Некроскоп

Глава 7

Гарри Киф унесся далеко-далеко. Его мысли витали в облаках, которые подобно хлопьям ваты, плыли высоко в голубом летнем небе. Он лежал, закинув руки за голову, зажав в зубах кончик травинки. С того момента, когда они занялись любовью, он не произнес ни слова. На отмели, взметая белые брызги, кричали чайки, ныряя за рыбой, и легкий бриз, ласково шевелящий траву среди дюн, доносил с моря печальные птичьи крики.

Рука Бренды гладила его тело, ласкала, но она им уже не владела. Возможно, пройдет немного времени, и он" вновь захочет ее, но даже если и нет, это не имеет никакого значения. Она любила его таким, каким он был в этот момент — спокойным, тихим, полусонным, лишенным всяких странностей. Да, он и в самом деле был очень странным, но это являлось неотъемлемой частью его обаяния и одной из причин ее любви к нему. Иногда ей казалось, что и он тоже любит ее. Однако, когда речь идет о Гарри, сказать что-то определенное трудно. Чаще всего Гарри было очень сложно понять.

— Гарри, о чем ты думаешь? — спросила она, слегка пощекотав его ребра.

— М-м-м? — травинка едва дернулась у него во рту. Она понимала, дело не в том, что он не обращает на нее внимания, — просто он сейчас где-то очень далеко. Его не было здесь — он находился совсем в другом месте. Время от времени она пыталась хоть что-нибудь узнать об этом месте, о тайном убежище Гарри, но он хранил молчание.

Она села, застегнула блузку и, одернув юбку, стряхнула песок со складок.

— Гарри, тебе следует подняться и привести себя в порядок. На берегу какие-то люди. Если они пойдут в нашу сторону, то непременно увидят нас.

— М-м-м... — снова промычал он в ответ.

Она сделала все за него, затем наклонилась и поцеловала его в лоб. Подергав его за ухо, Бренда спросила:

— О чем ты думаешь? Где ты все время витаешь, Гарри?

— Тебе не следует это знать, — ответил он. — Это не слишком приятное место. Я к нему уже привык, но тебе оно вряд ли понравится.

— Мне понравится, если там будешь ты, — ответила Бренда.

Повернувшись к ней лицом, он окинул ее взглядом и нахмурился. Иногда он выглядит чересчур суровым, подумала она. Гарри покачал головой:

— Нет, тебе не понравится, если ты там меня увидишь. Ты возненавидишь это место.

— Нет, если я там буду с тобой.

— Это не то место, где ты можешь быть с кем-нибудь, — ответил он, и в этом он был как никогда близок к истине. — Это место, где человек пребывает в полном одиночестве.

Но ей этого было мало.

— Гарри, я...

— Так или иначе, сейчас мы здесь, — оборвал он ее, — и нигде больше. Мы здесь, и мы только что занимались любовью.

Понимая, что если она будет настаивать, то Гарри просто уйдет, Бренда переменила тему:

— Ты занимался со мной любовью восемьсот одиннадцать раз.

— Я привык делать это, — ответил он. Бренда замерла. После минутного размышления она спросила:

— Делать что?

— Считать. Все. Например, кафельные плитки на стене туалета, пока сижу там.

Бренда обиженно вздохнула:

— Гарри, я ведь говорю о том, что мы любили друг друга. Иногда мне кажется, что в тебе нет ни капли романтики.

— В данный момент нет, — согласился он. — Ты забрала ее всю!

Это уже лучше. Приступ меланхолии прошел. Именно так Бренда определяла его состояние в те минуты, когда он был рассеян, выглядел очень странно, — “приступ меланхолии”. Она была рада его шутке и в ответ игриво сморщила носик.

— Восемьсот одиннадцать раз, — повторила она. — Всего за три года! Это очень много. Ты хоть знаешь, сколько мы вместе?

— С тех самых пор как были еще детьми, — ответил он.

Его глаза снова обратились к небу, и Бренда поняла, что его мало интересуют ее слова. Где-то на периферии его сознания маячило нечто, занимавшее все его мысли. В этом она была уверена, потому что уже успела изучить Гарри достаточно хорошо. Возможно, настанет день — и она наконец узнает, что же это на самом деле. А сейчас ей было известно только, что “это” приходило и уходило и что в данный момент его приступ меланхолии продолжался.

— Но все-таки сколько? — продолжала настаивать Бренда, нежно взяв его за подбородок и поворачивая лицом к себе.

Он непонимающе уставился на нее, затем его глаза приняли осмысленное выражение.

— Сколько? Думаю, четыре или пять лет.

— Шесть, — сказала она. — Мне тогда было одиннадцать, а тебе двенадцать. Когда мне стукнуло двенадцать, ты пригласил меня в кино и держал там за руку.

— Ну вот видишь, а ты обвиняешь меня в отсутствии романтики! — сделав над собой усилие, он попытался вернуться на землю.

— Вот как? Но могу поклясться, что ты не помнишь, какой фильм мы смотрели. Это был “Психо”. Не знаю, кто из нас был тогда больше испуган.

— Я, — усмехнулся Гарри.

— Потом, — продолжала она, — когда тебе было тринадцать лет, мы отправились на пикник. После еды мы стали дурачиться, и ты дотронулся до моей ноги под платьем. Я заорала на тебя, но ты сделал вид, что это вышло случайно. Однако через неделю ты проделал это снова, и я не разговаривала с тобой целых две недели.

