Нелепо женское правленье

Рядом с дверью маленькая латунная табличка:

Поднимаюсь по ступенькам, звоню.

Наплыва посетителей в убежище не наблюдается, ибо пабы только что закрылись, пьяные главы семейств еще не добрались до своих любимых жен и детей. Я предстала перед женщиной, видящей во мне несчастную проститутку, нуждающуюся в лечении и ночлеге, и не узнавшей коллегу, вместе с которой раздавала листовки перед парламентом и ужинала в комнатах Марджери. Руби Хеплуайт спокойна, вежлива, терпелива.

Я кручу на пальце кольцо и облизываю изрядно распухшую губу.

— Слушаю вас, мисс…

— Ла Гранд, мисс. Эйми Ла Гранд.

— Ла Гранд… Это ваше настоящее имя?

Кольцо раскалилось на пальце от бешеного вращения.

— Ну-у… Не-е, не совсем, мисс. Вообще-то я Мадд. Энни Мадд. Ну… Это лучше звучит, что ли.

— Ясно. Что ж, мисс Мадд… Энни. Вы понима ете, что у нас убежище временное, для тех, кому некуда пойти? Не гостиница.

— Да, мисс, знаю, мисс. Я слышала про вас, и когда это… когда он… когда я… я и подумала, пойду-ка я…

— Присаживайтесь, Энни. Сколько вам лет?

— Двадцать один.

— Энни, наше убежище учреждено при Новом Храме в Господе. У нас нужно говорить правду.

— Извините, мисс. Восемнадцать, мисс, в апреле будет, в этом.

— Значит, пока семнадцать. Где ваш дом?

— Дак… Нету, мисс. Больше нету. Я туда больше не пойду. Я лучше утоплюсь. Господом клянусь.

— Успокойтесь, Энни. Мы вас не заставим вернуться. Мы никого ни к чему не принуждаем. Вас дома обижали?

— Всё потому, что я сказала, не буду больше. Он хотел, чтобы я с этим… это… Ну, я ни в какую. Никогда. И он меня стукнул сильно и запер, а я в окно и по трубе по дождевой…

— Вы говорите о вашем покровителе?

— Моем… как?

— Кавалере…

— A-а… да, он, он…

— А семья ваша, Энни? Есть у вас родные?

— Да-а, есть. Ну, мать-то померла, царство ей, значит, небесное… Сестра в Бристоль уехала. Вот я и думаю, денег накоплю, да к сестре.

— А отец? Тоже умер?

— Да лучше б помер, прости господи, извините, мисс. Он-то мне и вмазал… — Я осторожно потрогала пальцем губу.

— Отец, — ахнула Руби. — Ах, Боже мой… — Однако эмоции эмоциями, а дело делом. Она встала, предложила мне посидеть и вышла. Меня бегло осмотрела фельдшерица, интересовавшаяся в первую очередь паразитами и побоями, а не наркотиками, и мне удалось скрыть свою исколотую руку. Затем ванна, смена белья, горячее питание и постель в отделенном занавеской отсеке. Вечерняя суматоха была в полном разгаре, поэтому никто не заметил, что я позаимствовала на полке пару подушек и одеял, которые засунула под свою кровать. Пошатавшись по коридору, я улучила момент и стащила еще какие-то платье и шляпу. Они тоже полетели под кровать. Свет еще горел — электрический, не газ — в здании шумели женщины и дети. Я стащила башмаки, улеглась на тонкий матрасик и закрыла глаза. Спать я не собиралась, размышляла о моральной стороне предприятия. Бывают средства, которые нельзя оправдать никакой целью, однако грязная шпионская работа должна быть выполнена, и никто не подходит для нее лучше меня.

Все-таки я задремала, потому что услышала приближение шагов и почувствовала себя снова на драных мешках с соломой. Вскочив, я уставилась в озадаченное лицо Руби Хеплуайт.

— Энни, что с вами? Что случилось?

— Ничего, мисс. Приснилось тут…

— Неприятный сон, понимаю. Вы не хотите подать жалобу на отца или на кого-нибудь еще?

