отношения с Парвусом и не участвовать в работе организованного им в Копенгагене института. В это же время Ленин также окончательно и навсегда разошелся с Парусом.

Судя по воспоминаниям И.М. Троцкого, в Копенгагене 1916-1917 гг. представители местного истеблишмента относились к этому революционеру доброжелательно:

Влиятельные датские социалисты, и особенно их вожди <...> приняли Парвуса с широко раскрытыми объятьями. Иметь в своей среде столь признанную и проминентную в социалистическом мире фигуру они почитали за честь и за подлинное приобретение. Несколько по-иному и с гораздо меньшим энтузиазмом отнеслись к появлению Парвуса те немногие члены русской колонии, которые были осведомлены о моральной стороне жизни этого сомнительного индивидуума. Особенно насторожились русские журналисты, <ранее — М.У.> жившие в Германии и перекочевавшие из-за разрыва отношений между Германией и Россией в Копенгаген78.

Далее И.М. Троцкий не жалеет черной краски, рисуя образ Парвуса и его деяния:

Внешность Парвуса вызывала отвращение. В ней было что-то сродни другой фатальной фигуре русской революции — пресловутого Евно Азефа. <...>

Он был чудовищно безобразен <...>: приземистая почти квадратная фигура, с большой головой, лишенной шеи и казавшейся ввинченной в плечи, <...> выпученные глаза, широкий жабий рот, прикрытый торчащими во все стороны усами.

У многих <в русской колонии — М.У.> был жив в памяти его каверзный поступок по отношению к Максиму Горькому. После провала первой русской революции Парвус скрылся из России и поселился в Мюнхене. В бытность свою в Петербурге он близко сошелся с Горьким. Слава Горького стояла тогда в зените. В западной Европе им восторгались и увлекались не меньше, чем в России. Его пьеса «На дне», поставленная впервые Рейнгардом не сходила со сцен германских театров79. Горький из дружбы к Парвусу доверил ему защиту своих литературных интересов в Германии. Между Россией и Германией не существовало еще по тому времени литературной конвекции. Каждый писатель или драматург должен был лично заботиться о том, чтобы не быть духовно ограбленным. Дорого Горькому обошлась его дружба с Парвусом и тяжело он поплатился за чрезмерную доверчивость. Парвус покаялся Горькому в растрате доверенных ему денег — суммы чуть ли не в тридцать тысяч марок, и на коленях молил о прощении.

Не то ли из добросердечия, не то ли потому, что Горький считал себя марксистом и идейным единомышленником Парвуса, но он его простил. Инцидент замяли, не дав ему разрастись в скандал с уголовной подкладкой. Скрыть его, однако, труднее было80.

Другой причиной настороженности русских журналистов в связи с появлением Парвуса в Копенгагене были, по утверждению И.М. Троцкого, его открытое германофильство и закулисная деятельность по укреплению тройственного союза (Германия-Австро-Венгрия-Турция). Имея тесные контакты с турецкими властями, Парвус занимался вербовкой антирусских элементов среди политических эмигрантов-кавказцев и военнопленных в Софии и Константинополе, где находились большие кавказские общины:

Грузинам сулили реставрацию их национальной независимости и создание новой Грузии под турецким протекторатом. Черкесам тоже обещали <что-то> вроде черкесской автономии. Не делали никаких посул только армянам. < Турки — М.У.> держали даже от своих союзников в секрете их гнусный план зверски вырезать анатолийских армян. <...>

Февральская революция сорвала маску с Парвуса и разоблачила других меньших по калибру «парвусов», работавших на пользу Германии. Если до февральских дней <они> оправдывали свое сотрудничество с <немцами> какими-то якобы идеологическими мотивами, то с приходом Февраля эти «фиговые листки» сами по себе отпали.

Царский режим рухнул, династия Романовых низвергнута, а имена П.Н. Милюкова и А.Ф. Керенского, украшавшие состав временного правительства, служили как бы символами новой власти и залогом нарождающейся свободы в преображенной России.

Поэтому усилия Парвуса, направленные на заключение сепаратного мирного договора между Россией и Германией (см. ниже раздел «Дела давно минувших дней»), его «особый» интерес к деятельности «Русского общественного комитета», созданного Временным правительством для работы с эмигрантами, желающими возвратиться на родину, его статус «закадычного друга» Турции, которая также находилась в состоянии войны с Россией стали однозначно восприниматься русскими журналистами в Скандинавии как прямые доказательства шпионской деятельности этого одиозного «социалиста-интернационалиста» в пользу Германской империи.

