Немецкая классическая философия религии

Под "позитивной" Гегель понимал "народную" неортодоксальную религию, религию, более близкую к человеку, свободную от догматизма. Обратим при этом внимание на тот момент, что он начал строить свою религию не с религии разума или философской религии, к которой он пришёл впоследствии, а с попыток создать "религию сердца", которая могла бы получить отклик в сердцах простых людей. Гегель выступал против науки, "находящейся в эзотерическом владении нескольких отдельных лиц" (имея в виду общепонятность). Напротив, Шеллинг считал, что наука аристократична, имея в виду сам творческий процесс.

Социально-историческое бытие людей в целостности его духовно-идеологической и политико-экономической сторон составляет ту новую проблему, разработка которой Гегелем позволяет отнести его философию (в том числе и философию религии) к разряду классических систем. В процессе возникновения у индивидов потребности в такой религии, как христианство, утверждаются права частной собственности. Согласно Гегелю, данные изменения в экономическом бытии и сознании подрывали почву "народной религии" с её культом гражданских добродетелей и общественного блага (См.: Кузнецов Н.В. Указ. соч. - С. 195). Одновременно они готовили почву для того, чтобы сосредоточенные на личном преуспевании помыслы индивида, разбивавшиеся о неблагоприятные социальные условия, устремлялись к потустороннему миру в надежде обрести там "вечное блаженство".

Работа "Дух христианства и его судьба" (1798-1800 гг.) ставит вопрос об отношении данной религии к социальным противоречиям. Касаясь социальных проблем, Гегель замечает, что в "царстве божием общее для всех то, что все живы в боге, есть ... любовь, живые узы, соединяющие верующих, ощущение жизни, в котором сняты все противоположности в форме враждебности, сняты и все соединения существующих противоположностей, составляющие право". Однако, утверждает он далее, христианский принцип любви не только не стал действенным средством преодоления социальных антагонизмов, а породил ещё одну чрезвычайно опасную и вредоносную форму данных антагонизмов - жестокую нетерпимость к инаковерующим. Идея Иисуса "о любви всех людей друг к другу" замкнулась в строгих рамках религиозной общины, ограничившись задачей распространения христианской веры, что практически явилось "началом страшнейшего фанатизма" (См.: Гегель Г.В.Ф. Философия религии: В 2-х т. Вступит. статья А.В. Гулыги. - М., 1975-1977. - Т. 1. - С. 173-174). Итак, любовь представляет собой грандиозное противоречие, "самое чудовищное противоречие, неразрешимое для рассудка" (См.: Гегель Г.В.Ф. Наука логики в трёх томах. - М., 1970-1972. - Т. 2. - С. 66).

Гегель ставит и исследует более общий вопрос - вопрос об отношении христианской религии к социальной жизни и мирским поступкам людей. Иисус, по его мнению, проповедовал такую любовь, которая принципиально не может реализоваться в действительности. Поэтому его существование, период его земной истории являлся не чем иным, как "отделением от мира, бегством от него и обращением к небу". Имея в виду нереализованность и нереализуемость этой "любви", Гегель полагал, что "основное свойство христианской религии... - божественное всегда должно быть только в сознании, но не в жизни - характерно для всех форм христианской религии, выявившихся в ходе её дальнейшей судьбы..." (Гегель Г.В.Ф. Философия религии: В 2 т. - Т. 1. - С. 193), которая в этом смысле является трагичной.

Замечательно то, что сам Гегель в промежутке между двумя критическими, почти антихристианскими произведениями ("Народная религия и христианство" и "Позитивность христианской религии") создаёт одно апологетическое, почти прохристианское, хотя и не ортодоксальное. Данное сочинение, которое с первого взгляда может показаться кратким изложением Нового Завета, свидетельствует о том, что собственная позиция Гегеля ещё не устоялась.

Гегелевский Иисус - глашатай кантовской этики. В его уста Гегель вкладывает мысль, напоминающую категорический императив: "То, что вы бы хотели видеть общим законом для всех людей, в том числе и для вас, тем руководствуйтесь в своём поведении - это и есть основной закон нравственности, суть всего законодательства и священных книг всех народов" (Гегель Г.В.Ф. Философия религии. В 2-х томах. Т. 1. - М.: Мысль, 1976. - С. 48). Решительным антиэтатизмом, столь не характерным для Гегеля, звучит следующее поучение Иисуса, обращённое к ученикам: "И вы не раз захотите увидеть царство божие на земле, и не раз скажут вам, что тут или там существует счастливое братство людей, живущих по законам добродетели, которое можно уподобить царству божию. Не гоняйтесь за этими иллюзиями; не надейтесь увидеть царство божие во внешнем, пусть самом блистательном, объединении людей, - ни в виде государства, ни в виде общества, подчинённого твёрдо установленным законам" (Там же. - С. 75).

Исследователи ставили не раз под сомнение принадлежность Гегелю данного фрагмента, исходя из того, что содержащиеся в нём идеи не укладываются в расхожие представления о гегелевском почитании государства. Но именно в Берне, когда это произведение создавалось, Гегель разделял взгляды тех немецких просветителей, которые выступали противниками государства.