— Ой, что вы, мисс, не надо, они ж меня порешат!

— Энни, Энни, вас никто ничего не заставит сделать, если вы не захотите сами. Завтра мы вас посадим в поезд и отправим в Бристоль, если вы хотите и если вы уверены, что сестра примет вас.

— Ой, мисс, правда? Господь вас благослови! Она примет, примет, она мне письмо написала, когда маленького родила, да он не пустил. Я денег накоплю и вам вышлю, как Бог свят…

— Нет, не нужно. Я дам вам также адрес женщины, к которой можно обращаться в Бристоле, если возникнут проблемы. А сейчас не хотите ли выпить какао с бутербродом в столовой?

— Спасибо, мисс. Я сейчас, только ботинки зашнурую.

— Увидимся утром, Энни. Спите спокойно, ничего не бойтесь.

— Спасибо вам, мисс.

Я натянула башмаки и направилась в столовую. Бутерброд оказался с салом. Эту пищу я бы и на здоровый желудок вряд ли перенесла, пришлось хитрить. Я подсела к каким-то детишкам и распределила между ними свою порцию. Потом мы спели несколько бодрых гимнов и всех отпустили спать. Придя в свой отсек, я написала записку на прихваченном мимоходом со стола листке и улеглась, дожидаясь, пока все стихнет.

Наконец ноги отшаркали, голоса затихли, последние самые капризные дети умолкли. Кое-откуда доносился храп. Я зашнуровала ботинки — никто не обратил внимание, что уличный цветок заявился в башмаках на бесшумной каучуковой подошве. Вытащив из-под кровати подушки и одеяла, я уложила их, чтобы изобразить спящую фигуру. Заимствованное платье, слишком для меня короткое и широкое, накинула поверх своего пальто, чтобы усилить впечатление, что хозяйка его почивает. Достала очки и набор отмычек. Холмс советовал взять фонарик и фомку, но зачем бы я стала таскать вещи, которые невозможно спрятать? Осторожно, чтобы не греметь, сунула отмычки в карман, где лежали также самые обычные вещи: маленький кошелек, дешевый носовой платок, огрызок карандаша, сигареты, коробок спичек. Я вынула нацарапанную для очистки совести аккуратными каракулями записку.

Обернув запиской перстенек Крошки Холмса-Незабудки, я сунула его под шляпу и вышла в коридор.

Убежище соединялось с остальными зданиями двумя проходами. Дверь побольше на первом этаже и маленькая дверь наверху, запираемая на ночь. Спальни для женщин и детей на втором этаже; между нижним этажом, на котором находились офисы, кухня и небольшая процедурная, где, собственно, и протекала жизнь этого заведения, и третьим этажом, где размещались кладовые, спальни для дежурных и жилые помещения персонала. В час ночи наверху, конечно, никого не встретишь.

Башмаки у меня почти бесшумные. В чулках, конечно, было бы еще тише, но сложнее объясняться, если вдруг случайно застукают. Хотя, признаться, будет весьма затруднительно объяснить, почему юная проститутка в очках на носу, в бесшумных башмаках последней модели на ногах и с набором отмычек в руке удрала из спальни и бродит по дому. Лучше все же не попадаться.

Дверь вверху заперта на солидный замок, однако ключ висит рядом, в соседней незапертой кладовке. И вскоре уже дверь открыта, ключ вернулся на свой крюк, дальше, дальше! В помещениях Храма полная тьма. Останавливаюсь, привыкаю. Свет все же просачивается издали; виднеется слегка освещенный прямоугольник дверного проема. Через две минуты двигаюсь по коридору, слегка касаясь ногтями стены.

Через шесть шагов обретаю уверенность. Через десять вдруг замираю. Что такое? Вытягиваю вперед руку, шарю в воздухе. Ага! Большое жестяное ведро со шваброй. Еще шаг — и я бы с грохотом запрыгала по полу, стараясь удержать равновесие с ведром, надетым на ногу на манер сапога, как в плоской хохме дешевой клоунады. Обошла препятствие, проследовала далее.