Что касается И.М. Троцкого, то точку в этом вопросе для него поставил один старый знакомый — голландский корреспондент влиятельной газеты «Новый роттердамский курант» («Nieuwe Rotterdamsche Courant») в Берлине Маркус ван Бланкенштейн. Этот весьма информированный и авторитетный журналист однозначно характеризовал Парвуса как «агента Вильгельмштрассе»81. Кроме того, он сообщил Троцкому, что встретил у Парвуса коллегу по «Русскому слову» И.И. Колышко, который, как и хозяин дома, распространялся на тему неизбежного распада России в случае, если она не заключит сепаратный мир с Германией. Для людей лояльных Временному правительству России, декларировавшему верность союзническим обязательствам продолжать войну с Германией до победного конца, подобного рода разглагольствования воспринимались как демонстрация изменнических настроений. Немцы же, со своей стороны, не оставляли попыток найти верный путь к началу переговоров с Россией о сепаратном мире.

В этой связи особый интерес представляют свидетельские показания Ильи Троцкого, ныне хранящиеся в Архиве Гуверовского института войны, революции и мира при Стэнфордском университете82.

8 июня 1957 г. Илья Маркович Троцкий — секретарь Литфонда, член Союза русских евреев и член Совета директоров ОРТ, проживающий в Нью-Йорке в центре Манхеттена, неподалеку от Бродвея, по адресу: 215 West 83 Street 24 N.Y., посчитал своим долгом посетить контору нотариуса Теодора Каплана, чтобы дать под присягой письменные показания («Affidavit»), касающиеся событий 40-летней давности.

Свои показания он изложил по-русски на трех листах стандартного размера. После нотариального заверения они приобрели форму официального документа и были переданы заявителем на хранение в Архив Гуверовского института.

Показания И.М. Троцкого — ценный исторический документ, проливающий свет на некоторые закулисные события Первой мировой войны, — интересны и в плане его личной биографии, поскольку выявляют некоторые теневые аспекты политической активности этого незаурядного человека.

В своих «Affidavit» он сообщает:

Я, Илья Троцкий, под присягой удостоверяю нижеследующее.

В начале октября 1914 г. я переехал в Копенгаген из Берлина, где в течение восьми лет состоял корреспондентом московской ежедневной газеты «Русское слово»83.

В Копенгагене я был представителем «Русского слова», в качестве главного корреспондента для скандинавских стран.

В конце марта — начале апреля 1917 г. ему домой неожиданно позвонил по телефону

Георг Клейнов, которого я знал по Берлину <Он> был видным германским журналистом, жившим многие годы в России и превосходно владевши<м> русским языком. До первой мировой войны 1914 года Георг Клейнов редактировал <газету> «Die Grenzboten», <уделявшую> много внимания русско-германским отношениям. С началом войны <...> Клейнов был привлечен к работе германским министерством иностранных дел в качестве эксперта по русским делам. <...>

Георг Клейнов сообщил мне, что приехал «повидаться со мной» по важному делу и что посетит меня в пять часов пополудни. Не выжидая моей реакции, Георг Клейнов повесил трубку».

Георг Клейнов — немецкий публицист84, политик, издатель национал-либеральной газеты «Die Grenzboten» («Посланцы с границы»), фигура в наши дни полностью забытая, имел в те годы титул «государственного тайного советника» и был весьма авторитетной личностью, пользовавшейся доверием правительства кайзеровской Германии. В Веймарской республике он активно выступал как публицист, неоднократно посещал Советский Союз, где его принимали на самом высшем уровне. Когда к власти пришли национал-социалисты, он поддержал новый режим и стал преподавать в берлинской Высшей политической школе, где вел «Евразийский семинар».

По утверждению И.М. Троцкого, звонок Клейнова его:

Поразил, так как никаких сношений между русскими журналистами и германскими журналистами или чиновниками не существовало.

