Нелегал из Кенигсберга

Глава первая Лунь

Как и триста лет тому назад, в этот февральский день 1939 года кёнигсбергские колбасники вынесли на площадь перед Королевскими воротами самую длинную в Пруссии, а может быть, и во всем мире, колбасу. Двухсотметровую «змею», начиненную вкуснейшим фаршем, они вынесли на шестах под звуки озорной «Розамунды» в исполнении духового оркестра пожарных, а потом кольцами уложили на огромную жаровню. Жители города уже выстраивались в очередь за праздничным угощением. Неподалеку на тумбе из мореного дуба возвышалась большая голова правителя Пруссии рейхсмаршала Германа Геринга, сотворенная рыбаками из центнера селедочного масла. Ряженые «бременские музыканты» играли на тромбонах, аккордеонах, гармониках, флейтах и цимбалах народные танцы – мазовки, польки и ландлеры, а танцоры – мужчины в красных жилетах и черных шляпах, лихо кружили своих подруг в длинных зеленых юбках с белыми кружевными передничками, увлекая их то в «воротца», то в «ручейки», то в сквозные проходы.

И королевские шуты в красных колпаках с бубенчиками проказничали в толпе, нагло обнимая пышногрудых женщин или приподнимая юбки зазевавшихся дам.

Но самый громкий смех слышался там, где исполняли танец немецких лесорубов: семеро увальней в кожаных шортах и тирольских шляпах – вразвалочку, как гномы – вынесли на площадь большое бревно и принялись его рубить, ловко попадая топорами в такт веселой музыки. А потом попарно сцепились руками и ногами стоячим «валетом» – одна голова вниз, другая вверх – отбивая при этом такты, громкими шлепками по задницам друг друга.

Мало кто знал в этом безмятежном богатом и красивом городе со столичными замашками, что Кёнигсберг был еще и столицей международного шпионажа. Ни в одном другом городе мира не работали так плотно и напряженно разведки едва ли не всех европейских стран. Тут плели свои тайные нити и британская МИ-6, и Второе бюро французского Генштаба, и польская «двуйка», и резидентура иностранного отдела НКВД СССР, и представители литовской «Коллегии», агенты Разведывательного управления советского Генерального штаба. Не оставляли Кёнигсберг без внимания и финны, и шведы, не говоря уже о сотрудниках головного органа германской разведки на Востоке – Абверштелле «Кёнигсберг». Под черепичными крышами многочисленных консульств и торговых представительств, конспиративных квартир и домов нелегалов, салонов и ресторанов, пивных погребков и магазинов шла секретно-скрытная и опасная работа. По сути дела, вызревала новая мировая война, и стрелы ее будущих ударов прорисовывались именно здесь, в потоках стратегической информации, которые расходились из Кёнигсберга по скрытым каналам в генеральные штабы ведущих европейских держав.

Невысокий широкоплечий человек, одетый, как и большинство здешних бюргеров – в серый плащ-реглан и такую же серую шляпу с узкими полями, в хорошо начищенных штиблетах, – был одним из тех, кто вершил эту тайную и опасную работу во благо своего государства – СССР. В нем не было ничего от классического шпиона. Ни острого проницательного взора – скорее слегка рассеянный взгляд серо-голубых глаз, ни хищной собранности, готовой к любой неожиданности, к мгновенному отпору – скорее некая расслабленность преуспевающего малого, у которого все в порядке; не было у него ни поднятого воротника и надвинутой на глаза шляпы, ни висящего под мышкой пистолета… И тем не менее это был один из лучших вербовщиков кенигсбергской резидентуры, известный Центру под кличкой Лунь. Он же – в узком мирке посвященных – капитан зафронтовой, то есть внешней военной разведки, Николай Северьянов. В Кёнигсберге только один человек знал это его подлинное имя – резидент-нелегал, руководивший его работой, майор Петр Гурташов, он же Орлан. Вот к нему сейчас и направлялся Лунь, отыскивая назначенный для встречи пивной погребок «Рюдеит» близ Королевских ворот. И вся эта праздничная веселая суета прекрасно прикрывала его от слежки, если она только велась. Лунь на 90 процентов был убежден, что слежка за ним никогда еще здесь не велась и пока не ведется, но ведь береженого Бог бережет… А посему он пристроился в очередь за колбасой-анакондой, оглядывая площадь и всех, кто толпился рядом.