— Если бы теперь мне так же не везло, — вздохнул Гарри. — Однако тебе вскоре потребовалось большее.

— Потом ты стал ходить в школу в Хартлпул, и мы виделись редко. Зима тянулась очень долго. Но следующее лето было счастливым — во всяком случае для нас. В один из дней мы сняли в Кримдоне палатку на берегу и отправились туда купаться. Потом уже, в палатке, якобы вытирая мне спину, ты прикоснулся ко мне.

— А ты ко мне, — напомнил он.

— И ты попросил меня лечь рядом с тобой.

— Но ты отказалась.

— Да, но это произошло следующим летом. Гарри, мне не было тогда и пятнадцати лет. Это было ужасно!

— Ну, это было не так уж и плохо, насколько я помню, — усмехнулся Гарри. — А ты помнишь тот, первый раз?

— Конечно, помню!

— Какой ужас! — печально усмехнулся он. — Это было похоже на попытку открыть замок кусочком мокрой промокашки.

Она не улыбнулась в ответ.

— Тем не менее ты очень быстро справился с задачей. Я всегда удивлялась, где ты мог этому научиться. Я думала, что, наверное, кто-то другой показал тебе, что и как следует делать.

Улыбка мгновенно сползла с лица Гарри.

— Что ты хочешь этим сказать? — резко спросил он.

— Ну, я, конечно, имела в виду другую девушку. — Ее поразила резкая перемена его настроения. — А ты о чем подумал?

— Другая девушка? — Он еще некоторое время продолжал хмуриться, затем на лице его появилась слабая улыбка. Он улыбался все шире и наконец весело и безудержно захохотал. — Другая девушка! Это в том возрасте?

Бренда с облегчением тоже засмеялась.

— Ну и потешный же ты, — сквозь смех произнесла она.

— Ты знаешь, — ответил он, — такое впечатление, мне всю жизнь все вокруг говорят одно и то же — что я смешной. Уверяю тебя, это вовсе не так. Бог мой, иногда мне так хочется быть веселым, научиться смеяться.” Но у меня на это нет времени, никогда не было времени. У тебя не возникало ощущения, что если ты сейчас не рассмеешься, то просто завоешь? Уверяю тебя, именно такое чувство испытываю я.

Она покачала головой.

— Иногда мне кажется, что я никогда не смогу понять тебя. А иногда я думаю, что ты сам этого не хочешь. — Она вздохнула. — Было бы хорошо, если бы ты хотел этого так же, как хочу я.

Он встал, затем поставил ее на ноги и поцеловал в лоб. Так он поступал, когда хотел переменить тему разговора.

— Пойдем. Пройдем пешком по берегу до Хартлпула, а там ты сядешь в автобус до Хардена.

— Пешком до Хартлпула? Да мы будем идти целый день!

— Мы выпьем по чашечке кофе на берегу в Кримдоне, — ответил он. — Мы можем искупаться чуть дальше на песчаном пляже. А потом пойдем ко мне, и ты побудешь у меня до вечера, если хочешь и если у тебя нет других планов.

— Ты же знаешь, что нет, прекрасно знаешь, но...

— Но?..

Неожиданно ей стало не по себе, и она почувствовала беспокойство:

— Гарри, что с нами будет дальше?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты любишь меня?

— Думаю, что да.

— Но разве ты еще не знаешь? Я же знаю, что люблю тебя!

Они направились по берегу вдоль дюн, постепенно переходящих в участки мокрого песка в тех местах, где море отступало. В море купались люди, но их было немного. Пляжи были загрязнены отходами угольных шахт, расположенных к северу. Эта проблема за последние четверть века становилась все более актуальной. Черные вагонетки, словно жуки-амфибии, ездили вдоль кромки воды, и люди складывали в них выброшенные морем куски угля, похожие на самородки черного золота. В нескольких милях к югу было почище, но и там обломки угольной породы и шлака уродовали белоснежные песчаные пляжи. Еще южнее ущерб, нанесенный побережью, был значительно меньше, и, поскольку шахты вокруг практически исчерпали свои запасы, природа вскоре должна была взять свое. И все-таки пройдет немало времени, прежде чем пляжи вновь обретут прежнюю красоту. А может быть, это не случится никогда.

— Да, — ответил наконец Гарри. — Думаю, я люблю тебя, то есть я хочу сказать, что знаю это. Просто у меня забита голова. Ты, наверное, считаешь, что я недостаточно ясно выражаю свою любовь? Понимаешь, я просто не знаю, что ты хочешь от меня услышать. А может быть, у меня не хватает времени, чтобы подумать о том, что я должен сказать.

Она взяла его под руку и прижалась к нему сильнее.

— Нет-нет, тебе вовсе не нужно что-то говорить. Но я очень не хочу, чтобы наши отношения прекратились...

— А почему мы должны их прекращать?

— Не знаю, но меня почему-то это очень беспокоит. Такое впечатление, у нас нет будущего. Мои родители тоже беспокоятся...

— Понимаю, — он мрачно кивнул. — Ты говоришь о свадьбе?

— Да нет, не совсем, — вздохнула она. — Я же знаю, как ты к этому относишься, — ты все время твердишь, что о свадьбе думать еще рано, что мы очень молоды. Я с тобой полностью согласна. Думаю, мои родители тоже. Я знаю, ты предпочитаешь ни от кого не зависить, и ты совершенно прав: мы еще очень молоды.

