Нелюбимый

Кэти Регнери Нелюбимый

Перевод: Marizza

Редактор: Екатерина Лигус

Вычитка: Eva_Ber

Обложка: Таня Медведева

Оформление: Eva_Ber

ПРОЛОГ

Бринн

Моя машина не заводилась.

Вот так всё и началось.

С чего-то столь обычного, как сдохший аккумулятор.

Поворачивая ключ снова и снова, я была вознаграждена тишиной и, наконец, написала Джему, что не пойду на концерт. Я сказала ему, что сожалею. Я пожелала ему прекрасно провести время. Я попросила его не будить меня, когда он вернётся домой.

Он не разбудил.

Потому что он не вернулся домой.

Миллион раз, я возвращалась к той ночи, к простым, ничтожным решениям, которые положили начало цепочке событий в моей жизни, ведущей к сегодняшнему дню. Я думаю о Джеме, который проверяет свой телефон, задаваясь вопросом, почему я опоздала. Я представляю, как он получает моё сообщение и морщится в разочаровании. Я мысленно вижу его, размышляющего, покинуть ли клуб и вернуться ко мне домой или остаться.

Он решил остаться.

Двадцать минут спустя он был мёртв.

Стрелок оставил записку, в которой сообщал, что он не любил музыку «Steeple 10». Он ненавидел саму идею нахождения всех этих людей в клубе по одной и той же причине: у них было нечто общее, что им всем нравится. Он не наслаждался ничем и ни с кем и завидовал их общему счастью, их общему одобрению шумной поп-группы. Поэтому он открыл огонь по трём сотням людей, заполнивших клуб, убив тридцать одного из них. Среди них был мой жених, Джем.

Иногда в своих снах я возвращаюсь в эту дождливую ночь, в машину, и двигатель заводится. Я еду в клуб. Паркуюсь снаружи. Вижу, как Деррик Фрост Уильямс выходит из своей «Тойоты Короллы» 2011 года. Его чёрный плащ слишком тяжёлый и слишком тёплый для не по сезону влажной августовской ночи в Сан-Франциско. В некоторых версиях моего сна я представляю себя, перехватывающую его, разговаривающую с ним, поддерживающую его и ненароком дающую ему знать, что он не одинок. В других, я вбегаю в клуб, отчаянно оглядываясь на ярко-розовые и сине-фиолетовые огни, ища белокурые, стоящие торчком волосы Джема в толпе. Я представляю, как бегу к своему любимому и говорю ему лечь со мной на пол, поскольку те, кто быстро упал на пол, в основном, выжили. Я представляю, как мы прижимаемся друг к другу на грязно, скользком от пива полу, когда пули обрушиваются на нас, и испуганные зрители медленно осознают, что происходит. Они беспорядочно мечутся в поисках укрытия, скользя в лужах крови, отчаянно пытаясь увернуться от непрекращающихся выстрелов Уильямса. Но, в основном, в девяти из десяти снов, я опаздываю. Я вижу себя в замедленном режиме, бегущую от машины к клубу, распахивающую дверь точно в срок, чтобы увидеть, как Уильямс поворачивает дуло пистолета на себя, нажимает на курок и падает назад.

Я стою там: застывшая, одинокая, парализованная фигура, неспособная никому помочь. Слишком поздно, чтобы спасти Джема, который, вероятно, мгновенно умер от точного выстрела в грудь — в его сильное, прекрасное, разрывающееся от любви ко мне сердце.

Когда я просыпаюсь, подушка пропитана слезами, и я тянусь к Джему, надеясь, что сон, который у меня был, каким-то образом окажется просто ужасным кошмаром, а не правдой, не действительностью, странной и всё ещё непостижимой частью моей жизни. Но сторона кровати Джема теперь всегда пуста, уже о почти два года.

Остальной мир отошёл от стрельбы на «Steeple 10», ещё больше привыкая к новостям о подобных событиях, без сочувствия к безымянным незнакомцам, которые умирают подобным образом.

Но я не могу двигаться дальше.

Той ночью в толпе у меня был кто-то, у кого было имя и кто был нежно любим. Те из нас, кто выжил, — ходячие раненные. Или ходячие мертвецы.

И некоторые из нас, даже если мы не заходили в тот клуб в ту ночь, всё ещё каким-то образом там, стоящие перед брызгами ярости Уильямса с нашими потерянными близкими и бесполезно желающие, чтобы всё обернулось по-другому.

Глава 1

Бринн

Наши дни

«Бринн, есть ли шанс, что ты сможешь закончить веб-сайт сегодня? Надеюсь, что выйду в эфир в эти выходные. Пожалуйста, сообщи, Стью».

Я смотрю на е-мэйл через край своей кофейной кружки, закатывая глаза. Когда я назначила Стью цену в 1200 долларов за создание его веб-сайта по продаже бассейнов, я ясно выразилась, что на его создание уйдёт до трёх недель. Прошло десять дней, а он уже мешает мне закончить?

— Я ненавижу людей, — говорю я Майло, моему четырёхлетнему сиамскому коту.

Мурлыкая, он расхаживает взад-вперёд по столу между моих предплечий и тёплой клавиатурой, затем резко падает на неё. Экран быстро начинает заполняться строчкой за строчкой вопросительными знаками.

— Я не смогу работать, если ты останешься тут, — говорю я, делая ещё один глоток кофе.

— Мяу, — отвечает он, облизывая лапу. Ну что ж. Тем хуже для тебя.

Майло всегда был болтливым. Именно поэтому Джем выбрал его для меня из всех других котят в зоомагазине в тот день.

— Теперь у тебя будет кто-то, кто составит тебе компанию, пока ты работаешь, — сказал он, протягивая кассиру свою кредитную карту.

— Мне никто не нужен для компании, — заметила я. — Мне нравится работать одной. Кроме того, кошачий туалет — занятие не для меня.

— Я буду держать его в чистоте, — пообещал Джем.

— Я не хочу нести ответственность за кота, — настаивала я скулящим тоном.

— Просто позволь ему быть твоим другом. Я буду заботиться о нём, — сказал он, его ново-английский акцент был ярко выраженным на слове «заботиться», что больше походило на «забориться».

В конце концов, это то, что поколебало меня, — то, как его сладкие губы сказали «заботиться». Мои пальцы сжались. У меня всегда была слабость к акцентам, и как коренной житель Сан-Франциско, я влюбилась в него с первого приветствия.

Джеремая Бентон был из Бангора, штат Мэн, места столь далёкого от залива, что оно с большим успехом могло бы быть вообще другой страной.

— Что будешь пить? — спросила я, когда впервые увидела его.

Я работала за барной стойкой и была поражена синевой его глаз, когда он посмотрел на меня, но решила не обращать внимания на то, насколько безумно, невероятно горяч он был.

— Что угодно, что у тебя зесь есть на разлив.

«Зесь».

— Зесь? — повторила я, поднимая бровь, мои губы изогнулись.

— Ты потеряла «д»? — спросил он, улыбаясь мне сквозь неряшливую бороду.

— Думаю, это сделал ты, — поддразнила я, протягивая ему пинту пива Go West! IPA (прим. 0,6 л).

Он выпил половину пива и провёл рукой по бороде, прежде чем снова заговорить, эти аквамариновые глаза лишь чуточку потемнели, когда захватили мои.

— Милая, держу пари, что потеряю больше, чем просто «д» с тобой, к тому времени, как всё закончится.

Вот так… мне пришла крышка.

Он рассказал мне, что только что провел месяц в походе по Национальному парку Сьерры по заданию для туристического журнала.

Я рассказала ему, что в жизни не была в походе.

Он назвал меня городской пижонкой и спросил, когда я свободна, чтобы совершить первый.

Я никогда не встречалась с клиентом до того дня, несмотря на множество предложений, но ему я сказала, что свободна в следующую субботу.

Он потерял «д». Я потеряла своё сердце.

— Мяу? — вопрошает Майло, замирая на своём месте, его голубые глаза требуют, чтобы я вернулась к сегодняшнему дню, что, к сожалению, включает создание веб-сайта для бассейнов Стью.

Я осторожно сталкиваю Майло с клавиатуры и удаляю четыре страницы вопросительных знаков, переключаясь обратно на учётную запись электронной почты.

«Нет, Стью. Мне жаль, но, если вы помните, наш контракт даёт мне три недели на создание сайта. Он будет готов к 26 июня, как я и обещала».

Мои пальцы пролетают над клавишами, глаза следуют за буквами всегда медленнее. Когда они, наконец, оказываются на дате, пальцы замирают, и у меня перехватывает дыхание.

26 июня.

26 июня. День. Рождения. Джема. Тридцатилетие Джема.

В горле образовывается комок, такой большой и такой болезненный, что я практически задыхаюсь, поэтому поднимаю руку и массирую горло, отодвигая своё вращающееся кресло от стола подальше от даты, дальше… дальше… дальше...

— Должен. Был. Быть.

Я сказала это вслух, слова более горькие, чем мой кофе.

«Был бы… был бы… был бы тридцатый день рождения Джема», — я заставляю себя это признать.

Мой психотерапевт, Анна, сказала мне, что это бывает вот так, когда вы потеряли близкого в результате насильственной или неожиданной смерти: в течение многих лет или иногда, в крайних случаях, на всю оставшуюся жизнь, вы всё ещё могли отслеживать важные дни и этапы. Это потому, что вы не смогли попрощаться или подготовиться к прощанию. Даже если вы когда-нибудь сможете смириться с их смертью, часть вас, возможно, не будет убеждена, что близкого на самом деле нет. Некоторая тайная, скрытая, тоскующая часть тебя может упорно держаться за неосознанные, иррациональные убеждения, что они не исчезли вообще, просто пропали, просто далеко. И когда ваш мозг заставляет вас понять, что они на самом деле мёртвы…

…в момент… в этот момент — вы будете терять их снова и снова.

Сейчас это случается не так часто, как в первый год… но это всё ещё порой происходит, и это каждый раз сбивает меня с ног.

— Погрузись в это, — посоветовала Анна. — Потрать несколько минут, чтобы вспомнить Джема, — что он значил для тебя, как сильно ты его любила. А потом найди время, чтобы попрощаться снова. Игнорирование не избавит от этого, Бринн. Игнорирование этого лишь удержит тебя от исцеления. Погружение в это может помочь твоему разуму, в конце концов, признать, что его действительно больше нет.

С горящими глазами я встаю со стула и выхожу из кабинета, слушая, как мои тапочки шаркают по деревянному полу коридора, когда я прохожу мимо ванной и прихожей. Войдя в спальню, которую я делила с Джемом, я направляюсь к гардеробной, вхожу внутрь и тянусь к обувной коробке на верхней полке.

Анна также была человеком, который помог мне примириться с тем, чтобы пожертвовать одежду Джема «Доброй Воле» и отправить его книги и альбомы обратно в Мэн, на хранение его родителям. Я отправила его любимое снаряжение для походов, карты и путеводители его сестре-близнецу, Хоуп, которая также была путешественницей. Я сохранила для себя только то, что могло поместиться в маленькой коробке: спичечный коробок из бара, где мы встретились; письма и открытки, которые мы писали друг другу в течение двух лет, что мы были вместе; фотографии из различных походов, которые мы совершили, в основном, в Йосемите; моё обручальное кольцо, которое я перестала носить в первую годовщину его смерти; и его мобильный телефон.

Его мобильный телефон.

Последние два года он лежал незаряженным в пакете для улик с застёжкой, на дне коробки, засохшая кровь до сих пор засела в щели между экраном и пластиковым корпусом. Он был найден в нескольких дюймах от руки Джема, под бедром студента из Стэнфорда, который был на концерте со своей сестрой.

Майло забредает в спальню с любопытной и слегка обвиняющей мордой, в то время как я сажусь на кровать и открываю коробку.

— Анна говорила… — рассказываю я ему, стирая слёзу с моей щеки.

— Мяу, — отвечает он, извиваясь около моих ног, прежде чем лечь на пятно солнца на ковре и разрешить мне погоревать.

Сначала мой взгляд останавливается на спичечном коробке, блестящей красной пожарной машине с надписью «Время простоя», украшенной сверху серебром. Отталкивая его в сторонку, я нахожу фотографию Джема и меня — селфи, сделанное на пешеходном мосту водопада Вернал в Йосемити. Дрожа, я осторожно поднимаю стопку фотографий и писем из коробки и аккуратно кладу их на кровать. Обычно на данном этапе я просматриваю фотографии, плачу, вспоминая хорошие времена, затем со слезами кладу их обратно на место и шепчу «До свидания, Джем», когда закрываю коробку и кладу её обратно в шкаф.

Но сегодня по какой-то причине я отворачиваюсь от фотографий и смотрю в коробку на два оставшихся предмета: моё кольцо и его телефон.

Импульсивно, я тянусь к телефону и вытаскиваю его из коробки. Распечатывая пакет с уликами впервые с тех пор, как он был вручен мне год назад, я делаю то, что заставляет моё сердце так быстро биться: я наклоняюсь над кроватью и подключаю телефон Джема к зарядному устройству на тумбочке. После двух лет он оживает за считанные секунды, и на чёрном экране появляется контур батареи.

И хотя скорость и лёгкость, с которой я могу вернуть его из мёртвых, кажется мне почти непристойной, мои слёзы отступили, и я прикусываю нижнюю губу, когда редкое чувство предвкушения омывает меня. Я понятия не имею, что надеюсь найти на телефоне Джема, но прошло так много времени, с тех пор как мне казалось, что что-то имело для меня значение, и я совсем чуть-чуть склоняюсь к чувству волнения.

Два года назад, до стрельбы на концерте Steeple 10, я жила полной и насыщенной жизнью. Обручившись с Джемом и планируя нашу свадьбу, я регулярно собиралась с родителями в Скоттсдейле и постоянно встречалась с друзьями. Вскоре после знакомства с Джемом я закончила курс обучения по дизайну веб-сайтов и сразу же начала подбирать работу. Через некоторое время, я прекратила работать в «Время простоя» и провела большую часть дней, работая на дому. Мне нравилось быть самой по себе. Несмотря на то, что я была одна, я никогда не чувствовала себя одинокой или изолированной.

Однако два года спустя та же самая работа стала для меня простым способом отделить себя от мира.

Я редко выхожу из дома, у меня есть доставка продуктов, и я занимаюсь на беговой дорожке в своей спальне. Я редко езжу в Скоттсдейл, несмотря на обеспокоенные просьбы моей матери навещать их чаще. Друзья, которые были в моей жизни до Джема, давным-давно устали от того, что я игнорирую текстовые и голосовые сообщения. В конце концов, они перестали связываться со мной, наконец-то сказав мне, что я должна дать им знать, когда снова буду готова тусоваться.

Я отшельница, за исключением визитов дважды в месяц к Анне. И хотя часть меня знает, что это не здорово, другой — большей — части всё равно.

Бип.

Я оглядываюсь и вижу, как загорается экран iPhone Джема, старая фотография нас и вежливый запрос его пароля заполняют маленький экран.

Дрожащими пальцами я набираю 062687, и экран сразу же меняется, приложения выстраиваются в пять аккуратных рядов.

Календарь. Часы. Погода. Сообщения.

Голосовые напоминания. Контакты. Сафари. Почта.

Карты. Настройки. Заметки. Камера.

Фото. TV. iBooks. Kindle.

App Store. iTunes Store. Музыка. Shazam.

Несмотря на то, что телефон находился в моём распоряжении почти год, только теперь я осознаю, что в верхнем углу экрана есть пятнышко, настолько тусклое, что его видно только из-за освещённого экрана, сейчас просвечивающего сквозь него. Коричневато-красное и слегка смазанное, — это всё, что осталось от кровавого отпечатка пальца, — у меня перехватывает дыхание, когда я смотрю на него.

Медленно, очень медленно я провожу по нему пальцем, гадая, когда и как оно там оказалось, мерцание на экране неожиданно, когда моё непреднамеренное нажатие кнопки открывает последнее текстовое сообщение Джема.

В верхней части экрана написано «Бринн», что означает, что он писал мне.

В неотправленном сообщении написано просто «Катад».

Задыхаясь от внезапного ошеломляющего осознания того, что Джем провёл своё последнее мгновение на земле, пытаясь написать мне сообщение, экран размывается, когда мои глаза наполняются более обжигающими, бесполезными, карающими слезами. Для кого-то ещё «катад» может выглядеть как бред, но я слишком часто видела полное слово, чтобы его не узнать.

Катадин.

Гора Катадин.

Самая высокая вершина в штате Мэн.

Место, где, как говорил Джем, жила его душа, пока он не отдал её мне.

Прижимая его телефон к сердцу, я сворачиваюсь в клубок на кровати и плачу.

***

— В смысле, ты едешь в Мэн? Бринн, если тебе нужно выбраться, пожалуйста, приезжай в Скоттсдейл. Ты можешь остаться так долго, сколько пожелаешь.

— Мама, пожалуйста...

— Это не имеет никакого смысла, дорогая, — тон её голоса колеблется между обеспокоенным и нетерпеливым. Я представляю её в роскошном особняке родителей, сидящей на шезлонге у бассейна в шляпке с обвисшими полями, на её моложавом лице печать ужаса. — Мы знаем, как сильно ты любила Джема, но прошло уже два года…

— Перестань, — тихо требую я.

Из всего, что люди говорят вам после того, как вы потеряли кого-то, кого любили, слова «вы должны преодолеть это» — не только бесполезны, но еще раздражают.

Она вздыхает, но её голос остаётся нежным.

— Бринн, дорогая, пожалуйста. Приезжай в Скоттсдейл на неделю.

Как мне помочь ей понять, что для меня значит находка последнего сообщения Джема?

После этих болезненных, мучительных двадцати четырёх месяцев скорби о нём, в последние два дня я почувствовала что-то новое, воодушевляющее меня — план, цель, причина, чтобы встать и действительно покинуть свою квартиру. Таким способом, который я не могла предвидеть, Джем показал мне из могилы, как попрощаться — он даёт мне возможность похоронить его и двинуться дальше, но я должна сразиться со своим комфортным бездействием и начать двигаться, чтобы это произошло.

— Мам, он писал мне. Его последние мысли были обо мне… и Катадин. Я знаю это, потому что он писал мне. Он пытался напечатать название горы в последние секунды своей жизни. Разве ты не понимаешь? Я должна поехать. Я должна поехать туда для него.

— Несколько пеших походов с Джемом не подготовили тебя к подъёму в гору на другом конце страны! — кричит она, всё её притворное спокойствие исчезает, по мере того как её голос становится почти паническим. — Там медведи, Бринн! Это лес. Я сомневаюсь, что у тебя будет сотовый сигнал. Это так далеко! Если с тобой что-то случится, мы с папой не сможем добраться туда в течение нескольких дней. Я твоя мать, и я люблю тебя, и я умоляю тебя переосмыслить этот план.

— Это уже решено, мам, — говорю я. — Сестра Джема заберёт меня в аэропорту в воскресенье вечером. Я остановлюсь у неё. Она знает гору, как свои пять пальцев.

Я не разговаривала с Хоуп более года, я звонила ей прошлым вечером, хоть и беспокоилась об открытии глубоких ран, пока набирала её номер, но она была такой же дружелюбной, как и в те два раза, что она навещала меня и Джема в Сан-Франциско.

— Бринн! Как твои дела?

— Я в порядке, Хоуп. Как ты?

— Я тоже в порядке. Бывают хорошие, а бывают плохие дни, — признаётся она. — У тебя как?

— Так же.

Я сделала паузу, дыша сквозь своё глубокое желание плакать.

— Я скучаю по нему.

— Я тоже. Каждый день.

— Я, эм… — я прочистила горло. — Я нашла кое-что. В вещах Джема.

— Что? Что ты имеешь в виду?

— Я отправила почти всё тебе и твоим родителям после того, как это случилось… но одной вещью, которую я оставила, был его мобильный телефон. К тому времени, как полиция вернула его, прошёл почти год. Я положила его в коробку и сохранила. Не знаю, почему я никогда не включала его, но два дня назад я это сделала.

— Боже мой, — сказала она. — Что ты нашла?

— Немного. Но я думаю… думаю, он пытался отправить мне сообщение, когда умирал.

Я закусила губу, желая, чтобы мой голос оставался ровным.

— Там был фрагмент сообщения. К-А-Т-А-Д…

— Катадин! — воскликнула она.

— Точно, — сказала я, это чувство, то чувство, типа «я поднимаюсь и начинаю двигаться», заставляет мой желудок трепетать.

— Он писал тебе?

— Да.

— Ты думаешь… ты думаешь, он хотел, чтобы ты поехала туда?

— Да.

— Просто чтобы увидеть это?

— Я точно не знаю, — говорю я. — Я знаю только, что мне нужно поехать.

— О. Так ты едешь на Восток?

Её голос, который был довольно тёплым до этого, чуточку охладился, и я задумалась на долю секунды, рады ли мне.

Хотя родители Джема организовали небольшую поминальную службу для их сына, я не прилетела в Мэн, чтобы присутствовать на ней. В то время я осталась с моими родителями в Скоттсдейле, принимая значительные дозы «Валиума», только чтобы пережить день. Но в течение двух лет, прошедших после службы, отсутствие на ней было одним из моих самых жестоких сожалений, и я всегда задавалась вопросом, не обидела ли я непреднамеренно его родителей и сестру, не присутствуя там.

— Ммм. В воскресенье.

Хоуп немного помолчала, прежде чем сказать:

— Ты можешь остановиться здесь. Тебя забрать из аэропорта?

Мои плечи расслабились.

— Это было бы действительно здорово. Я прилетаю в 6:20 вечера.

— Записываю, чтобы не забыть.

Хоуп сделала паузу, но её голос стал осторожным, когда она снова заговорила.

— Не обижайся, Бринн, но Катадин не для начинающих.

— Вот почему… — я прикусываю нижнюю губу, затем продолжаю на одном дыхании, — я надеюсь, что ты пойдёшь со мной?

— Я бы хотела, — сказала она, — но я уезжаю в Бостон в понедельник утром. Я уеду на неделю преподавать в Бостонском университете. Как долго ты здесь пробудешь?

— Только три дня, — говорю я, размышляя о том, должна ли я заказать обратный билет с открытой датой, но я не хотела терять таких клиентов, как «Бассейны Стью», которые ожидали их законченную работу вскоре после того, как я вернусь из Мэна.

— Знаешь, что? — сказала Хоуп. — Ты справишься. Я составлю для тебя карту. Седельная тропа к вершине Бакстер. Сначала зарегистрируйся на пункте рейнджеров. Потрать время. Там будут тонны туристов АТ.

— АТ?

— Аппалачская тропа (прим. размеченный маршрут для пешеходного туризма в североамериканской горной системе Аппалачи. Аппалачская тропа имеет протяжённость около 3,5 тыс. км от горы Катадин (Мэн) на севере до горы Спрингер (Джорджия) на юге). Я имею в виду, если тебе понадобиться помощь, кто-то будет рядом, чтобы помочь. Я также позабочусь, чтобы ты была экипирована, хорошо? Я одолжу тебе кое-что из своих вещей и достану всё, что, по моему мнению, тебе понадобится, чтобы ты была готова.

Я бы очень желала компанию Хоуп, но даже в одиночестве я знала, что пути назад нет. Мне нужно было это сделать. Для Джема. Для себя.

Вздыхая, я выбрасываю из головы мой разговор с Хоуп и возвращаюсь к разговору с моей матерью, в котором я намекнула, что Хоуп пойдёт в поход со мной.

— Перестань беспокоиться, мама. Это хорошая идея. Я обещаю. Всё будет хорошо.

— Мне это не нравится, Бринн. Ты была на медикаментозном лечении в течение нескольких месяцев. Твой отец и я…

— Мама, прямо сейчас мне нужна твоя поддержка. Впервые после смерти Джема я чувствую себя… Я не знаю… своего рода взволнованной чем-то. Я чувствую… как будто, у меня есть какое-то направление. Цель. Я обещаю, что буду осторожна, но я должна сделать это. Мне это необходимо.

Моя мама некоторое время молчит, прежде чем спросить:

— Тебе нужны деньги?

— Мне тридцать лет, а ты всё ещё относишься ко мне, как к одиннадцатилетней, — говорю я, улыбаясь Майло, который петляет туда-сюда у моих ног.

— Я люблю тебя, — вздыхает она. — Ты всегда будешь одиннадцатилетней для меня.

— Я тоже тебя люблю.

Мы говорим о последней победе моего отца в турнире по гольфу, и она рассказывает мне о новом парне моего двоюродного брата Бэла. Мы заканчиваем наш разговор, смеясь, чего не случалось очень давно. И когда я кладу телефонную трубку и направляюсь в свою комнату, чтобы начать собираться, то чувствую благодарность.

Я чувствую, что готова.

Глава 2

Кэссиди

Шесть лет

Когда мне было шесть лет, я случайно наткнулся в старом сарае, позади нашего дома на своего отца, расчленяющего енота.

Зверек лежал, распластанный на спине, его лапы были прикреплены гвоздями к деревянному столу. Струйки крови бежали из всех четырёх лап и тихо капали на бетонный пол.

Посмотрев с любопытством прямо внутрь открытой двери сарая, я не издал ни звука, приблизившись к верстаку и наблюдая, как мой отец зачарованно смотрит на мёртвое животное, держа в руках что-то похожее на окровавленный скальпель.

И только когда я был в нескольких дюймах от лица животного, я посмотрел ему в глаза и понял, что на самом деле оно не мёртвое. Его глаза, застывшие в агонии, уставились на меня и моргнули. Я ахнул достаточно громко, чтобы отвлечь отца, который повернулся ко мне, на его лице читалась ярость.

— Выметайся отсюда, Кэссиди! — закричал он на меня. — Убирайся, мальчишка. Я работаю!

Выбегая из сарая, я в спешке упал и быстро поднялся на ноги, мчась по лесу, чтобы вернуться назад в дом, к безопасности моей матери.

— Кэсс! — она поприветствовала меня, в то время как я, смущённый и напуганный, бежал, задыхаясь, к тому месту на заднем дворе, где она стояла, развешивая свежевыстиранное бельё на верёвку.

— От чего ты бежишь, снежный малыш?

«От чего я бегу?»

«От чего-то ужасного», — подумал я, бросаясь к ней, пряча голову в её юбке и обхватывая своими тощими руками её тонкую талию.

Даже в шесть я знал, было что-то ужасное, ужасно неправильное в том, что я только что увидел. Но инстинктивно я знал, что нельзя рассказывать ей о произошедшем. Некоторые секреты, особенно самые тёмные, были слишком чёрными, чтобы их озвучивать, слишком ужасными, чтобы ими делиться.

— Лес, — сказал я, вдыхая сладкую благодать её джинсовой юбки, согретой летним солнцем.

— Ты знаешь, что твой папа уезжает сегодня вечером, верно, дорогой? Не вернётся около месяца, разве ты не знаешь?

Она вздохнула.

— Держись рядом, Кэсс. Не уходи снова. Мы вместе поужинаем. Он захочет попрощаться.

Мой отец был дальнобойщиком. Его обычный маршрут, который он однажды показал мне на карте, начинался оттуда, где мы жили, на севере штата Мэн, вниз по восточному побережью до Флориды и обратно. Это 12000 миль в месяц по 95-му шоссе за три рейса на принадлежавшем ему грузовике.

Это означало, что мы не видели его очень часто. Он был дома два или три дня в месяц, в перерывах между поездками. В остальное время мы с мамой жили одни в нашем фермерском домике на окраине Кристалл-Лейк и проводили лето с моим дедушкой, у которого была хижина на севере в лесу, в тени горы Катадин.

Поэтому я не очень хорошо знал своего отца, хотя мама всегда прихорашивалась, когда он был дома, надевала юбки вместо джинсов, и её волосы были распущены, а не собраны в хвостик.

Чирикая от счастья в течение этих нескольких дней каждый месяц, она говорила, что моему отцу нравится, что его женщина выглядит как женщина, и она была только рада угодить. В течение двух или трёх ночей, когда он был дома, меня не пускали в мамину комнату, но я слышал разные звуки, доносящиеся из-под двери ночью: тихие стоны, вздохи и ритмичный скрип маминой кровати. Мне потребовались годы, чтобы выяснить, что это значит.

К моему восьмому дню рождения, я, вероятно, провёл меньше ста дней с моим отцом. За всю свою жизнь.

Мой восьмой день рождения.

В тот день он оказался дома.

Это был последний день из трёх, прежде чем он должен был снова отправиться в путь.

Также это был день, когда полиция штата Мэн постучала в нашу дверь, чтобы арестовать его.

Глава 3

Бринн

— Бринн! Сюда!

Я поднимаю глаза и вижу, как близняшка Джема, Хоуп, машет мне с места выдачи багажа, пока я спускаюсь по эскалатору в аэропорту Бангора. У неё такие же скулы, как и у Джема, такие же аквамариновые глаза, такие же непослушные светло-золотистые волосы, которые падают ей на плечи солнечными волнами. От её легкой улыбки, так похожей на улыбку её брата, моё сердце сжимается.

Я надеюсь, что приезд сюда не является гигантской ошибкой, которая отбросит меня назад в моём прогрессе на пути к нормальной жизни. Опять же, я размышляю, что живу как отшельница, а компанию мне составляет лишь кот. Осталось не так уж много пространства для отступления.

— Ты здесь, — говорит она с улыбкой.

«Ну, привет».

— Хоуп, — говорю я, шагая от эскалатора в её объятия, — я так рада тебя видеть.

Когда она меня обнимает, у меня слёзы наворачиваются на глаза.

«Бесполезно».

Когда она отодвигается, её улыбка исчезает.

— Ты кожа да кости, Бринн.

Я пожимаю плечами.

— Это диета «мёртвый жених».

Она съёживается, резко отступая от меня, из её губ вырывается шокированный вздох.

«Бл*дь».

— Прости, — говорю я, отчаянно качая головой. — Мне так жаль, Хоуп. Я не знаю, почему я это сказала. Чёрт, прости. Я не гожусь быть среди людей. Боже, Хоуп. Мне очень, очень жаль.

— Всё в порядке, — говорит она, хотя мои бездумные слова полностью стёрли её улыбку. Она глубоко вздыхает. — Нужно забирать какие-нибудь сумки, сданные в багаж?

— Нет.

— Тогда, эм, давай пойдём к машине, да?

Я хочу что-нибудь сказать, чтобы всё стало лучше, в то время как мы молча идём к парковке, но ничто не может вернуть мои необдуманные слова, и кроме того, я не хочу показать те чувства, которые не испытываю. Не с Хоуп.

Джем ушёл. Я знаю это. Я знаю, что он никогда не вернётся. Но иногда моя грусть и мой гнев всё же ощущаются такими же твёрдыми, как лёд, — собственно, вот так я их видела в течение долгого времени. Грусть и гнев — бесконечно широкая, бесконечно толстая морозная оболочка вокруг моего сердца. Иногда я не понимала, как моё сердце продолжало биться. И бывало (сейчас мне стыдно это признать), когда я просто хотела, чтобы оно остановилось.

Но оно продолжало пульсировать жизнью, словно знало, что когда-нибудь лёд растает. И я боюсь и приветствую эти мысли. Полюбить кого-то снова будет для меня таким неизмеримым риском — как я смогу вынести потерю кого-то еще раз? — но жить так до конца своей жизни? В постоянном состоянии горя? Эта единственная мысль намного более невыносима, чем движение вперёд. Потому что это не жизнь. Это едва ли существование. И с тех пор, как опять нашла телефон Джема, я начала задаваться вопросом, возможно ли, что я буду готова начать жить снова.

— Сюда, — говорит Хоуп, указывая на чёрный внедорожник. Она открывает багажник, и я забрасываю туда мой чемодан на колёсиках.

— Хоуп, — говорю я, кладя свою руку на её, когда она закрывает багажник. — Мне действительно жаль.

— Я знаю, — говорит она, наполовину улыбаясь, наполовину гримасничая. Пока изучает мои глаза, она накрывает мою руку своей. — Я не видела тебя с тех пор, как он был жив. Ты выглядишь по-другому, Бринн. Ты также кажешься другой.

Слова жалят, но она права. Вот что значит потерять кого-то, кого ты любил так же сильно, как я любила Джема: Я никогда не смогу быть тем человеком, которым я была раньше. Никогда. Я всё ещё пытаюсь выяснить, кем именно я стала.

Я глубоко вздыхаю.

— Я надеюсь, что эта поездка поможет.

Глаза Хоуп чуточку проясняются.

— Ему бы это понравилось, ты знаешь — взобраться с тобой на Катадин, разделить это с тобой.

— Я знаю, — шепчу я, сглатывая комок в горле.

— Ну же, — говорит она, её рука соскальзывает с моей. — Давай отвезём тебя ко мне домой и придумаем лучший способ, как доставить тебя на вершину.

Большую часть полёта до штата Мэн я читала о горе Катадин в путеводителе по Новой Англии, который купила в Сан-Франциско.

Катадин, названная так коренными американцами, означает «величайшая гора», и для Джема ничего не могло быть ближе к истине. Он поднялся на неё в первый раз, когда ему было десять лет, и если бы я спросила Хоуп, она бы понятия не имела, как много раз он взбирался на неё после этого, потому что он практически жил там. В старшей школе в течение лета он зарабатывал деньги в качестве гида, водя экскурсии вверх и вниз по гранитному склону почти каждые выходные и в будни для церковных групп и летних лагерей.

Хоуп застёгивает ремень безопасности, и я делаю то же самое, разворачиваясь к ней.

— Что ты думаешь на счёт того, что я попробую «Острие ножа»?

Она переключается на задних ход, но толкает рычаг переключения передач обратно, когда резко поворачивает голову ко мне с шокированным выражением лица.

— Я бы спросила, есть ли у тебя предсмертное желание.

Любимым способом Джема подняться на гору была тропа, называемая «Острие ножа». И да, местами дорожка была всего три фута в ширину (прим. 92 см), с крутыми обрывами по обе стороны. И да, эта тропа унесла двадцать три жизни за последние пять десятилетий. Но я здесь. И я отчаянно пытаюсь идти по стопам Джема на возможном для меня максимуме.

— Ты делала это?

Она кивает с каменным лицом.

— Да.

— Тогда почему я не могу?

Хоуп отворачивается от меня и выезжает с парковки.

— Потому что, как и мой брат, я взбиралась на Катадин с десяти лет.

— Я совершила несколько сложных восхождений с Джемом, — говорю я. — Он возил меня в Йосемити каждые вторые выходные (прим. национальный парк Йосемити — один из самых красивых заповедников США, расположенный в горах Сьерра-Невада, штат Калифорния). Я поднялась на Глейшер Пойнт (прим. смотровая площадка, откуда открывается потрясающий вид сразу на долину Йосемити, водопад и горные вершины).

— Через Четырёхмильную тропу?

— Да.

— Правильно. Это напряжённая тропа к вершине под тысячу метров.

— И…?

— Что происходит после напряженной, по оценке, тропы?

— Очень напряженной.

— Ага. Что тогда?

— Эм…, — мямлю я, пытаясь вспомнить. — Очень, очень напряжённой?

Хоуп закатывает глаза, затем расплачивается со служащим за выезд с парковки и направляется в ночь.

— Ты знаешь, как оценивается «Острие ножа»?

Нет. Но я чувствую, что вот-вот получу нагоняй.

— С прибабахом, — говорит Хоуп, останавливаясь на красный свет и поворачиваясь, чтобы посмотреть на меня с раздражением и беспокойством. — Вот так её оценили. Рекомендуется только для опытных альпинистов.

Она делает глубокий вдох, нажимая на газ, когда свет меняется.

— Бринн, мне стоит беспокоиться о тебе?

— Нет.

Облокотившись на подлокотник, я сдерживаю жалящие слёзы.

— Я просто… я всего лишь хочу…

— Я знаю, — говорит Хоуп, вздыхая, когда поворачивает на шоссе. — Ты хочешь почувствовать себя рядом с ним. Но ты должна быть разумной, если собираешься идти на одну из величайших гор. В отличие от Глейшер Поинт, пик Бакстера находится на высоте 1600 метров (прим. на территории парка Бакстера находится гора Катадин, представляющая собой систему из нескольких вершин. Один из самых высоких пиков (1605 метров) назван в честь губернатора Бакстера. На Катадине располагается конечная точка туристического маршрута, так называемой «Аппалачской тропы», протяжённостью около трех с половиной тысяч километров, от горы Катадин на севере, до горы Спрингер на юге). Дополнительные пятьдесят процентов на подъём, Бринн. Ты устанешь к тому времени, как доберёшься до вершины. Измождённая до такой степени, что ты и представить не можешь. Ты определённо недостаточно сильна, чтобы принять вызов «Острия Ножа». Без обид. В любом случае, Джем вернётся из мёртвых и убьёт меня, если я призову тебя сделать это. Это одна из самых опасных троп в Новой Англии (прим. регион на северо-востоке США, включающий в себя следующие штаты: Коннектикут, Мэн, Массачусетс, Нью-Гэмпшир, Род-Айленд, Вермонт. Граничит с Атлантическим океаном, Канадой и штатом Нью-Йорк. Здесь располагались одни из самых ранних поселений в Северной Америке). В мире.

— Хорошо, — говорю я, поднимая руку, чтобы провести пальцами по глазам. — Никакого «Острия Ножа».

— Уф. Думала, ты будешь драться со мной из-за этого.

— Неа. Я поняла.

Я киваю, но разочарование по поводу изменения моих походных планов заставляет меня сменить тему.

— Как твои родители?

— Они сильно постарели, ты знаешь, после того… как это случилось, — делиться она с тяжёлым вздохом, — но они упрямые новые англичане. Они, вероятно, переживут нас всех.

Она смотрит на меня.

— У тебя будет время увидеться с ними, пока ты здесь?

Я знаю, что не стану этого делать. Кроме того, я не знаю, что им сказать. Но Хоуп смотрит на меня, поэтому я пытаюсь дать ей ответ, который она хочет.

— Может быть, во вторник, на обратном пути в аэропорт? Я обязательно постараюсь, — говорю я. — Как твои дела? Всё ещё любишь свою работу?

Хоуп — самый молодой профессор биологии в университете штата Мэн.

Она кивает, её лицо расслабляется.

— Полностью.

— Есть какие-нибудь хорошие новости?

Она улыбается.

— Ну… я встретила кое-кого.

Я улыбаюсь ей, удивляя себя, потому что чувствую редкую волну подлинного счастья, слыша её новости.

— Шокируй меня и скажи, что он один из твоих студентов.

Тихо посмеиваясь, она качает головой, от чего колышутся белокурые волны.

— Извини, что разочаровываю тебя. Он профессор экологических исследований в Бостонском университете. Приехал в Ороно, чтобы провести занятие, и, к счастью, я присутствовала.

— Любовь с первого взгляда? — поддразниваю я.

— Дело в том, каким образом он рассказывал о сохранении земель, — говорит она, драматично вздыхая, прежде чем подмигнуть мне.

— Биолог и защитник окружающей среды. Вы идеально подходите друг другу.

— Надеюсь, — признаётся она, желая того же.

— Эй! — говорю я, кусочки информации встают на свои места. — Ты же сказала, что поедешь в Бостон завтра?

— Ага.

— И как долго вы двое вместе?

— Десять месяцев, плюс-минус.

— Ты думаешь, он собирается…

— Не говори этого! Это плохая примета.

— …предложить? — шепчу я на её предупреждение.

— Ох, видишь, что ты сделала? Чёрт, надеюсь, ты не сглазила!

— Извини, — говорю я, склоняя голову на бок. — Но теперь, когда это произнесено… ты думаешь?

— Как я и сказала… я надеюсь на это.

Лишь на мгновение мой мозг возвращается к Джему, стоящему на одном колене, его аквамариновые глаза затмевали небо позади него, когда он открыл крошечную белую бархатную коробочку на ладони.

«Бринн, ты выйдешь за меня?»

На мгновение, я зажмуриваю глаза и делаю глубокий вдох, затем снова открываю их, выдыхая, готовясь к волне паники, которая всегда сопровождает особо острые воспоминания.

Может быть, это происходит из-за того, что я далеко от места, где потеряла его, или из-за его сестры, которая любила его так же сильно, как я, или из-за этого плана — взобраться на Катадин и попрощаться с ним, но вместо паники меня омывает волна спокойствия, и слёзы отступают.

Со вздохом облегчения я опускаю окно и вдыхаю воздух Мэна, радуясь тому, что воспоминания о моём собственном предложении согревают меня, а не уничтожают.

— Я тоже на это надеюсь, — говорю я, глядя на близняшку Джема и молясь, чтобы в её будущем было всё счастье, украденное у её брата. — Я действительно, действительно надеюсь.

Глава 4

Кэссиди

Девять лет

Секретарь начальной школы, миссис Хьюз, смотрит на меня через стойку холодным взглядом, и я сползаю ниже по стулу, уставившись на свои потрёпанные кроссовки, которые покрыты высыхающей рвотой.

После обеда двое детей заманили меня в туалет, тот, что помельче, стоял перед дверью, в то время как тот, что побольше, спросил меня, был ли я «насилующим и убивающим ублюдком», как мой отец. Когда я не ответил, он толкнул меня так сильно, что я наткнулся на раковину, вскрикнув, когда тонкая плоть моего бедра встретила гладкую, твёрдую беспощадную керамику.

— Один глаз голубой, а другой зелёный, — насмехался он, слюна собиралась в уголке его рта, когда он наступал на меня. — Это пи*дец как странно. Ты проклятый урод, убийца.

Он снова толкнул меня, и я тихо захныкал.

— Будешь плакать? — спросил он.

Я хотел плакать.

Чёрт, я хотел плакать почти каждый день моей жизни, но вместо этого втянул щёки и сжал зубы вокруг тёплой влажной плоти, желая, чтобы боль от укуса подавила слёзы, пока я смотрел на кафельный пол.

— Тебе больше не место в этом городе, — сказал он. — От тебя и твоей мамы всех бросает в дрожь. Вы должны уехать.

— Джей-Джей, нам нужно уходить. Кто-нибудь зайдёт.

— Заткнись, Кенни.

Джей-Джей повернулся обратно ко мне, дважды сильно шлёпнув меня по щеке, заставляя посмотреть вверх.

— Ты смотришь на меня, когда я разговариваю с тобой, пацан.

Его глаза были карие и злые.

— Ты слышал меня? Никто не хочет, чтобы ты был здесь, убийца.

Я сглотнул поднимающуюся в горле желчь.

— Никто не хочет, чтобы здесь была твоя испорченная кровь.

— Джей-Джей…

— Никто не хочет напоминания о том, кем был твой папа и что он сделал.

Я снова пытаюсь сглотнуть, но кажется, что мышцы моего горла замерли, и я не могу заставить их работать.

— Никто не хочет…

Острое, неизбежное, неудержимое нечто поднимает содержимое моего желудка, и я открываю свой рот как раз вовремя, чтобы извергнуть обед, полностью забрызгивая толстовку Джей-Джея Пэтриэнса, его голубые джинсы и «найки».

— Бл****дь! — кричит он, отшатываясь. — Какого хрена?

Слёзы, текущие из моих глаз, скорее результат рвоты, чем реакция на подлость. Рвота капала с моих губ и подбородка на красную футболку и на поцарапанные дешевые кроссовки.

— К чёрту это! — прокричал Кенни, открывая дверь уборной и исчезая в коридоре.

— Ты заплатишь за это, маленький говнюк! — проревел Джей-Джей, разворачиваясь, чтобы последовать за Кенни.

Моя футболка и обувь были покрыты рвотой, и без смены одежды я не мог вернуться в класс. Поэтому вместо этого я отправился в кабинет медсестры. Она взглянула на меня и вздохнула без сочувствия, дав мне спортивные штаны и старую футболку из забытых вещей. Одеваясь, я слышал, как она сказала школьному секретарю позвонить моей маме.

Мама приехала сорок минут спустя, её взгляд был обеспокоенным, когда она смотрела на меня. Я пробормотал что-то о том, что сожалею, но она сказала мне остаться на месте и поспешила в кабинет директора. Сидя на стуле за полуоткрытой дверью, я мог слышать практически всё, что он ей говорит.

— Эта школа просто не подходит для Кэссиди, мисс Портер. Я уверен, вы можете понять, как непросто другим детям рядом с вашим сыном.

— Но почему? — тихо говорит она, её голос эмоционален. — Кэсс — хороший мальчик. Добрый.

Мистер Раггинс прочищает горло.

— У нас никогда не было проблем с Кэссиди как таковых, и, для ясности, я не могу заставить вас забрать его из школы, мэм. Но я могу сказать вам, что такие эпизоды, как сегодня, не будут единичными. Я полагаю, что со временем станет только хуже для вашего сына.

— Я не понимаю. Он и мухи не обидит, — говорит она. — Он нежный и…

— Никто здесь не оспаривает этого, мисс Портер. Но, думаю, было бы лучше для Кэссиди и для вас мэм, подумать о его домашнем обучении.

— Домашнее обучение?! Но я не учитель. Я не знаю, как учить его.

Я представляю, как мистер Раггинс наклоняется вперёд, когда его стул скрипит.

— Не нужно им быть. Вы можете купить книгу в «Уол-Марте» в Линкольне, в которой вы узнаете, как научить его всему, что ему нужно знать. Мы даже можем заказать её для вас, если это поможет. Или я могу попросить миссис Хьюз подготовить для вас рекомендации.

— Но что насчёт друзей? Ему будет одиноко, ведь компанию ему могу составить только я.

— Мисс Портер, — мягко говорит мистер Раггинс. — У Кэссиди нет друзей, мэм.

— Конечно же, есть, — говорит она, — Джои Гиллиган. Сэм Уайт. Маркус…

— Нет, мэм, — твёрдо говорит мистер Раггинс. — У него больше нет друзей. Кэссиди сидит один на обеде, один на скамейке, на перемене. Он ходит по коридорам один. Никто не говорит с ним, если только не захотят усложнить ему жизнь. Он занимается своими делами — да, мэм, но неприятности всё ещё находят его.

Моя мама всхлипывает, и это немного разрывает моё сердце, потому что я держал это в секрете — то, как другие дети относились ко мне после ареста и осуждения моего отца. Я не хотел беспокоить её чем-то ещё. Теперь она знает, и я могу сказать, что ей больно. Я сжимаю кулаки, и даже при том, что мои щёки всё ещё сырые и кровоточат, я всё равно прикусываю их изнутри.

— Мистер Раггинс! Кэссиди не сделал ничего плохого! — говорит мама, её голос немного ломается.

— Но его отец, определённо, сделал, — говорит мистер Раггинс. Его стул снова скрипит, и на этот раз я представляю, как он отклоняется от моей матери. — Спросите семьи этих бедных девушек. Он поступил нехорошо, это точно.

— Пол… ну, он очень больной человек. Мы не… то есть, мы понятия не имели, что происходило. Он всё время был в отъезде, и… и…

Она делает паузу, прежде чем вновь заговорить.

— Но Кэссиди просто ребёнок. Ему всего девять. Он — не его отец.

— Кэссиди — его сын, мэм.

Его сын.

Я сын человека, которого один репортер назвал «самый кровавый серийный убийца, которого когда-либо знал штат Мэн». Моя мама пыталась защитить меня от правды, но скрывать её во время суда и приговора было невозможно. Это было по телевизору и в газетах в продуктовом магазине. Это было везде.

Мой отец, Пол Айзек Портер, изнасиловал и убил, по меньшей мере, дюжину девушек вдоль полосы 95-го шоссе в период между 1990 и 1998 годами.

Это факт.

И теперь это следует за мной, куда бы я ни шёл.

Сын насильника.

Сын убийцы.

Урод.

Убийца.

С тех пор, как его арестовали, и особенно после его осуждения, меня обзывали всеми безобразными словами, которые только могли прийти в голову. Люди переходят улицу, когда видят, что я и моя мама приближаемся. Они забрасывают яйцами наш дом и кидают камни в наши окна. Они уходят с нашей скамьи в церкви, когда мы садимся. Официантки в городской закусочной делают вид, что не видят нас, даже когда мама спрашивает, можем ли мы оформить наш заказ. Даже хорошие люди — как мои учителя, как пастор и его жена, как мистер Раггинс — едва могут смотреть нам в глаза.

Мама плачет всё время. Она называет себя глупой и наивной и говорит, что должна была знать. Она мало спит. Она подпрыгивает при малейшем звуке. И в последнее время, когда она думает, что я не замечаю, она пристально смотрит на меня, словно ломает голову над чем-то. Если я ловлю её, она быстро отводит взгляд, как если бы я был пойман на том, что делаю что-то не так.

«Кэссиди его сын, мэм».

Но я не он. Я — это я. Отдельный человек.

В течение долгой и мучительной тишины я жду, что мама скажет что-нибудь — что угодно — ещё раз попытается объяснить, что мы с отцом — отдельные люди. Я никого не насиловал. Я никого не убивал. Я никому не причинил вреда. Никогда.

Но она ничего не говорит.

И её молчание пугает.

— Сегодня заберите его домой, мэм, — говорит мистер Раггинс после долгого и неловкого молчания. — И подумайте о том, что я сказал… хорошо? Я уверен, что так будет лучше для всех.

Когда мама выходит из кабинета мистера Раггинса секундой позже, её лицо белое, а глаза красные и заплаканные. Побеждённые.

— Мама? — бормочу я, чувствуя беспокойство, когда беру её за руку и смотрю в её налитые кровью голубые глаза.

Она смотрит на меня и поднимает подбородок.

— Мы уходим.

Я иду рядом с ней по коридору и выхожу через двойные двери на стоянку. Я молчу, когда сажусь на заднее сиденье и пристёгиваю ремень, молчу, когда мама заводит машину, и молчу, когда она тихо плачет всю дорогу домой.

Глава 5

Бринн

Когда мы добираемся до её дома, Хоуп открывает бутылку хорошего «Мерло» и жарит для нас стейки, рассказывая мне альпинистские истории о ней и Джеме, пока мясо шипит, а на небе появляются звёзды. Она рассказывает мне о том, как Джем спас жизнь маленькой девочке, которая отстала от семьи во время похода. Никто из рейнджеров не смог её найти, кроме Джема, который знал каждый уголок Катадин, сумев найти её возле одного из водопадов на «Охотничьей тропе».

— Ему было всего лишь пятнадцать, но вот тогда-то я и поняла, что восхождение на горы не было для него просто хобби, — говорит Хоуп, потягивая вино, в то время как светлячки освещают её задний двор, словно цепочка мигающих Рождественских огней. — Это выражение его лица, когда он пришёл на парковку, где они основали поисковый штаб. Он был покрыт дорожной пылью. Она выглядела ещё хуже. Но он… ну, я знала, что мы никогда не вытащим его из леса после этого.

— Он никогда не рассказывал мне эту историю.

Я делаю глоток вина.

— Боже, я скучаю по нему.

Стоя рядом с грилем, она вздыхает, кладя руку на бедро.

— Обещай, что не рассердишься, если я скажу кое-что?

Мои глаза расширяются.

— Ты собираешься сказать что-то плохое?

— Не плохое, на самом деле… просто откровенное.

Я сглатываю.

— Хорошо.

— На самом деле, я не представляла вас парой.

— Не представляла?

— Не пойми меня неправильно, ты делала его счастливым, и я на сто процентов уверена, что он любил тебя.

Сидя на скамейке для пикника возле гриля, я делаю ещё один глоток вина, глядя на неё и ожидая продолжения.

— Но… полагаю, я всегда думала, что он, в конечном итоге, будет с кем-то, кто любил бы природу, — ты понимаешь, туризм, скалолазание, походы, всё это — так же, как он.

— Мне… понравилось это, — бормочу я.

— Нет, — говорит Хоуп, и хотя я никогда не видела, как она учит, я внезапно получила представление о ней в образе профессора. — Ты терпела это. Потому что это было частью его работы и потому что ты любила его. И, может быть, даже… — она на мгновение останавливается, пригвождая меня взглядом, — …потому что думала, что сможешь изменить его.

— Ты многое предполагаешь.

— Я?

Её голос затихает, и я подозреваю, что мы приближаемся к той части, которая способна разозлить меня.

— Я долго об этом беспокоилась. Ты и Джем. Я беспокоилась, что ты, в конце концов, заставишь его выбрать.

Её слова высасывают воздух из моих лёгких, зрение затуманивается.

— Ох.

— Бринн, — осторожно начинает она, закрывая крышку гриля и садясь рядом со мной. — Я не хочу обидеть тебя. Клянусь, что нет. Но мне просто интересно, если бы, со временем… если бы, возможно, ты бы меньше ходила в лес. Ты не росла, путешествуя и занимаясь скалолазанием. Ты не смогла сказать мне, здесь и сейчас, с какой-либо убеждённостью, что ты любила это. Но он любил. Это был даже не эгоизм, это был инстинкт. Это было необходимо. Это было в его крови, и у тебя не было никакого способа когда-либо вытащить его из леса.

— Я не пыталась вытащить его из леса. Я любила его таким, каким он был.

— Я знаю, что любила, — говорит она, морщась, когда наклоняет голову на бок. — Но ты бы хотела путешествовать пешком и разбивать лагерь каждый отпуск? Хотела бы растить своих детей в лесу каждые выходные?

Она делает паузу, качая головой.

— Ты жила в городе. В центре Сан-Франциско, Бринн. Сходить в поход было для тебя экскурсией. Однодневная поездка. Для Джема это было образом жизни. Его работой было писать о походах и скалолазании, и я полагаю, что эту его часть ты терпела и пыталась принять, присоединяясь к нему время от времени. Но ты должна знать, даже когда он был с тобой, он порабощал часть своей натуры, живя в городе. Он жаждал быть в дикой природе постоянно. Всё время. Каждые выходные. Каждое мгновение.

— Он сказал тебе это? Что он предавал себя?

— Я знала его лучше, чем кто-либо, — тихо говорит она. — Я наблюдала это. Я волновалась за него. И за тебя. За вас обоих.

Глаза Хоуп печальны, когда она смотрит на меня пристальным взглядом, и это сжимает мне сердце. Отчасти причина, по которой её слова так сильно ранят, заключается в том, что они обращены к истине, которую я игнорировала, которую я никогда для себя полностью не признавала: что, со временем, я могла ходить с Джемом в лес всё реже и реже, потому что мне не нравилось это. А Джем не смог бы остаться в стороне, потому что он любил это. И, возможно, я бы обиделась на его драгоценные леса за то, что крали его у меня. Я даже могла бы начать обижаться на него тоже.

— Ты поделилась своими переживаниями с Джемом? — спрашиваю я, меняя формулировку своего предыдущего вопроса. Я хочу знать, обсуждали ли они это за моей спиной.

Она поднимает подбородок и кивает.

— Он был моим близнецом.

— И что он сказал? — спрашиваю я скрипучим голосом.

— Что он может любить вас обоих. Что вы вместе разберётесь с этими.

— Мы бы сделали это, — говорю я, смотря в её глаза и чувствуя себя смущённо и одновременно рассержено.

Она встаёт, пересекает внутренний дворик и поднимает крышку гриля, чтобы перевернуть стейки.

Моё праведное негодование возрастает, когда я допиваю вино. Как она посмела усомниться в силе нашей любви? Как она посмела усомниться в отношениях, у которых даже не было шанса?

— Зачем ты мне сказала это? — спрашиваю я. — В чём смысл?

Она оборачивается, выражение её лица сочувствующее, но не сожалеющее.

— Потому что ты горюешь уже два года.

— И что с того? — спрашиваю я, язвя.

— Так легко идеализировать кого-то, кто мёртв, чтобы сделать свою жизнь святилищем для них.

— Думаешь, было легко потерять своего жениха? — спрашиваю я, вскакивая на ноги. — Потерять любовь всей моей жизни?

— Нет, — тихо отвечает она. — Думаю, это было мучительно.

— Тогда…?

— Джем не был богом, — шепчет она, слёзы катятся по ее щеке. — Он был прекрасным и чистым… но он был не без греха, как и все остальные. Он предложил тебе своё сердце, но его душа уже принадлежала лесу, Бринн. Всегда.

«Моя душа принадлежит Катадин… Ну, во всяком случае принадлежала, до того, как я отдал её тебе».

Теперь я вспоминаю слова, слышу их в своей голове — то, как первая половина предложения была произнесена с благоговением, в то время как вторая половина была сказана легко и сладко, когда он потрепал меня по щеке.

— Он любил меня, — хнычу я.

— Да, любил.

— Мы бы сделали это.

Она смотрит на меня, её глаза грустны, а её молчание говорит красноречивей всяких слов.

— Мы бы с этим разобрались, как он и сказал! — настаиваю я.

— Хорошо, — мягко говорит она, но между нами уже произошло что-то невысказанное: и это молчаливое и ужасное понимание:

Мы могли бы разобраться с этим. Но опять же, может, и нет.

***

Мы едим большую часть времени в тишине, и в какой-то момент мне приходит в голову, что Хоуп говорит то, что я бы сказала только тому, кого никогда не собиралась увидеть снова. И вот тогда я осознаю это: сегодня наша лебединая песня. На самом деле, мы не были друзьями — лишь соединены нашей общей любовью к тому, кого сейчас нет. Когда она завтра уедет в Бостон, она будет жить своей жизнью, и я думаю, что она ожидает, что я буду жить своей. После сегодняшнего вечера, мы, вероятно, больше не увидимся.

— Есть что-нибудь, что ты хочешь знать? — спрашиваю я. — О Джеме?

Она поднимает глаза, её взгляд смягчается, губы искривляются в грустной улыбке, и я знаю, что права насчёт нашего прощания. Но она качает головой.

— Нет ничего, чего бы я не знала о нём.

— Я — болезненное напоминание о нём, — говорю я без горечи. — Должно быть, было тяжело позволить мне приехать сюда.

— Бринн, — говорит она, вытирая рот, прежде чем продолжить. — Я любила Джема. Но помимо этого, он был моим близнецом. Он был частью меня — больше, чем любой другой человек на поверхности земли. Ты знала, в вечер, когда он умер, я потеряла сознание в тот момент, когда его сердце перестало биться? В одну минуту я стояла перед микроволновкой, готовя попкорн, чтобы посмотреть фильм. Два часа спустя я очнулась на полу в кухне, потому что мой телефон звонил. Это звонила ты, чтобы сказать мне, что он умер.

Она тянется к бутылке «Мерло» и наполняет наши бокалы.

— Ты была хороша для него. Я серьёзно. Он действительно был счастлив с тобой. У него были большие надежды. И я всегда буду благодарна за то, что он испытал настоящую, романтическую любовь перед смертью.

Она делает глоток, глядя на меня через край своего бокала.

— Веришь или нет, всё, что я говорю тебе сегодня, я говорю за него.

Она делает паузу, позволяя словам дойти до меня.

— Ты понимаешь меня? Я говорю то, что он хотел бы, чтобы я сказала, чтобы помочь тебе двигаться дальше.

Я стискиваю зубы и, глядя на неё, готовлюсь.

Она осторожно продолжает.

— Он ушёл, но ты всё ещё здесь. Ты должна отпустить его, иначе ты никогда не узнаешь, что или кто произойдёт дальше.

Что или кто произойдёт дальше.

Вот кое-что, в чём я чувствую себя виноватой, признавая, что с тех пор, как потеряла Джема, я жажду кого-то. В мои самые одинокие моменты я так отчаянно жажду кого-то, что это вызывает боль. Я хочу, чтобы кто-то обнимал меня, шептал мне на ухо, переплетал свои пальцы с моими и дышал напротив моей кожи. Я хочу познать любовь снова. Фактически, я активно стремлюсь к этому, хотя, на самом деле, я не могу представить, что приму это.

Почему?

Не только потому, что любить снова будет пугающе, но и потому, что любить кого-то другого — будет означать предательство Джема.

Читая мои мысли, Хоуп качает головой.

— Попрощаться — не значит забыть. Движение вперёд не означает, что ты никогда не любила его. Я говорю тебе отпустить. Я говорю тебе, что тебе позволено быть счастливой.

Всхлип, застрявший в моём горле, вырывается, а руки дрожат на коленях, хотя вечер тёплый.

Хоуп берёт мои руки в свои, согревая их, и мягко повторяет:

— Бринн, отпусти его. Тебе позволено снова быть счастливой.

Спираль скорби и облегчения пронзает меня, как пуля. Скорбь и облегчение одновременно, но в основном облегчение. В основном прекрасная, внушающая страх, долгожданная капитуляция облегчению.

Плечи опускаются.

Голова падает вперёд к ожидающему плечу Хоуп.

И я плачу.

Глава 6

Кэссиди

Четырнадцать лет

Пять лет назад, после суда над моим отцом, когда жизнь в городе стала невыносимой, мы с мамой переехали к моему дедушке Клири, который жил в уединении в лесной хижине на Северо-востоке Пискатакуис (прим. округ, штат Мэн, округ США, центральный штат Мэн, США. Это преимущественно гористая местность).

На этой неорганизованной территории северной части штата Мэн, где нет местных органов власти, где приблизительно 340 человек живут на 1800 квадратных милях, мой дедушка жил на акрах и акрах необузданной, неукротимой дикой природы. Самым близким путём была грунтовая лесовозная дорога, примерно в четырёх милях от его хижины, добраться до которой можно только по практически непроходимым трассам вездеходов в лесу.

Мне было девять, когда мы переехали сюда.

Мне было десять, когда моего отца убили в тюремной драке.

Сейчас мне четырнадцать.

Прежде чем мы сюда переехали, я и мама навещали моего дедушку каждое лето. Нас подобрал кукурузник армейского приятеля моего дедушки на поле Девитт рядом с Бангором (прим. город в округе Пенобскот, в штате Мэн) и высадил на травянистом лугу у дедушкиного уединенного дома.

Я вырос, постигая, как функционировал его необычный дом.

Оригинальная конструкция была построена моим дедом Фрэнком Клири и двоюродным дедушкой Бертом Клири, когда они вернулись из Вьетнама. Сначала это должен был быть лишь охотничий домик, маленький и аккуратный, на 800 квадратных футов, с резервуаром для сбора дождевой воды, дизельным генератором и флигелем. Однако, когда мой дедушка, который потерял руку на войне, разочаровался в мире, в который вернулся, он постепенно внёс изменения в планировку, добавив кухню, гостиную и две небольшие спальни. Его брат приезжал помогать ему каждое лето, и им удалось добавить круговую террасу, погреб и небольшую застеклённую теплицу. Они вырубили деревья и разбили сад, затем построили небольшой сарай для полдюжины кур, одного петуха, коровы и козы. В том же году они утеплили постройки, чтобы кто-нибудь мог оставаться круглый год и ухаживать за домашним скотом. И когда наступила весна, мой дед решил вообще не уезжать и сделал усадьбу своим постоянным жилищем.

Пару лет спустя на конференции по солнечным батареям в Нашуа он купил достаточно ячеек, чтобы покрыть крышу своей хижины. Он также встретился с моей бабушкой, бывшей хиппи из Сиэтла, которая думала о том, чтобы сделать решительный шаг к упорядоченному образу жизни.

После быстрой свадьбы в Бостоне они вернулись в Мэн и вместе привели в порядок своеобразную хижину, женская рука сделала её комфортным, хоть и очень простым загородным домом. Солнечной энергии, поглощённой панелями, было достаточно для одновременного питания одного электроприбора, лампочек и прочих небольших электрических устройств.

И они были счастливы.

Пока моя бабушка не обнаружила, что была беременна моей мамой.

Поначалу мой дедушка утверждал, что воспитание их ребёнка вне системы было лучшим подарком, который они могли дать своему отпрыску, но моя бабушка, чьи чувства изменились с предстоящим материнством, обнаружила, что жизнь вне системы менее приемлема. С отсутствием минимальных медицинских навыков у них обоих, такая изоляция стала для нее некомфортной. Кроме того, она настаивала, что для правильного умственного развития их ребёнку необходимо больше социального взаимодействия.

Мой дед неохотно продал корову и куриц, закрыл хижину и переехал с семьёй в ближайший настоящий город, Кристал-Лейк (прим. Crystal Lake, город в округе Блу-Эрт, штат Миннесота, США), из которого, однако, открывался довольно хороший вид на Катадин.

Там он выживал, а не жил, дожидаясь того дня, когда его дочь закончит старшую школу, а он и его любовь смогут вернуться в лес. К сожалению, моя бабушка, умершая от рака яичников до моего рождения, так и не вернулась. Тем не менее, дедушка после её кончины уволился с работы, продал дом в Кристал-Лейк и вернулся в хижину на Северо-Востоке Пискатакуиса, поклявшись, что никогда не уедет вновь.

Мама учила меня дома с четвёртого класса, а дедушка научил меня всему остальному, что мне нужно было знать, чтобы позаботиться о себе. К двенадцати годам я был способен управляться с большей частью имущества, регулировать и чистить солнечные панели, проверять резервуар для дождевой воды, следить за домашним скотом и ухаживать за внутренним и наружным садами.

Мебель, которую моя бабушка выбрала в 1980-х годах, вероятно, сейчас устарела, но мне, действительно, всё равно.

Эта хижина с её пристройками, садами и лугом — мой дом. Он далеко от любопытных глаз, полных ненависти и едких голосов, которые обзывают вас прозвищами, которые вы не заслужили, а унаследовали.

Это моё убежище, и мне здесь нравится.

— Кэсс, иди сюда и помоги немного своему деду в саду. Мне нужно поговорить с тобой, сынок.

— Конечно, дедушка, — говорю я, бросая взгляд на маму, тихо дремлющую в кресле у окна под лучами летнего солнца. В последние несколько месяцев она начала всё больше и больше дремать, оставляя меня самостоятельно осваивать учебный курс старшей школы.

На прошлой неделе дедушка связался с самолётом, и он забрал мою маму к доктору в Миллинокете, где она провела четыре дня, сдавая анализы. Она вернулась вчера вечером, выглядя ещё грустнее и более хилой, чем до отъезда. Прошлой ночью я уснул, слушая тихий ропот её голоса, когда она сидела напротив дедушки за кухонным столом, оба говорили быстрым эмоциональным шепотом.

Вот, что я знаю:

С моей мамой что-то не так. И это плохо.

И когда я встаю, чтобы последовать за дедушкой на улицу, моя грудь наполняется страхом.

«Я не хочу знать. Я не хочу знать. Я не хочу знать».

Иногда вы просто не хотите слышать слова.

— Укрой свою маму, а потом приходи ко мне в теплицу, хорошо? — говорит он, указывая на одеяло своей рукой-протезом.

— Конечно, — снова отвечаю я, наблюдая, как он выходит через кухонную дверь, оставляя меня в одиночестве.

Большую часть моей жизни, даже когда мой отец был жив, дедушка был для меня самой важной фигурой, настоящим отцом. Я никогда не чувствовал себя очень близким с Полом Исааком Портером, никогда не чувствовал к нему ту любовь, которую ребёнок должен испытывать к своему отцу. Вполне возможно, что график его отлучек затормозил рост эмоциональной связи между нами, но я знаю, что это была только часть причины. Я никогда не чувствовал себя комфортно рядом с отцом, так, как я чувствовал себя с дедушкой. Возможно, это было воспоминание о том страдающем еноте. Возможно, это было шестое чувство о том, кем на самом деле был мой отец. Но отец, в лучшем случае, был туманной фигурой на периферии моей жизни. Дедушка — невероятный, с раскатистым голосом и лучшими медвежьими объятиями — жил в моём сердце.

Когда я беру с подоконника одеяло, разворачиваю его и натягиваю на мамины плечи, книга, которую она читала, соскальзывает на пол, но мне удаётся схватить её как раз перед тем, как она упадёт. Засунув её себе под мышку, я заканчиваю накрывать маму, а затем бросаю взгляд на обложку.

На обложке книги зернистое изображение Адольфа Гитлера, я встречал черно-белые фотографии в учебниках старшей школы. Последний из Гитлеров. Я открываю книгу и читаю аннотацию:

«В конце Второй мировой войны, человек, которого Адольф Гитлер называл «мой отвратительный племянник», изменил имя и исчез… уроженец Британии, Уильям Патрик Гитлер, который к тому времени поселился в США, оставался анонимным… до сих пор. История Уильяма Патрика настолько увлекла британского журналиста Дэвида Гарднера, что он потратил годы, пытаясь найти последнего родственника диктатора, носящего фамилию Гитлер. Гарднер обнаружил, что четверо его сыновей заключили договор о том, что для того, чтобы гены Адольфа Гитлера умерли вместе с ними, ни у кого из них не будет детей».

Я знаю, кем был Адольф Гитлер. Я и мама посвятили довольно много времени изучению событий Второй мировой войны.

Перевернув книгу, я смотрю на фото молодых людей на обложке рядом с фотографией их двоюродного дедушки Адольфа. Они были его племянниками, верно? Мужчины, которые решили, по-видимому, никогда не жениться, никогда не заводить детей, чтобы гены безумца погибли вместе с ними.

У меня в груди начинает колотиться сердце, и я бросаю книгу на маленький журнальный столик рядом с мамой, уставившись на книгу, как если бы она была свернувшейся змеёй.

Племянники Гитлера негласно согласились убить свою родословную.

Моя мысль мгновенно переносится ко мне и моему отцу, а также к тем двенадцати девушкам, которых он изнасиловал и убил.

И мне интересно — я сглатываю — интересно, читает ли мама эту книгу, потому что она думает, что я должен сделать то же самое… что я также должен заключить договор, чтобы...

— Закончил там, Кэсс?

Подпрыгнув от звука дедушкиного голоса, я отворачиваюсь от мамы и спешу присоединиться к нему у задней двери.

— Да, сэр.

Его голубые глаза старее и печальнее обычного и смотрят прямо в мои.

— Давай соберём немного томатов, а?

Я следую за ним в теплицу, закрываю за собой дверь и поднимаю с пола плетёную корзину.

— Нет ничего хорошего в приукрашивании вещей, Кэсс, — говорит дедушка, осторожно стаскивая помидор с лозы и кладя его в мою корзину.

— Нет, сэр.

— Твоя мама просила меня поговорить с тобой.

Я сжимаю зубы и задерживаю дыхание, моргая и чувствуя жжение в глазах, когда он кладёт ещё один помидор в корзину.

— Сэр, — шепчу я, но его слова выходят быстрее:

— Она умирает, сынок.

Комната вращается, и я слышу свои резкие вздохи, быстрое поступление холодного воздуха причиняет боль моей груди, в то время как корзина выскальзывает из моих пальцев.

— Полегче, парень, — говорит дед, забирая у меня корзину своей протезной рукой. Другая его рука приземляется на моё плечо. — Успокойся. Сделай вдох, Кэсс. Ты знал, что что-то случилось.

— Да, сэр, — я справляюсь с прерывистым дыханием, в то время как горячие слёзы, скопившиеся в глазах, начинают падать. Его морщинистое лицо расплывается передо мной.

— Ей уже много лет нездоровится. Оказывается, рак съедал её… так же, как её маму.

— Есть лекарства. Химиотерапия, — говорю я, проводя пальцами по глазам, чтобы ясно его видеть.

— Слишком поздно для всего этого.

— Дедушка. Нет!

Я плачу, наклоняясь вперёд, чтобы положить голову на его массивное плечо.

Он прижимает меня к себе, время от времени похлопывая по спине, в то время как я плачу.

— Вывали всё это прямо сейчас, — говорит он подавленным голосом, после того как я проплакал несколько минут. — Я попрошу тебя быть сильным ради моей Рози. Ради моей маленькой… Розмари.

Его голос ломается, когда он произносит мамино имя, и это вызывает у меня ещё одну волну слёз до тех пор, пока я не начинаю заикаться, чувствуя истощение.

Дедушка отпускает меня и идет к задней части теплицы, возвращаясь через секунду с двумя вёдрами, которые он переворачивает напротив друг друга, чтобы мы могли сидеть и разговаривать.

— Она всегда была здесь ради тебя, сынок.

— Да, сэр, — говорю я, уставившись на свои руки и заставляя себя перестать плакать. Маме не нужно видеть мои слёзы, ей нужно, чтобы я был сильным ради неё.

— После того, что сделал твой папа, некоторые люди, ну, они подумали, что ты тоже можешь быть плохим.

Я смотрю на него, сглатывая комок в горле.

«Кэссиди его сын, мэм».

— …подумал, может, ей следует где-то найти для тебя дом, сменить имя и начать новую жизнь для себя?

— Что?

Я потрясён идеей этого существования под чужой личиной, от которой я был избавлен.

— Когда…?

Он отмахивается от моего вопроса.

— Суть в том, что она этого не сделала. Она осталась рядом. Она осталась с тобой, — его лицо смягчается, и он говорит больше себе, чем мне: — Её снежный малыш, рождённый в день Пасхи.

Мой разум возвращается обратно к книге, которую читает мама, и мне приходит в голову, что она, кажется, всегда читает книги о ДНК и генетике, а также о людях, которые совершили мировое зло.

— Она думает, что я плохой потомок?

Он вздрагивает, отведя от меня взгляд.

— Она беспокоится о тебе.

— Ты думаешь, я плохой потомок, дедушка?

Я хочу, чтобы он быстро сказал «нет», но он этого не делает, и холодок проносится по моему телу, гудя в костях, от этого я мерзну. Он долго изучает моё лицо, прежде чем сказать:

— Ты сын Пола, Кэссиди.

— Но я — это я, — настаиваю я, — не он.

— Я не знаю, что у тебя внутри, Кэсс, — говорит он, потянувшись, чтобы обхватить мою щеку своей обветренной ладонью. — Я молился каждому богу, который когда-либо существовал, чтобы то, что было внутри Пола, не было тоже внутри тебя, сынок. И ты хороший мальчик. Кажется невозможным, что однажды ты можешь пойти по такому тёмному пути. Но реальность такова, что нет никакого способа узнать наверняка.

«Я знаю!» — я хочу кричать это, но правда в том, что я этого не делаю. Главный ужас в самых дальних уголках моего разума — всегда здесь… всегда, всегда, всегда здесь: вероятность того, что я могу каким-то образом оказаться таким, как мой отец. Знание того, что мои мама и дедушка разделяют этот страх, делает его реальным для меня, заставляет чувствовать себя больным, заставляет чувствовать, будто я живу с тикающей бомбой внутри себя.

Даже после того, как мы покинули город, мама, по большей части, отказывалась говорить о моём отце. То, как у неё застывало лицо, когда я упоминал о нём, — от этого я чувствовал себя плохо, и, в любом случае, я понял, что она не очень хорошо его знала.

— Он сказал, что был родом из Индианы, — сказала она мне однажды. — Он сказал, что его родители умерли, и он использовал деньги от продажи их дома, чтобы купить грузовик.