Он тотчас посетил русскую миссию, где встретился с бароном М.Ф. Мейендорфом — в годы империи первым секретарем российской дипломатической миссии в Дании, а после

Февральской революции — и.о. посланника. В Архиве Министерства иностранных дел сохранилась характеристика, данная ему российским посланником в датском королевстве бароном Карлом Карловичем Буксгевденом в связи с награждением его орденом ко дню Св. Пасхи 1912 г.:

...Привыкший к светской жизни в больших центрах, барон Мейендорф, равно как и его жена, очень скучают в Копенгагене, где они уже находятся четвертый год. В погоне за развлечениями, барон предается довольно рассеянному образу жизни, не вполне соответствующему ни его возрасту (ему теперь 51 год), ни семейному его положению. К сожалению, некоторые смешные подробности этих развлечений сделались известными датчанам, несмотря на меры, принятые для сохранения тайны, и создали, еще до моего прибытия сюда, несколько насмешливое отношение к нему со стороны местного общества, очень, впрочем, ценящего его многочисленные приемы.

К этому жуиру и обратился журналист И.М. Троцкий, сообщив ему о случившемся и «прося указаний, как поступить». Не исключено, что он поставил в известность и первого секретаря российской дипломатической миссии в Дании Б.В. Дерюжинского, с которым поддерживал дружеские отношения85.

Мейендорф, несмотря на свое реноме «легкомысленного человека», проявил должную активность.

Барон снесся с посланниками Великобритании, Франции и Италии и было условлено встретиться в великобританской миссии немедленно после завтрака с тем, чтобы мне было дано указание до пяти часов пополудни.

Бароном Мейендорфом мне сообщено было, что признано желательным, чтобы я принял и выслушал Клейнова, сообщив <затем ему> результаты <разговора>.

В пять часов по полудня явился ко мне Георг Клейнов. Разговор он начал с вопроса, думаю ли я, что Временное правительство пойдет на сепаратный с Германией мир? На мой ответ, что он с этим вопросом обращается не по надлежащему адресу, Клейнов возразил, что сейчас <в России — прим. М.У.> стоят у власти мои единомышленники Милюков и Керенский, и что я могу сыграть большую роль в деле умиротворения Европы. Он взывал ко мне, подчеркивая, что если мне дороги судьбы России и будущее революции, то я должен содействовать заключению мира.

Я спросил Клейнова, как объяснить то, что он сначала говорил о сепаратном мире, а теперь, как будто, имеет в виду общий мир? «Очень просто! — ответил Клейнов. Добившись сепаратного мира с новой Россией, <мы> легко откроем путь к общему миру».

Далее он стал меня уверять в злостном искажении союзнической пропагандой продовольственного кризиса в Германии и Австро-Венгрии86, в бесцельности дальнейшего кровопролития, ибо победить державы тройственного союза — Англия, Франция и Италия бессильны. В дальнейшем Клейнов подчеркнул, что Германия готова предложить России такие условия, которые нисколько не умалят престиж России как великой державы. Он прибавил, что детальные условия будут им сообщены лишь по получению согласия Време<нного> пр<авите-льст>ва на прямые мирные переговоры. Сказал он также, что Германия, не претендуя на части русской территории, хотела бы получить только некоторые концессии в <При>балтике.

Прощаясь <...>, Клейнов заметил, что через несколько дней он <мне> позвонит. Все вышеизложенное я тотчас же сообщил барону Мейендорфу, который потом сказал мне, что он послал об этом шифрованную телеграмму в Петроград, сообщив ее копию союзным политикам. Спустя некоторое время барон Мейендорф пригласил меня к себе и сообщил, что из министерства получен ответ, в котором мне разрешается впредь встречаться с Клейновым, его выслушивать, но не давать ему никаких обещаний. Клейнов, однако, больше не звонил и не являлся ко мне.

Чтобы понять всю подоплеку этого сюжета, напомним, что Германия внимательно следила за развитием событий в России после Февральской революции и, пытаясь противодействовать влиянию стран Антанты, стремилась установить контакты не только с радикальным крылом социалистов, но и с социалистами в целом. На одной из телеграмм, полученной из Стокгольма о событиях в Петрограде в марте 1917 г., кайзер Вильгельм II сделал замечание на полях: «...Мы должны поддержать социалистов (Керенского и др.) против Антанты и Милюкова и как можно скорее войти с ними в контакт»87.

2 апреля 1917 г. германский посланник в Копенгагене Брокдорф-Ранцау, координировавший из Скандинавии различные каналы связи с Россией и потому хорошо осведомленный, направил в МИД Германии меморандум, в котором рассматривались различные варианты участия немецкой стороны в событиях в России. В нем, в частности, он отмечал:

Но если до конца этого года мы не в состоянии продолжить войну с перспективами на успех, то следовало бы попробовать пойти на сближение с находящимися у власти в России умеренными партиями и привести их к убеждению, что если они будут настаивать на продолжении войны, они тем самым будут обеспечивать только интересы Англии, прокладывать путь реакции и, таким образом, сами поставили бы под угрозу завоеванные свободы. В качестве добавочного аргумента следовало бы внушить Милюкову и Гучкову, что Англия в связи с неустойчивым положением в России могла бы попытаться договориться с нами за ее счет88.