— Ты всегда так говоришь, — ответил он. — Но тем не менее мы постоянно возвращаемся к этому вопросу.

Бренда казалась подавленной.

— Ну... понимаешь... все дело в твоем поведении... я никогда не знаю, что будет дальше. Если бы ты хоть рассказал мне о том, что тебя так занимает. Я же вижу, что что-то есть, но ты никогда не говоришь об этом.

Он хотел было что-то сказать, но потом передумал. Бренда затаила дыхание, однако, когда стало ясно, что он ничего не скажет, глубоко вздохнула и решила действовать методом исключения.

— Я знаю, дело здесь не в том, что ты пишешь, потому что ты был таким задолго до того, как начал писать. Сколько я тебя помню, ты всегда был таким. Разве что...

— Бренда! — Гарри остановился, схватил ее в объятия и крепко прижал к себе. Казалось, он сейчас задохнется. Он не мог произнести ни слова. Бренда испугалась.

— Гарри! В чем дело?

Он сглотнул, набрал в легкие воздуха, восстановив дыхание, и пошел дальше. Догнав, Бренда снова взяла его под руку.

— Гарри?

Не глядя на нее он ответил:

— Бренда, мне... мне необходимо поговорить с тобой.

— Но именно этого я и хочу! Он снова остановился, обнял ее и стал смотреть на море.

— Дело в том, что речь пойдет о не совсем обычных вещах...

Бренда решила взять инициативу на себя и направилась вдоль берега, держа Гарри за руку, увлекая его за собой.

— Хорошо. Давай поговорим. Вернее, говорить будешь ты, а я — слушать. Я сделала все что могла. Теперь очередь за тобой. Ты говоришь, речь пойдет о необычных вещах? Ну что ж, я готова.

Кивнув, Гарри искоса посмотрел на нее, откашлялся, чтобы прочистить горло, и начал:

— Бренда, тебя когда-нибудь интересовало, о чем думают люди после смерти? Я имею в виду, о чем они думают, лежа в своих могилах?

Бренда почувствовала, как по спине ее побежали мурашки. Несмотря на то, что солнце было очень горячим, от пугающе безжизненного голоса Гарри и от его слов ее до костей пробрал мороз.

— Интересовало ли меня?..

— Я же предупреждал, что речь пойдет об очень странных вещах, — торопливо напомнил он.

Она не знала, что сказать, что ответить. Ее била дрожь. Он не может говорить это серьезно, этого не может быть. Или, может быть, речь идет о том, над чем он сейчас работает? Так и есть: это сюжет одного из рассказов, который он собирается написать!

Бренда почувствовала разочарование. Всего лишь рассказ! Она ошибалась, считая, что писательская деятельность не оказывает никакого влияния на его настроение и образ мыслей. Возможно, все дело в том, что ему просто не с кем поговорить, некому излить душу. Всем известно, что он не по годам развит, его произведения были великолепны — это были произведения вполне зрелого человека. Может быть, в этом и заключена проблема? В том, что переполнявшие его мысли и эмоции не находят выхода?

— Гарри, ты должен был сказать мне, что все дело в твоей писательской работе.

— В писательской работе? — брови его поползли вверх.

— Это ведь рассказ, да?

Он покачал головой, но затем, улыбнувшись, закивал:

— Ты правильно догадалась. Рассказ, но рассказ фантастический. Мне очень трудно расставить все по своим местам. Если бы я мог кому-нибудь рассказать о нем...

— Но ты же можешь рассказать мне.

— Тогда давай обсудим. Может, у меня появятся новые идеи, и я пойму, где и в чем ошибался. Они продолжали идти, держась за руки.

— Конечно, — ответила она и, слегка нахмурившись, добавила:

— Счастливые мысли.

— Что?

— Мертвые в своих могилах. Думаю, что мысли у них счастливые. Ведь они уже на Небесах, понимаешь?

— Люди, которые не были счастливы при жизни, вообще ни о чем не думают, — как бы между прочим заметил он. — Они просто рады, что все уже закончилось, во всяком случае большинство из них.

— А... Ты хочешь сказать, что делишь мертвецов на различные категории и все они думают по-разному. Он кивнул.

— Да. А почему они должны думать одинаково? Ведь, пока они были живы, мысли их были разными. Одни прожили счастливую жизнь, им не на что было жаловаться. Но есть и другие, которые сгорают от ненависти в могилах, потому что те, кто убил их, живы или безнаказанны.

— Гарри, это все ужасно! Кстати, что это будет за рассказ? Должно быть, речь пойдет о призраках? Облизав губы, Гарри согласился:

— Что-то в этом роде, да. Это рассказ о человеке, способном разговаривать с покойниками, лежащими в могилах. Он мысленно слышит их и знает, о чем они думают. И сам может беседовать с ними.

— Мне кажется, что это ужасно, просто кошмар какой-то. Но сама идея интересна. А что, мертвецы действительно говорят с ним? Почему они хотят с ним разговаривать?

— Потому что им одиноко. Понимаешь, таких, как он, больше нет. Насколько ему известно, он единственный, кто на это способен. Им просто больше не с кем поговорить.