От классического разведчика у Луня было разве что ни чем особым не запоминающееся лицо. Никаких броских примет. Ну, еще обаятельная улыбка, которая так помогала ему в вербовочных беседах или при знакомстве с нужными женщинами.

Вербовать «нужных женщин» через постель Резидент полагал весьма надежным и эффективным способом добычи информации. Но Лунь за все десять лет своей службы в военной разведке так ни разу и не применил этот способ, хотя слыл в своих кругах толковым вербовщиком. Обольщение будущих поставщиц информации полагал он делом бесчестным и не достойным настоящего мужика. Об этом они с Орланом не раз спорили под настроение и если располагала обстановка. Они хорошо знали друг друга еще по учебе в Ропшинской спецшколе и были откровенны между собой настолько, насколько позволяла весьма относительная в их случае субординация «начальник – подчиненный».

– Да, да, ты сейчас скажешь, что разведку, как и революцию, в белых перчатках не делают, – упреждал Лунь оппонента, – и для добычи материала все средства хороши. Ведь скажешь же?!

– Скажу! – усмехался Орлан.

– Да, не делают, соглашусь и я. Но перчатки перчаткам рознь! Можно работать не в белых, а в черных драных перчатках монтера, а можно в вонючих рукавицах говночиста.

– Ну, ты хватил! Жизнь заставит – и рукавицы говночиста натянешь, а может быть, и голыми руками в дерьме будешь рыться.

– И опять я с тобой не спорю! – коварно соглашался Лунь. – Но зачем же без крайней нужды это делать? Вот ты, допустим, затащил бабу в постель, а потом она тебе начинает информацию поставлять. Но это та же проституция, только наоборот! Получается, не ты с женщиной расплачиваешься, а она с тобой – за доставленное удовольствие. Хорошо, если только удовольствие, а то ведь за страх и шантаж. Это вообще хуже всякого сутенерства!

– Да что ты из себя Исусика строишь?! – начинал выходить из себя Орлан. – Тоже мне – святой Ибукентий! Просто ты ни разу баб не фаловал!

– Как это «ни разу»?! А кто тебе мадам Бовари вербанул? А Маркитанку? И заметь – никаких постельных отношений. За идею пошли!

– Э… На одной идее далеко не уедешь, – усмехался Орлан, поседевший раньше своих сорока пяти. – Идеалист ты, братец. А марксизм на корню не признает идеализма. Переходи лучше в наш лагерь – к материалистам. Оно надежнее… Давай лучше пивка повторим, пока мы еще на свободе… Хе-хе!

В последнюю встречу Орлан сказал Луню то, о чем сам не раз размышлял:

– Если библейские заповеди изложить на современном юридическом языке, они обросли бы таким множеством оговорок, толкований, исключений, комментариев, что составили бы целый том. А нашему брату, нелегалу, вообще дано особое право нарушать все Христовы заповеди: убий ради пользы Великого дела, укради секреты врага, прелюбодействуй и пожелай для пользы Великого дела жену своего ближнего, если она поможет принести эту пользу. И, конечно же, никогда не подставляй ударившему тебя вторую щеку! Сам бей! И лучше всего – первым. Можно и из-за угла.

Лунь нахмурил брови:

– Выходит, мы и есть антихристы. Все делаем против Христа. Ведь он в своем Завете не сделал никаких оговорок насчет пользы Великого дела…

– Он не сделал. Сделал их Великий Вождь, который сказал: все, что идет во благо мировой революции, – нравственно.

Это разговор надолго засел в памяти Луня. Он вспоминал его всякий раз, когда приходилось переступать черту, которая отделала его от мира порядочных людей, скопом отнесенных Орланом к обывателям, бюргерам, мещанам… Они – мирские, а мы – избранные… Мы – разведчики. Да еще военные.