Мои родители встретились в то время, когда моя мама обслуживала столики в кафе в Восточном Миллинокете. Он съезжал с 95-го шоссе каждые несколько недель и сидел в её секции, оставаясь там часами, слишком часто оставляя ей чаевые. Со временем он начал приносить маленькие подарки, например, ювелирные украшения — предметы, которые, как мы обнаружили спустя годы, были трофеями от его жертв.

Мама была прекрасной для меня, но в сравнении с некоторыми самыми симпатичными учителями, которые у меня были в школе, я знал, что она была невзрачной. А судя по моим смутным воспоминаниях и одной фотографии, которую я сохранил, мой отец был достаточно красив. Полагаю, что внимания симпатичного и любезного дальнобойщика было достаточно, чтобы покорить наивную деревенскую девушку.

Однажды я спросил её, почему он никогда не причинял нам вреда. Она долго смотрела на меня, прежде чем ответить, что она не знает.

Думаю, он жил двумя жизнями.

— Дедушка, — говорю я, глядя в его усталые глаза. — Что теперь будет?

— Будь сильным ради своей мамы, — говорит он, похлопывая меня по колену. — У неё не так много времени. Несколько недель. Не больше.

Ещё один всхлип вырывается из моего горла, и я закусываю щеки изнутри, пока не чувствую вкус крови.

— После того, как она уйдёт, мы останемся здесь вместе, Кэсс. Здесь, со мной, ты в безопасности до тех пор, пока я жив. И я научу тебя всему, чтобы быть уверенным, что ты сможешь защитить себя после моей смерти.

Я не могу вынести мысли о потери еще и дедушки, поэтому выкидываю её из головы. Когда я это делаю, зернистое изображение Адольфа Гитлера с обложки маминой книги выступает на передний план в моем сознании.

— Что я должен делать с… остальным? — спрашиваю я, задаваясь вопросом о возможных демонах, которые дремлют внутри меня, которые могут проснуться в любое время, превратив меня в монстра, подобного моему отцу.

— Уверен, ей бы стало легче на сердце, если бы она знала, что ты будешь осторожен, сынок.

— Осторожен?

— Живи тихо, — говорит дедушка, используя свою любимую терминологию для нашего изолированного стиля жизни, вне системы. Его голубые глаза удерживают меня как два спасательных круга, и он кивает глубокомысленно, утешительно, снова похлопывая меня по колену. — Живи тихо, и что бы ни происходило внутри тебя, ты никогда не сможешь навредить кому-то, Кэссиди. Это то, чего хотела бы твоя мама.

Живи тихо.

Живи тихо.

Живи тихо.

— Обещаю, — говорю я.

— Хороший мальчик.

Я киваю ему, поклявшись, что кровь в моих венах никогда не заразит другую жизнь.

Я буду жить тихо.

И ужасные гены Пола Исаака Портера умрут вместе со мной.

Глава 7

Бринн

Хоуп дала мне указание прибыть на стоянку к шести утра и сказала, что перед походом на Катадин я должна остановиться на станции рейнджеров, чтобы:

1) заявить о своём намерении совершить поход;

2) сообщить маршрут, которым я планировала пройти;

3) предоставить свою контактную информацию, на случай, если я пропаду в пути.

Зловещая мысль.

Сегодня утром, в пять тридцать, Хоуп уехала в аэропорт, а десятью минутами позже подъехало моё такси, готовое отвезти меня в палаточный лагерь «Бурный ручей». Этот лагерь служил перевалочным пунктом для Озерной тропы, которая привела бы меня через три с половиной мили к озеру Чимни. Оттуда я могу перейти на Седельную тропу, а ещё через две с четвертью мили попасть на вершину Катадин. Это будет одиннадцать с половиной миль туда и обратно — тяжёлый подъём для тощей, находящейся «не в форме» меня, но Хоуп пообещала, что это был маршрут, который Джем выбрал бы для меня.

Глядя ранним утром в окно на туманный Мэн, я задаюсь вопросом, увижу ли я когда-нибудь снова Хоуп, но что-то — без сомнения, тоже ощущение прощания, что я испытывала за ужином прошлым вечером — подсказывает мне, что, вероятно, нет. Наша дружба всегда была продолжением нашей общей любви к Джему. Таким образом, с его потерей рушится наша связь.

Я также думаю о её словах, сказанных прошлым вечером, о том, чтобы отпустить и двигаться дальше. То же отношение, которое я так ненавидела со стороны своей матери и разных доброжелательных друзей, теперь, когда исходило от Хоуп, вызвало у меня другой отклик, это почти как если бы сам Джем через свою близняшку давал мне разрешение жить снова. Сказать «прощай».

Замечая указатели на парковку у «Бурного ручья», это чувство прощания снова поднимается во мне, и я лезу в наружный карман дорожного рюкзака, чтобы дотронуться до телефона Джема, безопасно лежащего внутри пакета для улик.

Сегодня я похороню этот телефон с каплями засохшей крови на нем где-то на Катадин, где-нибудь, где покажется правильным. Я надеюсь, что гора или дух Джема приведут меня в нужное место.

Хоть я и признаю, что хоронить мобильный телефон в национальном парке с этической точки зрения неэкологично, я надеюсь, что вселенная простит меня за то, что я оставляю маленькое тонкое электронное устройство захороненным глубоко в горных лесах. Какой-то частичке Джема необходимо присоединиться к его душе на Катадин. И когда я вернусь к «Бурному ручью» этим вечером, я попрощаюсь не только с Катадин, но и с Джемом, который, я хочу верить, был бы счастлив узнать, что его последние мысли привели меня туда, куда ему хотелось бы привести меня.

— Мы на месте, — говорит водитель, съезжая на обочину у ворот парковки. — У меня нет разрешения на парковку, поэтому дальше я не поеду.

— Спасибо, — отвечаю я, слезая с заднего сиденья. Я застёгиваю ветровку, поднимаю рюкзак на спину и тащусь на удивительно переполненную стоянку. Внутри рюкзака, который Хоуп помогла мне собрать прошлым вечером, у меня есть предметы первой необходимости для дня похода: путеводитель по Катадин, поллитровая бутылка воды, таблетки для очистки воды, аптечка, сменная одежда, две пары толстых носков, перчатки, дополнительная водонепроницаемая ветровка, зажигалка, швейцарский армейский нож, маленький фонарик, верёвка, солнцезащитный крем, солнцезащитные очки, спрей от насекомых, влажные салфетки, два яблока, банан и шесть энергетических батончиков.

Когда я путешествовала с Джемом, я всегда отмечала определённое чувство товарищеского духа на парковках перевалочных пунктов. Люди со всего мира, из всех слоёв общества, с разными уровнями опыта, собираются в одном месте с одной целью: достичь выбранного пика. Я понимаю, почему это были люди Джема. Группы туристов вместе вглядываются в карты, разложив их на капотах машин, смотрят вверх на ясное голубое небо и вслух размышляют о возможности покорить «Острие ножа» сегодня. Другие делятся едой, таблетками для очистки воды или советами. Третьи держаться отдельно от групп, их лица сосредоточены и напряжены, поскольку они планируют добавить ещё одну эпическую прогулку в свой список.

Зная, что это, вероятно, последний тяжёлый поход, который я совершу в течение долгого времени, очередная волна прощальной меланхолии накрывает меня, когда я направляюсь к длинной очереди на станции рейнджеров. Прошлым вечером Хоуп была права: я не буду скучать по этой части моей потенциальной жизни с Джемом. Я могу восхищаться красотой природы так же, как и любой другой человек, но путешествовать пешком и заниматься скалолазанием? Нет. Мне слишком сильно нравятся блага цивилизации.

Я встаю в очередь за двумя молодыми девушками, которые взволнованно болтают об Аппалачской тропе. Взглянув на размеры их рюкзаков — примерно в четыре раза больше, чем у меня, — я понимаю, что они, вероятно, направляющиеся на юг «туристы-сквозняки» (прим. всех, кого можно встретить на тропе, можно разделить на три категории: 1. Местные жители, которые вышли «пройтись» по легендарной тропе на день, или два, или на неделю, не больше. Их легко узнать, ибо они чистенькие, нарядно одетые, с маленькими рюкзачками, выбритые, сытые... нормальные люди, вышедшие «на природу». 2. «Секционники». Это люди, которые идут не всю тропу сразу, а часть её, но значительную часть, несколько штатов, 2-5 сотен миль, 3-10 недель и т.п. Внешне «секционники» мало отличаются от «сквозняков» — такие же грязные, обросшие, худые, с огромными рюкзаками... 3. «Сквозняки». Они идут всю тропу за один заход. В пути они от 5 до 7 месяцев. На тропе их можно узнать моментально: по внешнему виду, по размеру рюкзака, по скорости передвижения, по манерам).

— Вы туристы АТ (прим. Аппалачская тропа)? — спрашиваю я.

Одна из двух женщин, высокая и стройная, с длинной светлой, французской косой, которая ниспадает по её левому плечу, оглядывается на меня.

— В некотором роде, — отвечает она с тёплой улыбкой, в её английском слышится некий акцент, похоже, немецкий. — Мы вроде как делаем это по-своему.

Её подруга, миниатюрная брюнетка с короткими волосами и похожим акцентом, вмешивается в разговор.

— Если бы мы были туристами АТ, мы бы пошли по Охотничьей тропе, но сегодня день второй категории, так что Седельная тропа безопаснее.

— Вторая категория? — спрашиваю я.

Девушки обмениваются взглядами.

— Сильный ветер наверху. Позже возможен дождь, — объясняет блондинка.

А. Совсем не идеальный походный день, несмотря на голубое небо и яркое солнце.

Брюнетка указывает на мой рюкзак.

— Тебе следует подтянуть лямки. Хочешь, помогу?

— О, — бормочу я. — Конечно. Спасибо.

— Эй, ты ведь не одна идёшь в поход? — спрашивает блондинка, её идеальные брови приподнимаются.

— Ну.

— Мы будем рады, если ты пойдёшь с нами, — говорит брюнетка, отступая, когда заканчивает с моими лямками. — Сегодня мы идём на вершину, а завтра возьмём путь на 100-мильную Дикую пустыню.

— Вау, — говорю я, смотря попеременно то на одну девушку, то на другую. — Это смело.

100-мильная Дикая пустыня — это самая сложная и, вероятно, самая опасная часть Аппалачской тропы, в основном потому, что когда вы начинаете идти, у вас не будет городов или припасов на сотню миль. Нет магазинов. Нет полиции. Нет больниц. Ничего, кроме тропы, навесов и леса.

Блондинка смеётся над моим выражением лица.

— Мы рассчитываем, что это займёт у нас около десяти дней. А потом ещё двадцать, чтобы вернуться в Уильямс.

— Это там вы учитесь в колледже?

Девушки в унисон кивают.

— В этом году мы учимся за границей.

— Это наш летний проект.

— Влияние долгих походов на дружбу? — шучу я.

Брюнетка смеётся.

— Две женщины на АТ. Опыт из первых рук.

— Мне это нравится, — говорю я.

— Так что присоединяйся сегодня к нам, — говорит блондинка. — Я Карлотта. Это Эмми.

Я протягиваю ладонь, чтобы пожать их руки, в то время как мы продвигаемся вперёд на несколько мест в очереди.

— Спасибо. Я признательна за предложение.

— Для меня местечко найдётся? — спрашивает мужской голос позади меня.

Я оборачиваюсь лицом к темноволосому мужчине в бейсболке и очках, оливково-зелёной футболке и камуфляжных штанах. Выражение его лица — напряженное, и когда он наклоняется вперёд, я чувствую запах затхлого табачного дыма, прицепившегося к его неопрятной бороде.

— А?

— Я слышал, как вы, милые дамы, планировали идти сегодня вместе. Я тоже один, — говорит он, его тёмные взгляд падает на грудь Карлотты. Он задерживается там на мгновение, его глаза распахнуты шире, когда он их поднимает. — Может быть, я мог бы пойти с вами?

Эмми бросает быстрый взгляд на Карлотту, затем поворачивается к мужчине, выражение её лица застыло между желанием быть милой и нежеланием того, чтобы какой-то случайный человек повсюду следовал за нами.

— Умм, думаю у нас все в сборе.

— У меня много сладостей, которыми я могу поделиться, — говорит он, открывая свою сумку и вытаскивая оттуда два батончика «Сникерс». Мужчина улыбается, и я замечаю, что его зубы слегка жёлтого цвета. — Меня зовут Уэйн.

— Сладости не очень хороший источник энергии, Уэйн, — отмечает Эмми.

Медленно он кладёт шоколадки обратно в свой рюкзак, его улыбка исчезает.

— Спасибо за предложение, но у нас девчачий день, — говорит Карлотта, шагая вперёд в очереди и отворачиваясь от Уэйна.

— Но я знаю эту гору, — говорит он, его тон приобретает льстивые нотки. — Я местный, родился в Миллинокете. Я могу вам помочь.

— Нам не нужна помощь, — говорит Карлотта, раздражение отчетливо слышится в ее голосе, делая слова резкими, немецкий акцент становится более заметным. — Мы вроде как занимаемся своими делами.

— Ах, да?

Тон его голоса мгновенно меняется от уговаривающего к холодному.

— Но ты пригласила её пойти с вами.

— Она женщина, путешествующая одна, — объясняет Карлотта, скрестив руки на груди и сузив глаза.

— А я мужчина, путешествующий один.

Он наклоняет голову в сторону, прищурив глаза ей в ответ. Он указывает коротким пальцем туда-сюда между девушками.

— Знаешь, кто ты? Сексистка.

— Прошу прощения? — говорит Эмми. — Но ты не знаешь нас.

— Нет! Я прошу прощения! — кричит он, стуча ладонью по груди. — Простите за то, что подумал, что вы включите ещё одного одинокого путешественника в свою счастливую грёбаную группу. Чёртовы сучки идут на мою гору…

— Эй, — предупреждаю я. — Нет необходимости для…

Он бросает на меня пренебрежительный взгляд.

— Заткнись, бабуля. Я разговариваю с детьми.

Я кладу руки на бёдра и шагаю в сторону, прикрывая от него своим небольшим телом двух девушек.

— Ты ведёшь себя, как полный придурок.

— А ты сука!

— Мы закончим на этом, Уэйн.

— Я просто хотел компанию! — кричит Уэйн, повышая голос достаточно громко, чтобы привлечь несколько любопытных взглядов других туристов в очереди.

— Тогда тебе следовало привезти свою собаку, — тихо бормочет Эмми, вызывая хихиканье у Карлотты.

— Ты только что назвала меня собакой? — орёт Уэйн, его лицо покраснело, а глаза за очками выпучены, когда он наклоняется в сторону миниатюрной Эмми.

— Я сказала, что тебе следовало привезти свою собаку!

— Ты можешь оставить нас в покое, пожалуйста? — спрашивает Карлотта позади меня, её лицо недружелюбно, голос строгий. — Мы не беспокоим тебя.

— Это мне решать, — кричит он, побуждая больше туристов оглянуться. — Я просто пытаюсь подружиться, а эта сука назвала меня придурком!

— Воу, воу, воу! Тут всё в порядке? — спрашивает высокий белокурый парень студенческого возраста, стоящий в очереди перед нами.

— Будет, — говорит Карлотта, указывая пальцем на Уэйна, — когда это пресмыкающееся оставит нас в покое.

Блондин шагает между Карлоттой и Эмми, возвышаясь над ними.

— Эй, мужик. Я думаю, что дамы хотят, чтобы ты отвалил.

— Не лезь в это, — шипит Уэйн. — Это не твоё чёртово дело, парень.

Белокурый парень встаёт между девушками прямо перед Уэйном. Он ставит ноги на ширине плеч и скрещивает руки на своей внушительной груди.

— Я делаю это своим делом, приятель. Убирайся.

— Я не твой грёбаный приятель!

— Верно подметил, — говорит парень с усмешкой.

— Ублюдки, как ты, проблема этой страны! — говорит напыщенно Уэйн.

— Как я?

— Вы думаете, что владеете всем этим проклятым миром!

— Чувак, я сейчас приведу сюда рейнджера и вытащу твою задницу из парка.

Он делает угрожающий шаг к Уэйну, опуская руки и поочерёдно хрустя костяшками пальцев.

— Ты серьёзно раздражаешь людей.

Лицо Уэйна еще больше краснеет от ярости, и он сжимает кулаки по бокам.

— Пошёл ты! — рычит он. — Вы просто туристы моей мечты. Медвежья приманка. Дерьмо с ногами. Я надеюсь, что Катадин съест вас и выплюнет по грёбаным кускам!

Затем он поворачивается и покидает очередь, тащась обратно на парковку, пока я не теряю его из виду между парой внедорожников.

— Вау! — говорит Карлотта, в неверии качая головой. — Какой урод!

Эмми смеётся, стоя на цыпочках, всё ещё ища взглядом Уэйна.

— Святые угодники! Что это было?

— Просто какой-то сумасшедший местный житель, — говорит белокурый парень, поворачиваясь лицом к девушкам. — Кстати, я Крис.

— Карлотта, Эмми и… — она смотрит на меня и хихикает. — Боже мой! Мне так жаль! Я не знаю твоего имени!

— Бринн, — говорю я, пожимая Крису руку. — Я Бринн.

Он указывает на двух парней в очереди впереди девушек.

— Это Чад, а это Майк. Мы идём в Беннингтон.

Парни оборачиваются, улыбаются и машут руками.

— Мой кузен ездил в Беннингтон в прошлом году! — говорит Эмми с широкой улыбкой.

— Как тесен мир, — говорит Крис, улыбаясь ей, словно она самое милое, что он когда-либо видел. — Откуда вы, девушки?

— Дюссельдорф. Но в этом году мы поедем в Уильямс, — говорит Эмми.

— Это будет в-е-е-е-есело, — говорит Карлотта, поглядывая то на Криса, то на Эмми, прежде чем подмигнуть мне.

И внезапно я чувствую, будто мне около ста лет вместо тридцати. Может быть, я должна сказать им, чтобы они шли вперёд с мальчиками без меня, и позволить им наслаждаться прекрасным знакомством с людьми своего возраста? Но потом я вспоминаю выражение глаз Уэйна, когда он назвал нас «туристами мечты».

Я киваю Карлотте и улыбаюсь в ответ, благодарная за то, что не осталась одна.

— Ага. Прикольно.

Глава 8

Кэссиди

Наши дни

— Привет, мама, — говорю я, кладя букет горного лавра на большой гладкий камень, которым мы с дедушкой отметили её могилу. Она похоронена примерно в полумиле от моей хижины, недалеко от пруда Харрингтон, куда она водила меня на летние пикники. — Скучаю по тебе.

Рядом с её могилой камень немного побольше, отмечающий место, где я похоронил дедушку десять лет назад. Он умер через три года после моей мамы, оставив меня одного, когда мне было всего семнадцать.

— Привет, дедушка. Скучаю по тебе тоже.

Я делаю глубокий вдох, затем выдыхаю, опускаю руки на бёдра и смотрю туда-сюда между их могилами, тоскуя по ним с захватывающей дух болью.

— Слежу за садами, дедушка, — говорю я ему, садясь на корточки, чтобы смахнуть листья с каменной метки. — Твои помидоры всё ещё крепкие. Бесс умерла некоторое время тому назад, как я уже говорил, но я купил козу у парня в Гринвилле в прошлом месяце с кое-каких сбережений.

«Сбережения» — это бумажные деньги и монеты, которые дедушка собирал со времён Вьетнама до своей смерти. Все чеки отправлялись дедушке на абонентский ящик в почтовое отделение в Миллинокете. Он приходил туда каждые несколько месяцев, чтобы получить чеки и обналичить их в местном банке. Поскольку он потратил очень мало денег за эти годы, а получал по 1000 долларов в месяц до самой своей смерти, мне ещё много осталось, хотя мой дом настолько самодостаточен, что у меня мало причин тратить их.

У меня есть старенькая дедушкина «Хонда», которая может вывезти меня из леса, когда есть необходимость, но я стараюсь держаться поближе к дому. По правде говоря, мне не очень нравится общаться с людьми, и я ищу их только тогда, когда мне это необходимо. Мой опыт общения с горожанами после ареста, суда и смерти моего отца оставил шрамы. Я не заинтересован в привлечении какого-либо внимания к себе или в том, чтобы заставлять кого-то чувствовать себя некомфортно из-за моего нежелательного присутствия. Будет лучше, если я буду тихо жить дома, как я и обещал маме и дедушке.

— Она должна была родиться ослом, — говорю я, — она такая упрямая, но мне нравится её компания. Назвал её Энни. Я говорю с ней об истории, мама. И я клянусь, ей нравятся «Битлз», потому что она молчит, когда я пою. Я могу доить её ещё около шести месяцев, прежде чем дам ей высохнуть. Тогда мне придётся купить самца и повязать её, если я хочу ещё молока.

Я вздыхаю, мысль о возвращении в город через шесть месяцев вызывает у меня беспокойство. Думаю, я справлюсь с этим, когда придёт время.

— Я до сих пор держу куриц. Один петух и шесть кур. Они обеспечивают меня яйцами. С тех пор, как ты ушёл, у меня не хватило духу, ну, ты знаешь.

Каждый День Благодарения, Рождество и Пасху дедушка зарезал одну курицу на ужин. Но я не могу это сделать. Помимо того, что куры и Энни — моя единственная компания, и, следовательно, они поднялись до статуса более близкого к другу, чем к животному, убийство никогда не оставляет меня равнодушным. Более того, это беспокоит меня. Я не хочу верить, что я способен кого-то убить. Это похоже на ужасно скользкий склон, учитывая мою генетику.

Помню, мы с мамой изучали Салемские суды над ведьмами и читали о том, как некоторые женщины были приговорены к смертной казни за то, что у них на груди была родинка, которая напоминала третий сосок. Это называлось дьявольской меткой, и распространенным мнением того времени было то, что у злых женщин была такая отметина на теле, чтобы кормить дьявола.

У меня нет третьего соска на теле, но я осуждён серийным убийцей Полом Исааком Портером в моей крови и костях. Этого осуждения достаточно не только для меня, но и для всего остального мира.

Большую часть времени я чувствую себя проклятым.

Живи тихо.

Живи тихо.

Живи тихо.

Иногда я молюсь Богу, которого едва знаю, чтобы независимо от моего происхождения, какие бы хаос и зло не жили в Поле Исааке Портере, они не жили внутри меня. Чтобы каким-то образом ген, который заставил моего отца убить тех девушек, был мутацией внутри него, которая не была передана мне. Или, даже если я унаследовал ген, он никогда не будет активирован. Или ещё лучше, чтобы даже если бы у Пола Исаака Портера был ген «убить», соответствующий ген от моей мамы отвергнул его. Я хочу верить, что она была настолько хорошей, что было бы невозможно, чтобы что-то злое от моего отца пересилило то, что я получил от неё.

За годы, прошедшие после осуждения моего отца, мама собрала библиотеку книг о наследственном зле и генетике, и за последнее десятилетие я прочитал их все — некоторые несколько раз, — пополняя коллекцию время от времени, когда библиотека Миллинокета проводила свою ежегодную распродажу.

Шведское исследование финских заключённых установило, что большинство изученных жестоких преступников несли гены МАОА и CDH13, комбинацию также известную, как «ген воина» или ген «убийства». Исследование показало, что низкоактивный генотип моноаминоксидазы А (МАОА) (способствующей низкой скорости оборота дофамина) как и ген CDH13 (кодирующий адгезионный белок для нейронной мембраны) могут приводить к чрезвычайно агрессивному поведению.

В 2009 году по апелляции, приговор итальянскому заключённому был смягчён, потому что он показал доказательства наличия этого гена в своей ДНК. А в 2010 году американский мужчина по имени Брэдли Уолдроп, который также нёс комбинацию генов MAOA и CDH13, смог убедить присяжных, что его убийство из ревности (восемь выстрелов в друга жены на глазах детей пары) было непредумышленным убийством, а не убийством. Почему? Потому что его гены заставили его сделать это.

Для каждой истории о том, как ребёнок серийного убийцы становится полицейским или учителем и живёт нормальной жизнью, есть ещё одна история, которая поддерживает идею о том, что зло может быть унаследовано. И от каждой из них меня бросает в дрожь:

Двое из братьев и сестёр Альберта Фиша были госпитализированы из-за психического заболевания, и, по крайней мере, ещё трое родственников в течение двух поколений имели историю психологических заболеваний. Биологический отец Эйлин Уорнос был психопатическим растлителем детей, он повесился в тюрьме в 1969 году. Внук одного из Хиллсайдских душителей застрелил свою бабушку и покончил с собой в 2007 году.

К несчастью, конечным результатом моего чтения стало осознание того, что даже если я каким-то образом обойду безумие моего отца, ген «убийства» всё ещё может быть частью меня, неактивным во мне, ожидающим, когда его передадут следующему поколению. Это вполне возможно. И это тот ужасающий факт, который делает невозможным представление того, чего я жажду больше всего на свете:

Общение. Любовь. Семью.

Хотя иметь детей физически осуществимо для меня, это этически невозможно.

А это значит, что, несмотря на мои желания и стремления, любить женщину тоже невозможно.

Потому что было бы неправильно лишать женщину детей, и было бы также неправильно рисковать заразить мир ужасным наследием, которое я могу нести в своей ДНК.

Не говоря уже о том, что в силу моей генетики я когда-нибудь могу быть опасен для жены и детей.

Как концепцию, я принимаю эту истину.

Это немного сложнее на практике.

Моё тело, твёрдое и сильное от многолетней работы, жаждет женского прикосновения. Каждую ночь, я фантазирую о том, какого это, когда тебя целуют или обнимают.

Мои пальцы, которые не касались другого человека после смерти дедушки, вероятно, уже не должны помнить мягкую текстуру кожи — её тепло, то, как она ощущалась прижатой к моей. Но они помнят. Все десять помнят. И иногда я жалею, что узнал о чуде прикосновения, о красоте кожи против кожи, о моей руке, надежно зажатой в маминой руке, или тёплой шершавой ладони дедушки на моём затылке. Вы не можете скучать по чему-то, чего никогда не знали. Вы не можете мечтать о том, чего у вас никогда не было. Когда-то я познал великолепие человеческого прикосновения. Теперь я скучаю по этому.

Вообще, я довольно хорошо держу своё одиночество в узде.

Но прошло десять лет.

Поэтому сегодня это причиняет боль.

Взглянув на могилы в последний раз, я смотрю на ясное голубое небо, на высокое утреннее солнце. Возможно, это будет хорошим днём, чтобы побыть рядом с другими людьми, единственным способом, которым я чувствую себя комфортно: на расстоянии, в лесу, держась подальше от существующих тропинок, но поднимаясь на ту же крутую гору, что и все остальные.

Я испытываю обособленное товарищество, слыша их голоса и слушая хруст их походных ботинок по листьям и веткам, которые засорили многие тропы.

По сути, я не хочу быть непосредственно рядом с людьми. Я не хочу говорить с ними или делиться своим именем или подвергать себя расспросам. Но легко проскользнуть через лес на горе, увидеть, не будучи замеченным, часть человечества и отдельно от него прокладывать свой путь к вершине?

Да. Сегодня я хочу этого.

Медленно, переводя взгляд на Катадин, я задаюсь вопросом, насколько многолюдной она будет сегодня? Пик Бакстер находится в восьми милях от того места, где я сейчас стою. В пяти милях отсюда я найду Седельную тропу и смогу отследить по ней путь до вершины, прислушиваясь к гулу людских разговоров из безопасного лесного массива и притворяясь, что я часть человеческой расы. На несколько драгоценных часов.

— Я останусь вне поля зрения, дедушка, — обещаю я, отступая от камней. — Не буду привлекать к себе внимание. Не буду ни с кем разговаривать. Никто даже не узнает, что я там, мама.

Я обещаю.

***

Три часа спустя я сижу на валуне в густой лесной местности в нескольких ярдах от того места, где сливаются Чимни Понд и Седельная тропа, переводя дыхание. Ранее я видел много пешеходов среди деревьев, но теперь всё больше и больше разворачиваются из-за накатывающей облачности. Ветер тоже усиливается, температура падает.

В поле зрения появляется группа из шести туристов — три женщины и три мужчины, — и я сосредотачиваюсь на них, быстро оценивая их возраст, насколько могу. Прожив большую часть жизни в изоляции, я сомневаюсь на счёт одной из трёх женщин. В то время как две другие выглядят моложе двадцати, она кажется старше — ей за двадцать, возможно, даже тридцать. Я не могу сказать наверняка.

Не могу понять, чем она привлекает моё внимание, возможно, потому, что она ближе к моему возрасту, чем другие. Я внимательно наблюдаю за ней сквозь деревья, отслеживая её движения, когда она садится на скамейку, в то время как остальные пятеро стоят, смеются и разговаривают, вытаскивая свои бутылки с водой.

Мой взгляд возвращается к ней.

На ней солнцезащитные очки, но когда она садится, она сдвигает их на макушку, делая глубокий усталый вдох и выпуская его.

И

мир

перестаёт

вращаться.

И весь кислород, выработанный каждым деревом в этом лесу, высасывается отсюда, оставляя меня с головокружением.

Потому что я никогда не видел такой красивой женщины в своей жизни. Ни в реальной жизни, когда я был маленьким. Ни в книгах. Нигде.

Её глаза.

Её глаза такие же зелёные, как листья плюща после ливня. Глубокие и живые. Яркие и незабываемые. Тот тип зелёного, который возвещает о весне и обещает возрождение. Блестящие, полные жизни, с пышными тёмными ресницами. Эти глаза украли моё дыхание.

Её густые тёмно-каштановые волосы собраны в хвост, а её губы, которые она облизывает после питья, красные. На ее лице с россыпью веснушек на переносице легла тень тихой тоски, которая напоминает мне о моей маме.

Всё в ней зовёт меня, пленяет меня, вызывает желание долго говорить с ней и слышать её голос, наблюдать за этими глазами вблизи, когда они смотрят в мои, знать что-то о ней… знать всё о ней.

Когда она откидывает голову на спинку скамейки, я хочу быть солнцем, чтобы я мог светить на неё, чтобы мог изучать каждую вершину и долину её лица, пока я не запомню его и не смогу вспомнить в любой момент одиночества: грустная, красивая, зеленоглазая девушка из леса.

— Так что вы думаете, ребята?

Моё внимание переключается с женщины на скамейке на одну из её подруг, высокую блондинку, которая стоит, опершись руками о бедра.

— Погода, определённо, меняется, — говорит один из мужчин.

— Холоднее…

— И ветренее, — добавляет маленькая брюнетка, стоящая рядом с высоким симпатичным блондином.

— Думаю, мы должны пропустить вершину, — говорит один из парней, и я слышу разочарование в его голосе. — Седельная тропа становится неуступчивой в дождь. Практически не взберёшься на валуны.

— Точно, — соглашается его друг. Вместо этого, мы могли бы пойти по Дадли до Хелон Тейлор. Изменить пейзаж на пути вниз.

— Давайте сделаем это, — говорит третий мужчина, высокий блондин, который улыбается брюнетке, смотрящей на него. Его голос становится игривым, когда он снова смотрит на неё.

— У нас есть место в кемпинге. Вы можете остаться с нами на ночь. Мы можем попробовать снова завтра.

— Вы не возражаете? — спрашивает она, улыбаясь ещё шире.

Их влечёт друг к другу, думаю я, наблюдая за языком их тел. Девушка кладёт руки на поясницу, выдвигая свою маленькую грудь вперёд. Я вижу, как его глаза на мгновение опускаются, чтобы взглянуть на неё. Его улыбка становиться шире, когда он смотрит на неё, а она наклоняет голову на бок и кусает нижнюю губу. Ага. Привлечён.

— Неа, — говорит парень, подмигивая ей. — У нас есть пиво и карты. Будет весело.

Брюнетка поворачивается к своей подруге, её лицо выжидающее.

— Что думаешь?

— Да. Меня устраивает.

Она подталкивает женщину на скамейке коленом.

— Как насчёт тебя. Что ты думаешь, Бринн?

Бринн.

Бринн, — вздыхает моё сердце.

Её зовут Бринн.

Она поднимает голову, чтобы посмотреть на своих друзей, и всё моё тело напрягается от звука её голоса. Я всё ещё дышу, напрягая шею, чтобы услышать её как можно яснее.

— Я не могу остановиться, — говорит она, указывая большим пальцем на вершину. — Я должна идти.

Её голос глубже и богаче, чем я мог предположить, более зрелый, чем у любой другой женщины, что говорит мне о том, что я прав насчёт того, что она старше.

— Бринн, — говорит блондинка, — мы можем вернуться. Я обещаю, что мы доберёмся до вершины завтра.

Загипнотизированный, я наблюдаю за игрой эмоций на её лице — момент колебания, который быстро прогоняется чем-то более сильным. Она встаёт и поправляет свой рюкзак.

— Я уже на полпути. Это надо сделать сегодня.

Блондин подходит к ней, опуская руку на её плечо, и я тут же вскакиваю на ноги, каждый мускул напряжён, готовый атаковать, если он будет угрожать или причинять ей боль, и чертовски желая, чтобы он убрал свою проклятую руку от неё.

— Бринн, — говорит он, возвышаясь над ней, его голос властен. — Тебе не следует подниматься одной. Возвращайся с нами.

Она вздыхает, и каким-то образом я понимаю, что причина, по которой она сегодня здесь, выходит далеко за рамки добавления ещё одной вершины в её список. Она маленькая и худая, не мускулистая, как профессиональный путешественник, как остальные. Тем не менее, она практически гудит от поставленной цели, и каковы бы ни были причины, они не позволят ей спуститься, пока она не достигнет вершины. Сегодня.

— Со мной всё будет в порядке. Когда я вернусь, я найду вас, ребята, хорошо?

— Как хочешь, — говорит мужчина, отходя от неё и направляясь к началу тропы Дадли.

Раздаётся низкий раскат грома, и начинается лёгкий дождик. Я смотрю на небо, затем снова на Бринн, чувствуя напряжение, разрываясь на части в надежде, что она вернется с группой для её же безопасности… но желая, чтобы она продолжала идти, потому что это явно так важно для неё. Я задерживаю дыхание, гадая, что будет дальше.

— Бринн, — мягко говорит брюнетка, беря её за руку, — идёт дождь. И чем выше ты поднимаешься, тем холоднее становится. Спускайся с нами.

— Если бы я могла, — говорит она задумчиво, убирая свою руку, снимая рюкзак со спины и ставя его на скамейку. Она расстегивает молнию и достаёт дождевик.

— Но это то, что мне нужно сделать.

— Ты уверена, что с тобой всё будет в порядке? — спрашивает блондинка, оглядываясь через плечо в направлении трёх парней, зависающих неподалёку.

Я вижу это, как игру на её лице: страх, побеждённый решимостью. Она выдавливает улыбку, кивает своим подругам и надевает дождевик. Её голос выше и звучит фальшиво весело, когда она настаивает:

— Со мной всё будет в порядке! Я найду вас через несколько часов, хорошо? Будьте осторожны, спускаясь вниз. А теперь идите.

Девушки быстро переглядываются, затем наклоняются вперёд и обнимают Бринн, прежде чем помахать ей на прощание. Они бегут, чтобы догнать парней, звуки низких мужских голосов и пронзительного хихиканья стихают, когда они исчезают из виду.

А Бринн?

Она смотрит им вслед, стоя в тишине и одиночестве в течение нескольких долгих минут, в то время как её улыбка падает вместе с дождём. И когда её друзья и её улыбка исчезают, моё сердце сжимается, потому что она выглядит такой маленькой, такой грустной и такой одинокой.

И хотя я хотел бы присоединиться к ней на тропинке, идти с ней, разговаривать с ней, узнать, что заставляет её идти сквозь бурю, я знаю, что не могу.

«Живи тихо, и что бы ни происходило внутри тебя, ты никогда не сможешь причинить кому-то боль, Кэссиди».

Она поднимает подбородок, и я с восхищением и с толикой благоговения наблюдаю, как она делает глубокий вдох, смотрит на небо и поднимает свой рюкзак.

— Я иду, Джем, — говорит она, ни к кому не обращаясь, и поворачивается в сторону Седельной тропы. — Я иду.

Глава 9

Бринн

Ветер дует мне в спину, дождь бросает волосы в лицо, но я продолжаю идти одна, почти ослеплённая, медленно тащусь вверх по сложной Седельной тропе и задаюсь вопросом, не совершаю ли я глупость. Может, мне стоило вернуться в «Бурный ручей» с Карлоттой, Эмми и ребятами из Беннингтона? Это безумие для начинающего путешественника — продолжать в одиночку?

Во время нашей компанейской прогулки от «Бурного ручья» до Чимни Понд я видела много туристов, но на Седельной гораздо меньше движения, многие ходоки, скорее всего, решили, как и остальная часть моей группы, вернуться вниз и подняться на вершину на другой день. Но в моём сердце тяжелейшее ощущение, что если я не доберусь до пика Бакстер сегодня, то не доберусь никогда. Поэтому я продвигаюсь вперёд, несмотря на предупреждение Криса, милую обеспокоенность Эмми и свою собственную тревогу.

Мои мысли неизбежно обращаются к Джему, когда на меня обрушивается практически воющий ветер, а ледяные капли дождя бьют в лицо, и я пытаюсь найти хоть какое-то малое утешение в мысли, что его ноги проходили по этой тропе десятки раз. Я пытаюсь чувствовать себя ближе к нему, но, к моему огромному разочарованию, я чувствую, как моя связь с Джемом исчезает, даже здесь, в этом месте, которое он так любил. Тропа каменистая и извилистая, и это мешает моему продвижению. Когда небо темнеет, а дождь усиливается, мне приходится полностью сосредоточиться на том, чтобы заставить своё тело двигаться вперёд.

Когда ко мне приближаются двое туристов, спускающихся с вершины, один из них предупреждающе качает головой.

— Наверху плохо! Ты ничего не увидишь.

Его друг согласно кивает, щурясь от дождя.

— Не стоит подниматься!

Я слабо машу им.

— Спасибо.

— Я серьёзно, — говорит первый парень, проходя мимо, мы оба слегка разворачиваемся, чтобы наши тела не касались друг друга на узкой тропе.

— Поворачивай назад, — говорит его друг, на наносекунду встречаясь со мной взглядом, когда проходит мимо.

Я сжимаю челюсть, когда их шаги затихают, на мгновение останавливаясь, чтобы натянуть капюшон. Мои руки замёрзли, но я пока что не хочу доставать перчатки. Я не уверена, что они водонепроницаемые, а это значит, что они промокнут через две секунды, если я надену их сейчас, и моим рукам станет намного холоднее.

Под перчатками, в запечатанном пакете на молнии, лежит телефон Джема всё ещё испачканный кровавым отпечатком пальца. Именно это пятно заставляет меня продолжать двигаться в суровых условиях. Представляя это, слёзы наполняют мои глаза, и я смотрю на крутую каменистую тропу, желая быть где угодно, только не в этих богом забытых лесах у черта на куличках.

Жалобно всхлипывая, я поднимаю руку и вытираю нос, прежде чем потащиться вперёд. Я обещала Джему, что похороню часть его на вершине Катадин, и именно это я собираюсь сделать… несмотря ни на что.

— Поднимайся слева!

Я слышу голос позади себя, оглядываюсь и вижу двух мужчин c палками, быстро приближающихся ко мне.

Когда они проходят мимо, я вновь ощущаю цели. Они не позволяют дождю спустить их. И я тоже.

Подняв подбородок, я упорно продвигаюсь вперёд, стараясь не обращать внимания на погоду, хотя мои штаны и носки промокли и с каждой минутой становятся всё тяжелее и холоднее. Чтобы успокоить себя, я тихонько напеваю одну из моих любимых песен, старую мелодию «Битлз», которую мама пела мне в детстве.

«Есть места, которые я помню…»

Жаль, что я не подумала позвонить ей сегодня утром перед отъездом. Без сомнения, она беспокоится обо мне. Как только я вернусь домой в среду утром, я возьму пару выходных и поеду к своим родителям в Аризону. Я расскажу им всё о своём восхождении на гору и о том, как я, наконец, смогла попрощаться с Джемом. И, может быть, я немного поплачу. Может быть, они тоже. Но они будут знать, что эта поездка не была напрасной, что это был необходимый шаг к тому, чтобы снова жить своей жизнью.

Снова жить.

Что именно это значит?

Хмм.

Думаю, это значит позвонить моим старым друзьям, чтобы узнать, есть ли в их жизнях ещё место для меня. Я знаю, что мои самые близкие друзья будут рады снова начать со мной общаться. И хотя потребуется мужество и сила, чтобы сказать «да», когда меня пригласят выпить или на барбекю, у меня, наконец, будет желание сказать «да». Хотя моё сердце всё ещё болит за Джема, пришло время снова начать говорить «да».

Может быть, я достану свой велосипед из сарая за домом, смахну паутину и смажу цепь маслом. Я могла бы присоединиться к моему старому велосипедному клубу. Не знаю, найдётся ли там ещё кто-нибудь, кого я знаю, но полагаю, что знакомство с новыми людьми, не будет худшей вещью на свете.

Не знаю, работает ли ещё моя подруга Мона в спа-салоне «Лепесток» рядом с баром, где я раньше работала, но я могу зайти и посмотреть. После двух лет мне бы не помешали стрижка и окраска.

Может быть, я куплю немного краски и также перекрашу несколько комнат в нашем доме — в моём доме. Освежу его. Сделаю его новым. Сделаю его моим. Начну сначала.

Жить снова.

— Аа!

Я так поглощена мыслями о доме, что спотыкаюсь о корень дерева на тропинке и с криком падаю на колени. Задыхаясь от боли в ладонях и коленях, я отталкиваюсь от земли и осторожно встаю. Мои ладони кровоточат, а штаны разорваны на одном колене. Я вздрагиваю от смеси грязи, мусора и крови, просачивающейся из дыры.

— Боже! — кричу я, глядя на небо, свежие слёзы ярости смешиваются с дождевыми каплями. — Можешь дать мне передохнуть? Пожалуйста?

Он отвечает громким раскатом грома, и начинается косой дождь.

— Большое спасибо! — я брызгаюсь слюной, крича так громко, как только могу.

Мои ладони — месиво покрытых грязью, кровоточащих царапин, поэтому я использую тыльную сторону ладони, чтобы смахнуть мокрые завитки волос с лица и позволяю слёзам свободно падать, тёплая солёность смешивается с холодным дождём и скользит между моих губ.

— Это несправедливо! — плачу я, сжимая по бокам в кулаки свои разбитые ладони. — Он был хорошим! Он был молод! Я ненавижу тебя за то, что ты позволил этому случиться!

Ещё один раскат гневного грома заставляет меня немного съёжиться, но спустя мгновение, я выпрямляю спину, поворачиваясь лицом к натиску дождя.

— Я не хочу быть одна!

Молния на мгновение освещает тёмное небо, зубчатой вспышкой раскалённого добела света, за которой следует взрыв ярости.

— Пожалуйста! Помоги мне! — говорю я срывающимся голосом, мои плечи опускаются, так как мои силы на исходе.

Я промокла насквозь и грязная. Тяжело вздыхаю и прикрываю глаза, чтобы посмотреть вперёд.

Тропинка пуста, но очередной удар молнии привлекает мой взгляд к какому-то строению справа. Я щурюсь. Да. Хижина? Нет. Навес. Окрашенный в тёмно-коричневый дощатый навес. Приближаясь, я плачу ещё сильнее от облегчения. Один из многочисленных навесов, стратегически расположенных вдоль троп в Бакстерском государственном парке, это идеальное место, чтобы сесть, очистить от грязи и крови колено и переждать худшую часть грозы.

— Беру свои слова обратно, — бормочу я в небо. — У тебя получилось. Спасибо.

Вытирая слёзы, я целеустремлённо иду к маленькой хижине, замечая лишь, когда нахожусь в нескольких футах от неё, что внутри кто-то есть. Хотя я не очень хорошо вижу сквозь ветер и дождь между нами, похоже, что кто-то сидит на скамейке у задней стены.

Поднявшись, я практически вздыхаю от облегчения, когда громкий стук дождевых капель на моей куртке прекращается, но моё сердце переворачивается, когда зрение проясняется, и я понимаю, кто разделяет со мной крошечное пространство.

Уэйн.

«Вы просто туристы моей мечты».

Он пялится на меня, в то время как я стою на краю платформы, его взгляд скользит по моей груди, затем вниз к моим разорванным штанам и кровоточащему колену.

Холодок пробегает по позвоночнику, когда его губы слегка приподнимаются.

— Ну, — говорит он, глядя мне прямо в глаза, — это ли не бабуля?

Бабуля.

Я знаю, что он называет меня так, потому что я на десять лет старше своих спутников, но, по правде говоря, мы с ним, вероятно, примерно одного возраста. Он ухмыляется, и у меня мурашки бегут по коже, но я заставляю себя выдержать его взгляд, стараясь не выглядеть запуганной, хотя он бесспорно в два раза больше меня, и мы совсем одни.

— Похоже, ты немного тут поцарапалась, да?

— Это, эм… — я сглатываю. — Уэйн, верно?

Я не делаю больше ни шагу в навес, просто стою на краю, уставившись на него, пытаясь понять, остаться ли мне или уйти.

— Ага, — говорит он, поджимая губы. — Уэйн, всё верно. Старина Уэйн, идущий совсем один.

Он склоняет голову набок.

— Ты потерялась или как? Думал, ты шла с друзьями.

— Они, эээ… ну, начался дождь, и я… ну, они…

Пока я бормочу, он снова опускает глаза на мою грудь и поправляет очки. Я быстро опускаю взгляд и обнаруживаю, что ветровка прилипла к моей груди, замёрзшие соски отчётливо проступают через ткань футболки и тонкого дождевика.

Я скрещиваю руки, и Уэйн медленно поднимает взгляд, его глаза темнеют.

— Всех этих прекрасных друзей смыло, а?

— Эм, нет. Они ждут меня, — лгу я, надеясь, что он купится на это. — Я повредила колено. Просто хотела быстро очистить его, и тогда я пойду.

— Да неважно, — говорит Уэйн, залезая в свою сумку. Я готовлюсь — к чему? Не знаю. Немного расслабляюсь, когда он достаёт старомодный термос и со щелчком снимает чашку с крышки, развинчивает канистру и наливает в неё дымящуюся янтарную жидкость.

— Чай, патока и скотч. Нектар богов.

Я киваю, чуть-чуть продвигаясь в навесе. Я хочу сесть на скамейку и заняться своим коленом, но есть только одно место, и мне не особенно нравится идея приблизиться к Уэйну.

— Хочешь? — спрашивает он, протягивая чашку.

Я ослабляю ремни на моём рюкзаке.

— Нет, спасибо.

— Ха! Посмотри-ка. В конце концов, у тебя есть некоторые манеры.

Он поднимает чашку в приветствии и ухмыляется мне, демонстрируя свои жёлтые зубы. Он подмигивает, прежде чем опрокинуть свою кружку, его взгляд всё время прикован ко мне.

Есть что-то в том, как его глаза ловят мои и удерживают их, что заставляет меня чувствовать себя в ловушке, что заставляет меня чувствовать себя, как… как его добыча.

«Убирайся отсюда. Убирайся отсюда. Убирайся отсюда».

Я отвожу взгляд от Уэйна, быстро оглядываясь на тропу, надеясь увидеть каких-нибудь туристов, приближающихся или уходящих, но никого не видно. К этому времени ребята, мимо которых я проходила до того, как упала, вероятно, уже вне пределов слышимости.

— Видишь там своих друзей, ждущих тебя под ливнем? — спрашивает он насмешливо.

Я поворачиваюсь к нему и вижу это на его лице. Он знает, что я лгала. Он знает, что я одна.

— Хочешь, я взгляну на твою коленку? — спрашивает он, ставя пустую чашку на скамейку рядом с его камуфляжными штанами. Охотничьими штанами.

Мой желудок переворачивается от умасливающего тона, и я в отчаянии смотрю на всё ещё льющийся сплошным потоком дождь.

— Эм, — говорю я, начиная задыхаться от учащённого биения моего сердца. — Нет, эм… Думаю, я просто…

— Нет, не так ли?

— Нет, спасибо, — говорю я, поворачиваясь к нему спиной.

— Нет, спасибо, — передразнивает он, тихо хихикая, когда наклоняется, чтобы снова порыться в своём рюкзаке.

Я поднимаю руку и затягиваю, только что ослабленные ремни. Ни один дождь не настолько плох, чтобы провести ещё одну минуту наедине с Уэйном. Он слишком сильно меня пугает.

— Эм… я просто пойду, ну, продолжу идти…

Я не хочу отводить взгляд от Уэйна, но мне нужно повернуться к нему спиной, чтобы сойти с платформы навеса, поэтому я быстро поворачиваюсь, делая шаг вперёд, когда меня внезапно сбивают с ног и тянут назад.

Меня отбрасывает в дальний левый угол навеса, я приземляюсь на разбитые колени, моя тазовая кость врезается в одну стену, а лоб — в другую. Голова откидывается назад, и левая сторона лица царапается о грязный деревянный пол. Из меня выбивает дух, и я быстро моргаю, резко втягивая воздух. Вспышка паники — чистого, примитивного ужаса, — пронизывает меня с такой скоростью, что выброс адреналина заглушает боль.

— Ты никуда не пойдёшь, — говорит Уэйн позади меня. — Твои друзья тебя не ждут.

Я прижимаю одну руку к полу, а другой упираюсь в стену передо мной, пытаясь выпрямиться в тесном пространстве. Ногтями цепляюсь за грязные доски пола, но мои движения вялые.

— Пожалуйста, — бормочу я, мой голос хриплый. Слабый. Запыхавшийся.

— Пожалуйста? — повторяет Уэйн. — Пожалуйста, позволь мне пойти с тобой! Пожалуйста, будь добра к незнакомцам! Пожалуйста, глотни моего проклятого грёбаного напитка!

Я всё ещё пытаюсь сесть, когда его ботинок врезается мне в левый бок. На этот раз боль настолько острая, что я кричу, снова ударяясь головой о стену. Яркие вспышки света — это молнии? Фейерверки? — затуманивают моё зрение, в то время как я хнычу от боли, слёзы текут из глаз. Каждое движение причиняет боль, когда я маневрирую, стоя на коленях и сжавшись почти в позу эмбриона, лицом к углу навеса, сгорбившаяся в попытке защитить себя.

Я ошеломлена и дезориентирована, когда оглядываюсь и вижу Уэйна, сидящего на корточках позади меня.

— Вот так, — говорит он. — Ты смотришь на меня, когда я с тобой разговариваю, бабуля.

Я складываю руки на груди в защитном жесте, когда делаю неглубокие резкие вдохи. Моё бедро пульсирует от боли, когда я слегка его поворачиваю так, чтобы могла встретиться лицом к лицу с Уэйном.

И тут я вижу это — блеск металла в его руках, — и моё сердце начинает пропускать удары, от чего у меня ещё больше кружится голова.

«О, Боже мой! Есть ли какой-нибудь способ выбраться отсюда? Подальше от того, что он запланировал для меня?»

— П-пожалуйста, — всхлипываю я, смутно осознавая, что что-то влажное и тёплое стекает по моему лбу. Я истекаю кровью? Я хочу поднять руку и вытереть кровь, но инстинктивно подтягиваю колени ближе к груди. Мой взгляд остаётся прикованным к блестящему лезвию охотничьего ножа.

— Ты неважно выглядишь, — говорит Уэйн, наклоняясь вперёд.

Я чувствую запах его дыхания — смесь затхлой сигареты, скотча и патоки — и отвожу своё лицо. Но ему это не нравится. Он тянется к моему подбородку и захватывает его, заставляя меня посмотреть на него.

Он подносит нож к моему лицу, используя лезвие, чтобы поднять прядь моих волос. И хотя меня отталкивает тот факт, что он прикасается ко мне, я не двигаюсь. Каждый мой вдох кажется опасным, но я не могу контролировать резкие взлёты и падения моей груди.

Освободив мой подбородок, он одним коротким пальцем проводит по моему лбу. Когда он убирает палец, испачканный в моей крови, он подносит его к губам, медленно облизывая красное пятно.

— Ты плохо выглядишь… но на вкус просто прекрасна.

Он стягивает лямки рюкзака с моей спины, и я слышу, как лезвие разрезает плотный нейлон. Вес рюкзака спадает с моих плеч, резко падая на мою задницу, — единственная вещь между мной и Уэйном.

— Повернись, — говорит он.

Я зажмуриваюсь.

— Повернись! — орёт он, его рука грубо приземляется на основании моей шеи. — Сейчас же!

Я неловко поворачиваюсь к нему лицом, спиной к углу навеса, Уэйн примерно в шести дюймах от меня. Он хватает мой рюкзак и перекидывает его через плечо, таким образом, между нами ничего нет, кроме воздуха.

— Опусти руки.

— П-пожалуйста, — всхлипываю я.

Он вонзает нож в дерево справа от моего уха, и я задыхаюсь, моё дыхание хрипящее и громкое в моих ушах.

— Сделай это, — кричит он, выдёргивая лезвие из стены.

Медленно, безудержно дрожа, со слезами и кровью, стекающими по моему лицу, я опускаю руки.

— Твои сиски похожи на фары, — говорит он, и после этого замечания раздаётся пронзительный смешок.

Он высовывает язык и слизывает мою кровь со своих губ, глядя на меня с расстояния в несколько дюймов.

«О, Боже. О, нет. О, Боже».

— П-пожалуйста, Уэйн. П-пожалуйста…

— Заткнись нахрен, — рычит он, всё ещё пялясь на мою грудь. — Ты всё портишь.

«О, Боже. О, Боже. Нет. Нет. Пожалуйста, нет».

— У-Уэйн, — говорю я, тряся головой. — П-пожалуйста. П-пожалуйста, не надо…

— Что?

Его глаза открываются от моей груди, злые, оскорблённые.

— Что? Ты думаешь, что я грёбаный насильник? Бл*дь, нет! Я не хочу твою вшивую пизду, бабуля.

Понятия не имею, почему его слова меня чуточку успокаивают. Но я всхлипываю «спасибо», когда смотрю на него, буквально загнанная в угол, полностью во власти сумасшедшего. Возможно ли, что я смогу пережить этот кошмар?

— Спасибо, — передразнивает он, так близко, что его мерзкое дыхание опыляет моё лицо с каждым словом. Он снова хихикает. Это по-детски и женственно и переворачивает мой желудок. Меня рвёт, и я давлюсь, когда глотаю желчь. Уэйн, кажется, не замечает. Он улыбается мне, словно на автопилоте.

— Спроси, что мне нравится. Спроси меня! Давай! Будет весело!

— Что? — говорю я, слёзы затуманивают моё зрение, когда он перебрасывает нож туда-сюда из одной руки в другую.

— Нет. Не так. Это не весело! — говорит он, нахмурившись, нож на мгновение замирает. — Ты должна спросить меня, бабуля. Ты должна сказать: «Эй, Уэйн, что тебе нравится?»

Его глаза безумны от возбуждения, губы растягиваются в ужасающей улыбке.

Я сглатываю.

— У-Уэйн… что…

Я не могу говорить. Слов больше не выйдет, потому что я тихо рыдаю, моё тело дрожит от ужаса.

— Ты всё портишь! — кричит Уэйн, его лицо становится разъярённым. Он поднимает нож над головой. — Спроси меня, что мне нравится!

— Нет, — воплю я, опуская голову на колени и обхватывая их руками. Я обнимаю себя так крепко, насколько это возможно.

«Джем. Джем, мне так жаль. Мама. Папа. О, Боже. Мне так жаль».

Уэйн рычит от ярости, и я чувствую, как стальное лезвие разрезает мою кожу, вгоняя мне в бок мерзкий холод. Боль такая сильная и такая невероятная, что я кричу. Я знаю, что кричу, хотя кажется, что звук отделён от меня, не является частью меня. Он звучит очень, очень далеко.

Я кренюсь на другой бок, всё ещё прижимая колени к груди, когда лезвие во второй раз пронзает моё бедро.

Я снова кричу, но на этот раз дело не в Уэйне или в ноже, или даже не в боли.

Дело не в потере Джема или в Деррике Фросте Уильямсе или в том, что я никогда снова не услышу, как мама поёт мне песни «Битлз».

Дело даже не в образе жизни последних двух лет в невообразимой леденящей тьме, каждое мгновение бодрствование которой кошмар, от которого я не могла убежать.

Я не кричу за своё прошлое или настоящее.

Я кричу за своё будущее.

Я кричу, потому что знаю, что хочу его, но кто-то забирает его у меня.

Я кричу, потому что мои глаза закрываются, а стальное лезвие продолжает приземляться, и мои руки дольше не могут крепко держаться за колени.

Я кричу, потому что удары больше не причиняют боли, а значит, я, должно быть, умираю.

Снова лезвие.

И снова звук моего крика, слабый и тихий, вырванный из моей угасающей души.

А затем…

Темнота.

Глава 10

Кэссиди

Мой первый и самый сильный инстинкт, пока я наблюдаю, как Бринн отделяется от своей группы и начинает подниматься в одиночку, это следовать за ней.

Следовать за ней. Следовать за ней. Следовать за ней.

Эти слова скандируют в моей голове. Это как мантра. Требуется лишь несколько секунд, чтобы это чувство овладело мной полностью до самых костей.

Так ли это было для моего отца?

Видел ли он красивую девушку и думал про себя:

Следовать за ней.

Заговорить с ней.

А потом, внезапно, и возможно без всякого предупреждения:

Прикоснуться к ней.

Изнасиловать её.

Убить её.

Неужели всё так просто? Стремительное движение от восхищения и интереса к злу и разрушению?

И если я последую за ней, пойду ли я по его стопам?

Резко вздохнув от ужаса, я сажусь обратно на валун, закрываю глаза и медленно и тщательно считаю до тысячи, рисуя цифры в своём сознании и подтверждая каждую из них, прежде чем перейти к следующей. Я понятия не имею, сколько времени это займёт — полагаю, больше пятнадцати минут — но когда я закончил, я насквозь промок. Я открываю глаза, и тропа передо мной пуста.

Бринн ушла.

И сразу испытываю ощущение пустоты.

Пустота и тоска. Ощущения почти на грани боли.

Прорываясь через туман тоски, мой разум задается вопросом:

Почему?

Почему я чувствую такую пустоту?

Потому что я обычный двадцатисемилетний мужчина, который увидел симпатичную девушку и захотел узнать её?

Или потому, что где-то глубоко внутри, где темно и мрачно, где-то, где я не могу почувствовать и практически не могу постичь — я не просто хочу узнать её, я хочу причинить ей боль?

Что принесёт мне удовлетворение? Что заполнит пустоту?

Знакомство с ней?

Или причинение ей боли?

К своему стыду и страху, я не знаю ответа. Я не уверен. Я не могу ответить на эти простые вопросы о смысле и цели, и от этого тихо рычу от разочарования и отчаяния.

Оттолкнувшись от валуна, я осматриваюсь. Дождь по-прежнему льёт как из ведра, неистово и яростно, и даже на том месте, где я стою — под густым пологом деревьев, вдали от тропы, — я промокаю насквозь.

Сегодня утром я поставил перед собой две цели: во-первых, достичь вершины и полюбоваться необъятной красотой моего мира; во-вторых, на несколько безобидных часов почувствовать себя частью человечества, послушать голоса других людей, увидеть их лица, посмотреть, как они общаются своими словами и телами.

Никаких проблем с первой целью. Но я морщусь, потирая щетину на подбородке большим и указательным пальцами, пока пересматриваю вторую. Это плохо, что я хотел быть рядом с людьми? Почувствовать себя человеком, частью человеческой расы, коллективного сообщества людей в течение нескольких драгоценных часов? Или это было нарушением моего слова, данного дедушке и маме?

Я вижу двух мужчин с опущенными головами, быстро спускающихся с вершины. Очевидно, они нацелены побыстрее вернуться к своей машине внизу.

Хмм. Ну, всё ещё сносно, несмотря на дождь.

Я хочу увидеть вершину сегодня — даже такой дождливой и облачной, какой я знаю, она, вероятно, будет. Возможно, я провалил или запорол свою вторую цель, но я всё ещё могу выполнить первую.

Без сомнения, Бринн уже далеко впереди меня. Эта мысль одновременно успокаивает и печалит.

Но даже если это не так, я мог бы использовать её в качестве теста. Даже если я мельком увижу её краем глаза, я не позволю своему взгляду задержаться. Как бы меня ни тянуло к ней, как бы ни было прекрасно её лицо и грустны её глаза, я могу бороться с искушением. Я могу заставить себя отвернуться, держаться подальше, уберечь её от себя, и тогда я буду знать, что я сильнее отца. Буду знать, что если представится возможность, я не поддамся ни слабости, ни искушению, не буду потворствовать даже малейшему желанию посмотреть.

Тест. Да.

И вот я начинаю двигаться по тропинке через лес, ну, не совсем по ней, но неподалёку, карабкаясь через заросли ежевики и гниющие брёвна, в то время как дождь льёт мне на непокрытую голову, купая меня в небесных слезах.

Вверх и вверх. Моё дыхание ровное, потому что я привык к таким нагрузкам, мои длинный ноги уверенно несут меня по неровной лесной земле, и я полагаю, что потребуется ещё час или около того, чтобы достичь облачной вершины. Но я сделаю это. Я сделаю…

Вот тогда-то я слышу, как он прорывается сквозь стук моего сердца, хруст ботинок, сквозь рёв ветра и дождя…

Крик.

Я останавливаюсь от необычайного ужаса, застыв на месте, ожидая услышать это снова.

«Ястреб», — пытаюсь убедить я себя, надеясь вопреки всему, что этот звук был издан не человеком. Но разумом я знаю, что ни одна хищная птица не полетела бы в такой дождь. Они пережидают дождь в своих гнёздах, спрятав клювы под перьями.

Я снова слышу это.

И теперь совершенно уверен, что это был не звериный визг; это определённо был человеческий крик. Пронизывающий, измученный и пронзительнее, чем ветер, это звук сильного страдания.

Мои ноги внезапно сами собой двигаются, устремляясь на этот звук, не замечая кусты на своем пусти. Мои мозолистые руки тянутся к тонким стволам деревьев, и я использую их, чтобы продвигать себя вперёд. Дождь хлещет мне в лицо, но несмотря на это, я бегу. Всё во мне восстаёт против источника и причины этого звука.

Снова пронзительный крик, теперь ближе, но слабее, и я делаю то, чего никогда не делал раньше: я выхожу из леса и позволяю ногам ступить на тропу. С закрытыми глазами и неподвижным телом, я замираю на тропинке, снова ожидая звука, желая, чтобы он нашёл меня и направил.

— Поооооомогите!

Сквозь порывистый ветер и яростный дождь, я слышу его, и всё моё тело дёргается вправо, как будто повинуясь его команде. Пересекая тропинку, я бегу так быстро, как могу, к одному из установленных вдоль дороги коричневых навесов Аппалачской тропы.

Я мчусь к нему и впадаю в шок от того, что обнаруживаю.

Мужчина сидит на корточках в левом углу навеса, нависая над чем-то на полу. Не подозревая о моём присутствии, он поднимает руку, и окровавленный мокрый нож на мгновение зависает над его головой, прежде чем он опускает его со всей силой своего тела. Слышится звук пореза, за которым следует хлюпающий звук крови, в то время как нож снова заносится. Темно-красные капли падают на голову мужчине, когда он усиливает свой захват и планирует снова опустить лезвие.

— Нееееееет!

Я нахожусь в движении, моё тело устремляется вперёд, вверх и на платформу, руками обхватываю его под поднятыми руками и дёргаю назад. Его тело, первое человеческое тело, к которому я прикоснулся за десять лет после смерти дедушки, его легко поднять, потому что я застал его врасплох. Я швыряю его через небольшое пространство изо всех сил в стену слева от меня, его ноги ударяются о скамейку, когда он летит по воздуху. Я смотрю, как его голова с тошнотворным стуком врезается в стену. Он падает на пол, а я стою над его телом, ожидая, когда он пошевелиться, но он неподвижен, похоже, без сознания.

Возвращаясь к углу, я сразу же узнаю её волосы и куртку.

— Нет, — кричу я, беспомощно сжимая руки по бокам и тряся головой. — Нет, нет, нет!

Это Бринн — маленькая храбрая Бринн, свернувшаяся калачиком в позе эмбриона, её лицо разбито, куртка разорвана и окровавлена.

Мгновенная и почти ослепляющая смесь паники и ярости должна парализовать меня, но это не так. Я наклоняюсь и, не раздумывая, беру её маленькое тельце на руки и устраиваю у себя на коленях. Осторожно приподняв её куртку и футболку, я вижу несколько колотых ран в районе талии и на бедре. Ни из одной не хлещет кровь, так что, кажется, Божьей милостью, нападавший не попал в главную артерию.

Она всхлипывает и поворачивает голову к моей груди, когда я обнимаю её. Лёгкий аромат охватывает нас. Ваниль. Красивая раненная женщина у меня на коленях пахнет сахарным печеньем, что заставляет меня рыдать без всякой причины, за исключением того, что этого не должно было случиться с ней. Я в ярости от того, что это произошло.

Её раны медленно кровоточат, тоненькие струйки крови яркими красными полосами стекают по её кремовой коже и капают на пол. Мне нужно остановить кровотечение, насколько смогу, поэтому я тянусь к её рюкзаку и открываю его. Внутри нахожу футболку и несколько пар толстых хлопковых носков и аптечку в сухом пакете на молнии. Я использую её сухую футболку, чтобы вытереть колотые раны, насчитывая шесть штук. Поскольку они находятся близко друг к другу, я могу накрыть их все чистыми носками, а затем использую бинт из аптечки, чтобы прикрепить их, обернув коричневую эластичную повязку вокруг её талии и бёдер и закрепив её двойной булавкой.

Я не уверен, что раны не угрожают жизни, но основываясь на том, что я узнал из заочного курса для фельдшеров, который дедушка заставил меня изучить, я не верю, что это так. Тем не менее, они должны быть очищены, зашиты и перевязаны как можно скорее.

Я натягиваю её изодранную окровавленную футболку и куртку поверх импровизированных повязок и смотрю на её лицо, осторожно убирая мокрые пряди волос со лба и пытаясь понять, что теперь делать.

Не то чтобы я был близко знаком с запахом алкоголя, но дедушка время от времени баловался бурбоном, и я чувствую его сильный запах вокруг себя. Оглядываясь вокруг, я останавливаю взгляд на всё ещё бессознательном теле мужчины. Хмм. Если у него было достаточно спиртного, чтобы весь навес пропах, он, вероятно, будет без сознания некоторое время.

Возможно, мне следует оставить её здесь, спуститься с горы к телефону-автомату и позвонить на станцию рейнджеров Чимни Понд, чтобы они пришли и забрали её?

Я снова смотрю на нападавшего, чувствуя, как поднимается буря ярости. «Нет. Ты не можешь оставить её с ним. Что если он очнётся и попытается закончить начатое?»

«Ты мог бы связать его», — подсказывает мой мозг. Но я упрямо противлюсь этой идее. Если он очнётся раньше неё, у него может быть пара часов, чтобы освободиться и снова причинить ей боль, прежде чем я смогу найти телефон и позвонить.

Кроме того, что если я ошибаюсь на счёт тяжести ран Бринн? Что если одна из колотых ран смертельна?

Я чувствую вес её тела на своих коленях и знаю, что она весит немного. Я мог бы легко донести её до станции рейнджеров.

Но…

Оказавшись там, я должен буду назвать своё имя. Они могут даже предположить, что это я причинил ей боль. Что, если за то время, которое понадобится мне, чтобы доставить её в безопасное место, настоящий нападавший очнётся и убежит? Я сын осуждённого серийного убийцы. Никаких шансов, что они поверят, что я невиновен во всём этом.

Она тихо хнычет, и я спешно пытаюсь придумать другой план.

Я мог бы… ну, я мог бы отнести её немного вниз по тропе, поближе к Чимпи Понд, и потом прислонить её к дереву, надеясь, что кто-нибудь найдёт её.

Но я смотрю через открытый навес на тёмное небо, проливной дождь и пустую тропу. В конечном итоге, она может просидеть у этого дерева весь день и всю ночь. И если животное не доберётся до неё, привлечённое запахом крови, что если кто-то ещё — как человеческое животное, лежащее справа от меня — снова попытается причинить ей боль?

Мои руки напрягаются при мысли о том, что ей причинят ещё больше боли, и я прижимаю её ближе, вздрагивая от её слабого стона, когда касаюсь ее бедра. Ей больно. Даже в бессознательном состоянии, ей больно.

Я не могу оставить её. Я должен взять её с собой и доставить в безопасное место.

Порезы нужно будет зашить, как только я доставлю её домой, кроме того, там у меня есть мазь с антибиотиком и таблетки, плюс полный запас предметов первой помощи для ухода за ней. Дождь всё ещё льёт как из ведра, но я молод и силён, и я нужен ей. Я могу сделать это.

— Я спущу тебя отсюда, — говорю я, осматривая навес, придумывая, как её нести.

Мне придётся оставить её рюкзак здесь. Она, вероятно, весит чуть больше ста фунтов, и это уже замедлит ходьбу через лес.

«По крайней мере, мы спускаемся, а не поднимаемся», — думаю я, осторожно перекладывая её на пол.

Она тихонько всхлипывает и бормочет: «Помоги мне», — так тихо, что я мог бы почти выдумать это.

Я опускаюсь рядом с ней на колени, наклоняя голову достаточно близко, чтобы снова почувствовать запах сахарного печенья. Я наслаждаюсь сладостью запаха, когда шепчу:

— Я помогу тебе, Бринн, — в моем голосе больше надежды, чем уверенности. — Со мной ты в безопасности. Теперь ты в безопасности. Я не причиню тебе вреда. Я обещаю.

Её нахмуренные брови расслабляются, и я слышу её тихий вздох, который трогает моё трепещущее сердце. Хотя я бы с радостью смотрел на неё вечно, все же заставляю себя действовать. У меня есть дело.

Забравшись снова в её рюкзак, я нахожу десятифутовую верёвку и складываю её вдвое, завязывая надёжный узел на конце, чтобы создать большую двойную петлю. Я поднимаю её себе на спину, одна петля верёвки удерживает её на моей спине, а другая служит стропой для её попки. Я тянусь к её ногам и кладу руки ей под колени, чтобы нести её на спине.

В последний раз взглянув на кусок человеческих экскрементов, который причинил ей боль, я выхожу из-под навеса на проливной дождь и начинаю спускаться по Катадин.

Я не знаю, правильно ли я поступаю.

Я надеюсь на Бога, молясь с каждым тяжёлым шагом, чтобы любое зло, жившее в моём отце, не жило во мне… но нет способа, чтобы убедиться наверняка.

Единственное, что я знаю с какой-либо долей уверенности это то, что я не мог её оставить.

Поэтому я несу её.

Семь миль с ней на спине.

Весь вечер и всю ночь. Дождь хлещет на меня со всех сторон. Ветер швыряет волосы мне в лицо, а мусор в глаза. Не раз я теряю равновесие и спотыкаюсь, моё отчаянное желание донести Бринн в безопасное место — единственное, что спасает наши тела перед дюжиной катастрофических падений.

Временами мне кажется, что моя спина сломается.

Ноги болят. Руки горят.

И всё же я несу её.

Всю дорогу домой.

Глава 11

Бринн

«Я не знаю, пооочему тебе никто не сказал…»

Красиво.

Так красиво.

Я пытаюсь открыть глаза, но веки тяжёлые и вялые, поэтому я прекращаю попытки, сосредоточившись на тихой музыке, доносящейся откуда-то поблизости. Чистый мужской голос напевает старую балладу «Битлз». Нежные звуки гитары настолько неземные, что я не знаю, бодрствую ли я или сплю.

Сплю, решаю я, погружаясь обратно в глубокий сон.

Я лишь сплю.

***

— Я не хочу причинять тебе боль, но мне нужно добавить немного больше мази, хорошо, Бринн?

«Ладно», — думаю я, скуля, когда чувствую, как палец проводит болезненную линию на моём бедре. Момент облегчения, а затем давление возобновляется в другом месте. Стону от боли и заставляю себя открыть глаза. Они не хотят фокусироваться, но мне кажется, что я лежу, уставившись в потолок из деревянных балок. Я зажмуриваюсь, когда давление возвращается, но горячие слёзы наполняют глаза и проливаются, выжигая следы на моих щеках.

— Я знаю, что это больно, — говорит он низким, наполненным сожалением, голосом. — Даю слово, что не сделал бы этого, если бы у меня был другой выбор.

Я закрываю глаза, погружаясь в его голос и одновременно цепляясь за него. Хотя голос мне хорошо знаком, я не могу найти в своём сознании лица, с которым можно было бы его идентифицировать. Если бы не шестое чувство, говорящее мне, что я нахожусь в безопасном месте… я бы запаниковала… потому что как его голос может быть знаком, когда я понятия не имею, как он выглядит?

— Теперь ты в порядке, — шепчет он мне на ухо, тепло в его голосе звучит как колыбельная. — Спи, Бринн. Исцеляйся. Я буду здесь, когда ты проснёшься.

Кто? Я хочу задать вопрос. Кто будет здесь, когда я проснусь? Кто ты?

Но сон уже затягивает меня.

И я не сопротивляюсь.

***

Открываю глаза в тускло освещённой комнате, слышу, как кто-то тихо поёт под гитару. Я знаю эту песню. Я слышала её раньше. Снова закрыв глаза, я на мгновение прислушиваюсь, облизывая губы — они сухие и болезненные.

— Вода? — удается мне прокаркать.

Гитара мгновенно смолкает.

Я открываю глаза и вижу, что кто-то идёт ко мне, фигура высокая, но словно в тумане. Фигура приближается и останавливается около кровати, на которой я лежу.

«Я тебя знаю? Откуда я тебя знаю?»

— Бринн? Ты что-то сказала?

Его голос знакомый — хорошо знакомый — хотя это не мой отец и не Джем.

— Ты сказала «вода»?

— Пожалуйста, — бормочу я, моё горло такое сухое и скрипучее, что одно слово причиняет боль.

Матрас под моим телом немного прогибается, когда он садится рядом со мной. Положив руку мне за голову, он поднимает её, и я ощущаю, как нижней губы касается прохладный стакан. Я жадно пью, пока незнакомец наклоняет стакан. Немного воды сочится по подбородку от того, что я жадно пью.

«Где я? И… кто…?»

Стакан убирают, и мгновения спустя мочалка стирает капли с моего подбородка и шеи.