— А он не сходит с ума от этого? Я имею в виду голоса у него в голове, жаждущие его внимания? Гарри мрачно улыбнулся.

— Понимаешь, это не совсем так происходит, — сказал он. — Видишь ли, обычно они просто лежат и думают. Тело исчезает — ну, я имею в виду, оно постепенно разлагается, превращаясь в прах. Но мозг, сознание продолжает жить. Не спрашивай как — я и сам не могу это объяснить. Мозг — это центр сознания и подсознания человека, и после его смерти он продолжает работать, но уже на подсознательном уровне. Как если бы человек спал, хотя он и в самом деле в определенном смысле спит.

Только в этом случае он уже никогда не сможет проснуться. Ну вот, а некроскоп беседует с теми, с кем захочет.

— Некроскоп?

— Так я называю этого человека. Того, кто способен заглянуть в мозг мертвеца...

— Понимаю... — нахмурилась Бренда. — Во всяком случае, думаю, что понимаю. Те, кто прожил счастливо, просто лежат и вспоминают все хорошее, что было в их жизни, и мысли у них счастливые. А с теми, кто был несчастен, все происходит по-другому.

— Что-то в этом роде. У тех, кто озлоблен, и мысли злые, убийцы думают об убийствах, и так далее: у каждого свой собственный ад, если можно так выразиться. Но это все обычные люди с обычными мыслями. Я говорю о том, что их образ мыслей достаточно примитивен. При жизни их помыслы были вполне земными. Я не хочу сказать о них ничего плохого, просто они не были яркими личностями, вот и все. Но существуют еще и выдающиеся люди: люди творческие, великие мыслители, архитекторы, математики, писатели, настоящие интеллектуалы. Как думаешь, что делают они?

Стараясь угадать его мысли, Бренда на сводила с него глаз. Она остановилась, чтобы подобрать яркий морской камешек. Немного помолчав, она наконец ответила:

— Думаю, они продолжают заниматься своим делом. Если, скажем, это был великий мыслитель, то он и после смерти не прекращает размышлять о том, что его волнует.

— Ты права, — многозначительно подтвердил Гарри. — Именно это они и делают. Те, кто проектировал и строил мосты, продолжают мысленно их строить. Прекрасные, воздушные мосты, соединяющие берега целых океанов. Музыканты сочиняют великолепные песни и мелодии. Математики создают абстрактные теории, разрабатывают и совершенствуют их до такой степени, что они становятся понятными каждому ребенку, несмотря на то, что в них заключены тайны Вселенной. Все они совершенствуют то, над чем работали при жизни. Доводят свои изобретения до идеального совершенства, завершают разработку идей, на которые не хватило времени, когда они были живы. Там их ничто не отвлекает, они не испытывают постороннего влияния, никто их не беспокоит.

— Все, что ты говоришь, очень интересно. Но ты действительно думаешь, что все так и происходит?

— Конечно, — кивнул он, но тут же спохватился. — Во всяком случае, в моем рассказе. Откуда мне знать, что происходит на самом деле?

— Я сказала глупость, — ответила Бренда. — Конечно же, в действительности все совсем не так. Но, я никак не могу понять, с чего покойники вдруг захотят беседовать с твоим... э... некроскопом? Разве он не беспокоит их? Разве их не раздражает его вмешательство, его вторжение в их великие мысли?

— Нет, — покачал головой Гарри. — Напротив. Видишь ли, это одно из свойств человеческой натуры. Какой смысл создавать что-либо выдающееся, если ты никому не можешь рассказать об этом? Вот почему они с удовольствием беседуют с некроскопом. Он способен оценить их гениальность. Он один может это сделать! К тому же он относится к ним с интересом — действительно хочет знать все об их выдающихся открытиях, о фантастических изобретениях, которые, наверное, еще тысячу лет не будут известны миру!

Неожиданно все это показалось Бренде очень интересным.

— Гарри, но это же великолепная идея! И она вовсе не такая жуткая, как показалось мне поначалу. Ведь некроскоп может вместо них придумать эти изобретения! Он может построить мосты, написать музыку, создать несозданные литературные произведения! Именно так и случится в твоем рассказе?

Отвернувшись от нее, Гарри устремил взгляд в морскую даль.

— Да, думаю, нечто в этом роде, — ответил он. — Над этим я еще не закончил работать...

Они продолжали идти молча и вскоре достигли Кримдона, где остановились, чтобы выпить по чашечке кофе в маленьком кафе у подножия прибрежных скал.

Сбросив с себя простыню, Гарри абсолютно голый спал в своей постели. Вечер выдался очень теплым, заходящее солнце, проникая сквозь высокие окна, продолжало ласкать золотыми лучами его маленькую квартирку. Увидев, что лоб его блестит от пота, Бренда задернула шторы на окнах мансарды, закрывая Гарри от солнечного света. Когда лицо его оказалось в тени, Гарри застонал и что-то пробормотал, но что именно, Бренде разобрать не удалось. Потихоньку одеваясь, она вновь вспоминала прошедший день. Она думала также о другом времени, и в памяти ее возникали картины того, что происходило за долгие годы их с Гарри знакомства.