Во Франкфурте (1797-1800) интерес к христианству у Гегеля усиливается. Однако появляется и нечто новое - стремление свести воедино просветительский рационализм и "служение чувствам". Если в "Жизни Иисуса" религиозное начало не совпадает с государственным, то в сочинениях Франкфуртского периода Гегель отвергает эту кантовскую позицию и пишет следующее: "Церковь как целое остаётся фрагментом, если человек расщеплён на особого государственного и церковного человека" (См.: Rosenkranz K. Hegels Leben Berlin, 1844. - S. 87).

Именно во Франкфурте совершаются существенные перемены в мировоззрении Гегеля. Под влиянием речей Шлейермахера "О религии, образованным людям из числа её порицателей" (1799) Гегель приходит к мысли о создании философии религии, или всеобъемлющей науки, охватывающей телеологию всемирной истории. В письме к Шеллингу, написанном 2 ноября 1800 года, Гегель следующим образом определяет ход своих мировоззренческих поисков: "В моём научном формировании, которое началось со второстепенных потребностей человека, я дошёл до науки, и идеал моих юношеских лет не мог не превратиться в форму рефлексии, в некоторую систему..." (Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет: В 2 т. - М., 1970-1971. - Т. 2. - С. 237-239). Данной мыслью дистанцирование Гегеля от теологии закончилось.

5.2. "Лекции по философии религии"

Курс лекций, посвящённый философии религии, Гегель читал и перечитывал несколько раз. Первый - летом 1821 года в Берлине, последний - десять лет спустя. К этому времени его взгляды устоялись, а философская система приняла завершённую форму.

Взаимоотношение философии и религии - каверзная и тяжелейшая проблема для Гегеля. С одной стороны, он пишет, что эти формы познания "совпадают. В самом деле, и философия сама есть также богослужение, религия, ибо она по существу не что иное, как тот же отказ от субъективных домыслов и мнений в своём занятии богом. Следовательно, философия тождественна с религией" (Гегель Г.В.Ф. Философия религии. В 2-х т.: Т. 1. - С. 220). С другой стороны, философия отличается от религии методами своего постижения Бога (См.: Там же).

Если молодой Гегель ставил религию выше философии, то теперь они фактически поменялись местами. Гегель при этом рационализирует веру в Бога. Он активно полемизирует со Шлейермахером, который ограничил религию областью чувства (в частности, чувства зависимости). Если это действительно так, то собака - лучший христианин: она вся проникнута данным чувством. Итак, рассуждает Гегель, религиозное переживание хотя и необходимое, но не достаточное условие веры. Любое чувство немощно, субъективно и к тому же случайно. Напротив, Бог должен быть познан в его всеобщности, форма которой - разум. "Бог существенно есть в мышлении" (Там же. - Т. 1. - С. 306).

Религия индивидуальна в той мере, в какой индивид принадлежит некоему целому - семье, нации, государству. Индивид не в состоянии выйти за установленные пределы, что бы он о себе ни воображал. Каждый человек связан с "духом" своего народа, а вера отцов является для него святыней и авторитетом. Вместе с тем от индивида требуется сознательное и активное отношение к вере. Религия - это не просто теория. Её практическая конкретность - культ.

Отсюда уже один шаг до признания государственной важности религии. Государство и религия, согласно Гегелю, - суть различные воплощения разума. "В общем религия и основа государства - одно и то же: они тождественны в себе и для себя" (Там же. - С. 400). Таким образом, если раньше Гегель обвинял церковь и государство в том, что они насаждают деспотизм, то теперь религия и государство - воплощение свободы.

Что было положительного в этой позиции? Нам думается, что прежде всего исторический подход к делу. Христианство привнесло в религиозный мир зачатки историзма, протестантская теология их усилила. Лессинг в сочинении "Воспитание человеческого рода" нарисовал общую панораму эволюции религий; он уже предчувствовал безрелигиозное время, когда человек будет творить добро, "потому что оно есть добро, а не потому, что за это ему полагается чьё-то воздаяние" (См.: Lessing. Auswahl in drei Banden. - Bd. 3. - Leipzig, 1952. - S. 482). Гегель, стремясь продолжить протестантскую традицию, самым детальным образом анализирует процесс смены религий. Для него - это необходимые фазы всё более углубляющегося постижения Бога. Никаких атеистических прогнозов на будущее он не делает. За него это сделают его преемники.

История религий имеет свою собственную внутреннюю логику, которую выпукло показывает Гегель. Но его схема развития религий не свободна от противоречий и недостатков, в значительной мере обусловленных чрезмерным возвышением разума. В своих трудах Гегель совершенно не уделяет внимание становлению религиозных чувств. А между тем чувственность, по Л. Фейербаху, должна быть основой всей науки, в том числе и науки о религиях (См. также: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. - Т. 42. - С. 124).

Рассмотрим основные моменты гегелевской конструкции, прибавляя к ним исторический материал.