— Кто ты? — спрашиваю я, мой голос тихий и хриплый. — Где я?

— Я Кэссиди, — говорит он, перемещаясь с кровати и становясь на колени рядом с ней. Его глаза теперь на одном уровне с моими.

Я не знаю его.

Если бы я когда-нибудь встречала его раньше, я бы его не забыла. Почему? Потому что его глаза незабываемые, потусторонние. Окружённые длинными густыми ресницами, которые завиваются на концах, его левый глаз — зелёный, а правый — голубой.

— Твои глаза… — бормочу я.

— Это гетерохромия, — говорит он, смущённо, моргая. Его губы слегка вздрагивают, словно он хочет улыбнуться, но не делает этого. — Странно, но не заразно.

Я позволяю своим глазам скользить по остальной части его лица.

Кожа у него чистая, хоть и сильно загорелая, а на левой щеке три родинки — знаки красоты: крошечная под глазом, побольше посередине щеки и самая большая из трёх чуть ниже, покрытая тёмно-русой щетиной.

Его волосы растрёпаны, как будто они давно не были профессионально подстрижены, торчат под странными углами. Это говорит о том, что он безразличен к тому, как выглядит. Волосы тёмно-русые с медными бликами, кончики практически цвета соломы и завиваются у шеи. Как и его ресницы. Это придаёт ему юношеский обезоруживающий вид.

— Откуда я тебя знаю? — спрашиваю я.

— На самом деле, ты не знаешь.

Я смотрю ему в глаза, и разные цвета слегка раздражают.

— Где я?

— У меня дома.

— Ммм…

Моё сердце начинает биться быстрее, потому что я знаю, что что-то упускаю — что-то очень важное, объясняющее, почему я здесь.

— Почему… Что… что со мной случилось?

— Вдохни, — говорит Кэссиди твёрдым, но нежным голосом.

Я делаю вдох.

— Глубже.

Я вдыхаю достаточно воздуха, чтобы наполнить лёгкие, но кричу в агонии, когда они расширяются. Резкая, стреляющая боль в бедре и боку вынуждает меня медленно выдыхать. Моргая, смотрю на Кэссиди и вижу, как он сочувственно морщится, прежде чем кивнуть.

— Ты помнишь?

— Мне больно, — стону я, мои глаза закрываются от боли.

— Бринн, — говорит он, теперь его голос звучит слово из далека, будто он зовёт меня по имени из колодца. — Бринн, останься со мной…

— Мне больно, — снова шепчу я, сдаваясь темноте.

***

В следующий раз, когда я просыпаюсь, сразу вспоминаю события:

Я в доме Кэссиди.

Глаза Кэссиди разного цвета.

Я не имею понятия, откуда я знаю Кэссиди.

Кэссиди не хочет причинить мне боль.

Моё тело болит.

Не дышать слишком глубоко.

Я лежу на спине, но поворачиваю голову в сторону, находя мужчину — того самого Кэссиди, которого помнит мой мозг, — спящего в кресле-качалке рядом с кроватью.

Я узнала его лицо раньше (несколько минут назад? несколько часов назад? вчера? на прошлой неделе?), но, всё же, изучаю его несколько минут.

Его губы приоткрыты и расслаблены, они полные и розовые, и я внезапно представляю, как целую их, что чертовски шокирует меня, так как у меня не было горячих мыслей о мужчине с тех пор, как я потеряла Джема. Затягивая нижнюю губу между зубами, я нахожу её чувствительной на ощупь. Подняв руку, чтобы потрогать её, я обнаруживаю коросту справа на верхней губе и ещё одну на нижней, как будто обе были рассечены. Осторожно дотрагиваясь до остальной части лица, я нахожу пластырь на лбу и морщусь, когда нажимаю на него. Ещё одна неизвестная рана.

Я помню, как Кэссиди говорил мне глубоко дышать в последний раз, когда я проснулась, и медленно провожу пальцами по телу, радуясь, обнаружить, что на мне надета футболка и нижнее бельё. Когда мои пальцы приближаются к талии, я чувствую боль от прикосновения. И когда я пытаюсь пошевелиться, смещая своё тело, чтобы проверить, всё ли в порядке, боль чувствуется ещё острее.

Втягивая воздух, я прекращаю свой грубый осмотр, убирая пальцы и распластывая их на простынях у бёдер, в то время как слёзы наполняют глаза.

У меня болит лицо и тело. Кто-то причинил мне боль.

«Вы просто туристы моей мечты».

Я смотрю на Кэссиди, который слегка похрапывает во сне, но инстинктивно я знаю, что это был не он. Я понятия не имею, откуда я знаю это так определённо, но знаю. Я знаю, что с ним я в безопасности.

— Кэссиди, — шепчу я.

У меня так много вопросов, и я слишком бодра, чтобы снова заснуть.

Его веки вздрагивают, и он лишь слегка меняет положение своего тела, в остальном он остаётся спящим.

— Кэссиди? — говорю я чуть громче.

— Мама? — тихо мычит он, открывая глаза.

— Бринн, — говорю я, наблюдая, как он поднимает руку и протирает глаза.

— Привет.

Он наклоняется вперёд.

— Ты проснулась.

— Как долго я здесь? — спрашиваю, пытаясь сесть, но боль в боку напоминает мне, что нужно двигаться медленно.

На его лбу появляется складка.

— Думаю, три дня.

— Я проспала три дня?

— Ты то приходила в себя, то отключалась, — объясняет он, опираясь локтями о колени и смотря на меня в ответ своими разноцветными глазами.

— Моё лицо… моё бедро…

Он кивает, но в остальном остаётся неподвижным.

— Ты что-нибудь помнишь?

— Не слишком много.

Делаю настолько глубокий вдох, насколько осмеливаюсь.

— Я только знаю, что это был не ты.

До сих пор я никогда не думала об облегчении, как об ощутимой, видимой, живой эмоции. Радость буйная. Горе угнетающее. Страх сжимающий. Но я вижу, как чувство облегчения появляется на лице Кэссиди и преображает его, избавляя от сомнений и снимая слои беспокойства. Это трогает меня до глубины души точно так же, как и заставляет задуматься.

— Ты… спас меня? — спрашиваю я.

Он морщится, сжимая челюсти.

— Не был там вовремя, чтобы спасти тебя.

Хм.

От того, как он произносит слово «там», у меня внутри что-то сжимается, потому что это так похоже на Джема. Акцент Мэна. Как я по нему скучала.

— Мне очень жаль, Бринн, — говорит он.

— Но я жива, — подчёркиваю я, неловко принимая полусидячее положение и протягивая руку за стаканом воды на столе рядом со мной.

— Если бы я был даже на несколько секунд позже… — бормочет он с ноткой отвращения в голосе.

Я потягиваю воду, благодарная за прохладу, стекающую по моему сухому горлу, и пытаюсь вспомнить, что произошло. И вдруг — как вспышка — металл над моей головой. Ещё одна вспышка — хлюпающий звук чего-то твёрдого, погружающегося во что-то мягкое.

Стакан начинает выскальзывать из моей руки, но Кэссиди молниеносно вытягивает руку вперёд и хватает его, вытаскивая из моих безвольных пальцев.

— Ты вспоминаешь, — говорит он, кивая мне с широко раскрытыми глазами.

— Меня ударили ножом, — торопливо бормочу я. — Кто-то… у-ударил меня ножом.

— Да.

— Кто?

— Я не знаю, — говорит Кэссиди. — Не стал ждать рядом, чтобы узнать его имя.

— Но ты позвонил в полицию? Рэйнжерам…? Они арестовали его? Нужно ли мне… я имею в виду, должна ли я заявить о нападении или… или…

— Полиция примет твои показания, когда тебе станет лучше. Не волнуйся об этом сейчас.

Он открыто смотрел мне в глаза, но сейчас отводит взгляд, ставит стакан обратно на край стола и встаёт.

— Ты голодна? — спрашивает он, потирая свой щетинистый подбородок большим и указательным пальцами.

Я голодна? Моргаю, глядя на него.

— Я не знаю.

— Я разогрею суп, хорошо?

Прежде чем я успеваю задать следующий вопрос, он поворачивается и выскальзывает из маленькой спальни, задёргивая за собой занавеску.

Глава 12

Кэссиди

«Чёрт. Чёрт. Чёрт».

«Что теперь?»

Я стою у плиты, разогревая куриный суп с лапшой, который приготовил для неё вчера, и с беспокойством оглядываюсь через плечо на занавеску, скрывающую меня от её взгляда.

Она спрашивает о рейнджерах и полиции и… «Что ты скажешь ей, Кэсс?» «Я принёс тебя сюда, в свой дом в лесу, потому что я просто сын серийного убийцы, и я не собирался появляться на станции рейнджеров или в полицейском участке с порезанной девушкой на руках».

Я пробегаюсь свободной рукой по волосам, сжимая челюсть и качая головой.

Мне не следовало приводить её сюда.

Надо было придумать что-нибудь другое.

Но что? Я рассмотрел свои варианты на Катадин и придумал лучший из возможных план для нас обоих. Идеальный? Нет. Но у меня не было времени на идеальный. Она была ранена, и я запаниковал. Я сделал всё, что мог.

После того, как я отнёс её домой и положил на кровать в старой маминой комнате, я раздел её, чтобы обработать раны. Я, никогда не снимавший женский лифчик и раздосадованный его застёжкой, в конечном счёте, срезал его ножницами. Я подумывал, оставить её нижнее бельё, но оно было испачкано засохшей кровью. Я закрыл глаза, когда стягивал его, затем прикрыл её интимные места тряпкой, а грудь полотенцем, решив не смотреть и не задерживаться на выпуклостях и изгибах её тела. Принявшись за работу, я промыл её порезы, очистил их йодом, зашил леской и накрыл стерильными прокладками и марлей.

В мамином комоде я нашёл мягкую чистую футболку и бельё, аккуратно сложенное там, где она его оставила. Я переодел Бринн и отнёс её на диван в гостиной, затем застелил мамину кровать самыми мягкими простынями, которые смог найти, перенёс Бринн обратно и укрыл её пуховым одеялом. Примерно каждые двенадцать часов я менял повязки на порезах, нанося мазь с антибиотиком и следя за тем, чтобы они были розовыми или прозрачными, а не жёлтыми.

Во второй половине следующего дня я почувствовал запах мочи. Подняв Бринн с кровати на диван, я снял с неё нижнее бельё и футболку и с закрытыми глазами обтёр её губкой. Потом я переодел её в чистые мамины вещи, сменил простыни и уложил её под одеяло.

Под присягой я должен был бы признаться, что один раз взглянул на её грудь, когда она была обнажена.

Может быть, дважды.

Но, клянусь, я чувствую вину за это, и моё наказание в том, что как бы я ни старался, я не могу перестать думать о ней сейчас.

Пока она спала, я сидел в старом дедушкином кресле-качалке, подбирая аккорды к «Пока моя гитара нежно плачет». Мама пела мне её, когда я болел, и это всегда заставляло меня чувствовать себя лучше. Я надеялся, что это сможет утешить и Бринн.

Суп начинает кипеть, и я выключаю конфорку, снимаю кастрюлю с плиты и выливаю содержимое в кружку.

«Что ты ей скажешь?»

«Как ты собираешься объяснить, как она здесь оказалась?»

У меня нет таланта лгать. В моей тихой жизни было мало необходимости увиливать, и внезапно я чувствую себя немного беспомощным, глядя на содержимое дымящейся кружки. Сколько я должен ей рассказать? Помню, однажды я читал цитату о лжи. Суть в том, что если ты лжёшь, ты должен помнить свою ложь. Если вы говорите правду, вам не нужно следить за своими словами. Решив не лгать, а как можно меньше рассказывать, я хватаю ложку из сушилки рядом с раковиной и возвращаюсь к спальне.

Не имея двери, в которую можно было бы постучать, я останавливаюсь за занавеской, неуверенный в отношении этикета.

— Гм, у меня суп.

— Хорошо.

— Могу я войти?

Она на мгновение делает паузу, прежде чем ответить:

— Это твой дом.

— Это твоя комната, — говорю я, всё ещё стоя по другую сторону занавески, хотя начинаю чувствовать себя немного глупо.

Я не ожидаю услышать тихий звук её смеха. Честно говоря, я так давно не слышал, как кто-то смеётся над тем, что я сказал, что мне нужно время, чтобы понять её реакцию. Но как только я это делаю, я проигрываю мягкий звук в своей голове, осторожно помещая драгоценный звуковой фрагмент в быстро наполняющийся мысленный файл с пометкой «Бринн».

— Так, эм…

— Да, — быстро говорит она. — Всё нормально. Входи.

Отодвинув занавеску, я делаю шаг в маленькую комнату, стараясь не смотреть ей в глаза и надеясь, что моё присутствие не заставит её чувствовать себя неловко. За последние три дня я привык к тому, что она здесь. Я имею в виду, что поражаюсь её присутствию, но больше не пугаюсь этого. Но у неё не было такого количества времени, чтобы привыкнуть ко мне, и я в два раза больше её. Я осознаю всё это, когда ставлю кружку с супом на прикроватный столик, затем делаю шаг назад, беспокойно оглядывая комнату.

— Я, гм, задёрнул шторы, чтобы ты могла поспать. Хочешь их открыть?

Она тянется за супом, но останавливается и задумчиво смотрит на меня.

— Я предположила, что уже ночь.

— Это затемнённые шторы, — говорю я, указывая на них большим пальцем.

Кружка с супом царапает столешницу, когда она придвигает её ближе.

— Не должно быть слишком жарко.

Она делает глоток, наблюдая за мной поверх края чашки, прежде чем опустить её на колени.

— Это вкусно.

— Спасибо.

— Ты приготовил его?

Кажется, она удивлена.

Я киваю, кладя руки, скользкие от нервного пота, на бёдра.

— Ты повар? — спрашивает она, даря мне маленькую неуверенную улыбку.

Это так преображает её и без того красивое лицо, что у меня перехватывает дыхание, воздух застревает в лёгких, когда я смотрю на неё.

— Да? — спрашивает она, снова поднося кружку к губам.

— Нет, — отвечаю я и глубоко выдыхаю. Я смотрю на окна, потом снова на неё. — Эм, шторы?

— Хорошо.

Я двигаюсь быстро, поворачиваясь и пересекая маленькую комнату. Напротив кровати четыре окна, и когда я распахиваю шторы, я слышу, как Бринн ахает позади меня. Когда все одновременно раскрыты, открывается панорамный вид на Катадин.

— Вау! — выдыхает она, и, поскольку трепет в её восклицании повторяет то же самое, что я чувствую относительно этого вида, я не могу не обернуться, чтобы увидеть выражение её лица.

Её лицо было сильно избито нападавшим, и три дня спустя всё ещё есть видимые напоминания его атаки: губы, опухшие и покрытые струпьями в местах, где они были рассечены, а средней толщины марлевая прокладка и бинт прикрывают ушиб на лбу. Но для меня она так красива, что мне больно смотреть на неё, и я резко отворачиваюсь.

— Ага. Моя, эм… моя мама любила гору.

— Это её комната? — спрашивает она.

Я сглатываю.

— Была.

— Ох, — бормочет она. — Мне жаль.

Никто, кроме дедушки, никогда не выражал соболезнований в связи со смертью мамы, и я не знаю, как на это ответить. Я киваю, всё ещё глядя на пик Бакстер.

— Ты здесь один? — спрашивает она.

— Да, — говорю я.

Молчание между нами становится тяжёлым, и, не приближаясь к ней, я оборачиваюсь.

— Ну, то есть, ты здесь.

— Но… мы одни, — говорит она, это не вопрос, а утверждение.

Я киваю.

Она быстро моргает, затем опускает глаза, снова поднося суп ко рту.

Я заставил её чувствовать себя некомфортно? Я не хотел этого делать.

— Здесь ты в безопасности, — говорю я.

Она перестаёт пить и внимательно смотрит на меня, выражение её лица над краем чашки ястребиное, как будто она пытается решить, правда ли это.

Я кладу руку на сердце, как мы привыкли делать перед играми с мячом, когда звучит национальный гимн.

— Бринн, я обещаю… я клянусь… — Чем? — …памятью моей матери, что не причиню тебе вреда.

Когда она опускает чашку, её лицо расслабляется.

— Ты был бойскаутом?

— Недолго, — говорю я, вглядываясь в её лицо, надеясь на её доверие, хотя знаю, что не заслуживаю его. Мой голос становится шёпотом, когда я повторяю: — Я не причиню тебе вреда.

— Хорошо, — тихо говорит она, кивая мне. Она ставит чашку на прикроватный столик и осматривает комнату.

— Мой рюкзак у тебя? Мне нужно зарядить телефон.

Я качаю головой.

— Нет. Он всё ещё, эм, там наверху. Я не мог его нести.

Она выглядит расстроенной, прикусывает зубами нижнюю губу, а затем морщится, вспоминая о своих ранах.

— Почему нет?

— Потому что я нёс тебя, — просто говорю я.

Её глаза расширяются.

— Ты нёс меня вниз с горы?

Я киваю.

— Сам?

Я снова киваю.

— Как?

— На спине.

Она охает, звук прерывистый и шокированный.

— На… спине?

— Не было другого способа спустить тебя вниз.

Она смотрит за меня, в окно, на Катадин вдалеке. Когда она снова ловит мой взгляд, её глаза наполнены слезами, а голос срывается, когда она спрашивает:

— Насколько это да-далеко?

Я пожимаю плечами.

— Семь миль. Или около того.

— Ты нёс меня… — она делает паузу, её глаза изучают моё лицо, в то время как слёзы катятся по щекам... — с-семь миль? На своей с-спине?

— Не мог оставить тебя там.

— Там, — тихо повторяет она. Она прерывисто дышит, её лицо искажается, когда она всхлипывает. — Т-ты с-спас м-мне ж-жизнь.

Я подхожу к краю кровати и забираю кружку из её рук, пока содержимое не выплеснулось наружу. Слёзы текут по её щекам, и мне больно — очень больно — видеть это, но я не знаю, что делать. Я думаю о маме, которая почти никогда не плакала. Но, когда она это делала, дедушка клал руку ей на плечо и говорил: «Тише, тише. Тише, тише, Рози».

Я протягиваю руку и кладу её на плечо Бринн.

— Тише, тише.

Я удивляюсь, когда она протягивает руку, чтобы положить её на мою. Это первый добровольный контакт, который она инициировала между нами, и от её прикосновения моё тело погружается в хаос. Кровь приливает, сердце колотится. Её мягкая ладонь на тыльной стороне моей руки, пальцы сжимаются.

— О-он у-убивал меня, — всхлипывает она. — В-вонзал в меня нож. Я была… я б-была т-так… т-так…

Теперь она рыдает, не в состоянии больше говорить, и я не думаю, прежде чем сесть на край кровати рядом с ней. Я не понимаю, что мне делать дальше, но, оказывается, мне и не нужно знать. Она бросается вперёд, поворачиваясь ко мне, перемещая мою руку с её плеча на неповреждённое бедро, и позволяет своему лбу опуститься на мою грудь. Я понимаю, что она хочет, чтобы я обнял её, поэтому я осторожно обнимаю её другой рукой, заботясь о её ранах, притягивая её так близко, насколько осмеливаюсь.

Она кладёт руки мне на грудь, и её тело дрожит в моих объятиях. Слёзы орошают мою футболку, когда она рыдает, бормоча неразборчивые слова.

— Тише, тише, — шепчу я каждые несколько секунд, держа одну руку на её бедре там, куда она её положила, а другую на её спутанных волосах, которые ниспадают по спине. Я нежно провожу рукой по её волосам, пытаясь успокоить её, отчаянно желая быть полезным.

— Мне б-было так с-страшно, — говорит она сквозь икоту, сжимая в руках мою фланелевую рубашку. — Я д-думала, что у-умру. Он п-пытался у-убить меня.

В этом она права. Если бы я не появился вовремя, она наверняка была бы уже мертва. Из того, что я наблюдал, нападавший не планировал останавливаться, и, в конечном итоге, он бы попал в её подвздошную артерию. Она наверняка истекла бы кровью под этим маленьким навесом.

— Ты его знала?

Она качает головой.

— Н-нет. Его з-звали Уэйн. Он п-приставал к д-девушкам на станции р-рейнджеров, п-прежде чем мы отправились в п-поход. Я-я д-думаю, он б-был с-сумасшедшим.

— Да. Я думаю, это бесспорно.

Она тихо фыркает, и я понимаю, что она смеётся, что немного пугает меня, так как она всё ещё рыдает. До этого момента я не понимал, что люди могут смеяться и плакать одновременно.

— Д-да. О-определённо с-сумасшедший, — говорит она, снова начиная всхлипывать.

Она слегка поворачивает голову, прижимаясь щекой к моей груди, и ощущается такой маленькой, такой уязвимой, прижавшейся ко мне, что я не могу удержаться и сильнее обнимаю ее. Я понятия не имею, что делаю, поэтому действую инстинктивно, и каждый инстинкт говорит, что обнимать её, утешать её, — правильно.

— К-как ты н-нашёл меня? — наконец, она шепчет у моей груди.

— Я услышал твой крик.

Она кивает, её тело сотрясается от очередного всхлипывания.

— Я помню, как к-кричала.

— Я рад, что ты это сделала, — говорю я, всё ещё поглаживая её волосы. — Иначе…

— Сейчас я была бы м-мертва.

— Да, — шепчу я с горечью на губах.

Она делает глубокий вдох, но он рваный.

— Вздохни снова, — говорю я. — Сейчас медленно.

Она делает вдох, немного легче на этот раз.

— Ещё раз, — говорю я, поглаживая её по спине.

На этот раз это глубокий, ровный и медленный вдох.

— Я так устала, — говорит она, её рыдания постепенно утихают, когда её вес тяжело падает на меня.

Я немного сдвигаюсь в кровати, прислонясь спиной к изголовью. Она теснее прижимается ко мне, а её ритмичное дыхание, смешанное с тихими всхлипами, говорит мне, что она заснула.

Я думаю об Энни, которую нужно доить, и о яйцах, которые ждут меня в курятнике. Сад должен быть удобрен, и я традиционно рублю дрова в течение двух часов каждый день с мая по октябрь, чтобы у меня была достаточно большая стопка, чтобы продержаться на протяжении холодной осени, зимы и ранних весенних месяцев. Теперь, когда лето, я должен ловить рыбу через день и замораживать или сушить свой улов. Мне нужно сделать небольшой ремонт в хижине, а в саду посевы, за которыми нужно ухаживать.

Но это человеческое существо — красивая девушка, спящая на моей груди, над моим сердцем — нуждается во мне прямо сейчас. Поэтому я прижимаю её к себе и позволяю своим глазам закрыться, когда солнце опускается за «величайшую гору».

Я не знаю её.

У меня нет на неё никаких прав.

Я не должен привязываться к ней.

Через несколько дней она уйдёт.

Но прямо сейчас на всей земле это единственное место, где я хочу быть.

Глава 13

Бринн

Тук-тук.

Тук-тук.

Тук-тук.

Медленно открываю глаза в такт сердцебиению Кэссиди и обнаруживаю комнату в розовом сиянии. Слегка повернув голову, понимаю, это рассвет. Вдали величественно вырисовывается чёрный контур Катадин, а за ним параллельные полосы розового и оранжевого света. Солнце всё ещё скрыто за горой, где был оставлен мой рюкзак с телефоном Джема.

Когда Кэссиди сказал мне, что оставил мой рюкзак, его потеря была ударом в самое сердце.

Но когда я узнала, что он пронёс меня семь миль — невообразимое расстояние по неровной земле под проливным дождём — на спине до безопасного места, это полностью обезоружило меня. Стены, за которыми держались мои слёзы и страхи, разрушились и упали.

Его грудь твёрдая и тёплая под моей головой, руки всё ещё держат меня, как когда я засыпала. Думаю, мы спали так всю ночь, и это удивляет меня, ведь этот сон, целая ночь в объятиях Кэссиди, — интимный акт, который требует так много уязвимости и доверия. Тем более, что я давно ни с кем не спала.

Я поднимаю голову и смотрю на его лицо, на его пухлые губы, слегка приоткрытые во сне, и три родинки на его другой шершавой щеке. Его бородка выросла с прошлой ночи, и я вижу пульс, бьющийся на его горле, маленький маяк, который демонстрирует его силу каждые несколько секунд.

Этот мужчина спас мне жизнь.

Несколько раз.

Один раз на горе, когда остановил Уэйна.

Второй раз, когда отнёс меня в безопасное место.

Третий раз, когда он позаботился о моих ранах.

Я восхищаюсь его самоотверженностью, благодарная за такую глубокую доброту и заботу со стороны незнакомца.

Я наклоняюсь и закрываю глаза, вдыхая его запах. Запах его хлопковой фланели знакомый и успокаивающий, и мне хочется снова заснуть в его объятиях, но одна вещь останавливает меня: мой мочевой пузырь так полон, что это причиняет боль. Мне нужна ванная.

Я перекатываюсь на спину и принимаю сидячее положение рядом с ним с гримасой от захватывающей дух боли. Слева от меня — стена, справа — Кэссиди. И впервые, глядя на него, я понимаю, какой он на самом деле большой — он сидит на кровати, но его босые ноги всё же свисают с края. Я не хочу будить его, но не знаю, как маневрировать своим телом над ним, когда моё бедро орёт от боли каждый раз, когда я двигаюсь.

— Кэссиди, — шепчу я, тряся его за плечо. — Кэссиди.

— Ммм?

Он вздыхает во сне, тихо бормоча:

— Пусть это уйдёт. Пожалуйста, пусть оно уйдёт.

Я не знаю, о чём он говорит, но ему, должно быть, снится довольно напряжённый сон, потому что он хмурится.

— Кэссиди?

— Хм? Что?

Он резко просыпается, широко раскрыв глаза — голубой и зелёный.

— А?

— Где ванная? — спрашиваю я, продолжая говорить тихо.

Он зажмуривается и проводит рукой по лбу.

— Ты должна выбираться отсюда. Ты должна идти.

— Точно, — подтверждаю я, энергично кивая. — Мне нужно идти. Сейчас.

Он опускает руки и открывает глаза, мгновение, моргая, глядя на меня, будто сбитый с толку нашим разговором.

— Что?

— Мне нужно выйти! — говорю я, обеспокоенная тем, что если он не поможет мне встать с кровати, я в ней описаюсь.

— В ванную?

— Да! — я киваю, глядя на его ноги, которые занимают больше половины двуспальной кровати. — Ты можешь…?

Он опускает ноги на пол и садится, когда я откидываю одеяло и вытаскиваю свои голые ноги из-под простыни. На долю секунды я осознаю, насколько голыми они выглядят. «Он снял с тебя одежду». Эта мысль проноситься у меня в голове, но я отбрасываю её. Я спрошу его об этом позже.

— Ты знаешь, где? — спрашивает он, затем быстро отвечает на свой собственный вопрос, его голос всё ещё сонно-дезориентированный. — Нет, она не знает, где. Ты должен показать ей, Кэсс.

Кэсс. Как прозвище, оно идеально, и я ловлю себя на том, что хочу сказать его, просто чтобы увидеть, как оно слетает с моих губ.

Он встаёт, вытягивая руки над головой, прежде чем протянуть их мне.

— Двигайся медленно.

Я подвигаюсь к краю кровати и беру его руки, тяжело опираясь на них, когда опускаю одну ногу, затем другую на пол. Когда я встаю, моё бедро пульсирует с такой сильной, обжигающей болью, что я кричу, и Кэсс сжимает мои руки.

— Всё в порядке, — тихо говорит он. — Не спеши.

«Тебе легко говорить, — думаю я. — Я вот-вот описаю твой пол».

Мне требуется секунда, чтобы привыкнуть к боли, и хотя мой мочевой пузырь пульсирует от другого вида дискомфорта, я заставляю себя на мгновение остаться неподвижной. Я не хочу двигаться слишком быстро и тянуть швы.

— Я знаю, тебе больно, — говорит он. — Я принесу тебе обезболивающее, пока ты, ты знаешь, будешь заниматься своими делами.

Я благодарно киваю, следуя его указаниям, когда он медленно тянет меня от кровати к занавеске.

— Станет лучше, — говорит он. — Я обещаю.

Мы вошли в гостиную, и я хочу осмотреться, чтобы найти подсказки о том, где я и кто он, но сейчас не время задерживаться. Я следую за ним в тёмный коридор, и он опускает одну мою руку, чтобы открыть дверь. Я захожу внутрь. Ванная комната тёмная, освещается только восходящим солнцем, проникающим через окно, и ночником на раковине.

Мои пальцы ищут выключатель на стене в пределах двери.

— Где свет?

— Нет.

Я моргаю от этого странного ответа, в то время как он закрывает дверь, оставляя меня одну.

Мои глаза привыкают к тусклому свету, в то время как я опираюсь рукой на раковину и стягиваю трусы. Опускаясь на сиденье унитаза, я испытываю совершенно новую волну неумолимой боли, но после того, как я, наконец, сажусь, мой мочевой пузырь быстро опорожняется, и на мгновение облегчение перекрывает дискомфорт.

Не торопясь снова встать, я оглядываюсь по сторонам. Это самая крошечная ванная, которую я когда-либо видела. Места достаточно лишь для туалета, маленькой раковины рядом со мной и душевой кабины напротив. За дверью крючок, на котором висит одинокое желтовато-серое полотенце. Без сомнения, Кэссиди, поскольку он живёт тут один. Маленькая комната чистая и очень опрятная. На вешалке рядом с раковиной висит полотенце для рук. Больше нет никаких других украшений. Иными словами, больше смотреть не на что, и никаких подсказок о хозяине.

Я делаю глубокий вдох и задерживаю дыхание, когда тянусь к своим трусикам, но когда я натягиваю их, мой живот переворачивается. Они сероватые и потёртые по краям, как будто их стирали около сотни раз. Но что ещё важнее, они не мои. Что означает, что Кэссиди полностью раздел меня и помог мне надеть эти трусики.

Мои щёки вспыхивают от жара, когда я представляю себя совершенно голой, пока была без сознания. В смысле, я знаю, что он спас мне жизнь, и я благодарна. Но осознание того, что он видел меня голой, заставляет меня чувствовать себя неловко… как будто он взял что-то, что ему не принадлежало.

Пытаясь избавиться от этого чувства, я заставляю себя встать, задыхаясь от боли, и натягиваю бабушкины трусики на свои бинты. Меня ещё больше пугает то, что я ношу чьё-то старое нижнее бельё, но говорю себе не быть глупой. Мне повезло, что он нашёл меня, повезло, что он отнёс меня в безопасное место, и повезло, что вообще было дополнительное бельё, которое можно было одолжить.

Повернувшись, чтобы спустить воду в туалете, я обнаруживаю, что ручки нет. Я смотрю слева и справа. Ничего.

— Эм, Кэссиди? — зову я.

— Да? — отвечает он из-за двери.

— Я, эм… как смыть воду в туалете?

— Не беспокойся, — говорит он. — Я позабочусь об этом.

«Ну, нет. Нет, ты не будешь».

— Всё нормально. Я сделаю это. Где ручка?

— Это компостирующая установка, — говорит он.

«Какая установка?» Я смотрю на унитаз, чувствуя раздражение из-за этого, затем поворачиваюсь к двери.

— Извини. Что?

— Это не обычный туалет. Ты не смоешь его.

«Хм. Окей». Я из Сан-Франциско, поэтому, очевидно, видела туалеты с низким расходом. Но компостный туалет для меня в новинку. Я вздыхаю и решаю сразиться в битве «смой свою мочу» в другой раз.

Потянувшись к крану раковины, я обнаруживаю, что там только один рычаг, и когда я его включаю, мои руки забрызгивает струёй ледяной воды. Я вскрикиваю от неожиданности, быстро выключая воду и смотря на крошечную раковину, словно у неё есть скрытые клыки.

— Всё в порядке? — спрашивает он.

— Твоя вода очень… холодная.

Как арктический холод.

— Она идёт из цистерны на крыше дома, — объясняет он. — Становится холодно ночью.

Хмм. Ни электричества, ни водопровода. Он амиш (прим. А́миши, они же аманиты или амманиты — религиозное движение, зародившееся как самое консервативное направление в меннонитстве и затем ставшее отдельной протестантской религиозной деноминацией. Амиши отличаются простотой жизни и одежды, нежеланием принимать многие современные технологии и удобства)? Где я вообще, чёрт возьми?

— Понятно, — говорю я, хотя мои вопросы накапливаются, как сумасшедшие. Фактически, я уже собираюсь задать один, когда поднимаю глаза и вижу лицо, смотрящее на меня из зеркала.

«О, Господи Иисусе».

Это я.

Мои губы приоткрываются, и на секунду я чувствую головокружение, рассматривая незнакомку.

Моё лицо покрыто синяками, порезами и царапинами, а губы распухли и покрыты струпьями там, где они были рассечены. На лбу белый пластырь. Я тяну за уголок, чтобы обнаружить уродливую рану под ним, и быстро возвращаю на неё повязку.

Судорожно вздохнув, я поднимаю надетую на меня футболку и насчитываю шесть отдельных повязок на левом боку. Некоторые из них окрашены кровью, которая просочилась и высохла. Слёзы начинают падать, когда я понимаю, насколько сильно я избита. Слишком сильно.

— Бринн? Ты в порядке?

— Я… Я…

— Эй, гм, я могу войти?

Я едва могу говорить из-за плача, но мне удаётся прохрипеть:

— Хорошо.

Он осторожно открывает дверь, заглядывает внутрь, не открывая её полностью. Когда он видит, что я смотрю на себя в зеркало, он вздыхает.

— Ох, Бринн.

— Он… он действительно р-ранил меня.

Кэссиди сочувственно кивает, но его глаза сужаются, а челюсть кривится. Я думаю, что он контролирует свой гнев для моего блага, и почему-то от его сдержанности я чувствую себя в безопасности, чувствую себя сильнее.

— Я… как долго они будут заживать?

— Швы, вероятно, можно снять через две недели.

Я прерывисто вздыхаю, желая сменить тему. Глядя на нижнее бельё, которое на мне, я снова поднимаю глаза на Кэссиди.

— Ты сменил моё бельё. Я была… голая.

Его глаза расширяются, когда он удивлённо смотрит на меня, его кадык подпрыгивает.

— Мне пришлось.

Мне нужно знать, что он не злоупотреблял властью, которую имел надо мной.

— Пришлось?

Он кивает.

— Пришлось. Не… хотел? — спрашиваю я, удерживая его взгляд.

— Я не… — шепчет он, его щёки покраснели, дыхание участилось. — Я не причинил тебе вреда.

«Это странно сказано», — думаю я.

— Навредил мне? Что ты имеешь в виду?

Он энергично качает головой.

— Я никогда не причиню тебе вреда.

Он так сосредоточен на понятии «причинения мне вреда», что, похоже, не понимает, о чём я его спрашиваю: я хочу знать, почему он снял моё нижнее бельё. Поскольку я не была в сознании, когда это произошло, и я не знаю его достаточно хорошо, чтобы доверять ему своё обнажённое, бессознательное тело, мне нужно, чтобы он рассказал мне об этом сейчас. Я не хочу чёрную дыру в своей памяти.

— Кэссиди, почему ты снял с меня нижнее бельё? — спрашиваю его напрямую.

— Потому что оно было в крови, — говорит он. — Тебе нанесли удары через ткань.

Моё сердце падает. Конечно.

— Ох.

Затем он выпаливает:

— А потом мне пришлось снять его снова, когда ты испачкалась. Я не мог просто позволить тебе… позволить тебе... лежать в…

Он жестикулирует руками, опуская глаза в пол, в то время как его щёки краснеют.

Я моргаю, глядя на его грудь, когда обдумываю его слова.

«О, Боже».

Я обосралась или обмочилась, и ему пришлось сменить нижнее бельё. Когда он сказал «пришлось», он имел в виду буквально. И теперь я готова умереть от смущения. Если бы огромная воронка внезапно открылась в этой крошечной ванной и поглотила меня целиком, я бы не возражала.

Увы, воронки нет. Только Кэссиди, который однажды разбирался с моим окровавленным, изодранным нижним бельём и отвратительным беспорядком в нём позже. Без сомнения, он пытался сберечь мои чувства, не упоминая ни о том, ни о другом.

— О, — слабо говорю я, мои щёки пылают. — Тебе пришлось.

— Я так и сказал, — пробормотал он. — А теперь выходи и дай мне разобраться с туалетом.

Впервые с тех пор, как я встретила Кэссиди, его голос звучит холодно. Я обидела его, и мне очень жаль. Он отнёс меня с горы к себе домой, зашил мои колотые раны, сменил моё грязное бельё, приготовил мне суп, спал рядом со мной, чтобы я чувствовала себя в безопасности… и при первой же возможности, я, по сути, спрашиваю его, не побаловал ли он себя бесплатным пип-шоу.

Мне стыдно за себя.

Я тянусь к дверной ручке, полностью открывая дверь и делая шаг к нему. Положив ладонь на его руку, я мягко сжимаю её и говорю:

— Кэсс, я не хотела тебя ни в чём обвинять. Я… я не имела право тебя допрашивать. Мне жаль.

Его глаза исследуют мои с такой интенсивностью, что я едва могу стоять.

— Ты имела право, — наконец, бормочет он.

— Я доверяю тебе, — говорю я, с удивлением обнаружив, что имею в виду эти три слова без каких-либо условий или оговорок.

— Наверное, тебе… не стоит, — говорит он, его голос тихий, низкий и скрипучий, как будто он пытается взять себя в руки. Затем он обходит меня, шагает в ванную и закрывает дверь.

Я смотрю на дверь с открытым ртом, гадая, что он имеет в виду. Он не показал мне ничего, кроме доброты: почему мне не стоит ему доверять? Что он такого сделал, что заслуживает моего недоверия? Ничего. И всё же я встревожена этим комментарием.

Моя голова болит, когда я иду обратно по коридору, и к тому времени, как добираюсь до гостиной, я задыхаюсь, запыхавшись всего лишь от нескольких шагов. Я кладу руку на стену в коридоре, осматривая гостиную, пока перевожу дыхание.

Как и весь дом Кэссиди, она маленькая, но аккуратная, чистая и удобная. Диван с устаревшим рисунком стоит у стены слева от меня, напротив шести панорамных окон, как тех, что в спальне. Вид на Катадин такой же захватывающий.

Перед диваном на плетёном коврике стоит журнальный столик, а деревянные доски на полу чистые и блестящие. Я понимаю, что камин справа от меня приходится кирпичной стеной в моей комнате — это задняя часть дымохода. По обе стороны дивана стоят столики со светильниками, а над диваном — большая фотография пожилого мужчины, стоящего позади молодой женщины лет тридцати. Она сидит на стуле, держа на коленях маленького мальчика, которому, по-видимому, около пяти или шести.

Я подхожу на два шага ближе к фото, чтобы посмотреть на лица, благодарная за то, что солнце, всходящее над горами, светит подобно прожектору прямо на портрет. Нет сомнений в том, что маленький мальчик — это Кэссиди, а дата внизу гласит 1995 год. Я быстро подсчитываю в уме и прикидываю, что его нынешний возраст около двадцати семи лет, что меня немного удивляет, потому что он кажется мне моложе.

— Помочь тебе вернуться в постель?

Я оборачиваюсь и вижу Кэссиди, стоящего рядом со мной.

— Это ты? — спрашиваю я, снова глядя на фотографию.

— Да.

— Это твоя мама?

Когда он не отвечает, я поворачиваюсь к нему. Он кивает, но не предоставляет никакой дополнительной информации. Его лицо непроницаемо, как будто он закрывается от меня, что странно, потому что портрет не скрыт или что-то подобное. Он прямо на открытом месте, где любой может его увидеть. Это делает его бесплатной темой для разговора, не так ли?

Я поворачиваюсь обратно к фото.

— Это твой па…

— Как насчёт того, чтобы мы вернули тебя сейчас в постель? — говорит он быстро с резкостью в голосе.

— Я не стремлюсь совать нос в чужие дела…

— Я знаю, — говорит он, протягивая руку, чтобы показать мне половину синей таблетки. — Но если ты собираешься принять болеутоляющее, тебе следует лечь.

— Да, — говорю я, с тоской глядя на таблетку. — Ты прав.

Он помогает мне добраться до спальни и лечь в постель, потом подает мне стакан холодной воды, чтобы запить таблетку.

— Поспи немного, — говорит он. — Когда ты проснёшься, я приготовлю тебе яйца, хорошо?

Я киваю.

— Спасибо, Кэссиди. За всё.

Он сглатывает, его глаза отрываются от моих, прежде чем снова вернуться к ним. Они такие тёплые, такие нежные, что мой живот трепещет так, что я почти забыла, как это бывает. Я быстро вспоминаю, как засыпала в его объятиях, как просыпалась, положив голову ему на сердце.

— Всегда пожалуйста, Бринн, — говорит он низким голосом, который поёт песни «Битлз», как колыбельные. Затем он поворачивается и идёт к занавеске. — Я буду зесь, когда ты проснёшься.

«З-зесь».

«Точно как Джем».

Что заставляет меня осознать, что я уже давно не сплю, и это первый раз, когда Джем вообще приходил мне в голову.

Глава 14

Кэссиди

Как только она засыпает, я беру портрет себя и мамы с дедушкой, заворачиваю его в пластиковый мусорный мешок и кладу его на верхний уровень сарая, где мы храним вещи, которые нам не нужны, но мы не готовы их выбросить.

Затем я возвращаюсь в дом и снимаю все фотографии, на которых изображен я сам и моя семья, по пути в сарай хватаю фотоальбом с кофейного столика. Хотя в доме нет фотографий моего отца, я всё же не хочу говорить о моей семье, потому что неизбежно возникнут вопросы о моих родителях. Чёрт, я даже не мог позволить ей закончить слово «папа», прежде чем давление в моей груди вызвало у меня такую панику и головокружение, что я удивлён, что не потерял сознание.

А в ванной ранее? Когда она легкомысленно обвинила меня в том, что я смотрел на её обнажённое тело, пока она была без сознания? Я чувствовал вину… страх… Боже мой, я не знаю, как я остался стоять.

По правде говоря, да, мне нужно было сменить её нижнее бельё, но я также взглянул. И (что ещё хуже) я хотел этого. Мне отчаянно хотелось посмотреть на неё — увидеть мягкие, уязвимые изгибы и впадины её тела.

Я хочу смотреть на неё каждую минуту, когда она рядом со мной.

Она быстро становится зависимостью.

Это делает меня плохим? Это делает меня похожим на Пола Айзека Портера?

Я обещал маме и дедушке, что буду жить тихо, чтобы никому не причинить вреда, но вот я с женщиной, она живет в маминой комнате, и моё сердце ощущает уныние, когда я признаюсь себе, что она мне нравится. Я чувствую, что привязываюсь к ней.

Я отодвигаю занавеску в её комнату и чувствую, как всё моё тело заряжается лишь от простого акта её проверки. Покрывало поднимается и опадает, в то время как она спит, тёмные волосы рассыпались по совершенно белому хлопку подушки. Моё сердце увеличивается в размерах, распирая грудь, и я потираю место над сердцем ладонью, размышляя: если — имею в виду, если бы была параллельная вселенная, в которой мне было бы позволено рассчитывать на будущее с ней, я не испытывал бы боль благоговения при одном взгляде на неё. Интересно, смогу ли я когда-нибудь принять её как должное? И почему-то я знаю, что никогда этого не сделаю.

Не то чтобы это имело значение. Мои мечты о преданности бессмысленны.

Я напоминаю себе, что в течение жизни человека происходит метилирование ДНК и активируются гены (прим. Метилирование ДНК — это модификация молекулы ДНК без изменения самой нуклеотидной последовательности ДНК, что можно рассматривать как часть эпигенетической составляющей генома). Например, изменение в структуре метилирования ДНК может включить ген, который должен был оставаться выключенным, и вызвать рак. Если моё метилирование изменится со временем, может быть включен неправильный ген, и я могу стать серийным убийцей. У меня нет способа узнать и нет способа предотвратить такой исход.

Но…

«Живи тихо, и независимо от того, что происходит внутри тебя, ты никогда не сможешь причинить кому-то боль, Кэссиди».

Я задёргиваю занавеску, чтобы оградить Бринн от моего взгляда, и поворачиваюсь лицом к гостиной. Низкий книжный шкаф встроен в стену под окнами, выходящими на Катадин, и полки наполнены до отказа книгами о наследственности, ДНК, противостоянии природы и воспитания, нейробиологии, кодировании и декодировании, экспрессии генов и регуляции.

Я прочитал все до единой, но ответа, который я хочу, ответа, который так отчаянно искала моя мать, нет ни в одной из них. Нет никаких гарантий, и только монстр будет рисковать чьей-то чужой жизнью, когда вероятность трагического исхода настолько выше среднего.

Мои кулаки сжимаются от отчаяния.

Мне нужно что-то делать. Мне нужно освобождение.

Сердито стянув с себя фланелевую рубашку, я бросаю её на пол, затем натягиваю футболку через голову и выхожу наружу в прохладное утро. На позапрошлой неделе я срубил два дерева, и оба нужно колоть на дрова.

Это приятное чувство — облегчение — снова размахивать топором, физическое напряжение приветствуется после трёх дней сидения у кровати Бринн и полулежачего сна прошлой ночью рядом с ней. Когда стальное лезвие раскалывает дерево, я позволяю себе несколько минут подумать о прошлой ночи.

То, как я чувствовал себя, держа женщину в своих объятиях, подавляющее чувство защищённости и благодарности, которое я теперь испытал, — это то, чего я хочу никогда не забывать. Она очень скоро уйдёт, но я навсегда сохраню эти воспоминания. Я буду благодарен за них, за возможность вновь пережить ту ночь, когда я заснул с женщиной, с Бринн, спящей у моего сердца.

Я бросаю взгляд на дом и наклоняюсь, чтобы поднять ещё одно большое круглое бревно.

Сейчас она слаба, как котёнок, и я всё ещё не уверен, что она вне опасности с точки зрения инфекции. Если всё пойдёт хорошо и ей удастся избежать заражения, швы можно снять через семь или восемь дней, но я бы не доверил их заднему сиденью моего вездехода ещё две или три недели после этого. Что означает, что у нас ещё есть около месяца вместе.

Месяц.

Я размахиваюсь и погружаю топор в крепкий пень, затем наклоняюсь, чтобы собрать то, что наколол, наслаждаясь прикосновение суровой текстурой коры к моим голым предплечьям и груди. Мне нужна эта проверка реальности. Подойдя к шестифутовой груде брёвен за сараем, я поднимаю брезент, который сохраняет её сухой, и добавляю те, которые принес.

Месяц с Бринн.

Почему это до сих пор не пришло мне в голову, выше моего понимания, возможно, потому что я был полностью поглощён её выживанием и не имел времени, чтобы наметить ближайшее будущее.

Если я так себя чувствую по отношению к ней после трёх дней, как, чёрт возьми, я буду чувствовать себя через четыре недели? Господи, мне нужно придумать какие-то стратегии для того, чтобы я не привязывался к ней еще сильнее. Мне нужно понять, как держать дистанцию.

Я разминаю мышцы под утренним солнцем и тянусь к небу, оценивая ожог, вызванный часом рубки.

Хммм. Это единственное, что я могу сделать: оставаться занятым.

На самом деле, я даже не могу позволить себе тратить время, я уже потерял его, сидя у её кровати. Сад и животные нуждаются в ежедневном постоянном уходе, древесина нуждается в рубке, и я должен сделать эти летние ремонтные работы в доме. Ветряная мельница за сараем нуждается в некотором обслуживании, солнечные батареи нуждаются в хорошей чистке, и я должен немного повозиться с тормозами на вездеходе. Если не будет времени сидеть и смотреть на неё, как влюблённый щенок, будет легче не развивать чувства.

Ещё одна идея: я могу держаться подальше от дома. Она может пользоваться домом в течение следующих нескольких недель; это будет её владением. Мне даже не нужно спать в моей спальне в конце коридора, сразу за ванной. Я могу спать на веранде позади дома, мочиться в лесу и пользоваться душем на открытом воздухе. Я буду держаться от неё подальше, когда буду пользоваться кухней, один или два раза в день, или, может быть, я пройду лишнюю милю, соберу для себя всю еду сразу и буду держать её в погребе под сараем. Тогда мне не придётся заходить в дом чаще, чем раз или два в неделю, если только не пойдёт сильный дождь. И даже тогда, я полагаю, Энни не будет возражать провести ночь в компании в своём маленьком, дырявом сарае.

— Ты не хочешь больше привязываться, — говорю я себе вслух, возвращаясь к пню. — Сильные чувства могут привести к изменениям в поведении, поэтому перестань быть глупым. Ей нужно быть здесь? Конечно. Пока. Но она не твоя гостья. И она, определённо, не какой-то потенциальный объект любовного интереса. Она просто девушка, которая попала в беду и нуждалась в твоей помощи. Скоро она уйдёт.

Конечно, мне всё равно придётся общаться с ней — особенно в течение следующих трёх или четырёх дней. Ей понадобится помощь в очистке и смене повязок. И пока она поправляется в маминой постели, мне нужно приносить ей еду и питьё. Но как только она достаточно поправится, чтобы позаботиться о себе, я скроюсь, пока не придёт время отвезти её в Миллинокет.

Чувствуя себя сильнее, хотя, несомненно, тоскливо, я вытаскиваю топор из колоды и кладу на пень ещё одно полноразмерное бревно для рубки.

***

Я снимаю джинсы и встаю под душ на открытом воздухе, хватаю бутылку жидкого мыла «Доктор Броннер» с небольшой полки, прикрепленной к стене дома, и выдавливаю небольшое количество себе в ладонь. Я втираю его в волосы, затем смываю. Оно не создаёт много пузырьков, потому что оно биоразлагаемое, но всё же делает свою работу.

Я всё ещё моюсь мылом из галлонных бутылок из тех последних нескольких ящиков, которые купил дедушка. Если я смешиваю концентрированное кастильское мыло с водой в пенообразующем флаконе, средство расходуется в десять раз дольше, и в итоге мне нужно использовать только две или три галлонные бутылки в год. Иногда мне кажется, что я никогда их не закончу, и я задаюсь вопросом, было ли это намерением дедушки — сделать запасы на всю мою жизнь, чтобы у меня никогда не было причин уходить.

Я провожу по скользким от мыла грудным и брюшным мышцам, твёрдым и отчетливо проступающим под кожей. Когда мои пальцы скользят по соскам, я внезапно мысленно возвращаюсь к соскам Бринн, которые были бледно-розовыми и нежными. Я видел их лишь мгновение, прежде чем заставил себя отвести взгляд, но они были прекрасны, и видеть их своими глазами было самым эротичным моментом в моей жизни.

Внезапно кровь в моей голове устремляется вниз к члену, заставляя его напрягаться и расти. Я закрываю глаза и прижимаю руки к стене дома, позволяя холодной воде стекать по моей спине, в то время как сам поддаюсь чувству сексуального возбуждения. Это не то, что я испытываю регулярно, и даже когда это происходит, я стараюсь его контролировать.

Увлечение моего отца — изнасилованием своих жертв перед их убийством — заставляет меня быть осторожным в своём подходе к собственной половой жизни. Даже когда я позволяю себе испытать какое-то короткое физическое удовольствие, я редко разрешаю себе полностью отдаться ему.

Мама и дедушка никогда не сажали меня и не обсуждали со мной репродуктивную функцию, хотя у меня был ускоренный курс, когда я наткнулся на двух наших коз, Гектора и Долли, одним осенним утром, когда мне было тринадцать. Я зачарованно наблюдал, как Гектор снова и снова взбирался на Долли, втыкая свой розовый, тонкий как карандаш член в её заднюю часть. Я понятия не имел, что дети Долли следующей весной были результатом этого упражнения, но я понял, что половой акт был чем-то, что происходило естественно среди живых существ.

Большая часть моего образования пришлась на шестнадцать лет. Дедушка вернулся из своей ежемесячной поездки на почту Миллинокета с тремя журналами в коричневом бумажном пакете и вручил их мне.

— Я знаю, что ты не собираешься встречаться здесь с девушкой, но думаю, что каждый мужчина должен хотя бы знать, для чего ему член.

Внутри журналов были фотографии обнажённых женщин — некоторые в сексуальных позах с мужчинами и другими женщинами, и много сопутствующих рассказов о том, что происходило между ними. Я впервые мастурбировал, глядя на фотографии в этих журналах, хотя потом чувствовал себя виноватым, неуверенным в том, правильным или нет, было то, что я только что сделал.

У меня всё ещё неоднозначные отношения с моей собственной половой жизнью. Я знаю, что я гетеросексуал, и есть части меня, которые хотят быть сексуально активными с женщиной, но на данный момент мои личные желания настолько перепутаны с моими страхами о том, что я окажусь таким же, как мой отец, что это отношения «любовь-ненависть».

Хотя прямо в эту секунду, когда холодная вода стекает по моей спине, и моя жёсткая длина напрягается у живота? Это ощущается больше как любовь, чем ненависть. Когда я вспоминаю тело Бринн, в то время как поглаживаю своё, мне кажется, что это собственный вид поклонения, и я допускаю это. Откинув голову назад, я думаю о лёгкой тяжести её тела на моей груди, звуке её смеха, когда я «постучал» по занавеске, и прикосновении её руки к моей, когда она извинилась передо мной сегодня утром…

Я вскрикиваю, закрываю глаза и кончаю горячими струями на стену дома, запыхаясь и тяжело дыша.

Я не хочу открывать глаза.

Я не хочу чувствовать себя плохо из-за того, что ощущается так хорошо.

Я не хочу стыдиться того, что прикасаюсь к себе и получаю удовольствие от своего тела.

Я не хочу чувствовать себя виноватым за то, что думал о Бринн, когда кончил.

Больше всего на свете, я не хочу быть сыном Пола Айзека Портера…

…но это так.

Я открываю глаза, набираю воду в руки и кидаю её в стену дома, чтобы стереть все следы моего оргазма. Затем я выключаю воду, обматываю тело полотенцем и возвращаюсь в дом с тяжёлым, неспокойным сердцем.

***

Нарубив дров, я дою Энни и принимаю душ, затем возвращаюсь на улицу, чтобы собрать яйца у девочек — Мэйси, Кейси, Лейси, Грэйси, Трэйси и Стэйси — избегая клевка в руку от Тирранозавра Рекса, одинокого петуха, который защищает своих кур.

Я беру всего восемь яиц и несу их на кухню. Часы над раковиной показывают десять часов. Прошло четыре часа с того момента, как Бринн приняла половинку перкоцета. Хотя срок годности таблеток рассчитан на три года, я хранил пузырёк в подвале, где холодно и темно, и они, кажется, справляются с её болью, хотя таблетка на данный момент уже должна перестать действовать. Я надеюсь, что когда она проснётся, то будет готова съесть что-нибудь существенное. Она не ела нормально с тех пор, как я нашёл её.

Я разбиваю все восемь яиц в миску и добавляю немного молока Энни. Она коза Ламанча, поэтому, хотя её молоко не сливочное, оно почти как цельное коровье молоко по консистенции и слаще, чем молоко от Саненс или Оберхаслис, которых мы держали в сарае в разное время.

Взбивая яйца, я добавляю немного соли и перца, затем ставлю старую чугунную дедушкину сковородку на одну из конфорок. Двадцатидюймовая плита имеет зажигание от батареи, но готовит на пропане, и если я экономлю, пользуясь ею раз в день, то могу готовить месяцами без необходимости пополнять бак.

Я наливаю каплю оливкового масла в сковороду, затем добавляю яйца, глубоко вдыхая, в то время как они шипят и взбиваются. Достав из шкафа два тарелки, я ставлю их рядышком на стойку, удивляясь на один краткий миг. Сегодня я готовлю для двух человек, то, что я не делал так долго, очень долго.

— Что на обед, мама?

— Принеси мне две тарелки, Кэсс. Я делаю жареный сыр.

Я пододвигаю стул к раковине и забираюсь наверх, чтобы добраться до шкафов.

— Мама, когда я вернусь в школу?

Прошёл год после инцидента с Джей-Джеем и Кенни в уборной, и я всё жду, когда она скажет мне, что мы возвращаемся в город.

Я открываю шкаф и вытаскиваю две керамические тарелки, держу их в руках, когда она достаточно резко вдыхает.

— Никогда, — наконец говорит она, сердито намазывая маслом четыре куска хлеба на разделочной доске. Она откашливается, глядя на меня. Взяв тарелки из моих рук, она опускает их по бокам, что делает её руки похожими на большие белые фрисби. — Ты помнишь своего… — Она делает паузу, внимательно глядя на моё лицо. — …папу?

— Не очень хорошо, — говорю я.

У меня есть кое-какие воспоминания о нём, но они весьма немногочисленны, и ни одно из них не приносит мне счастья. Он был просто кем-то, кто появлялся время от времени, а затем снова уходил. Я никогда не знал его. Не по-настоящему.

Она кивает, глядя на пол.

— Спускайся оттуда.

Я спрыгиваю на пол и тащу стул обратно к столу. Когда я поворачиваюсь обратно к стойке, у мамы по лицу текут слёзы. Внезапно она поднимает тарелки над головой и с яростным криком бросает их на пол.

Открыв рот от шока, я смотрю на неё, задаваясь вопросом, что мне делать. Осколки разбитой белой керамики разбросаны по полу, и она тихо всхлипывает, её плечи трясутся, губы дрожат.

— Он умер, Кэсс, — шепчет она, поднимая на меня глаза. — Кто-то… — она тихо всхлипывает. — Теперь его нет.

Я знаю, что мой отец был арестован и признан виновным в нанесении вреда нескольким женщинам, которых мы с мамой никогда не встречали, и я знаю, что он был посажен, чтобы умереть в какой-то момент. Я полагаю, что этот момент теперь наступил и прошёл.

В этом дело? Меня это не очень заботит. Мне всё равно, что он умер. Если уж на то пошло, я рад. Я боялся его сильнее, чем любил, и я больше предпочитаю жить здесь с мамой и дедушкой. Но когда я вижу маму такой расстроенной, у меня внутри всё сжимается.

— Мама?

Она поворачивается ко мне, кладёт руки мне на плечи и пристально смотрит мне в глаза.

— Я самый глупый человек, живущий на божьей земле?

Я качаю головой.

— Нет, мама. Ты лучший человек, живущий на божьей земле.

Она притягивает меня к себе, крепко обнимает меня и прижимается губами к моей макушке.

— Ты хороший, Кэсс. Помни это. Всегда помни это. Ты хороший мальчик. Будь хорошим. Оставайся хорошим, Кэссиди…

— …Кэссиди? Кэсс?

Кто-то зовёт меня по имени.

— Иду!

Я выключаю конфорку, снимаю яйца с огня и иду проверить Бринн.

Глава 15

Бринн

Когда я просыпаюсь, моё бедро болит. Острые боли чередуются с тупым жгучим пульсированием, но полагаю, что боль следует ожидать, когда вы излечиваетесь от травм, как у меня. «Не будь ребёнком, Бринн. Будь сильной». Чтобы отвлечься, я дышу через нос, и у меня текут слюнки. Кто-то готовит, и пахнет запредельно вкусно.

— Кэссиди? — зову я, когда мой желудок урчит достаточно громко, чтобы разбудить мёртвых. — Ты здесь?

Нет ответа.

— Кэссиди? Кэсс?

— Иду!

Я опираюсь руками о кровать, поднимаю голову и пытаюсь принять сидячее положение, когда он отодвигает занавеску.

Я уже несколько раз видела его лицо, но снова и снова поражаюсь его необычностью. Это не только его очаровательные несовпадающие глаза, или эти три притягательные родинки, которые дразнят меня. Дело даже не в том, насколько он высок и силён, хотя он и одет в футболку, которая демонстрирует невероятно подтянутые руки с четко выраженными мышцами лесоруба.

Это гораздо больше, чем то, как он выглядит. Дело в том, что моё сердце было тронуто его добротой ко мне — тем фактом, что он несколько раз спасал мне жизнь и продолжает заботиться обо мне, о незнакомке. Когда я думаю о том, как он нес меня на спине часами напролёт сквозь этот неумолимый дождь, мне хочется плакать, пока все слёзы в моём теле не иссякнут. Я не могу вспомнить, когда в последний раз встречала кого-то столь самоотверженного. Из-за этого моё сердце немного ноет.

— Привет, — тихо говорю я.

— Как ты себя чувствуешь?

Я делаю глубокий вдох, и жжение в боку вновь вспыхивает невыносимой болью. Я задерживаю дыхание, пока боль немного не ослабевает.

— Больно… но я в порядке.

— Полагаю, что это будет болеть некоторое время, — он наклоняет голову набок. — Поднимешься ради нескольких яиц? Они свежие.

— Конечно, — говорю я с благодарной улыбкой. — Пахнет вкусно.

Он исчезает, только чтобы вернуться через мгновение с тарелкой яичницы. Мой рот наполняется слюной, когда он ставит тарелку на край стола рядом со мной, и я останавливаю его, когда он разворачивается, чтобы уйти.

— Подожди! Разве ты не поешь?

Он указывает большим пальцем в сторону кухни.

— Да.

— Ты не хочешь принести свою еду сюда? — спрашиваю я с надеждой в голосе.

Он на секунду задерживает на мне взгляд, потом отводит глаза.

— Подумал, что я просто быстро поем. Много работы, надо наверстать упущенное.

— О, — бормочу я, удивляясь своему разочарованию.

— Эй, — быстро говорит он. — Конечно. Я могу… я могу сделать перерыв. Я принесу свою еду сюда.

Его джинсы сильно поношены, и я замечаю, что он носит их низко на бёдрах. Он возвращается на кухню, чтобы взять свою тарелку. Когда он двигается, я вижу полоску загорелой кожи между джинсами и футболкой и чувствую, как мои щёки краснеют. Когда он поворачивается и ловит меня, таращащуюся, хотя на его лице нет никакого выражения поддразнивания или торжества. Как будто он этого не заметил, или он такой скромный, что не соотнёс мой взгляд с его мускулистым телом.

Я поднимаю свою тарелку и копаюсь в яйцах, а он возвращается и садится в кресло-качалку по другую сторону стола.

— Это, ох… ммм, — говорю я, проглатывая огромную порцию еды.

— Девочки хорошо работают, — отвечает он, откусывая меньший и более адекватный кусочек.

«Девочки?»

— Какие девочки?

— Мэйси, Кейси, Лейси, Грейси, Трейси и Стейси.

Моя вилка замирает на полпути ко рту, нагруженная рыхлым жёлтым совершенством.

— Кто?

— Мэйси, Кейси, Лейси, Грейси, Трейси и Стейси.

Он тихо смеётся.

— Куры.

Мой мозг осознаёт, что он говорит о курицах, но сердце полностью отвлечено мягким, низким рокотом его смеха. «Сделай это снова. Ради любви ко всему святому, пожалуйста, снова засмейся».

— Девочки в рифму, — замечаю я, откусывая ещё кусочек.

— Да, — соглашается он, но не смеётся, и я чувствую себя обманутой.

— Ты называл их?

Он кивает.

— Весьма интересно.

— Почему?

— Ты не похож на тех, кто называет своих кур всех в рифму и глупо.

— Ты хочешь сказать, что я не весельчак?

Я качаю головой, улыбаясь ему.

— Просто серьёзный.

— Это плохо? — спрашивает он, пристально глядя на меня, словно ожидая честного ответа.

— Не для меня, — говорю я. — Мне нравится серьёзность.

Он возвращается к своей еде, но мне кажется, что я вижу, как уголки его губ дёргаются, как будто он одобряет мой ответ, хотя и не говорит этого. Я запихиваю в рот остатки яиц и ставлю тарелку обратно на стол.

Думаю, что нахожусь здесь уже около четырёх дней, но не уверена. В любом случае, вероятно, я должна позвонить родителям и дать им знать, что жива.

— Кэссиди, можно воспользоваться твоим телефоном?

Он дёргает головой, чтобы посмотреть на меня.

— Телефоном?

Я киваю.

— Стационарным или мобильным. Любым, какой у тебя найдётся. Я хочу позвонить родителям и сообщить им, что со мной всё в порядке.

Он качает головой.

— У меня нет телефона.

Я чувствую, как моё лицо вытягивается. Нет телефона? Я никогда о таком не слышала.

— Что ты имеешь в виду?

— Я не… я имею в виду, что мне некому звонить, — просто говорит он, пронзая вилкой ещё один кусочек яйца.

— Нет семьи?

— Возможно, ещё есть двоюродный дедушка в Нью-Гэмпшире, но мы давно потеряли связь.

Нет семьи? Нет друзей? Я собираюсь полюбопытствовать, но заставляю себя не делать этого. Может быть, он решил отдохнуть от мира по веской причине. Не я ли жила отшельником в своей квартире в течение двух лет? Чья бы корова мычала. Я не имею права критиковать его.

— Лаааадно, — говорю я, стараясь контролировать своё любопытство. — Я могу воспользоваться твоим ноутбуком?

Он перестаёт жевать и смотрит на меня.

— Ты хочешь воспользоваться моим… ноут...?

— Твоим ноутбуком. Твоим… компьютером? Я могла бы написать им по электронной почте.

— Ох, — говорит он с облегчением, когда сглатывает. — Компьютеры. Точно. Эм, у них есть компьютеры в библиотеке, в Миллинокете, но я никогда не использовал их.

— У тебя нет… — я пялюсь на него и понимаю, что это невежливо, но я в таком абсолютном шоке, что не могу ничего с собой поделать. — У тебя нет компьютера, мобильного или стационарного телефона?

— Что это такое?

— Стационарный телефон? Это телефон, ну, знаешь, прикреплённый к стене? С… шнуром, который…

— О, — говорит он, кивая. — Обычный телефон. Нет. Телефона нет. Дорога Телос в четырёх милях отсюда. Но на дороге Телос нет телефонной линии, потому что она по большей части только для доступа к лесозаготовкам.

Он нахмуривает брови, когда о чём-то думает.

— Ближайший телефон находится в кемпинге «Золотой мост» и магазине.

— Как далеко это?

— Около пятнадцати миль. Три или четыре мили бушвокинга (Прим. заросли кустарника, дебри) и ещё одиннадцать или двенадцать по лесовозным дорогам. Телос, а потом Голден.

— Буш... что? — спрашиваю я, фактически ощущая, как мы говорим на двух разных языках друг с другом.

— Бушвокинг. Знаешь, ехать через лес. По неровным тропам. Не по дорогам.

— Как ты ездишь, если не по дороге?

— У меня есть ВТС, — говорит он, как будто это всё объясняет.

— У тебя есть что?

— Вездеходное транспортное средство, — говорит он, отчётливо произнося каждое слово, как будто я должна знать, о чём он говорит.

Я смотрю на него, игнорируя его тон, разинув рот и, вероятно, выпучив глаза, пытаясь собрать факты воедино.

— О, Боже мой, — бормочу я. — Нет телефонов. Нет компьютера. Нет дорог. Ты здесь полностью изолирован.

Он кивает мне.

— Преимущественно, да.

— Почему? — тихо спрашиваю я. — Почему ты так живёшь?

Этот вопрос удивляет меня, особенно потому, что я уже решила не пилить его. Это бестактно, и я морщусь от неопределённой, осуждающей нотки в своем тоне. Я уверена, что у Кэссиди есть свои причины жить отдельно от общества. Это абсолютно не моё дело, и всё же я наклоняюсь вперёд, глядя в его глаза, моё любопытство настолько острое, что я могу почувствовать его.

Он смотрит на меня в ответ, его необычные глаза прикованы к моим. Наконец, он облизывает губы и смотрит на свою почти пустую тарелку.

— Это был дом моего дедушки.

— О… как летнее место? — спрашиваю я.

Его щёки вспыхивают, и он пожимает плечами. Я заставила его чувствовать себя неловко, когда на самом деле не хотела этого.

— Ты выживальщик?

— Кто?

— Тот, кто готовится к концу света? — спрашиваю я, выговаривая каждое слово, потому что считаю, что как аукнется, так и откликнется.

Он улыбается мне — пойман — прежде чем снова опускает взгляд на свою пустую тарелку.

— Нет, мэм, — отвечает он вежливо.

Его улыбка, рождённая огорчением, так прекрасна, так желанна, что я решаю сохранить лёгкое настроение и подразнить его ещё.

— Эй, ты ведь не скрываешься от копов?

Мой план тут же приводит к обратному результату.

Он резко вскидывает голову, его лицо заметно бледнеет, улыбка исчезает, глаза широко раскрыты и встревожены. С мгновения назад это такая полная трансформация, я отодвигаюсь, холод скользит по моей коже, когда я оцениваю его реакцию.

— О, Боже, — бормочу я, мои руки сжимаются на стёганом одеяле, которое покрывает меня от талии до пяток. — Ты?..

— Нет! — говорит он, яростно качая головой. — Я не… у меня ни с кем нет проблем. С властью нет. Ни с кем. Я держусь подальше от проблем. Я живу тихо. Я… я могу обещать тебе это.

Я знаю, что он говорит мне правду — не спрашивайте, откуда я это знаю, я просто знаю, хотя чувствую, что за его словами скрывается гораздо бо́льшая история. Может, его обвинили в том, чего он не делал? Или, может быть, у него была стычка с копами, которая плохо для него закончилась? Я чувствую себя так, словно смотрю на вершину огромного айсберга, и моё любопытство настолько острое, что внутри я собираюсь истечь кровью от всех вопросов, которые хочу задать. Я выбираю один:

— Ты прячешься от кого-то?

— Нет. Не совсем.

Он морщит брови и вздыхает, краска возвращается на его щеки.

— Я просто… мне просто нравится жить здесь, вот и всё. Я не… я не причиню тебе вреда, Бринн. Я не какой-то псих. Во всяком случае, пока. Я обещаю.

Опять уверение в том, что он не причинит мне вреда.

Это, должно быть, пятый или шестой раз, когда он это говорит.

Может быть, это больше, чем страх перед властью, может быть, его неправильно поняли. Возможно, у него синдром Аспергера (прим. общее нарушение психического развития) или генерализированное тревожное расстройство (прим. психическое расстройство, характеризующееся общей устойчивой тревогой, не связанной с определёнными объектами или ситуациями). Он умён и явно имеет опыт выживания здесь. Он долгое время держал себя в изоляции.

«Он другой», — думаю я, вспоминая, что он нёс меня в безопасное место на спине. И добрый. И красивый. И мне хочется немного вытащить его из скорлупы, которая почти смешит меня. Я, Бринн Кадоган, вот уже два года находящаяся в добровольной самоизоляции, жажду вытащить кого-то ещё из своей скорлупы. Ох, ирония.

Я смотрю на него, и мне жаль, что на его лице обеспокоенность. Я коснулась слабого места, поэтому жажду загладить свою вину.

— Эй, Кэсс, — говорю я, протягивая руку, чтобы подтолкнуть его колено тыльной стороной ладони. — Я знаю, что ты не причинишь мне вреда. Зачем тебе все эти усилия, чтобы спасти меня, если ты просто снова хотел причинить мне боль? Ты не должен продолжать говорить это.

Я останавливаюсь, когда он смотрит на меня, непостижимое выражение освещает его глаза. Это похоже на надежду, и мне вдруг кажется, что мои слова подобны солнцу, а Кэссиди — подсолнуху после десяти дней дождя подряд.

— Я доверяю тебе. Ты был очень добр ко мне. Правда. Я доверяю тебе, Кэссиди. Хорошо?

Я не уверена, но мне кажется, что он задерживает дыхание, когда я заканчиваю говорить, и это так трогательно для меня, что я чувствую, как моё сердце слегка сжимается. Мои слова что-то значат для него. Что-то важное.

— Спасибо, Бринн, — шепчет он, отводя глаза и собирая наши тарелки. Он встаёт с кресла-качалки и смотрит на меня сверху вниз, его глаза изучают мои.

— Тебе нужно, чтобы я кому-нибудь позвонил?

— Тебе придётся проехать пятнадцать миль в каждую сторону, чтобы сделать телефонный звонок.

— Я сделаю это, — говорит он искренним голосом, его лицо серьёзное, — если тебе это нужно.

— Я не могу просить тебя…

— Ты этого не делала. Я предложил.

— Ты не против?

Он качает головой.

— Я смогу приобрести несколько вещей, пока я там.

С облегчением, я киваю.

— Я действительно ценю это, Кэсс. Я напишу номер моих родителей.

— Я принесу тебе ручку и бумагу, — говорит он, поворачиваясь, чтобы уйти. Прямо перед тем как исчезнуть за занавеской, он оборачивается и смотрит на меня. — Не хочешь одну или две книги, чтобы скоротать время? Здесь много.

— Конечно, — говорю я. — Я бы хотела одну.

— Что ты любишь читать?

Мгновенно мои щёки вспыхивают. Мои любимые книги — романы.

— Эм…

Его губы снова дёргаются, и у меня есть чувство, что он меня раскусил.

— Я принесу несколько на выбор.

А потом он уходит.

Через минуту он возвращается с половинкой «Перкоцета», стаканом воды, бумагой, ручкой и тремя книгами: «Затем пришёл ты» Лизы Клейпас, «Мощные удовольствия» Элоизы Джеймс и «Добро пожаловать в искушение» Дженнифер Крузи.

Он кладёт явно любовные романы рядом со мной на стол, и я смотрю на них, проглатывая голубую таблетку в форме полумесяца. «О, он определённо меня раскусил».

— Тебе этого хватит? — спрашивает он с лёгкой усмешкой.

— Угу, — произношу я, беря бумагу и ручку, которые он мне протягивает, и быстро пишу номер телефона моих родителей. Я отказываюсь быть смущённой на счёт любовных романов. Любой с половиной мозга любит любовные романы, а остальные лгут. Я протягиваю ему бумагу.

— Их зовут Дженнифер и Колин Кадоган. Скажи им, что я в порядке. Я позвоню им, как только смогу.

Он кивает, берёт у меня бумагу, складывает её в три раза и кладёт в задний карман.

— Скоро увидимся? — спрашиваю я, впервые осознав, что буду в одиночестве, в глуши, в течение следующих нескольких часов.

Он кивает, морщась, как будто тоже только что это осознал.

— До скорой встречи.

Глава 16

Кэссиди

Я думаю о ней, пока еду по пересечённой местности между от моей усадьбы до дороги в Телос. Это не та поездка, которой я наслаждаюсь большую часть времени, а сегодня она мне нравится ещё меньше. Не люблю покидать безопасность моей скрытой от посторонних усадьбы, и я вообще не люблю общаться с людьми. К тому же, мне не по себе от того, что пришлось оставить Бринн в хижине в полном одиночестве, но позволять её родителям беспокоиться о ней тоже не кажется правильным.