Сегодня все прошло хорошо. Наконец-то Гарри поговорил с ней о... о том, что его тревожило. Он приоткрыл свою душу, поделился тем, что было у него на уме. После беседы о его будущем рассказе он, казалось, вздохнул с облегчением и выглядел почти счастливым. Бренда даже не могла себе представить, что нужно сделать, чтобы он был вполне счастлив. Он сказал, что у него “забита голова”. Забита чем? Его писательством? Возможно. Но она никогда не видела его совершенно счастливым. Если такое и случалось, то он ничем этого не проявлял...

Она оборвала свои мысли и вновь стала думать о прошедшем дне.

От Кримдона они прошли еще около мили — до более-менее пустынного участка побережья, где разделись и искупались. Поблизости никого не было, а издали их нижнее белье вполне можно было принять за купальники. Они какое-то время дурачились и плавали в море, но потом на берегу появился какой-то старый бродяга, и они решили, что пора двигаться дальше. Торопясь одеться, пока старик не подошел слишком близко, они как могли отжали белье, поскольку им оставалось пройти совсем немного. Автобус, курсировавший в Хартлпуле между старым и новым районами города, довез их до порога трехэтажного дома, построенного в викторианском стиле, в котором Гарри снимал квартиру в мансарде. Бренда приготовила несколько сэндвичей, потом они приняли душ и вновь занялись любовью. Секс доставлял им истинное наслаждение — они еще ощущали запах и привкус морской соли, теплые лучи солнца делали их тела более горячими, и каждый их порыв, любое желание представлялись им совершенно естественными. Летом Гарри особенно нравился Бренде — он избавлялся от своей обычной бледности, а его стройное тело казалось как никогда мускулистым.

Дело было не в том, что в другое время Гарри казался слабаком — он всегда мог постоять за себя и не принадлежал к числу тех, кто легко сносит обиду. Дважды Бренда была свидетельницей его драк с настоящими громилами, и в обоих случаях амбалы терпели поражение и убегали в синяках и ссадинах. Бренда втайне гордилась, что в обоих случаях она была причиной его яростных битв. Гарри равнодушно воспринимал колкости, направленные в его адрес, — он просто не обращал на них внимания, делая вид, что не слышит их, но он не мог стерпеть оскорбительных замечаний в адрес Бренды или обращенных к нему в ее присутствии. В такие минуты он превращался в другого человека, грубого, быстрого, резкого. И все же его искусство самообороны, умение драться иногда приводили ее в недоумение — это было одной из его невероятных способностей, одним из тех даров, которыми он владел в совершенстве.

Точно так же она относилась к его искусству заниматься любовью и к писательскому дару. Бренда рассматривала их именно в таком порядке.

Гарри было шестнадцать лет, когда они впервые занялись любовью, во всяком случае по-настоящему, но он был готов к этому задолго до того дня. И как она сказала ему на берегу, он очень быстро в совершенстве овладел искусством секса. Неискушенная в таких вопросах, Бренда думала, что есть только один способ занятий любовью, но сексуальный репертуар Гарри оказался поистине неисчерпаемым. Она и в самом деле поначалу была почти уверена, что кто-то научил его всем этим премудростям. Но в конце концов она отказалась от таких мыслей и пришла к выводу, что Гарри просто не по летам рано развит. По какой-то необъяснимой причине Гарри от природы был наделен целым рядом умений и навыков — он владел ими, можно сказать, в совершенстве, хотя никто и никогда его не обучал.

А что касается писательской работы...

В один прекрасный день Гарри признался себе, что его английский чрезвычайно плох, из-за него он едва не лишился возможности учиться в Техническом колледже, когда провалил экзамен по английскому. Теперь, однако, все было по-другому. Он много работал, но когда он успел? Бренда не видела, чтобы Гарри занимался английским языком, да и другим предметам он, казалось, не уделял особенно много времени. Но факт оставался фактом: в свои восемнадцать лет Гарри был писателем, причем настолько плодовитым, что его произведения печатались под четырьмя разными псевдонимами. Писал он, правда, только короткие рассказы, но книги его моментально раскупались, а сейчас, насколько знала Бренда, он работал над романом. Его раздолбанная подержанная машинка стояла на маленьком столике возле окна. Однажды, заглянув к нему без предупреждения, Бренда застала его за работой. Это был один из немногих случаев, когда Бренда видела, что Гарри чем-то занимается. Поднимаясь по лестнице, она услышала стук клавишей пишущей машинки. Потихоньку прокравшись через крошечную переднюю, она заглянула в дверь. Гарри сидел за столиком, подперев рукой подбородок, о чем-то глубоко задумавшись — иногда он улыбался сам себе под нос. Потом вдруг выпрямлялся, печатал двумя пальцами несколько строк, кивая головой, задумчиво улыбаясь и время от времени выглядывая в окно на пейзаж за дорогой.

Бренда постучалась, привлекая его внимание, и вошла в комнату. Гарри обрадовался ей, быстро убрал бумаги, и больше она их не видела, однако, взглянув На заправленный в машинку лист, успела прочитать заглавие: “Дневник повесы XVII века”.

Уже потом она вдруг подумала: что может знать Тарри о семнадцатом веке (это Гарри-то, который почти не знал истории и всегда имел по этому-предмету наихудшие оценки!) и что ему известно о самом предмете романа — о повесах?..

Бренда закончила одеваться и на цыпочках прошла через комнату к висевшему на стене зеркалу, чтобы слегка подкраситься. Проходя мимо столика, она невольно взглянула на заправленный в нее лист бумаги. Она поняла, что работа над романом все еще продолжается — на листе стоял номер 213, а в левом верхнем углу было напечатано:

«Дневник...»