Гегелю важно показать, что даже самые ранние формы религии содержат отпечаток духовного. Именно поэтому в качестве первой, или "естественной", религии он рассматривает колдовство, или магию, сущность которой заключается в том, что "духовное есть власть над природой" (Гегель Г.В.Ф. Философия религии: В 2-х т.: Т. 1. - М.: Мысль 1976. - С. 433). Колдовство - дар особенных людей, колдунов, обучаемых всем традиционным средствам и способам осуществления колдовской силы. Иногда, правда, колдуны сомневаются в своих силах и прибегают к помощи заклинаний. Например, прежде чем отправиться на охоту за зверем, люди идут к берегу реки и рисуют этого зверя, а затем копьями забивают рисунок, полагая при этом, что подобное порождает подобное. С течением времени крепнет уверенность, что определённые обряды могут оказать решающее влияние на ход событий. Так формируются лечебная, любовно-половая, производственная и даже вредоносная магии. В Древней Руси лечебные травы приготовляли не в медном, не в бронзовом и не в железном горшке, а только исключительно в бело-глиняном. Глину копали на молодую луну, вечером, когда на закате едва намечается новорожденный серп. Именно в такие дни собирали спелые травы. В народе считалось, что доброе дело следует начинать с нарастанием луны. Заклятья на злое поручали концу луны. Но это тайна колдунов. Колдун прячется. Чтобы погубить другого, он сначала губит самого себя. Колдун вершит своё дело один. Ведун же (т.е. тот, кто творит доброе), согласно обычаю, скрывает тайны, чтоб невежда вдруг не испортил творимое.

"Религия колдовства", особенно на первоначальных стадиях эволюции человека, вероятнее всего, не имела ни малейшего представления о всеобщем самосознании. Пользовавшиеся у эскимосов уважением ангекоки-заклинатели, не могли без испуга слышать о вездесущем, всеблагом боге (Там же. - С. 436). Однако из этого вовсе не следует, что народы крайнего севера, как и многие древние народы, не умели противополагать себя Божественному.

История человеческой любви даже на ранних фазах своего возникновения также принимала характер самого крайнего обожествления. Последнее проявлялось в фетишизме. Фетишизм (feitico - зачарованная вещь) есть приписывание сверхъестественных свойств каким-либо вещам или предметам. Такой вещью может стать любое дерево, куст или камень.

Страны негров составляют подлинное отечество фетишизма. Фетиши маленькие и большие называются гри-гри и ю-ю. С наступлением половой зрелости, одновременно с обрезанием, происходит выбор фетиша, сопровождаемый празднеством; также и знаки, которые у многих племён нарезываются на коже и раскрашиваются (татуировка), указывают на принадлежность к известному фетишу. Многие фетиши приближаются к идолам, когда им придана форма фаллоса или человеческой головы. Это не случайно, поскольку чувственно-телесная любовь не только значительно превосходит иные виды наслаждения, но и порождает особое состояние восторженности вместе с чувством вмешательства высшей сверхъестественной силы. Например, в Древнем Вавилоне каждая девушка или женщина, прежде чем придать своей судьбе счастливый ход, однажды в жизни должна была садиться в святилище Афродиты и отдаваться (за деньги) чужестранцу. Последний, бросив женщине деньги, должен сказать: "Призываю тебя на служение богине Милетте!" Милеттой ассирийцы называли Афродиту (Древнегреческий историк Геродот подробно описал эти приёмы культовой проституции. - См.: Геродот. История в девяти книгах. - Изд-во "Наука", Ленинград, 1972. - С. 74-75). Понятно, что некрасивым девушкам приходилось долго ждать. Иногда им приходилось оставаться в святилище по нескольку лет. Брошенные деньги были священными, причём плата могла быть сколь угодно малой.

Но как сильно у первобытных людей ни преобладал фетишизм, не следует упускать из виду, что далеко не вся их религия состояла только из служения фетишам. Наряду с фетишизмом была распространена вера в духов, поклонение различным природным стихиям и культ мёртвых.

На стадии фетишизма, развивает свою мысль Гегель, между действием человека и продуктом этого действия оказывается некий посредник. Эмоции человека приобретают здесь часто характер мольбы или просьбы. Каждый из нас очень хорошо знает, как трудно бывает просить, трудно потому, что тем самым признаётся власть другого, власть "его произвола надо мной". Но в просьбе заключено и "требование действия", в силу чего мы осуществляем свою власть над другим. Когда первобытные люди приносили жертву реке, чтобы можно было через неё перебраться на другой берег, они не только осознавали свою зависимость от данной реки, но и ставили последнюю в случае неудачи в неловкое положение. Река, принявшая жертву от человека, должна была отблагодарить его. Она, следовательно, должна была обладать душой, т.е. быть "понимающим" сознанием. Не в этом ли заключён главный корень аниматизма (лат. аnimatus - одушевлённый) - формы первобытного верования, суть которого состоит в одушевлении явлений природы, в уподоблении их человеку. Отголоски таких представлений сохранились в таких словосочетаниях: "дождь идёт", "лес дремлет", "ветер воет", "небо нахмурилось", "вода нежно ласкает ноги" и т.д.