Поездка физически тяжёлая, и я использую всё своё тело, чтобы балансировать на старом квадроцикле, когда мчусь через лес, двигаясь быстрее, чем следовало бы, потому что мне не терпится добраться туда, куда я еду, а затем вернуться домой.

За годы хождения туда-сюда от моего дома до дороги Телос была вытоптана своего рода тропа, однако, чтобы отпугнуть посетителей, я намеренно никогда не засыпал её гравием и не урезал заросли. Я хочу, чтобы она была скрыта.

Во время ухабистой езды вспоминаю разговор с Бринн, и это давит на меня. Он показал, насколько изолированным от мира я стал. Чёрт возьми, когда она попросила воспользоваться моим ноутбуком, я подумал, что она почему-то просит сесть мне на колени, и лишь представление её там вызвало волну адреналина, быструю и яростную, и я чувствовал слабость в течение одной жаркой минуты. Но, видимо, ноутбук — это какой-то компьютер. А стационарный телефон — это обычный телефон, вроде того, что был у нас дома, когда я был маленьким. И я знаю, что такое электронная почта, потому что прошлой осенью провёл несколько часов в Мемориальной библиотеке Миллинокета и видел вывески об этом около компьютеров, но у меня не было ни малейшего понятия, как этим пользоваться.

Но что действительно меня встревожило, так это то, что она спросила меня, не бегу ли я от закона или не скрываюсь ли. Я знаю, что она шутила. Я мог сказать это по тону её голоса и по тому, что она улыбалась, когда говорила это, но всё же это слишком задевало за живое. То есть, я не в бегах, но я, безусловно, прячусь.

Я уклоняюсь от деревьев и напрягаю своё тело, когда мчусь через лес, ненавидя саму мысль о том, чтобы… прятаться.

Как будто я сделал что-то постыдное, но это же совсем не так.

Я не слишком задумывался о том, как я живу; просто принял это, как истину. В четырнадцать лет я пообещал жить тихо и никогда не пересматривал этот план.

Теперь часть меня — та часть, которая отчаянно ненавидит быть сыном безумца, — задаётся вопросом, есть ли другой вариант, кроме как скрываться.

Любить женщину? Быть любимым ею? Иметь с ней семью? Точно нет. Всё это невозможно для меня, если у меня есть какое-то чувство морали, которое я соблюдаю.

Но должен ли я жить один в этой глуши? Мне нужно прятаться?

Возможно — лишь возможно, и мне придётся больше подумать над этим вопросом после того, как я попрощаюсь с Бринн, — я мог бы использовать часть дедушкиных денег, чтобы переехать, устроиться где-нибудь в другом, новом для меня месте. Я мог бы изменить своё имя, не так ли? Конечно, я мог бы. По закону я не обязан быть Кэссиди Портер. Я мог бы пойти в суд и сменить имя на Кэссиди… Кэссиди… Смит. Да. Кэссиди Смит. Если бы я был Кэссиди Смит, я мог бы переехать в Бостон или Нью-Йорк, или Северную Дакоту, или Китай. Чёрт, я мог бы переехать куда угодно. Я был бы кем-то новым, с фамилией, которая ничего не значит, далеко от Мэна, где никто никогда не нашёл бы связь между мной и моим печально известным отцом.

На мгновение надежда, как никогда прежде, наполняет мою грудь. Я почти чувствую, как кандалы на моих запястьях трескаются от её силы. Я мог бы быть свободным. Я мог бы быть свободным. Я мог бы быть… свободным. Моё сердце разбухает так сильно, что оно просто почти болит от страстного желания.

«Есть проблема с этим планом», — шепчет голос в моей голове. Я узнаю тон и текстуру этого голоса. Это моя совесть, а мы с ней — старые друзья. Проблема в том, что... ты не Кэссиди Смит. Ты — Кэссиди Портер, сын Пола Айзека Портера. И ты никогда, никогда этого не забудешь.

Когда я приближаюсь к дороге Телос, вся эта чудесная надежда исчезает как дымка из несбыточной мечты, потому что моя совесть права.

Что, если я каким-то образом обману себя, через некоторое время, поверив, что я действительно был Кэссиди Смитом? Что, если я решу, что Кэссиди Смиту позволено жить так, как не может Кэссиди Портер. Что, если Кэссиди Смит станет тем самым человеком, с которым я всю свою жизнь боролся.

Быть мной — быть Кэссиди Портером — это, отчасти, то, что держит меня в узде.

Моя кровь принадлежит моему отцу, как и моё имя. И я сын моего отца.

Я также внук моего деда и сын моей матери.

И если я стану кем-то другим, это будет другой вид сокрытия: вместо того чтобы прятаться от мира, я буду прятаться от самого себя. Конечно, была бы определённого типа свобода в том, чтобы оставить эту жизнь позади и начать другую. Но это была бы жизнь, построенная на пустом месте — на воздухе, на ветре, ни на чём существенном, на умышленном самообмане. Такая фальшивая, непостоянная свобода предала бы обещания, которые я дал себе и тем, кого любил, тем, кто любил меня.

Только человек без характера построит свою жизнь на лжи.

Только плохой человек будет рисковать жизнью других ради собственного удовольствия или дёшево купленной свободы.

Я останавливаюсь примерно в шести футах от дороги, скрытой густым кустарником, позволяя двигателю работать на холостом ходу. Внимательно прислушиваюсь, нет ли встречного движения. Я хочу быть уверенным, что дорога пуста, когда выеду.

После нескольких минут тишины, я даю FourTrax немного газу и включаю сцепление, переключаясь на первую передачу и поднимаясь по крутой насыпи на грунтовую дорогу.

Я оглядываюсь назад, быстро переключаясь на вторую, третью и четвертую передачу, направляясь на юг к Золотой Дороге. Я доберусь до магазина минут через двадцать-тридцать. Оглядываюсь через плечо на густой лес, который оставил позади, надеясь, что вернусь домой примерно через час.

***

Когда я вижу впереди ярко-зелёную крышу бревенчатого сруба магазина «Золотой Мост», у меня, как и всегда, начинается мандраж.

Я стараюсь приезжать сюда не чаще, чем раз в два-три месяца. И когда я это делаю, то всегда низко надеваю шапку и стараюсь не привлекать к себе внимание. Не покупаю ничего необычного. Не завязываю разговор. Не хочу, чтобы они меня помнили. Я хочу смешаться со всеми другими временными туристами на Аппалачской тропе. Безымянный. Безликий. Странник.

Я завожу квадроцикл на грязную парковку и глушу двигатель, снимаю шлем и кладу его на сиденье. Я достаю из заднего кармана невзрачную бейсболку и надеваю её на голову, низко опустив козырёк.

Когда я открываю дверь в магазин, это мини нападение на мои чувства.

Быть здесь, как всегда, раздражает.

Как и быть в любом месте, которое гудит от человеческого присутствия.

Внутри работает кондиционер и пахнет картошкой фри, и у меня текут слюнки. Так бывает, когда я иногда соприкасаюсь локтями с миром. Это заставляет воспоминания из моего детства возвращаться, и я вспоминаю мелочи, такие, как заднее сиденье маминой машины, когда мы проезжаем мимо «Макдональдс». Макнаггетс и фри. Прошло два десятилетия, а мой желудок всё ещё тоскливо стонет при воспоминании о них.

Схватив из стопки у двери корзинку для покупок, я быстро ступаю налево в продуктовый проход. Я не лгал, когда сказал, что есть несколько вещей, которые я хотел. Масло — это роскошь, которую я не очень часто имею, поэтому беру несколько штук с молочной витрины. Также я беру упаковку из шести бутылок пива. Я не пользуюсь дезодорантом, но теперь, когда Бринн живёт со мной, вероятно, я должен, поэтому я хватаю маленький баллончик с надписью «Олд Спайс», вроде того, которым пользовался дедушка. У них хороший запас батареек, и я приобретаю шесть упаковок «D’s. Sixteen D batteries», которые будут питать портативный телевизор и видеоплеер на протяжении двух фильмов, хотя мой выбор не особо велик — «Парк Юрского периода», «Форрест Гамп», «Площадка», «День сурка», «Один дома» и «История игрушек» — и я смотрел каждый из них, по крайней мере, сто раз. Может быть, Бринн захочет посмотреть один как-нибудь, пока она находится у меня.

Я тяжело вздыхаю, останавливаясь, чтобы посмотреть на дезодорант и батарейки, и напоминаю себе, что она не моя девушка, и у нас не будет какого-то сумасшедшего ухаживания в моей оторванной от цивилизации усадьбе, пока она оправляется от ножевых ранений. Господи.

«Не начинай вести себя, как Кэссиди Смит», — говорю я себе, залезая в корзину за дезодорантом, чтобы положить его обратно на полку. Но в последнюю минуту, я все же бросаю его обратно в корзину, хватаю зубную щётку для неё и перехожу к следующему проходу.

Я беру Криско (Прим. Товарный знак популярного вида кулинарного жира в твердом и жидком виде, а также курузного масла производства компании «Дж. М. Смакер») и оливковое масло для готовки.

Я просматриваю в проход, в котором есть кухонные принадлежности, но, в конечном итоге, приобретаю немного. У меня есть мука и сахар, которые я использую экономно. Смеси, из которых делают пирожные и торты, — дорогая роскошь, которая мне не нужна.

Похоже, у «Доритос» появился какой-то новый отвратительный вкус, который мне нужно попробовать, поэтому я хватаю маленький пакетик и бросаю его в корзину.

У них хороший выбор рыболовных принадлежностей, и я решаю подарить себе новую приманку. Я отстал по своей рыбалке, и мне нужно добраться до прудов Харрингтон и Маккена в ближайшие две недели. Я стараюсь есть много свежей рыбы весной и летом, так как подлёдная рыбалка, несмотря на набор навыков, которые я развил, не является одним из моих любимых занятий. Я, скорее, стану вегетарианцем каждую зиму, чем буду сидеть на замёрзшем пруду в надежде перекусить.

Я возвращаюсь к проходу, где у них дезодоранты и зубные щётки, и, хотя хорошо снабжён медикаментами дома, беру ещё несколько вещей: большую бутылку спирта, йод, несколько не прилипающих повязок, медицинскую ленту и маленькую бутылочку ибупрофена. Я думаю, что Бринн должна прекратить принимать «Перкоцет» через день или два, и она, возможно, будет рада иметь контроль над своими собственными обезболивающими.

К тому времени, как я добираюсь до кассира, моя корзина довольно полна. К счастью, работает мужчина. Я считаю, что женщины гораздо чаще пытаются со мной поговорить, в то время как мужчины просто хотят рассчитать меня и продолжить. Импульсивно я добавляю два шоколадных батончика в кучу, расплачиваюсь и беру сдачу.

Когда я собираюсь поднять свои два пакета с прилавка, я вспоминаю, что весь смысл этой поездки состоял в том, чтобы позвонить родителям Бринн, а я почти забыл.

— У вас есть телефон? — спрашиваю я.

— У тебя что, нет мобильника?

— Эм. Сломался.

— Хммм.

Кассир поворачивается к ресторану и кричит:

— Мэгги, у этого парня сломался сотовый, и ему нужно позвонить.

«Черт возьми!»

Всё, чего я хочу, это оставаться незаметным, а теперь все в магазине смотрят на меня.

— Куда именно? — кричит Мэгги.

— Куда тебе надо позвонить? — спрашивает продавец.

В обычных обстоятельствах я бы сказал ему забыть об этом, схватил бы свои продукты и убежал. Но это не нормально. В постели моей матери лежит раненная девушка, и я обещал ей помочь.

— Эм… в Аризону

— Аризона. Чёрт. Дальний междугородний. Это будет дорого стоить, сынок.

— Я, эм, я был бы очень признателен, если бы я мог только…

— Аризона! — орёт он своему боссу.

— Ни за что! — кричит она в ответ. — Скажи ему, чтобы починил свой телефон.

Я вздрагиваю от этого отказа, чувствуя, как во мне поднимается разочарование. Посмотрев на кассира, я тихо говорю:

— Я готов заплатить за звонок.

— Сколько? — спрашивает он.

— Десять долларов?

Он смотрит на меня с любопытством, но ничего не говорит.

Я добавляю с отчаяньем:

— Двадцать?

— Двадцать баксов за телефонный звонок?

Он тянется назад и достаёт что-то из заднего кармана, протягивая мне.

— Ты можешь воспользоваться моим.

Конечно, я видел людей на туристических тропах, пользующихся своими мобильными телефонами, но я, на самом деле, никогда не держал их в руках, и я понятия не имею, как ими пользоваться. Он немного больше, чем кредитная карта, но когда я касаюсь экрана, он загорается маленькими картинками.

— Спасибо, — говорю я, уставившись на него.

— Ты можешь пойти вон туда, — говорит он, указывая на скамейку между дверьми туалета. — Я присмотрю за твоими вещами, пока ты звонишь.

Когда я поворачиваюсь, чтобы уйти, он спрашивает:

— Ты ничего не забыл?

Я пялюсь на него.

— Те двадцать?

Я лезу в карман, достаю двадцатидолларовую купюру, кладу её на стойку между нами, затем направляюсь к скамейке.

Я сажусь и снова прикасаюсь пальцем к экрану.

Он загорается множеством разноцветных квадратов с изображением на каждом. Хмм. Ох. Окей. Карты. Погода. Часы. Контакты. Верно. Ладно. Я смотрю на каждую картинку ради той, что выглядит правильно, и наконец, нахожу её: телефон.

Я нажимаю на зелёный ящичек, и появляется клавиатура. Я быстро достаю записку из заднего кармана и набираю номер родителей Бринн, прижимая телефон к уху. Слышать звук звонка — странно знакомо, хотя я не пользовался телефоном с девяти лет.

— Привет…

— О, здравствуйте! — говорю я, моё сердце нервно колотится. — Я звоню по поводу…

— …вы дозвонились до Кадогонов. Дженнифер и Колина сейчас нет. Пожалуйста, оставьте своё имя и сообщение, и мы свяжемся с вами, как можно скорее. Спасибо за звонок!

Ох. Автоответчик.

Бииииииип.

— Да. Алло. Я звоню по поводу вашей, эм, вашей дочери. Эм. Бринн. То есть… у меня ваша дочь. Ну… — я сглатываю. У меня не очень хорошо получается. — Бринн находится со мной, эм, здесь, в Мэне. Она, ну, она получила ранение, поднимаясь на Катадин. Но не волнуйтесь. Я подлатал её, и теперь она идёт на поправку, эм, так что вам не нужно волноваться. Она не хочет, чтобы вы беспокоились. Эм. Да. Это всё, я полагаю. Она, эм, позвонит вам, когда сможет. Хорошо? Ладно. Тогда до свидания.

Я убираю телефон от уха и смотрю вниз на клавиатуру. Под цифрами находится красная кнопка завершения, так что я нажимаю её, и главный экран, со всеми красочными маленькими квадратиками, возвращается.

Так просто. Почти безумно просто.

Взглянув на часы на стене напротив меня, я понимаю, что нахожусь в магазине полчаса, а это значит, что я был вдали от Бринн уже больше часа.

Я вскакиваю и возвращаю телефон продавцу с поспешной благодарностью. Затем я хватаю свои пакеты, привязываю их к заднему сиденью квадроцикла, заправляюсь и направляюсь на север, к дому.

***

Через два часа я, наконец, возвращаюсь в свою хижину.

Это не должно было занять так много времени, но я стал дерзким на обратном пути, стремясь вернуться, и вместо того, чтобы объехать грязевую ванну, я попытался проехать через неё. К сожалению, я также застрял, что означало, что мне пришлось использовать лебёдку — закреплять её вокруг дерева и вытягивать квадроцикл из грязи. Теперь я покрыт грязью, и, по крайней мере, половина вещей, что я купил. Но, чёрт возьми, я думаю, что это всё можно отмыть, включая меня.

Я паркую квадроцикл в неиспользуемом стойле рядом с Энни, ставлю грязные пакеты с продуктами на переднее крыльцо и иду в душ на открытом воздухе. Я раздеваюсь и смываю грязь, быстро намыливаясь и ополаскиваясь, потому что мне не терпится проверить Бринн. Я уверен, что она спит, но мне станет легче, когда я увижу, как её грудь легко поднимается и опускается под маминым одеялом.

Проскользнув голышом обратно в дом, я несусь через гостиную и дальше по коридору, в свою комнату. Я надеваю чистые джинсы и футболку, затем возвращаюсь к маминой комнате.

Я понимаю, что-то не так — очень неправильно — сразу же.

Бринн живёт со мной уже четыре дня, и я знаю, что она не разговаривает во сне. Но когда я подхожу к её комнате, я слышу её бормотание.

— Джем. Джем. О, неееет, — бормочет она, её голос задыхается от паники, срываясь на слёзы.

Отодвинув занавеску, я нахожу её в постели, лежащей на спине. Но её лицо ярко-красное, а волосы вокруг лица влажные и прилипли к её блестящей коже.

— Нет, — бормочу я, бросаясь вперёд, чтобы прижать руку к её лбу. — Чёрт! Нет!

Её кожа горячая. Такая горячая. Пугающе горячая.

— Джем? — говорит она, открывая тяжёлые глаза. — Я должна… была… быть там.

— Я принесу тебе холодную тряпку, — говорю я, оставляя её, чтобы сбегать в ванную. Хватаю полотенце для рук и обливаю его холодной водой, затем спешу обратно к Бринн.

Я не должен был оставлять её. Проклятье, я не должен был оставлять её.

Опустившись на колени рядом с её кроватью, я прижимаю полотенце к её лбу.

Одна из её ран, должно быть, заражена. Мне нужно взглянуть на них, а затем дать ей немного ибупрофена для борьбы с лихорадкой.

— Джем, — бормочет она, закрыв глаза. — Мой… аккумулятор. О, неееет…

Я не знаю, кто такой Джем, но глубокая печаль в её голосе заставляет мои внутренности сжаться от сочувствия. Её голос звучит как мой после того, как я потерял маму. Лишенный. Потерянный. Одинокий.

— Бринн, — мягко говорю я, приблизившись к её уху. — Это Кэссиди. Ты в безопасности. Ты не одна. Я присматриваю за тобой, помнишь?

— Джем, — тихо всхлипывает она, в то время как слёзы текут по её щекам.

Оставив холодный компресс на её лбу, я бегу на кухню и открываю шкафчик над холодильником, где я храню медикаменты в пластиковой коробке для снастей. Я хватаю её и кладу на стойку. Мне также нужно вскипятить воду, что я обычно делаю в камине или на улице, над костром, но у меня нет времени разводить огонь. Вместо этого я решаю использовать газовую плиту. Понадобиться много газа, чтобы вода стала достаточно горячей, но мне всё равно. На следующей неделе я вернусь в магазин «Золотой мост», чтобы запастись большим количеством пропана, если понадобится.

Я наполняю кастрюлю водой, ставлю её на плиту и зажигаю горелку.

Не зная, сможет ли она проглотить таблетки, я давлю четыре таблетки ибупрофена между двумя ложками и смешиваю их с козьим молоком.

Когда я возвращаюсь к Бринн, я приподнимаю её голову и даю ей молоко, которое она, к счастью, пьёт без проблем. Затем я стягиваю одеяло и поднимаю её футболку, чтобы взглянуть на её порезы.

Я сразу же вижу проблему: вокруг одной из её многочисленных повязок — зловещая краснота, а сквозь повязку просачиваются желтовато-бурые выделения. Я наклоняюсь ближе. От неё также пахнет.

Почему она ничего не сказала сегодня утром? Должно быть, ей было неудобно. Может быть, «Перкоцет» скрывал боль? Нет. Я даю ей только половину дозы. Может быть, она пыталась быть храброй, ничего не говоря?

«Она под твоей ответственностью, Кэссиди. Как ты это упустил?»

А потом я понимаю: прошлой ночью, прежде чем сменить повязки, я заснул рядом с Бринн, и сегодня утром я был так отвлечён моим влечением к ней, что выскочил из дома, прежде чем мог бы позаботиться о ней. Она носила одну и ту же повязку почти двадцать четыре часа, когда это должно было быть промыто и продезинфицировано прошлой ночью или этим утром. Мне повезло, что больше ни одна из ран не загноилась.

Борясь со своими чувствами, как эгоистичный, эгоцентричный подросток, я подверг её опасности.

«Теперь это прекратится, — говорю я себе. — Ты ставишь её на первое место. Ты позаботишься о ней. Если у тебя развиваются чувства к ней, так тому и быть. Ты можешь разобраться с ними позже, когда она уйдёт. Но пока она под твоей крышей, она на первом месте, Кэсс. Ты слышишь?»

Злясь на себя, я снимаю компресс с её головы, бегу в ванную, чтобы снова смочить его в холодной воде, и возвращаю его ей на лоб, перед тем как проверить кипящую воду. Если придётся снять швы, промыть рану физраствором и снова зашить, мне придётся стерилизовать все инструменты, которые мне понадобятся. Включая шприц. Ей понадобится укол лидокаина, прежде чем что-нибудь предприму.

Когда я возвращаюсь к ней, она снова бормочет о Джеме.

«Джем. Кто такой Джем?»

Я приседаю на корточки рядом с ней.

— Шшшш, — шепчу я. — Бринн, послушай меня… с тобой всё будет хорошо. У тебя небольшая инфекция, и из-за неё началась лихорадка. Мне жаль, что меня здесь не было. Я обещаю, что сделаю лучше.

— Джем. Джем, прости, — бормочет она. Затем так тихо, что я почти не улавливаю это: — Кэсс.

Моё сердце замирает, а дыхание перехватывает, когда я смотрю на её лицо, на рыжевато-коричневые веснушки на покрасневшей коже. Она вспомнила меня даже в своём лихорадочном состоянии, и из-за этого что-то происходит внутри меня. Что-то, чего я никогда не чувствовал прежде, продирается через меня со скоростью света. Оно сильное, истинное и тяжёлое в таком хорошем, лёгком смысле, что на мгновение мне кажется, будто я мог бы уплыть. Лёгкие горят, когда я делаю глубокий вдох. Глаза слезятся, и я быстро моргаю.

Я клянусь, что никогда, никогда не позволю кому-нибудь снова причинить боль этой женщине. Ни Джему. Ни Уэйну. Никому. И определённо не себе.

— Бринн, — говорю я, мой голос сиплый и дрожит от эмоций, когда я протягиваю руку и поправляю тряпку на её лбу. Я провожу пальцами по её волосам, убирая их с её горячего лица.

— Я здесь. Я здесь с тобой.

— Кэссссссс, — вздыхает она, вытягивая букву «с» в моём имени, пока она не становится просто дыханием.

Я слышу, как кипит вода, поэтому возвращаюсь на кухню и кладу в воду две иглы, катушку лески, шприц, ножницы, пинцет и несколько тряпок. Затем я приношу всё это вместе с медицинским ящиком обратно в комнату Бринн.

Я знал дьявола в своей жизни.

Я весьма уверен, что часть его всё ещё живёт во мне.

Но сейчас я с радостью вступлю с ним в бой, чтобы она снова выздоровела.

Глава 17

Бринн

Мне очень жаль, мисс Кадоган, но нам нужно поговорить с вами…

По этому адресу проживает Джеремайя Бентон?

Мы можем войти?

Не могли бы вы присесть, мисс?

Группа под названием Steeple 10 играла сегодня вечером в…

С сожалением сообщаем вам, что мистер Бентон…

Есть кто-нибудь, кому мы можем позвонить?

Мисс Кадоган?.. Мисс Кадоган?.. Мисс…

Почему мой мозг заставляет меня вернуться в ту ночь, я не знаю. Лучше бы этого не было.

Есть так много других моментов моей жизни, которые я предпочла бы пересмотреть, но этот, похоже, всегда выигрывает. Благонамеренная женщина-детектив. Офицер-мужчина в тёмно-синей униформе с семигранной звездой над сердцем. Чёрно-белая патрульная машина снаружи, на улице перед нашим домом, синие и красные огоньки кружатся, рисуя яркие тени на стенах.

Но, прорываясь сквозь воспоминания, я слышу другой голос, говорящий мне, что я в безопасности, что я не одна, что со мной всё будет хорошо.

Он новый, но я верю ему.

Это как голос Господа, прорывающийся сквозь холодный, тёмный ад моих худших кошмаров. И внезапно мне снова тепло. Мне так тепло. «Должна ли я быть такой тёплой, Кэссиди».

Кэссиди. Кэсс.

Мысленно, я ищу лицо, соответствующее голосу, и вижу чистый ручей с голубым и зелёным камнями, находящимися рядом, сверкающими на песке прямо под неподвижной водой.

Я здесь. Я здесь, с тобой.

— Кэссссссс, — шепчу я, мой голос за много световых лет отсюда. «Помоги. О, Кэсс, пожалуйста, помоги».

Раздаётся слабый, рвущий звук, как будто кто-то стягивает ленту с кожи. Под звук моего крика я слышу его стон.

«Что-то не так».

Я открываю глаза, он отвернулся от меня, но его неряшливые светлые волосы мне знакомы, и это меня успокаивает.

— Кэсс? — бормочу я. — Помоги.

Он поворачивается ко мне, и эти блестящие драгоценные камни мерцают мне.

— Я сделаю это, ангел. Я обещаю.

Он выдыхает.

— Это будет щипать.

Я вскрикиваю, когда чувствую новый укол боли в бедре, где уже чувствую жжение.

— Это был лидокаин, — шепчет он, морщась, как будто ему тоже больно. — Он приведёт к онемению в этой области. Я должен снять швы, промыть рану и снова зашить.

Я закрываю глаза и пытаюсь дышать сквозь боль.

— Мне жаль, Бринн. Пошло заражение. Но я всё исправлю. Я обещаю. Это не займёт много времени. Несколько минут.

Но на самом деле, это занимает всего несколько секунд — слава Господу и младенцу Иисусу — я теряю сознание от боли.

***

Если я поверю тебе, о, пожалуйста, не убегай и не прячься…

Он снова поёт мне из «Битлз».

Я открываю глаза и нахожу Кэссиди в кресле-качалке по другую сторону стола с гитарой на коленях, пальцы мягко бренчат, глаза закрыты, губы тихо шевелятся.

— Кэсс?

Его руки застывают, и он обращает взгляд к моему лицу.

— Ты проснулась.

Я киваю.

— Можно мне воды?

— Угу.

Он ставит гитару на пол, тянется за стаканом на край стола и подносит его к моим губам, когда я наклоняюсь, чтобы попить. Когда я заканчиваю, он ставит стакан обратно и садится на корточки рядом с моей кроватью.

— Как ты себя чувствуешь, Бринн?

— Как будто я пережила нечто, — бормочу я, позволяя голове упасть обратно на подушку. — Что произошло?

— Один из твоих порезов воспалился, — говорит он с тяжёлым взглядом. Он морщится, глядя на матрас между нами. — Мне пришлось вскрыть его, прочистить и заново зашить.

— Не болит, — говорю я, с удивлением обнаружив, что говорю правду. Я этого не чувствую. На самом деле, я почти ничего не чувствую.

— Я дал тебе полный перкоцет, — говорит он.

Перкоцет — странное и смешное слово, думаю я, пытаясь сфокусировать взгляд на его лице.

— Кэсс?

— Мм?

— Ты доктор?

— Нет. Но я не хуже дипломированного фельдшера.

— Не хуже? — спрашиваю я, слегка поворачивая голову, чтобы посмотреть на него. Движение медленное, как будто мою голову обволакивает патока.

— Я усердно учился и прошёл все тесты. Я имею в виду, я прошёл их здесь, по приложению учебника, но я хорошо справился. В классе я бы получил за них высшую оценку.

— Твои глаза… разного цвета, — замечаю я вслух.

Его губы дёргаются, как будто он хочет рассмеяться, но не делает этого.

— Да, они такие.

Склонив голову на бок, он пристально смотрит на меня, будто пытается что-то выяснить.

— Что? — спрашиваю я, изо всех сил стараясь держать глаза открытыми. — Спрашивай.

Он сжимает челюсть, и я не вижу, как его рука поднимается, но я чувствую, как она нежно касается моего лба, и я не возражаю, что он прикасается ко мне.

— Ты прохладнее.

— Это то, что ты хотел спросить?

— Не делай этого снова, — выпаливает он в спешке.

— Делать… что?

— Болеть.

Он отводит взгляд, его челюсть сжата и напряжена.

— Ты напугала меня.

— Ты назвал меня ангелом, — сонно говорю я, мои глаза начинают закрываться.

Когда он назвал меня ангелом? Я не могу вспомнить.

Он вскидывает голову, и у него перехватывает дыхание. Я слышу это. Я слышу этот… перехват.

— Всё… в порядке, — говорю я на выдохе, закрывая глаза, потому что я чертовски устала, чтобы дальше держать их открытыми. — Ничего не имею против того… называешь ли ты меня… ангелом.

— Бринн, — говорит он. — Мне следовало… Я имею в виду, я не должен был оставлять тебя… Я должен был быть здесь. Мне жаль. Мне так чертовски жаль.

— Мне было жарко, — бормочу я. — Страшно. Джем…

— Мне жаль.

— Обними меня, — шепчу я, — пока я сплю.

Я засыпаю, но не сдаюсь, пока не чувствую, как матрас прогибается под его весом и его тело скользит на кровать рядом с моим. Одна рука скользит под мою подушку. Другая осторожно опускается прямо под моей грудью.

— Спокойной ночи, ангел, — шепчет он.

Я вдыхаю запах Кэссиди.

И затем я засыпаю.

***

Когда я просыпаюсь, за окнами встаёт солнце, а Кэссиди лежит рядом со мной. Он лежит на правом боку, лицом ко мне, а я на спине. Но во сне я повернула к нему шею так, что наши носы почти соприкасаются. Это тепло и интимно, и я полностью осознаю, что мы не очень хорошо знаем друг друга, но это так не ощущается. Я чувствую… я чувствую… я чувствую, что доверяю ему, что нуждаюсь в нём, что хочу его.

Не сексуально, хотя он определённо горячий парень, а интуитивно. Как для выживания. Он стал моим спасательным кругом, и без него я могла бы умереть слишком много раз, столько, что не сосчитать.

Внезапно, у меня возникает такое экзистенциальное представление, что не может быть меня без Кэссиди. Эта мысль не романтическая или поэтическая. Это просто… так. Но она твёрдая и реальная, и я не отшатываюсь от неё мысленно. На самом деле, я склоняюсь к ней…

Нет меня без тебя.

…и это не похоже ни на что, что я когда-либо чувствовала раньше.

К сожалению, я не могу лежать рядом с ним и наслаждаться этим чувством, потому что мой мочевой пузырь снова переполнен.

— Кэсс? — зову я.

— Ммм? — бормочет он.

— Кэсс, мне нужно в туалет.

— Да. Хорошо.

Я немного отодвигаюсь, чтобы заглянуть ему в лицо, и его глаза медленно открываются.

— Ангел, — выдыхает он, его глаза медленно фокусируются на мне.

Ангел?

Я слышу свой тихий смешок.

— Здесь нет ангелов. Только я. Бринн.

Теперь его глаза резко распахиваются, полностью сознательные, полностью проснувшиеся.

— Ох. Верно. Да. Прости. Я просто…

— Туалет? — подсказываю я.

Он перекатывается на спину, свешивает ноги с края кровати и встаёт. Затем проводит рукой по волосам и предлагает мне свою руку.

Я сажусь и беру её, удивляясь, что боль в левом бедре стала меньше, чем вчера утром. Не то чтобы я чувствовала себя прекрасно, но больше мне не дьявольски больно.

— Я чувствую себя лучше, — говорю я, ненадолго садясь на край кровати и готовясь к боли, которую я, несомненно, почувствую, когда встану.

— Пять твоих порезов выглядят очень хорошо. И лишь с одним возникли проблемы. Мне нужно взглянуть на него после того, как ты… сходишь.

Я киваю.

— Хорошо.

Сегодня я иду в ванную немного быстрее, и для меня это не так странно, как было вчера. Я осторожно опускаюсь на сиденье унитаза, помня, что мне не нужно смывать воду, когда встаю. Моя руки в раковине, я смотрю на своё лицо. Оно всё ещё потрёпанное, и, может быть, я просто сейчас к нему привыкла, но я думаю, что оно выглядит лучше, чем вчера утром.

«Спокойной ночи, ангел».

Слова гудят у меня в голове.

Хмм. Когда он назвал меня ангелом несколько минут назад, я предположила, что это было частью сна, который он видел. Но теперь я задаюсь вопросом — он намеренно меня так назвал?

— Кэссиди, — зову я, открывая дверь ванной, но в этом нет необходимости. Он в коридоре, напротив двери в ванную, ждёт меня.

— Я здесь.

— Что именно произошло вчера?

Я понимаю, что в моей памяти есть значительный пробел, но за это время, по-видимому, мне дали ласковое прозвище. Ангел. Но когда? Как я его заработала? Что я сделала? Что сделал он?

— Что ты помнишь?

Я прислоняюсь к стене в полутёмном коридоре, глядя на него снизу-вверх. На нём джинсы и футболка, а на мне трусы его покойной матери и футболка. Это должно было бы заставить меня чувствовать себя неловко, поскольку мы едва знаем друг друга, но это не так. Меня это нисколько не беспокоит.

Я перехожу к делу.

— Почему ты называешь меня ангелом?

Его глаза расширяются, а щёки краснеют.

— Ты сказала… Я имею в виду…

Он проводит руками по волосам.

— Вот что я помню: мы ели яйца, потом ты предложил мне несколько книг, пока ходил в магазин, — медленно говорю я, пытаясь сформировать хронологию событий. — Я читала одну из них… а потом…

— А потом…?

Я быстро заканчиваю.

— А потом мы просыпаемся вместе, и ты называешь меня ангелом.

Он вздыхает, зажав нижнюю губу между зубами, прежде чем её выпустить.

— Вчера у тебя была лихорадка. Очень плохая. Когда я вернулся домой из магазина, ты вся горела.

Джем, прости.

Нечёткие воспоминания начинают всплывать из моего подсознания. Сильная жара. Воспоминания о Джеме. Кэссиди заботится обо мне.

— Я… я была изрядно не в себе?

— Была. Жар спал только после полуночи.

— Я мало что помню. Что… что я делала?

— Ты говорила о ком-то по имени Джем, когда я приехал сюда. Расстроено. У тебя была инфекция. Мне пришлось вскрыть один из твоих порезов, очистить его, промыть и снова зашить.

— Боже мой.

Я не испытываю неловкости из-за того, что Кэссиди ухаживал за мной, потому что он не дал мне повода не доверять ему, но мне чрезвычайно не нравится, что я не могу вспомнить.

— Ты доктор?

Его губы дрогнули.

— Ты спрашивала меня об этом прошлой ночью. Ответ — нет… Я, ну, я вроде как фельдшер.

— Вроде как?

Он усмехается.

— Вчера ночью ты тоже спрашивала меня об этом.

— И…?

Он морщится.

— Фактически, я не сертифицирован… но я прошёл тест и сдал его на отлично.

Ещё один странный кэссидиизм. Я начинаю к ним привыкать.

— Хм. Окей. Так что меня лихорадило, и я была не в себе, и ты меня вылечил… снова.

Он пожимает плечами, но кивает, всё ещё стоя напротив меня в коридоре. Внезапно я осознаю, что это самое долгое время, когда я была вне постели за последние дни. Это так здорово. Боль в бедре ноющая, но не острая и жгучая, как вчера. Это тупая и постоянная пульсация, и я инстинктивно знаю, что это хорошие новости, а не плохие. Я поправляюсь.

— Спасибо, — говорю я.

— Я не должен был оставлять тебя, — говорит он, хмуро глядя на меня, напряжённым взглядом. — Я больше не сделаю этого. Я обещаю.

Его глаза, такие интригующие, впиваются в мои, и я чувствую, как серьёзность его обещания будто физически встречается с моим телом, как что-то реальное, как что-то… физическое. Это заставляет меня настолько осознать его, что я возвращаюсь к своей прежней мысли о том, что не хочу его сексуально. Думаю, возможно, я хочу.

— Всё в порядке, — говорю я, слегка запыхаясь.

— Не в порядке, — настаивает он. — Ты мой пациент, мой… мой гость. Я должен был быть здесь ради тебя.

Я делаю глубокий вдох и чувствую, как некоторые мои швы немного натягиваются.

— Серьёзно? Ты сделал мне одолжение. Перестань себя корить.

Он смотрит на свои босые ноги, брови нахмурены, губы прямые и тонкие.

— Кэссиди, — резко говорю я. Он смотрит на меня. — Ты спас меня. Снова. Спасибо.

Он сглатывает, пристально глядя на меня, прежде чем кивнуть.

— Я исправлюсь, Бринн. Я обещаю.

Я собираюсь сказать, что он уже отлично справляется, но я чувствую, что мы просто продолжим ходить кругами, поэтому я этого не делаю. Говоря о кругах, как бы мне ни нравилось быть вне постели, сейчас я начинаю чувствовать лёгкое головокружение.

— Думаю, мне лучше вернуться в постель.

— Тебе нужна помощь?

— Нет, — говорю я, возвращаясь по коридору в спальню. — Я в порядке.

— Хочешь половинку перкоцета?

Я качаю головой, виня в частичных провалах моей памяти, сильное болеутоляющее.

— Я думаю, что с этого момента буду терпеть, хорошо? Мне не нравится быть не в себе.

— Бринн, — зовёт он меня, как раз когда я собираюсь свернуть за угол.

Я останавливаюсь, чтобы посмотреть ему в лицо. Он всё ещё стоит напротив открытой двери ванной.

— Ты задала мне вопрос.

Он делает несколько шагов ко мне, его босые ноги бесшумно ступают по ковру. Я стараюсь не рассматривать его, но от того, как низко на бёдрах сидят его джинсы, меня практически бросает в дрожь. Он высокий, худощавый и мускулистый, прекрасный в своей неряшливой манере, и я не знаю, является ли это какой-то грёбаной влюблённостью в стиле Флоренс Найтингейл, потому что он заботится обо мне или это нечто большее, но моё сердце замирает, а живот наполняется бабочками (Прим. Эффект Флоренс Найтингейл. В честь Ф. Найтингейл назван психологический синдром или эффект (англ. Florence Nightingale effect), проявляющийся, когда врач или медсестра, ухаживающие за больным, начинают испытывать к нему чувства, которые могут перерасти в любовь).

— В определённый момент, вчера ночью, я назвал тебя ангелом, — тихо говорит он, как будто признаётся мне в чём-то. — Я не знаю почему. Я был… я собирался сделать тебе укол лидокаина, и я знал, что это будет больно. Я назвал тебя ангелом как раз перед тем, как уколоть тебя.

У меня нет воспоминаний об этом, но это кажется верным и звучит правдиво.

— Ничего не имею против того, называешь ли ты меня ангелом, — тихо говорю я.

Он задумчиво улыбается мне, и я чувствую, как всё моё тело согревается в ответ на эту маленькую улыбку.

— Это то, что ты сказала вчера ночью, — говорит он беспечно.

— Я так сказала?

Он кивает.

— И, чтобы ты знала, я был в твоей постели, потому что ты… ты попросила меня обнять тебя.

Я также не помню, чтобы просила его об этом, но знаю, что это правда. Не только потому, что верю, что Кэссиди говорит мне правду, но и потому, что есть что-то настолько естественное, настолько приятное, настолько потенциально захватывающее в том, чтобы спать рядом с ним, что я жажду этого даже сейчас, после целой ночи, проведённой вместе.

— Спасибо, — шепчу я.

Когда он медленно кивает мне, его глаза — травянисто-зелёного и тёмно-синего цвета.

Я возвращаюсь в свою комнату и забираюсь в постель, оставляя занавеску открытой и желая, чтобы он был рядом со мной, когда закрываю глаза и снова засыпаю.

Глава 18

Кэссиди

Сделав Бринн тосты с маслом, сахаром и корицей, я провожу утро на улице, доя Энни и убирая её стойло, собирая яйца у девочек и овощи из теплицы. Я распыляю органический пестицид на комнатные растения и меняю лоток в компостном туалете, выбрасывая то, что было обработано, примерно в четверти мили от дома, в кучу удобрений. Я решаю оставить рубку дров, замену и обработку фильтра цистерны, а также чистку солнечных батарей на вторую половину дня.

Около полудня я возвращаюсь в дом, чтобы приготовить обед и проверить Бринн.

Занавеска в её комнату открыта, что, должно быть, её рук дело, поскольку я старательно оставил её закрытой, и я заглядываю внутрь, чтобы обнаружить, что она сидит и читает «Затем пришёл ты» Лизы Клейпас.

Как и большинство других книг в доме, я прочитал её, по меньшей мере, дюжину раз, и хотя предпочитаю научную фантастику и фэнтези, романам, это одна из лучших историй в маминой старой коллекции любовных романов, именно поэтому я предложил её Бринн.

Ну, и потому что в книге есть цитата, которую я должен помнить, пока Бринн пребывает здесь: «Рано или поздно, каждый был вынужден полюбить того, кого никогда не смог бы иметь».

Хорошее напоминание… тем более тогда, когда мои мысли всё чаще — чёрт возьми, постоянно — обращены к Бринн. А мои чувства к ней? Они растут в геометрической прогрессии. После того как прошлой ночью меня напугала ее лихорадка, я знаю, что потерять её будет больно. Когда она вернётся в мир, я буду оплакивать потерю моего ангела.

И знаете что?

Так тому и быть.

За утро я, более или менее, смирился с этой судьбой. У меня будет целая жизнь, чтобы забыть её, когда она уйдёт. Я намерен наслаждаться ею — её компанией, её улыбками, её редкими смешками, её тёплым телом, спящим рядом со мной, — пока она здесь.

Хотя, если честно, мои тёплые и счастливые чувства к Бринн скомпрометированы другим, более тёмным чувством, которого я не знал долгое, долгое время: ревность.

И один вопрос неустанно крутился в моей голове со вчерашнего дня:

Кто.

Такой.

Джем?

— Привет.

— Ээ… ох! — я заикаюсь. — Привет.

— Как давно ты здесь?

— Только минутку. Пришёл проведать тебя.

Она поднимает книгу, затем улыбается мне.

— Мне нравится эта.

— Мне тоже.

— Подожди. Что?

Она так широко улыбается, что мне интересно, не причиняет ли это боль её заживающей губе.

— Ты читал это?

Я пожимаю плечами.

— Когда ты живёшь здесь, ты читаешь всё, что можешь. Пять, шесть, семь, двадцать раз.

— Ага, — говорит она, всё ещё улыбаясь. — Она хороша. Он хочет жениться на ней.

Я скрещиваю руки на груди.

— Должна ли она выйти за него замуж.

— Пока не знаю.

Она снова смотрит на книгу.

— Я имею в виду, я знаю, что она выйдет, потому что они главные герои, но… я понятия не имею. Я ещё не уверена, что они будут хороши друг для друга. Она дикая и сумасшедшая. Он…

— Что?

— Будет ли он счастлив с дикой женщиной? Или ему нужна какая-нибудь чопорная светская девица?

— Полагаю, тебе просто нужно увидеть, что произойдёт.

— Полагаю, что так.

Мне так любопытно узнать о Джеме, что я использую этот момент, свободно говорю о вымышленных отношениях, чтобы попытаться выяснить, кто он такой.

— Ты когда-нибудь была замужем?

— Нет, — тихо говорит она, и её улыбка быстро исчезает.

Часть меня чувствует, что я должен извиниться за нарушение границ её личной жизни и улизнуть, но моя ревность, горячая и низкая, затаившаяся глубоко в животе, закипает, отказываясь отступать. Я хочу знать. Мне нужно знать, кто он и есть ли у него права на неё.

— Кто такой Джем?

Её глаза расширяются, и она делает слабый, прерывистый вдох.

— Ч-что?

— Ты упоминала его имя вчера, когда ты была… не в себе.

Она рассеянно кивает, всё ещё глядя на меня грустными удивлёнными глазами.

— Ох. Верно.

Мои руки всё ещё скрещены на груди, и хотя я не получаю удовольствия от её страданий, это побочный ущерб от удовлетворения моего любопытства и, следовательно, ревности. Негативные эмоции, такие как зависть, гнев и алчность, пугают меня, потому что я уверен, что семь смертных грехов ещё более смертоносны для кого-то вроде меня, в чьих жилах кровь убийцы. Частично быть Кэссиди Портером означает справляться с такими чувствами прямо и быстро, чтобы они не стали вратами для девиантного поведения. Я не позволю им гноиться. Я не позволю им увести меня в темноту, если это в моих силах.

Понимая, что я терпеливо жду ответа, она хмурит брови, а потом говорит:

— Я была помолвлена с Джемом. Но он… он умер.

Позже мне будет стыдно за то острое облегчение, которое я испытываю, услышав её слова. Но сейчас? Я позволяю этому облегчению накрыть меня, как одеялом, успокаивая зверя внутри меня.

— Я… — распрямляю руки и прочищаю горло. — Я сожалею о твоей потере.

Она кивает, поднимая руку, чтобы протереть глаза, которые, как я сейчас замечаю, блестят.

— Он был хорошим человеком. Он был родом отсюда. Мэн. Бангор, но мы встретились в Калифорнии.

— Как давно он…?

— Два года, — говорит она, шмыгая носом, а затем храбро мне улыбается. — Его застрелили. Он был, эм, он был на концерте. Он попал в один из этих массовых расстрелов.

— Массовые расстрелы? — я никогда не слышал о таком.

Она делает глубокий вдох.

— Это когда, гм, кто-то идёт в людное место и стреляет в кучу людей. Это называется массовый расстрел.

Она медленно выдыхает, как будто заставляя себя отпустить воспоминания, которые причиняют боль сильнее, чем любая из её заживающих ран.

— Я потеряла его.

Чувство стыда усиливается, когда я понимаю, что вынудил её говорить о чём-то невероятно болезненном только для того, чтобы удовлетворить свою ревность. До этого я никогда не слышал о массовых расстрелах, но для меня, знающим историю только из книг, это вызывает в памяти образы нацистских солдат, стреляющих в невинных людей, носящих жёлтые звёзды, прикреплённые к их пальто. Этот мысленный образ ужасает меня.

Когда я изучаю её лицо, я вижу тот же самый затаённый ужас в её глазах. Ей пришлось смириться с последствиями массового расстрела — чем-то настолько невообразимым, что кажется нереальным.

Моё сердце болит из-за того, что она пережила.

— Боже, Бринн. Мне очень, очень жаль.

Она одаривает меня ещё одной храброй улыбкой и кивает.

— Он был хорошим человеком.

— Уверен, что так оно и было, если ты его любила.

— Я любила его, — тихо говорит она. — Какое-то время я даже не хотела жить, потеряв его.

— Я потерял свою мать из-за рака, — слышу я свой голос. — Я был близок с ней. Это было… ужасно.

— Как давно это было?

— Тринадцать лет назад, — говорю я, хотя это число меня удивляет, потому что кажется куда более недавним.

— Сколько тебе было лет?

— Четырнадцать.

Она вздрагивает, и тихий звук боли срывается с её губ. Наклонившись влево, она кладёт книгу на прикроватный столик и протягивает ко мне руки.

Дедушка не так много горевал. Он любил мою маму, и я знаю, что ему было больно потерять её, но он изливал своё горе на работу, оставаясь занятым и изнуряя себя каждый вечер перед сном. Я? Мне не с кем было поговорить, не было никого, чтобы обнять меня или позволить мне поплакать о родителе, которого я потерял.

Только не сейчас… сейчас эта женщина-ангел протягивает ко мне руки с сочувствием и состраданием. Я беру их в свои, опускаясь на кровать рядом с ней, упиваясь мягкой добротой её глаз, когда она сжимает мои руки.

— Я сожалею, — говорит она. — Ты был так молод. Я не могу представить потерю своих родителей. Они… я имею в виду, они были для меня всем, после того как я потеряла Джема, —

она тихо вздыхает. — Эй! Тебе удалось им позвонить?

— Твоим родителям? Да. Я оставил сообщение. Я сказал, что ты была ранена, но с тобой всё в порядке, и ты позвонишь им, когда сможешь.

— Ты очень добрый, Кэсс.

Она глубоко вздыхает и кивает, всё ещё держа меня за руки.

— Твоя мама, должно быть, была потрясающей.

«Она всегда рядом с тобой, сынок».

Слова дедушки из нашего разговора в теплице возвращаются ко мне так быстро, что можно подумать, он сказал их только вчера.

— Да, была, — говорю я, гадая, как же ей должно было быть плохо в те годы после ареста и осуждения моего отца. На самом деле, она никогда не говорила об этом, но это, должно быть, был ад. Она была бы изгоем, и всё же она защищала меня так, как только могла.

— Ты в порядке? — спрашивает Бринн нежным голосом.

Я смотрю на неё и киваю.

— Я не много о ней говорю. Это…

— Я знаю, — говорит Бринн. — Это грустно. И это больно.

Я киваю, поражённый её сочувствием, её способностью понимать, что я чувствую. Каким-то образом это уменьшает печаль. И боль. Когда я смотрю в её глаза, она улыбается мне в ответ, и чудо в том, что, возможно, я могу сделать то же самое для неё. Так, делясь друг с другом своей болью, мы не удваиваем её, а вдвое сокращаем.

— Знаешь, — говорит она, снова сжимая мои руки. — Ему бы… ему бы здесь понравилось. Джему.

Она поворачивается к окнам и смотрит на гору.

— О, Боже, ему бы очень понравилось это место.

— Да?

— Он любил Катадин.

Она тихо вздыхает, глядя на меня. Её взгляд падает на наши соединённые руки, и она осторожно высвобождает свои руки из моих, отводя их в сторону.

— Могу я тебе кое-что рассказать?

— Конечно. Что угодно.

— Единственная причина, по которой я здесь, заключалась в том, чтобы похоронить его мобильный на горе. Примерно неделю назад я впервые достала его из пакета для улик и поняла, что на нём есть пятно крови. Я приехала сюда, чтобы похоронить эту маленькую частичку Джема на Катадин. Я подумала, что должна это сделать.

— Это то, что ты делала? Когда на тебя напали?

Я вдруг осознаю, что прошлой ночью я не впервые слышал имя Джема. Я помню, как впервые увидел её — то, как её друзья продолжали просить её вернуться с ними, и то, как она продолжала отказываться.

«Я бы с удовольствием. Но это то, что мне нужно сделать… Я иду, Джем. Я иду».

— Ты хоронила его, — шепчу я, проводя рукой по волосам, когда кусочки собираются вместе.

— Вроде того, — говорит она, не подозревая, что я наблюдал. — Конечно, его тело уже похоронено. Но… я не знаю. Думаю, я просто хотела попрощаться по-своему.

Я думаю о маме и дедушке, похороненных бок о бок у пруда Харрингтон, и я точно понимаю, о чем она говорит. Попрощаться с теми, кого мы любили и потеряли, это не только похоронить их, но и обрести особое место, чтобы помнить их. Бринн хотела, чтобы этим местом была гора Катадин.

— Телефон был у меня в рюкзаке, — говорит она. — Получилось не так, как я надеялась.

И теперь я полностью понимаю.

Она хотела похоронить своего жениха на Катадин, и шанс сделать это был у неё украден.

Я чувствую, как во мне закипает гнев.

Она должна была иметь возможность попрощаться с этим Джемом, который так много значил для неё, которого так жестоко отняли у неё. Вместо этого она сама подверглась нападению, преследуя эту цель.

Моя ярость по отношению к её обидчику усиливается с каждой секундой, я начинаю дрожать от гнева.

— Кэсс? — произносит она, склонив голову и с любопытством глядя на меня.

Я дергаю головой в кивке. Мне нужно взять себя в руки. Такая эмоция, как гнев, кипящий в моём теле, никому не нужна.

— Хочешь пообедать? — хрипло спрашиваю я.

Она кивает, и я встаю, глядя в окно на зубчатые вершины Катадин.

«Не поддавайся гневу, Кэссиди. Не позволяй ярости проявляться внутри тебя».

При первой же возможности, я вернусь туда за этим телефоном, чтобы Бринн могла закончить то, что начала.

***

Лихорадка Бринн не вернулась, и я сделал своим приоритетом промывать и перевязывать её раны каждые двенадцать часов. Хотя она всё ещё подолгу спит, сейчас Бринн, определённо, на пути к выздоровлению. Полагаю, я смогу снять швы через неделю или около того. Посмотрим.

Поскольку, ей нравится компания, большинство вечеров после ужина я читаю в кресле-качалке в её комнате, в то время как она читает, лежа в постели. Время от времени мы делимся друг с другом какими-нибудь забавными кусочками произведения или красивыми оборотами речи. Я стал ценить эти тихие моменты вместе, неохотно покидая её около полуночи, как только она крепко засыпает, а неудобные стержни на спинке деревянной кресло-качалки начинают впиваться мне в спину. Она не просила меня вновь обнимать её, пока она спит, хотя я молча жаждал этих слов, желая, чтобы они слетали с её губ ночь за ночью. Я не знаю, чего я хочу от неё, я не позволяю своему разуму блуждать в похоти, но вынужден бороться против того, чтобы он направлялся туда сам по себе.

Конечно, я никогда не был с женщиной. Я никогда даже не целовал женщину. И, несмотря на эти старые журналы от дедушки, я не совсем уверен, что даже знал бы, что, чёрт возьми, я делал, если бы была возможность. Но я мужчина, а не ребёнок, и я ничего не могу поделать со своими желаниями. Когда я возвращаюсь в свою холодную, тёмную комнату после тёплого вечера в её компании, я почему-то чувствую себя гораздо более одиноким, чем есть на самом деле. Боль нарастает, и мне приходится бороться с отчаянным желанием быть рядом с ней. Это определённого рода пытка, но я бы не променял это время с ней. Ни за что. У меня есть ужасное предчувствие, что однажды эти моменты станут всем, что у меня останется, поэтому я очень стараюсь не ставить их под угрозу.

Однако сегодня вечером я не возвращаюсь в свою комнату.

Натянув одеяло Бринн до подбородка и приглушив свет в её комнате, я надеваю походные ботинки, достаю старую дедушкину шахтёрскую каску из шкафа в моей комнате и надеваю её на голову. Я вытаскиваю его часы из задней части ящика с нижним бельём и надеваю их на запястье, радуясь, что они заводятся, потому что я не имею ни малейшего понятия, как заполучить в свои руки батарейку для часов. Я устанавливаю правильное время, затем тихо выхожу из комнаты.

В коридоре есть шкаф, и я открываю его. Внутри три ружья — моё, которым я пользовался в детстве, мамино и дедушкино — все смазанные и готовые. Я достаю дедушкино, единственное, сделанное для взрослого мужчины, и перекидываю его через плечо. Вряд ли оно мне понадобится, но я буду в тёмном лесу, а в парке Бакстер много диких животных. Ночной поход имеет свои риски.

Я ещё раз смотрю на Бринн, уверенный, что она проспит следующие шесть-семь часов. Но на всякий случай, я пишу записку:

Пошёл в ночной поход. Вернусь к рассвету. Кэсс.

Я оставляю её на прикроватном столике, затем долго смотрю на неё. Её грудь легко поднимается и опускается, а её закрытые веки трепещут — она в фазе быстрого сна. Бринн спокойна. И я не могу терять ни секунды, если хочу вернуться к рассвету.

— Сладких снов, ангел, — шепчу я, тихо отступая от её постели.

В последний раз, когда я оставлял её, она оказалась в плохом состоянии, когда я вернулся домой. Но я знаю, что сейчас она выздоравливает. Мне не нужно беспокоиться о том, что её лихорадка вернётся. И я знаю, что она спит довольно крепко, как только засыпает на ночь. Не ворочаясь. Не просыпаясь в три часа ночи.

Кроме того, мне нужно сделать это для неё.

И для себя. Позволить этой ярости сидеть и кипеть — неразумно. И единственный способ уменьшить её, это сделать что-то с этим. Что-то реальное. Что-то хорошее.

Я делаю глубокий вдох и вздыхаю, надеясь, что её рюкзак всё ещё там, и зная, что это будет долгая ночь.

Глава 19

Бринн

Когда я просыпаюсь, первое, что делаю, это проверяю, нет ли Кэссиди в кресле-качалке, но его там нет, и в доме тихо. Солнце выше, чем обычно, поэтому я предполагаю, что сейчас около семи часов утра, но я не чувствую запаха варящегося кофе или жарящихся яиц.

Вытянув руки над головой, я быстро осматриваю своё тело.

Лицо? Уже совсем не болит.

Бедро? Болит не так сильно, хотя тупая боль сохраняется.

Я осторожно сажусь и свешиваю ноги с кровати. Упершись руками в матрас, я поднимаюсь, слегка морщась от боли. Теперь я знаю, как двигаться, чтобы свести дискомфорт к минимуму, но движения, требующие серьезных усилий, вроде вставать или садиться, всё ещё причиняют боль.

Когда я на мгновение успокаиваюсь, то осознаю, что на прикроватном столике лежит записка. Я поднимаю её. Хмм. Кэссиди ушёл вчера ночью, но уже давно рассвело, и я не думаю, что он дома.

— Кэсс? — зову я.

Ничего.

Я подхожу к дверному проёму и снова зову, чуть громче.

— Кэссиди?

Ни звука.

Стараясь не раздувать из-за его отсутствия слона — он, в конце концов, имеет право на свободу, — я иду в ванную, писаю, мою руки и лицо и возвращаюсь в гостиную.

До сих пор я всегда просто возвращалась в постель после туалета, но в доме так тихо, что я останавливаюсь в гостиной, оглядываясь по сторонам.

Портрет Кэссиди и его родителей, который был над диваном, исчез, как и все остальные фотографии в рамках, что я нахожу любопытным. Он, должно быть, действительно защищает своё прошлое, и я говорю себе не совать нос не в своё дело, как бы сильно мне этого ни хотелось.

Сделав несколько шагов по комнате, я прохожу мимо кофейного столика и осматриваю слева направо книги, выстроенные на трех длинных полках полки под панорамным окном.

На верхней полке нет ничего, кроме книг по биологии: «Ваша ДНК и вы», «Файлы ДНК», «Наследственность и гены», «Отслеживание вашей генеалогии», «Задача ДНК», «Природа против воспитания: вечное противостояние», «Секрет жизни», «Распутывание вашего генетического кода» и так далее. Целая полка, наверное, двенадцать футов в длину со всеми книгами по генетике, какие только можно себе представить.

Это книги Кэссиди? Его мамы? Его отца? Был ли один из них врачом? Или генетиком?

Я опускаю глаза на следующую полку, такую же длинную и забитую книгами, но на этот раз, это все книги — художественная литература. Романтика слева, с небольшим открытым пространством, где три книги — несомненно, те три, что в моей комнате, — отсутствуют. Научная фантастика. Фэнтези. Всеобщая художественная литература. Полка заканчивается коллекцией книг Джона Ирвинга в твёрдом переплёте, включая мою любимую: «Молитва об Оуэне Мини». Протянув руку, я беру её с полки, перелистывая потрёпанные, с загнутыми уголками страницы. В этой книге так много мудрости, так много любимых цитируемых строк. Я прижимаю её к груди, решив прочитать ещё раз.

Нижняя полка не так организована, как две верхние. На ней настоящая смесь жанров — несколько поэтических книг и туристических справочников, несколько старых фермерских альманахов и полдюжины книг о Мэне. А в дальнем конце — коллекция видеокассет в пухлых пластиковых коробках. Когда я была маленькой, у нас был видеомагнитофон, и у меня были все фильмы про принцесс Диснея в похожих коробках. Я просматриваю небольшую коллекцию Кэссиди, задаваясь вопросом, какой его любимый фильм. Один из моих любимых — «Площадка» — находится в самом конце. Я вытаскиваю его, переворачиваю, чтобы прочитать аннотацию на оборотной стороне коробки.

Но между прозрачным пластиковым покрытием и задней крышкой под ним спрятана выцветшая газетная фотография. Заголовок гласит: «Семилетнего Кэссиди Портера, сына Розмари и Пола Портера из Миллинокета, штат Мэн, несут на плечах товарищи по команде, после того, как он выбивает победное очко, выводя Миллинокет Мейджорс в плей-офф Малой лиги штата Мэн»

Я наклоняю голову, притягиваю коробку ближе и смотрю на лицо маленького мальчика, высоко поднятого над головами остальных. Он радостно улыбается, торжествующе вскинув руки над головой. Кажется, он очень нравится остальным детям на фото, что противоречит моей возможной теории, что Кэссиди живёт здесь, потому что он страдает от социальной тревоги или неловкости.

Так почему же он живёт здесь? В энный раз спрашиваю я себя.

Почему он держится так изолированно от общества? От остального мира? От чего он прячется? Или от чего бежит? Или…

Подождите.

Я думаю о своих словах: Почему он держит себя так изолированно? От чего он прячется? Хм.

Я предполагала, что Кэссиди переехал сюда сам. Он сказал мне, что это дом его деда, и по какой-то причине мой разум решил, что он унаследовал его уже будучи взрослым и переехал сюда.

Но теперь я возвращаюсь в свой мыслительный процесс, собирая воедино то, что я знаю, чтобы создать временную шкалу жизни Кэссиди.

Во-первых, портрет, который снял Кэссиди. Я вспоминаю, что он был сделан в 1995, когда ему было пять. На нём был он, его мама и мужчина в возрасте.

Во-вторых, есть фотография его триумфа в Малой лиге, когда ему было семь лет. И в заголовке упоминаются его родители, живущие в Миллинокете, так что они ещё не переехали сюда.

В-третьих, я знаю, что мать Кэссиди умерла тринадцать лет назад, когда Кэссиди было четырнадцать. Поскольку я живу в её комнате и ношу кое-что из её одежды, думаю, что могу с уверенностью предположить, что она жила здесь до того, как скончалась.

Значит, он переехал сюда не взрослым. Он переехал сюда, когда был ещё ребёнком — где-то между семью и четырнадцатью годами. Предположительно, переехал с родителями, но то, что с мамой — совершенно точно.

Что означает…

Кэссиди не сам выбрал такой образ жизни.

Он просто решил остаться.

Всё ещё прижимая к груди «Молитву об Оуэне Мини», я отворачиваюсь от книг и возвращаюсь в свою комнату, задаваясь вопросом, почему он так и не вернулся в мир… и гадая, почему его мать покинула его.

***

Я на четвёртой главе, когда слышу, как открывается и закрывается входная дверь, и удивляюсь выбросу адреналина, который получаю. Я так счастлива, что чувствую себя светлячком в сумерках, который светится изнутри.

Кэссиди дома.

Я слышу, как он ставит что-то на кофейный столик в гостиной, прежде чем появиться в дверном проёме, его тело покрыто пылью и грязью, на голове шахтёрская каска.

— Ты проснулась, — говорит он.

— Да. Ты вернулся.

— Да, — мрачно отвечает он.

— Как прошёл твой поход?

Он вздыхает.

— Хорошо, я думаю.

— В чём же преимущество? — спрашиваю я.

— Чего?

— Походов ночью?

— Тихо. Мирно. Я не знаю.

Он отмахивается от вопроса, выглядя раздражённым.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. Лучше с каждым днём.

Но он, кажется, не в духе.

— С тобой всё в порядке?

— Мне нужно принять душ, — говорит он, отворачиваясь. — Потом я приготовлю тебе завтрак.

— Я чувствую себя лучше. Действительно. Я могу помочь.

— Не беспокойся об этом, — бросает он через плечо, уже уходя.

Я смотрю, как он уходит, но не испытываю обычного трепета от наблюдения за тем, как его тугая задница медленно удаляется. Он чем-то расстроен, и я обнаруживаю, что это беспокоит меня гораздо больше, чем я ожидала.

Тогда нечто ужасное приходит мне в голову:

Может быть, я стала для него обузой. Может быть, он хочет, чтоб меня здесь не было.

Необходимость заботиться обо мне означает, что у него нет свободы, чтобы приходить и уходить, когда он хочет. Ему приходится возвращаться сюда каждые несколько часов, чтобы проверить меня, а я здесь уже довольно давно. Сколько? Четыре дня? Пять? Хмм. Три дня без сознания. Ещё три после лихорадки. Плюс сегодня… Семь. Семь дней. Я здесь уже неделю, а это значит, что сегодня…

— О, Боже, — бормочу я.

Сегодня 26 июня.

Сегодня тридцатый день рождения Джема.

Я закрываю глаза и глубоко вдыхаю через нос, наполняя лёгкие, насколько я могу, не натягивая швы.

Когда я снова открываю их, Катадин стоит передо мной высокая и мощная, и я удивляюсь глубокому чувствую покоя, которое испытываю, глядя на неё. Да, мои глаза полны слёз, но дыхание не перехватывает, а сердце не болит.

Джем ушёл. Но я всё ещё жива.

То, что случилось с Уэйном, было ужасно, но нахождение в опасной для жизни ситуации заставило меня понять, что я хочу эту жизнь. Я хочу её очень сильно.

И я благодарна Кэссиди за то, что сохранил её.

Я чувствую, как слёзы текут по моим щекам, но позволяю им упасть.

«Прощай, Джем, — думаю я, глядя на мягкие вершины его любимой горы. — Мне жаль, что я не смогла оставить частичку тебя на Катадин, но я знаю, что часть тебя всегда будет там. Твоя душа найдёт свой путь обратно в то место, которое ты любил больше всего на свете».

— Бринн?

Я оборачиваюсь и вижу Кэссиди, с мокрыми волосами, босыми ногами, в чистой одежде, стоящего в дверном проёме. Он с тревогой всматривается в моё лицо.

— Что случилось? — спрашивает он, преодолевая расстояние между нами в два шага, его несовпадающие глаза пристально изучают мои. — Почему ты плачешь? Что случилось? Ты в порядке?

— Сегодня день рождения Джема.

— Ох.

Он вздыхает, медленно садясь рядом со мной, стараясь не задеть моё бедро.

— Мне жаль.

— Мне тоже, — говорю я, всматриваясь в лицо Кэссиди.

Он сжимает челюсть, его взгляд яростный, когда он отворачивается от меня.

— Я ходил его искать. Рюкзак. Телефон.

— Что? — говорю я, слегка наклонившись вперёд, у меня перехватывает дыхание, сердце колотится.

— Это то, что я делал прошлой ночью, — бормочет он. — Но я… я подвёл тебя.

Моя грудь так напряжена, так полна, пока я перевариваю это новое знание, я не знаю, что делать. Мои пальцы впиваются в простыни, скручиваясь, как будто они пытаются удержать себя от… от…

— Ты подвёл меня? — Делая что-то настолько безумно доброе и заботливое? — Как ты меня подвёл?

— Он исчез, — тихо говорит он, глядя на меня печальными, затравленными глазами. — Я осмотрел всё вокруг — весь навес и окружающий его лес. Под ветвями и листьями. Я… я хотел найти его для тебя. Я хотел, чтобы ты смогла…

Мои пальцы отрываются от простыней, и я наклоняюсь вперёд, обвивая руками шею Кэссиди и притягивая его к себе. Я уничтожена громадностью его сердца, бескорыстием его души.

— Ты в-вернулся н-назад? — всхлипываю я, рядом с его ухом.

Его руки обвивают меня, прижимая к себе, и я кладу щёку ему на плечо. Моё дыхание обвевает его шею, когда я плачу.

Его горло урчит рядом с моими губами, и я чувствую его вибрации, когда он говорит.

— Я… я пошёл… я имею в виду, я забрался обратно наверх, но его не было…

— О, Кэсс, — шепчу я, закрывая глаза, потому что теперь я плачу всерьёз, мои слёзы мочат его футболку. — Ты не должен был этого д-делать!

— Я хотел, — отвечает он.

— Четырнадцать м-миль?

— Нет. Около двенадцати, туда и обратно. Мне пришлось идти более безопасным путём, когда я нёс тебя, и это добавило миль. Дорога, по которой я шёл прошлой ночью, была круче. Но быстрее.

— Д-двенадцать м-миль, — говорю я, мой голос срывается. — Ради м-меня.

Его руки сжимаются вокруг меня, и мы держимся друг за друга, как за спасательный круг. Его лицо слегка двигается, и мне кажется, что он прижимается губами к моей голове, но я не уверена. Эта мысль вызывает резкое ощущение, пронизывающее меня, и я сжимаю почти забытые мышцы глубоко внутри, волна чистого, неприкрытого плотского желания к нему заставляет мою голову кружиться.

«Я хочу тебя». Как будто я никогда никого не хотела раньше.

— Ты не п-подвёл меня, — говорю я, слова бездыханные и эмоциональные.

— Я не достал телефон. Он исчез.

— Кэссиди, — говорю я, отклоняясь, чтобы посмотреть ему в лицо. Мои глаза останавливаются на его губах, и я смотрю на них, и неожиданно временные линии соединяются. Если он приехал в эту хижину, когда был так молод, кто-нибудь когда-нибудь целовал их? Кто-нибудь когда-нибудь любил их? Мысль о том, что это будет его первый поцелуй, так возбуждает, что я тихонько всхлипываю, прежде чем перевести взгляд на его глаза.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

Я сглатываю, когда киваю. Моё дыхание быстрое и поверхностное.

Если он действительно так неопытен, ему не нужно, чтобы я целовала его прямо сейчас, пока мы обсуждаем Джема. Первый поцелуй Кэссиди нельзя делить с воспоминаниями о другом мужчине.

Я делаю глубокий вдох, чтобы успокоится, но от этого мои груди трутся о его грудь. Я чувствую, как мои соски морщатся и набухают под футболкой, царапаясь о его твёрдый пресс через два слоя хлопка. Может ли он чувствовать их? Влияет ли их прикосновение на него так же, как его тело влияет на моё?

— Спасибо, что попытался его найти, — говорю я, протягивая руку, чтобы погладить его по щеке.

Его веки на мгновение затрепетали, затем открылись. Он смотрит на меня так пристально, что это должно заставить меня остановиться, но всё, чего я хочу, это больше. Больше этого взгляда. Больше Кэссиди.

Его челюсть напрягается, когда он со свистом втягивает воздух сквозь стиснутые зубы.

— Мне жаль…

— Нет, — перебиваю я его. — Я не приму извинений за доброту.

— Провальная доброта, — говорит он, вздрагивая, как будто сделал что-то не так.

— Кэссиди, послушай меня, — серьёзно говорю я, моя ладонь всё касается тёмно-русой щетины на его щеке, наслаждаясь теплом кожи под ней. — Доброта никогда не пропадает даром. Не со мной.

— Но как ты попрощаешься?

— Я уже это сделала, — шепчу я. — Мне не нужно было хоронить его здесь. Мне просто нужно было быть здесь.

Слова Хоуп быстро возвращаются ко мне:

«Сказать «прощай» — не значит забыть. Жить дальше — не означает, что ты никогда его не любила. Я говорю тебе отпустить. Я говорю тебе, что тебе позволено быть счастливой».

Я провожу костяшками пальцев по щеке Кэссиди, и на этот раз он закрывает глаза, склоняясь к моему прикосновению, его дыхание дрожит, когда я касаюсь его. Я не могу удержаться, чтобы не пробежаться пальцами по его густым влажным волосам, но когда он открывает глаза, и они так темны от желания, я опускаю руки с его тела и немного отодвигаюсь, чтобы он отпустил меня.

Что-то интенсивное и волнующее потрескивает между нами. Это химия. Интенсивная, горючая химия. Но сейчас не подходящее время, чтобы проверить это.

Не здесь. Не сейчас. Не во время этого разговора.

Его руки, которые держали меня близко, опускаются, и он кивает.

— Я понимаю.

Самое странное, что я знаю, что он делает.

Хотя у него нет такого опыта, как у меня, я знаю, что он понимает, почему мы должны прекратить касаться друг друга прямо сейчас. И хотя я потеряла своего возлюбленного, а он потерял свою мать, я знаю, что он точно понимает, что я говорю о своём прощании с Джемом.

Что меня удивляет, так это покой, который начинается где-то в животе и согревает всё моё тело, как летние лучи солнца. Есть такое глубокое облегчение в том, чтобы быть понятым – в том, чтобы, наконец, быть познанным необъяснимым образом, который может прийти только от сопереживания, от одного сломленного человека, понимающего горе другого.

Это связывает нас воедино в тот момент, когда солнце поднимается над Катадин, освещая комнату его мамы — мою комнату — тёплым золотистым светом. Когда мои губы медленно растягиваются в улыбке, его губы делают то же самое, и я чувствую, что смотрю на своё отражение, за исключением того, что Кэссиди — не я, а я — не он. Мы связаны через понимание. Мы купаемся в благодати.

Наконец, он отворачивается от меня, глубоко вздыхая. Он наклоняет голову влево, потом вправо. Должно быть, он устал после ночной прогулки, но когда он смотрит на меня, его лицо становится спокойным, впервые с начала нашего эмоционального разговора.

Он всё ещё улыбается мне.

— Голодна?

Я киваю, вытирая последние слёзы и улыбаясь ему в ответ.

— Да.

— Я приготовлю нам завтрак, — говорит он, вставая с моей кровати.

— Кэсс, — окликаю я его, прежде чем он покидает мою комнату.

Он поворачивается и смотрит на меня.

— Спасибо, что сделал это для меня, — говорю я. — Это значит… это много значит для меня.

Похоже, он хочет что-то сказать, но вместо этого кивает.

Когда я слышу звуки трескающихся яиц и венчика, я снова перевожу взгляд на Катадин.

— Прощай, Джем, — тихо говорю я. — Прощай.

Затем я закрываю глаза.

И впервые с той ужасной ночи, такой давней, я дышу легко.

Глава 20

Кэссиди

«Я сделаю всё для тебя».

Слова кружились у меня в голове, когда она благодарила меня, и я подумал, не сказать ли их, но что-то сдержало меня. Что-то, но… что?

Взбивая яйца, я решаю, что это замешательство.

Мои эмоции запутаны, и мне нужно распутать их, прежде чем я скажу то, что не имею в виду, не могу иметь в виду, хотел бы иметь в виду.

Так каковы же, собственно, мои чувства?

Ну…

Я ревновал к Джему, когда она звала его в лихорадке, но потом я почувствовал страстное желание дать ей то, что отнял Уэйн, — шанс примириться с потерей Джема, возможность попрощаться так, как она хотела, в чём нуждалась.

Так что я был глубоко разочарован, провалив свою миссию. Я хотел найти этот телефон и доставить его ей в целости и сохранности. Я был зол на себя, когда вернулся домой сегодня утром; мне было стыдно смотреть ей в глаза, чтобы она не увидела всю степень моего поражения.