Большой сейф спрятать сложно. Свободно стоящий, он прогибает доски пола, спрятанный в стене привлекает внимание неестественной ее толщиной. Я искала тайник поменьше, где обычно хранят драгоценности и документы. Конечно же, Марджери не держит бумаг в помещениях первого этажа. Только бы не в спальне! Однажды мне довелось получить ряд ценных советов опытного квалифицированного специалиста (ни разу не пойманного полицией), который утверждал (и я склонна была ему верить), что на спор отлакировал ногти спящему. Но как-то не прельщала перспектива обшаривать комнату, в которой находился бы кто-то еще.

Марджери занимала помещения в кирпичном доме, зажатом между угловым зданием убежища и бывшим театром, в котором размещался молитвенный зал. Как и в убежище, верхний этаж отведен под служебные помещения и кладовые. Марджери живет во втором этаже, на первом и в подвале — офисы, приемные, будущая библиотека. Лестничная клетка в задней части здания. От нее широкий коридор ведет к спальне и гардеробной Марджери — эти помещения расположены у фасадной стены. По обе стороны коридора двери. Слева гостиная для встреч с храмовой элитой и личная часовня Марджери, справа малая кладовая, кабинет, в котором проходили наши занятия, и, наконец, рядом с комнатами Марджери каморка этой каракатицы Мари.

Я надеялась найти личный сейф мисс Чайлд в кабинете либо в гардеробной; скорее всего, в последней. Вполне объяснимая природная трусость советовала обыскать сначала кабинет, но я заставила себя пренебречь этим голосом разума и проследовать мимо, молясь, чтобы Марджери и Мари не страдали в эту ночь бессонницей. Над дверьми Марджери горела лампочка. Отсюда единственный путь побега, если кто-то появится на лестнице — через окно гардеробной на улицу.

В доме тихо, но в Лондоне ведь никогда тихо не бывает. Большой город постоянно шепчет, шумит, гудит — живет. Осматриваюсь. Половик персикового цвета, на стенах акварели. Лампа в сделанном из фрагментов витражей абажуре апельсиново-персиково-абрикосовой гаммы, слегка напоминающем бокалы Марджери. Останавливаюсь. Сердце при каждом сокращении подпрыгивает до самой носоглотки. Пятидесятифутовый коридор кажется разверстой утробой растения-хищника, приглашающего войти внутрь добычу — меня, мелкую мошку.

Я заставила себя идти вперед, и двери Марджери медленно поплыли навстречу. Натянутые нервы кричали, что Мари и Марджери пригнулись за дверьми, приготовились к прыжку, сейчас, сейчас…

Время, казалось, остановилось, но на самом деле прошло полминуты, и я остановилась под лампой. Дверь часовенки не заперта. Перед алтарем горит вечная свеча, дает достаточно света. Дверь в гардеробную на замке.

Замок, однако, простенький, сразу сдался. Под стать замку и содержимое комнаты: только шмотки, но много и дорогие. Солидные «Ворт и Пуаре», «Шанель» вносит модную нотку. По сравнению с этим гардеробом лавка моих эльфов — захудалый ломбард. Единственная полезная информация, добытая в гардеробной — что у Марджери тяга к экзотике в выборе нижнего белья и что она храпит. Вышла, заперла дверь, снова оказалась под лампой.

Кабинет тоже заперт, замок добротный, прочный. Трудилась над ним в поте лица и всего тела, проклиная всех замочных дел мастеров и мистера Иейла в особенности. Он отнял у меня двенадцать минут, и каждую из этих семисот двадцати секунд я ожидала, что дверь этой горгоны Мари грохнет об стену и на горле моем сомкнутся ее гадкие щупальца. Проклятый механизм еще и щелкнул напоследок, заставив выступивший на мне пот превратиться в ледяную корку. Я проскользнула внутрь, закрыла дверь и заперла ее на защелку. Отдышалась, прислушалась. Горгона Мари казалась спящей Белоснежкой.

Глаза адаптировались к скудному освещению из-под двери и от углей камина. В комнате никаких заметных изменений со дня последнего нашего занятия не произошло. Я накинула на дверь шаль, заткнула замочную скважину носовым платком и включила свет.