С течением времени древние люди всё чаще и чаще задавали себе следующий вопрос: зачем спрашивается, далеко куда-то ходить, чтобы поклониться высокой горе, если совсем рядом существуют добрые и злые духи, которые вселяются не только в мёртвое, но и в живое. Так возник культ животных или тотем (Тотемизм (от индийского "ототем" - его род) - форма первобытного верования, заключающегося в поклонении растениям и животным, с которыми якобы существует кровнородственная связь и которые являются сверхъестественными покровителями рода и племени). На западном побережье Африки змея есть почти в каждом доме, и её уничтожение считается величайшим преступлением. Однако именно данное фанатическое почитание различными народами различных животных часто превращает последних в объект величайшего произвола. К примеру, если животное вдруг однажды не сможет выступить как средство заклинания, то оно уничтожается, либо выбрасывается с неимоверной лёгкостью (Гегель Г.В.Ф. Философия религии. Т. 1. - С. 447). Любовь же несовместима с фанатизмом. Тот, кто превращает объект своей любви в объект слепого преклонения и божественный талисман на все времена, никогда не в силах любить истинной любовью. Любовь - не податель всяческих благ. "Любовь, - как говорит апостол, - долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится" (Библия. Книги Нового Завета. Первое послание к коринфянам св. апостола Павла. - I Коринфянам - 13:4).

С тотемизмом связаны так называемые представления о переселении душ. Как несовершенны они по сравнению с более поздним представлением о бессмертии! Мысль о переселении основана на том соображении, что человеческий дух есть нечто длящееся, т.е. он не имеет чётких временных границ. Увидев во сне родственника, человек заключает, что его дух требует новой телесности и, быть может, уже снова воплотился. А если это враг? Следовательно, с ним предстоит долгая война.

Как видим, человек, верящий в переселение души, лишь формально отделяет дух от тела. На самом же деле они слиты в его сознании настолько сильно, что вечная вражда духов приводит к осквернению могил и к уничтожению мёртвых и живых тел. Ещё в XIX веке в Конго проживали (а может быть кое-где остались и до нашего времени) так называемые сингхилли. Они пользовались большим уважением у своих соплеменников, созывая последних в тот момент, когда им заблагорассудится. Сингхилли, или колдуны, ссылались на волю умершего. Самое интересное при этом заключалось в том, что все собравшиеся знали кровавый конец поведения колдуна, но никто не сомневался, отправляясь на подобные сборища. Вероятнее всего, культ мёртвых был настолько сильным, что жизнь человека полностью сливалась со свирепым мифом, этим абсолютным тождеством фантазии и реальности, мышления и бытия.

Расщепление сознания совершается, согласно Гегелю, на уровне "второго колдовства", т.е. когда люди поклоняются силам природы и животным (предметное выражение данного культа - фетишизм). Следующая ступень состоит в том, что силы, действующие в различных вещах, представляются в качестве единой всеохватывающей Божественной мощи. Человек же при этом осознаёт себя как существо бессильное и ничтожное. Это - религия природы, или "субстанции". Данная религия является пантеистической.

В первоначальном варианте этой религии - китайском - центральным моментом выступает чувственное представление мирового целого.

Несмотря на то, что небо для китайцев, продолжает развивать свою мысль Гегель, есть всеохватывающая мощь, колдовство проникает и в эту сферу. Ведь воля единичного человека (императора) рассматривается как самое высшее. Колдовство достигает при этом стадии организованной монархии (Там же. - С. 469). Император управляет всем, и только он состоит в связи с Тянь. Небо высший объект почитания. Воля Неба - высшая сила, определяющая всё происходящее на земле. Эта сила совершенно неведома людям.

Только император может вести переговоры с Тянем и приносить ему жертвы. Император обладает также властью над явлениями природы и управляет их мощью. "Небо китайцев, - говорит Гегель, - нечто совершенно пустое; в нём, правда, продолжают своё существование души умерших, пережившие обособление от тела, но они также принадлежат миру, ибо мыслятся как владыки сфер природы, и ими также управляет император, предоставляя им определённые должности и смещая их с этих должностей" (Там же. - С. 470). Небо китайцев не является независимым от земли. Оно практически находится на земле и участвует в судьбе своего Божественного сына, императора. Небо, как Божество, не высказывается каким-нибудь чудесным путём. Оно остаётся равнодушным к человеку и не вмешивается в его дела. Ни на минуту не покладая рук, правит Небо вселенной, проявляя своё могущество в дожде, жаре и холоде, в дыхании ветра и в сиянии солнца. Искусство правителя состоит в том, что он должен вовремя обращать внимание на небесные явления, обладать чувством их своевременности и меры. Ведь излишек или недостаток их грозит страшным бедствием.

С почитанием Неба и Первого Государя (Шань-ди) связано почитание духов. Духам приписывается та же чудодейственная сила, что и Небу. Духи вездесущи, невидимы и непостижимы. Однако они обладают реальностью. Обычно проводят различие между небесным, земным и человеческим духами. Духи чутки, отзывчивы, всепостигающи, но их личное чувство всегда уступает общему.

Последнее место среди духов принадлежит духам людей. При этом души предков наиболее почитаемы. Только им свойственно бессмертие. Что же касается души, которая только что освободилась от тела, то об её состоянии ничего неизвестно. Собственное существование китайца обладает ценностью лишь постольку, поскольку определено влиянием предков на его жизнь. Культ предков, таким образом, составляет одну из важнейших основ китайской религии. Что значит жизнь отдельного человека, когда над его смертью торжествуют целые прошлые поколения? Зачем интересоваться будущей загробной жизнью, если души предков носятся в этом, земном мире? Они даже раздают жизненный эликсир, чем пытался воспользоваться живший в III веке до н.э. император Цинь Ши Хуан-ди (246-210 гг. до н.э.), специально снарядивший для этого морскую экспедицию

Но что представляет собой жизнь без богатства? Во времена династий Цинь (256-206 гг. до н.э.) и Хань (206 г. до н.э. - 220 г. н.э.) императоры и народ в поисках чудодейственных средств для превращения металлов пренебрегали даже трудом в надежде спасти себя этим путём от бедности и смерти. Однако нравственность тем временем падала всё ниже и ниже. Волшебники хотели властвовать над всей природой. Даосские храмы превратились в настоящие притоны для толпищ всякого рода гадателей.