Итак, германское правительство посчитало возможным использовать русского журналиста И.М. Троцкого — человека, по имеющимся у него сведениям, авторитетного среди деятелей временного правительства, в своих дипломатических интригах. Однако после первого зондирования почвы дальнейших шагов с немецкой стороны не последовало.

Ситуация случайным образом прояснилась лишь через четыре года, когда И.М. Троцкий уже снова жил в Берлине.

В 1921 году я из Копенгагена снова переехал в Германию. Однажды на одной из улиц Берлина я случайно натолкнулся на Георга Клейнова. Клейнов мне поведал, что поехал он в 1917 году в Копенгаген по поручению Германского министра иностранных дел, который, однако, не предупредил об этой миссии германского посланника в Дании, графа Брокдорф-Ранцау. Последний, узнав о посещении меня Кленовым, резко протестовал против его миссии <...>. Граф Брокдорф-Ранцау <...> подготовил поездку в Россию, с целью зондирования почвы о сепаратном мире, одного из вождей датской социал-демократии Боргбиерга <...>, <и> считал, что параллельные действия Клейнова могут повредить <его> миссии, имеющей большие шансы на успех. В результате протеста графа Брокдорф-Ранцау, Георг Клейнов получил приказ из министерства немедленно вернуться в Берлин. По моим сведениям поездка Боргбиерга в Россию своевременно состоялась, однако миссия его успеха никакого не имела.

В Гуверовском архиве вместе с «Affidavit» И.М. Троцкого хранятся показания его близкого друга, Якова Григорьевича Фрумкина, касающиеся попытки немецкого зондирования через А.Ф. Керенского вопроса о сепаратном мире с Германией. Он свидетельствовал (по-английски)89, что во время его пребывания в санатории Гранкула неподалеку от Хельсинки (Финляндия) в конце мая — июне 1917 г., где в 1916 г. весьма успешно поправлял свое здоровье А.Ф. Керенский, он близко сошелся с его главврачом доктором Рунебергом90. Известный ученый и врач, в свое время очень много сделавший для восстановления здоровья А.Ф. Керенского, Рунеберг проявлял и большой интерес к истории и политике. В июле 1917 г. доктор Рунеберг познакомил Фрумкина с неким «усатым господином», которого представил как психиатра из Стокгольма, только что посетившего Петербург, где тот якобы виделся с господином Керенским, который просил его передать Фрумкину привет. Из разговора последний понял, что в Петербурге были оба врача, хотя сам доктор Рунеберг ему об этом прямо не сказал. Много лет спустя Я.Г. Фрумкин, беседуя с Керенским о событиях лета 1917-го, напомнил ему этот эпизод.

Керенский подтвердил, что доктор Рунеберг действительно был у него в Петербурге и предлагал организовать встречу со «шведским психиатром», будто бы уполномоченным вести переговоры о сепаратном мире. Однако он, А.Ф. Керенский, на это предложение ответил отказом и заявил, что если данный господин объявится в городе, он отдаст приказ об его аресте.

Итак, правящие круги Германии были готовы ради выведения России из войны на стороне Антанты использовать в качестве посредников самых разных людей, так или иначе знакомых с представителями новой власти. Они же щедро финансировали противников как царского, так и Временного правительства. В конечном итоге кайзеровская Германия совершила роковую ошибку, сделав ставку в своей подрывной работе против России на крайне левых радикалов во главе с Лениным. Добившись своей цели — вывести Россию из войны, — немцы одновременно поспособствовали победе большевиков. В результате вспыхнувших по всей Европе революций погибли как Российская, так и Германская империи, и на их месте с интервалом в 15 лет возникли тоталитарные режимы, пополнившие историю человечества такими понятиями, как ГУЛАГ и Холокост.

Примечания

1 Antrag auf Grund des Gesetzes über die Entschädigung der Opfer des Nationalsozialismus vom 10.01.1951.

2 В Германский колониальный союз (Deutsche Kolonialgesellschaft — DKG), созданный в 1887 г., входили крупные торговые, судоходные и экспортные фирмы, прежде всего из Гамбурга и Бремена, а также представители промышленности, юнкерства и политических партий.