Бренда чуть-чуть вытащила лист и стала читать написанное. Тут же щеки ее вспыхнули, она быстро отвела глаза и стала глядеть в окно. Написанное отличалось великолепным стилем, отточенным языком, но при этом было до невероятности грубо. Она вновь покосилась на лист бумаги. Бренда любила читать романы семнадцатого века, а стиль Гарри был великолепен. Но то, что им было написано, ничего общего с подобными романами не имело — это была чистая порнография.

Только теперь она заметила, на что были обращены ее глаза, — за дорогой раскинулось старое кладбище, которому было уже около четырехсот лет. Территория кладбища густо заросла огромными старыми конскими каштанами, цветущим кустарником, ее украшали цветочные клумбы; дорожки, посыпанные гравием, содержались в порядке, но многие надгробия покосились и на них четко обозначились следы непогоды и времени. Ее удивило, что Гарри нашел себе квартиру именно в таком месте — вокруг было много вполне приличных квартир, но Гарри утверждал, что ему нравится “вид из окна”. Действительно, летом картина за окном была очень красивой, и тем не менее это все-таки кладбище!

За ее спиной Гарри вновь что-то пробормотал и повернулся на другой бок. Она вернулась к кровати и с улыбкой смотрела, как он спит, потом осторожно прикрыла его простыней до пояса. Солнце скрылось, и в комнате ощутимо похолодало. Ну да все равно — ей придется скоро разбудить Гарри, потому что она должна идти домой. Родители просили ее возвращаться домой засветло, если только им не было точно известно, где она находится. Но сначала она приготовит кофе. Она уже повернулась, чтобы отойти, но в этот момент Гарри снова забормотал во сне, однако на этот раз слова звучали вполне отчетливо.

— Не волнуйся, мама, я уже большой мальчик. Я сам могу позаботиться о себе. Ты можешь спать спокойно...

Он замолчал, но даже во сне видно было, что он к чему-то прислушивается. Но вот Гарри заговорил снова:

— Нет, я уже говорил тебе, мама, он не причинил мне вреда. Зачем ему это? В любом случае, я уехал к тете и дяде. Они заботились обо мне. Теперь я уже взрослый. Скоро ты сможешь убедиться, что со мной все в порядке, может быть, тогда ты спокойно отдохнешь...

Он снова замолчал и стал слушать, затем спросил:

— Почему же ты не можешь, мама?

Вновь раздалось невнятное бормотанье, а потом:

— ...я не могу! Слишком далеко! Я знаю, что ты пытаешься мне что-то сказать, но... я слышу лишь шепот, мама. Я слышу твой голос, но не могу разобрать, что ты говоришь... постарайся сказать яснее. Может быть, если я приду к тебе, навещу тебя там, где ты лежишь...

Гарри беспокойно метался, он весь покрылся потом, но при этом его била дрожь. Его вид обеспокоил Бренду. Может быть, у него лихорадка? Пот собрался в ямочке над верхней губой, крупными каплями покрывал лоб, волосы Гарри стали влажными, а руки подергивались и нервно двигались под простыней.

Бренда, протянув руку, коснулась его и позвала:

— Гарри?!

— Что такое? — он внезапно проснулся, широко раскрытыми глазами уставился в пространство, а тело его напряглось и застыло. — Кто?..

— Гарри, Гарри, это всего лишь я. Тебе, снились кошмары. — Бренда обхватила его руками, и он в свою очередь обнял ее. — Ты видел во сне свою маму, Гарри. Послушай, теперь все хорошо. Давай я пойду и приготовлю кофе.

Она на секунду крепко прижала его к себе, потом мягко разомкнула объятия и встала. Широко раскрытыми глазами он проводил ее до ниши, где у него была импровизированная кухня.

— Видел во сне маму? — переспросил он. Бренда насыпала в кружки растворимого кофе, налила воды в электрический чайник и включила его в сеть.

— Ты называл ее мамой и ты разговаривал с ней. Гарри сел и рукой причесал волосы.

— Что я говорил? Она покачала головой.

— Почти ничего. Что-то невнятное бормотал. Еще ты сказал, что стал вполне взрослым и что она может спокойно отдыхать. Это был просто кошмарный сон, Гарри.

К тому моменту, как кофе был готов, Гарри успел одеться. Больше они ни словом не упоминали о кошмарном сне. После того, как они выпили кофе, Гарри проводил Бренду до автобусной остановки, где они в полном молчании дождались автобуса до Хардена. На прощание Гарри нежно поцеловал ее в щеку.

— Скоро увидимся, — сказал он.

— Завтра? — Следующий день был воскресенье.

— Нет, как-нибудь на неделе. Я приду к тебе. Пока. Я люблю тебя.

Сев на последнее сиденье, Бренда оглянулась и долго смотрела через заднее стекло автобуса на Гарри, одиноко стоявшего на остановке. Когда автобус начал поворачивать, Гарри повернулся на каблуках и пошел по тротуару в противоположную от своей квартиры сторону. Бренда еще какое-то время видела его, и ее очень заинтересовало, куда это отправился Гарри. Последнее, что успела увидеть Бренда, это фигуру Гарри, входящего в ворота кладбища. Лучи скрывающегося за горизонтом солнца играли в его волосах.