Таким образом, если нравственность отождествляется с религией, а небо смешивается с землёй, то открывается обширнейшая область для суеверий. Китайцы пребывают в постоянном страхе. На протяжении всей своей жизни они заняты поисками места для могилы. Ведь для пребывания в согласии с духами предков необходимо, замечает Гегель, занять строго определённое положение в пространстве (Там же. - С. 478-479).

В индийской религии - брахманизме - монархическая форма пантеизма сменяется монистической. Основной пафос "Упанишад" (это такие толкования Вед, которые можно сравнить с богословскими трактатами) состоит в отождествлении Я и Брахмана. С сознанием тождества Я и Брахмана связывается высшее состояние человека, который становится Богом и мирозданием. Таким образом, субъект полностью растворяется в объекте, точнее, он оттуда ещё и не выделен. В тождество Я и мира надо не просто верить, но чтить его. А то обстоятельство, что места для личности при этом совершенно не остаётся, абсолютно неважно.

Брахман есть также нечто среднего рода. Можно сказать, что это есть просто Божество. Брахман - это Единое, причём содержащее в себе с самого начала различённость. Различия в перспективе должны быть возвращены в Единство. По своей определённости Брахман есть три. Из него возникает бытие и небытие. Как были поражены европейцы, восклицал Гегель, обнаружив именно здесь, в Индии, высокий принцип христианской религии! (Гегель Г.В.Ф. Там же. - С. 489). Но это замечание вряд ли соответствует истине. Идея христианства не может быть обоснована формальными аналогиями. На Востоке отсутствует западная идея одноразовости мирового процесса, подчёркивающая центральную, сакральную роль прихода Спасителя.

Брахма - первое лицо в брахманистской троице. Два других - Кришна или Вишну и Шива. Брахма достался индуизму (синтетическая религия, вобравшая в себя множество верований и учений) в наследие от брахманизма. Однако если ранее он считался Абсолютом, к которому надо стремиться, то теперь он снова сделался Богом-творцом, создавшим этот мир. Деяния очеловеченного Брахмана или Вишны - завоевания, в которых мало Божественного. Кришна - самое значительное воплощение Вишну. Культ Кришны приобрёл самостоятельное значение (кришнаизм). В различных источниках он представлен по-разному. В "Бхагавад-Гите" он произносит проповеди, толкуя высшие небесные и этические законы. В "Хариванше" - в начале в виде шаловливого ребёнка, затем в виде любвеобильного юноши и, наконец, тираноубийцы. Кришна - сочетание шаловливости и великого мужества.

Третье лицо троицы - Шива, ведущий своё происхождение от грозного ведийского Бога Рудры. Шива - Бог двойственный. С одной стороны, он выступает как разрушитель, а с другой - обнаруживает созидательное начало. И всё же на передний план выдвинулась его созидательная функция. Даже разрушая, он как бы создаёт возможность новой жизни.

Важной особенностью индуизма является наличие в нём самостоятельных направлений, определяющихся приверженностью к какому-то определённому богу. В качестве примера можно отметить шиваизм. Основным культом в нём стал культ жизненной силы и мужского начала. Шиваисты искренне верят в то, что вся мощь Шивы заключена в Шакти (духовной энергии), которая проявляется особенно сильно при соединении Шивы с женским существом. Великое женское начало иногда именуется Богиней Шакти. Богиня воплощает в себе жён Шивы. Связанный с культами Шивы и Шакти культ Камы (искусства любви) возведён на высокую ступень серьёзного социального значения.

Основная особенность брахманизма состоит в том, что каждый, кто верит в принципы этой религии, стремится стать на мгновение Брахманом. Уже в силу того, что он сосредотачивается в себе, он становится Брахманом.

Единение с Богом заключается в уничтожении и притуплении самосознания. Ведь для индуса Божественное есть полное погружение в себя. Тот, кто этого достигает и умирает для мира, называется йогом. Йоги отказываются от всякого движения и предаются медитации и тиши, их почитают и кормят, в то время как они пребывают в состоянии полного отупения. Человек, достигший подобной неподвижности, погружается в сокровенные глубины своего Я и уподобляется Брахману. При этом можно заметить, что Брахману не поклоняются, у единого Бога нет никаких храмов, в то время как идолам индус поклоняется на протяжении всей своей жизни.

Человек, сделавший себя длящимся Брахманом, уподобляется колдуну. При этом считается, что такой человек завоевал абсолютное могущество над природой. Но это могущество отныне не может составить вреда, поскольку простирается исключительно на сферу фантазии.

Следующая ступень - буддизм, религия "в-себе-бытия". На этой стадии Бог представляется как ничто: из ничего всё произошло, в ничто всё и обратится. Однако познаётся Бог как вполне определённый человек - Будда, Далай-лама и т.д.