3 Троцкий И. «Германские африканцы» // Русское слово. 1912. № 126. 2(15) июня. С. 3.

4 Манн Т. Дневник от 19 октября 1937 г. // Манн Т. О немцах и евреях. Иерусалим, 1990. С. 198. Прим. 1.

5 Газета, уделяла повышенное внимание фактам дискриминации и преследования евреев в России и другим событиям, так или иначе касающихся еврейской проблематики.

6 После прихода к власти нацистов издательство Ульштайн было «ариизированно», а в начале 1960-х выкуплено концерном Шпрингер и в настоящее время является его дочерней фирмой.

7 Оно было основано в 1919 г. известным деятелем кадетской партии Иосифом Гессеном на паях с издательством «Ульштайн».

8 Определение австро-британского писателя и журналиста Артура Кестлера (Koestler; 1905-1983).

9 См. журнальную базу данных (Zeitschriftendatenbank, ZDB (http://dispatch.opac.d-nb.de) Немецкой национальной библиотеки (Deutschen Nationalbibliothek): IDN:o15419843, Zagranicnye otkliki: obscestvennaja, politiceskaja, literaturnaja i ekonomiceskaja gazeta, vychodjascaja v Berline po Voskresenjam = Das Ausländische Echo, 02.Juni.1912 —02.Aug.1914=Nr. 1-113).

10 Дымов О. Вспомнилось, захотелось рассказать. Jerusalem, 2011. Т. 2. С. 504. Роман «Томление духа», изображающий бессмысленную суету петербургской интеллигентской среды, печатался в петербургском альманахе «Шиповник» (1912. Кн. 17).

11 «Южный край» — одна из крупнейших провинциальных газет консервативного направления, издававшаяся на русском языке в Харькове в 1880-1918 гг.; «Южная мысль» — газета, издававшаяся Одессе бароном И.С. Ксидиасом, главой одноименного банкирского дома.

12 Анфимов А.М. Народное хозяйство в 1913 году. Пг., 1914. С. 632.

13 Бунин И.А. Из записей (www.mirrelia.ru/memoirs/?l=memoirs-1).

14 Дело Бейлиса — судебный процесс по обвинению еврея Менахема Менделя Бейлиса (1874-1934) в ритуальном убийстве 12-летнего ученика Киево-Софийского духовного училища Андрея Ющинского 12 марта 1911 г. Обвинение в ритуальном убийстве было инициировано активистами черносотенных организаций и поддержано рядом крайне правых политиков и чиновников. Местные следователи, считавшие, что речь идет об уголовном убийстве из мести, были отстранены от дела. Сам процесс состоялся в Киеве 23 сентября — 28 октября 1913 г. и сопровождался, с одной стороны, активной антисемитской кампанией, а с другой — общественными протестами всероссийского и мирового масштаба. Бейлис был оправдан. См.: Лурье А.Я. Андрей Ющинский. 22 смерти, 63 версии; Самюэл М. Кровавый навет: странная история дела Бейлиса. Нью-Йорк, 1975.

15 И.М. Троцкий несколько раз писал о своих посещениях Бельше в доэмигрантский период своей журналистской деятельности, а также в 1930-е. См.: Троцкий И.М. Вильгельм Бельше о будущем земли (К 70-летию знаменитого биолога) // Сегодня. 1931. № 8. 8 января. С. 1.

16 «Штурм» («Der Sturm») — немецкий литературный журнал, издававшийся в 1910-1932 гг. писателем Гервартом Вальденом; одно из главных изданий немецких и австрийских экспрессионистов.

17 22 июля 1910 г. Л. Толстой подписал завещание, по которому А.Л. Толстая стала распорядительницей его литературного наследия. В семейной драме родителей она полностью приняла сторону отца. Единственная из семьи была посвящена в планы ухода Толстого из Ясной Поляны, 30 октября присоединилась к нему в Шамордине и находилась с ним до последней минуты его жизни.

18 Судя по записи в Торговом реестре Б.Н. Рубинштейн в издательстве Ладыжникова («I. Ladyschnikow Verlag», HRB, 9382 // DRA, 155, 4. Juli 1911) уже с 1911 г. имел право единоличной подписи, а с 1913 г. стал единоличным собственником издательства. См.: Кратц Г. Русское книгоиздание «золотого века» в Берлине (www.domrz.ru/data/library/Kratz_Russkoe_knigoizdanie_v_ Berline%20%28%CA%F0%E0%F2%F6%20%C3.%29.pdf).