Но моё сердце снова изменило направление, когда я увидел её слёзы, потому что я не могу видеть её несчастной, и я побежал к её постели, отчаянно пытаясь исправить то, что причиняло ей боль… только чтобы узнать, что она плакала не от боли или несчастья. Не так, как я предполагал. Она плакала, потому что, несмотря на мои неудачные усилия, ей удалось самой попрощаться с Джемом.

А потом?

Потом я знал только желание.

Почти парализующее.

Такое сильное, что я должен был вспыхнуть пламенем, пока обнимал её.

Когда она так нежно коснулась моего лица, положив руку мне на щёку, часть меня захотела умереть… потому что я знал, что моя жизнь никогда не станет слаще, чем в тот момент.

Но даже этот момент был превзойдён другим — общением двух сердец, которые разбились и продолжали биться. Сострадание, которое рождается только от переживания чего-то, что почти сломило вас, помогает вам покинуть свой персональный ад.

И вот тогда я узнал о себе нечто новое:

Мои чувства к Бринн только усиливаются, она заставляет мою кровь разогреваться, а сердце рваться из груди от желания. Моё тело жаждет её, но я совершенно уверен, что суть моей растущей привязанности к ней намного глубже простого физического влечения. Её суть, несмотря на пропасть различий между нами, заключается в понимании. И эта встреча сердец и умов рождает чувство, будто мы давно и хорошо знакомы, намного дольше нашего недельного знакомства.

Не знаю, приходила ли мне когда-нибудь в голову мысль о том, что Бог создаёт одного человека специально для другого. Но если бы я задумался, встречи с Бринн было бы почти достаточно, чтобы предположение стало убежденностью.

Звук визга тормозов в моём мозгу заставляет меня вздрогнуть.

«Портер!»

«Твоё имя — Кэссиди Портер».

«Твоим отцом был Пол Айзек Портер».

Я моргаю, глядя на яйца, которые шипят и трещат на сковороде.

«Она не была создана специально для тебя, Кэссиди».

«Никто не создан для тебя».

Моё сердце протестующее сжимается, так отчаянно желая опровергнуть это мрачное утверждение, но мой разум, тщательно подготовленный десятилетиями, не позволяет этого.

«Ты не можешь любить её», — сурово напоминаю я себе. Потому что независимо от того, насколько сильна ваша связь или насколько глубоки ваши чувства, ты не можешь иметь её.

Особенно, если ты действительно заботишься о ней.

У меня в груди болит от этой ужасной несправедливости, когда я кладу яйца на две тарелки. Затем я кладу руки на кухонную стойку и заставляю себя склониться к мрачной правде и принять её, прежде чем взять тарелки и вернуться в комнату Бринн.

***

Я закрываю книгу и кладу её на кофейный столик перед нами, поднимаю свою кружку и делаю глоток чаю.

Последние два вечера Бринн настаивала на том, чтобы читать в гостиной, а не в спальне. Сначала я возразил, что ей нужно оставаться в постели, но она утверждала, что может расслабиться и исцелиться точно так же и на диване. Представив, что между нами нет стола, я сдался гораздо быстрее, чем мне, вероятно, следовало бы, но мои опасения не оправдались. Всё получилось отлично.

Я настоял, чтобы она всё-таки легла, и она спросила, не возражаю ли я, если её ноги будут лежать у меня на коленях.

Думаю, что в моей жизни будет очень мало того, о чём я буду вспоминать меньше, чем о ногах Бринн на моих коленях. В то время, как я должен был читать, я изучаю их: тонкие линии её костей и светло-голубые реки и притоки её оживлённых вен.

Со времени того моего мысленного напоминания на кухне, два дня назад, я усердно работал над тем, чтобы перевести свои чувства к ней в более управляемую область. Она моя гостья. Она моя пациентка. Она поправляется в моём доме, и когда она полностью выздоровеет, мы попрощаемся. Когда я размышляю подобным образом, это не значит, что некоторые вещи непременно легче принять, но это то, что заставляет мой разум уходить от бесплодных желаний того, чего никогда не может быть.

— Ты уже закончил? — спрашивает она, отрываясь от книги «Молитва об Оуэне Мини», которую почти закончила.

— Ага.

— Вау! Ты был на первой странице прошлым вечером!

— Это быстрая книга.

— Как это было?

Я прочитал каждый рассказ из «Добро пожаловать в обезьянник» Курта Воннегута по меньшей мере сто раз.

— Хорошо. Как всегда.

Её лицо задумчиво, когда она кладёт книгу об Оуэне на кофейный столик рядом с Куртом.

— Можно тебя кое о чём спросить?

— Всё, что угодно.

Она смотрит на книжные полки под окном, потом снова на меня.

— Целая полка посвящена генетике.

Я киваю. Я уже знаю, что мне не нравится то, к чему это идёт.

— Один из твоих родителей был генетиком?

— Нет.

Она пристально смотрит на меня, и я знаю, что она хочет задать больше вопросов, но я надеюсь, что если я больше не буду добровольно делиться информацией, она выберет другую тему.

— Когда ты сюда переехал? — спрашивает она, меняя тему.

— Когда мне было девять, — говорю я.

Она кивает.

— Я так и предполагала.

— Как ты догадалась?

— Это твой портрет? Тот, что раньше висел над диваном? С твоими мамой и папой? Который был сделан в…

— Мужчина на фотографии был моим дедушкой,— выпаливаю я, мой голос звучит резче, чем я хотел. Но что-то не позволяет ей поверить в то, что лицо мужчины, которого я любил, принадлежало деду, а не отцу.

— О, — говорит она, слегка откидываясь назад и хмуря брови. — Ты жил здесь со своим дедушкой?

Я не хочу говорить об этом. Правда не хочу. Но у меня такое чувство, что если я буду продолжать уклоняться от её вопросов, они только умножаться.

— Я переехал сюда с мамой, когда мне было девять лет. Мой дедушка уже жил здесь. Мой отец… ушёл.

— Ушёл?

— Скончался.

Это небольшая ложь. Он не был убит другими заключёнными в тюрьме, пока мне не исполнилось десять лет, но ей не нужно этого знать.

На её лице мгновенно появляется шок.

— О, нет! Кэссиди, мне так…

— Всё в порядке, — выдавливаю я, вставая и кладя её ноги обратно на диванную подушку. Я провожу рукой по волосам, прежде чем поймать её взгляд.

— Хочешь ещё чаю?

— Я не должна была спрашивать, — говорит она, скривив лицо, чувствуя себя виноватой. — Я просто интересуюсь тобой.

— Почему?

— Почему? — повторяет она, удивлённо глядя на меня. — Ты спас мне жизнь; ты ухаживал за мной, пока я не поправилась. Ты живёшь здесь один, в глуши. Ты добрый, но тихий. Ты начитанный, но немногословный. Ты управляешь всем этим местом, используя немного солнечной энергии, немного пропана и батареи. Ты интересный. Я… я не знаю. Мне любопытно узнать о тебе. Я хочу узнать о тебе больше.

Я сглатываю, моё сердце по непонятной для меня причине раздувается от её слов. От её интереса ко мне.

— Вот что я тебе скажу… Я принесу нам ещё чаю, а когда вернусь, ты сможешь задать мне несколько вопросов, хорошо?

Она улыбается мне.

— Любых вопросов?

— Я не обещаю ответить на все, — говорю я. — Но ты можешь спросить.

Я оставляю её на минутку, иду на кухню, чтобы снять ещё тёплый чайник с плиты и добавить воду в наши кружки. Не знаю, почему я решил ответить ей на несколько вопросов, но, может быть, это потому, что я хочу, чтобы она узнала меня. Не всё обо мне, конечно. Не то, кто я есть на самом деле. Не то, чей я сын. Но она всё равно пробудет здесь ещё пару недель. Я не виню её за то, что она хочет получить несколько ответов от хозяина.

Когда я снова сажусь, я кладу её ноги обратно себе на колени и выжидающе смотрю на неё.

— Что ты хочешь знать?

— Ладно, во-первых, почему вы с мамой переехали сюда?

Я глубоко вздыхаю.

— После того как моего отца не стало, моя мама не чувствовала себя комфортно, живя одна в городе. Мы переехали сюда, чтобы быть с моим дедушкой.

— Она не хотела снова выходить замуж?

— На самом деле это был не вариант.

Я вижу, что ей любопытно, но она не хватается за этот ответ, и я благодарен.

— Почему твой дедушка всю жизнь жил здесь?

— Он… разочаровался в обществе после войны во Вьетнаме. Когда он вернулся, с ним плохо обращались. И, ну…

Я слегка усмехаюсь, вспоминая яростно независимую натуру дедушки.

— Он не хотел, чтобы ему указывали, что делать. Полагаю, он хотел быть… свободным. Он хотел пространства и покоя. Он нашёл это здесь.

— Я понимаю, — медленно произносит она, не сводя с меня глаз. — После смерти Джема, я просто хотела, чтобы меня оставили в покое. Это… людям трудно это понять, не так ли? Они хотят помочь. Они хотят быть рядом с тобой. Но иногда всё, что вам нужно, это — тишина. Пространство и покой. И время.

Я тянусь за своей кружкой и делаю глоток чаю, молча соглашаясь с ней.

— Когда умер твой дедушка? — спрашивает она.

— Десять лет назад.

— И ты остался здесь? Ты не хотел переехать в город?

Я пожимаю плечами.

— На самом деле, нет. У меня здесь есть всё, что мне нужно.

— Ну, не всё, — быстро говорит она, возможно, больше для себя, чем для меня.

Когда я смотрю на неё поверх края своей чашки, я вижу два красных пятна на её щеках.

— Чего мне не хватает?

— Ну, эм…

Она тихо смеётся, отводя глаза.

— Я имею в виду… — она прочищает горло. — Компанию?

— У меня есть Энни и девочки.

— Эм… — она снова хихикает. — Это не то, что я имела в виду.

Она делает глубокий вдох.

— Я имею в виду… девушка. Жена? Если только…

Она поднимает голову.

— Если только что?

— Если только ты этого не хочешь.

Мы смотрим друг на друга, на мгновение зашедшие в тупик. Наконец я отвожу взгляд. Легче лгать, когда ты не смотришь кому-то в глаза.

— Я доволен тем, как обстоят дела.

— Но ты так…

Моя шея резко дергается.

— Так что?

Она делает глубокий вдох, задерживает дыхание, затем отпускает его.

— Разве тебе не одиноко, Кэсс?

Я пожимаю плечами, глядя на Катадин, в то время как заходящее солнце окрашивает небо пурпуром и золотом. Я расстраиваюсь, потому что её вопросы слишком близки к истине, а я плохой лжец.

— Наверное, я просто не очень общительный человек.

— Но…

— Но что? Мне никто не нужен! — рявкаю я, напряжение от лжи ей и разговоров о моём прошлом наконец-то прорывается наружу.

Я тут же извиняюсь за крик. Я могу чувствовать её боль и разочарование, такие ужасные, повисшие в воздухе между нами, хотя я и не смотрю на неё. Я задерживаю дыхание и говорю себе, что так будет лучше. Чем меньше разговоров будет о моём прошлом, тем лучше будет для нас обоих.

После долгого молчания она снова говорит.

— Как ты думаешь, когда я буду готова вернуться домой?

Её вопрос пронзает моё сердце как горячий острый нож. Мгновение я позволяю ему кровоточить, прежде чем ответить.

— Ты хорошо поправляешься. Я смогу снять швы в эти выходные, — отвечаю я. — Но единственный выход отсюда — это идти пешком или ехать на квадроцикле более четырёх миль по пересечённой местности. В любом случае, тебе понадобиться ещё неделя или две, чтобы эти порезы зажили.

— Значит, ещё две-три недели, — тихо говорит она.

Её голос такой грустный, что я ничего не могу с собой поделать. Я поворачиваюсь к ней лицом. Наполненными слезами глазами она смотрит на меня в ответ, и мне так больно, что я расстроил её, что я практически не знаю, как это вынести.

— Бринн…

— Я… я не хочу быть такой о-обузой для тебя, — шепчет она, отводя взгляд и поднимая руку, чтобы смахнуть слезу.

Обуза?… Обуза? Это звучит в моей голове как ругательство, потому что ничто не может быть дальше от истины.

— Извини, — говорит она, пытаясь стащить ноги с моих колен.

Но я опускаю руки на них, удерживая их там, где они есть, моё дыхание перехватывает, когда я чувствую, как кожа моей ладони намеренно вплотную прижимается к коже её ног. Я тону в ощущении прикосновения к ней — в её тепле, в этих оживлённых голубых венах, перемещающих её кровь, в птичьих костях и мягкой коже, покоящихся в моих грубых, мозолистых руках. Она — ангел, а у меня внутри таится дьявол. Но в этот момент — в этот украденный момент, когда я должен оттолкнуть её, всё, что я могу чувствовать, — это почтение и благодарность.

Обуза?

Минуты, которые я провёл с ней, — величайший дар, который когда-либо знала моя тихая жизнь.

Я подношу её ногу к своему лицу, закрываю глаза и прижимаюсь губами к мягкой дуге подъёма стопы. Мгновение я остаюсь неподвижным, не обращая внимания на жжение в глазах, предаваясь поклонению. Её ступня. Моя душа.

— Хотел бы я, чтобы всё было по-другому, — бормочу я, прежде чем положить её ногу обратно себе на колени. Когда я открываю глаза, чтобы взглянуть на неё, она смотрит на меня, её губы приоткрыты, в глазах потрясение.

— Кэссиди, — говорит она, её голос срывается на моём имени.

Я осторожно поднимаю её ноги, кладу их обратно на старый продавленный диван, встаю, и в одиночестве иду в тёмную холодную ночь.

Глава 21

Бринн

Вот что я знаю наверняка — я чувствую сильное влечение к Кэссиди Портеру.

Когда вчера вечером на мои глаза навернулись слёзы, это было не потому, что он накричал на меня и оттолкнул, а потому что у меня осталось всего две или три недели с ним. Находясь здесь, в его деревенском убежище, я чувствую, что исцеляюсь, укрепляюсь, кусочки моей мозаичной жизни снова собираются вместе. В те тихие часы, когда он работает на улице, я читаю его книги, да, но у меня было больше пространства, покоя и времени для размышлений, чем когда-либо прежде. И в этом уединённом убежище, где нет современных отвлекающих факторов, я заново нахожу себя.

Я думаю о своей жизни до Джема и о своей жизни с ним. Я думаю о боли от его потери, о своём решении приехать сюда и попрощаться. Я думаю обо всём, что сказала Хоуп, о своих родителях и друзьях в Сан-Франциско. Я думаю о будущем и о том, чего я хочу от жизни. И я думаю о Кэссиди.

Как бы упорно я не старалась навести порядок в своих мыслях, по сути, они всегда возвращаются к Кэссиди.

Я испытываю перед ним благоговейный трепет, который никак не могу разложить по полочкам. Если бы мне было шестнадцать, я бы назвала это влюблённостью. Но я вполне взрослая женщина, и мне известно, что это нечто большее. Я бы солгала, если бы попыталась изобразить это как нечто меньшее.

Так что я не могу выкинуть его из головы и почти перестала пытаться.

В нём так много того, что говорит со мной, что притягивает меня к нему, что мне нравится, что заставляет меня испытывать острые ощущения.

То, как он нёс меня вниз с грёбаной горы и зашивал мои раны. И то, как он поглощает книги, как другие люди поглощают спортивную статистику. То, как он играет на гитаре, так душевно, что можно поклясться, что ему вдвое больше двадцати семи лет. Или то, как он провёл всю ночь, бродя в темноте, чтобы найти телефон с небольшим пятном крови только потому, что думал — это поможет мне проститься с прошлым. Он говорит так мало, но всё же умудряется заставить моё сердце взбеситься от одного слова или прикосновения.

А потом — ощущение тепла в животе, заставляющее меня тихо стонать, в то время как мои глаза закрываются от того, как выглядит его тело, когда он рубит дрова. Его мышцы спины в движении завораживают: то, как они изгибаются и выступают, напрягаются и расслабляются. Я хочу положить свои ладони на них, когда они двигаются, чтобы почувствовать скрытую силу. Он брутальный, обжигающе горяч — настоящий, реальный Адонис, и мои давно забытые девчачьи части тела немного сходят с ума от наблюдения за тем, как солнце освещает его загорелую, пропитанную потом кожу.

Я здесь уже больше недели и знаю, что не готова уезжать. Я даже не хочу говорить об отъезде. Если уж на то пошло, я хочу сказать Стью из «Бассейны Стью», чтобы он шёл на хер, доставить Майло сюда, выставить свой дом на продажу и просто… остаться. На время. На неопределённый срок. Я не знаю, как надолго. Может быть, навсегда.

Есть что-то в этом месте и в Кэссиди Портере, что исцеляет самые грубые, зазубренные, самые раненые части меня, и я безнадёжно несчастна, когда думаю о том, чтобы оставить его и вернуться в «реальный» мир. Почему это не может быть реальным?

Вчера вечером, когда он поднял мою ногу и поцеловал её, я была так потрясена и возбуждена, что мои трусики — о, Боже, трусики его матери! — были залиты тёплой влагой, чего не случалось со мной уже больше двух лет. Волосы на моих руках встали дыбом. У меня перехватило дыхание. А глаза были бы чёрными, если бы я посмотрела на них в зеркало.

Но затем, так же внезапно, как это случилось, всё было кончено. Он встал и ушёл, оставив каждую клеточку моего тела жаждать большего, а мой разум скрутило от смятения.

Его влечёт ко мне — я знаю, что это так. Я чувствую это кончиками пальцев ног, когда его глаза встречаются с моими. Я чувствовала это по тому, как он прикасался ко мне прошлой ночью, и несколькими ночами до этого, когда он прижимался губами к моей голове. Его глаза изучают мои ноги, останавливаются на груди, обводят изгиб бёдер. Он облизывает свои губы, когда смотрит на меня так, словно хочет есть и пить одновременно. Его глаза темнеют, а дыхание становится поверхностным и быстрым.

И он не занят — он живёт здесь с девяти лет. У него не было доступа к другой женщине. Он волен делать всё, что захочет, с кем захочет.

Мы молоды, но уже совершеннолетние.

Мы не привязаны к другим людям и нас влечёт друг к другу.

Мы совсем одни здесь, в этой глуши.

Во всяком случае, как только мои швы будут сняты, это идеальная установка для двух-трёх недель безостановочного секса в каждой мыслимой позиции. И какие чувства мы могли бы развить друг к другу? Ну, хотя снова открыться любви меня немного пугает, я скучаю по любви к кому-то. Я скучаю по тому, чтобы быть любимой. Я хочу снова быть с кем-то. Я чувствую, что почти готова снова открыться этому, и Кэссиди, мой милый, горячий защитник, кажется мне идеальным партнёром.

И всё же Кэссиди — одинокий горный человек, не имеющий никакой ответственности, кроме как перед самим собой, кажется, совсем не готов.

Почему он «хочет, чтобы всё было по-другому»? Что должно быть по-другому?

Может, он боится, что его недостаток опыта меня оттолкнёт? Потому что нет ничего более далёкого от истины. Мне всё равно, даже если он никогда не был ни с кем другим. Мы могли бы провести всё лето, изучая друг друга.

Или, может быть, он говорил правду, когда сказал, что ему никто не нужен. Может быть, он не одинок. Может быть, он действительно счастлив, живя вне системы, вдали от сложностей внешнего мира — от массовых расстрелов и людей, которые не уважали ветеранов, таких, как его дед.

Может быть, эти две или три недели — это всё, что у нас есть, потому что Кэссиди не будет больно прощаться со мной так, как мне будет больно прощаться с ним. Его жизнь просто вернётся в нормальное русло, в то время как я уже знаю, что буду отчаянно тосковать по этому месту и по нему.

У меня начинает болеть голова, поэтому я откидываю одеяло, свешиваю ноги с кровати и иду по коридору в ванную. Пол мокрый, а это значит, что Кэссиди сегодня принял душ внутри, и мой разум блуждает по грязным уголкам, представляя, как он должен выглядеть голым.

Его тело длинное и худое, с точеными мышцами. Я знаю это потому, что спала у него на груди, и потому, что тайком наблюдаю из угла моего окна, как он размахивает топором. Я закрываю глаза и вспоминаю вчерашний день, когда он целый час рубил дрова без рубашки. Его мышцы сужаются в острую V, которая скользит в его джинсы, и, чёрт возьми, но эта V не даёт мне заснуть несколько ночей. Я знаю, к чему она ведёт, но всё же мне интересно, что скрывает молния его джинсов.

Открыв глаза с неудовлетворённым вздохом, я встаю и завожу рукоятью унитаз. Затем я мою подмышки, руки и лицо в ледяной воде, к которой до сих пор так и не привыкла.

Возвращаясь в свою комнату, я впервые понимаю, что не устала и не хочу возвращаться в постель. Мои порезы больше не болят, а лицо снова выглядит почти нормально, за исключением нескольких светло-жёлтых пятен кое-где.

Мне бы хотелось побольше узнать о необычном доме Кэссиди, и, если он позволит, я бы также хотела немного помочь.

Я открываю верхний ящик комода, стоящего у правой стены моей комнаты, и нахожу две аккуратные стопки хлопковых трусиков и лифчиков на одной его стороне и кучку свёрнутых, белых хлопковых носков на другой. Выбрав выцветшие светло-голубые трусы и соответствующий лифчик, я выскальзываю из своей спальной одежды и натягиваю чистое нижнее бельё.

Открыв второй ящик, я нахожу футболки, также аккуратно сложенные в две стопки. Та, что сверху, светло-розовая и имеет V-образный вырез с несколькими потрёпанными нитями вокруг горловины. Она выглядит изношенной, но мягкой, и я надеваю её через голову. Мама Кэссиди, должно быть, была немного меньше меня сверху, потому что футболка слегка натягивается на груди, но быстрый просмотр бирок на остальных футболках говорит мне, что мне не повезло с средним размером. Хорошо, что хлопок тянется. Кроме того, какие ещё варианты у меня есть?

Я открываю третий ящик и нахожу джинсы и джинсовые шорты, все с эластичными поясами, так любимыми бабушками во всём мире. И, опять же, беднякам не приходится выбирать, поэтому я надеваю шорты на ноги и подтягиваю их вверх. Они свободно сидят, ничего не делая для моей фигуры, но я могу подтянуть их под грудь, чтобы резинка не давила на мои повязки. Полагаю, то, чего им не хватает в моде, они восполняют функциональностью.

В четвёртом и последнем ящике лежат толстовки и кардиганы, и я вытаскиваю ярко-розовую толстовку на молнии с надписью: «Мэн: такова должна быть жизнь» и натягиваю её.

На комоде лежит расчёска с чёрной резинкой, обвитой вокруг ручки. Я вычёсываю недельное богатство колтунов, почти благодарная за отвратительное скопление жира, которое облегчает расчёсывания волос. Мне нужно попросить Кэссиди о том, чтобы принять ванну или душ в ближайшее время.

В комнате нет зеркала, чтобы я могла проверить свой внешний вид, но Кэссиди видел меня в худшем состоянии, поэтому я полагаю, что это, по крайней мере, улучшение того, как я выглядела с тех пор, как он встретил меня. Как бы мне хотелось, иметь немного тонального крема и блеска для губ, но я не думаю, что миссис Портер была большой любительницей косметических средств. Либо так, либо они давно пропали.

Пройдя босиком через гостиную на кухню, я открываю крошечный холодильник и достаю миску с яйцами из прохладного тёмного пространства. Их всего четыре, поэтому я разбиваю их все в той же миске, потом оглядываюсь в поисках сковородки. Я нахожу одну в сушилке рядом с раковиной и ставлю её на одну из двух конфорок плиты, но теперь я в тупике.

— Батарея зажигания.

Я поворачиваюсь на звук его голоса, и широкая улыбка появляется на моём лице в момент между тем, как я слышу его и смотрю ему в лицо.

— Привет, — говорю я тоном девушки из средней школы, которая мельком увидела свою любовь в коридоре.

— Доброе утро, — говорит он, разглядывая мой наряд. — Ты оделась.

— Надеюсь, ты не против, что я одолжила несколько вещей.

Его взгляд задерживается на моей груди на секунду, а затем скользит вверх к моему лицу. Оно должно быть розовым, потому что я чувствую, как мои щёки вспыхивают теплом от взгляда его глаз.

Он медленно кивает.

— Конечно.

— Я не хотела бы быть бесполезной сегодня.

— Ты не бесполезная. Ты исцеляешься.

— Я чувствую себя хорошо, Кэсс. Я хочу помочь… внести свой вклад. Я не хочу быть для тебя обузой. Я подумала, что могла бы готовить.

— Во-первых, ты не обуза, — его губы кривятся в лёгкой усмешке. — Во-вторых, ты умеешь готовить?

— Да, — говорю я, улыбаясь ему в ответ. — Я неплоха.

— В самом деле? — спрашивает он, его улыбка становится шире, а глаза сверкают. — А я нет… Я имею в виду, что здесь давно никто не готовил, кроме меня. А до этого, это был дедушка, и он был так же доволен банкой фасоли, разогретой на открытом огне.

Я съёживаюсь.

— Гадость?

— Двойная гадость, — подтверждает он. — Что твой конёк?

— Я думала, что мы начнём просто с яичницы, — говорю я, протягивая ему миску с взбитыми яйцами. — Я могу придумать что-нибудь поинтереснее, но пока не знаю, с чем придётся работать.

— Мы могли бы… я имею в виду, если ты хочешь, мы могли бы позже пойти на рыбалку. Если ты в состоянии.

Он высовывает кончик языка, чтобы облизать губы, и на мгновение, я загипнотизирована ими.

— Пруд недалеко.

Я прочищаю горло и поднимаю глаза.

— Я делаю отменного лосося с коричневым сахаром.

— Аххх, — вздыхает он, и мои внутренности сжимаются. Чёрт возьми, впрочем, всё, что он делает, заводит меня!

— У меня нет коричневого сахара, но у меня много кленового сиропа. И я не могу достать тебе в этих местах лосося, но у нас есть жёлтый окунь и речная форель.

— Думаю, я могу с этим работать, — говорю я, чувствуя себя беззаботно. — Что бы ты ни поймал, я приготовлю. Сделка?

— Да, — говорит он, делая шаг вперёд и вытягивая руку возле меня, чтобы включить горелку под сковородкой. — Сделка.

Костяшки его пальцев касаются моего бедра, когда он убирает руку, и я чувствую это до самых кончиков пальцев ног.

— Я… я хочу быть полезной, — говорю я, мой голос звучит хрипло для моих ушей.

— Ты уже это говорила, — громыхает он, не двигаясь с места.

Мой рот наполняется слюной.

— Это… это правда.

— Ну, хорошо, — отвечает он, стоя так близко ко мне, что я чувствую запах мыла, которым он пользуется, и пота на его коже от всего того, что он делал этим утром. — Но не торопись, ладно?

— Я не буду спешить, — бормочу я и на долю секунды, удерживая его взгляд, задаюсь вопросом, говорим ли мы о моём выздоровлении или о чём-то совершенно ином.

— Медленно — это хорошо, — поясняет он. Затем, внезапно, он опускает голову и отступает назад.

— Я вымоюсь на улице.

Моё сердце колотится так быстро, что я чувствую головокружение. И еще что-то. Полагаю, я чувствую себя как-то странно.

Повернувшись лицом к плите, я хватаю деревянную ложку, висящую на гвозде на стене, затем выливаю яйца на сковороду.

***

Путь к ближайшему пруду, который, по словам Кэссиди, называется Харрингтон и находится примерно в одной десятой мили от его усадьбы, оказался труднее, чем я ожидала.

Я быстро запыхалась, и мои швы неприятно натягиваются даже при том, что это ровная, относительно хорошо проторенная тропинка, и Кэссиди медленно и осторожно идёт передо мной. Но как только я собираюсь сказать ему, что, кажется, мы должны повернуть назад, вот он — маленький пруд, сверкающий и прохладный под летним солнцем.

Я замираю, наслаждаясь его красотой.

Деревья без коры и высокая трава окружают кромку воды, а жужжание цикад создаёт летнюю симфонию. Я глубоко вздыхаю, когда Кэссиди поворачивается ко мне лицом.

— Ты хочешь остановиться?

— Я просто… тут очень красиво.

Он смотрит через плечо на пруд, затем снова на меня.

— Маленький, как и положено прудам.

На его плече лежит удочка, а в руке он несёт ведро и ящик с рыболовными снастями.

— Мне всё равно. Мне он нравится, — говорю я, оглядываясь на маленький водоём.

— Ты запыхалась, когда мы шли, — замечает он.

Я киваю. Нет смысла отрицать это.

— Полагаю, я всё ещё исцеляюсь.

— Почему бы тебе не вздремнуть? — предлагает он, указывая подбородком на большой ледниковый камень. Плоская серая поверхность, залитая солнечным светом, странно привлекательна. Держу пари, она тёплая. — Я разбужу тебя после того, как поймаю дюжину.

— Дюжину, — насмехаюсь я, делая пару шагов по высокой траве, чтобы добраться до камня.

— Ну, ну! — восклицает Кэссиди, сидя на корточках над своим открытым ящиком для снастей, и вытаскивает нечто, похожее на наживку. — Я чувствую вызов, миз Кадоган?

Я опускаюсь на камень в шести или семи футах от него и вытягиваю перед собой ноги, опираясь на ладони. Мои глаза останавливаются на голой полоске загорелой кожи там, где задралась его футболка.

Чёрт возьми, а он мужчина с ног до головы.

— Ты думаешь, что сможешь поймать двенадцать рыб в этом маленьком пруду? — уточняю я.

— Мой рекорд — двадцать шесть на этом месте, — отвечает он, улыбаясь мне, и встаёт, чтобы бросить свою леску. — Так что да, думаю, что меньше половины, это возможно.

Он хвастается, и это очаровательно, но он также чертовски сексуален, стоя у кромки воды, бросая и наматывая на катушку леску. Серьёзно? Я могла бы наблюдать за ним вечно, вот только я начинаю зевать, а мои веки кажутся такими тяжёлыми, что я едва могу держать их открытыми.

Солнце в зените и сильно припекает, так что я сбрасываю с плеч ярко-розовую толстовку, скручивая её в импровизированную подушку.

— Я поверю в это, когда увижу, — поддразниваю я его, лёжа на спине на камне, толстовка — рай под моей головой.

— Ещё раз, какова была наша сделка, дерзкие штанишки? — спрашивает он.

Дерзкие штанишки. Я тихо хихикаю, закрыв глаза.

— Ты их ловишь, я их готовлю.

— Тогда тебе лучше немного поспать, — говорит он с самоуверенным видом, — потому что позже, тебе придётся много готовить, ангел.

Солнце светит мне прямо в лицо как благословение, и я засыпаю с улыбкой.

Глава 22

Кэссиди

Это занимает у меня около двух часов, но я не собираюсь останавливаться, пока у меня не будет ровно дюжина. А потом, просто ради удовольствия, я ловлю ещё одну. Может быть, чтобы немного покрасоваться.

Прошлой ночью я целый час гулял в темноте, просто чтобы остыть после того, как поцеловал её ногу. Не знаю, почему я это сделал. Наверное, потому что я испытывал это отчаянное, безумное желание доказать ей, что её присутствие было честью, а не бременем.

Но какие чувства это вызвало? То, как моя кровь начала мчатся так горячо и быстро, а моё сердце заколотилось как сумасшедшее? То, как мой член почти болезненно затвердел? Я никогда раньше не испытывал таких чувств, но инстинктивно их распознаю. Меня дико влечёт к ней. Если бы мы были животными, я бы хотел спариться с ней. Поскольку мы люди, я хочу заняться с ней любовью.

Любовь.

Слово, которое постоянно приходит мне в голову в последнее время.

И я знаю, что это невозможно, из-за обещаний, которые я намереваюсь сдержать, но я не могу ничего поделать с тем, что чувствую.

В моем ведре плавает тринадцать рыб, и я сматываю леску и снимаю свою любимую приманку, засовывая её обратно в безопасное место в коробку для снастей. Я закрываю и защёлкиваю крышку, затем прислоняю удочку к стволу дерева.

Стараясь ступать, как можно тише, я пробираюсь сквозь высокую траву к камню, где спит Бринн.

С тех пор как я её знаю, я, вероятно, видел Бринн чаще спящей, чем бодрствующей. У меня было много возможностей посмотреть, как она спит. Но не такой. Не с лицом, повёрнутым к солнцу, её веснушки на полном обозрении, губы слегка приоткрыты и уголки чуть приподняты вверх. Как будто она счастлива. Как будто пребывание здесь со мной делает её счастливой.

Этот образ будет мучить меня, когда она уйдёт, но я не могу заставить себя отвести взгляд, потому что за всю свою жизнь я никогда не видел ничего красивее этой женщины. Если бы я не знал лучше и если бы это было разрешено, я мог бы даже подумать, что люблю её.

«И опять это слово», — думаю я. Я прослеживаю линии лица Бринн, наконец, остановившись на её рте. Интересно, каково это — целовать её, прижиматься губами к её губам. Они будут тёплыми от солнца и мягкими. Какой она будет на вкус? Как бы её тело ощущалось в моих руках, если бы я прижал её к себе, когда наши губы соприкоснулись? Смогу ли я остановиться после одного поцелуя? Или мне нужно больше?

Ужасная мысль приходит мне в голову, и я задаюсь вопросом, смотрел ли мой отец когда-нибудь так на мою мать. На самом деле, мама могла бы быть одета в эту самую футболку и джинсовые шорты, и мой отец мог смотреть на неё с вожделением, с желанием. Я не знаю, любил ли он мою мать или нет. Когда я огладываюсь назад, мне кажется, что любил. Такое чувство, что они любили друг друга, как бы невероятно это ни звучало. Потому что, как он мог испытывать какие-то чувство к моей матери и при этом делать то, что делал с другими женщинами? Как он мог любить её, но через несколько дней пойти и убить кого-то? Это пугает меня. Боже, это пугает меня так сильно, что я отстраняюсь от Бринн, ища в своём сознании признаки того, что мои аппетиты схожи с его. Я ищу и ищу, но не могу найти ничего, кроме покровительства и нежности к этой маленькой женщине, спящей рядом со мной.

— Я никогда не причиню тебе боли, — бормочу я так тихо, что едва слышу слова. Я бы никогда никому не причинил вреда. Но есть та крохотная часть меня, которая не верит, которая напоминает мне о том, кто я есть. Я не знаю, какие гены скрываются внутри меня, выжидая своего часа, чтобы заявить о себе.

Вздыхая от мрачной несправедливости всего этого, я протягиваю руку к её плечу и легонько трясу.

— Эй, ангел, — шепчу я. — Пора просыпаться.

***

В течение двух дней мы едим всевозможную ручьевую форель, приготовленную таким количеством аппетитных и творческих способов, что клянусь, я никогда не знал, насколько вкусной может быть свежая рыба.

Бринн не шутила, когда говорила, что неплохо готовит.

У нас было филе с небольшим количеством кленового сиропа, вся рыба была вымочена в яйцах и муке и обжарена со свежей зеленью, а сегодня вечером она приготовила какой-то острый томатный соус, от которого у мен во рту разгорелся пожар, но на вкус был так чертовски хорош на слоёном белом мясе, что я не мог перестать есть.

Она захватила мою теплицу, нянчась с помидорами и связывая разросшиеся растения. Все оживает под её присмотром, и это заставляет меня улыбаться каждый раз, когда я захожу внутрь.

Говоря об улыбках, я живу ради неё. Словно по команде, она смотрит на меня и улыбается.

— Ты в порядке? Я могла переборщить с хреном.

— Это то, что обжигает мой рот? — спрашиваю я, протягивая руку за стаканом воды.

— …он спрашивает после трёх порций, — отвечает она, подмигивая мне.

— Это было хорошо, — замечаю я, откидываясь назад и похлопывая себя по животу. — Ты сделаешь меня толстым.

— Невозможно. Ты слишком много работаешь, чтобы растолстеть.

— Как же ты остаёшься такой маленькой, если ешь так дома? — спрашиваю я, ставя стакан на место.

— Дома я так не ем, — говорит она. — Такая еда доставляет удовольствие только в том случае, если ты делишься ей с кем-то.

Я киваю, понимая, что, вероятно, она научилась так готовить для Джема, а потом перестала, когда потеряла его. То, что она поделилась со мной своими умениями, посылает разряд чего-то чудесного через моё тело.

— Спасибо, — благодарю я, наклоняясь вперёд, чтобы взять её пустую тарелку.

Она готовит, я убираю. Это стало нашим негласным соглашением, с тех пор как она позавчера взяла на себя приготовление пищи.

— Ты всё ещё снимаешь мои швы сегодня вечером? — спрашивает она.

Я встаю и подношу тарелки к раковине, где добавляю их в ведро с водой, в котором содержаться замоченные кастрюли и миски, которые Бринн использовала для приготовления пищи.

— Да, — говорю я, поворачиваясь, чтобы посмотреть на неё через плечо. — Сегодня утром всё выглядело хорошо. Думаю, что время пришло.

— Будет больно? У меня никогда не было швов. Внутри или снаружи. И, слава Богу, не помню большую часть того, когда они накладывались.

— Нет. Ты даже не почувствуешь, как они выходят. Во всяком случае, не должна.

— А потом я закончу Оуэна Мини.

Она вздыхает.

— Сегодня вечером ты начнёшь новую книгу?

Эти D-батарейки прожигают дыру в ящике моего комода, потому что я уже несколько дней хочу предложить вечер кино. Мысль о том, чтобы сидеть рядом с ней, близко к ней, на диване, пока мы смотрим на экран маленького телевизора, скручивает мой желудок в узел. Я читал книги, где парень и девушка идут на свидание в кино и всегда задавался вопросом, каково это. Не то чтобы я имел право обнимать её или что-то в этом роде — я знаю, что на самом деле мы не будем на свидании, просто посмотрим фильм. Это всё же немного волнует меня. И я не могу решить, нормально это или нет. Нормально ли сидеть рядом с симпатичной девушкой в темноте и смотреть фильм? Полагаю, что так. До тех пор, пока это никуда не ведёт.

— Как насчёт кино? — спрашивая я, глядя на тарелки в раковине, которые мою губкой, а потом ополаскиваю в ведре с чистой водой.

Она смеётся, и мне нравится звук смеха Бринн, но на этот раз я не уверен, смеётся ли она надо мной или нет, поэтому я продолжаю стоять к ней спиной, скрывая свои покрасневшие щёки.

— Подожди. В самом деле? Мы можем? — спрашивает она, и мои напряжённые плечи расслабляются, потому что я слышу волнение в её голосе.

— Конечно. У меня есть портативный видеоплеер. Маленький телевизор, чтобы подключить его. Батарейки.

— Я видела твою коллекцию фильмов, но решила, что ты хранишь их из ностальгии.

Я качаю головой и оглядываюсь на неё.

— Неа. Мы можем посмотреть один… если ты хочешь.

— Да, — говорит она. — Я бы с удовольствием. Небольшую дозу современных технологий.

Я ополаскиваю ещё одну тарелку и добавляю её в сушилку. С тех пор как появилась здесь, она много рассказала мне об интернете, и хотя мне трудно полностью понять это, мне нравится мысль о доступности информации. Когда-нибудь я бы хотел испробовать все эти технологии, о которых она говорит.

— У тебя есть хоть один на примете? — спрашиваю я. — Фильм?

— Ты убиваешь меня, Смоллс! — говорит она, тихонько хихикая у меня за спиной.

Я чувствую, как моё лицо расплывается в улыбке, и поворачиваю голову, чтобы посмотреть на неё.

— «Площадка»! Ты знаешь его (прим. «Площадка» - фильм для семейного просмотра производства США (1993 год))?

— Кэсс, у нас разница всего в три года. Конечно, я его знаю. Каждый ребёнок в нашем поколении знает его.

Она моргает, глядя на меня.

— Даже ты!

— Я играл в бейсбол, когда был маленьким.

— О, да?

Я киваю, вспоминая тот день, когда выбил хоум ран для своей команды Малой Лиги. Это было летом, перед тем как арестовали моего отца, перед тем как весь мой мир изменился. И это было до того дня, когда я встретил Бринн Кадоган — лучший день в моей жизни.

— Да. Малая Лига.

— До того, как вы переехали сюда.

Кастрюля, которую она использовала для приготовления томатного соуса, нуждается в немного большем количестве полировки, и я набрасываюсь на неё с губкой, вспоминая мамино лицо, когда я оббежал базы. Отец, как обычно, был в дороге, а она сидела на трибуне и смотрела. Она так гордилась мной — своим «маленьким победителем». А потом вся команда взвалила меня на плечи, и мы сфотографировались для «Норт Кантри Реджистер». Мы не выиграли больше ни одной игры, но в тот день мы были чемпионами.

— Да, — говорю я, понимая, что она ждёт ответа. — Когда мы жили в городе.

— Когда твой папа был ещё жив?

Я сжимаю зубы и с трудом сглатываю, перенося кастрюлю в воду для полоскания. Я ненавижу то, как она называет его моим папой, так небрежно. Он никогда не был моим папой. К сожалению, он был моим биологическим отцом.

— Эм, да.

— Ты не слишком многословен, Кэссиди Портер, — раздражённо говорит она. — У тебя нет для меня каких-нибудь хороших историй?

Хороших историй?

Нет. Не много, милая Бринн.

Закончив с посудой, я выливаю мыльную воду в водосток и ставлю ведро на пол. Я выйду на улицу и избавлюсь от него позже. Затем пододвигаю ведро с водой для полоскания туда, где было ведро с мылом. Я добавляю в него немного мыла, чтобы оно было готово к завтрашней грязной посуде, затем поворачиваюсь к Бринн.

— У некоторых историй действительно плохие концовки.

Она смотрит на меня с того места, где всё ещё сидит за квадратным, четырёхместным столом.

— У тебя внутри есть плохая история?

Она понятия не имеет, насколько близки её слова к истине. Я вздрагиваю.

— О. Но, Кэссиди, у всех нас есть плохие истории внутри, — говорит она, её голос мягок, когда она встаёт и делает шаг ко мне.

Не как мои. Не такие плохие, как мои.

Она заглядывает мне в глаза и делает ещё один шаг ко мне, проницательно читая мой взгляд.

— Да, это так. Джем был убит. Та ночь, когда полицейские пришли к моей двери? Чтобы сообщить мне? Одна из худших ночей в моей жизни. Ужасная история, которая когда-либо случалась со мной.

У меня на кончике языка вертится сказать, что та ночь, когда копы пришли к моей двери, тоже была худшей ночью в моей жизни. Но я бы открыл банку с червями, которую никогда бы не хотел открывать с моей Бринн.

Мои руки лежат на бёдрах, но она тянется к одной из них, обвивая своими маленькими пальчиками мои и притягивая мою руку к своей. Как всегда, её прикосновение посылает желание, скачущее по моему телу, как стадо диких лошадей, заставляя моё сердце грохотать, заставляя каждое нервное окончание в моём теле требовать большего.

— Я знаю, что случилось что-то плохое, — тихо говорит она, сверля меня своими зелёными глазами. — Мать не может просто вырвать своего сына из маленького городка и уехать в глухомань, если всё хорошо. Но что бы это ни было… — она делает паузу, её пальцы сжимают мои. — …это была не твоя вина. Ты был всего лишь маленьким мальчиком. Что бы ни случилось с твоим отцом или твоей матерью, что бы они не сделали, или что бы не случилось с ними, ты был всего лишь ребёнком. Это была не твоя вина. Ты знаешь это, верно?

Окольным путём, я это знаю.

Это не моя вина, что мой отец убил тех девушек, но факт остаётся фактом — они мертвы.

Я не виноват, что жители Миллинокета боялись меня и моей матери, а мы больше не могли там жить.

Это не моя вина, что моя кровь, мои гены наполовину Портер, но это не меняет того факта, что мой дед беспокоился за монстра внутри меня.

— Что бы это ни было… скажи мне, что знаешь, что это не твоя вина, — произносит она, её сладкий голос умоляет.

Не моя вина?

Это не имеет значения.

Это ничего не меняет.

Я тот, кто я есть.

Глаза Бринн сужаются, когда они сосредотачиваются на моих. Её голос звучит мягко, когда она спрашивает:

— Что с тобой случилось, Кэссиди?

Будет ли облегчением рассказать ей об этом?

Мой отец был социопатом, который убил дюжину женщин или больше. Я узнал об этом в свой восьмой день рождения. Он был осуждён и изобличён и через девять месяцев был убит в тюрьме разъярёнными заключёнными. Нам с мамой стало невыносимо жить в городе, поэтому мы переехали сюда.

Вот что случилось со мной.

Я смотрю в её прекрасные, ясные глаза, которые смотрят на меня с надеждой и состраданием, и моё сердце переполняется желанием избавиться от моего запутанного прошлого. Но меня отвлекает другая эмоция, сияющая в её глазах, — нечто более глубокое и совершенно невозможное. Невозможное, даже если я смотрю на это, даже если я вижу, как оно смотрит на меня в ответ:

Любовь.

Глубокая и невозможная эмоция, от которой глаза Бринн светятся, это любовь.

От толчка осознания у меня перехватывает дыхание и кружится голова. Я отдёргиваю руку и делаю шаг назад от неё, опуская глаза и отчаянно глядя на пальцы ног.

Мы не можем любить друг друга.

Это недопустимо.

— Я не могу…

— Что ты не можешь? — шепчет она, всё ещё стоя рядом со мной.

Так близко.

Я не могу дышать.

Я не могу этого сделать.

Я не могу любить тебя.

Я не могу позволить тебе любить меня.

— Всё в порядке, — быстро произносит она, тембр ее голоса повышается. — Мы взрослые. Мы свободны. Ты здесь… и я. Одни. И… мы… эм, мы много времени проводим вместе. И, эм, ты знаешь, что люди, которые встречаются во время травматических переживаний, быстрее сближаются? Так что имеет смысл, что наши чувства перерастут в...

— Прекрати! — рявкаю я.

Комната замирает и как-то одновременно вращается. Моё сердце так громко стучит в ушах, что, держу пари, я вздрагиваю.

— Кэсс, — выдыхает она.

— Нет, — выдавливаю я. — Просто… прекрати. Пожалуйста.

— Я… прости, — говорит она, и мне кажется, что кто-то лезет мне в грудь и сжимает моё сердце. Одинокий, потерянный звук, от которого мне хочется умереть, потому что он полон такой грусти, такой тоски.

— Я думала…

Её голос затихает.

Я прочищаю горло, затем делаю глубокий вдох и задерживаю дыхание.

«Сделай что-нибудь. Скажи что-нибудь».

— Давай избавимся от этих швов, — бормочу я, наконец-то взглянув на неё.

Её глаза блестят, потому что она вот-вот заплачет, и от этого я чувствую себя демоном. Она теребит зубами верхнюю губу, терзая её в течение секунды, прежде чем повернуться ко мне спиной и сесть за стол.

— Хорошо, — говорит она, отводя глаза, её голос звучит побеждённо.

Я достаю из холодильника аптечку и кладу её на стол. Не глядя на Бринн, я открываю коробку и достаю маленькие ножницы, которые простерилизовал после того, как использовал их в прошлый раз, и пинцет.

— Должна ли я снять футболку?

Да.

Нет.

Определённо нет.

— Нет, — говорю я, вытаскивая бутылку спирта и чистую марлевую салфетку. — Просто приподними её немного.

Её пальцы опускаются к краю, и она задирает футболку, всё ещё глядя в сторону. Когда я смотрю на её лицо, она быстро моргает, её челюсти плотно сжаты, как будто она отчаянно пытается не заплакать.

— Бринн, — говорю я, вытаскивая стул рядом с ней и садясь. — Прости за крик.

Я не смотрю ей в лицо. Просто сосредотачиваюсь на первом из шести порезов, сначала протирая его спиртом, а затем наклоняюсь вперёд, чтобы аккуратно разрезать середину каждого стежка маленькими ножницами.

— Я чувствую себя… идиоткой, — произносит она, тихо шмыгая носом.

Надрез. Надрез. Надрез. Надрез. Надрез.

— Не надо, — прошу я, кладя ножницы на марлевую подушечку.

— Я… Я думала, что мы…

Я вытягиваю стежки с каждой стороны пинцетом, кладя каждую половинку на стол. Маленькая кучка растёт, когда я дёргаю за десятый узелок, испытывая облегчение, когда он легко выскальзывает из крошечного отверстия иглы. Я тянусь к лейкопластырю и отрываю три маленьких кусочка, которые размещаю поверх заживающего пореза.

— Что? — спрашиваю я, переходя к следующему шву и протирая его перед тем как разрезать.

— Я думала, что нравлюсь тебе.

Я сглатываю, делаю глубокий вдох и снова беру ножницы.

— Нравишься.

— Но не… так, — говорит она.

Я не совсем уверен, что она имеет в виду, но предполагаю, что она говорит о привлекательности, и она понятия не имеет, насколько сильно ошибается.

Надрез. Надрез. Надрез.

— Дело не в том, что ты мне нравишься. Было бы невозможно, чтобы ты не нравилась, — честно говорю я, обнаружив, что мне гораздо легче говорить об этом, когда я концентрируюсь на чём-то другом, кроме её глаз. Я тянусь за пинцетом. — Но мы очень разные.

— Каким образом?

— Ну, во-первых, моя жизнь здесь. А твоя — в Калифорнии.

— Жизнь может измениться, — говорит она.

— Не так сильно. Моя жизнь устроена. Я не собираюсь её менять.

Вторая половина третьего шва не хочет выходить, и когда я надавливаю на него, он немного кровоточит. Я беру чистый марлевый тампон и прижимаю его к ярко-красной капле крови.

— Подержи его.

Она придерживает футболку одной рукой и не видит, что я делаю, поэтому я протягиваю руку к её пальцам и направляю их к марле, осторожно надавливая на них. Мои пальцы на мгновение задерживаются на её, прежде чем я отстраняюсь.

Я могу позаботиться о ещё одном шве под этим углом и приступаю к работе. Это тот, который воспалился на прошлой неделе, но сейчас он выглядит хорошо. Он хорошо заживает.

Надрез. Надрез. Надрез. Надрез. Надрез. Надрез. Надрез.

— Значит, я тебе нравлюсь, — говорит она, её голос звучит менее расстроено, чем раньше.

— Конечно, — тихо отвечаю я.

— И мы застряли здесь вместе ещё на две недели.

— Мм-хм, — бормочу я, вытягивая ещё один стежок, радуясь, что он выскальзывает без кровоизлияния. Я освобождаю пинцет и добавляю крошечный узелок в кучку.

— Что, если…?

— Это третий, — говорю я, перебивая её. — Можешь немного повернуться на сиденье? Сесть ко мне спиной?

Она следует моим инструкциям, предоставляя мне спину, что, как я полагаю, придаёт ей смелости, заявить:

— Четырнадцать дней.

— Что?

— У нас есть четырнадцать дней вместе.

Моё сердце грохочет, и я сосредотачиваюсь на том, чтобы унять дрожь в руках.

— Сегодня 6 июля, — произносит она тихим и нервным голосом. — Я уеду 20 июля несмотря ни на что. Я ни о чём тебя не попрошу, Кэсс. Я не буду пытаться изменить твою жизнь. Я не буду пытаться остаться. Я не буду просить тебя уехать. Я никогда не вернусь, если ты этого хочешь. Я обещаю. Я просто…

Надрез. Надрез. Надрез.

Я сглатываю, не смея произнести ни слова, отчаянно желая услышать остальное из того, что она хочет сказать, но боясь, что это будет слишком чудесно, чтобы отказаться, даже если я должен.

— И, эм, если чувства беспокоят тебя, мы можем исключить их из уравнения. Никаких, гм, никаких чувств. Никаких заявлений. Мы нравимся друг другу. Для меня этого достаточно, — говорит она тихо, её голос одновременно звучит храбро и грустно, когда она заканчивает.

Я беру пинцет, и она воспринимает моё молчание как разрешение продолжить.

— Но в течение следующих двух недель мы могли бы… гм… наслаждаться друг другом. Всем друг в друге.

Надрез. Надрез. Надрез… Надрез.

Я не осознаю, что задерживаю дыхание, пока не выдыхаю. Моё горячее дыхание проносится по её обнажённой коже. Крошечные светлые волоски на её бедре встают дыбом, и я мгновение смотрю на них, моргая от растущего понимания.

Хотя я никогда не был с женщиной, мои мысли легко возвращаются к тем старым, потрёпанным журналам, лежащим под моим матрасом. Может, я не знаю многого, но я знаю, что она предлагает: она временно предлагает мне своё тело в обмен на моё. Я не знаю точно, в какой степени, но я совершенно уверен, что она предлагает мне секс.

Я знаю, что это может быть единственный шанс, который я когда-либо получу, чтобы испытать то, что она предлагает, и моя кровь бурлит, а тело твердеет от этой идеи.

Она подошла опасно близко, предлагая мне что-то, что я, возможно, действительно смогу принять — физическую близость без всяких условий с истекающим сроком действия.

Никаких обязательств.

Ни брака, ни детей, ни вечности.

Никаких шансов заразить мир генами моего отца.

Не осознавая этого, она даёт мне возможность любить её, не нарушая моих обещаний.

Надрез. Надрез. Надрез. Надрез. Надрез.

Я разрезаю последний шов, затем кладу ножницы на стол.

— Ты понимаешь, о чём я говорю? — спрашивает она, сидя ко мне спиной, её голос звучит робко и низко. — Ты понимаешь, чего я хочу… что я предлагаю?

— Мм-хм, — мямлю я, удивляясь, что вообще могу издать хоть какой-то звук.

— Ты тоже этого хочешь?

Я вытаскиваю последний стежок, затем кладу пинцет рядом с ножницами на стол, задевая запястьем её голое бедро, когда убираю его. Я смотрю на её конский хвост, на затылок, мои глаза скользят вниз по скомканной футболке и останавливаются на её коже. Она белая и мягкая поверх пояса шорт, и я знаю, что если скажу «да», то буду иметь право прикоснуться к ней, изучить контуры её тела, любить её. Может, этого мне хватит на всю жизнь.

Она выдыхает, произнося моё имя вместе с выдохом:

— Кэсс. Пожалуйста, ответь.

Моё сердце колотится.

Я втягиваю воздух и задерживаю его, как мне кажется, на целую вечность.

— Да, — слышу я свой ответ, позволяя своему лбу опуститься на её затылок в знак капитуляции. — Я тоже этого хочу.

Глава 23

Бринн

Я тоже этого хочу.

В одно мгновение мой мир обрёл такой цвет, которого у него никогда не было раньше.

Я не знаю, откуда пришло моё предложение, но моё стремление к нему — моё низменное желание к нему — бурлило в течение многих дней и оно больше не будет отвергнуто — свершившийся факт.

Я солгала ему, когда сказала, что мы вычеркнем чувства из уравнения, потому что я уже влюбляюсь в него. Но я готова держать эти чувства при себе, если это означает, что мы будем принадлежать друг другу физически в течение следующих двух недель. Я буду любить его, прикасаясь к нему, целуя его, разговаривая с ним. Но я заставлю себя не говорить о своих чувствах, как бы сильны они не были.

И как я оставлю его в конце? После того, как я узнаю тепло его тела, накрывающее моё? Его жар между моих бёдер? То, как у него перехватит дыхание, когда я выгнусь ему навстречу, как мои внутренние мышцы обхватят его член, словно перчатка, в самый первый раз в его жизни?

Я не знаю.

Но я сделаю это. Сделаю, потому что обещала. Сделаю это, потому что хочу этого больше, чем боюсь нашего неизбежного прощания. И я сделаю это, потому что у меня есть чувство, что он будет настаивать на этом.

Я тоже этого хочу.

Я понятия не имею, как это будет работать, когда действительно всё начнётся.

Что, если он сию же секунду потянется ко мне и отнесёт в свою постель? Скажет мне раздеться, чтобы он мог похоронить себя внутри меня? Готова ли я? Потому что в тот момент я говорила о довольно большой долбанной игре, и он согласился играть.

Я так нервничаю, когда он сидит позади меня, что едва могу дышать. Я чувствую его силу — тепло его лба на моей шее, когда опускаю край футболки и позволяю ей упасть на мои заклеенные раны. Я осознаю каждый свой вздох, как поднимается и опускается моя грудь, следуя за наполненностью и пустотой моих лёгких. Я также ощущаю его дыхание на шее — оно короткое, поверхностное и прерывистое, от него у меня кружится голова.

Он хочет меня так же сильно, как и я его.

Пожалуйста, пусть этого будет достаточно.

— Мы могли бы… — его голос скрипучий, хриплый и низкий, и я закрываю глаза, ожидая услышать его предложение, часть меня боится, хотя я сделаю всё, что он попросит — …посмотреть этот фильм сейчас… если ты хочешь.

Короткий смешок срывается с моих губ. Это звук облегчения и радости. Как бы сильно я не хотела Кэссиди, возможно, я не готова прыгнуть с ним в постель сегодня вечером. Оказывается, мне нужно немного ухаживаний, несмотря на мои смелые слова.

— Д-да! — говорю я, снова смеясь, когда он поднимает голову, и смотрю на него через плечо.

Его глаза темнеют, и он облизывает губы, но, если я не ошибаюсь, уголки рта растягивает лёгкая улыбка.

— «Площадка», верно?

Я киваю.

— Угу. Да. Звучит хорошо.

— Как насчёт того, эм, чтобы ты приготовила нам попкорн, пока я всё устанавливаю?

— Попкорн? В самом деле?

— Разве люди до сих пор не едят попкорн, когда смотрят кино?

— Конечно, — говорю я, понимая, что это то, что он, вероятно, помнит из своей короткой жизни в городе.

Движением подбородка он указывает на шкафчик над раковиной.

— Там есть зёрна, масло и соль.

— Окей.

Его глаза задерживаются на моих губах ещё на секунду, прежде чем он встаёт, наклоняется над столом, чтобы привести в порядок свои аптечные принадлежности и собрать оставшиеся от швов нитки в кучу, которые отправляются в мусорку.

Всё ещё не придя в себя от нашего разговора и гадая, как будет разыгрываться наше соглашение, я достаю кастрюлю и покрываю дно тонким слоем оливкового масла. Я ставлю её на плиту, зажигаю конфорку и бросаю два зернышка на дно кастрюли, ожидая, когда они лопнут. Позади меня, в гостиной, Кэссиди сидит на диване, вставляя батарейки в видеомагнитофон для нашего вечера кино.

Обычно я позволяла мужчинам в моей жизни добиваться меня, так что сегодня я нахожусь на неизведанной территории. Наверное, я знала или чувствовала, что если не начну разговор, то этого может и не случиться. От отсутствия физической близости с Кэссиди я чувствовала себя такой отчаявшейся, такой пустой, что было ясно — я буду сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь. В последующие десятилетия, без него, я бы помнила эти дни с ним, и я была бы огорчена, если бы не прожила их в полной мере.

Зёрна лопаются, и я добавляю ещё две горсти кукурузы в потрескивающее масло, накрывая кастрюлю крышкой и прислушиваясь к там-тра-та-там кукурузы.

— Готово, жду тебя, — зовёт Кэссиди, сидя на диване, сгорбившись над нашим импровизированным кинотеатром.

— Ещё две минуты, — говорю я, чувствуя прилив возбуждения и волнения, что заставляет мой желудок трепетать в предвкушении, как если бы я была подростком на первом свидании.

И тут мне приходит в голову, что для Кэссиди сегодняшний вечер — его первое свидание. Когда лопаются последние зёрна, я поражаюсь этому факту, принимаю его, молча обещая сделать его лучшим первым свиданием, которое когда-либо было у любого двадцатисемилетнего парня.

Я высыпаю попкорн в миску, выключаю верхний свет на кухне, иду в гостиную и сажусь на диван рядом с Кэссом. Я ставлю миску между нами, потому что считаю, что независимо от того, в подростковом ли возрасте парень или разменял третий десяток, он должен сделать первый шаг. Ещё не стемнело, но небо за Катадин испещрено лавандовыми и пурпурными полосами, никаких других источников света, никаких других огней, поэтому сияние от маленького экрана телевизора яркое и ясное даже при том, что фильм старый и есть немного помех, без сомнения, от сотен просмотров.

— Готова? — спрашивает он.

— Ага.

— Ладно, тогда начнем.

Он наклоняется вперёд и нажимает кнопку воспроизведения на проигрывателе, и логотип «20th Century Fox» размораживается, в то время как музыка синтезатора в стиле девяностых сопровождает голос за кадром о Мировой серии 1932 года и о броске, названным в честь Бейба Рута.

Я смотрела этот фильм несколько раз в своей жизни. Это один из самых любимых фильмов моего отца, и поскольку у него не было сына, с которым можно было бы смотреть его любимые спортивные фильмы, эта обязанность выпала на мою долю. По правде говоря, мне нравилось дождливым днём смотреть фильмы вместе с отцом, и я расслабляюсь на диване Кэссиди, когда фильм возвращается в 1960-е годы, показывая окрестности бейсбольной арены на маленьком экране.

Первые пятнадцать-двадцать минут я так увлечена фильмом, что фактически, беру горсти попкорна на автопилоте, поэтому, когда моя рука касается руки Кэссиди в миске, я резко возвращаюсь к реальности того, где нахожусь… и с кем.

Моё сердце трепещет, когда я отдёргиваю руку.

— Прости.

— Всё в порядке, — говорит он, и когда я смотрю на него, его губы дрожат в голубоватом свете телевизора, как будто он пытается не рассмеяться.

— Что?

— Ты нервничаешь?

— Немного, — признаю я.

Он бросает на меня косой взгляд.

— Кто из нас никогда не был на свидании в кино? Ты или я?

— Не переоценивай меня, — говорю я. — Прямо сейчас всё это кажется мне довольно новым.

— Хорошо, — отвечает он, поднимая миску и ставя её с левой стороны, чтобы между нами больше не было препятствий. — Потому что я понятия не имею, что делаю.

Он подвигается ближе ко мне, пока наши бёдра не соприкасаются.

— Знаешь, я видел движение «зевок-вытягивание руки вокруг плеча» в других фильмах. Думаю, я мог бы попробовать.

— Если ты действительно не устал, — говорю я, ухмыляясь ему, — ты можешь пропустить зевок.

С одной стороны, я привыкла к его прикосновениям. Я имею в виду, что мы с Кэссиди уже были физически близки в определённой степени. Он нёс меня на спине. Он раздел меня, вымыл, зашил и спал рядом со мной… но это другое, и мы оба это знаем. Это преднамеренно. Каждый раз, когда мы касаемся друг друга с этого момента, речь идёт не об уходе или комфорте. Речь идёт о желании. Речь идёт о необходимости. Речь идёт о сексе.

Поэтому, когда он поднимает руку и обвивает мои плечи, у меня перехватывает дыхание.

А когда его тёплая тяжёлая ладонь опускается мне на плечо, я так возбуждаюсь, что мне вдруг хочется, чтобы мы не были в начале фильма. Чёрт побери, как бы я хотела, чтобы мы были в конце. Он слегка сжимает меня, притягивая ближе, и я сдвигаюсь влево на пухлом коричневом диване, чтобы прислониться к нему. Я перемещаю ноги на подушку и кладу голову ему на грудь, чуть ниже плеча. Когда я гляжу на него, он полностью сосредоточен на фильме, поэтому я снова смотрю на маленький экран, заставляя себя успокоиться и сконцентрироваться на фильме.

И мало-помалу, я это делаю, пока моё сердце не начинает биться нормально, и моё внимание не сосредотачивается на истории маленького мальчика, который переезжает в новый район и заводит друзей, играющих в бейсбол.

Ну, до сцены у бассейна.

Как только я понимаю, что грядёт, я остро осознаю, что рядом со мной сидит Кэссиди.

Мы собираемся посмотреть сцену, где один из мальчиков притворяется тонущим, чтобы спасательница, в которую он влюблён, сделала ему искусственное дыхание, и он смог украсть свой первый поцелуй.

— Мне нравится эта часть, — говорит он, взяв миску с попкорном и предлагая её мне.

— Нет, спасибо, — шепчу я, уставившись в телевизор, всё моё тело в состоянии повышенной готовности.

— Ты помнишь свой первый поцелуй?

Я киваю.

— Конечно.

— Когда это было?

— Мне было четырнадцать. Он проводил меня домой после соревнований по лёгкой атлетике.

— И поцеловал тебя.

Я понимаю, что Кэссиди пристально смотрит на меня, его взгляд обжигает, пока я продолжаю смотреть фильм.

— Мм-хм.

— Говорят, ты никогда не забудешь свой первый поцелуй.

— Не забудешь, — бормочу я.

Моя кожа покраснела везде, и я больше не могу слышать фильм. Я не могу сосредоточиться на нём. Я не могу сосредоточиться ни на чём, кроме Кэссиди рядом со мной и того, что сейчас произойдёт между нами.

— Бринн, — говорит он. — Посмотри на меня.

Я делаю это.

Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него, его глаза такие большие и такие тёмные, что кажутся чёрными в мягком рассеянном свете. Его взгляд падает на мой рот, задерживаясь там на долгое мгновение, прежде чем скользнуть обратно вверх по моему лицу. Он заглядывает мне в глаза, как будто даёт последний шанс оттолкнуть его, затем притягивает меня ближе, так что грудью я касаюсь его.

— Я делаю свой выстрел, — говорит он.

Я тихо всхлипываю, мои губы приоткрываются в приглашении.

Он снова смотрит на мой рот, смачивая губы языком, затем наклоняется ближе, его нос касается моего, когда он наклоняет голову, чтобы заключить мою нижнюю губу между своих губ. Я закрываю глаза и выгибаю спину, чтобы быть ближе к нему, в то время как одна из его рук поднимается, чтобы обхватить мою челюсть, его большой палец под моим ухом, прижимает моё лицо к его. Его губы попеременно целуют мою верхнюю, затем нижнюю губу, заявляя права на каждую по отдельности, посасывая, целуя, крадя моё дыхание, в то время как рука вокруг моей талии сильнее прижимает меня.

Его губы исчезают, но его лоб упирается в мой, и нос нежно прижимается к моему. Я вдыхаю его, нахожусь словно в бреду от его вкуса и прикосновений, от его запаха, от его почти необузданной силы. На мгновение мне кажется, что мы закончили, но он удивляет меня, наклоняясь вперёд и снова прижимаясь своими губами к моим.

Я стону ему в рот, испытывая облегчение, потому что хочу большего. Я нежно провожу языком по его губам и чувствую, как его язык двигается к моему, низкий стон грохочет в его горле, когда наши языки переплетаются. Давление его большого пальца под моим ухом увеличивается, его пальцы сжимаются у основания моего черепа, когда я прижимаюсь губами к его губам, скользя ему на колени и запуская пальцы в его волосы. Мои колени упираются в диван по обе стороны от его бёдер, а позади я слышу песню из фильма «Этот волшебный момент», которая является идеальным саундтреком к тому, что произошло между нами. Глубоко внутри, что-то, что почти отказалось от жизни, знает наверняка, что оно полностью, трепетно снова оживает, и моё сердце смеётся, потому что я едва помню такое счастье, но оно здесь и сейчас, и это Кэссиди держит меня в своих объятиях и целует меня в первый раз.

Его язык танцует с моим — касаясь, скользя, тёплый и влажный, запускающий фейерверки внутри меня, когда я выгибаю свою грудь к его груди, я чувствую его эрекцию между нами, твёрдую и пульсирующую, натягивающую его джинсы.

Мы должны остановиться.

Я знаю, что мы должны остановиться, потому что это его первый опыт с женщиной, и этот поцелуй зашёл гораздо дальше, чем большинство первых поцелуев. Но мы же не дети, возвращающиеся домой с соревнований по лёгкой атлетике. Он — мужчина, а я — женщина, и каждая клеточка моего тела вопит, требуя от него большего. Поэтому я целую его ещё немного, глотая его стоны удовольствия, волоски на моей руке встают дыбом, когда он рычит мне в рот, его руки опускаются на мою задницу и прижимают мой пах вплотную к его твёрдости.

И наконец, наконец, наконец, когда мы пропустили двадцать минут фильма, я обнимаю его за шею и скольжу своей щекой по его, пока мой лоб не упирается в изгиб его ключицы.

Его дыхание — бешенное и прерывистое — отдаётся в моём ухе, и я улыбаюсь, а на глазах выступают слёзы. Мой последний поцелуй, так давно, был с Джемом. Теперь мой последний поцелуй принадлежит Кэссиди. Его руки двигаются, чтобы прижать меня к себе, и он обнимает меня, пока мы переводим дыхание, наши сердца пылают и неумолимо бьются.

— Бринн… Бринн… Бринн… — бормочет он, чувствую его дыхание, когда он целует моё горло.

Я тихонько смеюсь, прижимаясь губами к его шее, прежде чем наклониться, чтобы посмотреть ему в глаза.

Они завороженные и нежные, переживающие что-то столь прекрасное, столь необъяснимое, что всё, что я могу делать, это смотреть в ответ. Всё, на что я могу надеяться, это то, что он будет смотреть на меня так каждый день в течение следующих двух недель, чтобы, когда я вернусь в свой одинокий дом, я помнила, какого это — быть любимой Кэссиди.

— Теперь у тебя был твой первый поцелуй, — говорю я, улыбаясь его гладким, пухлым губам.

— И я никогда его не забуду, — говорит он, но его тон отличается от моего — менее игривый, больше похожий на клятву, как будто он обещает мне что-то важное.

Внезапно меня охватывает смущение, когда я осознаю, что оседлала его колени, прижимаясь своей грудью к его с твёрдыми, как камень, бисерными сосками, впивающимися в его тело. Я наклоняюсь влево и позволяю гравитации притянуть мою ногу назад, садясь обратно на диван и устраиваясь на той его стороне, где я смотрела фильм, прежде чем мы увлеклись.

— Ты сегодня спишь в моей постели? — спрашиваю я его, пока пялюсь в экран.

— Нет.

Я вытягиваю шею, чтобы посмотреть на него, и он смотрит на меня сверху вниз, указывая на заметную выпуклость под молнией его джинсов.

— У меня нет самоконтроля с тобой, Бринн. Я хочу всё и сейчас.

Я уже собираюсь сказать ему, что меня это устраивает, когда он продолжает говорить.

— Но я не хочу, чтобы ты забеременела, и у меня нет… защиты.

Часть меня шокирована тем, что он знает о презервативах. Я не знаю почему, потому что я уверена, что его мама или дедушка научили его основам полового воспитания, но всё же… меня удивляет, что он должен быть таким внимательным.

— Ты мог бы выйти, — предлагаю я, мгновенно смущаясь от этих слов, потому что они звучат так отчаянно в моих ушах.

— Нет, — говорит он, качая головой и отводя от меня взгляд, обратно на кино. Его челюсть сжата, а лицо вытянуто, как будто он сердится на меня или испытывает какой-то серьёзный дискомфорт. — Это не выход.

Я киваю, желая уважать его решение, несмотря на боль между ног. Я чувствовала, как он прижимается ко мне, толстый и твёрдый, когда я сидела на нём верхом.

Практическая сторона моего мозга напоминает мне, что я ни с кем не была после Джема, и то, что ждёт меня за молнией джинсов Кэссиди, не кажется мне средним размером. Может быть, несколько дней, чтобы поближе познакомиться, не такая уж плохая идея, в конце концов.

Тем не менее, я чувствую себя немного обделённой, поэтому скрещиваю руки на груди и раздражённо перевожу дыхание, в то время как мы сидим бок о бок, разгорячённые и обеспокоенные, делая вид, что смотрим фильм.

— Бринн.

— Хмм?

— Я сказал, что не собираюсь спать с тобой сегодня.

— Я слышала тебя.

— Но, ангел…

Я смотрю на него, потому что то, как он называет меня ангелом, заставляет меня хотеть немного умереть, это так почтительно и нежно.

— Что?

— Я планирую целовать тебя, пока этот фильм не закончится.

Мой рот открывается буквой «О», и я смотрю на него, когда он просовывает руки мне под мышки и тянет меня обратно к себе на колени, баюкая там.

— Какие-нибудь возражения? — спрашивает он, глядя мне в глаза, в то время как его губы приближаются.

— Ни одного, — вздыхаю я, позволяя моему Кэссу делать со мной то, что он хочет.

Глава 24

Кэссиди

Что бы я ни думал о том, каково это — целоваться с женщиной, всё это разлетелось вдребезги от двух ночей с Бринн, сидящей на моих коленях на диване, пока мы пожирали рты друг друга, наши тела прижимались друг к другу, а наше дыхание смешивалось.

Теперь она принадлежит мне в том смысле, который я никак не могу понять. Она владеет частью меня, которая уже исчезла, которую я никогда не смогу вернуть обратно.

Исследуя сладкие, мягкие уголки её рта, в то время как её пальцы впиваются в мою голову, я заявляю права на неё и одновременно сдаюсь ей на милость.

Всё — это Бринн.

И я пристрастился ко всему.

Она воздух. И вода. Улыбки и тихие вздохи, когда она засыпает в моих объятиях. Она жар и тепло. Она обещание и надежда. Она — нормальность, компания и мой временный оберег против одиночества. Она движется подобно воздуху или тьме, окружая меня, внутри меня, поглощая мир. И всё же она принадлежит мне по-особому, интимно. Она — всё, чего я хочу, чего не могу иметь, всё более и более необходимая для выживания, а это значит, что это уничтожит меня, когда я её отпущу. Я знаю это. И всё же, я не могу замедлиться или взять меньше.

Я люблю её.

Я буду любить её, пока не упадёт небо.

Пока солнце и луна не перестанут всходить.

Пока Катадин не рухнет.

Я буду любить её вечно.

Она улыбается мне через плечо, собирая яйца у девочек, и хотя я дою Энни, мне приходит в голову перепрыгнуть через стул, на котором я сижу, обхватить её за талию, притянуть к своему телу и целовать, пока она не обмякнет и не начнёт вздыхать. Когда она улыбается, даже я, проклятый с самого момента моего зачатия, проклятый с колыбели, чувствую, как моё сердце воспаряет. Вот как это бывает с ангелами, начинаю я понимать. Держу пари, дьявол не смог бы остаться в стороне, даже если бы попытался.

Я наблюдаю за ней.

Я запоминаю её.

Я упиваюсь ею — тем, как темные волосы ласкают её щёку, пока она не убирает их за ухо… тем, как сверкают её глаза, когда она смотрит на меня и хихикает… тем, как её грудь поднимается и опускается с каждым вздохом. Под ее босыми ногами тихонько похрустывает сено, которым застелен пол в сарае. И меня тянет даже к ее босым ногам, я люблю их, завидую им, немного ненавижу, потому что они заберут её у меня.