Главная цель человека, проповедующего буддизм, состоит в достижении нирваны. Нирвана - это видоизменение понятия мокши (избавление, окончательное спасение души).

Нирвана беспричинна, хотя есть причина её достижения (восьмеричный путь). Она - от века. Её невозможно воспринять ни зрением, ни слухом, ни обонянием, ни вкусом, ни осязанием. Она никем не сотворена и ничем не обусловлена. Стремление к нирване есть возвышение над чувственным вожделением; тем самым оно обеспечивает победу духовного над различного рода низменными инстинктами.

Будда изображается в позе мыслящего со скрещёнными ногами и руками, один палец ноги держит во рту, что символизирует возврат в своё лоно, т.е. как бы всасывание самого себя. Тихая кротость и покорность отличает народы, исповедующие буддизм. Кого не восхитит благородство и проницательность Далай-ламы? Кто не поразится его главной способности - забывать обиды и сострадать!

Буддизм есть ограждение себя от самого себя. Достигнув нирваны, человек освобождается от всякого бремени и не подвержен более никаким силам разрушения. Такого человека следует считать самим богом, он становится буддой. Более того, этому человеку не грозят никакие переселения, ведь он достиг подлинного счастья, счастья, которое сохраняется за ним на века.

В буддизме, если человек на протяжении всей своей жизни не достиг нирваны, это счастье постижения постоянно остаётся за ним, но человеку требуется время, нужна телесность, чтобы в перспективе достичь подлинного совершенства. Так развивается представление о переселении душ. Буддизм данное представление сочетает с верой и колдовством. Священнослужители играют роль посредников, олицетворяя собой духовную мощь над различными жизненными формообразованиями, которым подвластен человек. Воображение последнего создаёт самые различные образы. Но человек не властен над своей фантазией. Подлинными владыками фантастических образов являются священнослужители. Так, один умирающий китаец, исповедовавший буддизм, вызвал миссионера и пожаловался, что бонза (китайский буддистский монах) сказал ему, что и после смерти он будет служить императору в той форме, в которой его душа переселится в почтовую лошадь императора (Гегель Г.В.Ф. Там же. - С. 529). Таким образом, догмат о переселении есть именно тот пункт, где простой культ тишины и покоя переходит в самое многообразное идолопоклонство (Там же. - С. 530). Многим животным, даже самым низменным, сооружаются храмы, ибо Бог в своих бесконечных возрождениях поселяется в любом теле, и каждое животное может стать вместилищем человеческой души.

Древнеперсидская "религия добра" или "света" выступает, по мнению Гегеля, в качестве переходной формы от пантеизма к более высокой стадии в развитии религиозной идеи.

Всякая целесообразная деятельность здесь наталкивается на препятствие, свету противостоит мрак, добру - зло. Данная борьба двух главнейших начал Ормузда с Ариманом - составляет содержание той древнеперсидской религии, которую основал Зороастр.

Священный огонь зороастрийской религии впервые был зажжён в Хорезме. Имеются основания предполагать, что Хорезм был именно тем местом, где Ахурамазда явился Заратуштре. Верховный Бог Ахурамазда (по-гречески Ормузд) считался благим Богом света и добра. В его имени сочетались представления о власти и мудрости (по-древнеперсидски "мазда" - мудрость, откуда идёт и обозначение всей соответствующей религиозной системы - маздаизм). В основе мироздания и вообще всей человеческой жизни лежит вечная борьба между Богом добра Ахурамаздой и началом зла - Анхра Манью (по-персидски - злой дух, по-гречески - Ариман).

Известная гегелевская оценка зороастрийской религии как "религии добра" или "света", видимо, не исчерпывает всего положения вещей. Почему её нельзя назвать религией страдания? Ведь, согласно манихейству, свет находится в плену у тьмы и испытывает муки от заточения в вещах. С другой стороны, победа над силами тьмы (маздаизм) означает гибель человечества, ибо человек на самом деле дуален (тьма-тело и свет-дух). Уничтожение тела или пренебрежительное отношение к телесному неизбежно оборачивается уничтожением личности.

Другая сторона вопроса состоит в том, что Ормузд - это не только свет, а всё царство света вообще. Звёзды - это единичные проявления света. Звёзды персонифицируются в виде гениев. Солнце и планеты - главные духи, чистые и великие. Они защищают всех, приносят всем благо и попеременно возглавляют царство света. Свету принадлежит всё, всё живое, вся духовность. Всё есть свет.

Можно упомянуть и о том, что один из помощников Ормузда есть Митра, или посредник. О Митре сообщает Геродот. Однако можно согласиться с Гегелем, что в религии персов определённость опосредствования, примирения ещё не получила преобладающего значения (Там же. - Т. 2. - С. 18). Молитвы персов просты, монотонны и лишены оригинальности. Главное определение культа состоит в том, что человек должен соблюдать внутреннюю и внешнюю чистоту.