Знакомая комната. Вспоминая ее, я взвешивала три возможных варианта маскировки сейфа. Второй оказался верным. Декоративный карниз сбоку камина скользнул в сторону, обнаружив стальной квадрат со стороной восемь дюймов.

Я опустилась на подлокотник дивана, тупо уставившись на эту железяку. Дура я, дура… Холмса бы сюда! Замок наилучшего качества, он не поддастся на мои уловки, усвоенные за курс обучения у одного из холмсовских знакомых (не того, который открыл ресторан). Популярный образ взломщика сейфов со стетоскопом — фикция. Сейфы открывают не на слух, а при помощи осязания, пальцами. Железные нервы и бесконечное терпение требуются этому артисту, художнику — взломщику сейфов. После всего пережитого в последние дни я явно проиграю в схватке с этим чудом техники.

«Зови Холмса! — советовал здравый смысл. — Вот увидишь, как мимолетное раздражение мигом сменится на его лице пониманием, сочувствием… В конце концов, не вскроешь сейф сегодня — он и завтра никуда не убежит».

Я поднесла к камину стул, растерла ладони и пальцы и сосредоточилась на механизме замка. Очень скоро по лбу поползли капли пота, все время норовя затечь в глаза. Жару добавляли и тлеющие у ног угли. Через полчаса я откинулась на спинку стула, перевела дыхание, размялась.

Час. Два часа. Я бьюсь над этим магическим квадратом, все чаще прерываясь для отдыха. Пальцы ласково поглаживают наборный диск. Губы безмолвно шевелятся. Подхожу к дивану, вытягиваюсь на нем в полный рост, расслабляюсь. Возвращаюсь к прерванной работе. Сначала мне помогает Холмс, но потом образ его блекнет, в мозгу остаются лишь баранье упорство и непреклонность с проблесками сценических решений типа: «Входит Марджери»; «В комнату вбегает Мари с занесенной над головою кочергой».

Двадцать минут шестого. Через три часа и шесть минут отчаянных мучений наборный механизм сладко зевнул и ослабел в моих дрожащих пальцах.

Я откинулась и прижала ладони к лицу. Лицо, ладони, тело словно бы принадлежали разным людям. Согнав все части тела в кучу, я вытащила очки.

Секретов у Марджери оказалось немного, но секреты весьма весомые. На зрительную память я не жалуюсь, но сейчас не тот случай, чтобы доверять памяти. Позаимствовав у Марджери лист бумаги, взяв ее перо, я сделала краткую опись документов. Вот они в хронологической последовательности:

Я всмотрелась в почерк этого человека, внимательно прочитала имя, которым он себя называл. Буквы, нанесенные на бумагу рукою обманщика. Свидетельствующие об аморальности «м», дышащие жестокостью «т», самовлюбленные взлеты пера, завитки законченного подлеца. Я нисколько не сомневалась, что здесь отметился мой похититель. Что ж, вот мы и встретились… «Клод»…

В сейфе также хранились четыре письма «моей дорогой жене», подписанные «К.». Взглянув на первое, я отпрянула, как от ядовитой змеи. Подавила непроизвольный порыв швырнуть их в огонь; преодолев отвращение, заставила взять в руки. Письма эти можно назвать любовными, с небольшой оговоркой, что понятию «любовь» можно придать самое широкое толкование… вплоть до противоположного, добавил бы какой-нибудь скептик античного Востока. Я добросовестно зафиксировала важные детали: «…прошлый четверг…», название пьесы, ресторан… Сложила, убрала, гадливо вытерла руки. Письма помогли объяснить тирады Марджери о самоотречении и дисциплине.

Уже пять тридцать семь, пора все убирать и убираться самой. Я стерла отпечатки пальцев с сейфа, вернула на место стул, навела порядок на столе.

В мозгу беспокойно копошился еще один вопрос: как могла Марджери незаметно покидать эту комнату и возвращаться в нее? Взгляд в первую очередь упал на книжные полки, но они, как оказалось, не служили прикрытием проема в стене. Взгляд мой вернулся к карнизу камина, скрывавшему сейф.