В Кёнигсберге Лунь работал вот уже третий год. У него было неплохое для нелегала прикрытие – хозяин антикварного магазинчика. Магазин находился в Обертайхе – на Верхних прудах – в тихом зеленом районе, рядом с Ботаническим садом. От центра города всего семь трамвайных остановок, да и северная окраина недалече. Старинный двухэтажный особнячок с антикварно-букинистической лавкой на первом этаже и жильем в антресолях Луню подарил родной Разведупр, который после прихода Гитлера к власти денег на нелегальную агентуру не жалел. Дом перекупили за полцены у хозяина-еврея – тот вовремя успел уехать в Швецию. Особнячок был хорош всем: и встроенным в цокольный этаж гаражом, рядом же два просторных чулана – один для продовольствия, другой для склада книг и антиквариата. На втором этаже – две спаленки, кухня и ванная. На мансарде – кабинет с книжными шкафами и гостевая комнатка. Отсюда, из гостевой комнаты, можно было удобно выходить на крышу – прямо на трап, ведущий на мостик, перекинутый для трубочиста между двумя трубами: своей и на крыше соседа. Так что в случае экстренного и незаметного покидания дома можно было в считанные минуты оказаться на соседской крыше, а оттуда спуститься по пожарной лестнице в его сад. Лунь сразу же обследовал этот маршрут и пришел к выводу, что он вполне безопасен. Правда, если бы незваные гости стояли бы и в его собственном дворике, тогда бы незаметно сбежать не удалось. Второй потайной выход был из книжного чулана. Его фрамуга открывалась в бетонированный приямок, и позволяла пролезать в проход между торцом дома и каменной стеной палисадника. Лунь испытал и этот крысиный лаз.

Если нагрянет гестапо, хозяин дома знал что делать. Главное, чтобы они не взяли особняк в плотное кольцо. Тогда конец. Но если приедут в расчете застать владельца врасплох, то есть будут ломиться только через парадное, тогда шансы ускользнуть из дома есть. Лунь определял их как фюнфциг-фюнфциг – пятьдесят на пятьдесят. Это был хороший процент.

Об этих тайных выходах Лунь, конечно же, рассказал и своей служебной жене Кларе. Клара (она же Сабина, в миру же – Клара Теодоровна Ленц, радистка-шифровальщица) была дочерью коммуниста из немцев Азербайджана и питерской латышки, работавшей в Смольном. В свои 35 она сохраняла хорошую спортивную фигуру, но была не очень красива: маленькие, близко посаженые серые глаза, широкий рот.

Луню стоило больших усилий над собой, чтобы выполнять свои супружеские обязанности. Благо Клара не была наделена горячим темпераментом, хотя ее детство и прошло под знойным солнцем Баку.

Вдвоем с шефом они разработали подробнейшую легенду прикрытия.

Итак, он Уго Шведер, родился в немецкой колонии под Царицыным, в Сарепте, в 1898 году. Мать – полька, отец – немец. Именно этим материнским влиянием объясняется его славянский выговор. В 1916-м, окончив ускоренные курсы прапорщиков, командовал взводом под Сморгонью, «русским Верденом». Солдаты говорили: «Кто под Сморгонью не воевал, тот войны не знал». Он войну знал…

В 1917 году в сентябре получил чин подпоручика и роту под начало… Ранен, госпиталь. Революция. Мобилизован в Красную Армию. Бежал из нее в Польшу… Там торговал военным антиквариатом, но из-за малого спроса, а также великопольского национализма вынужден был переехать в Вену…

И все-то в этой легенде было почти правдой, кроме того, что никаких немцев и поляков в его роду не было. Мать, Ольга Карповна Егорова, купеческая дочь, получила в Петербурге хорошее образование и преподавала в царицынской женской гимназии немецкий язык. Отец, Иван Митрофанович Северьянов, был капитаном волжского парохода «Илья Муромец» и погиб еще до революции… Неправдой было и то, что из Красной Армии ни в какую Польшу он не бежал, а был направлен в московскую разведшколу… А уж потом была Польша…