Зороастр полагал, что если служение Ахура-Мазде и шести Амэша-Спэнта (Воху-Мана - "Благой помысел", Аша-Вахишта - "Лучшая праведность", Спэнта-Армаити - "Святое благочестие", Хшатра-Ваирйа - "Желанная власть" Хаурватат - "Целостность", Амэрэтат - "Бессмертие) способствует духовному спасению, то забота о семи творениях (небеса, земля, вода, растения, кроткая и милосердная корова, огонь и человек) поможет достичь Фрашо-кэрэти физически. Фрашо-кэрэти (на пехлеви Фрашегирд) означает буквально "чудоделание, чудотворство". Зороастр разделял три эры, на которые делится история мира. Первая - это творение. Начало второй эры - "смешение". На данной стадии развития мир не является абсолютно хорошим, а представляет собой смесь добра и зла; и, наконец, третья эра заключается в "Разделении". Этот замечательный миг начала разделения и обозначается "Фрашо-кэрэти". В эту эру добро будет снова отделено от зла, но данное отделение продлится вечно. Мужчины и женщины отныне будут жить вместе в состоянии полного спокойствия и мира.

Итак, если семь творений созданы совершенными, то болезни, ржавчина, муть, плесень, зловоние, увядание и гниение - дело рук Анхры-Манью. Следовательно, задача человека состоит в борьбе с дурными воздействиями. В этом сила зороастризма, поскольку он вовлекает каждого члена общества в сражение с силами зла путём исполнения самых обычных обязанностей. Слабость же его состоит, по Гегелю, в том, что духовное при этом ещё не признаётся абсолютно высоким и единственно достойным началом. Кроме того, возникает своеобразный ригоризм чистоты, следование которому вернуло бы человеческую цивилизацию к доисторическим временам.

Дуализм персидских верований устраняет финикийская "религия страдания". Бог Адонис умирает и преодолевает свою смерть, рождаясь заново. Это настоящий праздник жизни, радости, пробуждения природы.

Гегель проводит последовательно ту главную мысль, что в культе Адониса в символической форме выражен бесконечный процесс жизни. Ярким олицетворением финикийской религии является легенда о Фениксе. Феникс - это птица, сжигающая себя и вновь возникающая из пепла со свежими силами.

Гегелю важно показать, что подлинный прогресс в сознании свободы связан самым непосредственным образом не с идеей "переселения душ", а с идеей бессмертия. Ни китайцы, ни индусы, ни финикияне не дошли до осознания этой идеи. Она появляется только у египтян.

Древний Египет! Узкая долина Нила среди безводных пустынь и голых скал. Но вот Нил разлился, и земля эта - одна из красивейших и плодороднейших во всём мире. Надо только суметь задержать воду, что безусловно требует огромных коллективных усилий, общей организованности, которые воплощаются в крепко сплочённом египетском государстве.

Древнеегипетская история хронологична. Различают три главных периода: Древнее (2800-2250 гг. до н.э.), Среднее (2050-1700 гг. до н.э.) и Новое царство (1580-1100 гг. до н.э.). Все царства делятся на династии. Рамзесы 19-й династии обозначают конечный пункт величия Египта. С 20-й династии могущество его снова падает. И наконец, ещё раз с воцарением Саисской 26-й династии (666 г. до н.э.) наступает для Египта время расцвета культуры и могущества.

Развитое у египтян осознание времени, которое несомненно относится к числу высших побуждений человеческого духа, говорит о том, что власть чувственности постепенно отступает. В вавилонской и сирийской религиях человек ещё не дошёл до идеального. Египетское же "царство мёртвых" - это такое царство, где оказывается преодолённым природное бытие. В Древнем Египте развиваются право и нравственность, поскольку появляется представление о достоинстве человека, о человеческом предназначении.

В религии древних египтян мы встречаемся с бесчисленным множеством Божественных образов. Однако душа всего - Осирис. Осирис есть олицетворение и жизни, и смерти. Но он и олицетворение Нила, источника всего живого. Осирис-Нил ведёт страшную борьбу со своим братом Сетом - воплощением сил пустыни. Сет обманывает Осириса, заключает его в гроб и пускает вниз по течению. Сестра и одновременно жена Осириса, красавица Исида, отправляется на поиски мужа. Сет же расчленяет тело Осириса и повсюду его разбрасывает. Исида собирает останки и с помощью одного из богов подземного царства Анубиса и сына Осириса Гора оживляет своего супруга. Далее Гор побеждает Сета. Эта вечная периодическая борьба Осириса с Сетом отображает времена года в Египте: разлив Нила, время сева, время созревания и уборки урожая, а также период страшной засухи (апрель - июнь). Осирис в гробнице - это спад Нила во время засухи; разбросанные члены его - оставшиеся после разлива Нила мелкие озёра и лужи; возрождение Осириса и победа Гора над Сетом - новый разлив и торжество жизни.

Осирису противостоит отрицание в облике Сета. Момент отрицания входит, таким образом, в само Божественное. Осирис умирает, но умирает для того, чтобы возродиться вновь. Тем самым, утверждает Гегель, "он положен, определён как принадлежащий царству представления, сфере духовного, ... а не природному как таковому" (См.: Гегель Г.В.Ф. Там же. - Т. 2. - С. 33).