19 См.: Троцкий И. С.Ю. Витте и мировая война // Дни. 1924. № 522. 27 июля. С. 2; Накануне Первой мировой войны. 1964. № 18 751. С. 4; Со ступеньки на ступеньку (Из записных книжек журналиста) // Новое русское слово. 1967. 3 июля. С. 5.

20 Троцкий И. Провал пьес Франка Ведекинда // Русское слово. 1910. № 226. 2(15) октября. С. 4.

21 Heidborn Т. Russländische Studierende an der Berliner Friedrich-Wilhelms-Universität und der Technischen Hochschule Berlin 1880-1914. S. 15.

22 Троцкий И. В Берлине в дни объявления войны // Сегодня. 1929. № 207. 28 июля. С. 4.

23 «Землячество русских студентов» (Landsmannschaft russischer Studenten) в Берлине — крайне правая, с антисемитским уклоном организация, основанная в 1908 г. и получавшая финансовую поддержку русского посольства.

24 Heidborn Т. Russländische Studierende an der Berliner Friedrich-Wilhelms-Universität und der Technischen Hochschule Berlin 1880-1914- Bonn, 2009. S. 418, 419.

25 Троцкий И. Мой процесс (Берлин, от нашего корреспондента) // Русское слово. 1912. № 85. 12 мая. С. 3.

26 Имя известного сотрудника Суворинского «Нового времени» М.О. Меньшикова стало в те годы нарицательным обозначением человека с крайне правыми «черносотенными» взглядами.

27 Седых А. Памяти И.М. Троцкого. 1969.

28 См.: Троцкий И. Встречи с Вильгельмом II // Сегодня. 1934. № 28. 29 января. С. 4.

29 Троцкий И. Страничка истории (Из воспоминаний журналиста) // Сегодня. 1928.

30 «Берзен-Курьер» (Der Berliner Börsen-Courier) — в 1868-1933 гг. влиятельная газета леволиберального направления. Макс Адольф Клаузнер (Klausner) был редактором политического отдела этой газеты.

31 Петербургское телеграфное агентство — с 1904 г. и по 1917 г. официальное информационное агентство российского правительства.

32 Троцкий И. Накануне Первой мировой войны (Из личных воспоминаний).

33 О популярности Артура Никиша в русской музыкальной среде конца XIX в. см.: Юнггрен М. Русский Мефистофель. Жизнь и творчество Эмиля Метнера. СПб., 2001. С. 10-12.

34 Л.Д. Крейцеру принадлежит одна из первых систематических работ об использовании педали в игре на фортепиано — «Обычная фортепианная педаль с акустической и эстетической точки зрения» («Das normale Klavierpedal vom akustischen und ästheti-schen Standpunkt», 1915). Он также редактировал издание сочинений Шопена в Германии.

35 Троцкий И. Первые шаги Шаляпина в Берлине // Сегодня. 1928. № 130. 15 мая. С. 3.

36 Пятигорский Григорий. Виолончелист (www.mmv.ru/gooten-berg/gregor/29.htm).

37 И.М. Троцкий неверно указывает отчество Кусевицкой — «Николаевна». Жена музыканта была дочерью московского миллионера-мецената Константина Капитоновича Ушкова. Об этой незаурядной личности см.: Анциферов А.А. К атрибуции произведения А.С. Голубкиной «Дама» // Третьяковские чтения, 2010-2011. М., 2012. С. 264; Оссовский С.В. С.В. Рахманинов (http://senar.ru/memoirs/Ossovsky/).

38 Tiergarten (буквально «сад животных», т.е. «зоосад») — район Берлина, вилла Кусевицких (не сохранилась) располагалась по адресу: Дракестрассе (Drakestraße) 1.

39 Троцкий И. Венок на могилу С.А. Кусевицкого // Новое русское слово. 1951. № 14 290. С. 2

40 Дымов О. Вспомнилось, захотелось рассказать. Т. 2. С. 477-478.

41 Кратц Г. «Тень Тургенева» над столыпинской Россией: Павел Бархан и его немецкая книга «Петербургские ночи» // Тургеневские чтения. 2009. № 4. С. 253.

42 Чуковский и Жаботинский: История взаимоотношений в текстах и комментариях / Сост. Евг. Иванова. М.; Иерусалим, 2005. С. 147.