Долгим и кружным путем добирался Лунь до своего главного «рабочего места» – второй, по сути дела, столицы Третьего рейха – Кёнигсберга. Надо было сделать так, чтобы он попал туда через третью страну. Первой была Польша как начальный этап глубокой легализации. В Польшу он приехал через Литву с хорошо сделанным паспортом Речи Посполитой на имя Уго Шведера и всевозможными лицензиями коммерсанта. Обосновался, как было рекомендовано, в бывшем Брест-Литовске, а тогда в Бресте-над-Бугом снял три комнаты на первом этаже на улице Мицкевича. В одной открыл антикварную лавку, в двух других устроил кабинет и спальню. Неплохо для 38-летнего холостяка. Однако торговые дела особо не задались, что и не удивительно. Владелец лавки наполнил ее полки первой попавшейся рухлядью, картинами сельских художников, посудой прошлого века, кайзеровскими касками и российскими монетами. Больше всего его волновали дела сердечные. Так, очень скоро у него завязался роман с домашней учительницей из семьи главного землемера Полесского воеводства и главы небольшого немецкого землячества – барона фон Рааб-Тиллена. Тридцатилетняя дева Клара Ройтман, наставница двух баронских недорослей, похоже, без ума влюбилась в антиквара Шведера. Эту парочку часто видели и в старинном парке 3 мая, и в трактире «У озера», в кавярнях на проспекте Маршала Пилсудского, и в городском театре. Как и не трудно предположить, этот скоротечный роман закончился свадьбой, в которой самое деятельное участие приняли все дамы семейства Рааб-Тиллен. На торжество были приглашены едва ли не все члены немецкой общины. Невеста в белом атласном шелке и ажурной шляпке очаровала всех гостей. Если бы им сказали, что милая дама – выпускница спецшколы советского Разведупра, радистка, ворошиловский стрелок, разведчица-нелегалка, все приняли бы это сообщение за веселую шутку. Для всех она была замечательной домашней учительницей, которая успешно преподавала подрастающим братьям физику, математику и английский язык. Так или иначе, но фрейляйн Клара, а теперь фрау Клара, переехала с респектабельной улицы Пулавского на улицу Мицкевича и поселилась в доме своего мужа и своего коллеги, напарника по опасному ремеслу разведчика. Из-за расходов на свадьбу, а может, и по другим причинам, дела владельца антикварной лавки пришли в полный упадок. Надо было искать новый город, более крупный, чем Брест-над-Бугом. Возможно, Варшаву… Но друзья Рааб-Тиллена предложили Вену, где у них были свои друзья и связи. Предложение было с восторгом принято, и вскоре молодая чета отправилась в Вену на поиски коммерческой удачи и счастья в целом. В портфеле из настоящей крокодиловой кожи, с которым господин Шведер не расставался ни на минуту, лежали рекомендательные письма влиятельным в венских торговых кругах людям. Так, для Луня с Кларой начался второй этап легализации – в Австрии.

В Вене дела пошли еще хуже, чем это было в Польше. Антикварный магазинчик Шведера едва сводил концы с концами. Именно по этой причине супруги не могли нанять себе ни кухарки, ни продавца. Шведеры все делали сами, как самые настоящие экономные бюргеры: Клара вела домашнее хозяйство, готовила – не очень вкусно и разнообразно, но зато какая экономия на кухарке (да и лишние уши-глаза в доме совсем не к чему).

В поисках лучшей жизни Шведеры перебрались в Кёнигсберг – туда, куда и планировало забросить их московское начальство. Здесь торговые дела пошли несколько успешнее. Они обзавелись собственным авто – весьма подержанным «рено». Супруги по очереди сидели за прилавком магазинчика. Но все же господина Шведера видели в лавке чаще, нежели его жену. Правда, и ему довольно часто приходилось отлучаться, чтобы посмотреть-прикупить товар в маленьких прусских городках вроде Фридлянда, Тильзита или Пиллау. Поискам антикварного товара он посвящал большую часть своего времени. Но от этого доходность магазинчика вовсе не страдала. Ведь главный источник финансов находился в Москве.

Профессия коммерсанта-антиквара – одно из лучших прикрытий для разведчика-нелегала и для тех, порой немалых, сумм, которые нужны для его работы. Не вызывая ни у кого особых подозрений, Лунь в этом качестве мог в любой момент покинуть свой магазин и двигаться в любом нужном ему направлении – даже выезжать за границу, встречаться с любыми людьми, ибо каждый из них мог бы быть коллекционером, любителем старины или комитентом, лицом, отдающим в торг свои семейные ли, благоприобретенные ли раритеты. Лунь и сам был по складу души коллекционером, ценителем немецко-швейцарских художников-символистов конца прошлого да и нынешнего века: Арнольда Бёклина, Фреда Келлера, Германа Рюдисюли… С последним – живым классиком германского символизма – Лунь был знаком лично и дважды приезжал к нему в Мюнхен, чтобы прикупить у него этюды и кое-что из не самых дорогих полотен. Помимо коммерческих и разведывательных интересов у Луня был и свой личный резон. Он давно уже собирал материал для искусствоведческой работы «Мир Арнольда Бёклина» – о влиянии немецких художников-символистов на их российских коллег-«мирискусников», и в частности на Чюрлениса, Бакста, Сомова… Он даже собирался в отдаленном будущем, когда распрощается со своей службой, защитить диссертацию в ленинградской Академии живописи. Разведка разведкой, но ars longa, vita brevis…

Однажды в антикварную лавку Луня зашел некий кенигсбергский коллекционер и попросил найти эксперта для подтверждения подлинности рукописи «Рубоко Шо». Это были эротические танку, написанные неким загадочным японским вельможей в раннем Средневековье. Они оказались очень удобными для тренировки памяти, и Лунь выучивал каждый день по одному трехстишию.