Автобус окончательно завернул за поворот, и Гарри скрылся из вида.

Гарри не появлялся целую неделю, и у Бренды, работавшей в парикмахерской в Хардене, все валилось из рук. В четверг она забеспокоилась всерьез, а в пятницу, когда она расплакалась, отец сказал ей, что она напрасно сходит по нему с ума.

— Этот чертов парень просто наваждение какое-то! — заявил он. — Бренда, ты похоже действительно влюбилась! — Но он и слышать не хотел о поездке в Хартлпул:

— Только не в пятницу вечером, моя девочка, когда парни идут пить пиво. Ты можешь поехать и повидать своего полоумного Гарри завтра.

До следующего дня прошла, казалось, целая вечность. Бренда почти не спала ночь. Ранним солнечным утром в субботу она села в автобус и поехала к Гарри. У нее был свой ключ, но, войдя в квартиру, она не обнаружила там Гарри. В пишущую машинку был заправлен лист со вчерашней датой, на котором было напечатано:

"Бренда!

Я уехал на уик-энд в Эдинбург. Мне нужно там кое с кем повидаться. Вернусь самое позднее в понедельник и тогда обязательно встречусь с тобой, обещаю. Извини, что не приехал к тебе на неделе. У меня очень много забот, и я не думаю, что встреча со мной доставила бы тебе удовольствие.

С любовью, Гарри”.

Последние слова значили для нее слишком много, поэтому Бренда простила ему все остальное. Так или иначе до понедельника ждать совсем недолго, но с кем же ему необходимо встретиться в Эдинбурге? Там жил его отчим, который не видел его с детства, но кто еще? Больше Бренда никого там не знала. Может быть, какие-то неизвестные ей родственники? Возможно. Там когда-то жила его мать, но она утонула, когда Гарри был совсем маленьким.

Утонула... но ведь Гарри разговаривал с ней во сне...

Бренда тряхнула головой. Ну почему ей в голову иногда лезут такие же ужасные мысли, как и Гарри! Вечно какие-то могилы, смерть, причудливые идеи! Нет, конечно же, он поехал не затем, чтобы повидаться с матерью, тем более что ее тело так и не было найдено. Он даже не мог навестить ее могилу.

Однако от этих мыслей Бренде легче не стало. Наоборот, ей вдруг пришло в голову такое, о чем она прежде всерьез не задумывалась. Она стала внимательно просматривать рукописи Гарри — и завершенные, и едва только начатые произведения. Она сама точно не знала, что ищет в них, но когда закончила просмотр, ясно поняла, чего она в них не нашла.

Ни в одной из рукописей ей не встретился рассказ о некроскопе.

Выходит, что Гарри либо не начал писать рассказ... либо он лгал... либо... причиной ее беспокойства было нечто совершенно иное.

Пока Бренда Коуэлл, освещенная лучами утреннего солнца, размышляла в квартире Гарри о странностях человека, с которым свела ее судьба, за сто двадцать миль от нее Гарри Киф стоял под тем же утренним солнцем в Шотландии, на берегу сонно текущей реки, глядя на большой окруженный обширно разросшимся садом дом на противоположном берегу. В прежние времена за порядком в усадьбе следили очень хорошо, но Гарри не мог этого помнить. Он тогда был совсем ребенком и не помнил многого. Но зато он помнил мать. В глубине сознания он никогда не забывал о ней, а она не забывала о нем. Она до сих пор беспокоилась за него.

Гарри долго не сводил глаз с дома, потом перевел взгляд на реку. Медленно текущая холодная вода журчала, манила... Непреодолимо манила... Поросший травой и редким тростником берег... глубокая зеленоватая вода... каменистое в этом месте дно... и среди гладких камешков все эти годы лежал...

Перстень! Мужской перстень! “Кошачий глаз”, оправленный в золото! Гарри кинулся к воде. Жарко светило солнце, но Гарри дрожал от холода. Голубое небо исчезло, превратившись в серый бурный поток ледяной воды.

Он был под водой, он пытался пробиться наверх, к полынье.

Сквозь лед он увидел лицо, дрожащие губы, складывающиеся в гримасу... или улыбку? Руки опускаются в воду и держат его там, под водой, — а на пальце одной из них перстень. Перстень с “кошачьим глазом” на среднем пальце правой руки! И Гарри хватается за эти руки, цепляется за них, в отчаянии царапает. Золотой перстень соскальзывает и вращаясь опускается в черную ледяную глубину. Кровь из расцарапанных рук окрашивает бурлящую воду в красный цвет — и этот красный цвет контрастирует с чернотой смерти Гарри!

Нет, не его смерти! Смерти матери!

Захлебнувшись, он/она утонули, и течение несет их подо льдом, кружит и кувыркает. Кто же теперь позаботиться о Гарри? О бедном мальчике Гарри?..

Кошмарное видение исчезло, растворилось, оставив его задыхаться, вцепившись руками в траву на берегу. Он повернулся на бок, свернулся калачиком — ему было очень плохо. Так, значит, все произошло здесь! Именно в этом месте она умерла! Здесь ее убили! Здесь!

Но... где же она сейчас?