43 Бад (Bad) — нарицательное обозначение водолечебного курорта, частая приставка в наименованиях многих курортных немецких городов.

44 Троцкий И. В Берлине в дни объявления войны.

45 Троцкий И. С.Ю. Витте и мировая война. Эта статья через три дня после ее публикации газетой «Дни» была перепечатана в изложении на немецком языке под названием «Беседы с графом Витте» одной ведущей берлинской газетой: Trotzky Jlja М. Gespräche mit dem Grafen Witte // Berliner Tageblatt. 1924. Nq 359(30 Juli). S. 3.

46 Троцкий И. В Берлине в дни объявления войны.

47 Зальцшлирф, точнее Бад Зальцшлирф (Bad Salzschlirf) — город-курорт неподалеку от г. Фульда федеральной земли Гессен в ФРГ. В городском архиве, к сожалению, никаких подробностей о личности и деятельности Ц.Г. Хюльзен-Хеселера, за исключением самого факта его директорства на курорте, не сохранилось.

48 Лев Кириллович Нарышкин (1904-1963), сын приемной дочери графа Витте Веры Сергеевны Витте (1883-1963) и князя Кирилла Васильевича Нарышкина (1877-1950). После революции вся семья Витте-Нарышкиных эмигрировала в Европу.

49 Троцкий И. Граф С.Ю. Витте преподает мне урок истории // Новое русское слово. 1964. № 18 766. С. 3.

50 Троцкий И. С.Ю. Витте и мировая война.

51 Троцкий И. В Берлине в дни объявления войны.

52 О нем см.: Reichel H.-G. Das Königliche Schauspielhaus unter Georg Graf von Hülsen-Haeseler (1903-1918). Berlin, 1962.

53 «Was aber sagt der Akt?» Mit dreizehn Kreidezeichnungen von Jan Nils. Wiesbaden, 1927. Поскольку сведений о существовании «третьего брата» в графской фамилии Хюльзен-Хеселер не обнаружено, не исключено, что Илья Маркович ошибался, полагая своего приятеля младшим отпрыском этих влиятельных аристократов. Скорее всего, Ц.Г. Хеселер просто состоял с ними в родстве.

54 Троцкий И. Граф С.Ю. Витте преподает мне урок истории.

55 Kratz G. Der berliner russische Verlag Slovo (1920-1935) // Archiv für Geschichte des Buchwesens. Berlin-New York, 2009. Bd. 64. S. 193-205.

56 Петров С. Граф С.Ю. Витте. Воспоминания. Царствование Николая II // Белый архив (http://whitearchive.ru/graf-s-yu-vitte-vospominaniya-carstvovanie-nikolaya-ii-tom-2-oj-knigoizdatel-stvo-slovo-berlin/).

57 «Семилетняя война» (1756-1763) —один из самых масштабных конфликтов Нового времени. Шла как в Европе, так и за океаном: в Северной Америке, странах Карибского бассейна, Индии, на Филиппинах. В войне приняли участие все европейские великие державы того времени, а также большинство средних и мелких государств Европы, некоторые индейские племена.

58 Троцкий И. С.Ю. Витте и мировая война.

59 Александр Исаевич Браудо — видный российский историк, библиограф, в 1909-1914 гг. статский советник, одна из ключевых фигур еврейского национального движения в России.

60 Родные сестры, великие княгини Милица (1866-1951) и Анастасия (1868-1935) Николаевна Черногорские (урожд. княжны Негош), бывшие замужем за внуками императора Николая I — великим князем Петром Николаевичем (1864-1931) и светлейшим князем Георгием Максимилиановичем, 6-м герцогом Лейхтембергским (1852-1912), а с 1906 г. великим князем Николаем Николаевичем (1856-1929).

61 Троцкий И. С.Ю. Витте рассказывает... // Новое русское слово. 1964.

62 Витте С.Ю. Царствование Николая Второго. Т. 2. Глава 45. С. 290.

63 Насмешливая кличка, навечно приставшая к верноподданнической газете Суворина с легкой руки Салтыкова-Щедрина. Ни один литератор, писавший до настоящего времени о Суворине, не упустил возможности повторить эту кличку, трактуя ее как обвинение в угодливом пресмыкательстве.

64 Дневник Алексея Сергеевича Суворина / Текстологическая расшифровка Н.А. Роскиной, подготовка текста Д. Рейфилда и О.Е. Макаровой. London; М., 1999.