Господин Шведер не раз наведывался в университет, но, к сожалению, подобного эксперта найти не удалось…

Даже самая бдительная «наружка» не смогла бы найти в образе жизни супругов Шведер что-либо подозрительное.

Каждое утро глава семьи уходил в Ботанический сад делать пробежки, а заодно подкармливать белок и птиц. Потом возвращался в лавку, завтракал, а кофе пил в подвальной подсобке, бывшем книжном чулане, где у него стоял рабочий стол. Именно за ним он и писал свои донесения. Именно там принимал своих постоянных клиентов-«покупателей», в число которых входили только самые доверенные лица, поставщики информации о военных объектах Кёнигсберга и жизни вермахта.

Нижний кабинет господина антиквара – так называл Лунь книжный чулан, (наверху был еще один) – украшала большая копия картины Арнольда Бёклина «Остров мертвых». Она висела у него прямо перед глазами и он, строя планы, созерцал этот красивый, несмотря на мрачный сюжет, горный островок, где среди кипарисов белели саркофаги и гробницы. Харон перевозил через Стикс лодку с новопреставленным грешником, закутанным в белый саван. Но в целом картина оставляла отрадное чувство: не так страшен тот свет, как его малюют. Лунь был бы рад, если бы его душа или бренные останки попали на такой красивый прокаленный средиземноморским солнцем остров… Пусть это не рай, но ведь и не чистилище!

Именно эта мысль и пришла ему сейчас в голову. Он хотел ее развить, продолжить, но тут засвистел амбюшур переговорной трубы – трубу эту проложил между торговым залом и подвальчиком прежний хозяин дома – он был любителем морской старины и принес эту трубу с какого-то старого немецкого крейсера. Лунь сдвинул защелку на амбюшуре и услышал голос Клары:

– Уго! Завтрак готов!

– Да-да! Поднимаюсь.

Он задвинул защелку и выгнал из подсобки бабочку, дуриком залетевшую в подвал. У бабочки был красивый тигровый раскрас крыльев, и ему не хотелось, чтобы она погибла в этой тюремной для нее камере. Бабочка села вдруг на «Остров мертвых» – и «Остров» ожил.

«Хорошая примета!» – решил Лунь, выпустил на свободу свою пленницу и поднялся наверх в превосходном настроении.

На завтрак были кабачковые оладьи со сметаной, присыпанной корицей и кофе с финиками.

– Когда ты наведешь порядок в своем нижнем кабинете? – сварливо допытывалась Клара. – У тебя там скоро мыши заведутся.

– Завтра! – оптимистично пообещал Лунь. Убираться в своем кабинете он не позволял даже Кларе.

Одна из массивных тумб письменного стола стояла на крышке небольшого погребка-тайника. В тайнике хранился ящик старого кенигсбергского вина «Блютгерихт» («Кровавый суд»). Под ящиком стоял патефон, а в его корпус был встроен 30-ваттный передатчик немецкого производства. Его добыли во время войны в Испании и обучили Клару работе на нем. Возможно, это была своего рода радиомаскировка – в немецком эфире звучали сигналы немецкого передатчика. Передатчик извлекался крайне редко – на особые случаи, когда по каким-либо причинам прерывалась связь с резидентом. Для выхода в эфир они уезжали с Кларой на пленер – в окрестности того или иного прусского городка, ни разу не повторяясь. Накрывали на поляне скатерть-самобранку и заводили «патефон». Но подобные выезды случались редко – связь через «тайники» (один в Ботаническом саду, другой на старом военном кладбище) действовала пока что весьма успешно.