Только я не могу ненавидеть её или что-то в ней.

Я бы умер, чтобы сохранить один из этих пальчиков в безопасности.

Моя разбитая Бринн, разбитая на кусочки, когда я нашёл её, кажется всё более и более цельной с каждым днём, и я всё сильнее и глубже влюбляюсь в эту милую, нежную женщину с каждым мгновением, проведённым с ней.

— Что?

— А? — бормочу я, ухмыляясь ей, потому что я влюблённый мужчина, глупый от нежности, неспособный сдержаться.

— Ты просто смотришь на меня, как сумасшедший.

Я дёргаю Энни за сосок, и струя молока брызгает в моё металлическое ведро.

— Может быть, потому что я без ума от тебя, ангел.

Она замирает, и её глаза расширяются, когда она смотрит на меня.

— Ты?

Я смотрю на неё.

— Ты знаешь, что это так.

— Тогда почему мы не можем…?

Она собирается спросить меня, почему наши дни вместе должны быть ограничены, но спохватывается прежде, чем слова срываются с губ.

За последние два дня моя Бринн не раз хотела раздвинуть наши согласованные границы, чтобы включить в них обсуждение наших чувств друг к другу или продления нашего времени вместе, но она каждый раз останавливала себя.

Я сжимаю челюсть, говоря себе, что не должен подстрекать её такими заявлениями типа «я без ума от тебя», независимо от того, насколько правильно они звучат, когда слетают с моих губ. Мы договорились о физических отношениях друг с другом. Ничего больше.

— Ты всё ещё… собираешься завтра в магазин? — спрашивает она, её щёки розовеют, когда она находит яйцо под Стейси и осторожно кладёт его в проволочную корзину.

Магазин.

Магазин, где я куплю коробку презервативов для нашего оставшегося вместе времени.

— Да, — отвечаю я напряжённым голосом и резко встаю, вызвав раздражённое «беее» у Энни.

Секс.

Помимо Бринн, в последнее время я только об этом и думаю.

Когда мы, наконец, каждый вечер отрываем друг от друга наши полностью одетые тела, направляясь в наши раздельные комнаты, из-за неё моё тело так мучительно болит, что мне приходится выходить на улицу под ледяной полуночный душ. Хотя это почти не помогает. Всё моё существо — магнит, притягиваемый к ней, и ничто не сможет утолить этот голод, пока я не буду похоронен внутри неё.

Дважды я рассматривал фотографии в своих журналах, но не для того, чтобы унять своё желание или погасить жажду, а потому, что хочу быть уверенным, что понимаю, что делать.

Не могу лгать, я нервничаю из-за отсутствия у меня опыта и её щедрого подарка. Я не могу обещать, что буду спокоен, когда мы, наконец, займёмся любовью, но, чёрт возьми, я хочу сделать это как можно лучше. Для неё. И, честно говоря, для меня. Так что, когда она будет сравнивать меня с другими мужчинами спустя многие годы, у меня будет хоть какой-то маленький шанс сохранить себя в её памяти.

Это неправильно, я знаю.

Но я отчаянно хочу, чтобы она помнила меня.

Иногда это единственная мысль, которая придаёт мне сил, когда я думаю о своём одиноком будущем — что после того времени, что мы провели вместе, я всегда буду частью её.

— Знаешь, — говорит она тёплым и кокетливым голосом, опершись локтями о расколотую перекладину, которая отделяет стойло Энни от курятника девочек. — Сегодня мы должны устроить пикник у пруда.

— Да?

Она кивает, улыбка, возможно немного натянутая, озаряет её красивое лицо.

— Разве это не хорошая идея? Солнце? Тёплый денек? Мягкое одеяло? Желающая женщина?

Желающая женщина.

Она собирается убить меня.

Я кладу руки на ограждение по обе стороны от её локтей.

— Вы умеете плавать, миз Кадоган?

— Плавать? Конечно!

— Ты уже несколько дней жалуешься на свои волосы, — говорю я, так близко к ней, что мог бы прижаться своими губами к её. — Как насчёт того, чтобы позволить мне помыть их?

Она ахает, её глаза расширяются.

— Кэсс, я всё бы за это отдала.

— Всё? — вымучиваю я из себя.

— Всё, что угодно, но… — её губы сжимаются, но слегка, и она наклоняет голову. — Разве ты не видишь? Всё уже принадлежит тебе.

«Убей меня. Я мертвец».

Я тянусь к её щекам, обхватываю её лицо и нахожу её губы своими.

Не то чтобы я привык к их вкусу и текстуре, но теперь она мне знакома, и я погружаюсь в её ощущения, раздражённый ограждением между нами. Инстинктивно я хочу почувствовать тепло её тела, прижатого к моему, когда мой язык сплетается с её. Она стонет, и звук выстреливает прямо мне в пах, где мой член набухает от прилива крови, затвердевая в моих джинсах. Я пытаюсь притянуть её ближе, но не могу, и, в конце концов, прерываю поцелуй от разочарования.

— Пруд, — выдавливаю я, задыхаясь.

Она кивает, её зелёные глаза потемнели.

— Пруд.

***

Пока мы идём через луг к пруду, держась за руки, я думаю о том, что нашёл в глубине своего шкафа, когда искал плавки, которыми не пользовался годами.

Это фотоаппарат — старый мамин «Полароид» — и в нём осталось три кадра.

Я положил его на дно сумки, в которой лежат одеяло, два полотенца и бутылка шампуня, и теперь мне интересно, насколько умной была эта идея. То есть, конечно, я хочу фотографию Бринн, но не доведёт ли меня эта фотография до безумия, когда она уедет? Не лучше ли было бы просто жить блеклыми воспоминаниями?

— Твоя мама была меньше меня.

Солнце высоко в небе, и высокая трава колышется на ленивом послеполуденном ветерке. Бринн смотрит на меня.

— А?

Я смотрю на неё сверху вниз, одетую в старый тёмно-синий купальник и джинсовые шорты моей матери. Эластичный материал натягивается на её груди, опускаясь так низко, что едва прикрывает её соски. Я думаю, хорошо, что мы здесь совсем одни, потому что то, что находится под этим костюмом, моё, и я не хотел бы, чтобы другой мужчина пялился на неё.

— Сверху, — говорит Бринн, похлопывая себя по груди свободной ладонью. — Она была меньше, чем я.

— Да, — я киваю. — Она была крошечной.

— Она долго болела?

Я вспоминаю, как она всё больше и больше оставалась в постели, всегда усталая, и это тревожное выражение в её глазах становилось всё сильнее с каждым месяцем.

— Около года. Всё произошло очень быстро.

— Ты заботился о ней?

— Дедушка и я.

— Она никогда не оставалась в больнице?

— Нет. Под конец она пошла к врачу, но к тому времени было слишком поздно что-либо для неё делать.

— Рак, верно?

Я киваю.

— Как твой папа…

— Почти на месте, — говорю я, прерывая её. — Я говорил, что нашёл фотоаппарат?

— Что? Фотоаппарат? Нашёл?

— Угу, — говорю я, сжимая её руку, радуясь, что её внимание было отвлечено. — Старый «Полароид».

— Ха! Теперь они снова в моде, знаешь ли.

— Неужели?

— Да. Подростки любят их. Теперь они меньше и бывают разных цветов, но да, они действительно популярны. Всё старое снова становится новым, не так ли?

Откуда мне знать. Всё старое просто… есть.

— В нём почти не осталось плёнки, — говорю я.

— Достаточно для селфи?

— Э… селфи?

— Ты знаешь! — говорит она, улыбаясь мне. — Мы прижимаем щёки друг к другу, отводим камеру от лица, улыбаемся и щёлкаем. Вуаля!

— Селфи, — говорю я, кивая теперь, когда понимаю. — Да. Пожалуй, мы сделаем его. Осталось три кадра.

— Один Кэсс, один Бринн, одно селфи, — произносит она нараспев.

У Бринн красивый голос. Раз или два, когда я играл Битлз на старой гитаре деда, она подпевала мне, и я старался петь тише, чтобы слышать её.

— Мы могли бы развести костёр завтра вечером, — предлагаю я. — Я достану свою гитару.

— Звучит хорошо.

— Ты будешь петь?

Она кивает.

— Если ты сыграешь «Битлз», я спою.

— Тогда я сыграю «Битлз», — говорю я, когда мы выходим из леса и оказываемся у пруда Харрингтон. — Почему бы нам не расстелить одеяло на твоём камне?

— Мой камень? — говорит она, улыбаясь мне и щурясь от солнца.

Я целую её сладкие губы, один, два, три раза, прежде чем поцеловать кончик её носа.

— Камень Бринн.

— Кэсс Бринн, — шепчет она хриплым голосом, её губы скользят по моей щеке.

Эти два простых слова заставляют что-то внутри меня сильно сжаться, и это почти болезненно, как быстрый пинок в живот.

Ненадолго.

Ненадолго.

— Да, — бормочу я. Я отпускаю её руку и иду через высокую траву к большому плоскому камню. Я раскладываю любимое мамино красное шерстяное покрывало в клетку. — Хочешь сначала пообедать?

Она поднимает корзину для пикника и передаёт мне.

— Нет.

— Не голодна?

— С тех пор как ты сегодня утром упомянул про мытьё моих волос, я едва могу думать о чём-нибудь ещё. Пожалуйста… — она вздыхает со страстным желанием, и мой член подпрыгивает в моих плавках.

— Да, — отвечаю я, поворачиваясь к сумке, чтобы достать шампунь. — Давай вымоем их.

Когда я оборачиваюсь, она стягивает мамины шорты со своих кремово-белых ног. Она выходит из них и бросает мне.

— Кто последний, тот тухлое яйцо!

Хихикая, она бежит к пруду, прыгает в него и почти сразу же погружается в воду с головой, хотя я знаю, что там должно быть холодно. Ледниковые пруды в северной части штата Мэн редко бывают тёплыми, даже в июле. Когда её голова появляется на поверхности, она дышит с трудом, но всё ещё смеётся. Я тянусь за шею и стаскиваю футболку через голову, затем, держа в руке бутылку шампуня, прыгаю с камня в пруд. Он чертовски холодный, но освежает в такой солнечный день, и я поднимаюсь на поверхность, смеясь, как и Бринн.

На том месте, где мы находимся, всё ещё относительно близко к берегу, мы оба можем стоять.

— Готова?

Капли воды блестят на ее ресницах, она идёт ко мне.

— Дно мягкое.

Отвернувшись, она прижимается ко мне, без сомнения чувствуя толчок моей эрекции в свою спину. Я не могу избавиться от чувства возбуждения. Она практически голая, и я собираюсь прикоснуться к ней.

— О, — мурлычет она весёлым голосом, потираясь о меня своей попкой. — Кто-то не очень пострадал от холода.

Я сжимаю челюсть, кладу одну руку ей на плечо, заставляя её остановиться.

— Ты хочешь вымыть голову или нет?

Она снова хихикает, делая шаг вперёд, так что я больше не ласкаю её спину своей выпирающей длиной.

— Да, Кэссиди. Я хочу вымыть голову.

Я наливаю шампунь себе в руку, сую бутылку под мышку, затем тянусь к её голове, превращая мыло в небольшую пену. Она откидывает голову назад и тихо стонет. Я выдавливаю в ладони ещё одну пригоршню мыла и втираю в её волосы, старательно пропуская его сквозь пряди, осторожно впиваюсь пальцами в кожу головы и за ушами.

— Кэссссссс, — мурлычет она, закрыв глаза, её лицо упивается солнцем.

Я вытаскиваю бутылку из-под мышки и бросаю её на берег, затем возвращаюсь к работе, собирая её тёмные волосы в ладони и массируя кожу головы пальцами.

— Мммм, — вздыхает она, тихий стон удовольствия соперничает с лёгким журчанием воды и летней песней цикад.

Я наклоняюсь к её уху и шепчу:

— Пора ополоснуться.

Она откидывается назад, её шея напрягается, и я опускаю её голову в воду, проводя пальцами по чистым волосам от её лба до кончиков и обратно.

Есть что-то невероятно интимное в том, чтобы ухаживать за ней таким образом, зная, что её вздохи и стоны удовольствия — это из-за меня, что я приношу ей такое удовлетворение. Честно говоря, знание, что я могу доставить ей удовольствие, заставляет меня чувствовать себя немного богоподобным, потому что она — мой ангел, самое близкое к небесам существо, которое я когда-либо встречал.

Остатки мыла уплывают прочь, и она медленно выпрямляется, наконец, встав передо мной, спиной к моей груди. Затаив дыхание, я наблюдаю, как она поднимает руки к плечам. Она зацепляет пальцами лямки купальника, затем скользит ими вниз по плечам, по локтям, просовывая руки через отверстия, сначала одну, потом другую. Купальник спущен до талии, скрытый под водой, оставляя её спину обнажённой для меня.

Она тянется назад, нащупывая сквозь воду мои руки по бокам. Взяв их в свои, она отступает назад, нижняя часть её спины прижимается к моей пульсирующей эрекции. У меня перехватывает дыхание, когда она кладёт голову мне на грудь, затем поднимает мои руки к её груди, накрывая свою плоть моими ладонями. Её соски тверды, как маленькие камушки, покрытые бархатом, и я несмело двигаю руками, обхватывая мягкие влажные холмики сладкой плоти, когда она закрывает глаза и выдыхает с тихим стоном.

Её дыхание неровное и прерывистое, когда она поднимает одну руку, чтобы притянуть мою голову к своей, но когда она наклоняется и наши губы соединяются, она крадёт всё моё дыхание, чтобы наполнить свои лёгкие. Она жадно целует меня, медленно поворачиваясь в моих руках, пока её грудь не прижимается к моей. Я скольжу руками вниз по её влажной коже, по скомканной ткани купальника к её заду, поднимая её вверх. Как и каждый вечер на диване, она седлает мою талию, сцепив ноги над моей бедренной костью и сжимая мою твёрдую длину между бёдрами. Жёсткие кончики её обнажённой груди трутся о мою грудь, когда она обвивает руками мою шею и держится.

Мой член пульсирует между нами, давление нарастает, когда она выгибается дугой, ритмично двигая бёдрами у моего члена, шелковистое скольжение её тёплого влажного языка невероятно эротично. Каждое нервное окончание в моём теле воспламеняется, когда эта милая женщина стонет мне в рот, и внезапно я больше не могу сдерживаться. Я кончаю.

Мой оргазм сотрясает всё тело, заставляя меня рычать от освобождения, я прижимаю её к себе, в то время как ленты моего горячего семени выплескиваются из моего тела рывками, собираясь в моих плавках. Я содрогаюсь, обнимая её, а она нежно утыкается носом в моё лицо.

— Хорошо? — тихо спрашивает она.

— Так хорошо, — отвечаю я, и последняя моя дрожь стихает. Я открываю глаза и вижу, что она мне улыбается.

— Спишь сегодня в моей постели? — спрашивает она.

Я качаю головой. Во всяком случае, то, что только что произошло, доказывает, что у меня нет никакого контроля рядом с ней. Я не хочу рисковать. Я не могу.

— Завтра.

Она разжимает ноги на моей талии и опускает их обратно на дно пруда, глядя на меня снизу вверх своими зелёными глазами, глубокими и прекрасными, хотя и немного разочарованными.

— Спасибо за то, что вымыл мои волосы.

— Спасибо тебе за…

Мой взгляд падает на её грудь, и хотя я взглянул на неё пару недель назад, теперь я смотрю на неё жадно, с разрешения, без стыда. Её груди полные и шикарные, с розовыми сосками, которые манят меня. Я хочу попробовать их на вкус, поцеловать так же, как её губы. Опустив голову, я обхватываю её правую грудь, сжимая её между рук, затем опускаю губы, чтобы попробовать её на вкус.

Её кожа тёплая от солнца, но прохладная от озера, и уже затвердевший сосок морщится между моих губ. Я ласкаю его языком, позволяя инстинкту взять верх, когда она погружает свои руки в мои волосы, притягивая меня ближе со вздохом и стоном. Обводя языком твердый бутон, я провожу большим пальцем туда-сюда по его близнецу, прежде чем проскользнуть губами по другой её груди и тоже засосать его в рот.

— Кэсс, — тихо вскрикивает она.

Я экспериментирую с чуть большим давлением, жадно посасывая, и она резко всхлипывает, отталкивая мою голову. Я прижимаюсь лбом к изгибу её шеи, открываю глаза, не уверенный, сделал ли что-то не так.

— Не надо больше, — бормочет она, задыхаясь, её пульс лихорадочно бьется на шее. Она поднимает мою голову и целует меня в губы, затем говорит:

— Это может быть… слишком.

— Плохо? — шепчу я, замерев, испугавшись, что мог причинить ей боль.

— Нет, милый. Прекрасно, — отвечает она, отстраняясь, чтобы посмотреть на меня. Её губы припухли от поцелуев, а глаза широко распахнутые и большие. Я не знаю, выглядела ли она когда-нибудь так красиво.

— Но я хочу большего.

Ах. Это я понимаю.

— Завтра? — спрашиваю я.

— Завтра.

Кивнув головой, она жестом указывает на наше одеяло на камне и натягивает лямки купальника, прикрывая себя.

— Голоден?

«Всегда, Бринн. Всегда».

Словно прочитав мои мысли, она качает головой и улыбается мне, как будто я веду себя непослушно. Я никогда раньше не испытывал такого флирта, и я смеюсь над выражением её лица, потому что мне это нравится.

Она берёт меня за руку и тянет обратно на берег.

И я следую за ней.

Глава 25

Брин

После вчерашней горячей шалости в пруду я чувствовала на себе голодные взгляды Кэссиди весь остаток дня и сегодня за завтраком тоже.

Когда он уезжает на квадроцикле в магазин, закончив свои утренние дела по хозяйству, моё сердце будто протягивает невидимые нити, стремясь быть с ним, даже когда звук мотора затихает вдали. Наконец я поворачиваюсь и поднимаюсь по ступенькам, чтобы сесть на одно из трёх кресел-качалок на переднем крыльце.

Может быть, я буду просто качаться здесь, пока он не вернётся, и постараюсь переварить всё, что происходит между нами.

У меня голова идёт кругом.

Мы желаем друг друга так сильно, что страсть начинает граничить с отчаянием, и впервые в моей жизни я задаюсь вопросом, почему нет женского аналога синих яиц. Я, конечно, люблю его внимание — то, как он заставляет меня чувствовать себя самой восхитительной и желанной женщиной на свете, и я, определённо, никогда в жизни не хотела мужчину так сильно, как хочу Кэссиди Портера.

Тем не менее, моё бедное сердце отсчитывает дни.

Теперь, когда осталось всего десять, я не знаю, как смогу это вынести.

Потеря Джема почти сломила меня, но Джема больше нет, и нет никакой возможности, что он когда-нибудь вернётся. Он не живёт где-то на земле без меня. Его нет, и делать мою жизнь святыней для него — это не то, чего бы он хотел.

И не то, чего я хочу.

Я хочу жить и хочу любви.

Я хочу Кэссиди.

Когда я покину его через полторы недели, в глубине души я буду знать, что он жив, что он живёт и дышит где-то на земле без меня. Без меня. Мало-помалу, день за днём, вот что сломает меня: знать, что он там, живой и здоровый, и я не могу его заполучить.

И… почему нет?

Почему я не могу его получить?

Я отталкиваюсь от пола, сердито раскачиваясь на кресле и вспоминая те два раза, когда Кэссиди когда-либо кричал на меня.

Первый раз, когда мы сидели на диване, и я спросила, одиноко ли ему, хочет ли он подружку или жену. Его ответ не был двусмысленным, и не оставлял места для интерпретации.

«Наверное, я просто не очень люблю людей», — сказал он. И когда я надавила, он рявкнул на меня: «Мне никто не нужен!»

Мои мысли перескакивают к нашему разговору на кухне, когда он снял мои швы.

В отличие от другого раза, он полностью закрылся, когда я попыталась поговорить о чувствах, крича на меня, чтобы я остановилась. Позже в разговоре он дал мне понять, что, хотя я ему и нравлюсь, он не заинтересован в изменении своей жизни, что она ему нравится такой, какая она есть — по сути, то же самое чувство, которое он разделял раньше.

Это, точно, больная тема, когда Кэссиди впускает кого-то в свою жизнь. Мы даже не можем поговорить об этом без того, чтобы он не накричал на меня и не закрылся.

И эта горячность должна убедить меня, что он говорит правду, верно? Но это не так, потому что я всегда считала, что действия говорят громче слов. А действия Кэссиди говорят о том, что он заботится обо мне, наслаждается мной, может быть, даже начинает немного любить меня. Он утверждает, что ощущает одно направление своей одинокой жизни, но он погружается в моё общество, ищет моего присутствия, проводит всё своё время со мной, обнимает меня так, будто я самый драгоценный человек в его мире. Так что я сбита с толку этим разрывом отношений. Он говорит, что ему никто не нужен, он никого не хочет… но, это выглядит так, будто (или просто так кажется) он нуждается и хочет, ну, меня.

Я продолжаю раскачиваться, это движение успокаивает и помогает лучше думать.

Зачем ему говорить то, что не было правдой?

Почему я должна уезжать, когда выздоровею? Почему мы не можем быть вместе чуть дольше? Или намного дольше, если мы этого хотим?

Прежде всего, я не могу не задаться вопросом, имеет ли его нежелание быть со мной, по-настоящему изменить свою жизнь хоть какое-то отношение к тому, почему он и его мама покинули город и переехали сюда.

Разочарованная тем, что у меня нет доступа к интернету, где я могла бы просмотреть их имена, записи о рождении, смерти и газетные статьи, я решаю действовать немного старомодно. Может быть, я смогу собрать воедино историю Кэссиди по-другому. Должно быть хоть что-то внутри дома, что могло бы объяснить мне, почему он и его мама покинули город, почему он решил вести такое одинокое существование, быть так далеко от человечества.

Я направляюсь в дом. Он вернётся только через несколько часов, так что я иду прямиком в его комнату в конце коридора. Она маленькая и чистая с двуспальной кроватью, тумбочкой, комодом, шкафом и дверью на улицу. Я наклоняюсь и открываю первый ящик его комода, потом второй, потом третий… но даже когда я осторожно перебираю его аккуратно сложенную одежду, я не нахожу ничего спрятанного в глубине ящиков.

Повернувшись к шкафу, я понимаю, что не могу дотянуться до верхней полки, поэтому я беру стул с кухни и тащу его в комнату. Я встаю на него и смотрю на верхнюю полку, где, по-видимому, он нашёл мамин фотоаппарат «Полароид». В пластиковой корзине для белья лежит зимняя одежда — аккуратно сложенная парка и зимние штаны, а также всевозможные перчатки, варежки и шапки. Пошарив за одеждой, я не нахожу ничего необычного, пока мои пальцы не касаются металлической коробки. Я аккуратно вытаскиваю её из-под груды одежды и осторожно спускаюсь со стула, чтобы получше рассмотреть.

Я сажусь на кровать Кэсса и открываю крышку, вглядываясь в содержимое. Сверху лежит сложенный листок бумаги, в котором, когда я разворачиваю его, обнаруживается набор из четырёх фотографий, какие обычно делают в фотокабинках. На них изображены маленький мальчик и тридцатилетняя женщина щека к щеке и оба улыбаются. Я сразу узнаю Кэссиди и его маму, смотрю на добрые голубые глаза его матери и вьющиеся светлые волосы. Она невзрачная. Её передние зубы неровные, и она не пользуется косметикой, но её улыбка говорит мне, как сильно она любит своего сына, а его улыбка говорит мне, как сильно он любит её в ответ.

Отложив фотографию в сторону, я достаю из коробки кожаный браслет и поднимаю его вверх. На коже выжжено имя Кэссиди, неровно и зазубрено, как будто он сделал это сам.

Под браслетом я нахожу ещё одну фотографию, на этот раз маленького мальчика и взрослого мужчины, стоящих бок о бок в парке, примерно в футе друг от друга. Мужчина, совсем не похож на того, которого я видела на портрете над диваном. Он возвышается над мальчиком и пристально смотрит в камеру, скрестив руки на груди. Маленький мальчик делает то же самое, его рот — плоская, мрачная линия. Ни один из них не выглядит особенно счастливым или довольным.

Я переворачиваю фотографию и читаю «Пол и Кэсс. Пикник отца и сына. 1995».

Пол.

Его отец.

О ком он никогда не говорит. Который умер, когда ему было девять лет.

Я снова переворачиваю фотографию и смотрю на мужчину более внимательно — на то, как он носит зачёсанные набок волосы и тяжёлые очки в чёрной оправе. Его рубашка застёгнута до самого верха и заправлена в джинсы с поясом. Когда я разглядываю его лицо, что-то в нём кажется мне знакомым, хотя я отнюдь не замечаю сходство между отцом и сыном. Но опять же, думаю я, наклонив голову в сторону, Кэссиди очень высокий, как и его отец. Но у его отца, кажется, были карие глаза, а у Кэссиди голубой и зелёный. Я смотрю на фотографию лишнее мгновение, чувствуя себя неспокойно, затем добавляю её к полоске фотографий и браслету рядом со мной на кровати.

Я нахожу ещё несколько вещей на дне коробки: три шарика, несколько грязных монет, пустой черепаший панцирь, Лего-шерифа с револьвером в руках, и Лего-индейского вождя с поцарапанным лицом. Ничего необычного, просто вещи маленького мальчика, которые любой нормальный ребёнок может хранить в коробке с сокровищами.

Аккуратно положив сувениры туда, где я их нашла, я помещаю крышку обратно на коробку и встаю на стул, чтобы вернуть её на своё место в задней части шкафа.

Теперь я не ближе к ответам, чем до того, как отправилась на разведку.

Я закрываю дверь шкафа и покидаю комнату Кэсса, ставя стул обратно за кухонный стол, и мне становится немного стыдно за то, что нарушила его частную жизнь.

И я должна принять во внимание, как бы болезненно это ни было, что нет какой-то серьёзной травмирующей причины для отсутствия интереса Кэссиди к отношениям со мной.

Когда слёзы затуманивают мои глаза, я думаю обо всех его словах за те несколько недель, что мы были вместе:

«Я доволен тем, как обстоят дела».

«Моя жизнь устроена».

«Я не собираюсь её менять».

Он был честен со мной с самого начала.

Он не хочет девушку или жену.

И хотя он может временно довольствоваться моим обществом, он не хочет меня видеть рядом с собой всегда.

Чувствуя себя несчастной, я иду через гостиную в свою спальню и забираюсь под одеяло. Иногда, когда я смотрю в его глаза, мне кажется, что я вижу там любовь, но это не любовь, Бринн. Это забота. Это доброта. Кратковременная нежность. Желание.

Но не обманывай себя: это не навсегда. Это только сейчас, а не навсегда.

Какая же я глупая девчонка, я влюбилась в него.

Абсолютно, полностью, всецело влюблена в него.

И всё, чего я хочу, — это вечность, которую я не могу иметь.

***

— Бринн? Я вернулся.

Мои глаза всё ещё тяжелы и горят от слёз, которые я выплакала перед тем как заснуть. Я открываю их, вижу лицо Кэссиди рядом с моим, и свет в комнате тусклый. Должно быть, уже конец дня, а это значит, что я проспала несколько часов.

— Привет, — говорю я.

— Ты в порядке? — спрашивает он, нахмурив брови и кладя тыльную сторону ладони мне на лоб. — Ты выглядишь немного… странно.

— Я в порядке, — отвечаю я. — Просто была немного взволнована всем происходящим.

— Всем происходящим?

— Быть с тобой, — я грустно улыбаюсь. — Покидать тебя.

Он вздрагивает, и это крошечное движение, но я его улавливаю.

Замешательство проносится сквозь меня, смешивая уравнения, которые, как мне казалось, я уже разработала раньше. Неужели мысль о моём отъезде причиняет ему боль? Он опускает глаза, отворачивается и смотрит на Катадин через панорамные окна. Очевидно, мы не будем это обсуждать. И если я буду лежать здесь и дуться, я испорчу время, которое нам осталось провести вместе. Я не хочу этого делать, поэтому сажусь и натягиваю улыбку.

— Ты всё купил?

Он смотрит на меня и кивает.

— Также… — он лезет в карман и достаёт оттуда полоску кожи. — Я купил тебе это.

Я тянусь к нему, глядя на простой плетёный браслет из кожи цвета корицы. У него есть два шнурка, которые затянут его на моём запястье, когда их одновременно потянут. Я уже люблю его с первого взгляда.

— Для меня?

Он тянется к моему запястью, затем берёт браслет и надевает его на мою руку, натягивая шнурки, пока он плотно не прилегает. Затем он смотрит на меня.

— Я никогда раньше не покупал подарков девушкам.

— Ты отлично справился, — говорю я, обхватив его щёку. — Много первых разов для тебя в последнее время.

Его глаза, такие разные и необычные, изучают моё лицо и, наконец, опускаются к моим губам. Он наклоняется вперёд и нежно прижимается своими губами к моим. Я притягиваю его к себе, благодарю за браслет и пытаюсь дать ему понять, как я благодарна ему за всё, что он для меня сделал, и, да, как бы я хотела, чтобы у нас была возможность будущего.

Я провожу по его губам кончиком языка, и он вздрагивает, обхватывая меня руками и притягивая к себе на колени. Прижавшись к его груди, я встречаю его язык своим, мои мысли начинают разбегаться, когда инстинкт берёт верх. Мои мышцы напрягаются и расслабляются, страстно желая ощутить его толщину внутри меня, готовясь схватить его, когда он скользнёт внутрь.

Кэссиди прерывает поцелуй и прижимается своим лбом к моему, тихо дыша.

— Я вроде как хотел…

Я открываю глаза, игнорируя пульсацию глубоко внутри и сосредоточившись на том, что он собирается сказать.

— Что?

— Я подумал, что мог бы пригласить тебя на свидание сегодня вечером.

— Свидание? Ты имеешь в виду… выйти в свет?

Он целует меня в нос, а затем отстраняется.

— Нет. Здесь. Провести свидание здесь.

— Что ты задумал?

— Ты мне доверяешь?

И в чём же дело? Доверяю. Полностью. Даже с моим глупым сердцем, которое через две недели будет безвозвратно разбито, я доверяю ему. Я всё ещё надеюсь, что у нас будет счастливый конец, хотя и не могу сейчас это представить.

— Ты спас мне жизнь.

Он ухмыляется мне и кивает.

— Я это сделал.

— Не раз.

— Это одна из моих специальностей.

Я хихикаю, потому что дерзкая, игривая сторона Кэссиди очаровательна.

— Хорошо. Так… ты не ответил на мой вопрос: что ты задумал?

— О, нет. Ты не ответила мне. Ты мне доверяешь?

— Да, — я надуваю губы. — Но я всё равно хочу знать!

Он делает глубокий вдох и поджимает губы, как будто раздумывает, не сказать ли мне. Но в последнюю минуту он качает головой.

— Неа. Тебе просто придётся подождать.

— Для чего?

— Полагаю, тебе лучше подготовиться, — говорит он нараспев, как я иногда с ним разговариваю.

Я ничего не могу с этим поделать. Я волнуюсь, гадая, что же он запланировал. Ещё один фильм? Купаться нагишом после наступления темноты? Мои мысли переключаются на презервативы, которые он купил. Конечно же, секс фигурирует в этом уравнении, верно?

— Кэссиди Портер, ты что, ухаживаешь за мной, чтобы залезть мне в штаны? — спрашиваю я, ухмыляюсь ему.

Он пожимает плечами, улыбаясь мне, на его щеках появляются два розовых пятна.

— Может быть.

— Тебе и не нужно этого делать, — говорю я, потому что это правда. Этот мужчина владеет моим сердцем и телом, и подозреваю, что прежде чем я покину его, он завладеет также и моей душой. Душа Джема наверху на Катадин. Моя навсегда останется с Кэссиди.

— Я хочу, — говорит он, серьёзно глядя на меня. — Ты заслуживаешь ухаживаний.

Ох, моё сердце.

— Тогда, ладно. Что мне нужно делать?

— Хм… — он оглядывает комнату, его глаза на мгновение останавливаются на сундуке рядом с комодом. Я не обращала на него внимания, полагая, что там были дополнительные одеяла, как в ящике у подножья моей кровати, но теперь мне интересно, есть ли там что-то ещё.

— Выбери что-нибудь из одежды и приготовься. Я заберу тебя через час.

— Заберёшь меня?

— У твоей двери, ээ, занавески. Я джентльмен.

Я хихикаю, кивая ему.

— И мы просто останемся здесь?

Он кивает, оглядывая комнату, его глаза серьёзны, когда они останавливаются на мне.

— Мы останемся здесь, ангел. Всю ночь напролёт.

Он целует меня в макушку и оставляет одну, и я знаю, что дни уходят, и я знаю, что моё сердце будет болеть, когда всё закончится, но я отказываюсь убиваться сейчас, горюя о несбыточной вечности с ним.

Я улыбаюсь про себя, взволнованная нашим свиданием, и вскакиваю с кровати, чтобы открыть чемодан миссис Портер и посмотреть, что там внутри.

Глава 26

Кэссиди

Я прочитал достаточно книг и посмотрел достаточно телешоу и фильмов, чтобы знать, что первое свидание — это большое дело, и хотя в наших отношениях не было ничего обычного, это единственная вещь, которую я действительно хотел бы сделать правильно.

Когда я был сегодня в магазине, то кроме смешного количества коробок с презервативами (шесть, если быть точным, это всё, что у них было в наличии), я купил несколько цитронелловых свечей, вино, сыр, два стейка и батарейки для моего транзисторного радиоприёмника. Я могу поймать WSYY-FM (Прим. радиостанция, вещающая в полном сервисном формате под лозунгом «Радио с отношением») в ясную ночь, и эта обещает быть настолько ясной, насколько это возможно. Кроме того, я купил зефир, шоколадные батончики и крекеры «Грэм», потому что я обещал Бринн развести костер, и было бы обидно иметь его без смор (Прим. традиционный американский десерт, который едят в детских лагерях обычно по вечерам у бивачного костра. S’more состоит из поджаренного маршмэллоу и куска шоколада, прослоенных в два куска крекера «Грэм»).

Я вытащил кухонный стол на улицу, на траву, накрыл его старой скатертью и поставил, как положено, тарелки, салфетки и бокалы. По радио звучит «Блюзовая ночь», что меня вполне устраивает, и свечи весело мерцают на вечернем ветерке. Я принял душ на открытом воздухе и сбрил растительность на лице, затем проскользнул в свою комнату через наружную дверь, чтобы одеться. На мне чистые джинсы, белая футболка и клетчатая фланелевая рубашка, потому что сегодня воздух всё же холодноват.

У меня есть ещё немного времени, прежде чем я должен «забрать» Бринн, поэтому я наливаю вино и открываю нарезанный чеддер, который купил в магазине. Я испытываю возбуждение, но то, как я подпрыгиваю, подсказывает мне, что я все же нервничаю. Сегодня я хочу спать с Бринн. Я готов отдать ей свою девственность. Но я хочу, чтобы это было хорошо и для неё тоже. Я не могу сказать ей, что люблю её, потому что не могу удерживать её здесь, а если ей станет известно о моем чувстве, уйти будет ещё труднее. Но когда мы будем спать вместе позже вечером, это именно то, что будет: занятие любовью. Я никогда никого не любил — ни маму, ни дедушку — никого так сильно, как люблю её.

Я отворачиваюсь от дома и смотрю на Катадин.

За вершиной небо — это буйство красок, расцветка облаков кажется потусторонней. Ярко-оранжевый. Насыщенный пурпурный. Нежный лавандовый.

Пик Бакстер — это не остроконечная вершина, подобная той, которую вы могли видеть на детском рисунке горы. Он сглажен и мягок, самая высокая точка чуть выше 5200 футов. Сравните это с зубчатым Эверестом, высота которого составляет почти 30000 футов. Но Катадин существует уже около 400 миллионов лет, она появилась, когда архипелаг столкнулся с континентом Северной Америки, тогда как молодой Эверест образовался всего лишь шестьдесят миллионов лет назад. Катадин, может быть, и старая леди, но она не уступает. Самые опытные альпинисты в мире покинули Катадин, называя её зверем, и по какой-то причине я горжусь этим.

Но самое главное, она привела ко мне Бринн, и за это я буду вечно благодарен. Тем не менее, в последнее время я начал задаваться вопросом, как я буду выносить жизнь здесь, когда Бринн уедет.

Сегодня утром, когда я ехал в магазин и обратно, подумал, что, когда она уедет, может быть, мне тоже пора уехать на некоторое время. Может быть, не навсегда, но на несколько сезонов. У меня более чем достаточно денег, чтобы начать всё сначала где-нибудь в другом месте или просто попутешествовать некоторое время. Мало того, что я жил скромно, у меня есть полный набор навыков для жизни вне системы. Я мог бы просто… исчезнуть.

Но после будет целая жизнь, чтобы обдумать эти мысли.

Не сегодня.

Сегодня вечером в моём доме красивая девушка, и она ждёт, когда я заберу её на наше свидание.

Проведя рукой по всё ещё влажным волосам, я хватаю собранный букет полевых цветов и одним прыжком поднимаюсь по ступенькам крыльца, открываю входную дверь и шагаю через гостиную. У занавески, которая отделяет её комнату от остального дома, я останавливаюсь, признавая пузырьки в своём животе успокоиться, прежде чем постучать в дверной косяк.

— Есть кто дома?

— Войдите.

Её голос вызывает у меня улыбку, и я распахиваю занавеску, чтобы обнаружить её сидящей на краю кровати и смотрящей на меня снизу вверх. Она одета в светло-голубой джинсовый сарафан и в открытый белый свитер-кардиган. Она носит плетёный браслет на своём тонком запястье, и это заставляет моё сердце немного распухнуть, потому что я подарил его ей. Её блестящие, каштановые волосы собраны в конский хвост, волосы перевязаны светло-голубой лентой и лежат на плече, а её ноги босые.

Господи, как бы мне хотелось никогда не отпускать её.

— Привет, — говорит она, улыбаясь мне.

Я протягиваю ей цветы.

— Ты выглядишь прекрасно.

— Спасибо.

Она наклоняется, чтобы понюхать их, затем смотрит на меня сверкающими глазами, приподняв уголки губ. Ах, Бринн, Бринн, как я тебя люблю.

— У меня где-то есть ваза, — слышу я свой голос. — Я отыщу её для тебя.

Она кладёт маленький букет на край стола, встаёт и кружится.

— Я понятия не имела, что у твоей мамы было ещё несколько вещей в сундуке. Большинство её платьев были слишком малы, но я подумала, что смогу кое-что придумать, если надену свитер.

Я делаю шаг вперёд и впиваюсь в неё взглядом.

— Я никогда не видел такой красивой женщины, как ты, Бринн Кадоган.

Она краснеет, и на секунду я чувствую себя королём мира, потому что мои действия и слова каким-то образом умудряются задеть её. Я недостоин её, но она здесь, со мной, её щёки розовые, а глаза нежные.

— Ты побрился, — говорит она.

— Старая опасная бритва деда, — отвечаю я, потирая гладкую челюсть.

— Ты безумный красавчик, Кэсс.

— Верно.

Никто никогда ранее не называл меня красавчиком. Ну, мама. Но мамы не в счёт — они должны думать, что их сыновья красивы.

Она смеётся, качая головой.

— Обжигающе горяч.

Хотя я никогда раньше не слышал этого выражения, её потемневшие глаза говорят мне, что это хорошо — быть обжигающе горячим, и я не могу удержаться от улыбки, глядя на неё сверху вниз, мой румянец, вероятно, такой же яркий, как её.

— Окей. Эм, спасибо, наверное.

— Мне показалось, что я слышала музыку, — говорит она, заглядывая мне через плечо.

— Так и было. Я купил батарейки для моего радио.

— И это был свет свечи, который я видела сквозь занавески?

— Да, мэм.

— И если я не ошибаюсь, я слышала, как хлопнула пробка.

— Я не могу поручиться за урожай, но да, я купил нам немного вина.

— Ужин при свечах с музыкой и вином, — вздыхает она, её глаза мягкие и нежные. — Теперь ты меня балуешь.

«Это потому что я люблю тебя», — думаю я, но просто киваю, предлагая ей свою руку.

— Пойдём?

Она с тихим смешком берёт меня за руку и кладёт ладонь на сгиб моего локтя.

— Сегодня моё первое свидание, — говорю я, провожая её через гостиную и входную дверь. — Я ждал этого очень долго.

Мы вместе выходим на крыльцо.

— Надеюсь, я всё правильно понял.

Она ахает, когда видит наш освещенный свечами стол, пылающий костёр сразу за ним и Катадин вдалеке.

— Вау, — бормочет она. — Ты справился.

Теперь моя очередь смеяться от удовольствия, наслаждаясь её реакцией.

— Да?

— Д-да.

Она кивает, потом шмыгает носом и поднимает руку, чтобы вытереть глаза.

— Это действительно п-прекрасно. Спасибо.

— Эй. Ты плачешь, — говорю я, кладя руки ей на плечи и поворачивая её лицом к себе. — Почему ты плачешь, ангел?

— Ты ангел, — она наклоняется вперёд, всхлипывая у меня на груди, прижимаясь щекой к моему плечу. — Ты спас меня. Ты снова вдохнул в меня жизнь. Я… Я… о, Кэсс.

Её плечи дрожат под моими руками, и я не знаю, почему она такая грустная, но я ненавижу это, хоть и печаль — это часть Бринн, которую я люблю. Её доверие к миру было украдено, когда её жених был застрелен, и снова, когда на неё напали на горе. Она имеет право на свои слёзы, и для меня большая честь быть тем человеком, к которому она обращается, когда ей нужно поплакать.

— Шшшш, милая девочка, — бормочу я, подхватывая её на руки и садясь на одну из качалок на крыльце, покачивая её на коленях. — Всё нормально. Всё будет хорошо.

— Не будет, — шепчет она, её дыхание дразнит мою шею. — Я п-пытаюсь быть х-храброй. Но попрощаться с тобой, это с-сломает меня п-пополам.

Я заставляю себя проглотить внезапный комок в горле, потому что её слова отражают мои чувства. О, Боже, если бы только мы могли убежать.

Но от того, что я есть, кто я есть, никуда не убежишь. Это достаточно эгоистично, что я забираю у неё эти две недели. Я не могу взять больше. Я не буду.

Но я тоже не хочу причинять ей боль.

Я прочищаю горло, морщась, потому что слова, которые я собираюсь сказать, горькие на вкус.

— Может быть… может быть, нам стоит остановиться здесь.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну… нам не нужно заходить дальше или усложнять это ещё больше. Мы могли бы, ты знаешь, прекратить это сейчас. Это. Нас.

— Нет!

— Бринн…

— Нет! Мы договорились на две недели.

— Я не хочу причинять тебе боль, — говорю я, поднимая руку, чтобы избавиться от жжения в глазах и желая, чтобы я не был тем, кто я есть.

Она лежала, свернувшись калачиком, у меня на коленях, но теперь она садится и отстраняется от меня, глядя на гору, которая была здесь задолго до нас и будет здесь ещё долго после того, как нас не станет.

— Мне будет немного грустно время от времени, — говорит она, — потому что мне больно думать о том, чтобы оставить тебя.

— Именно поэтому…

— Но я хочу тебя любым способом, которым могу иметь, Кэссиди Портер, — говорит она, перефразируя мои слова, когда поворачивается, чтобы посмотреть на меня, и поднимает руки, чтобы погладить меня по щекам. — Я не знаю, почему ты не можешь видеть со мной то же самое будущее, которое я могу представить с тобой. Я не знаю, какие секреты ты хранишь, которые заставляют тебя думать, что мы должны быть вместе на короткий срок. Но я знаю, что каждым ударом сердца я обязана тебе, потому что ты спас меня, так что, в некотором смысле, это принадлежит тебе так же, как и мне. И сколько бы времени у меня не было с тобой, Кэсс, я не откажусь от него.

Окончив эту короткую речь, она страстно целует меня, её шелковистый язык скользит между моих губ, а пальцы запутываются в моих волосах. Когда она отстраняется, её грудь поднимается и опускается вместе с её прерывистым дыханием, а её глаза черны, как ночь.

— Я хочу свечи, вино и костёр, но сначала, — говорит она, соскальзывая с моих колен и становясь передо мной, — я хочу тебя.

Освещённая закатом позади Катадин, она тянется к свитеру и стягивает его с плеч, позволяя ему скользить вниз по рукам. Потянувшись назад, она расстегивает молнию на сарафане, вытаскивая руки из лямок, и позволяет ему мягко со свистом упасть на пол. На ней нет лифчика, только белые трусики, и она просовывает большие пальцы за пояс и тянет. Я смотрю, как они скользят вниз по её ногам. Она выходит из них и встаёт передо мной, обнажённая, в лучах заходящего солнца.

— Кэсс, — бормочет она прерывистым и глубоким голосом, протягивая мне руку. — Ты мне нужен. Пойдём со мной.

Я не смел дышать с тех пор, как она сказала: «Я хочу тебя», но наполняю лёгкие воздухом, когда беру её за руку и встаю, следуя за ней обратно в дом.

Её пальцы переплетаются с моими, когда мы пересекаем гостиную и входим в её комнату. Свет заката заливает маленькую комнату неземным теплом, в то время как она поворачивается ко мне лицом и пятится к кровати. Удерживая мой взгляд, её руки поднимаются к моим плечам, и она просовывает пальцы под мою фланелевую рубашку, поглаживая ладонями мою кожу, чтобы спустить её вниз. Её руки касаются моей груди, затем опускаются к краю футболки, которую она тянет вверх. Я тянусь к скомканному хлопку и стягиваю его через голову, моё сердце колотится от любви и предвкушения, когда я смотрю на неё сверху вниз.

Её губы дёргаются в усмешке, а руки медленно скользят по мышцам живота. Они следуют за V-образными линиями мышц и костей к поясу моих джинсов. Чуть приподняв подбородок, она тянется к пуговице и расстегивает её, затем расстегивает молнию на джинсах.

Стягивая джинсовую ткань с моих бёдер, она смотрит вниз и ахает от удивления, обнаружив, что на мне нет нижнего белья. Когда я выхожу из джинсов, я так же обнажён, как и она.

Не касаясь, мы стоим лицом друг к другу, наши тёмные взгляды сцеплены. Периферийным зрением я вижу, как её грудь поднимается и опускается в такт с дыханием. Без сомнения, она видит мою эрекцию — толстую и напряжённую, направленную прямо вверх между нами и пульсирующую с каждым ударом моего сердца.

Она красивая.

Она предлагает мне себя.

Она даёт мне то, на что я никогда даже не позволял себе надеяться.

Я слышу низкий гортанный всхлип, наполняющий комнату, и сначала не понимаю, что это я, потому что я не плачу.

Я просто… в благоговении, и вот как оно звучит.

Я не знаю, как можно испытывать такую сильную любовь к кому-то.

Больно так сильно любить её.

И всё же, я не променял бы этот момент даже на то, чтобы очистить свою кровь от яда моего отца. Каждая секунда моей жизни, каждый шаг и оплошность, каждый вздох, каждый выбор, каждая крупица удачи, благодати и милосердия, привели меня в это священное место. Если я должен быть самим собой — если я должен быть Кэссиди Портером, сыном Пола Айзека Портера, — чтобы оказаться здесь, в этот прекрасный момент, с этой милой, потрясающей женщиной, тогда я буду тем, кто я есть. И впервые в своей жизни я рад быть собой.

— Кэсс, — шепчет она, — ты мне доверяешь?

Я киваю один раз. Медленно.

— Полностью.

— Не двигайся, — шепчет она, гладя мои руки и опускаясь на колени передо мной, прислонившись спиной к кровати.

Опустив взгляд, я наблюдаю, как она нежно обводит пальцами основание моего члена, затем проводит языком дорожку от основания до кончика, прежде чем взять меня в тёплый, влажный рай своего рта.

Я вскрикиваю, мои пальцы сжимаются и выпускают воздух, ища, за что бы ухватиться. Я тянусь к её тёмным волосам, наматываю их на пальцы и закрываю глаза.

Её губы медленно двигаются по моей пульсирующей коже, и я чувствую каждый взмах её языка, каждый поворот, каждое облизывание. За всю жизнь я никогда не испытывал ничего настолько эротичного или наполовину столь чувственного, как эта женщина, омывающая мой член своим ртом. Я закрываю глаза, всё ещё проводя пальцами по её волосам, и чувствую, как нарастает давление в моих яйцах.

И вдруг, я понимаю, что не знаю, что мне делать дальше. Я распахиваю глаза и делаю шаг назад, отстраняясь, мой член отрывается от её великолепных губ с громким хлопком.

Её шея резко дёргается назад, и она смотрит на меня широкими, встревоженными глазами.

— Не хорошо?

— Ч-что?

— Это было не хорошо? Перебор? Я могу…

— Н-нет. Это была… это была… л-лучшая вещь, что я когда-либо… — я пробегаюсь руками по волосам. — Я вот-вот…

Её рот открывается буквой «О», и она улыбается мне, понимающе кивая.

— О.

Она делает паузу, затем снова мне улыбается.

— Всё нормально.

— Я не хотел… Я имею в виду…

Всё ещё стоя на коленях, она вскидывает голову.

— Кэсс, это было приятно?

— Б-Боже, да. Да. Ты…

— Тогда возвращайся сюда.

Я чувствую, как мои брови морщатся, но я делаю шаг вперёд, и она тянется к моему твёрдому члену, нежно поглаживая его.

— Кэсс?

— Хмм? — бормочу я, стараясь держать глаза открытыми, пока её прикосновения создают скопление, потрясающий торнадо ощущений, набирающий скорость внутри меня.

— Я хочу, чтобы ты кончил мне в рот, — говорит она, прижимаясь губами к головке моего члена.

Это всё, что нужно.

Я реву от удовольствия, звук начинается, как низкое рычание и перерастает в резкий удар животного грома, наполняющего комнату. Я поднимаюсь на цыпочки, когда кончаю, выпуская семя в её рот пульсирующими струями невыразимого удовольствия, от которого задница сжимается, а ногти впиваются в ладони.

Мои глаза плотно закрыты, и я не вижу, как она встаёт и садится на край кровати, но когда её пальцы переплетаются с моими, я заставляю себя открыть глаза и смотрю на неё сверху вниз. Она широко улыбается, и в полумраке её губы словно ужаленные пчелой — пухлые и блестящие.

— Привет, — говорит она с дразнящим выражением лица. — Ты вернулся.

Теперь моя очередь упасть на колени в знак благодарности и почтения, и я делаю это, я становлюсь на колени перед ней в абсолютной преданности и полной верности. Я изучаю её прекрасное лицо, чувствуя, как моё сердце так болезненно переполняется, что я почти не могу говорить.

— Бринн, я… я…

— Что?

Я тянусь к её лицу, обхватываю ладонями её щёки, пристально смотрю ей в глаза, жалея, что не могу сказать ей, как отчаянно я её люблю.

— Спасибо.

Она улыбается и слегка поворачивает шею, чтобы поцеловать мою ладонь.

— С удовольствием.

— Как… как мне заставить тебя так себя чувствовать? — спрашиваю я.

Она наклоняется вперёд и прижимает свои губы к моим, затем делает глубокий вдох.

— Тем же путём.

Всё ещё сидя на краю кровати, она, не отводя от меня взгляда, раздвигает ноги и ложится на спину. Я чувствую её запах, когда наклоняю голову вперёд и понимаю, что мне не терпится попробовать её так же, как она пробовала меня. В отличие от бритых женщин в моих журналах, у Бринн мягкий треугольник тёмных волос. Я прижимаю к нему ладонь, наслаждаясь мягкостью, прежде чем раздвинуть её губы и найти клитор.

Он ярко-розовый и блестящий, и я предполагаю, что это будет так же хорошо, когда мой язык коснётся его, как это было, когда её язык коснулся меня. Я наклоняюсь вперёд и нежно целую гладкую кожу, и тут же получаю в награду стон удовольствия, который посылает молнию тепла от моих губ к паху, заставляя меня снова стать твёрдым.

Мои плечи удерживают её бёдра открытыми, и я упиваюсь её киской, наслаждаясь звуками блаженства — стонами, всхлипами, вздохами и криками, которые наполняют комнату. Когда её бёдра сжимают мои плечи, и она выкрикивает моё имя, всё её тело застывает на долю секунду, прежде чем теряет контроль, извиваясь в ритмичных колебаниях, когда она задыхается от оргазма.

Я отстраняюсь от неё, когда напряжение в её бёдрах отступает, и встаю, глядя на неё, лежащую на кровати. Её голова мечется взад-вперёд, а глаза крепко зажмурены. Я люблю её так отчаянно, что опускаюсь на кровать, притягиваю её к груди и прижимаюсь своими губами к её.

Мы вкушаем самые священные части друг друга, смешанные вместе, сладкие и солёные, и это мощное напоминание о близости, которую мы только что разделили. Мы яростно целуемся, наши зубы сталкиваются и языки переплетаются, когда я перекатываю её на спину и перемещаю своё тело на её, опираясь своим весом на локти, чтобы не раздавить её.

Её пальцы запутываются в моих волосах, резко дёргая, и это возвращает меня к реальности — к тому факту, что мой член, пульсирующий от готовности к ней, пристроился у входа в её тело, и она подняла колени, приветствуя меня.

— Бринн. Ангел. Подожди. Подожди меня.

Я скатываюсь с неё, мои ноги с глухим стуком приземляются на пол. Полиэтиленовый пакет из магазина лежит в моей комнате, и я несусь по коридору, хватаю его с кровати и бегу обратно к ней. Когда я возвращаюсь в её комнату, она лежит на боку, положив локоть на кровать и подперев голову.

— Я бы не остановилась, — признаётся она. — Я бы продолжила.

— Я не могу этого сделать, — говорю я, доставая из пакета коробку презервативов и кладя её на кресло-качалку.

Она делает глубокий вдох и медленно выдыхает, перекатываясь на спину и глядя в потолок.

— Я понимаю.

Я чувствую её разочарование, и от этого еще больше ненавижу себя. Последнее, что я хочу сделать, это заставить её чувствовать себя чем-то менее совершенным, чем-то менее прекрасным.

Положив коробку с презервативами на прикроватный столик, я сажусь на край кровати, спиной к ней и смотрю на неё через плечо.

— Ты хочешь остановиться?

Глава 27

Бринн

Хочу ли я остановиться?

Нет.

Разочарована ли я немного тем, что не чувствую его огромного и голого внутри себя?

Да.

Действительно ли я думала о том, чтобы позволить ему войти в меня и забеременеть, чтобы мы никогда не освободились друг от друга?

Безусловно.

Но… хочу ли я остановиться?

Ни в коем случае.

— Нет, — говорю я, садясь позади него. Я раздвигаю ноги и прижимаюсь вплотную к его спине, обхватывая ногами его талию, а руками — торс. Я кладу щёку на его тёплую, сильную спину и шепчу:

— В том-то и дело, Кэсс. Я никогда не хочу останавливаться.

Я знаю, что он задержал дыхание, потому что его лёгкие облегчённо выдохнули.

— Тогда помоги мне с этим, — произносит он, протягивая руку к коробке с презервативами и кладя мне на ладонь тонкий пакетик из фольги.

— Повернись.

Я целую его в спину и убираю ноги с его тела, когда он поворачивается на кровати лицом ко мне. Его член стоит, большой и твёрдый, и у меня перехватывает дыхание, когда я обдумываю то, что прошло уже больше двух лет с тех пор, как у меня был секс. Я тихо сглатываю и надеюсь, что он будет медлителен и нежен и что моё тело помнит, как это делается. Я не хочу, чтобы это было больно. Тем не менее, я также надеюсь, что минет, который я сделала Кэссу несколько минут назад, поможет ему продержаться, потому что я была в состоянии сильного возбуждения в течение нескольких дней и умираю от желания освободиться.

Я пристально смотрю ему в глаза, поднося пакетик ко рту, и открываю его зубами. Убрав фольгу, я достаю презерватив и снова смотрю на него.

— Готов?

На долю секунды я задумываюсь, стоит ли нам поговорить несколько минут, прежде чем он потеряет свою девственность со мной, но один взгляд в его глаза говорит мне, что время для разговоров закончилось. Это происходит. Так скоро, как возможно. И мы оба более чем готовы.

Он тянет мою руку к своему члену.

Я сжимаю кончик презерватива и покрываю его твёрдую гладкую эрекцию латексом, используя пальцы, чтобы раскатать оболочку по его напряженной длине.

— Я знаю, что ты не хочешь этого слышать, — говорю я, кладя руки ему на плечи, чтобы сесть к нему на колени, — но, Кэссиди, я лю…

— Я знаю, — говорит он настойчивым и сдавленным шёпотом, прерывая меня. — И я хочу, чтобы ты знала, что если бы всё было по-другому для меня, Бринн… если бы всё было по-другому, я клянусь…

Его голос затихает, когда я опускаю своё тело на него, пронзая себя его пульсирующим членом с резким стоном, сопровождаемым блаженным вздохом. Он большой внутри меня — толстый и горячий — но я растягиваюсь, чтобы вместить его, и мы прекрасно подходим друг другу. Я не знаю, откуда у него столько самообладания, но его глаза остаются открытыми всё это время, тонкие круги синего и зелёного цвета обрамляют широкие чёрные зрачки, когда он охотно пронзает меня, делая меня своей, если не навсегда, то на этот момент.

— Ты…, — бормочет он с придыханием, делая несмелые движения бёдрами вверх, высовывая язык, чтобы облизать губы, — величайшее… сокровище… всей моей жизни.

Слёзы собираются в моих глазах, накапливаясь до тех пор, пока его лицо не становится прекрасным пятном, и я чувствую, как они текут по моим щекам. На самом деле, эти слова так дороги мне, так любимы, что я сжимаю мышцы вокруг него так сильно, как только могу, желая его глубже, желая, чтобы он был как можно ближе ко мне. Я обвиваю руками его шею, качаясь на нём, прижимаясь грудью к нему, когда он снова толкается вверх.

Я плачу и одновременно смеюсь, когда он находит ритм. Когда я чувствую такую глубокую любовь к нему в моём сердце и ощущаю его, горячего и пульсирующего, глубоко внутри меня, моя кульминация ускоряется, приближаясь с каждым толчком его бёдер. Его член массирует стенки моего лона с каждым ударом, и я всхлипываю рядом с его ухом, кусая, пока мягкая плоть его мочки не оказывается у меня между зубами. Он задыхается, затем стонет, звук глубокий и тяжёлый. Его руки крепко сжимают мои бёдра, осторожно, стараясь избегать моих ран, когда он толкается в меня.

Он тяжело дышит у моего горла, а я посасываю его ухо, прежде чем выпустить его. Я скольжу губами по гладкой коже его щеки ко рту, требуя его губы своими, перемещая свои руки, чтобы обвить его затылок и запустить пальцы в волосы.

— Я хочу этого, — шепчу я, задыхаясь, откидываясь назад, чтобы посмотреть ему в глаза, как раз перед тем, как мой оргазм обрушивается на меня. — Всё, что я хочу… всё, что я х-хочу, Кэссиди… это ты.

Я кричу от удовольствия, напряжённые, неистовые сокращения начинаются в моей вагине и распространяются по всему телу, заставляя меня дрожать, когда он толкается во мне снова и снова, всё быстрее и быстрее. Я плыву. Я обмякла. Я существую только благодаря мужчине, который занимается со мной страстной любовью.

— Бринн! — кричит он, прижимая меня к себе, как будто я его спасение, его единственный спаситель, и он зовёт меня по имени, как будто это единственная молитва, которая когда-либо существовала, когда-либо имела значение. — Бринн! Бринн! Бриииииииииииинн!

И затем он добавляет, его голос срывается и ломается:

— БОЖЕ, ПООООЖАЛУЙСТА!

Отчаянная просьба.

Мучительная, почти безнадежная мольба.

Я не знаю, почему он кричит мольбу к Богу, может быть, для скорого освобождения, которого он никогда не знал до этого момента. Я знаю только, что есть я и есть Кэсс, и также должен быть Бог, потому что только Бог мог вообразить наше маловероятное соединение, потому что только Бог, который любит нас, мог привести нас друг к другу.

Его тело резко дёргается, он издает всхлип, прежде чем сокращения внутри меня заполняют презерватив пульсирующими волнами. Его лоб упирается мне в плечо, а губы бездумно, инстинктивно касаются моего горла.

Мы так близки, мы один человек, наши сердца стучат в унисон, наши тела всё ещё дрожат, хотя мы яростно, отчаянно сжимаем друг друга, всё ещё тесно соединенные. Он делает глубокий, прерывистый вдох, а затем стонет у моей потной шеи, его дыхание горячее.

Я познала любовь в своей жизни, но никогда не испытывала ничего подобного раньше, и я никогда не хочу покидать святилище рук Кэссиди.

Я прижимаюсь губами к его шее и закрываю глаза.

Я люблю этого человека, и я его сокровище.

В ближайшие дни я должна выяснить, как нам остаться вместе.

Это единственное, что сейчас имеет значение.

***

Неделя пролетает в мгновение ока.

Счастливая неделя проходит ещё быстрее.

Когда училась в колледже, я вела дневник, и так как я мечтала о том мальчике, за которого ухватилось моё сердце, мои записи были постоянными и многословными. Но когда я перечитала эти дневники спустя годы, я заметила тенденцию. Я могла назвать момент, когда он смотрел в мою сторону или приглашал меня на свидание, потому что записи прекращались. В эти периоды, я была слишком занята, чтобы писать. Я была слишком счастлива, чтобы остановится и оценить свою жизнь по-настоящему, потому что я получила то, что хотела больше всего, и какое-то время была на седьмом небе.

Но рано или поздно что-то тянуло меня обратно на землю, и я возвращалась к своему дневнику, потому что реальная жизнь, тупая и тяжёлая, возрождалась. В конце концов, мы признаём определённые дни счастливыми только потому, что нам есть с чем их сравнить. И потому что они ограничены.

Каким-то образом мне удалось прервать мою грусть по поводу нашего потенциального расставания, на этой неделе я жила настоящим моментом с Кэссиди, и эти драгоценные дни были самыми счастливыми в моей жизни.

Мы занимались сексом в моей постели и в его.

На диване и на кофейном столике.

В открытом душе под звёздами.

Завернувшись в одеяло на камне Бринн, рядом с прудом Харрингтон.

Мы очень любили тела друг друга, тянулись друг к другу в любой момент, во все моменты, обвивали друг друга до тех пор, пока невозможно было сказать, где заканчивается он и начинаюсь я.

Каждую ночь мы спали, тесно прижавшись друг к другу, наши сны смешивались, наше дыхание было общим, мы обнимали друг друга до самого рассвета.

Мы занимались садоводством, собирали яйца и кипятили воду, чтобы постирать нашу одежду.

Наши матери пели нам «Битлз», когда мы были детьми, и мы поём одни и те же песни друг другу, пока Кэсс бренчит на гитаре, и мы смотрим, как оранжевые искры костра поднимаются к небесам.

Он укачивает меня, чтобы я заснула, в то время как цикады стрекочут свои колыбельные.

А я проследила вершинки и впадинки его лица, пока он мирно спал рядом со мной.

Всё это время мы игнорировали тиканье дней, позволяя одному перетекать в другой, и опять, и опять. Почти по молчаливому согласию нам удалось не обсуждать расставание друг с другом. Иногда я думаю, не вылетело ли это у него из головы. Может быть, он надеяться, что это также вылетело из моей.

Но так же, как и в колледже, в конечном счёте, реальная жизнь всегда вмешивается. Мои счастливые дни резко оборвались утром 18 июля. Я знаю, что сегодня 18 июля только потому, что мои месячные как часовой механизм. Когда они приходят, я осознаю дату и внезапно не могу её игнорировать.

До 20 июля, нашего согласованного прощания, осталось два дня.

Если я намерена сдержать своё обещание Кэссиди, то нам осталось провести вместе всего сорок восемь часов.

Он спит в моей постели, голый в полутьме рассвета, а я сижу на унитазе, глядя на розовые полосы на туалетной бумаге.

Я люблю его, и я уверена, что он любит меня, хотя ни один из нас не произнёс настоящих слов. Я выпрямляю спину. Конечно, мы найдём способ остаться вместе, не так ли? То, что у нас есть, нечто особенное — мы должны дать этому шанс. Такие вещи, как то, где мы живём, моя работа или его неприязнь к обществу, не так важны, как наши чувства друг к другу, не так ли? Они не должны. Они не могут.

И всё же я помню, что он согласился на отношения со мной только тогда, когда я ясно дала понять, что они будут временными и лишёнными каких-либо общих чувств.

Но откажется ли он от меня теперь? После стольких прекрасных часов в объятиях друг друга? У меня разрывается сердце, когда я думаю, что он сделает, но другой вопрос вытесняет этот: Готова ли ты отказаться от той жизни, которая была у вас до знакомства с Кэссиди?

Да, думаю я решительно. Я люблю его. Конечно, я бы бросила всё, чтобы быть с ним. Я продам свой дом. Я упакую свою любимую одежду, посажу Майло в его переноску и вернусь в Мэн. Вернусь к Кэссу. Я могу устроить здесь свою жизнь. Я могу быть счастлива здесь, пока я с Кэссиди. Верно?

За исключением…

Я снова вытираюсь, затем комкаю туалетную бумагу и проскальзываю обратно в спальню, беря из комода свежую пару нижнего белья и набиваю промежность бумажной салфеткой, прежде чем натянуть одежду. Я бросаю взгляд на Кэссиди, который тихонько похрапывает, затем беру одеяло с подножья кровати и оборачиваю его вокруг своих обнажённых плеч. Я выскальзываю через парадную дверь и сажусь в своё любимое кресло-качалку, наблюдая, как солнце поднимается над Катадин, и кручу кожаный браслет на запястье.

За исключением чего, Бринн.

За исключением…

Я скучаю по некоторым моим удобствам, таким как мобильный телефон и спутниковое телевидение. Я скучаю по обильному электричеству, которое не зависит от солнечных дней, генератора или баллона с пропаном и по неограниченной горячей проточной воде, которую не нужно сначала кипятить.

Я скучаю по возможности пройти по улице до магазина, положить кучу одежды в сушилку и подготовить её за час. Я скучаю по фильмам в кинотеатрах. Я скучаю по интернету. Я скучаю по выбору того, какую музыку я хочу слушать, и по тому, чтобы иметь её под рукой. Я скучаю по Amazon Prime. Я скучаю по еде на вынос.

Мне не нравятся мои мысли. Я не хочу их, но они продолжаются.

Хотя Кэссиди — способный фельдшер, его мать умерла здесь без медицинской помощи. Что если что-то случится с одним из нас, и мы не сможем вовремя попасть в больницу? Что если у нас будет ребёнок и он заболеет? Смогу ли я когда-нибудь простить себя, если этот ребёнок умрёт из-за того, что мы выбрали образ жизни, который угрожал всем нам?

Я съёживаюсь в кресле и плотнее натягиваю одеяло, потому что грёзы — это прекрасные незамысловатые вещи, а падение обратно на землю причиняет боль.

Ты действительно готова отказаться от своей жизни?

Этот вопрос я обдумываю, когда после обеда помешиваю нашу одежду в котле с кипящей водой, пока она остывает, и когда вешаю её одну за другой на бельевую верёвку.

Он не даёт мне покоя, когда я позже в тот же день запускаю рукояткой унитаз и отношу мусор в кучу удобрений.

Он снова всплывает, когда я перед обедом внимательно просматриваю книги Кэссиди, уже зная коллекцию наизусть.

Но когда я смотрю, как он рубит дрова, ласково разговаривает с Энни и заменяет сгнившую доску на стене сарая, мои страхи рассеиваются. Потому что я хочу Кэссиди. Я знаю это всей душой.

Я начинаю понимать, возможно, то, что я хочу — это Кэссиди, но не весь его образ жизни.

Интересно, возможно ли нам пойти на компромисс? Чтобы смешать наш образ жизни, чтобы создать новую жизнь вместе? Я не хочу, чтобы Кэссиди отказался от устойчивой жизни, но если бы мы жили в зоне действия мобильной сети, у нас было бы надёжное электричество для питания моего ноутбука, спутниковая тарелка, водонагреватель и другие современные удобства. Мы всё ещё могли бы выращивать свежие овощи в собственном саду, но мы также могли бы запрыгнуть в нашу машину или грузовик и поехать в город, если нам что-то понадобилось.

Возможно ли всё ещё жить тихой жизнью, не будучи столь изолированным? Не будучи таким скрытым? Возможно ли было иметь такое место, где мы нашли бы уединение, но не так далеко от общества?

Потому что это, думаю я про себя, когда мою овощи, которые собрала сегодня, может быть планом на всю жизнь. Такой план вселяет в меня надежду и решимость, как будто если бы Кэссиди просто согласился рассмотреть его, мы могли бы назвать наш шанс на счастливое будущее.

Я поднимаю глаза, когда Кэссиди открывает входную дверь и входит на кухню, прислонившись к стене, чтобы наблюдать за мной.

— Эти морковки очень хороши, Миз Кадоган, — говорит он.

Я улыбаюсь ему, чувствуя бодрость, желая поделиться с ним своими мыслями и надеясь, что они понравятся ему так же, как и мне.

— Ты так думаешь, да?

— Угу, — отвечает он, неторопливо подходя ко мне.

В сексуальном плане он одновременно инстинктивен и ненасытен, и я наблюдала, как его уверенность удваивается каждый день. Он знает, как заставить меня кончить быстро и жёстко своими пальцами и ртом, он знает, как сдерживать себя, пока он глубоко внутри меня, заставляя нас обоих ждать интенсивного удовольствия от освобождения. Он хорош в сексе — нет, для того, кто занимался сексом в первый раз только неделю назад, он великолепен в этом, и я не могу насытиться им.

Его фланелевая рубашка расстегнута, демонстрируя загорелый и рельефный, как стиральная доска, пресс, и мои внутренние мышцы сжимаются. Я хочу его. Я всегда хочу его, и мы почти закончили с нашими восемнадцатью презервативами. Ещё одна причина быть ближе к городу. Конечно, он не станет с этим спорить.

Он подходит ко мне сзади, пока я мою морковку во втором ведре с водой. Я использую первое, чтобы отскрести грязь. Второе делает их чистыми. Эта система, установленная на маленьком кухонном столе, имеет неприятный побочный эффект — намокание стола и пола, но это не так уж и важно. Я вытру это, когда закончу, и сегодня на ужин у нас будет вкусный, свежий салат.

Я беру ещё одну морковку и опускаю её в воду в первом ведре, коричневую и мутную. Когда я вынимаю её, она освобождена от комков грязи, но всё ещё нуждается в ополаскивании. Я перемещаю её в другое ведро, в котором Кэссиди может видеть мои руки в светло-коричневой воде, и я с намёком тру морковку, чувствуя на себе его взгляд. Он тихонько посмеивается возле моего уха и тянется к моим бёдрам, притягивая меня спиной к себе, и я чувствую его эрекцию сквозь ткань его джинсов. Она напрягается у его молнии в попытке проникнуть внутрь меня, и это именно то место, где я хочу, чтобы он был.

— Ты подкидываешь мне идеи, ангел.

— Да ну? — спрашиваю я, ухмыляясь, когда выдергиваю ещё одну грязную морковку из кучи и трусь задницей о его член.

— Чёрт возьми, да.

Я хочу поговорить с ним обо всём, что происходит в моей голове, но сначала я хочу, чтобы он занялся со мной любовью, чтобы мы оба были расслаблены и открыты. На мне ещё один сарафан, который я нашла в сундуке, и мои месячные должны быть ещё достаточно слабыми, чтобы не помешать нам.

Я лезу под юбку, сгребаю ткань трусиков и стягиваю вниз, бросая под стол. Затем я наклоняюсь вперёд и снова тянусь назад, чтобы задрать юбку так, чтобы моя задница была обнажена перед ним.

Я слышу, как он шипит сквозь зубы, и это один из тех примитивных звериных звуков, которые делают момент ещё горячее. Я слышу, как расстегивается пуговица его джинсов, после чего открывается молния. Мои глаза закрыты, но я слышу шуршание упаковки презерватива, который он вытащил из заднего кармана, и жду, пока он наденет его. Когда его руки опускаются на мои бёдра, я расправляю свои предплечья на столе, проливая ещё больше воды из ведер своим движением. Сквозь сарафан мои груди мгновенно промокают, и Кэссиди тянется вперёд, просовывая руки под ткань, чтобы обхватить их.

Его твёрдый член напрягается у моей задницы, когда он щёлкает пальцами по моим соскам, дёргая их, сжимая, перекатывая, пока они не становятся такими же твёрдыми, как он сам.

— Пожалуйста, Кэсс, — умоляю я его, оглядываясь через плечо и раздвигая ноги чуть шире.

Я чувствую, как он нащупывает нужное место, а затем без предупреждения делает выпад вперёд, погружаясь в меня одним плавным движением.

Я вскрикиваю наполовину от удивления, наполовину от удовольствия. Я так переполнена его толстой, пульсирующей плотью, что почти не могу думать ни о чём, кроме того, что происходит между нами. Мои пальцы сжимают стол, и я держусь за него, когда он отстраняется, а затем толкается обратно внутрь. Его руки лежат на моих бёдрах, удерживая меня на месте, и я чувствую на затылке его рваное дыхание Он снова отклоняется, снова шлепок кожи, когда он вбивает свой член в меня, заставляя ещё больше воды выплеснуться на стол, холодя мои напряжённые соски.

Одна рука скользит от моего бедра к киске, и два пальца находят мой клитор. Он массирует набухший бутон, вдалбливаясь в меня снова и снова, пока моё тело не стягивается в один великолепный, жёсткий узел, а затем взрывается от удовольствия. Он толкается ещё раз, затем замирает, задерживая дыхание, пока не рычит моё имя, кончая в презерватив, его бёдра замедляются с освобождением.

Рука, держащая меня за бедро, скользит вокруг моей талии, и он легонько ложится мне на спину, поддерживая большую часть своего веса на ногах. Его голос звучит совсем рядом с моим ухом, когда он говорит между вздохами:

— Бринн. Мой… ангел. Моё… величайшее… сокровище.

Он всё ещё глубоко внутри меня.

Он живёт в моём сердце, и я знаю — в самых глубоких уголках моей души — что он всегда будет там.