Комната Мари. За камином, с другой стороны от сейфа. Рядом с камином — несколько этажей полок со всякими фотоснимками, статуэтками и сувенирными побрякушками. Чувство симметрии! Я нажала на каминный карниз с другой стороны. Щелчок — и стенка с полками подалась.

Я гордо выпрямилась, довольная плодами своих глубокомысленных умозаключений и спонтанных действий. Гордыня тут же улетучилась, изгнанная шумом в коридоре. Я прыгнула к двери, щелкнула выключателем, содрала с двери шаль, вырвала носовой платок из замочной скважины, швырнула шаль на спинку дивана, прыгнула к потайной двери, вернулась к столу, сгребла свои заметки, выключила настольную лампу, снова метнулась к камину. Щелчок спрятавшей меня двери совпал со щелчком выключателя. Кто-то включил свет, и лучик его упал на мое плечо. Я прильнула к щелке.

В кабинет вошла Марджери. Растрепанная и заспанная, съежившаяся под халатом, она выглядела на все свои сорок лет, но все равно казалась очень красивой. Она подошла к камину, сгребла угли в кучку, поскребла голову ногтями, зевнула и бухнулась на диван. К моему облегчению, Марджери схватила шаль и, не обратив никакого внимания на то, что она снята, накинула на плечи.

Разоблачение мне в тот момент не угрожало. Марджери не собирается воспользоваться потайным проходом (что это проход, а не шкаф, я поняла по сквозному ветерку, овевавшему ноги). И к работе за письменным столом, где еще не остывшая лампа излучает вполне ощутимое тепло, она тоже не стремится.

Марджери просто сидит и смотрит на мерцающие угли. Сквозь стенку из комнаты Мари доносится шум. Льется вода. Шаги. Что-то хлопает. Бот этот крокодил уже вплывает в комнату, формально приветствует госпожу, вносит чай, разжигает огонь и, наконец, покидает нас, оставляет каждую со своими мыслями.

Мыслей Марджери не ведаю, а вот мои собственные раздумья посвящены лишь одному: как унести ноги.

Поначалу я собиралась выскользнуть из входной двери убежища, резонно полагая, что отпертая дверь без следов взлома и исчезновения имущества особенного переполоха не вызовет. Теперь я в ловушке.

Хотя…

Нет, довольно с меня темных дыр и нор. Подожду, не к спеху.

Да, а если Холмс устанет ждать? Черт бы его побрал! Спасает когда надо и когда не надо…

Нет, не пойду. Там паутина, ступеньки, на другом конце потайные задвижки, а у меня лишь маленькая коробка спичек.

Но ведь я ориентируюсь в темноте!

Ни в коем случае! Дождусь, когда Марджери пойдет одеваться, выскользну… Воскресенье, в доме никого.

Дождусь? Сколько ты еще вытерпишь? Мочевой пузырь просто лопается, черт бы подрал их благотворительный чай!

Физиология сказала решающее слово. Боясь, как бы не выпустить излишек жидкости по пути к свободе, я отвернулась от Марджери и устремилась во тьму.

Мало радости принес мне этот спуск. Время от времени я чиркала спичками, не выпуская их, пока терпели пальцы. Конечно, разумнее было бы следовать осязанию, но я упрямо жгла спички, и в конце пути в коробке осталось лишь три штуки.

Узкая дверь легко открылась в узкий проход — проход под открытым небом, хвала Всевышнему! Бочком протиснувшись между двумя кирпичными стенами, я оказалась на тротуаре. Улица показалась преддверием рая, утренний туман веял благодатью Господней, ранние прохожие парили над мостовой, аки ангелы небесные. Внимательно следя за окружением, чтобы не столкнуться с патрульным или с поднявшейся спозаранку прихожанкой, я завернула за угол, и вот наконец Холмс. Уже не Крошка-Незабудка, а какой-то муниципальный работяга неопределенной специальности. Удивив его и себя, я вцепилась в руку Холмса и не отпускала ее, пока не дошла до дома.