Впрочем, если бы наружное наблюдение за Лунем и в самом деле велось, оно бы установило, что почтенный бюргер вел двойную жизнь, примерно такую же, как и некоторые его кенигсбергские сограждане: в тайне от жены он снимал квартирку на Литовском валу, где принимал визиты одной дамы. И даже не одной, а по очереди – двух. Но такой любовный темперамент господина Шведера, надо было полагать, не наносил никакого ущерба могуществу фатерланда. И тем не менее наносил! Раз в неделю сюда наведывались Грета Майер (она же «мадам Бовари»), работавшая кладовщицей в Кёнигсбергском порту, и Рита Ланге (она же «Маркитантка»), официантка из офицерского казино. Грета, дочь коммуниста, угодившего в лагерь после прихода Гитлера к власти, согласилась сотрудничать с советской разведкой ради пролетарской солидарности и в отместку за отца. Она приносила важные сведения о всех известных ей военных грузах, которые прибывали в порт или уходили из него. У Риты Ланге были другие – отнюдь не идейные – причины поставлять Луню информацию. Ей нужны были деньги, чтобы поддерживать семью из трех человек: больной матери и трехлетних двойняшек – мальчика и девочки. Она не видела ничего криминального в том, что пересказывала своему доброму знакомому разговоры офицеров, посещавших казино. С таким же успехом она могла пересказывать их и своим подругам-сплетницам, но Лунь исправно платил ей по пятьдесят марок за каждый визит. И Рита, даже не подозревала, сколько ценного выуживал ее покровитель из ее «сплетен». Именно от Риты он узнал о строительстве аэродрома под Растенбургом. Много лет спустя стало известно, что этот аэродром обслуживал полевую ставку Гитлера «Вольфшанце». Из веселых разговоров подвыпивших офицеров можно было понять, какой полк и куда перемещается в ближайшее время, фамилии вновь назначенных командиров, особенности их характеров и многое другое.

Но самым важным источником военной информации был капитан Герхард фон Опитц (он же «Турман»). Опитц служил в батальоне связи, который обслуживал аэродром в Растенбурге. На это летное поле садились самолеты с крупными нацистскими бонзами, и Герхард сообщал иногда весьма ценные сведения. Часть его батальона находилась в Кёнигсберге, поэтому Опитцу приходилось мотаться по разным аэродромам, налаживая радиоаппаратуру, и он всегда был в курсе жизни кенигсбергского гарнизона. Встречались они с ним в фотографическом клубе на Кантштрассе, в самом центре города, что на островке Кнайпхоф. Герхард был заядлым и небесталанным фотолюбителем, часто устраивал фотовыставки. Его любимыми жанрами были приморские пейзажи и обнаженные красотки, которые позировали на фоне «танцующего леса» в извивах сосновых стволов либо на фоне дюн. Его работа «Собирательница янтаря» получила золотую медаль на выставке в Берлине. Однако в портфеле Луня оседали совсем другие фотографии, которые потом приводили в восторг Орлана.

Работал капитан фон Опитц не за деньги, а за идею: он ненавидел баварского ефрейтора и от всей души желал ему грохнуться со своим самолетом-салоном на одном из подведомственных ему аэродромов.

С Опитцем Лунь встречался намного реже, чем со своими дамами. Он высоко ценил его и всячески оберегал от засветки.

А в остальном Лунь вел праведный образ жизни заурядного кенигсбергского бюргера. Совершал по утрам моционы в Ботаническом саду, исправно посещал кирху, был активистом гильдии антикваров и завсегдатаем городского фотографического клуба. По субботам он водил Клару в кинотеатр «Альгамбра», а потом в их любимое кафе «Багдад», где они пили настоящий кофе с финиками и марципанами или какао со все теми же неизменными марципанами. Кёнигсберг гордился тем, что первые марципаны были изготовлены в его кондитерских. На ярмарке октоберфеста кондитеры выставляли большой бюст главы Восточной Пруссии Германа Геринга, сделанный из марципана. «Хотел бы я, – опасно пошучивал Лунь, – откусить ему нос». Клара пугалась и оглядывалась по сторонам.

– Оставь свои дурацкие шуточки! Они не доведут тебя до добра!

Лунь не отказывал себе в еде и даже слыл гурманом, говоря себе всякий раз: «Кто знает, придется ли еще раз попробовать подобный деликатес? Тюремной баланды еще нахлебаюсь…»

Иногда Луню казалось, что он и в самом деле добропорядочный антиквар, и эта спокойная, налаженная жизнь – никакая не легенда, не прикрытие, а некая его иная жизнь, как бы параллельная той, которая осталась там, в Москве, и которая продолжается там, в столице, сама по себе, без него… Это чувство раздвоенности приходило к нему изредка, а именно тогда, когда он, уютно устроившись в кресле с очередным букинистическим раритетом, наблюдал, как быстро и сноровисто вяжет Клархен, (вяжет, чтобы тренировать пальцы радистки). В такие минуты семейной идиллии ему хотелось забыть об Орлане и его поручениях, о тайниках и конспиративной квартирке на Литовском валу, хотелось завести для полного уюта милого доброго пса или шаловливого кота. Но Орлан не давал забыть о себе. Вот и сейчас, 1 августа 1939 года, он озадачил Луня пренеприятным делом: надо было раздобыть образец нового противогаза, принятого на вооружение вермахта в 1938 году. Противогаз – не пулемет и не бог весть какой секретности техника, но на рынке его не купишь и на свалке не найдешь, и у солдата не выпросишь…