65 Парамонов Б. Театр Суворина // Звезда. 2014. № 1.

66 Там же.

67 Троцкий И. С.Ю. Граф С.Ю. Витте преподает мне урок истории.

68 Там же.

69 Сборник договоров России с другими государствами, 1856-1917. М., 1952; Молодяков В.Э. Первая мировая: война, которой могло не быть. М., 2012.

70 Троцкий И. С.Ю. Витте в Зальцшлирфе // Новое русское слово. 1964. № 18 792. С. 2.

71 Там же.

72 Тарле Е.В. Граф С.Ю. Витте. Опыт характеристики внешней политики // Тарле Е.В. Собр. соч. в 12 тт. Т. 6. М., 1959. С. 509-566.

73 «Локал-Анцайгер» («Berliner Lokal-Anzeiger») — ежедневная газета, выходившая в 1883-1945 гг. в Берлине. Принадлежала концерну медиамагната Августа Шерла (Scherl; 1849-1921).

74 Серков А.И. Русское масонство, 1731-2000 гг. М., 2001. С. 810.

75 The National Library of Dänemark and Copenhagen University Library (www.kb.dk/da/soeg/?query=Enter+search+terms).

76 Троцкий И.М. Потонувший мир (Странички былого. Личные воспоминания). Рукопись YIVO-архива, Box 3.

77 В октябре 1905 г. вспыхнула Первая русская революция, Парвус приехал в Петербург и здесь вместе со Л. Троцким вошел в Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов.

78 Троцкий И.М. Потонувший мир (Странички былого. Личные воспоминания). Рукопись YIVO-архива, Box III.

79 И.М. Троцкий здесь не вполне точен. «На дне» впервые в Германии была поставлена в берлинском Немецком театре (Deutsches Theater Berlin) 23 января 1903 года под названием «Ночлежка» — режиссер Рихард Валлентин (Vallentin; 1874-1908), т.е. практически сразу после премьеры во Московском художественном театре 18 декабря 1902 г.

80 Троцкий И.М. Потонувший мир (Странички былого. Личные воспоминания). Рукопись YIVO-архива, Box III.

81 Вильгельмштрассе (Wilhelmstraße) — улица в центре Берлина, где располагались правительственные учреждения Пруссии и Германской империи; до 1945 г. «Вильгельмштрассе» — нарицательное обозначение имперского правительства.

82 Hoover Institution Archives, Stanford University, CA 94305-6010.

83 Эти же сведения приведены И.М. Троцким в данной под присягой биографической справке от 15 мая 1959 г., хранящейся в архиве берлинского Отдела компенсаций государственного агентства по вопросам гражданского регулирования (Entschädigungsbehörde des Landesamtes für Bürger— und Ordnungsangelegenheiten: Ilja Trotzky, Akten Reg. 170 128).

84 Автор актуальной в свое время книги: Клейнов Г. Граф С.Ю. Витте. СПб., 1906.

85 Троцкий ИМ. Памяти Б.В. Дерюжинского // Новое русское слово. 1955 (вырезка из статьи-некролога, хранящаяся в архиве И.А и В.Н. Буниных в Русском архиве Андского университета, MS 1066/9768).

86 2 мая 1917 г. русский военный агент (атташе) в Копенгагене генерал-майор Потоцкий С.Н. (1877-1954) сообщал: «Установлено: в настоящее время почти во всех городах Германии, Австро-Венгрии не хватает хлеба, мяса, картофеля, муки, вообще съестных продуктов. Повсюду продовольственный кризис и всеобщее неудовольствие народных масс. Германское правительство, желая вывести Германию из тяжелого положения, во что бы то ни стало хочет заключить мир с Россией. С этой целью высылает социал-демократов из нейтральных стран в Россию, платя большие деньги» (Александров К. Октябрь для кайзера. Заговор против России в 1917 г // Посев. 2004. № 2. С. 3).

87 Соболев ГЛ. Тайный союзник. Русская революция и Германия. СПб., 2009. С. 194.

88 Хальвег В. Возвращение Ленина в Россию в 1917 году. М., 1990. С. 63.

89 Этот документ впервые был опубликован в сборнике: The Russian Provisional Government 1917: Documents. Vol. 1. Stanford, 1961. P. 1161.

90 По-видимому, речь идет о профессоре Йохане Вильгельме Рунеберге (Runeberg, 1843-1918).

Загрузка...