Мои глаза наполняются слезами, когда я кладу щёку на мокрый стол и шепчу, сдаваясь:

— Я люблю тебя, Кэсс. Я хочу остаться вместе.

Глава 28

Кэссиди

Я замираю, когда слова, которые я одновременно хотел и боялся, срываются с её губ.

Я люблю тебя, Кэсс.

Я люблю тебя, Кэсс.

Я люблю тебя, Кэсс.

На одно мгновение, остановившее мир, я позволил этим словам просочиться в меня. Я чувствую её любовь ко мне в кончиках моих пальцев и в каждом пульсирующем ударе моего недостойного сердца.

Затем я крепко зажмуриваюсь и заставляю себя отказаться от этого. Потому что я тоже её люблю, и по этой причине больше, чем по какой-либо другой, я не могу ни принять это, ни ответить тем же.

Поцеловав её сзади в шею, я отстраняюсь от неё, осторожно покидая её тело и отворачиваясь, чтобы снять презерватив. Я завязываю сверху узелок и выбрасываю его в мусорку, затем застёгиваю молнию и пуговицу на штанах и оборачиваюсь, чтобы посмотреть на неё.

Она стоит передо мной, передняя часть её платья промокла, нижнее бельё скомкано в руке, на лице одновременно надежда и тревога.

— Я не могу взять свои слова обратно, — выпаливает она, поднимая подбородок.

— Бринн, пожалуйста…

— Мне нужно переодеться, — быстро говорит она, теребя браслет, который никогда не снимает. — А потом нам нужно поговорить.

Я смотрю ей вслед — лёгкое покачивание бёдер, мягкое прикосновение босых ног к полу. Она любит меня.

«Что означает, она должна уйти, Кэсс.

Ты знаешь, кто ты, чей ты сын.

Ты жил этой фантазией достаточно долго.

Пришло время попрощаться».

Когда она возвращается на кухню, на ней джинсы и обтягивающая футболка, ноги всё ещё босые, волосы собраны в конский хвост. Она стоит на краю ковра между гостиной и кухней, скрестив руки на груди, и смотрит на меня с таким выражением, которое разрывает моё проклятое сердце.

— Я знаю, что сказала, что не влюблюсь в тебя и что мы не будем обсуждать наши чувства… но я ничего не могу поделать. Я люблю тебя, Кэссиди. Ты — лучший человек, которого я когда-либо знала. И когда я вижу своё будущее, я вижу в нём тебя. Я хочу, чтобы ты был в нём.

«Я тоже, милая Бринн. Я тоже вижу тебя в своих мечтах…»

Я сжимаю зубы.

«…но это зашло достаточно далеко».

Пришло время проснуться и посмотреть в лицо реальности.

— Я вёл обратный отчёт дней, — лгу я, положив ладонь на спинку кухонного стула, не в силах смотреть ей в глаза. — Через два дня я увезу тебя обратно в цивилизацию или мы уйдём отсюда пешком. Но, в любом случае, это должно закончиться, Бринн. Мы согласились, что…

— Нет! — кричит она, качая головой, приближается ко мне и становясь позади другого стула за столом. — Нет! Это не конец. Ты не можешь так думать, Кэсс!

— Я действительно так думаю, — говорю я, заставляя себя произнести эти слова, потому что самой худшей судьбой для моей Бринн, было бы обременить её со мной. — Мы не можем быть вместе. Я ясно дал это понять с самого…

— Почему нет? — кричит она, хлопая ладонью по столу. — Может быть, ты ещё не любишь меня, но ты заботишься обо мне! Я знаю, что это так! Не лги мне и не говори, что ты этого не делаешь, потому что я знаю, что это так, Кэссиди!

— Я не могу любить тебя! — кричу я ей в ответ, пробегая руками по волосам. — Я просто… я не могу. Я не могу быть с… ни с кем.

Она обходит стул, и подходит ближе ко мне.

— Почему нет? Что с тобой случилось? Почему ты переехал сюда? Почему твоя мама умерла без медицинской помощи? Где фотографии твоей семьи? Почему ты меняешь тему всякий раз, когда я спрашиваю о твоём отце? Почему ты не можешь любить меня?

Она выкрикивает мне в лицо этот поток вопросов, и они заставляют меня дрожать, потому что ответы складываются в истину, которую я должен скрывать. Эти ответы напоминают мне, всецело и основательно, о каждой причине, по которой я не могу иметь Бринн Кадоган. Она думает, что если мы поделимся своим прошлым и разберёмся в этих вопросах, то сможем найти ответы, которые нам помогут. Но она ошибается. Ответы на эти вопросы не помогут ей понять нас. Они только подтвердят то, что я уже знаю, — что у нас нет абсолютно никакого будущего.

Я смотрю на неё, моя челюсть сжата, а глаза горят.

Она делает ещё один шаг ко мне, теперь она в пределах досягаемости, и говорит более мягким голосом.

— Мне всё равно, что случилось, — всхлипывает она, и слёзы текут по её лицу. — Прошлое не имеет значения. Только настоящее время. Я хочу быть с тобой. Я люблю тебя… таким, какой ты есть.

Она прерывисто вздыхает и тянется к моей руке, но я инстинктивно отступаю назад, подальше от неё. Её прикосновение, которого я жажду, может разрушить мою решимость, и я не могу этого допустить.

— П-пожалуйста, К-Кэсс.

— Нет.

Мои слёзы берут верх надо мной, поэтому я отворачиваюсь от неё и в отчаянии опускаю взгляд на пол.

— Кэссиди, — всхлипывает она.

— Это… просто… не… возможно, — тихо выдавливаю я.

— Пожалуйста, — умоляет она. — П-пожалуйста, послушай. Мы могли бы… мы могли бы найти м-местечко поближе к городу, но уединенное. Мы могли бы… ж-жить вместе. Ч-читать и з-заниматься любовью. Мы м-могли бы завести п-пару детей и…

Пару детей… пару детей… пару детей…

Слова звенят в моей голове как пули, выпущенные в металлическую бочку, и я не могу дышать, потому что иметь детей было бы неправильно, было бы злом, было бы нарушением старых обещаний, которые всё ещё важны и должны быть выполнены.

Всё во мне восстаёт против того, что она говорит, и закручивается вихрь паники. Мои кулаки сжимаются в знак протеста, а она всё ещё стоит передо мной, говоря о маленьких домиках, уединении и детях — обо всём, чего я так чертовски, отчаянно хочу и никогда не смогу получить. Мир вращается слишком быстро, и у меня не хватает времени, и я ненавижу то, кем я являюсь, и я слышу, как внутри меня поднимается рёв боли.

— Неееееет! — я кричу что есть мочи, надвигаясь на неё, как маньяк, когда она замолкает. — Никогда! Никогда! Никогда!

Я поднимаю трясущийся кулак и держу его перед собой.

— ЗАМОЛЧИ!

Она задыхается, её глаза широко распахнуты от страха, и она бросается назад, прочь от меня, её ноги ступают в лужу на полу. Я смотрю, как она пытается, почти как в замедленной съёмке, восстановить равновесие, но не может. Она поскальзывается и падает, вскрикнув, когда её запястье первым ударяется об пол, прерывая падение.

Она кричит, потом всхлипывает, сворачивается калачиком на полу и прижимает запястье к груди, рыдая.

Я стою над ней.

Я стою над своей любимой сломленной девушкой, сжимая кулаки, пока она плачет.

И внезапно время и пространство будто трансформируются, и я чувствую, как дух моего отца проходит сквозь меня. И в эту долю секунды я знаю, что было много, много раз, когда он стоял над женщиной, которой только что причинил боль, и смотрел, как она плачет.

Прямо как я.

Точно так же, как он.

То, чего я всегда опасался, всегда боялся, происходит, сбывается.

Я превращаюсь в него.

Я моргаю, глядя на неё, лежащую на полу, моё сердце бешено колотится, лёгкие не могут наполниться. Я не могу дышать. Я не могу отвезти взгляд. Я так переполнен ужасом, отвращением и ненавистью к самому себе, что хочу умереть.

Это был всего лишь вопрос времени.

Мои пальцы разжимаются, руки неудержимо дрожат. Я хочу дотянуться до неё, помочь ей, перевязать ей запястье и извиниться за то, что напугал её, за то, что накричал на неё, но я не доверяю себе. Если я превращаюсь в своего отца, в следующий раз я могу сделать что-нибудь похуже, чем просто поднять кулак, я могу действительно использовать его.

Самое лучшее, что я могу сделать, единственное, что я могу сделать, — это оставить её, установить как можно большее расстояние между ней и мной.

Я перепрыгиваю через её скрюченное тело, выскакиваю босиком через входную дверь в тёмную ночь и начинаю бежать.

***

Проходит некоторое время, прежде чем я останавливаюсь, и я делаю это только потому, что на моих ногах нет мозолей, достаточных для бега по лесу ночью. Стопы изрезаны и кровоточат от камней, веток и неровной земли. Они болят. Я это заслужил.

Я не знаю, откуда взялся этот яростный, звериный крик, но я знаю, что он напугал её настолько, что она поскользнулась, упала и ушиблась. Я знаю, что я — причина её увечья, и я ненавижу себя за это.

Я не уверен, где нахожусь, но когда я выходил из дома, то направлялся на юго-восток, в сторону Бакстер парка, так что, полагаю, в этот момент я подошёл к пруду Дайси. Я иду вброд, позволяя своим ногам хлюпать в холодной грязи. Это облегчает острую физическую боль в моих ступнях, но ничто не может уменьшить боль в моём сердце.

Я причинил кому-то боль.

Впервые в своей тихой жизни я причинил кому-то боль.

И что хуже всего… Я причинил боль тому, кого люблю.

Глядя в тёмное небо, я обдумываю свои варианты сейчас.

Не то чтобы она всё ещё хотела меня после того, что я сделал, но я определённо не доверяю себе сейчас рядом с ней. Если она упомянет о том, чтобы быть вместе или, Боже упаси, иметь детей, которые могут унаследовать и нести гены моего безумного отца, я не могу гарантировать, что не сорвусь снова. Боже мой, я поднял на неё кулак. Если бы она продолжала говорить, я бы действительно ударил её? Меня тошнит от этой мысли. Я хочу верить, что ничто и никогда не заставит меня причинить ей вред. Но я знаю, что живёт внутри меня. Я не могу доверять себе.

«Живи тихо, и независимо от того, что происходит внутри тебя, ты никогда не сможешь причинить кому-то боль, Кэссиди. Это то, чего хотела бы твоя мама».

Слова деда возвращаются ко мне, такие же правильные и правдивые, как и в тот день, когда он их произнёс.

Я позволил Бринн подобраться ко мне слишком близко.

Я позволил себе подобраться к ней слишком близко.

Я подверг её опасности.

Сама мысль заставляет меня рыдать. Слёзы текут по моему лицу, когда я откидываю голову назад и кричу в тёмные, неумолимые небеса:

— Прости! Мне так чертовски жаль!

Капля воды шлёпается мне на лоб.

К ней присоединяется ещё одна, и ещё, и ещё, усеивая моё лицо и смачивая рубашку, смешиваясь с моими слезами и омывая меня полностью.

И ответ приходит ко мне быстро:

Чтобы обезопасить её, нужно её отослать.

Если ты любишь её, отпусти.

Искупление есть только через действие.

Мир существует только через праведность.

Я знаю, что я должен сделать.

***

Я не спешу возвращаться в усадьбу, потому что мне нужно, чтобы Бринн спала, когда я туда доберусь.

Дед держал в погребе стеклянную бутылку эфира, по большей части для животных. Он использовал его, если они были ранены, а однажды для коровы во время родов при тазовом предлежании её телёнка. В конце жизни, когда мама испытывала ужасные боли, и фентанил, прописанный её врачом, уже не помогал, дед наливал немного эфира на тряпку и прикладывал её к её носу и рту, чтобы ей легче было спать. Я знаю, как им пользоваться.

Бринн должна уехать, и она не может вернуться, чтобы искать меня. Мне нужно как можно скорее увезти её подальше от себя, в безопасное место.

Само по себе сражение на кухне, подобное нашему, — интенсивный, эмоциональный конфликт между другой любящей молодой парой, возможно, не более чем поверхностное беспокойство. На самом деле, между двумя нормальными людьми такой гнев без оскорблений, угроз или реального физического насилия, можно бы было даже списать на пылкий спор. Но я не нормальный. Теперь, когда всё началось, это только вопрос времени, когда моё поведение обострится. И Бринн должна быть далеко от меня, когда это произойдёт.

Мой план состоит в том, чтобы, используя эфир, накачать её, пока она спит, чтобы она оставалась без сознания, завернуть её в одеяло и отвезти её в Миллинокет под покровом ночи. Я найду безопасное место, чтобы оставить её, а потом вернусь домой и начну паковать вещи.

Я закрою свой дом, как только смогу, и исчезну в глуши. Я найду себе другое место для тихой жизни, и на этот раз я не позволю себе отклониться от этого курса. И если безумие станет достаточно сильным — я сглатываю от тяжести своих мыслей — тогда я покончу с собой.

Когда я добираюсь до дома, я делаю крюк до сарая, затем направляюсь к дому. Там тихо, и часы на чистой кухне показывают 1:10. Я беззвучно двигаюсь по ковру гостиной к комнате Бринн и шагаю через дверной проём. Я сглатываю обратно скудное содержимое моего желудка, когда вижу состояние её комнаты и моей милой девочки.

Она спит на боку, салфетки валяются на полу возле кровати, запястье завёрнуто в кухонное полотенце. Раненная и опечаленная, она, должно быть, плакала перед сном, и моё сердце болит от любви, печали и сожаления. До этого никогда не должно было дойти.

«Ты сделал это с ней».

«Ты, Кэссиди».

Мои пальцы сжимаются вокруг бутылки с эфиром и тряпки.

«Теперь делай то, что правильно».

«Сделай это правильно».

Так я и делаю.

***

Это очень медленная поездка от моего дома до Миллинокета, и она занимает чуть больше двух часов.

Дороги в основном пусты — в любом случае, они зачастую тихие, но с двух до четырёх утра в будний день почти никого нет, и это хорошо. Я знаю, где находится полицейский участок из моих очень редких посещений города. Он за почтовым отделением, где дед получал свои правительственные чеки. Мой план состоит в том, чтобы припарковаться поблизости и отнести Бринн к входу. Я оставлю её там и поеду домой.

Когда я останавливаю квадроцикл в дальнем углу парковки, рядом с дорогой, я никого вокруг не вижу. Бринн почти не шевелилась во время нашей поездки, хотя я дважды давал ей новую дозу, просто чтобы быть уверенным, что она не проснётся. Я перестал чувствовать свои руки на полпути, так как она лежала у меня на коленях. Теперь я заглушил мотор, глядя вниз на её лицо.

«Я люблю тебя», — хотел бы я сказать.

«И если бы всё было иначе, я бы любил тебя вечно, мой милый ангел.

Спасибо, что подарила мне самые счастливые дни в моей жалкой жизни.

Спасибо тебе за то, что видишь во мне хорошее, когда я знаю, что глубоко внутри так много плохого.

Спасибо тебе за то, что любила меня, когда я был уверен, что проведу остаток своей жизни нелюбимым.

Я обещаю — даю тебе самую священную клятву — что никогда больше не буду тебя искать. Я оставлю тебя в покое, чтобы ты нашла своё счастье. Я оставлю тебя в покое, чтобы знать, что ты в безопасности.

Ты есть и навсегда останешься величайшим сокровищем моей жизни, и я всё ещё буду любить тебя в тот день, когда умру, Бринн Кадоган».

Я прижимаю её к себе, крепко зажмуривая свои слезящиеся глаза, прижимаюсь лбом к её лбу и вдыхаю её в последний раз.

— Не надо меня искать, — умоляю я её. — Если я когда-нибудь увижу тебя снова, я никогда не смогу отпустить тебя.

Я заключаю её в объятия и встаю, прижимаясь губами к её лбу и задерживая их там на долгое мгновение.

Это своего рода марш смерти, когда я медленно иду через тёмную парковку к невзрачному кирпичному зданию передо мной, потому что моя жизнь будет бесцветной и лишённой любви, когда я оставлю её и уйду. Но всё же мои ноги движутся вперёд в своей задаче, потому что я люблю её и подозреваю, что моё погружение в безумие уже началось.

Наконец я оказываюсь возле двери, где нахожу скамейку. Я могу положить её, и она будет как раз слева от двери полицейского участка. Кто-нибудь быстро найдёт её. Или, когда она проснётся, то сразу поймёт, где находится. Конечно, никто не побеспокоит её так близко от входа в участок. Это мой лучший шанс оставить её в безопасном месте.

Стоя у скамейки, я осторожно опускаю её, прежде чем сделать шаг назад. Справа от меня находится доска объявлений, и моё внимание привлекает объявление за стеклом.

«ГОРАЧАЯ ЛИНИЯ ОТКРЫТА – ПРОПАВШАЯ ЖЕНЩИНА / МЁРТВЫЙ МУЖЧИНА

Управление полиции Миллинокета ищет информацию об исчезновении женщины с тропы Чимни Понд 19 июня. Вместе с тем, полиция ищет информацию касательно смерти мужчины от ножевого ранения, найденного под навесом на Аппалачской тропе в четверти мили к западу от станции рейнджеров Чимни Понд 21 июня.

Возможно, эти события связаны.

Любые детали могут быть переданы в MPD» (прим. Millinocket Police Department - Управление полиции Миллинокета).

Моё задержанное дыхание обжигает лёгкие, когда я читаю и перечитываю объявление один, два, три ужасающих раза.

Это не может быть совпадением.

Бринн — это пропавшая женщина.

Уэйн, напавший на неё, — это мёртвый мужчина.

Я мысленно возвращаюсь к тому дню. Чтобы услышать крик Бринн. Чтобы обнаружить Уэйна, ударяющего её ножом. Чтобы швырнуть его через навес, где он оставался без сознания, пока я не ушёл с ней.

Нет. Не без сознания.

Мёртвый.

«Я… о, Боже мой… о, Боже мой, нет… Я убил его».

Я убил человека.

Бринн ворочается во сне, тихо всхлипывая, но я отворачиваюсь от неё и не оглядываюсь. Я разворачиваю свой квадроцикл и убираюсь с парковки, как будто дьявол преследует меня по пятам.

Теперь она будет в безопасности. И это всё, что имеет значение.

Что касается меня?

Я проклят.

Теперь я убийца… совсем как мой отец.

Глава 29

Бринн

Я не знаю, где я. Просто знаю, что я не в постели, потому что тут жестко и холодно. Если бы я была в постели, Кэссиди согревал бы меня.

Я открываю глаза и пытаюсь сориентироваться, но понятия не имею, на что смотрю. Заставляю себя сесть и осознаю, что полностью одета. Я на улице, на скамейке, рядом с красным кирпичным зданием.

Где я, чёрт возьми?

Поворачиваю голову, чтобы осмотреться, и она пульсирует, как сумасшедшая, и я вздрагиваю, прижимая пальцы к вискам.

Что произошло?

Последнее, что я помню, это то, как я плакала, засыпая после нашей ссоры — нашей ужасной ссоры на кухне, когда я заставила Кэссиди представить свою жизнь со мной, и он отверг меня без сомнения, а затем оставил страдающую от боли одну на полу.

Рыдание поднимается в моём горле, но я проглатываю его обратно. Голова болит, а глаза горят. Я понятия не имею, где нахожусь, но истерика не поможет мне понять это.

Я тянусь к своему запястью и обнаруживаю, что оно тщательно обёрнуто эластичным бинтом, мой плетёный браслет переместился на другую руку. Кэссиди сделал это, пока я спала? Он привёз меня в город, чтобы проверили травму? Конечно же, нет. Он сам обрабатывал мои колотые раны. Где он?

— Кэсс? — слабо зову я, оглядываясь на стоянку позади меня. Там припаркованы только три машины и нет квадроцикла.

Я смотрю на небо, отмечая, что солнце уже встаёт. Предполагаю, что сейчас около шести часов утра. Мир всё ещё просыпается.

— Кэссиди? — снова зову я, вставая.

И тут я понимаю, что на мне ботинки.

Я уже несколько недель не надевала обувь, поэтому походные ботинки, которые я носила при подъёме на Катадин, кажутся мне тяжёлыми и сковывающими ноги. Я даже не осознавала, что Кэссиди сохранил их, но чувствовать их на своих ногах — это неправильно, это похоже на плохие новости, которые я не хочу слышать.

Я осматриваю стоянку в поисках квадроцикла Кэссиди, потому что другого способа добраться сюда у меня не было. Но я его не вижу. Я также не слышу поблизости шума мотора квадроцикла.

Посмотрев вниз, я понимаю, что к моей рубашке приколота записка, я открепляю её и поднимаю вверх.

«Милая Бринн. Это был единственный выход. Ты спросила, люблю ли я тебя, и ответ — да. Так сильно, что я должен отпустить тебя. Ты всегда будешь моим сокровищем, и я никогда тебя не забуду. Но тебе будет лучше без меня, обещаю. Ради нас обоих, пожалуйста, не ищи меня. Кэсс. P.S. Твоё запястье растянуто. Приложи к нему лёд, когда проснёшься».

Я резко вдыхаю, мои пальцы дрожат, когда я читаю и перечитываю короткое послание, его суровое и ужасное значение доходит до меня. Я смотрю на прекрасные, безжалостные буквы, которые оторвали мою жизнь от его. Он любит меня, но пошёл на радикальные меры, чтобы разлучить нас, и это разрывает моё сердце надвое.

Он оставил меня здесь.

Он ушёл.

Мой желудок сжимается, колени слабеют, заставляя меня снова опустится на скамейку. Я наклоняюсь вперёд к коленям в страхе, что меня сейчас стошнит.

— Мисс? Мисс? Я только что увидел вас здесь. Я могу вам помочь?

Повернувшись, чтобы посмотреть назад, я вижу стеклянную дверь, которую держит открытой тучный офицер в форме.

— Мисс? Вы в порядке?

Нет. Нет, я не в порядке. Нисколько.

— Я не… я не знаю. Где я?

— Вы в Миллинокете, штат Мэн. В полицейском участке, — говорит он, указывая на надпись на двери. — Почему бы вам не зайти? У меня заваривается горячий кофе.

— Нет. Я должна найти…

Кого? Кэссиди? Нет, Бринн. Кэссиди ушёл. Как бы сильно он ни утверждал, что любит тебя, этого было не достаточно, чтобы хотеть будущего с тобой.

— Мисс, вы не очень хорошо выглядите. Как вас зовут?

— Бринн Кадоган.

— Бринн Элизабет Кадоган?

Я киваю, отвлекаясь от боли в сердце тем фактом, что этот человек знает моё второе имя.

— Ну, Боже мой, — говорит он, открывая дверь чуть шире. — Мы искали вас повсюду.

— Меня?

— Да, мисс. Вас.

Я наклоняю голову набок и вхожу в маленький полицейский участок, наблюдая, как он открывает створку столешницы и обходит стойку, чтобы сесть за стол.

— Бринн Кадоган. Родители волновались о вас. Они остановились в отеле «Фергюсон Лейк Лодж» на шоссе 11. Я уже около ста раз поднимался на эту гору в поисках вас, разве вы не знаете?

— Мои родители? — ахаю я. — Они… здесь?

— Да. В отеле «Фергюсон Лейк Лодж».

— Как давно они здесь?

— Две недели? Может быть, три? Точно не знаю, но Колина и Дженни мы видим, по крайней мере, через день. Они приходят сюда в поисках зацепок. — Офицер вскидывает голову. — Если не возражаете, я спрошу, что, чёрт возьми, с вами случилось?

Я опускаю ладони на стойку регистрации между нами, мои пальцы белые и негнущиеся.

— Несколько недель назад я была в походе на Катадин. На меня напали. В навесе на АТ.

— Угу.

Он кивает, как будто безотчётно знает, что это так.

— 19 июня.

— Верно.

Я потираю лоб, головная боль усиливается, а желудок всё ещё мутит, хотя я ничего не ела со вчерашнего обеда.

— Я была, эм… немного западнее от слияния Чимни Понд и Седельной тропы, когда человек по имени… эм, по имени Уэйн напал на меня.

— Хм, — бормочет он, щуря глаза и поджимая губы, как будто что-то не совсем складывается. — Вы говорите, его звали… Уэйн?

— Да. Уэйн. Он… он ударил меня ножом.

Я слышу, как позади меня открывается входная дверь, и офицер, с которым я разговариваю, смотрит на кого-то поверх моего плеча.

— Доброе утро, Марти. Я думаю, ты захочешь это услышать.

Хмм.

Другой офицер, одетый в уличную одежду и немного моложе первого, открывает створу в стойке и смотрит на меня. Он внимательно оглядывает меня своими проницательными, карими глазами, прежде чем медленно кивнуть.

— Бринн Элизабет Кадоган, — говорит он, пристально глядя мне в лицо.

— Да, сэр.

— Где вы были?

Первый офицер прочищает горло и кивает.

— Продолжайте и расскажите Марти то, что вы только что рассказали мне.

— На меня напали на… на, эм, Седельной тропе. Немного выше от слияния с Чимни Понд. Я с-содрала кожу с колена и хотела перевязать его. Я остановилась у навеса, и… и…

Безжалостный дождь.

Улыбка Уэйна.

«Хочешь, я осмотрю твоё колено?»

Всё это стремительно возвращается, и комната кружится, так что я крепко зажмуриваюсь.

— Не торопитесь, — говорит Марти. — Лу, принеси ей чашку воды, а?

Я делаю глубокий, дрожащий вдох и открываю глаза.

— Там был мужчина. По имени У-Уэйн. Он… он швырнул меня к стене… и он… — моя рука падает на бедро. — …он ударил меня ножом. Он н-нанёс мне шесть ударов ножом.

Марти наклоняет голову набок и потирает подбородок.

— Уэйн, вы говорите.

— Уэйн.

Я киваю, крутя плетёный браслет, который подарил мне Кэссиди.

— Он сказал, что его зовут Уэйн.

— Хм.

Марти сидит на краю стола Лу со стаканчиком кофе в одной руке и сумкой для ноутбука на плече другой. Он указывает на невзрачный серый металлический стол в нескольких футах позади себя.

— Думаю, нам лучше сесть, чтобы разобраться с этим. Пойдёмте со мной, мисс?

Он открывает створку в стойке, и я следую за ним к его столу. Он жестом указывает на потрёпанное мягкое кресло, и я сажусь, с благодарностью принимая чашку воды, которую предлагает Лу. Я делаю глоток, позволяя прохладе литься вниз по моему горлу, и внезапно мои глаза наполняются слезами.

Кэссиди привёз меня сюда.

Он оставил меня здесь.

Он ушёл и считает, что мне будет лучше без него даже при том, что он любит меня… даже после того, как я сказала ему, что люблю его. Несмотря на то, что мы любим друг друга, он не хочет дать нам шанс.

Внезапная боль в груди заставляет меня накрыть сердце ладонью. Я тихонько всхлипываю и думаю, что меня сейчас стошнит. Я закрываю глаза, наклоняя подбородок к груди.

— Просто подышите минутку, мисс, — говорит Марти. — Я впущу сюда немного свежего воздуха.

Я слышу звук открывающегося окна, и внезапно звуки человечества наполняют комнату — гудение автомобильного двигателя, шаги бегуна, жужжание мобильного телефона.

Теперь я так далеко от Кэссиди.

Он оставил меня здесь.

Я совсем одна.

— Родители волновались о вас. Они остановились в отеле «Фергюсон Лейк Лодж» на шоссе 11.

Слёзы катятся по моему лицу, и меня переполняет страстное желание увидеть своих родителей.

— Мне нужны мои мама и папа.

— Конечно. Но сначала, мисс Кадоган, нам действительно нужно услышать вашу историю, — говорит Марти, снова садясь за стол. — Как вы думаете, вы могли бы просто рассказать мне, что там произошло?

Я делаю глубокий вдох и поднимаю глаза.

— И тогда я смогу увидеться с ними?

— После того, как мы получим ваши показания, я сам отвезу вас туда.

Он щёлкает ручкой и располагает её над блокнотом.

— Давайте вернёмся к тому дню. Вы были в походе по Аппалачской тропе.

— Не по Аппалачской тропе. П-просто на Катадин.

— В одиночку.

— Нет.

Я качаю головой.

— Сначала с группой. С двумя девушками из Уильямса. Они повернули назад из-за дождя.

— Но вы продолжили идти.

Я сглатываю, вспоминая, как девчонки пытались уговорить меня вернуться с ними. В то время я была полна решимости продолжать идти вперед ради Джема. И если бы я этого не сделала, то никогда бы не встретила Кэсса.

Моё разбитое сердце плачет. Увижу ли я когда-нибудь Кэсса снова?

— Мисс Кадоган? Вы продолжали идти… и что потом?

— Дождь лил вовсю, и я поскользнулась. Я содрала кожу с колена.

— Что потом? Не торопитесь.

— Мы… мы встретили человека по имени Уэйн в Бурном Ручье. Он был… агрессивен с нами. Обзывал нас. Он был…

«Вы просто туристы моей мечты».

Я качаю головой.

— Он был не в себе. Мы с самого начала знали, что он был не в себе. Что-то в нём было не так, и мы это чувствовали. Он хотел пойти с нами, но мы отказались, и он разозлился. И потом эти парни из… из, эм… эм…

— Беннингтонского колледжа? — спрашивает Марти.

Моя шея дёргается вверх, и я всматриваюсь в его лицо.

— Да. Беннингтон. Как вы…?

— Мы говорили с ними несколько раз. С ними и девушками. Они были последними, кто видел вас в тот день.

Он гримасничает.

— Вы ободрали колено. Что случилось дальше?

— Я увидела навес сквозь дождь, поэтому пошла к нему, думая, что смогу залатать колено и переждать бурю. Но… но Уэйн… Уэйн был…

«Ну, это ли не бабуля».

Моё сердце бешено колотится.

— Я… О, Боже… — я всхлипываю, события того ужасного дня смыкаются вокруг меня.

— Теперь помедленнее, — говорит Марти. — Спокойно. Сделайте вдох.

Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох, открывая их на выдохе.

— Вот так, — говорит Марти. — Теперь вернёмся к этому… Уэйну.

— Да. Уэйн. Он выпил немного… эм, немного чая и алкоголя. С-скотч, я думаю. Он всё ещё злился, что мы не позволили ему пойти с нами. Он швырнул меня к с-стене, и… и…

— И он ударил тебя ножом.

Моя рука переместилась на бедро, и я слегка задираю рубашку, глядя вниз на два розовых шрама, которые всё ещё заживают.

— Шесть раз.

— Всё, что мы нашли, это твой рюкзак. Больше ничего, — говорит Марти. — Как ты отбилась от него?

— Я этого не делала.

Я умирала.

— Как же вам удалось сбежать? — спросил Лу, который стоял позади Марти и пристально смотрел на меня.

— Я была спасена, — шепчу я, склонив голову, в то время как слёзы текут по моим щекам.

— Кем?

Я смотрю на офицеров и сглатываю комок в горле.

— Человеком по имени… Кэссиди Портер.

Марти и Лу так быстро поворачивают друг к другу шеи, что я удивляюсь, как это я не слышу двойных трескучих звуков.

— Портер? — уточняет Лу, глядя на меня так, словно я сказала что-то совершенно безумное.

Я киваю.

— Кэссиди Портер.

Марти откашливается, отстраняясь от меня, его лицо отражает смесь неверия и замешательства. Он смотрит на свой блокнот, потом снова на меня, постукивая ручкой между пальцами.

— Позвольте мне убедиться, что я всё правильно понял. Вы говорите, что на вас напал парень по имени Уэйн, а спас парень по имени Кэссиди Портер.

— Да, — шепчу я, глядя на ошеломлённое лицо Марти.

— Мисс Кадоган, — говорит Марти, потирая подбородок, прежде чем бросить ручку на блокнот и снова посмотреть на меня. — Это невозможно.

— Я говорю правду.

— Не может быть, — говорит он ровным голосом.

— Я… я. На меня напал человек по имени Уэйн. Человек по имени Кэсс…

— Мисс Кадоган, Кэссиди Портер мёртв.

С этими тремя словами из комнаты высасывается весь воздух, и я как рыба на ковре, бьюсь как сумасшедшая, пытаясь дышать.

— Теперь успокойтесь. Мисс Кадоган. Дышите глубоко.

Марти толкает чашку с водой в мои руки, и я дрожащей рукой подношу её ко рту, делая хаотичный глоток.

— О чём вы говорите? — скриплю я, мой голос хриплый и ломающийся. — Это… это… нет! Нет, нет, нет! Я только что была с ним! Только прошлой ночью. Что вы…

— Помедленнее.

Марти поднимает руку и слегка поворачивается к Лу.

— У нас там есть одеяло? Я думаю, она в шоке.

— Я не в шоке! Кэссиди Портер не мёртв! Он… он…

Марти отодвигает свой стул от стола и перекатывает его ко мне, пока мы не оказываемся почти колено к колену. Его голос мягкий.

— Вы прошли через трудные времена.

— Кэссиди Портер не мёртв, — всхлипываю я, обводя большим и указательным пальцами браслет, который он мне подарил.

Но если честно? Я не могу объяснить время между засыпанием прошлой ночью и пробуждением здесь. С ним могло что-то случиться. Может быть, именно так я и оказалась здесь.

— Он мёртв, — говорит Марти. — Я могу сказать это со стопроцентной уверенностью.

Моё сердце падает, как будто оно сделано из свинца.

— Это случилось прошлой ночью?

Я качаю головой, ещё больше слёз затуманивает моё зрение.

— Что с ним случилось? О, Боже. Пожалуйста, нет. Пожалуйста, пожалуйста, нет. Я не понимаю!

Лу возвращается с одеялом и накидывает его мне на плечи. Хотя я и не хотела этого, я оборачиваю его вокруг себя. Мои руки трясутся, а мысли бешено скачут.

— Пожалуйста… расскажите мне, — умоляю я, глядя на Марти снизу вверх.

Марти кивает, перекладывает папку из сетчатой корзины на свой рабочий стол и открывает её. Его пальцы прослеживают аккуратно напечатанные строчки и, наконец, останавливаются на середине абзаца.

— Вы были объявлены пропавшей без вести 25 июня. Ваши родители получили звонок от анонима, который оставил им голосовое сообщение о том, что вы получили ранения, но с вами всё в порядке. Не имея другой информации, они были, по понятным причинам, обеспокоены. Они сообщили о вашем исчезновении и прибыли сюда 26 июня, чтобы искать вас.

Мне плевать на всё это. Мне нужно знать, что случилось с Кэссом.

— Кэссиди Портер! Что случилось с Кэссом? — всхлипываю я.

— Просто слушайте внимательно, мисс Кадоган, — говорит Марти. Он снова опускает глаза на напечатанную страницу. — Мы нашли мужчину в навесе, о котором вы говорите. Он был найден мёртвым утром 20 июня, о чём сообщила пара ранних туристов. Его нашли лежащим на животе, а в его сердце был нож. Он был мёртв около восемнадцати часов к тому времени, когда мы нашли его тело. Мы нашли ваш рюкзак неподалёку и вашу, ну, скажем, хорошую концентрацию вашей крови в одном из углов навеса. То, что мы нашли, совпало с информацией от твоих родителей, так мы узнали, что на тебя там напали. Но неделя поисков с ищейками на горе ничего не дала. Вы испарились.

— Потому что Кэссиди принёс меня домой на своей спине.

— Кэссиди, — бормочет Марти, качая головой. — Ну, я не знаю об этом. Что я знаю, так это то, что у этого мёртвого мужчины не было при себе никаких документов, поэтому мы провели тест ДНК, чтобы узнать, если ли какие-нибудь совпадения в системе.

Он делает паузу, и я готовлюсь, потому что чувствую приближение чего-то ужасного.

— Было одно родительское совпадение с 99,9 процентной уверенностью. Мужчина, который напал на тебя… покойник, которого ты продолжаешь называть Уэйном… родился Кэссиди Портером, единственным сыном Пола Айзека Портера.

Мой разум возвращается в прошлое.

Пол и Кэсс. Пикник отца и сына. 1995.

— Вы знаете, кем он был? Пол Айзек Портер?

— Пол, — говорю я. — Отец Кэссиди.

— Ээ, эм, да.

Марти смотрит на меня так, словно боится, что моя голова может взорваться.

— Но он также был…

— Подождите. Так вы говорите…

Я прочищаю горло.

— Вы говорите, что Уэйн, человек, который напал на меня… — мой ноющий мозг отчаянно пытается не отставать. — Вы говорите, что настоящее имя Уэйна было Кэссиди Портер?

Марти медленно кивает.

— Да. Я хочу сказать, что уверен, вне всякого сомнения, что мужчина, который напал на вас под навесом 19 июня и умер там же 19 июня, родился Кэссиди Портером. Его ДНК совпала с ДНК Пола Айзека Портера, у которого был только один сын, Кэссиди, родившийся в общей больнице Миллинокета в воскресенье, 15 апреля 1990 года.

— Но… в этом нет никакого смысла! Меня спас человек по имени Кэссиди Портер.

— Я не понимаю, как это возможно, — говорит Марти, листая папку, пока не доходит до теста ДНК, если только нет двух Кэссиди Портеров, что кажется очень маловероятным. У человека, который напал на тебя, была запись о рождении в базе. Совпадение ДНК было точным. Отцом был Пол Айзек Портер.

Марти пролистывает несколько страниц в папке и останавливается на результатах официального анализа ДНК.

— И просто чтобы быть абсолютно уверенными в его личности, мы сравнили ДНК с его единственным живым родственником, двоюродным дедушкой по материнской линии по имени, ээ… Лу, ты помнишь, как звали этого дядьку…?

— Берт Клири, — говорит Лу через плечо. Он сидит спиной за стойкой регистрации и слушает наш разговор.

— Верно. Берт Клири. Живёт в… эм, Вульфборо, Нью-Гэмпшир. Совпадают идеально. Розмари Клири была его матерью; Пол Айзек Портер был его отцом. Прямо как в его свидетельстве о рождении. Простое дело. Человек, который напал на вас, который умер в том навесе, был Кэссиди Портером.

— Почему он назвался Уэйном?

Марти пожимает плечами.

— Может быть, вымышленное имя? Я не знаю, мисс.

Он делает паузу, глядя на меня прищуренными глазами, его голос ровный, но тяжёлый.

— Мисс Кадоган, вы когда-нибудь слышали о Поле Айзеке Портере? Я имею в виду, помимо того, что он был отцом Кэссиди Портера?

Я качаю головой, шестое чувство подсказывает мне, что сейчас я услышу что-то очень плохое.

С минуту он выглядит сожалеющим, а затем вытаскивает чёрно-белую фотографию мужчины с обратной стороны папки. Он разворачивает её лицом ко мне, и я сразу узнаю это лицо, тот же человек с фотографии Кэсса и его отца на пикнике отцов и сыновей. Волосы зализаны на одну сторону. Тяжёлые очки в чёрной оправе. Рубашка застёгнута до самого верха.

Несколько секунд назад я задавалась вопросом, не было ли двух совершенно разных Кэссиди Портеров, которые случайно жили в этом районе штата Мэн: один, который напал на меня, и другой, который спас. Но теперь я знаю, что это невозможно, потому что этот мужчина связан с одним ДНК, а с другим фотографией, которую я видела собственными глазами. Всё это как-то связано, хотя я не имею ни малейшего представления, как это распутать.

— Мисс Кадоган?

— Я узнаю его, — бормочу я.

Марти тяжело вздыхает.

— Думаю, это не лучший способ сказать это, но вот этот человек, Пол Айзек Портер, был осуждённым серийным убийцей. Убил больше дюжины женщин. Арестован в 1998. Судим и осуждён ещё в 1999 году. Убит в тюремной драке в 2000 году в ожидании казни.

— Вы… вы говорите…

— Отец Кэссиди Портера был серийным убийцей.

Вся моя грёбанная вселенная выходит из-под контроля, когда мой слабый, перегруженный, ноющий разум пытается осмыслить то, что, чёрт возьми, здесь происходит, о какой собственно, вообще долбанной херне мне говорят.

Пол Айзек Портер был осуждённым серийным убийцей. Убил больше дюжины женщин.

Отец Кэссиди Портера был серийным убийцей.

Мой желудок вздымается, удивляя нас всех, вываливая своё скудное содержимое на ботинки офицера Марти. Меня тошнит, и я брызгаю слюной, мои слёзы бесконечно льются, пока меня рвёт водой и желчью на пол полицейского участка.

— Господи, Лу! Тащи швабру! Её тошнит!

Я чувствую руку на моём плече, и через мгновение кто-то кладёт мне на затылок пакет со льдом. У моих ног появляется швабра, вытирающая беспорядок, и мне в руки суют ещё одну чашку холодной воды. Я осторожно пью, чтобы избавиться от привкуса во рту, затем беру у Лу горсть салфеток и вытираю лицо.

Когда я смотрю на Лу и Марти, то вижу, что они глазеют на меня с беспокойством.

— Вы, эм… теперь вы в порядке? — спрашивает Лу с добродушной гримасой.

Мои плечи всё ещё дрожат от рвоты и слёз. Голова всё ещё пульсирует, и я не могу начать обрабатывать информацию, которую мне дали. Отец Кэссиди был серийным убийцей. И Кэссиди — это не Кэссиди. Тогда кто… кто…

Это слишком.

Всё, чего я хочу, — это принять горячий душ и заснуть в объятиях матери.

— Мне нужна моя мама, — всхлипываю я. — Пожалуйста.

— Да. Конечно, — говорит Марти. Он поворачивается к Лу и бросает ему связку ключей. — Можешь подогнать мою машину к входу?

Лу торопливо уходит, а Марти смотрит на меня.

— Это займёт всего минуту.

— Спасибо.

Он снова садится напротив меня.

— Честно говоря, это не было таким уж большим сюрпризом, что сын серийного убийцы попал в какие-то собственные неприятности. Мы слышали от ребят из Беннингтона и Уильямса, что Кэссиди Портер беспокоил туристов в тот день в Бурном Ручье. Мы подумали, что он сцепился с кем-то на Апалачской тропе и в итоге упал на свой собственный нож.

— Нет, — шепчу я, вспоминая пересказ Кэссиди о том, что произошло после того, как я отключилась. — Он был отброшен.

— Отброшен?

Я медленно киваю.

— Кэссид…

Я смотрю на Марти и дважды моргаю.

— Я имею в виду человека, который спас меня… он… он схватил нападавшего, который колол меня ножом и сбросил его с моего тела. Уэйн, ээ, покойник… — мне не выносимо называть его Кэссиди. — …должно быть, приземлился на свой нож.

— Хмм. Ну, на ноже нет других отпечатков, кроме его, так что вы, вероятно, правы. Теперь это закрытое дело. Он напал на вас. Упал на свой нож. Был отброшен. Без разницы. По-моему, он получил то, что ему причиталось. Просто рад, что другой парень пришёл, когда он это делал. Он герой за то, что спас вас.

Тот другой парень. Герой.

Кэссиди. Мой Кэсс.

Вот только он не мой Кэсс. Возможно, его зовут вовсе не Кэссиди. Я понятия не имею, кто он, и мне интересно, знает ли он вообще, кто он такой.

Я смотрю вверх на Марти.

— Кто меня спас? — спрашиваю я шёпотом, может быть, больше для себя, чем для него.

Марти закрывает папку на своём столе и снова берёт ручку, на мгновение задерживая её над блокнотом, прежде чем нарисовать большой вопросительный знак.

— По-моему, тут есть немного тайны. Вы говорите, что человека, который напал на вас, звали Уэйн, и что Кэссиди Портер спас вас. Только это научно невозможно. Я не могу точно сказать, кто вас спас и почему он носит имя Кэссиди Портер?

Он пожимает плечами.

— Просто это большое везение, что он нашёл вас.

Я сглатываю, глядя на него снизу вверх, позволяя слезам усталости, смятения и печали скатиться по моему лицу.

— Я думаю, у вас есть ангел-хранитель, — говорит он, одаривая меня доброй улыбкой, когда Лу возвращается, чтобы сказать нам, что машина ждёт.

Я следую за Марти через участок к ожидающей машине, позволяя ему открыть заднюю дверь. Плюхаюсь на сиденье и смотрю в окно. Ещё больше бесполезных слёз течёт из моих глаз.

У меня есть прекрасный безымянный герой ангел-хранитель, которого я люблю.

Который оставил меня здесь.

Который не знает, кто он на самом деле.

Который также потерян для себя, как он для меня.

Глава 30

Бринн

— Бринн, милая, тебе что-нибудь нужно? — спрашивает мама через дверь ванной.

Она колеблется.

Не то чтобы я её винила, но мне нужно немного побыть одной после: 1) быть брошенной Кэссиди, 2) мой тревожный и странный разговор с офицером Марти и 3) интенсивное воссоединение, которое у меня только что было с моими родителями.

— Я в порядке, мам. Я скоро выйду.

— Твой отец вернулся с одеждой. Он нашёл, эм, какие-то шорты и футболку в сувенирном магазине.

— Хорошо, — отвечаю я. — Спасибо.

— Ну, дорогая, не торопись. Мы будем прямо здесь. Позови, если тебе что-то понадобится.

— Спасибо, мам.

Я отмокала в их гостиничной ванне около двадцати минут, держа своё забинтованное запястье подальше от воды. Остальная часть моего уставшего, ноющего тела чувствует, что может оставаться в воде в течение нескольких дней.

Офицер Марти заранее позвонил в «Фергюсон Лейк Лодж», когда подвозил меня, и мои родители ждали у входной двери. Я упала в их объятия, как только вышла из полицейской машины, всё мы плакали, и моя мама снова и снова отклонялась назад, чтобы обхватить моё лицо ладонями и уверить себя, что я здесь и жива.

«Мы боялись самого худшего… возвращение из мёртвых… что случилось?»

Я вернула одеяло офицеру Марти, который снова посоветовал мне, сделать остановку в больнице Миллинокета, чтобы пройти обследование, но я не посчитала, что это необходимо. Мои колотые раны хорошо заживают, и я отлично себя чувствую. Я имею в виду, моё тело чувствует себя хорошо. Моё сердце разбито. А мой разум? Боже мой. Мой разум не может перестать вращаться. С одной стороны, мне кажется, что я не могу сложить все кусочки вместе, н, с другой стороны, так много моих вопросов внезапно получили ответы.

Неважно, кто такой мой Кэссиди, одно я знаю точно: он считает себя Кэссиди Портером, сыном осуждённого серийного убийцы Пола Айзека Портера.

Возможно, он второй сын Пола Портера? Это возможно, но не кажется правдой. Кэссиди был полной противоположностью злу: он был всецело добротой, до мозга костей. Я не могу представить себе даже клеточку злой натуры Пола Айзека Портера, живущей в Кэссе. Я думаю, более вероятно, он может быть вторым сыном Розмари Клири Портер, матери, к которой он испытывал настоящую, сильную и искреннюю привязанность.

Но с чего бы ей называть обоих своих сыновей Кэссиди? В этом нет никакого смысла.

Что внезапно обретает смысл, так это то, как Кэссиди отказывался говорить о своём отце, всегда меняя тему, когда я пыталась упомянуть его. На этой фотографии отца и сына был мой Кэссиди, стоящий рядом со своим «отцом», серийным убийцей. Неудивительно, что я почувствовала неловкость в его позе. Знал ли он, кем был его отец? Боже мой, он годами жил с монстром. Чувствовал ли он это? Когда он узнал?

Я прерывисто вздыхаю, гадая, что же он видел в своей жизни, какой ужас, возможно, познал. Поскольку я не могу этого вынести, я переключаюсь и собираю воедино кусочки его биографии, которые отсутствовали.

Он родился в 1990 году, а фотография на пикнике была сделана в 1995 году, в том же году, что и его портрет с матерью и дедушкой. Газетная фотография матча Малой лиги была сделана в 1997 году, и, судя по нормальному, обыденному отношению к его родителям, я думаю, можно с уверенностью предположить, что в тот момент Пол Айзек Портер держал свои преступления в тайне.

Он был арестован в 1998 году, осуждён в 1999 году и убит в тюремной драке в 2000 году. Но Кэссиди переехал в домик в 1999 году без отца. «Моя мама не чувствовала себя комфортно, живя одна в городе». Он и его мама, вероятно, так и не вернулись в цивилизацию, потому что его фамилия была печально известной и внушала страх.

Так много вещей теперь обрело смысл: как он менял тему каждый раз, когда я спрашивала о его отце, почему он не хочет быть среди людей, почему он изолирует себя от общества. Я могу только представить себе тяжесть фамилии Портер на плечах невинного маленького мальчика.

Невинного.

Ужасная мысль приходит мне в голову, и я позволяю ей сформироваться в моём уме, потому что она имеет смысл для меня, хотя и разбивает сердце.

«Тебе будет лучше без меня, обещаю. Ради нас обоих, пожалуйста, не ищи меня».

Несёт ли Кэссиди какую-то вину за выбор своего отца?

Конечно, он знает, что невиновен в ужасных преступлениях своего отца?

Мои мысли переключаются на десятки книг по ДНК и генетике в его гостиной. Помню, я спросила, не был ли один из его родителей генетиком, но он сказал, что нет. А поскольку его отец никогда не жил в усадьбе, эти книги принадлежали кому-то другому. Его дедушке? Его маме? Один из них был одержим ДНК и генетикой. Почему?

Я всхлипываю от растущего понимания и глубокой, скручивающей скорби, когда кусочки головоломки складываются вместе, давая мне более полную картину воспитания Кэссиди.

Когда ваш сын/внук имеет серийного убийцу в качестве отца, вы не можете не задаться вопросом, каким он станет в будущем.

Я прокручиваю в голове разные моменты с Кэссиди:

«Я доверяю тебе», — сказала я ему в первый день, когда была полностью в сознании у него дома. «Ты, вероятно, не должна», — мрачно ответил он.

И в самом начале, он бесконечно заверял меня, что не причинит мне вреда — это была почти мантра. В какой-то момент он даже сказал: «Мне просто нравится жить здесь, вот и всё… Я не причиню тебе вреда, Бринн. Я не какой-нибудь псих. Во всяком случае, пока. Я обещаю». Это любопытное «пока» теперь имеет для меня новое значение.

«У некоторых историй действительно плохие концовки», — сказал он, когда я спросила, есть ли у него история, чтобы рассказать мне. Он имел в виду свою историю. История о нём и его родителях.

И то, как он всегда говорил, что хотел бы, чтобы всё было по-другому, теперь тоже обретает смысл.

Он не стал бы заниматься со мной сексом без презерватива. Он был непреклонен в этом, и когда я спросила, почему, он прямо сказал: «Я не сделаю тебя беременной».

И во время нашей ужасной гневной ссоры на кухне, он практически кричал: «Мы не можем быть вместе. Я не могу любить тебя! Я не могу быть ни с кем!».

Даже причина, по которой он, наконец, вышел из себя, крича на меня и поднимая свой трясущийся кулак между нами… Я говорила о детях. Вот что заставило его сорваться.

О, Боже мой.

Всё это связано, осознаю я в поразительной вспышке ясности: книги ДНК, его обещания, не причинять мне вреда, желание, чтобы всё было по-другому, не рисковать оплодотворить меня, убеждение, что он не может быть ни с кем, и жестокая и яростная паника при мысли о том, чтобы иметь детей.

— О, Кэсс, — бормочу я, когда мои усталые глаза затуманиваются от слёз. — Кто сказал тебе, что ты должен оставаться нелюбимым? Кто заставил тебя поверить, что ты сделаешь тот же выбор, что и твой отец? И кто сказал тебе, что твои дети тоже будут отравлены?

Ответ? Кто-то, травмированный истинной натурой мужа или зятя, взял на себя задачу ввести этот яд в сознание Кэссиди, заставить его поверить, что сын серийного убийцы не имеет право на счастье и едва ли имеет право на жизнь.

Абсолютная, суровая, жестокая несправедливость этого заставляет моё сердце неровно биться.

— Кэсс, — всхлипываю я, понимая, почему он боролся со своими чувствами ко мне, зная, почему он оттолкнул меня. Я думаю — Боже мой, это так грустно, что я не могу удержаться от слёз, — но я полагаю, что он сделал это, чтобы защитить меня. От себя. Единственный человек, который я знаю, в глубине души, никогда бы не причинил мне вреда.

«Ты спросила, люблю ли я тебя, и ответ — да. Так сильно, что должен отпустить тебя… тебе будет лучше без меня, обещаю. Ради нас обоих, пожалуйста, не ищи меня».

Я вытираю слёзы, поднимаю подбородок и наклоняюсь вперёд, чтобы осушить ванну.

Кроме того, теперь я знаю о моём Кэссиди то, чего он даже не знает.

Во-первых, мне без него не лучше.

А во-вторых, я, чёрт возьми, начну его искать, как только выясню, кто он на самом деле.

***

— То есть ты хочешь сказать, что мужчина, который напал на тебя, и мужчина, который тебя спас — это один и тот же человек? — спрашивает моя мать, её брови глубоко нахмурены, её голос лаконичный и озадаченный.

— Нет, — отвечаю я, качая головой. Я сижу в халате на их королевского размера гостиничной кровати, скрестив ноги, лицом к родителям, которым уже около часа пытаюсь объяснить эту сумасшедшую историю.

— Нет. Слушай меня, мама. Человек, который напал на меня, родился Кэссиди Портером, но мы будем называть его Уэйн, хорошо? Уэйн был биологическим сыном серийного убийцы.

— …в этом есть определённый смысл, учитывая, что он пытался убить тебя, жучок.

— Всё верно, папа.

— Что насчёт Джема? — спрашивает моя мама взволнованным голосом. — Ты говоришь, что любишь этого горного человека… этого сына с-серийного убийцы, но ты уже два года оплакиваешь Джема, беспокоя нас до чёртиков! Мне не угнаться за…

— Мам, — мягко говорю я, — я знаю, что это очень трудно переварить. Конечно, я любила Джема. И часть меня всегда будет его любить. Но Джема уже давно нет. Встретить Кэссиди и влюбиться в него…

Я вздыхаю, пытаясь упорядочить свои мысли так, чтобы я могла догнать её до того места, где я нахожусь.

— Странным образом, я чувствую, будто Джем был частью путешествия к Кэссу. Если бы я не любила его так сильно, то никогда бы сюда не приехала. Я бы никогда не встретила Кэссиди. Он спас мне жизнь. Он заставил меня хотеть жить. Он… он такой хороший человек, и он понимает меня, и я боюсь потерять его. Я боюсь, что никогда не найду никого другого, кто будет дополнять меня так, как он. Я люблю его. Я хочу быть с ним, и если бы он знал, кто он на самом деле, думаю, он тоже хотел бы быть со мной.

Папа гладит меня по ноге.

— Я поддерживаю тебя, жучок. И я должен сказать, что не видел тебя такой возбуждённой, такой живой, ну, с тех пор, как ты потеряла Джема. Кем бы ни был этот Кэссиди, я хочу встретиться с ним. Я хочу поблагодарить человека, который спас мою девочку.

Мой отец всегда помогал мне, и я благодарно улыбаюсь ему, а затем поворачиваюсь к маме.

— Извини, что заставила тебя переживать, но то, как умер Джем, было таким шокирующим, таким жестоким, что мне потребовались годы, чтобы осознать это. И я должна была сделать это по-своему. Дело в том, что к тому времени, когда я наконец-то попрощалась с Джемом, я поняла, что уже давно попрощалась с ним в своём сердце. Просто понадобилось приехать сюда, чтобы понять это… чтобы осознать, что моё сердце было готово для кого-то нового. Для Кэссиди.

— Милая, — говорит мама, после долгого пренебрежительного вздоха, — просто всё это так грустно и печально. Слушай, как насчёт того, чтобы заказать еду в номер и немного наверстать упущенное? У твоей кузины Бел не сложилось с парнем. У неё теперь новый. Кит или… нет, это не то. В любом случае, я могла бы ввести тебя в курс дела… и, о! Может быть, мы могли бы посмотреть эпизод «Семейства Кардашьян»! Мы любим их! Милая, мы так беспокоились о тебе, а потом получили это странное телефонное сообщение. И теперь ты здесь, в целости и сохранности. Мы можем просто…

— Нет, мама, — возражаю я, протягивая руку, чтобы положить свою ладонь на её руку и нежно обвиваю пальцами её запястье. — Я должна докопаться до сути. Я хочу… нет, мне нужна твоя помощь. Но если ты не можешь этого сделать, я пойму. В любом случае, мне нужно это выяснить. Сейчас. Сегодня.

Она отдёргивает руку.

— Мы приехали сюда из самого Скоттсдейла, Бринн. Мы страшно волновались на протяжении трёх недель, гадая, жива ты или мертва! Я не любитель походов, как тебе хорошо известно, но я взбиралась на эту проклятую, ужасную гору шесть раз за три недели! Неужели я так много прошу, чтобы мы взяли минуту или две, чтобы перевести дыхание и насладиться друг другом, прежде чем нам придётся выслушать истории о нападениях с ножом, серийных убийцах и этом… этом человеке Кэссиди?

Она спрыгивает с кровати и встаёт у изножья, скрестив руки на груди.

— Я не думаю, что веду себя неразумно.

Я переглядываюсь с папой, молча умоляя его о помощи. Я люблю своих родителей и искренне, я так благодарна им за то, что они здесь. Но я чувствую, что время на то, чтобы выяснить, кто такой Кэссиди, и найти его, что само по себе будет непростой задачей, истекает. Но я определённо не хочу сидеть без дела, смотря Кардашьян и поедая круассаны с куриным салатом, когда любовь моей жизни основала всё своё существование на лжи и, вероятно, оттолкнула меня, потому что он убеждён, что не достоин моей любви.

— Кексик, — говорит папа, вставая и неловко притягивая натянутое тело матери в свои объятия. — Сейчас иди вниз в столовую и хорошенько пообедай. И тебе не помешает бокал охлажденного «Шардоне». Возвращайся, когда будешь готова. Я останусь здесь и послушаю, что скажет жучок Бринн.

— Я не спущу с неё глаз! — визжит моя мать.

— Тогда, кексик, — говорит он мягко, целуя её в лоб, — я думаю, тебе придётся согласиться с разгадкой этой тайны, потому что наша девочка, похоже, настроена решительно.

Мама глубоко вздыхает и фыркает.

— Ну, могу я, по крайней мере, заказать нам что-нибудь в номер?

— Было бы здорово, мам. Спасибо.

Я улыбаюсь ей в ответ, когда она направляется в гостиную номера, а затем поворачиваюсь к отцу.

— Спасибо, пап.

Он отмахивается от моей благодарности.

— Итак, позволь мне убедиться, что я понимаю: Уэйн напал на тебя, и он мёртв. Кэссиди спас тебя и жив.

— Да.

Слава Богу.

— Кроме того, Уэйн был биологическим сыном этого Пола Портера, а Кэссиди…? Не является?

Я пожимаю плечами.

— Я не знаю. Я не знаю, были ли Пол Портер и мой Кэссиди кровными родственниками, но я знаю, что Кэссиди верил, что Пол, серийный убийца, был его отцом. Я видела фотографию их вместе на пикнике в 1995 году. Плюс, Кэссиди был очень скрытен насчёт своего отца. Не хотел обсуждать его. Менял тему каждый раз, когда я пыталась.

— Жучок, — говорит папа, его глаза обеспокоены, — ты уверена, что хочешь в этом покопаться? Может быть, ты найдёшь что-то, чего не хочешь.

— Например, что?

— Например…

Он делает глубокий вдох, его губы кривятся.

— Что если он сын серийного убийцы?

Это хороший вопрос. И, возможно, для другой женщины ответ дался бы нелегко. Но я знаю своё сердце. Я не пропускаю ни секунды, прежде чем ответить.

— Мне всё равно, — отвечаю я, торопясь и задыхаясь, потому что хочу, чтобы папа услышал меня. — Он всё ещё тот человек, который спас меня. Он всё ещё тот человек, который заботился обо мне. Он всё ещё тот человек, которого я люблю. Мне всё равно, кем был его отец. Папа, если бы ты знал его, какой он самоотверженный, какой умный и способный, как он заставляет меня чувствовать себя…

— Я понял, жучок. Я просто… я хочу для тебя самого лучшего, — говорит он, в его глазах беспокойство, когда он проводит рукой по своим всё ещё блестящим серебристым волосам.

— Я люблю его, папа, — снова бормочу я, глядя в зелёные глаза, так похожие на мои, и теребя браслет на запястье.

— Твоя мама отметила важный момент, — говорит он, и орлиный взгляд, который так хорошо служил ему в зале суда, теперь пригвоздил меня к месту. — Ты любила Джема, когда мы разговаривали с тобой в последний раз. Откуда ты знаешь, что это не какое-то… увлечение?

Я стараюсь не чувствовать себя обороняющейся, потому что знаю, что мои чувства к Кэссиди реальны, но мои родители заслуживают немного времени, чтобы понять, как радикально изменилось моё сердце за несколько недель.

Я сохраняю свой голос размеренным и мягким.

— Как я уже сказала, я всегда буду любить Джема. Он был хорошим человеком, и мы…

Размышления Хоуп об относительном счастье нашего с Джемом союзе стремительно возвращаются.

— Я думаю, мы были бы счастливы. Но Джема больше нет.

Я останавливаюсь на мгновение, чтобы дать своим словам дойти, прежде чем продолжить.

— Но папа, я тридцатилетняя женщина. Я знаю себя. Я влюблена в Кэссиди. Я должна дать нам реальный шанс. Я никогда не смогу двигаться дальше, если не сделаю этого. Я застряну здесь, размышляя о нём до конца жизни.

— Хорошо.

Папа кивает, и я вижу по его глазам, что я победила его.

— Я услышал тебя, жучок. Я в деле. Расскажи мне больше.

— Три тарелки блинчиков и кофейник в пути, — сообщает мама, присоединяясь к нам в спальне.

— Это просто прекрасно, кексик, — говорит папа, когда она снова садится рядом с ним на кровать. — Теперь, Дженни, ты читаешь все эти детективы. Что ты обо всём этом думаешь?

Она пожимает плечами, потом поджимает губы.

— Почему нападавший назвался Уэйном?

Мгновение я смотрю на неё, моргая и чувствуя раздражение. Со всеми вопросами, которые можно было бы задать, она сосредоточилась на вымышленном имени Уэйна?

— Мам, я действительно думаю, что есть более…

— Я имею в виду, — продолжает она, глубоко задумавшись, — твой Кэссиди действительно верит, что он Кэссиди, верно? Действительно ли Уэйн верил, что он Уэйн?

Весь ветер в моих парусах негодования улетучивается.

Она права.

Это чертовски хороший вопрос.

— Где, по словам того офицера, родился Кэссиди Портер? — спрашивает папа.

— Здесь. В Миллинокете.

— Интересно… хмм, — хмыкает моя мама.

— Что?

— Ну, если в архиве есть запись о рождении Кэссиди Портера, вы могли бы зайти и посмотреть, есть ли запись о рождении кого-то по имени Уэйн, — говорит она. — После завтрака, конечно.

Я наклоняюсь и целую её в щёку, чувствуя надежду, впервые с тех пор, как проснулась этим утром у полицейского управления Миллинокета.

— Ты великолепна, мам.

— Отличная работа, кексик, — добавляет папа, сжимая её плечи.

Она краснеет, радуясь, что помогла, потом велит мне идти одеваться.

— А пока мы завтракаем, я хочу побольше узнать об этом человеке, который спас тебя, — кричит она, когда я иду в ванную. — Меня, конечно, беспокоят его родители. Но кто бы они ни были, он спас тебе жизнь.

— Да, действительно, — говорит мой папа. — Мы хотим знать всё о твоём Кэссиди.

Глава 31

Бринн

Пока я одеваюсь, отец открывает ноутбук и узнаёт, что в Миллинокете нет ратуши, зато есть городское управление, которое работает сегодня с девяти до четырёх. Мама накрывает нам завтрак в гостиной, мы быстро едим, стремясь приступить к работе.

Отель, в котором остановились мои родители, лучший в этом районе, но он расположен не в городе, так что до Пенобскот Авеню ещё доехать, и я нервничаю от смешенного чувства ожидания и нервозности.

Я не знаю, почему я так сильно ощущаю, что время для Кэссиди и моего шанса на счастливый конец, истекает, но это так. В своей записке Кэссиди предупредил меня, чтобы я не искала его. В любом случае, мне будет нелегко найти его, как бы он не скрывался. Мне нужно будет взглянуть на карты местности и вспомнить всё, что он рассказал мне о том, где мы находились, чтобы сложить воедино общее местоположение. Тем не менее, если он действительно считает, что он опасен для меня, и пытается уберечь меня от него, я могу представить, как он собирается и уезжает. Может быть, не навсегда. Но Кэссиди знает, как позаботиться о себе. Я полагаю, что он мог бы прожить в дикой местности штата Мэн долгие годы незамеченным. Я боюсь потерять возможность снова найти его.

Это больно, что он не захотел поделиться со мной своей историей.

Я так влюблена в него, но мы также были друзьями.

Я бы хотела, чтобы он доверял мне.

Я хотела бы, чтобы он знал, что может доверять мне, потому что я видела цвета его сердца и любила их все.

Но такому сломленному, как Кэссиди, мне нужно будет это доказать. И это именно то, что я собираюсь сделать: показать, как сильно я его люблю. Неважно, кем были его родители, это не меняет моих чувств к нему и не меняет мои мечты о будущем с ним.

— Вот мы и приехали, жучок, — говорит папа, занимая парковочное место.

К моему удивлению, я вернулась туда, где оказалась сегодня утром — в полицейское управление Миллинокета.

— Полицейский участок?

— Городской клерк находится в передней части здания.

Мы выходим из машины, входим в кирпичное здание и находим нужный офис на первом этаже слева.

Пожилая женщина поднимает глаза от стойки администратора.

— Добрый день.

— Здравствуйте, — говорю я, протягивая руку. — Я… Бринн Кадоган.

— Здравствуйте. Дженис Долби, — представляется она, пожимая мне руку и бросая взгляд на моих маму и папу.

— Это мои родители, Колин и Дженни.

— Приятно с вами познакомиться, — говорит она, вставая и пожимая им руки по очереди.

— Меня интересует, ведёте ли вы журнал или какую-нибудь учётную книгу записей о рождении.

— Вы имеете в виду свидетельства о рождении?

— Нет. Нет, я конкретно ищу…

Я изучаю её лицо, решая пойти другим путём.

— Мэм, вы давно живёте здесь, в Миллинокете?

— Шестьдесят два года, — гордо отвечает она. — Родилась и выросла здесь.

— Вы помните Портеров?

Она поднимает брови, выражение её лица становится напряжённым.

— Вы репортёры?

— Нет! Нет, мэм, — заверяю я. — Но меня интересует Кэссиди Портер.

— Знаете, он был найден мёртвым. В июне.

— Да, мэм.

Я киваю, поднимая свою футболку достаточно для того, чтобы показать мои заживающие раны.

— Я знаю. Я была его жертвой.

— Оооо Боже!

Она ахает, глядя на мои шрамы, потом снова на моё лицо.

— Чёрт возьми! Вы пропавшая девушка!

— Да, мэм.

— Наша Бринн была спасена человеком, который живёт в лесу, — делится мой папа.

— Вы не говорите…

— Да.

Я киваю.

— И я знаю, что это прозвучит странно, но человека, который спас меня, тоже звали Кэссиди Портер.

Её глаза расширяются.

— Боже мой.

— Мэм, в Миллинокете родились два Кэссиди Портера? Два Кэссиди Портера, живущих здесь?

— Нет, — говорит она. — Нет, насколько я помню. Только один. Маленький Кэссиди с разноцветными глазами.

Мой желудок падает, потому что она определённо говорит о моём Кэссе, а не Уэйне, и я киваю, чтобы она продолжила.

— Они с мамой уехали вскоре после суда. Больше я их никогда не видела.

— Никогда?

Она качает головой.

— Его дедушка Клири — Фрэнк Клири — время от времени приезжал в город, чтобы забрать свой чек от правительства — он был ранен во Вьетнаме, вы не знаете, но, я не очень помню, чтобы я видела Кэссиди.

— А где жил его дедушка Клири?

— Одному Богу известно, — отвечает она, качая головой и вздыхая. — Люди говорили, что он построил хижину высоко в северных лесах и жил там. Держался особняком. Ему принадлежало более 2000 акров против Бакстер-парка.

Мои глаза расширяются в неверии.

— Две тысячи акров?

Она кивает.

— Я могу показать вам съёмку с продажи, если хотите.

Я с энтузиазмом киваю, и она указывает на стол на четверых в центре комнаты.

— Садитесь. Сегодня здесь тихо. Посмотрим, что я смогу откопать.

Когда мы садимся, я замечаю, что брови моего отца нахмурены, как будто он что-то вычисляет в уме.

— Бринн, — произносит он, — это большая земля.

— Я знаю, — отвечаю я, но на самом деле я не очень хорошо представляю, сколько это стоит.

Мой отец разъясняет.

— Я не уверен, сколько здесь стоит земля, но предполагаю, что около 600 долларов за акр, а это значит, что твой Кэссиди сидит на более чем миллионе долларов.

— Ого.

— Ну вот, — говорит мисс Долби, держа в руках потрёпанную бежевую папку. — Была подшита прямо под «К» за Клири.

Она открывает её на столе, разворачивает карту, спрятанную внутри, и разглаживает её ладонями.

— Да, 2160 акров, примыкающих к государственному парку Бакстер, куплены за 135 000 долларов ещё в 1972 году. Продано Фрэнсису и Бертраму Клири.

Она замолкает, тихонько хмыкая, затем хватает стикер.

— Нужно связаться с мистером Клири — Бертом, то есть и сообщить ему, что теперь, когда Кэссиди умер, земля пустует.

Я собираюсь сказать, что она не пустует, и что Кэссиди не умер, но я не уверена, какие права у моего Кэссиди на землю Клири, поэтому я проглатываю свои слова. Если он не связан с Клири по крови, то может вообще не иметь прав на эту землю.

— Мисс Долби, — говорю я, — есть ли какой-нибудь шанс, что я смогу получить копию этой карты?

Она смотрит на моё бедро, где я показала ей шрамы от нападения, одаривает меня сочувствующим взглядом и пожимает плечами.

— Думаю, ничто не сможет навредить.

Она берёт папку и тащится с ней, по-видимому, к копировальной машине.

— Зачем тебе нужна эта копия? — шепчет мама через стол.

— Мне нужно изучить её, чтобы попытаться выяснить, где находится хижина Кэссиди.

— Ты не знаешь? — спрашивает она, выглядя, удивлённой.

Я качаю головой.

— Нет. Он отнёс меня туда с Катадин, и когда я оказалась там, я никуда не уходила, кроме путешествия к местному пруду.

— Когда тебя сегодня утром везли в город, ты ничего не видела?

Мне не очень хотелось об этом думать, но я вполне уверена, что Кэссиди накачал меня чем-то, чтобы я спала этим утром во время поездки. Это объясняет сильную головную боль, которая была у меня, когда я проснулась, в дополнение к рвоте в полицейском участке. Дело в том, что я понимаю, почему он это сделал. Он не хотел сражаться со мной по поводу отъезда и не хотел, чтобы я знала, как вернуться. Тем не менее, я не уверена, что моя мама поймёт, поэтому я держу это при себе.

— Я спала всё время.

— Ты не спишь так крепко, Бринн. Дверной звонок будит тебя.

— Прошлой ночью я вывихнула запястье, — объясняю я, собирая воедино правдоподобную историю. — Я приняла обезболивающее перед сном. Должно быть, оно вырубило меня.

Я спасена от необходимости говорить что-либо ещё возвращением мисс Долби, которая прикладывает палец к губам и протягивает мне копию топографической карты. Я подмигиваю ей, складываю её и передаю маме, которая засовывает её в сумочку.

— У вас были какие-либо другие вопросы о Кэссиди? — спрашивает она, бросая взгляд на стойку регистрации, которая остаётся тихой.

— Да.

Я делаю глубокий вдох.

— Мы можем посмотреть дату его рождения?

Она садится с нами за стол.

— В этом нет необходимости. Кэссиди Портер родился в те же выходные, когда была Великая Белая Пасхальная Буря 1990 года. Никогда этого не забуду. Мы получили тридцать шесть футов за сорок восемь часов. Воскресенье, 15 апреля 1990 года.

— Боже мой! — говорит мой мама. — Какая у вас память!

— В те выходные было больше смертей, чем рождений. — Мисс Долби печально качает головой. — Включая моего младшего сына, Вилли.

— О нет! — ахает моя мама, протягивая руку через стол, чтобы взять руку мисс Долби и сжать её.

Мисс Долби шмыгает носом.

— Да. Была весенняя оттепель, знаете ли. В воскресенье утром после церкви он пошёл на Катадин с другом. Намеревался быть дома к ужину. Никто не знал, что через несколько часов у нас выпадет такой снег. Эти мальчики были одеты в шорты и футболки, когда уходили. У них не было ничего, что им было нужно для такой пурги. Он попал в неё и так и не спустился.

— Мне очень жаль, — говорю я.

— Я думала, что мы потеряли Бринн на Катадин, — говорит мама. — Я ненавижу эту гору!

— Не надо ненавидеть этот холм, — отвечает мисс Долби, похлопывая маму по руке. — Не его вина, что дураки хотят на него залезть. — Она бросает взгляд на меня. — Не обижайтесь, мисс.

— И не думала, — говорю я.

Она отпускает руку матери и поворачивается ко мне.

— Не так уж много родилось в те выходные, если мне не изменяет память. Кэссиди Портер, конечно. И сын проповедника. Это трудно забыть. У жены проповедника, Норы, отошли воды в середине «Иисус Христос воскрес сегодня». Как водопад по всей первой скамье. Её подруга отвезла её в больницу, пока пастор Уэйн заканчивал службу.

Пастор Уэйн.

У меня кровь стынет в жилах, и я моргаю в шоке, глядя на неё.

— Ч-что вы сказали? Как звали пастора?

— Джексон Уэйн.

«О, Боже мой».

Мисс Долби продолжает:

— Пастор Уэйн закончил проповедь и остался на кофе после неё, потому что это была Пасха и всё такое, а все знают, что первые роды занимают целую вечность. Около полудня он подошёл к своему дому, чтобы переодеться, но к тому времени, когда он был готов последовать за Норой в больницу, снег валил как из ведра. Дороги непроходимы. Не думаю, что он видел малыша Джексона до утра вторника.

— Джексон Уэйн, — бормочу я, кусочки огромной головоломки складываются вместе в моей голове, когда я вспоминаю, как я впервые встретила «Уэйна».