Германия активно готовилась к химической войне, и именно по средствам защиты можно было судить, насколько готовы были правители Третьего рейха повторить страшные газовые атаки времен 1916 года. По меньшей мере, так представлялось в Москве. Лунь, разумеется, не обсуждал приказания, но отдавал себе отчет, как не просто будет выполнить это не бог весть какое сложное задание. Вся надежда была на Турмана, но тот отбыл в долгосрочную командировку, и неизвестно было, когда он вернется. А резидент торопил…

Лунь призадумался. Пускаться самому в поиски новейшего образца было несподручно и опасно: зачем антиквару противогаз? Этот вопрос возник бы у каждого, к кому бы стал обращаться господин Швальбе. Поэтому он и не торопился выполнять это задание.

Однажды в студии у одной кенигсбергской художницы он увидел плакат, нарисованной ею по заданию военного ведомства для подготовки населения к химической войне. На плакате были изображены рабочий, крестьянка и солдат в противогазах. Лунь сказал ей, что противогазы изображены неточно.

– Такие вещи надо писать детально.

– Но мне позировал один солдат, – сказала художница.

– Найдите мне этого солдата, и я помогу вам сделать этот плакат безупречным.

– Это сын моей подруги. Я позвоню ей.

Но подруга уехала в Берлин. И дело опять затянулось. Лунь извелся в раздумьях – где и как добыть этот проклятый противогаз? Он поручил «мадам Бовари» узнать, есть ли у портовой охраны противогазы. Есть! Лунь обещал заплатить за него круглую сумму, и отважная женщина сумела раздобыть заветный цилиндрический футляр, в котором хранился противогаз. Увы, и маска, и коробка оказались старого образца… К счастью, вернулся из командировки Турман. И он обещал обменять свой новый противогаз на тот, устаревший, который был у Луня. Но тут пришел сигнал отбоя – противогаз не искать. Лунь так никогда и не узнал, почему отменили этот приказ.

Однако история обретения Разведупром РККА немецкого противогаза образца 1938 года, право, стоит того, чтобы ее рассказать.

В сентябре 1939 года советские войска, согласно Договору Молотова – Риббентропа, вошли на территорию Восточной Польши. В некоторых местах немцы вклинились в районы, которые отходили по Договору к СССР. Начались согласования на местах демаркационной линии. На одну из таких встреч выехала группа советских командиров во главе с полковником Федотовым. Его сопровождал начальник штаба стрелкового полка майор Акимов и начальник полковой разведки старший лейтенант Василий Маргелов – молодой, но весьма отважный и дерзкий боец. Помимо ведения переговоров, группе была поставлена задача – добыть образец новейшего противогаза. Встреча была назначена на немецкой стороне в местечке Конины.

После работы с картами – уточнения на картах линии границы – немцы пригласили своих советских коллег на товарищеский обед, который, конечно же, не обошелся без шнапса и польского самогона. Пили под вполне дружеские и дипломатичные тосты. Пили и сравнивали, чей напиток крепче и лучше. Маргелов сделал вид, что весьма захмелел и ему нужно выйти в сортир. Под насмешливые улыбки сотрапезников он выбрался во двор школы, где проходили переговоры. Внимательно осмотревшись, он заметил двух солдат с противогазами на боку, которые направлялись к дощатой уборной. Маргелов тут же последовал за ними. Один из немцев вошел в будку, другой – в загородке, побеленной известью – ждал, когда сортир освободится. Старший лейтенант, нетрезво пошатываясь, резко качнулся в сторону поджидавшего солдата. Тот хотел поддержать «выпивоху» и наткнулся на остро отточенный нож разведчика. Даже не пикнув, опустился на землю. Та же участь постигла и того, кто вышел из будки. Маргелов мгновенно срезал футляры с противогазами, а тела убитых сбросил в выгребную яму. Отнес оба металлических цилиндра, в которых хранились маски и фильтрационные коробки, в машину – благо «эмка» стояла тут же, во дворе. Все так же пьяно улыбаясь, он вернулся за стол. Выпил еще одну рюмку за «великую советско-германскую дружбу» и дал понять своим товарищам, что дело сделано и пора возвращаться. Выпили на посошок и распрощались. Немцы с любопытством смотрели, как подвыпивший русский офицер садится за руль, но машина, на удивление, довольно быстро вырулила со двора на шоссейку. В трех километрах от местечка «эмка» въехала на деревянный мостик через речушку. И тут под ее колесами громыхнул взрыв. Машину разломило пополам. Полковник Федотов и майор Акимов погибли сразу. Оглушенного, с разбитым в кровь лицом водителя выбросило под откос. Придя в себя, Маргелов увидел, что к изувеченной машине скачут польские кавалеристы. Это они заминировали мостик. Он хладнокровно пристегнул маузер к деревянному футляру-прикладу и открыл прицельный огонь. Срезал одного, другого, сбил фуражку с третьего… Всадники повернули обратно.