Гарри шел туда, куда несли ноги, следуя вниз по течению реки. В том месте, где русло сужалось, он перешел через старый деревянный мостик и снова двинулся вдоль берега. Садовые ограды тянулись почти по самому краю берега, ему приходилось идти по узенькой заросшей тропинке между заборами и водой. Вскоре он пришел к тому месту, где берег был сильно подмыт и над водой навис выступ не более десяти футов шириной. Возле тихой заводи, в том месте, где один из заборов опасно наклонился в сторону реки, тропинка закончилась. Но Гарри знал, что дальше ему идти не нужно. Она лежала здесь.

То, что происходило дальше, показалось бы чрезвычайно странным любому, кто стал бы наблюдать за Гарри с другого берега реки. Он сел, свесив ноги над мутной водой неглубокой заводи, подпер рукой подбородок и стал пристально вглядываться в воду. Подойдя ближе, можно было увидеть еще более странную картину: из невидящих, немигающих глаз юноши ручьем катились слезы. Скатываясь с кончика носа, они падали в тихую воду заводи и смешивались с ней.

Впервые в своей сознательной жизни Тарри Киф встретился с матерью “лицом к лицу”, получил возможность поговорить с ней и прояснить наконец те ужасные сомнения, которые мучили его в снах и которые возникли под влиянием ее тревожных обращений к нему. Он смог наконец подтвердить подозрения, много лет не дававшие ему покоя. Пока они беседовали, он не переставая плакал. Поначалу это были слезы печали и в какой-то мере радости, а затем слезы сожаления и разочарования, вызванные долгим ожиданием этой минуты, и, наконец, слезы безудержного гнева, когда он понял, что произошло на самом деле. В завершение Гарри рассказал матери о том, что собирается сделать.

Если бы в действительности в эту минуту на берегу мог оказаться наблюдатель, его глазам предстала бы поистине странная, удивительная картина. Когда Мэри Киф узнала о планах сына, она еще больше испугалась за него и, поведав ему о своих опасениях, заставила пообещать, что он не совершит никаких необдуманных поступков. Он не мог не внять ее мольбам и в знак согласия кивнул головой. Однако Мэри ему не поверила и продолжала звать его, когда он уже поднялся и пошел прочь. И вдруг на какой-то момент — всего лишь на одну секунду — заводь словно содрогнулась до самого дна, вода зашевелилась, и от центра заводи пробежали волны. И снова гладь воды стала спокойной...

Гарри этого уже не видел — он перешел обратно через мостик и возвращался к тому месту, где все случилось много лет назад. Туда, где была убита его нежная, любящая мать.

Дойдя до зарослей особенно высокого тростника, он, убедившись, что никого нет рядом, разделся, оставшись в одних трусах, и подошел к краю воды. Через минуту он уже был в реке, глубоко нырнул и поплыл туда, где течение было наиболее быстрым. Дно великолепно просматривалось, и после двадцати минут ныряния и поисков среди камней он обнаружил то, что искал. Он лежал в нескольких дюймах от того места, где Гарри первоначально полагал его найти, скользкий и потускневший, — но это был тот самый перстень. Стоило Гарри потереть его, золото засверкало, а “кошачий глаз”, как и в старину, не мигая, холодно уставился на него. Гарри никогда не видел этого перстня, до того момента, как коснулся его пальцами, поднимая со дна, — во всяком случае не видел наяву, — но сразу же узнал его. Он был ему знаком. Его ничуть не удивило то, что он точно знал, где именно следует искать. Было бы гораздо более странно, если бы перстня там не оказалось.

На берегу он окончательно отчистил его и надел на указательный палец левой руки. Перстень был чуть великоват, но не настолько, чтобы Гарри мог его потерять. Гарри задумчиво крутил его пальцами, стремясь физически ощутить. Даже на жарком солнце перстень оставался холодным — таким же, как в тот день, когда его потерял прежний владелец.

Гарри оделся и направился в Бонниригт, где сел с автобус до Эдинбурга. Из Эдинбурга он первым же поездом уехал в Хартлпул. На сегодня со всеми делами было покончено.

Теперь, когда он нашел наконец свою мать, он всегда сможет навестить ее снова, как бы далеко ни находился. У него будет возможность успокоить ее и дать ей долгожданный покой и отдых. Ей больше не придется беспокоиться о малыше Гарри!

Однако, прежде чем уйти с того места на берегу, Гарри еще раз внимательно оглядел большой дом за рекой, он долго смотрел на старинный фронтон и одичавший сад. Он знал, что его отчим все еще живет и работает в доме. Но скоро, совсем скоро, Гарри нанесет ему визит!

Впрочем, прежде ему предстоит немало сделать. Виктор Шукшин был очень опасным человеком, убийцей, и Гарри следовало быть очень осторожным. Гарри решил, что отчим должен заплатить за смерть матери — что его следует за все наказать, но наказание должно полностью соответствовать преступлению. Нет никакого смысла обвинять этого человека в убийстве — какие после стольких лет могут быть доказательства? Нет, Гарри должен подстроить ему ловушку, и она должна сработать, причем так, что Шукшину некуда будет деться. Однако не следует торопиться, ни в коем случае не следует. Время работает на Гарри. Со временем он сможет многое освоить в совершенстве, а ему еще столькому необходимо научиться. Какой смысл быть некроскопом, если он не может воспользоваться своим даром? А что касается того, как он использует свой талант, после того как отомстит за смерть матери, там будет видно. Все будет так, как должно быть.

Сейчас его ждали лучшие в мире наставники. Им было известно намного больше, чем они знали при жизни.