«Они зовут меня Уэйн».

«Я знаю эту гору».

«Я местный, родился в Миллинокете».

«Я мог бы тебе помочь».

— Джексон Уэйн младший. Его звали Джей-Джей, — говорит мисс Долби, задумчиво постукивая себя по подбородку. — Странное явление в ретроспективе.

— Почему это?

— Ну… сын методистского пастора и сын серийного убийцы, родившиеся в одну и ту же ночь, в одном и том же месте, во время одной из самых страшных бурь века.

— Джексон Уэйн младший, — говорю я, затаив дыхание. — Эм, Джей-Джей — он был сыном пастора?

Она смотрит на меня и вздыхает.

— Да. Но, Боже мой, вы бы никогда не догадались. Он был настоящим исчадием ада.

Её лицо мрачнеет.

— Вы знаете, что говорят о детях пасторов, не так ли? Ну, этот был худшим из всех, что я когда-либо видела.

— Как же так?

Она встряхивает головой, словно отгоняя плохое воспоминание.

— В районе Уэйнов пропало много животных. Дети были в крови, напуганные, как будто дьявол преследовал их до того, как они вернулись домой, но они не сказали бы, кто это сделал. Джей-Джей всегда попадал в неприятности, но его родители были такими хорошими людьми, что никто не знал, что делать. Он был манипулятором, знаете ли, надевающим одно лицо для своих родителей, а другое для мира. Скажем так, когда Уэйны переехали в приход на юге, нам было жаль прощаться с Джексоном и Норой, но никому не было грустно смотреть, как уезжает Джей-Джей.

Я смотрю на отца, сидящего напротив меня, и он поднимает брови.

— Должно было… должно было быть… в те выходные в больнице царил хаос.

— Это правда, — подтверждает мисс Долби, не обращая внимания на многозначительный обмен между мной и моим отцом.

— Рядом с нами федеральная автострада I-95. Люди путешествуют, навещая родственников на праздник. Машины разбиваются направо и налево. Люди поскальзываются на льду. Обморожения. Это было бы что-то с чем-то.

— Мы не хотим отвлекать вас от работы, — ровно произносит моя мама, похлопывая мисс Долби по руке. — Мы ужасно сожалеем о вашем сыне. О Вилли.

Мисс Долби кивает.

— Он был хорошим мальчиком. Ему было всего пятнадцать, когда я потеряла его в тот Пасхальный день.

— Мне очень жаль, — произносит отец.

Мы все встаём, пожимая руку мисс Долби, чтобы попрощаться, когда я спрашиваю:

— Вы сказали, что Уэйны переехали. Но сохранили ли они здесь какую-нибудь собственность?

— Хмм. Да. Теперь, когда вы упомянули об этом, да. Рыбацкая хижина на озере у Катадин. Но я не видела никого из них в городе, по крайней мере, десять лет. Я бы не узнала Джей-Джея, даже если бы столкнулась с ним.

Она вздрагивает.

— От этого ребёнка у меня всегда мурашки по коже бегали. Что-то… ох, я не знаю… не так с ним, я полагаю. Вы когда-нибудь встречали кого-нибудь такого? Немного не в себе?

— Да.

Я киваю её удаляющейся фигуре.

— Да, встречала.

Отец берёт меня за руку и выводит меня и мою маму обратно из комнаты в коридор.

— Перепутаны при рождении, — шепчет моя мама.

Я сглатываю, потому что это одновременно диковинно и очевидно.

— Как такое возможно? — спрашиваю я.

Папа вздыхает.

— Неожиданная метель на праздник. Хаос в больнице. Люди, едущие навестить семью. Автомобильные аварии. Перебои в подаче электроэнергии. Два маленьких ребёнка, рождённых при таких обстоятельствах? Могло случиться всё, что угодно.

— Пойдёмте, — говорю я им, направляясь к входной двери.

— Куда теперь? — спрашивает моя мама.

— В больницу.

***

Когда мы прибываем в главную больницу Миллинокета, мы идём по указателям к информационной стойке.

— Добрый день, — говорит молодая женщина, сидящая за столом. — Пришли на часы посещений?

— Нет, — говорит папа, удивляя меня, делая шаг вперёд и тепло улыбаясь. — Вообще-то, мы пытаемся разгадать небольшую тайну.

— Вот как? — спрашивает администраторша, улыбаясь моему отцу. Он всегда был очарователен.

— Да, конечно. Моя дочь, вот, Бринн, родилась в этой самой больнице в 1987 году.

— О боже! С возвращением!

— Мы ехали с озера Портидж, где у нас есть летний домик, когда у моей жены… —

папа обнимает маму и притягивает её к себе, — начались схватки. Ну, я съехал с шоссе, и, слава Богу, что эта больница была здесь и ждала нас.

— Аминь! — предлагает администратор.

Папа смеётся и кивает.

— В самом деле, Аминь!

— Что потом?

— Ну, мы провели здесь две ночи, и за нами присматривала замечательная медсестра. И знаете что? Спустя все эти годы, мы здесь, снова в этой лесной глуши, и подумали, почему бы нам не воспользоваться шансом зайти и сказать ей спасибо.

— О, черт возьми! Это так, так, так мило!

Мой отец опирается локтём на стойку и одаривает её улыбкой в тысячу мегаватт, с которой выигрывал все свои самые трудные судебные дела.

— Как вы думаете, вы могли бы помочь нам?

— Конечно! — говорит она, заговорщически улыбаясь каждому из нас. — Что я могу сделать?

— Вы знаете имя той медсестры из родильного отделения, которая здесь уже…

— Типа, сто лет? — серьёзно спрашивает молодая женщина.

Клянусь, я вижу, как мама украдкой закатывает глаза, но, к её чести, она кивает и улыбается.

— Всего тридцать, дорогая.

— Бетти Лэндон тут уже давно, — говорит администраторша.

— Вы уверены? — спрашивает мой папа. — Бетти. Хмм. Имя Бетти кажется правильным.

Молодая женщина шепчет:

— Она принимала роды у моей мамы, а ей тридцать восемь!

— Тогда Бетти наша девчонка! — радуется мой папа.

— Она здесь сегодня. Хотите, я посмотрю, свободна ли она, чтобы спуститься и быстро поздороваться?

— Оу, — произносит он, — вы бы могли?

— Конечно!

Я смотрю, как администраторша берёт трубку, просит позвать с Бетти, рассказывает нашу историю, и торжествующе улыбается моему отцу.

— Вы все садитесь вон за тот стол. Я отправлю её к вам, когда она сюда спустится, хорошо?

— Кто лучший? — спрашивает папа.

— Я? — спрашивает она его, хихикая.

Он кивает, указывая на неё двумя указательными пальцами.

— Вы!

Мама берёт меня за руку и ведёт к столу, подавляя смешок.

— Он неисправим.

— Тебе повезло, что он предан тебе, — говорю я.

— Да, — соглашается она, сжимая меня крепче. — И тебе.

Мы садимся, и через секунду к нам присоединяется папа.

— Больше пчёл слетается на мёд, а?

— Ты можешь очаровать весь улей, — говорю я.

Мгновение спустя пожилая чернокожая женщина останавливается у стойки администратора, затем смотрит в нашу сторону, улыбаясь нам, когда подходит к столу и встаёт позади единственного свободного стула.

— Я Бетти Лэндон. Я так понимаю, вы меня искали?

— Мисс Лэндон, — говорю я, вставая. — Вы не присоединитесь к нам на минутку?

Она кивает, садится на стул и поправляет свой светло-голубой кардиган.

— Здесь холодно. Наверху мы поддерживаем тепло для маленьких детей, знаете ли.

— Конечно, — кивает мама.

— Вы хотели поговорить со мной? — спрашивает Бетти, глядя на моего отца.

— Боюсь, под ложным предлогом, — произносит отец. — Бринн?

— Я не здесь родилась, — говорю я, чувствуя себя немного не по себе, когда улыбка мисс Лэндон исчезает. — Но я не хочу ничего плохого. У меня только пара вопросов, и я надеялась, что вы сможете мне помочь.

Она прочищает горло, отстраняясь от нас, в её глазах настороженность.

— Вопросы о чём?

— В воскресенье, 15 апреля 1990 года, здесь родились двое детей: Джексон Уэйн-младший и Кэссиди Портер. Есть ли шанс, что вы работали в ту ночь?

— Великая Белая Пасхальная Буря, — произносит она, откидываясь на спинку стула, затем делает глубокий вдох и кивает.

— Плохое время. Да, я была здесь. Я помню.

— Плохое время? — спрашиваю я.

— Ни один грузовик не мог проехать несколько дней.

Она снова качает головой.

— Если раненные могли добраться сюда, мы им помогали. Но персонал, который был здесь, когда разразилась буря, оказался в ловушке. Мы пробыли тут, ох, полагаю три дня подряд.

— Должно быть, это было утомительно, — замечает мама.

— Очень, — соглашается мисс Лэндон.

Я тянусь к её руке, отчаянно пытаясь выяснить всё, что можно о Джексоне и Кэссиди.

— Эти два маленьких мальчика. Они родились в то воскресенье.

— Да. Я помню, что у нас родились два мальчика во время той бури, потому что позже нашли двух местных мальчиков мёртвыми на Катадин, и все говорили, что природа уравновесила себя.

Я знаю, что она говорит о Вилли Долби и его друге, и вздрагиваю от ужасной банальности.

После вздоха, она продолжает.

— Я не присутствовала ни на одних из родов. Я присматривала за малышом в отделении интенсивной терапии новорождённых. Он был в бедственном положении. И тоже не выжил.

— Мне жаль, — говорю я и делаю паузу, прежде чем спросить: — Вы не помните, кто ещё работал в ту ночь? В те выходные? А именно, кто мог участвовать в родах?

— Могли быть… ах… хмм.

Она кивает, её губы опускаются.

— Кто? Кто был здесь?

— Ну, доктор Гордон. И доктор Максвелл.

У меня такое чувство, что мы ещё не дошли до «ах… хмм».

— Кто ещё?

— Медсестра Хамфрис. Тереза Хамфрис. В ту ночь она была дежурной медсестрой. Фактически, старшая медсестра родильного отделения. Она пробыла тут все три дня.

— Вы не возражаете, если я спрошу, почему вы так сказали «ах», когда вспомнили её?

Мисс Лэндон вздыхает, глядя на меня печальными глазами.

— Конечно, сейчас её уже нет. Ей тогда было почти семьдесят.

— Было что-то тревожное на счёт медсестры Хамфрис?

— Почему вы спрашиваете об этих мальчиках? — задает она встречный вопрос, её лицо становится холодным. — Потому что мне действительно нужно возвращаться к р…

— Возможно ли, что их перепутали? — выпаливаю я. — Возможно ли, что в какой-то момент между их рождением и выпиской, что младенцы были перепутаны?

Её глаза расширяются, она качает головой, отодвигает стул от стола и встаёт.

— Простите, ребята, но профсоюзы медсестёр не очень-то благосклонно относятся к подобным разговорам. Мне нужно вернуться наверх.

Я тоже встаю и тянусь к её руке, которую мягко удерживаю.

— Пожалуйста, мисс Лэндон, я не могу выразить, как отчаянно нуждаюсь в этой информации. Я умоляю вас…

Медсестра смотрит на меня, в её глазах сомнение. Она наклоняется ближе ко мне, её голос тихий.

— Тереза Хамфрис умерла в мае 1990 года. Разберитесь с этим.

Она грустно улыбается мне, поворачивается и уходит.

«Мне нужен интернет», — думаю я, когда выхожу из-за стола и молча направляюсь к машине, мои родители следуют за мной по пятам, спрашивая о прощальных словах Бетти Лэндон.

«Подожди меня, Кэсс. Я иду, любовь моя».

«Я обещаю тебе, я иду».

Глава 32

Кэссиди

Высадить Бринн у полицейского управления Миллинокета было самой трудной вещью, которую я когда-либо делал в своей жизни, но теперь, когда я знаю правду о себе — что я причиняю людям боль, как мой отец, что я такой же убийца, как и он, — я немного утешаюсь мыслью, что вовремя увёз её от себя.

Теперь, когда я потерял Бринн, это единственное утешение, оставшееся в моей жалкой жизни.

У меня была долгая двухчасовая поездка, чтобы подумать об Уэйне, и я не могу сказать, что сожалею о том, что убил его, что очень беспокоит меня. Отнятие человеческой жизни разорвало бы на части хорошего человека. Но я не хороший человек. Меня не волнует, что я убил его. Если быть честным, я бы убил его сто раз, если бы это означало сохранить мою Бринн в безопасности.

Но полное отсутствие сожаления у меня за содеянное — какой-либо толики вины или раскаяния — беспокоит меня. Я забрал человеческую жизнь. Разве я не должен чувствовать себя плохо из-за этого? То, что я этого не чувствую, словно ещё один шаг в ад, это моё превращение в Пола Айзека Портера, ещё один показатель того, что перемены начались.

Когда я возвращаюсь домой, солнце встаёт, но мне невыносимо видеть его великолепие. Я паркую квадроцикл в стойло, затем слезаю с него и вслепую ковыляю в соседнее стойло Энни.

Я дома, а Бринн ушла.

И я никогда не буду любить — или буду любимым — снова.

Я сползаю по стене на сено, подтягиваю колени к груди и опускаю голову, позволяя своему гневу, страху, горю и полнейшему изнеможению вырываться из меня бесконечными ревами ярости. Я кричу и ору, моё никчёмное сердце истекает кровью в самом тёмном уголке моего жалкого мира. Я пугаю Энни до полусмерти, и она блеет от беспокойства, пока я не останавливаюсь, сворачиваясь в клубок и плачу как ребёнок, моё тело содрогается от рыданий, до тех пор, пока я, в конце концов, не засыпаю.

Когда я просыпаюсь, уже далеко за полдень. Энни нужно доить, а девочек кормить. Во всём остальном это место может катиться к чертям. Меня это больше не волнует. Куда бы я ни посмотрел, теперь я буду видеть Бринн. Я буду помнить её улыбки и вздохи, то, как она напевала песни «Битлз» и хихикала надо мной, то, как её сладкое тело прижималось к моему, такое доверчивое, и то, как она говорила, что любит меня. На сладкое короткое мгновение она наполнила мою унылую, жалкую, недостойную жизнь цветом и нежностью.

Эта усадьба, которая когда-то была моим убежищем, потом моим раем, теперь мой ад. Мне невыносимо здесь оставаться, но это даже не вариант.

Мне нужно двигаться дальше. Немедленно.

Теперь я убийца. Убивающий сын серийного убийцы. Это только вопрос времени, когда они придут за мной, и когда это случится, они ни за что на свете не поверят, что я убил этого парня случайно. Они только взглянут на мою фамилию и отправят меня в тюрьму.

Если только я не убегу.

Я собираюсь упаковать то, что мне нужно, включая остатки дедушкиных бумажных денег, и направиться на север. Всё ещё июль, а это значит, что у меня есть два месяца хорошей погоды. Я смогу найти новое место, чтобы построить свою собственную хижину. Четыре стены с самодельным камином и дымоходом к концу сентября. Я пережду зиму, убивая всё, что мне нужно для выживания — лося ради мяса, медведя ради его шкуры, гусей за их жир и перья. Я никогда раньше не убивал млекопитающих, но какое это теперь имеет значение? Я убил человека, человеческое существо. Я отказался от единственной женщины, которая могла бы любить меня. Я чувствую себя мёртвым внутри. Моральный кодекс, с которым я прожил всю свою жизнь, тоже может быть мёртв.

Что касается Энни и девочек, я могу либо на квадроцикле довезти до магазина, либо отпустить на свободу, зная, что они, вероятно, не смогут постоять за себя в дикой природе больше одного-двух дней. До Бринн они были моими единственными друзьями. Я должен им больше, чем смерть от когтей рыси или медведя, поэтому я решаю отвезти их в город сегодня вечером. Я привяжу Энни у входа в магазин, а девочек оставлю в закрытом ящике у двери. Надеюсь, что люди, которые там работают, найдут для них жильё. По крайней мере, у них будет шанс выжить.

Я не хочу рисковать быть замеченным, поэтому уеду в час ночи, когда мир самый тёмный. Пока же я могу подготовиться к отъезду, чтобы оставить это место позади.

Энни толкает меня своей головой, тихонько блея, и я хватаю металлическое ведро со стены, ставлю его ей под соски и становлюсь на колени рядом с ней.

— Я отвезу тебя в магазин позже, — говорю я ей. — Я уверен, что кто-нибудь там найдёт для тебя дом. Надеюсь, что так.

Единственный звук — это стук струй молока о металлическое ведро.

— Я отпустил Бринн, — исповедуюсь я Энни, моё сердце всё ещё бьётся, хотя и умирает. — Я должен был. Я не хорош для неё.

Надеюсь, её никто не побеспокоил. Надеюсь, её разбудил добрый полицейский и помог понять, где она находится. Я раздумывал, оставить ли записку приколотой к её рубашке, и, в конце концов, решил сделать это. Я знаю, как тяжело ей было прощаться с Джемом. Она из тех женщин, которые любят долго и упорно, и если бы я хотя бы не попытался дать ей какое-то завершение, она могла бы потратить время, оплакивая нас. Я надеюсь, что моя записка скажет ей достаточно, чтобы отпустить меня и дать ей толчок двигаться дальше от нашего месяца, проведенного вместе.

Месяц.

Потребовался всего месяц, чтобы изменить всю мою жизнь.

Когда это началось, я был одинок, но знал, кто я такой.

Теперь? Я знаю, что значит любить кого-то. Я знаю, что значит быть любимым в ответ. И я знаю, что превращаюсь в монстра, как я всегда и боялся.

Я не из тех, кто жалеет себя, но будь я проклят, если не чувствую немного жалости к себе прямо сейчас. Я не был рождён для счастливой судьбы. Я знаю это. Но как же я жаждал этого. И с Бринн я почти обманул себя, поверив, что это возможно.

Но это было не так.

Это никогда не было возможным.

Сыновья убийц не заслуживают счастья.

Они рождены расплачиваться за грехи своих отцов.

Я заканчиваю с Энни, выношу ведро с молоком на улицу и выливаю его в деревья. В нём больше нет необходимости, потому что завтра я уезжаю.

Обычно я беру ведро, ополаскиваю его и вешаю его обратно на крючок в сарае, но и в этом тоже нет никакого смысла, поэтому я отбрасываю его ногой.

Идя к дому, я не поднимаю головы, пока не добираюсь до ступенек, глупо надеясь избежать воспоминаний о Бринн, когда поднимаюсь на крыльцо. Но она…

Везде.

Я вижу её в кресле-качалке, обнаженную под одеялом, с чашкой чая в руках, когда солнце встаёт над Катадин. Я вижу, как она уютно устроилась у меня на коленях, её волосы щекочут мне шею, когда мы вместе смотрим на закат. Я слышу её вздох, когда ловлю на себе её взгляд, пока рублю дрова, и облизывание её губ, чтобы сказать мне, что она хочет ещё один поцелуй.

Я открываю дверь и вхожу внутрь, и вот она снова смотрит «Площадку» рядом со мной на диване, идёт босиком по гостиной, её маленькие ножки мягко ступают по ковру. Она на кухне, моет посуду, жарит форель, пойманную в ручье, и поворачивается ко мне от плиты, чтобы улыбнуться. Она выбирает книгу с полок под окном, прыгает в мои объятия, чтобы покрыть моё лицо поцелуями, и она… она… она…

Нигде.

Сдавленный всхлип вырывается из моего горла, и я хватаю первое, что вижу, — деревянную трость деда, прислонённую к входной двери, и набрасываюсь на комнату. Я разбиваю маленькие безделушки, принадлежавшие моей матери, опрокидываю ногой кофейный столик. Я швыряю лампу и книги в твёрдом переплёте в оконные стёкла, пока они не разбиваются, а затем размельчаю большие куски стекла в крошечные осколки, ударяя по ним тростью. Я шествую на кухню и бросаю стулья в шкафы, уничтожая и то, и другое. Поднимаю стол и швыряю его в гостиную, наблюдая, как две ножки отламываются, когда он грохается на перевернутый кофейный столик.

Я ненавижу этот дом, где прятался большую часть своей жизни.

Он никогда не будет домом снова.

Задыхаясь от напряжения, я отшвыриваю от себя трость и упираюсь руками в раковину, склонив голову, когда отчаянный, пронзительный звук поднимается из моего горла. Моё тело сотрясается от такой глубокой и полной скорби, что я не могу придумать ни одной причины, чтобы продолжать жить.

Бринн везде.

Бринн нигде.

Я потерян.

Глава 33

Бринн

Мы возвращаемся из больницы в полдень, и я спрашиваю отца, могу ли я воспользоваться его ноутбуком, чтобы провести кое-какие исследования. Он сидит с мамой в гостиной люкса и смотрит телевизор, а я открываю двери на террасу с видом на озеро Фергюсон и провожу собственное небольшое киберраследование.

Я практически уверена, что Кэссиди Портер и Джексон Уэйн-младший были перепутаны при рождении, но, несмотря на то, что я точно знаю, что «Уэйн» был сыном Пола Айзека и Розмари Клири Портер, у меня нет никаких доказательств того, что «Кэссиди» (мой Кэсс) — сын Джексона и Норы Уэйн. Мне нужно найти доказательство этому, прежде чем я вернусь к нему.

Моё запястье беспокоит меня, когда я печатаю, но ничто не помешает моему поиску. Я принимаю адвил, чтобы справится с болью от растяжения связок.

Я начинаю с Терезы Хамфриз, ища в интернете любую информацию, которую я могу найти о ней. Некролог без труда появляется в северном регистре страны. Тереза (Даарио) Хамфриз родилась в Бангоре и переехала в Миллинокет со своим мужем Гейбом в 1962 году. Она работала старшей медсестрой в родильном отделении в больнице общего профиля Миллинокета до 30 апреля 1990 года и умерла 22 мая 1990 года.

Я задерживаюсь здесь на мгновение, внимательно рассматривая даты и желая, чтобы некролог содержал больше информации о причине смерти. Она ушла на пенсию всего за двадцать два дня до смерти? Была ли она больна? Или это было совпадение, что эти два события были так близко друг к другу?

Расстроенная, я быстро просматриваю остальную часть некролога, мои глаза останавливаются на самом последнем предложении: вместо цветов семья просит сделать пожертвования от имени миссис Хамфриз в Национальный фонд по борьбе с опухолью головного мозга.

Мои губы приоткрываются, когда я перечитываю короткое предложение, и предупреждение Бетти Лэндон возвращается ко мне: Тереза Хамфриз умерла в мае 1990 года. Разберись с этим.

Опухоль мозга.

У Терезы Хамфрис, должно быть, была опухоль мозга, и Бетти Лэндон это знала.

Я открываю новую интернет-сессию и набираю «симптомы опухоли мозга».

Клиника Майо перечисляет несколько симптомов опухоли головного мозга, включая головные боли и тошноту, которые Тереза Хамфрис могла бы объяснить, как одно из тысячи других неопасных состояний. Но самый тревожный симптом для меня — это «путаница в повседневных делах». Для кого-то вроде медсестры Хамфриз, которой доверяли жизнь младенцев в течение почти трёх десятилетий, уход за детьми был бы «повседневным делом». Но подмена их в особенно хаотичный вечер могла быть результатом «путаницы».

Это маленькая победа, которая делает мою теорию перепутывания младенцев более правдоподобной, но у меня всё ещё нет доказательств. Как я могу получить доказательства? Я задаюсь вопросом. Это то, что мне нужно, прежде чем я поеду к Кэссиди со всей этой информацией. Железное доказательство того, что он не сын Пола Айзека Портера.

Открыв новое интернет-окно, я набираю «Нора и Джексон Уэйн». Если бы Уэйны согласились дать образец ДНК, который можно было бы сравнить с ДНК Кэссиди, я могла бы получить окончательное доказательство.

Тут же появляется веб-страница Объединённой методистской церкви Виндзора, штат Род-Айленд, и я нажимаю на неё, наклоняясь вперёд в своём кресле. Изображение белой дощатой церкви в стиле Новой Англии украшает домашнюю страницу, и я нажимаю на вкладку «О нас», затем на вкладку «Наша команда служения». И когда на экране появляется лицо пастора Джексона Уэйна, я ахаю.

Внезапные слёзы затуманивают моё зрение, когда мои пальцы отрываются от клавиш, чтобы проследить линии лица Джексона Уэйна-старшего.

Это лицо Кэссиди через тридцать лет.

Светлые волосы седые, кожа обветренная, но это лицо — точная копия лица моего Кэсса, вплоть до трёх завораживающих родинок на левой щеке пастора.

— О, Боже, — бормочу я, глядя на постаревшую версию лица, которое люблю больше всего на свете, и что-то пробуждается во мне.

У меня не никаких сомнений в том, что пастор Уэйн — биологический отец Кэссиди, и если нет другого способа доказать это, я сама поеду в Род-Айленд. Но это займёт целый день до возвращения к Кэссиди, когда я надеялась сегодня днём и вечером просмотреть топографическую карту в поисках приблизительного местоположения его хижины. Мой отец уже арендовал мне на завтра квадроцикл в магазине «Золотой мост», о котором Кэссиди упоминал пару раз.

Прежде чем разочарование берёт надо мной верх, я вспоминаю, что я вообще не видела записей о рождении двух мальчиков. Может быть, я смогу начать с этого завтра.

А пока мне нужно спуститься вниз, в бизнес-центр отеля, и распечатать всё: информацию о буре 1990 года, некролог медсестры Хамфрис и эту фотографию пастора Джексона Уэйна. Завтра я заеду в полицейский участок и попрошу у Марти или Лу копию ДНК отчёта, подтверждающего, что нападавшего звали Кэссиди Портер.

Мне всё ещё нужны твёрдые доказательства того, что мой Кэссиди родился Джексоном Уэйном-младшим, но я чувствую, что становлюсь ближе.

Жди меня, Кэсс.

Я иду.

***

На следующее утро ровно в девять часов я нахожусь в офисе городского клерка с моей увеличивающейся в размерах папкой с информацией, и к моему великому облегчению мисс Долби снова работает за стойкой.

Сегодня я надеюсь получить копии свидетельства о смерти Терезы Хамфриз, а также свидетельства о рождении Кэссиди Портера и Джексона Уэйна-младшего. Я просмотрела требования для запроса дубликатов таких документов, и технически я должна состоять в родстве с этими людьми, чтобы запросить их жизненные записи. Однако вчера мисс Долби была такой услужливой и отзывчивой, что я отчаянно надеюсь, что сегодня она окажется такой же сговорчивой.

Её теплая улыбка говорит мне, что мне может просто повезти.

— Мисс Кадоган. Вы хорошо выглядите сегодня утром!

— Спасибо, мисс Долби. Пожалуйста, зовите меня Бринн.

— Что ж, тогда ты хорошо выглядишь, Бринн. — Она поднимает брови. — Чем я могу тебе помочь сегодня?

Я решаю не ходить вокруг да около.

— Я надеялась получить копии свидетельств о рождении Джексона Уэйна-младшего и Кэссиди Портера.

— Хмм, — произносит она, поджимая губы. — Кэссиди Портер не проблема, потому что он мёртв. Но Джексон Уэйн-младший? Я не знаю. Вы ведь не родственники, не так ли?

Я глубоко вздыхаю.

— Что, если бы я им была?

— Что ж, тогда я не могу стоять на пути твоих поисков родственников, верно? — лукаво отвечает она.

Я улыбаюсь.

— Мисс Долби, я ищу записи о рождении моих кузенов Джексона Уэйна-младшего и Кэссиди Портера. А также, если возможно, свидетельство о смерти моей тёти Терезы Хамфриз.

Она кивает мне.

— Просто заполни эту форму, Бринн. Я сделаю для тебя копии.

Я заполняю бланк, отмечая галочкой «кузина», «кузина» и «племянница» в записях, и жду у стойки, пока мисс Долби вернётся с копиями.

В свидетельствах о рождении будет указано, что мальчики родились в один день, а в свидетельстве о смерти Терезы Хамфриз должно быть указано, что она умерла от опухоли головного мозга, что подтвердит информацию из некролога. Моей следующей остановкой будет полицейский участок, чтобы получить копию ДНК теста на Кэссиди Портера, а затем мне нужно, чтобы мои родители отвезли меня к магазину «Золотой мост», где я получу свой квадроцикл.

Вчера вечером мы с отцом провели около двух часов, склонившись над топографической картой, и если мои расчеты верны, то до пруда Харрингтон от магазина примерно четырнадцать миль. Я была там дважды. Я обойду вокруг пруда в поисках камня Бринн и попытаюсь дойти оттуда до усадьбы Кэссиди по памяти.

А потом? О, Боже. Моё сердце бешено колотится. А потом я поделюсь всем, что узнала, и буду надеяться на чудо, что наша история только начинается.

— Вот то, что тебе нужно, — говорит мисс Долби, кладя три документа на стойку. — Что-нибудь ещё?

— Нет, спасибо, — благодарю я, засовывая бумаги в свою картонную папку. — Большое вам спасибо за помощь.

— Ты даже не взглянула на них, — говорит она.

— Я посмотрю. Но они больше для кого-то другого, чем для меня.

— Хмм, — бормочет она. — Любопытная запись в свидетельстве о рождении Джей-Джея. Никогда раньше этого не замечала.

Я смотрю ей в глаза, прежде чем открыть папку. Первый документ — свидетельство о смерти Терезы Хамфриз, и, как я и предполагала, причиной смерти значится опухоль мозга. Если она умерла всего через три недели после выхода на пенсию, то, вероятно, она совершала ошибки неделями, если не месяцами. Неудивительно, что медсестра Лэндон не хотела говорить об этом. Но я безмолвно благодарю её в своём сердце за то, что она привела меня в нужное направление.

Я перехожу к следующему документу — записи о рождении Кэссиди Портера. Я просматриваю имена его родителей, место, дату и время его рождения, а также его пол и расу. Кажется, что всё в порядке, и документ подписан Элиасом Максвеллом, доктором медицины.

Мои пальцы дрожат, когда я пролистываю последний документ — запись о рождении Джексона Уэйна-младшего, также подписанную Элиасом Максвеллом, доктором медицины, кладя её рядом с записью Кэссиди Портера для сравнения. Имена родителей, проверено. Место, дата и время рождения проверены и почти идентичны Кэссиди Портеру. Мальчики родились с разницей в девятнадцать минут, что только увеличивает представление о хаосе, царящем в ту ночь в родильном отделении.

Пол — мужской. Раса — белая. Галочка. Галочка.

Хмм. Я прищуриваюсь, наклоняясь ближе к ксерокопии документа.

Рядом с расой есть что-то ещё. Маленькая нацарапанная заметка рядом со словом «Белая». Мои губы раскрываются от изумления и облегчения, когда я понимаю, что там написано «врожденная гетерохромия радужки».

— Врожденная гетерохромия радужки, — выдыхаю я, глядя на мисс Долби глазами, без сомнения, шириной с блюдце.

Она пожимает плечами.

— И разве это не самое странное? Потому что у меня довольно хорошая память, и я помню Кэссиди мальчиком с разноцветными глазами, а не Джей-Джея. Что ж. Старею, я полагаю.

Она похлопывает меня по руке, когда кто-то входит в офис позади меня.

— Береги себя, Бринн.

Я отворачиваюсь от неё, чувствуя, как моя улыбка начинается с пальцев ног, которые впиваются в резиновую подошву шлёпанцев. Это чувство восторга — счастья, надежды и благодати — поднимается оттуда вверх по моим ногам, к животу, к сердцу, к голове, и я стою там, в офисе городского клерка Миллинокета, со счастливыми слезами, текущими по лицу, улыбаясь, как будто я только что выиграла в лотерею.

И я это сделала.

Это моё доказательство.

В этом свидетельстве о рождении, подписанном врачом, который принимал Джексона Уэйна-младшего, есть нацарапанная заметка с подробным описанием необычного цвета его глаз. Может быть, потому, что это было такой редкостью. Или, может быть, потому, что он заметил, что сестра Хамфрис была сбита с толку и нуждалась в дополнительной информации, чтобы отличить детей друг от друга.

Меня не волнует, почему.

Меня волнует только то, что она там есть.

Меня волнует только то, что это даёт нам с Кэссом шанс быть вместе.

***

— Милая, ты уверена, что справишься? — спрашивает мама после того, как владелец магазина «Золотой мост» объясняет, как работает первоклассный «Аутлендер» 2017 года и даёт мне шлем. — Ты встала ни свет ни заря. И твоё запястье ещё не зажило. Пусть твой отец поедет вместо тебя.

Я уже сижу на квадроцикле, но поднимаю глаза на маму и протягиваю к ней руки.

— Спасибо тебе за всё. Я не могу дождаться, когда ты познакомишься с Кэссиди.

— Бринн, пожалуйста, позволь своему отцу…

— Я люблю тебя, мама, — твёрдо говорю я, отпуская её руки и надевая шлем. — Я поеду.

— Ты знаешь, куда едешь, жучок? — спрашивает папа, кладя руку мне на плечо.

— Не совсем, — отвечаю я, качая головой. Затем улыбаюсь ему, и он протягивает мне картонную папку, которую я засовываю в боковое отделение. — Более или менее.

— Уже полдень. Как ты думаешь, когда ты туда доберёшься?

— Ну, ему потребовалось около трёх часов, чтобы добраться до магазина и обратно. Так что… я понятия не имею.

— Ты знаешь, куда ехать?

Я смотрю на GPS, который мой отец купил в магазине бытовой техники. Он пристёгнут к моему запястью липучкой, и мы загрузили координаты, которые, по-нашему мнению, соответствуют местоположению пруда Харрингтон. Из того, что я могу сказать по картам Google, это будет беспрепятственная поездка примерно десять миль, но там может быть немного — как это назвал Кэсс? О, да — зарослей после этого.

Я завожу мотор, как мне показали, и с улыбкой смотрю на родителей.

— Не беспокойтесь. Увидимся завтра?

Отец обнимает маму, прижимая к себе, а она вытирает глаза и кивает.

— Будь осторожна, жучок.

— Мы любим тебя, Бринн. Увидимся завтра.

Я не машу рукой, выезжая со стоянки на Голден-Роуд. На самом деле, ветер в моё лицо ощущается действительно хорошо, моё запястье не беспокоит меня (благодаря трём таблеткам «Адвила»), и я всегда любила думать во время вождения.

Я думаю о Кэссиди.

Я думаю о том, как он спас меня от Уэйна в тот день на Катадин и унёс на спине в безопасное место.

Я думаю о том, как он скользнул в постель рядом со мной, когда я попросила его об этом, прижимая меня к себе всю ночь напролёт, и как я просыпалась от его пения.

Я думаю о том, как он снова поднимался на Катадин, чтобы найти телефон Джема, и как он сурово корил себя за то, что не смог его найти.

Я думаю о том, как он рубил дрова без рубашки и болтал с Энни, пока доил её, а в солнечные дни ловил ручьевую форель.

Я думаю о том, как поцеловала его в первый раз, когда мы, прижавшись друг к другу на диване, смотрели вместе фильм.

Я думаю о том, как он смотрел на меня, называя величайшим сокровищем своей жизни, когда занимался со мной любовью.

Я думаю, что буду любить Кэссиди до самой смерти, и я надеюсь — о, Боже, я так чертовски сильно надеюсь, — что он не шутил, когда написал в этой записке, что тоже любит меня.

Я думаю, что он заслуживает знать, кто он такой, и я надеюсь, что знание того, что он сын Норы и Джексона Уэйна, освободит его от ужасного бремени, которое, как я подозреваю, он всегда нёс.

Я думаю, что однажды я хотела бы стать его женой и матерью его детей. Я хотела бы каждую ночь засыпать с этими сильными руками вокруг меня, и просыпаться каждое утро с этими прекрасными голубым и зелёным глазами.

Я думаю, что если Кэссиди — моё будущее, то я буду самой счастливой девушкой в мире.

Голос в навигаторе говорит мне свернуть на Телос-Роуд, где я остаюсь на протяжении двух миль, прогоняя свои мысли прочь, чтобы сосредоточиться на дороге. Это двухполосная грунтовая дорога для лесозаготовок, думаю я, с густым лесом по обе стороны. Я чуть не пропускаю свой следующий поворот направо, на однополосную дорогу, по которой ездили другие квадроциклы, направляясь к пруду Харрингтон, который огибает границу земли Клири. Теперь я подпрыгиваю на ухабах, но ничто не может заставить меня повернуть назад. Я сделаю это. Я почти на месте.

Я снова сворачиваю направо на другую грунтовую дорожку, моё сердце трепещет от волнения, чтобы поделиться всем, что я узнала с Кэссиди. Что он скажет? Что он подумает? Поверит ли он мне? И после того, как я поделюсь с ним всем, найдётся ли для меня место в его жизни? Захочет ли он дать нам шанс? Исследовать возможность построения совместной жизни? Я надеюсь, что это так. О, Боже, я на это надеюсь.

Наконец, я добираюсь до развилки, и навигатор говорит мне повернуть налево, чтобы добраться до пруда, но тропинки нигде не видно. Заросли. Я смотрю налево, где ничего нет, кроме редкого леса и высокой травы. Я на секунду снимаю шлем, остановившись в конце тропы, и вот тут-то я чувствую это: запах дыма.

Подняв глаза, я понимаю, что откуда-то впереди меня, немного правее, идёт довольно много дыма, густого и серого.

Подождите…

— Нет! — кричу я, поскольку мой разум быстро складывает воедино, что единственное, что здесь может гореть так сильно и так жарко, это дом Кэссиди.

Неужели он его бросил? Или — леденящая мысль заставляет моё сердце сжиматься от боли — может быть, он каким-то образом заперт внутри?

— НЕТ! ПОЖАЛУЙСТА! Пожалуйста, Кэсс! Пожалуйста, подожди меня! Пожалуйста! Я иду!

Это мантра, когда я надеваю шлем обратно на голову и поворачиваю квадроцикл в направлении клубящегося дыма.

Я понятия не имею, что найду, когда доберусь туда.

Я просто молюсь, чтобы не опоздать.

Глава 34

Кэссиди

Я собрал всё, что хотел: одежду, еду, верёвки и ножи. Твоя винтовка, дедушка, и фотография нас троих, мама. Я вынул её из рамки и свернул, чтобы сохранить. Также я взял несколько своих любимых книг и старую гитару деда. Я оставил Энни, девочек и Ти-Рекса у магазина. Уверен, что они найдут дом для них. Во всяком случае, надеюсь.

Я делаю глубокий вдох и выдыхаю, глядя в сторону усадьбы, где дым поднимается всё гуще и темнее. Не то чтобы я хотел жить там дальше — не знаю, как бы я перенёс это без Бринн. Чёрт возьми, я не смог бы остаться, даже если бы захотел. Видит Бог, мне нужно как можно скорее уехать на север, подальше от этого города, пока шериф не постучал в мою дверь, точно так же, как он постучал в дверь моего отца.

Я снова смотрю на дым, чувствуя некоторое противоречие. Может быть, потому что эта усадьба предоставляла мне убежище в детстве, или потому, что там умерли мама и дедушка. Она была моим домом так долго, что, может быть, это просто немного ошибочное чувство.

Я смотрю на надгробный камень деда.

Это было его место, чтобы делать то, что он хотел. Всё, что я делал, это выполнял его желания. Я присел на корточки рядом с камнем, осторожно отодвинув листья, затем положил на него ладонь.

— Дед, я сжёг его, как ты и велел. Дом, теплицу и сарай. Теперь это не попадёт в дурные руки. Никаких детей, употребляющих наркотики. Никаких государственных учреждений, приезжающих сюда, чтобы посмотреть на то, что вы построили. Можешь отдыхать спокойно, дедушка, — говорю я, немного ломающимся голосом, потому что знаю, что не вернусь сюда ещё очень долго, если вообще вернусь. — Я обо всём позаботился, как ты и просил.

Я снова смотрю на дым. Лето выдалось дождливым, а по ночам уже было прохладно — до сорока градусов (прим. 4,44 по Цельсию). Расположенная между прудами Харрингтон и Маккенна, усадьба должна быть контролируемым пожаром и не превратится в лесной пожар. В планы дедушки всегда входило сжечь её, когда она будет больше ему не нужна, и я нахожу покой в исполнении его воли.

Я разворачиваюсь на пятках и смотрю на могилу мамы.

— Мама, — говорю я, представляя её вьющиеся светлые волосы и милые голубые глаза, — я кое-кого встретил.

Я быстро моргаю, когда лицо моей матери сменяется лицом Бринн.

— Она была… — я сглатываю — …всем для меня.

Дыхание у меня неровное, и я вдыхаю через нос, чтобы не всхлипнуть.

— Но ты была права, что беспокоилась. Я думаю… думаю, что могу измениться. Поэтому я отпустил её. Не мог обременить её кем-то вроде себя.

Я кладу ладонь на мамин камень так же, как и на дедушкин.

— Я люблю её, мама. Подозреваю, что всегда буду любить её, но я поступил правильно. Я просто хочу, чтобы ты это знала.

После разрушения кухни и гостиной прошлой ночью, я собрал кое-какие вещи, готовясь к сегодняшнему дню. Пока я работал над тем, чтобы уехать, я позволял своему разуму предаваться фантазиям.

Я подумал о словах Бринн: «Я хочу быть с тобой. Я люблю тебя таким, какой ты есть». И её план о том, чтобы приобрести небольшой дом ближе к городу с большим уединением. Читать книги и заниматься любовью. Завести пару детей. Слияние двух жизней, которые, вероятно, никогда не должны были встретиться, в одну.

И будь я проклят, если от этого не болит грудь, как будто кто-то вбивает в неё молоток, потому что я не могу придумать лучшего способа провести остаток своей жизни. Бринн. Я. Наш собственный дом. Наша собственная семья.

Я сжёг все фотографии, письма и документы моей семьи в костре. Я пробил дыру в цистерне и дал воде стечь, чтобы она не затушила огонь, и выкачал дизельное топливо из генератора, чтобы подпитать пламя.

Когда всё, что нужно было сделать, было закончено, я опустил своё усталое тело на кровать, где спала моя Бринн, зарывшись лицом в её подушку. Она всё ещё пахла ею — нами — и я снова подумал о том, как могла бы выглядеть эта сладкая жизнь в альтернативной вселенной, в альтернативной жизни. Одно я знал наверняка: ни один человек на земле, не был бы так благодарен, как я. И я бы жил каждый день своей жизни, зная, что меня простили, зная, что меня пощадили, зная, какого это, когда тёмная судьба сменяется светлым и славным будущим. Зная, что я был благословлён благодатью.

Я заснул, окружённый воспоминаниями о моей Бринн, мечтая о вечности, которой никогда не будет.

Сегодня я начинаю всё сначала.

Я встаю с могил, смотря туда-сюда между ними, зная, что, возможно, больше никогда не окажусь здесь.

— Пока, мама. Пока, дедушка. Вы сделали для меня всё, что могли, и я всегда буду благодарен за вашу заботу. Я всегда буду стараться чтить вас. Я буду бороться с этим так долго, как смогу. Но я обещаю, когда придёт время, я присоединюсь к вам, прежде чем сдамся и стану им.

Я бросаю последний взгляд на каждый из камней и поворачиваю квадроцикл на север.

Глава 35

Бринн

Когда я достигаю усадьбы, вижу пекло.

Пламя лижет конструкции сарая и хижины, а крыша уже обрушилась у обоих. Я держусь на расстоянии, стоя по колено в луговой траве и выкрикивая имя Кэссиди, мой голос наполнен ужасом и такой глубокой печалью, что я не знаю, как держусь на ногах. Снова и снова я выкрикиваю его имя, пока не выдыхаюсь и не начинаю хрипеть, слёзы текут по моему лицу, когда я смотрю на разрушение его дома — места, где я заново открыла свою волю к жизни и встретила любовь всей своей жизни.

— Кэссиди! — кричу я сквозь рыдания, зная, что теперь, когда он ушёл, я никогда его не найду.

Мне бы хотелось, чтобы всё было по-другому.

— Вернись! — кричу я в ужасе от того, что потеряла второго человека, которого любила.

«Ты — величайшее сокровище всей моей жизни».

— Пооооооомогите! — я взываю к небу, к Богу, который, кажется, снова покинул меня.

«Ты спросил, люблю ли я тебя, и мой ответ — да».

Обессилев, я падаю на землю напротив дерева на краю луга, в нескольких ярдах от горящего дома. Я вялая и опустошённая, совершенно истощённая после двух дней бега наперегонки со временем. Склоняю голову, утыкаюсь лбом в колени и плачу, потому что теперь гонка закончилась, и я проиграла.

Я потеряла всё.

— Ангел? Бринн?

Я слышу его голос, настойчивый и запыхавшийся, и резко поднимаю голову, чтобы посмотреть на мужчину, освещённого солнцем, его сильное тело и растрёпанные волосы мгновенно узнаваемы для меня, даже по силуэту.

— Кэсс. О, Кэсс, — бормочу я, но не доверяю себе. Видение неземное, а я опустошённая и измождённая. Не могу доверять себе. Не знаю, настоящий ли он.

Но внезапно он опускается передо мной на колени, его разноцветные глаза смотрят прямо в мои. Его руки тянутся к моей не перевязанной руке, нежно, но крепко сжимая её между своими. Он подносит её к лицу, закрывает глаза и прижимается губами к моим пальцам. И с этим мягким, знакомым прикосновением, я понимаю, что это он.

Это мой Кэссиди.

Я бросаюсь к нему, обвиваю рукой его шею и вдыхаю его доброту. Слёзы текут из глаз, когда я чувствую, как он обнимает меня и прижимает к себе. Он встаёт и поднимает меня на руки.

Меня несут. Я уткнулась лицом в тёплую кожу его шеи и не намерена отпускать его. Меня не волнует, куда он идёт, меня волнует только то, что мы снова вместе, и я молча обещаю, что никогда-никогда не отпущу его. Сколько бы времени ни потребовалось, чтобы убедить его, Кэссиди будет делом моей жизни, единственным желанием моего сердца. И я никогда не откажусь от любви, которую мы разделяем, или от будущего, которое мы можем иметь вместе.

— Почему, Бринн? — говорит он отрывисто, всё ещё идя уверенными шагами, надёжно держа меня на руках. — Почему ты вернулась?

Я не отвечаю ему. Лишь прижимаюсь к его шее, утыкаясь носом в горло. Мы поговорим, когда он остановится. А сейчас я просто хочу заверить себя, что нашла его и он держит меня в своих объятиях. В конце концов, я его не потеряла.

— Я умолял тебя не возвращаться. Мы не можем быть вместе, Ангел. Не можем.

Его голос полон муки, и мой план не разговаривать улетучивается.

— Мы можем, — шепчу я.

Всё ещё быстро шагая по неровной земле, он продолжает.

— Нет! Ты не… Бринн, ты многого не знаешь обо мне. Ты не знаешь, кто я. Ты не знаешь, откуда я. Я не хотел тебе говорить, но, чёрт возьми, Бринн! — кричит он, крепче обнимая меня. — Почему ты вернулась?

— Потому что я люблю тебя, — говорю я ему на ухо.

Он издаёт нечто среднее между всхлипом и стоном, но не спорит со мной.

Когда он замедляет шаг и останавливается, не открывая глаз, я точно знаю, где мы находимся. Поют цикады, и я слышу, как рыба — вероятно, ручьевая форель, ищущая приманку Кэсса, — прыгает с лёгким всплеском.

Мы у Камня Бринн.

Я открываю глаза и слегка наклоняюсь, чтобы посмотреть на пруд, а потом на Кэссиди. Его красивое, знакомое, любимое лицо — грязно-белокурый пушок дневной щетины, полные розовые губы, три родинки на левой щеке, и его незабываемые глаза — заставляет меня всхлипывать, хотя я и улыбаюсь ему. Когда я добралась до его усадьбы, я подумала, что больше никогда его не увижу. Но он здесь. В конце концов, Бог не оставил нас.

— Привет, — говорю я.

— Привет.

Он вздыхает, его лицо печально.

— Тебе следовало держаться подальше. Со мной ты не в безопасности.

— Да, в безопасности.

Затем я произношу те же слова, которые сказала ему той ужасной ночью на его кухне.

— Я люблю тебя. Я хочу тебя.

— Но ты не знаешь…

— Да, знаю, Кэссиди. Я точно знаю, кем ты себя считаешь.

Он смотрит на меня с выражением крайнего шока и ужаса, и у него перехватывает дыхание. Его руки слабеют, и я опускаю ноги, чтобы грациозно опуститься на землю рядом с ним. Его руки опускаются по бокам, и я беру одну, ведя его к тёплому плоскому камню, где я спала, где мы занимались любовью, где мы сейчас собираемся поговорить и найти способ соединить прошлое, настоящее и вечность.

— Ты знаешь? — бормочет он, его глаза широко раскрыты, взгляд растерянный. Он садится напротив меня на камень. — Всё?

Я киваю, говоря медленно и мягко.

— Я знаю о Поле Айзеке Портере. У них с Розмари Клири был один ребёнок, сын, Кэссиди. Он родился в Пасхальное воскресенье, 15 апреля 1990 года. В тот день на Катадин произошла жуткая буря, унесшая жизни двух мальчиков, и в тот же день в главной больнице Миллинокета родились два мальчика. Ты был одним из них.

Он исследует мои глаза, затем сжимает челюсть и опускает голову, глядя на камень. Я думаю, что он, может быть, настолько ошеломлён, что плачет, и я ему это позволяю. Я первый человек, который заговорил с Кэссиди о его жизни, его правде, за более чем два десятилетия. Я не могу представить, какое это, должно быть, потрясение и, возможно, облегчение — поделиться своим раненым прошлым с кем-то, кого он любит. Я смахиваю собственные слёзы и тянусь к его руке.

— Я люблю тебя, — повторяю я тихо, прерывисто, сквозь слёзы. — Я хочу быть с тобой.

— Как? — всхлипывает он. — Как ты можешь хотеть меня, когда знаешь, кто я? Когда ты знаешь монстра, в которого я могу превратиться в любой момент?

Я всхлипываю от боли — явной и глубокой муки — в его голосе. Мне нужно контролировать свои эмоции. Мне нужно быть сильной для него, когда я скажу ему, кто он на самом деле, и что большая часть его личности была построена на лжи.

— Потому что мы намного больше, чем наши родители, — говорю я, обхватив его щёку и заставляя посмотреть на меня. — И потому что, Кэссиди… не всё всегда так, как кажется.

— Что ты…?

— Могу я рассказать тебе историю? И ты можешь пообещать мне, что постараешься меня выслушать?

— Бринн, я не…

— Пожалуйста. Пожалуйста. Ради меня.

Он сжимает губы и кивает.

— Ты мне доверяешь, Кэсс? — шепчу я.

— Ты знаешь, что да.

Я делаю глубокий вдох, нервничая и жалея, что у меня нет с собой моей картонной папки. Но, может быть, лучше сначала рассказать ему. Тогда, если он засомневается в том, что я говорю, мы можем пойти за папкой с доказательствами.

Держа его глаза в заложниках, а его руку в своей, я начинаю:

— Пасхальное воскресенье 1990 года началось тепло и солнечно. Это была весенняя оттепель, и люди шли в церковь или садились в свои машины, чтобы присоединиться к семье на поздний завтрак. Чего они не знали, так это того, что сразу после полудня начнётся метель. Это будет один из худших буранов столетия, а позже его назовут Великой белой пасхальной бурей.

— В то утро у двух женщин в Миллинокете начались схватки. Одной из них была Розмари Клири Портер, которая была замужем за Полом Айзеком Портером. Другой была Нора Уэйн, которая была замужем за методистским священником, пастором Джексоном Уэйном. Обе женщины прибыли в главную больницу Миллинокета поздним утром, роды уже начались, но ни одна из них не родила сразу. На самом деле, они обе рожали около восьми часов. Из-за бури ни один из мужей не смог присоединиться к ним в больнице, а врачи и медсестры из персонала уже отработали свои полные смены. По мере того, как время шло, больницей овладел хаос, и больше не было персонала на смену тем, кто работал. Из-за бури дороги стали непроходимыми. Всё больше пациентов прибывало. Врачи и медсестры были измотаны, но продолжали работать. В тот вечер обе матери родили.

Я облизываю губы, ища на его лице признаки огорчения или понимания, но ничего не нахожу. Я слегка улыбаюсь ему, но он не отвечает, а затем продолжаю.

— В ту ночь дежурным врачом был доктор Элиас Максвелл. Он, вероятно, знал, что его старшая медсестра, Тереза Хамфриз, не так хорошо справлялась со своими обязанностями, как на протяжении большей части её тридцатилетнего стажа, потому что уже несколько месяцев страдала от опухоли головного мозга, которая, вероятно, и влияла на её суждения и выполнение работы. Но она всё ещё была старшей медсестрой родильного отделения. Она была ответственна за двух маленьких мальчиков, родившихся в ту ночь — Кэссиди Портера и Джексона Уэйна-младшего.

— Через две недели, 30 апреля, она вышла на пенсию. А через три недели после этого она скончалась.

— Что ты такое говоришь? — спрашивает он, его грудь поднимается и опускается от поверхностных вдохов, взгляд суров.

Сглатываю.

— Оставайся со мной, Кэсс, хорошо?

Он кивает, но это не неспешный жест. Он резкий и нетерпеливый, гадающий, куда я клоню с этой дикой, запутанной историей. О, Кэсс. Оно приближается. Я обещаю.

— Один ребёнок уехал домой с Портерами, — продолжаю я. — Другой отправился домой с Уэйнами.

Он всё ещё кивает мне, его глаза широко раскрыты и напряжены.

— Не тот ребёнок уехал домой с Портерами, — говорю я, как можно осторожнее, — а это значит, что не тот ребёнок уехал домой с Уэйнами.

Я задерживаю дыхание, а он смотрит на меня, не двигаясь, не вздрагивая. Единственное, что я вижу периферийным зрением, — это безжалостный подъём и падение его груди.

— Что ты… что ты говоришь? — снова спрашивает он. А потом он спрашивает в третий раз, его голос становится громче и более безумным. — Бринн, что ты такое говоришь?

— Я говорю, что твоё имя при рождении, — я быстро сглатываю, стараясь сохранять спокойствие, сжимая его руку в своей, — Джексон Уэйн-младший.

Он освобождается от моей руки, как будто она обжигает его, и всё его тело отдёргивается от меня. Его голос хриплый и низкий.

— Это… это невозможно. Это безумие.

— Кэссиди, — говорю я, заставляя себя восстановить контроль над своими эмоциями. — Ты не биологический сын Пола Айзека Портера. И никогда им не был.

— Бринн, — произносит он, морщась, когда поворачивается ко мне лицом, — я знаю, что ты хочешь, чтобы я был кем-то другим, чтобы ты могла…

— Нет, Кэсс, — перебиваю я его. — Это ты — кто-то другой. У меня есть доказательства.

— Это невозможно. Моей мамой была…

— Нора Уэйн.

— Нет. Нет! — кричит он, его глаза широкие и дикие. — Розмари Клири была моей матерью.

— Розмари Клири любила тебя и вырастила, — говорю я, — но твоя биологическая мама — Нора Уэйн.

— Жена пастора? Нет. Нет. Нет, нет, нет. Нет, нет, нет, нет, нет. Я знаю кто я. Я… Я знаю, кто я такой. Я всегда знал.

— Кэссиди, — мягко произношу я, беря его за руку, которую — я благодарна за это — он позволяет мне держать, — я могу рассказать тебе больше.

— Это неправда, — говорит он в отчаянии. А затем, более тихо: — Это не может быть правдой.

— Может, — заверяю я, моё сердце разрывается из-за него, — потому что это так. Можешь меня послушать? Есть ещё кое-что.

Он проводит рукой по волосам и кивает, но его голос прерывается, когда он произносит:

— Ч-что? Что может быть ещё?

— Ты помнишь имя человека, который напал на меня?

Я опускаю подбородок и смотрю ему в лицо — наблюдаю, как он вспоминает, как ужас правды начинает обретать для него смысл.

— Уэйн.

— Да, — говорю я. — Джексон Уэйн. — Человек, который напал на меня, человек, который… который умер в тот день, думал, что его зовут Джексон Уэйн, но Кэсс…

Сейчас я должна продолжать. Ему нужно всё это услышать.

— Он умер. Он умер, когда ты его отбросил. И когда они обнаружили его тело, у него не было никаких документов, поэтому полиция провела ДНК тест. В системе было только одно совпадение.

Я делаю паузу, прежде чем связать для него факты в единое целое.

— С Полом Айзеком Портером… его биологическим отцом.

— О… Боже! — всхлипывает он, его дыхание становится неровным, он зарывается руками в волосы и отворачивается от меня.

— Кэсс, — мягко говорю я, протягивая к нему руку, но он отшатывается, отворачивается, пряча слёзы.

Его плечи трясутся, он подтянул колени к груди, обхватив их руками, частично отвернувшись от меня.

Кэсс. О, Кэсс. Если бы я могла забрать эту боль, я бы это сделала.

Вся его жизнь была борьбой, ложью, несчастным случаем, ужасным убеждением.

На мгновение я подумываю оставить его наедине с его слезами, но глубоко внутри я знаю, что сейчас он нуждается во мне больше, чем когда-либо. Расставив ноги, я прижимаюсь к его спине, обхватываю его руками и ногами и кладу свои сцепленные ладони поверх его. Я прижимаюсь щекой к его сильной широкой спине в успокаивающем жесте. Его тело трясётся, и я слышу мучительные звуки рыданий взрослого мужчины, но сжимаю глаза и заставляю себя не плакать, как бы сильно мне этого не хотелось. Сколько раз Кэссиди был сильным для меня? Теперь моя очередь быть сильной ради него.

В конце концов, его рыдания стихают, и дыхание начинает выравниваться.

— Если это правда…

— Это правда. Всё это. Ты не сын Пола Айзека Портера.

— Джексон Уэйн был… — его голос срывается. — Злым маленьким ребёнком.

— Он был биологическим сыном Пола.

— И я… я… — его тело снова содрогается, и он не может говорить.

— Ты сын Норы и Джексона Уэйнов, Кэсс.

Я делаю глубокий вдох, убеждаясь, что мой голос сильный и ровный, прежде, чем говорю:

— Ты не сын серийного убийцы. В тебе нет ничего, кроме добра.

— Но я кричал на тебя, — говорит он, поворачиваясь ко мне лицом. — Я поднял на тебя кулак.

— Пары ссорятся, — возражаю я, заглядывая ему в глаза. Он раздвигает ноги по обе стороны от меня, и я сажусь к нему на колени, двигаясь вверх, пока наши груди не соприкасаются и руки не переплетаются в объятии.

— Ты меня не ударил. Ты бы никогда меня не ударил, Кэсс. Ты всего лишь пытался защитить меня.

Его лицо вытягивается, он морщится.

— Я убил его, — шепчет он с ужасом в голосе. — Я убил Джесона Уэйна. Я убийца. Что, если они придут за мной?

— Придут за тобой? О, Кэсс, — говорю я, моё сердце снова разрывается из-за него. Я тянусь к его лицу, заглядываю в глаза. — Нет. Нет, ты не убийца, и дело закрыто. На меня напали, и Уэйн упал на свой нож. Никто не придёт за тобой, кроме меня. Ты спас мою жизнь. Ты герой, Кэсс. Мой герой.

Я прижимаюсь губами к его губам, затем притягиваю его ближе, прижимая его лоб к своему плечу. На этот раз его рыдания беззвучны, хотя они терзают всё его тело и моё тоже.

Я снова обхватываю его руками.

Теперь моя очередь обнимать его.

***

У него возникает много вопросов после того, как его первоначальный шок проходит, поэтому я беру его за руку и веду обратно к арендованному мной квадроциклу, где ждёт картонная папка.

— Ты уверена, что нас перепутали?

— Угу. В свидетельстве о рождении Джексона Уэйна-младшего врач написал заметку о гетерохромии.

— Ого, — вздыхает он, его вздох резкий, потому что он до сих пор всё обдумывает. — Ты сказала, что у медсестры была опухоль мозга?

— Да.

— Мои…

Я останавливаюсь и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.

— Что?

— Мои… родители… — он замолкает на мгновение, затем продолжает, — знают обо мне?

— Пока нет, — говорю я ему. — Но ты выглядишь в точности как твой папа. Это поразительно.

Он выдыхает через рот со звуком уф.

— Я никогда раньше не использовал это слово.

— Какое слово?

— Папа, — тихо говорит он.

Я сжимаю челюсти, чтобы удержаться от рыданий. Когда могу, я отвечаю.

— Может быть, теперь ты сможешь.

А потом мы идём дальше.

К тому времени, как мы возвращаемся, усадьба догорела почти дотла, и после того как я вытаскиваю папку из бокового кармана квадроцикла, я поворачиваюсь и вижу, что Кэссиди стоит неподвижно, глядя на дымящиеся, тлеющие разрушения перед ним.

— Ты жалеешь, что сжёг её? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает он, поворачивая голову и глядя на меня бесконечно нежным взглядом. — Я не мог больше здесь жить. Я бы видел тебя повсюду.

«Ох, моё сердце».

Я киваю ему, протягивая папку.

— Хочешь поехать куда-нибудь, чтобы всё просмотреть? Мои родители сняли мне номер в отеле в городе. Мы могли бы поехать туда, если хочешь.

Он делает глубокий вдох.

— Мне нужно время, чтобы осмыслить это, Бринн.

— О.

Мой разум пытается понять, что он имеет в виду, и когда это происходит, я чувствую, словно из меня вышибли дух. Ему нужно время. Время. В одиночестве. Вдали от меня. Черт. Возьми себя в руки, Бринн. Ты только что перевернула его жизнь с ног на голову. Если ему нужно время, дай ему его. Я заставляю себя улыбнуться, проглатывая комок в горле.

— Хорошо. Ну, я могу поехать, а ты можешь прийти и найти меня, когда ты, я имею в виду, если ты…

— Не время вдали от тебя, — торопливо поясняет он. — Просто… отели, люди… Я не знаю, готов ли я уже тусоваться в городе.

— Охх.

От облегчения у меня кружится голова.

— Верно.

— В кемпинге «Золотой мост» есть домики, — говорит он. — Может быть, мы могли бы арендовать один на несколько дней и разобраться с этим. Я должен осмыслить это.

— Определённо, — соглашаюсь я, протягивая ему папку. — Мы определённо можем сделать это, Кэсс.

— Подожди, — говорит он, берёт папку и кладёт её на землю, прежде чем снова посмотреть на меня.

— Что?

— Ангел, — произносит он, его голос глубокий и эмоциональный, когда он притягивает меня к себе, затем кладёт палец мне под подбородок, поднимая его так, чтобы я смотрела на него. Он захватывает мой взгляд и удерживает своим взглядом. — Я никогда не хочу проводить время вдали от тебя. Понимаешь? Никогда.

— Никогда, — шепчу я в ответ, чувствуя, как слёзы катятся по моим щекам.

— Я люблю тебя, — говорит он. — Я люблю тебя так сильно, что меня убивает изнутри, что я не сказал тебе.

— Я тоже тебя люблю. Так сильно. Никогда больше не оставляй меня.

— Обещаю.

Его ладони прижимаются к моим щекам, большими пальцами он смахивает мои слёзы.

— Скажи это ещё раз, — прошу я его, откидывая голову назад и закрывая глаза.

— Я люблю тебя, — говорит он, прижимаясь губами к моему лбу. — Я люблю тебя, — повторяет он, целуя одно веко, а затем другое. — Я люблю тебя, — произносит он, прижимаясь своими губами к моим.

Я обвиваю руками его шею, прижимаясь к его телу, к его силе, к его поцелую. Его язык встречается с моим, и я охаю ему в рот, запуская пальцы в его волосы и выгибая спину так, что мои груди упираются в выступы мускулов на его груди.

Мы целуемся, в то время как дым одной жизни кружится вокруг нас, и обещание другой жизни, наконец-то достижимо. Мой Кэссиди — феникс, восстающий из этого огня, тот же хороший человек, которым он всегда был, без бремени ошибочной личности, без проклятой крови, текущей по его венам.

Когда он отстраняется от меня, его глаза темнеют от возбуждения, но они всё равно почему-то светлее, чем я когда-либо видела.

— Я не Кэссиди Портер, — произносит он, слегка озадаченный, и лёгкая улыбка приподнимает его губы.

— Это странно. Я знаю, что быть Кэссиди Портером было для тебя обузой. Но для меня, — говорю я, продолжая держать свои пальцы переплетёнными за его шеей, — Кэссиди Портер был ангелом. Ангелом-хранителем. Моим ангелом-хранителем. Ты вернул мне мою жизнь во многих отношениях.

— Тогда мы квиты… потому что теперь ты вернула мне мою.

Он заглядывает мне в глаза, прежде чем крепко поцеловать. Когда он отстраняется, выражение его лица серьёзно.

— Когда я оставил тебя у полицейского участка, я сказал тебе: «Если я когда-нибудь увижу тебя снова, я никогда не смогу отпустить тебя». И вот ты здесь.

— И вот я здесь, — отвечаю я, позволяя моим слезам упасть, потому что они рождены таким полным счастьем, что я никогда не думала, что смогу чувствовать себя так снова.

— Я никогда не отпущу тебя, — говорит он яростно, и это обещание, клятва, которая несёт в себе обещание сладкой вечности: дом, который мы строим вместе; чтение книг и занятие любовью, и дети. Наши дети.

— Я хочу детей, — шепчу я, затаив дыхание. — Твоих детей. Наших.

Его лицо на мгновение застывает, затем мало-помалу расслабляется. Наконец его губы приподнимаются, и я осознаю, что его глаза блестят. Он проводит костяшками пальцев по моей щеке, лаская её.

— Я тоже. Когда-нибудь, — говорит он.

Я знаю, что переварить всё — поверить в то, что я сказала, и то, что он прочитает правду, — займёт некоторое время, но я вижу надежду и обещание, сияющие в его глазах, и для меня, женщины, которая когда-то была сломлена, этого достаточно.

— Когда-нибудь, — говорю я, улыбаясь ему. Я тянусь вниз за папкой и протягиваю ему.

— Эй, а пока, как мне тебя называть?

Он наклоняет голову.

— Наверное, Кэссиди. Не Кэссиди Портер. Просто Кэссиди.

— Кэссиди, — повторяю я, приподнимаясь на цыпочках, чтобы коснуться его губ своими. — Просто Кэссиди… ты любим.

Эпилог

Год спустя

Кэссиди

Бринн продала свой дом в Сан-Франциско, а своего кота, Майло, отправила на Восток. Благодаря продаже её дома и деньгам, которые я сохранил от пенсии деда, мы смогли купить сорок акров земли у границы штата, в Бартлетте, штат Нью-Гэмпшир (прим. небольшой штат в регионе Новая Англия на северо-востоке США. Неофициальное название — «Гранитный штат»), с видом на горы Блэк-Кэп (прим. гора высотой 1020 футов (310 м) в округе Пенобскот, штат Мэн) и Крэнмор. Бринн не заинтересована в восхождении на них, что я прекрасно понимаю. Последняя гора, на которую она поднялась, была Катадин. Это было прошлым летом, и я был с ней. Я отвёл её на пик Бакстер, чтобы она могла похоронить сотовый телефон Джема, как и планировала. Я всегда буду благодарен ему и Катадин. Без них мы с Бринн не нашли бы друг друга. Но наши воспоминания о Мэне были неоднозначными, и Нью-Гэмпшир казался нам новым стартом, в котором мы оба нуждались и которого заслуживали.

Наша собственность находится в конце пустынной дороги, окружённая Национальным лесом Уайт-Маунтин, и мы построили наш дом на десять миль вглубь нашей земли для ещё большего уединения. Думаю, будет справедливо сказать, что мы — самый отдаленный от цивилизации дом.

Странно иметь электричество по щелчку выключателя или горячую воду только потому, что я этого хочу. Я не знаю, смогу ли когда-нибудь полностью привыкнуть к этому, но я достаточно мужчина, чтобы признать, что ценю спутниковое телевидение, хотя до сих пор не понимаю, зачем кому-то нужно так много каналов.

От нашего дома до дороги двадцать минут езды, но как только вы доберётесь туда, вам останется всего пятнадцать минут до Норт-Конвея, где есть все магазины и рестораны, которые вы можете себе представить, плюс мемориальная больница, которая важна для моей Бринн.

Особенно сейчас.

Я смотрю на неё: она читает на подоконнике в солнечном свете, её живот округляется с каждым днём. Она должна родить только через четыре месяца, но я тоже рад быть поближе к городу. На прошлой неделе я присоединился к ней на приеме у врача и смог услышать, как сильно бьётся сердце моего сына внутри неё. Благодать. Такая благодать.

Эта женщина, моя жена, вернула мне мою жизнь, и в своём теле она выращивает жизнь, которая наполовину её и наполовину моя. Вместе, они — чудо, о котором я мечтал, но никогда не думал, что смогу иметь, и моё сердце замирает при мысли о том, что с ними что-то случится. Я буду защищать их и лелеять, пока свет моей души не угаснет. Я никогда-никогда не буду принимать их как должное. Я буду жить в почтении и благодарности.

— Ты смотришь на меня как сумасшедший, — говорит Бринн, глядя в мою сторону и ухмыляясь.

— Это потому что я без ума от тебя, — отвечаю я, подходя к ней с двумя кружками чая.

Она хихикает, принимая кружку и делая быстрый глоток.

— Ооо! Вкусный и горячий.

Я киваю, глядя в окно на простор земли и горные вершины вдалеке.

— Ты поговорил со своей… с Норой?

Через несколько недель после того как Бринн рассказала мне о моих родителях, я связался с Норой и Джексоном Уэйнами по электронной почте, как только Бринн показала мне, как ей пользоваться. Я объяснил, что сын, которого они знали как Джексона-младшего, умер, объяснил, что произошло в 1990 году, и представился их биологическим сыном. Хотя потребовалось некоторое время, чтобы распутать всё для них, как только они всё поняли, им не терпелось назначить время и место для личной встречи.

При встрече я признался в своей связи с их сыном, Джей-Джеем — что я убил его, спасая жизнь Бринн, и затаил дыхание, задаваясь вопросом, захотят ли они всё ещё иметь отношения со мной после этого откровения. Но, к моему удивлению, они захотели. Я уверен, что они по-своему горевали о сыне, которого знали, но они не принесли мне ничего, кроме прощения с распростёртыми объятиями и принятия.

Бринн была права: я очень похож на моего отца, Джексона, которого я зову Джеком. На самом деле, настолько, что никто из нас не удивился, когда тест ДНК, который мы прошли, подтвердил, что мы отец и сын. Нора, моя биологическая мать, недавно попросила меня называть её мамой, но я пока не могу. Розмари Клири не была идеальной, но она любила меня, и я любил её. Она была моей матерью, даже если мы не были родственниками, и из уважения к её памяти, я думаю, что она будет единственной женщиной, которую я когда-либо назову мамой. Надеюсь, со временем Нора с этим смирится.

Я не смог достаточно быстро избавиться от фамилии Портер, но и Уэйн не казалась правильной. В конце концов, с помощью Бринн, я решил, что моё имя должно быть Кэссиди Клири, а имя нашего ребёнка будет Колин Фрэнсис Кадоган-Клири, наполовину дедушки, которого я знал, и наполовину дедушки, который уже его обожает.

Мы часто видимся с Кадоганами, которые купили домик у озера в двадцати милях к югу от нас, на озере Конвей. Их дом довольно большой, там много места, чтобы принять Уэйнов, с которыми они стали очень близки и которые планируют приехать ближе к сроку родов Бринн. Этот ребёнок точно будет окружён любовью.

Мой двоюродный дедушка Берт — брат моего деда — связался со мной несколько месяцев назад, и хотя я не видел его уже много лет, мы встретились на полпути между его домом и моим и провели вечер, попивая пиво и вспоминая старую усадьбу. Я часто вижу её в своих снах, и когда вижу, она не горит. Я помню дни, которые мы с Бринн провели там, и в основном мои воспоминания делают меня счастливым.

Дядя Берт продал землю в штате Мэн и отдал половину денег мне. Я сказал ему, что мне они не нужны, но он настаивал, что дедушка хотел бы, чтобы они у меня были. Я позабочусь о том, чтобы моей жене было комфортно, и, полагаю, на эти деньги отправлю моего сына в колледж, хотя это расходы серьезнее, чем я могу себе представить. Меня учили жить тихо, и даже в нашем современном доме, с электричеством и спутниковым телевидением, я всё ещё люблю, чтобы всё было просто.

— Я разговаривал с ней, — говорю я, отвечая на вопрос Бринн о Норе. — Она остановится у твоих родителей в доме у озера в октябре.

— А Джек?

— Он ищет замену, чтобы позаботиться о делах в церкви в октябре и ноябре. — Я улыбаюсь ей, вспоминая слова Норы. — Думаю, они будут следовать за этим ребёнком по всей больнице, чтобы убедиться, что история не повторится.

Она улыбается мне и поднимает ноги, чтобы я мог сесть. Когда я сажусь, я ставлю свой чай на подоконник, и она кладёт свои ноги мне на колени, точно так же, как она делала, когда мы вместе сидели на диване, читая «Молитву об Оуэне Мини» и произведения Курта Воннегута. Я растираю ей ноги, потому что знаю, что ей это нравится. И я делаю это, потому что я люблю её и никогда-никогда — ни на одну секунду в любой день между сегодняшним днём и днём моей смерти — я не забуду, что она — моя жизнь, моё бьющееся сердце, мой ангел и моё спасение.

— Я люблю тебя, — говорю я, останавливаясь, чтобы посмотреть на её живот с глубокой гордостью и счастьем, прежде чем поднять взгляд на её лицо. — Всегда.

— Я тоже тебя люблю, — отвечает она с искоркой в её зелёных, как плющ, глазах. — Всегда.

Я больше не думаю о Поле Айзеке Портере, хотя время от времени мне снится тот енот. В своих любимых снах я придумываю способ освободить его. Я смотрю, как он хромает в лес, надеясь, что он найдёт способ волшебным образом исцелить себя и продолжить жить.

В каком-то смысле, я полагаю, именно это и случилось со мной и Бринн.

Мама и я были сломлены и напуганы, когда убежали в лес, и вот каким бы я остался, если бы не Бринн.

Она была моей магией.

Она исцелила меня.

Она вернула мне мою жизнь.

Она есть и всегда будет величайшим сокровищем моей жизни.

Благодаря ей, я любим.

Конец

Больше книг на сайте - Knigoed.net