На взрыв и выстрелы примчались немецкие мотоциклисты и отогнали нападавших. Вот тут Маргелов и позволил себе потерять сознание. Очнулся он в немецком госпитале. Его перевязали, сделали противостолбнячные уколы и отвезли на советскую сторону. Надо ли говорить, что Маргелов первым делом попал не к врачам, а к следователям НКВД. Его засыпали вопросами:

– Как так получилось, что в живых остались не старшие командиры, а только вы? Как вы оказались в немецком госпитале? С какой целью они вернули вас в расположение советских частей?

Маргелов в подробностях рассказал все, как было. Ему не поверили. Подтвердить его рассказ было некому. Поскольку немцы уже оставили Конины, особисты вытащили из сортира оба трупа. Противогазные ремни были обрезаны. Еще раз осмотрели место происшествие – злополучный мостик. Тела погибших командиров уже были захоронены. В багажнике «эмки» нашли оба футляра с противогазами новейшего образца!

– Считай, что тебе повезло, старшой! – сказал ему на прощание следователь. – Бывай, пока…

Спустя десятки лет старший лейтенант Василий Маргелов стал тем самым легендарным «солдатским генералом», который возглавил Воздушно-десантные войска СССР. Но это уже другая история…

А Орлан не унимался: едва успел отменить добычу противогаза, как сразу же дал новое задание: съездить в воссоединенный с рейхом Мемель и сфотографировать только что построенную рядом с портом береговую батарею. Больше всего на свете Лунь не любил заданий, связанных с фотографированием. На них легче всего было засыпаться. Любой человек, нацеливший фотокамеру на военный объект, более чем подозрителен. Его тут же заметят, о нем немедленно донесут. И не только в Германии. Разумеется, Лунь никогда не фотографировал в открытую. Для этого им было придумано множество уловок. Чаще всего он снимал из машины, для чего приспособил боковое зеркальце панорамного вида. Но не всегда можно было подъехать к объекту на машине. Тогда съемка велась через отверстие в кожаном футляре, сделанное против объектива. Камера висела на шее, спусковой тросик уходил в карман плаща или пиджака. Человек, держащий руки в карманах, а зачехленную камеру на груди, меньше всего походил на снимающего фотографа. И тем не менее каждая такая вылазка была чрезвычайно рискованой.

Лунь достал дорожную карту. Карта была прошлогодней, и Мемель на ней был обозначен как Клайпеда.

22 марта нынешнего – 1939 года – Германия предъявила Литве ультиматум с требованием возвратить Клайпедский край, который отошел к Литве по Версальскому договору. Германия активно восстанавливалась в своих былых, довоенных, границах. А уже через два дня в Клайпеду, который снова стал Мемелем, прибыл Адольф Гитлер. Он пришел морем – на крейсере «Дойчланд» в сопровождении целой эскадры военных кораблей в сорок вымпелов. С балкона городского театра фюрер под одобрительный рев толпы произнес зажигательную речь о единении всех немцев, где бы они ни жили.

– Мемель пятьсот лет был германским городом, и только двадцать лет – литовским. Никто не посмеет обвинить нас в том, что мы захватываем чужие города! Мы возвращаем фатерланду свои города и земли!

Фюрер принял военный парад, приветствуя его рукой, воздетой, как поднятый шлагбаум. С этого дня под Мемелем началось строительство аэродрома, подземных хранилищ топлива и береговой батареи.

Понятно, что Москва не могла оставить без внимания новую базу кригсмарине на Балтике…