Осирис - не только бог умирающей и воскресающей природы. В нём воплощено и духовное начало. Он - законодатель, он установил брак, обучил людей земледелию и различным ремёслам. По мере развития египетской государственности и её превосходства над соседними племенами и царствами в сознании людей закрадывалось сомнение в тленности их жизни. Такое невиданное могущество, такая власть, и вдруг всё, ... смерть! Не может этого быть и не будет! Ни в одной другой цивилизации этот великий протест против смерти не нашёл столь яркого, конкретного и законченного выражения, как в Египте. Дерзкий и упрямый протест, вдохновляющий Египет на протяжении нескольких тысячелетий!

Раз удалось создать на земле такую мощь, неужели нельзя её как-то увековечить, т.е. продлить за порогом смерти? Ведь природа обновляется ежегодно, неужели не может обновляться и мир культуры? Так рождается вероучение, согласно которому умершего ждёт воскресение. Гробница - "дом вечности". Но, чтобы обеспечить умершему вечную жизнь, надо сохранить его тело, снабдив его всем тем, что ему понадобится в загробном мире. Его дух должен вернуться в тело подобно тому, как Нил ежегодно возвращается на орошаемую им землю. Следовательно, пройдёт какое-то время, и человек снова воскреснет. Чтобы память потомков не иссякла, а каждый раз обновлялась, необходимо сохранить человеческое тело, оставить его таким, каким оно было. Если мумификация окажется вдруг несовершенной, то надо создать подобие тела умершего, т.е. его статую. Не случайно ваятель статуй назывался "санх", что означает "творящий жизнь". Страстное желание остановить, побороть смерть, которая представлялась древним египтянам каким-то страшным недоразумением, нарушением естественного хода жизни, породило особый заупокойный культ, наложивший свою печать чуть ли не на все виды искусств Древнего Египта.

Хотя смерть и казалась египтянам неестественным состоянием, недоступные склепы, снабжённые всем необходимым для покойника, были привилегией только для богатых, только для власть предержащих. Вместе с тем надо сказать, что заупокойный культ в Египте не был культом смерти, а был как бы отрицанием торжества смерти, страстным желанием продлить жизнь, сделать так, чтобы смерть, как явление ненормальное и относительное, не нарушила бы всей Божественной красоты земной жизни.

Особый ритуал, входивший в погребальную церемонию, состоял в том, что умершего уподобляли самому Осирису, сыну Неба и Земли. Буквально всё в усыпальнице, в архитектуре, в удивительных росписях и изваяниях, во всех предметах роскоши, которыми её наполняли для ублажения умершего, должно было выражать красоту жизни, величаво-покойную красоту. То была красота солнца на вечно голубом небе, величественная красота огромной реки, дающей прохладу и изобилие плодов земных, красота белых лотосов и яркой зелени пальмовых рощ среди грандиозного пейзажа безбрежных жёлтых песков. Ровные долины и краски природы, полнозвучные под ослепительным светом, без дымки, даже без полутонов. Эту красоту взлелеял в своём сердце каждый житель Египта и, естественно, пожелал наслаждаться ею во все времена. И, глядя на грандиозные усыпальницы, когда в пропасть забвения давно уже канула память о самих фараонах, об их мощи и об их деяниях, мы невольно повторяем одно известное выражение - всё на земле боится времени, но время боится пирамид.

Дворцы царей превратились в груды развалин, но их усыпальницы не покорились времени. Часы уходят на то, чтобы пройти пещеры, выбитые в скалах для мумий. Может действительно показаться странным, что, веря в бессмертие души, египтяне так бережно заботились о теле. Однако именно те народы, которые не верят в бессмертие души, пренебрегают и умершим телом, не заботясь особо о том, как его сохранить. Почести, воздаваемые умершему, находятся в прямой связи с представлением о бессмертии. Природа не должна осуществить свою власть над телом, лишённым души, над этим благородным вместилищем души (Там же. - Т. 2. - С. 40). Древние египтяне считали человека выше природных сил, что не тождественно сознанию прямого господства над природой. Они стремились к тому, чтобы только оградить человеческое тело от сил разрушения, от власти природы (См.: Там же. - С. 41).

Титаническая мощь, навечно запечатлённая в камне пирамид - дерзновенное утверждение торжества древних египтян над непостижимостью смерти. В пирамидах и сфинксах нашла выражение могучая, но быть может, и бессознательная творческая воля целого народа. Египтяне трудились тысячелетиями. Сначала они возделывали почву своей страны. Но самое поразительное - это их религиозная деятельность, выраженная в тех произведениях искусства, от которых сохранились лишь немногочисленные руины, поражающие нас своей особенной красотой и свидетельствующие о неимоверной затрате сил. Другие народы также обладали религиозными представлениями, но ни один из них не сделал таким "доступным своему созерцанию своё представление" (Там же. - С. 39). В мышлении, строго говоря, многое остаётся невыраженным. Религия, напротив, требует почти полного подчинения мышления воображению. Платон как-то заметил по этому поводу, что египетский художник не имел права вносить в своё творчество что-либо противное религии, по сути, он даже не помышлял об этом. Религия и искусство в Египте как бы слились воедино.

Но протекание жизни исключительно в сфере сознания (в данном случае в сфере религиозного представления) постепенно вело к тому, что все виды искусства оказались глубоко символичными и загадочными.

Таким образом, религия древних египтян, как и их пирамиды - одно из следствий рождающейся победы человеческого духа над чувственностью. От человека потребовались титанические усилия и неисчислимые жертвы, прежде чем дух смог одержать верх над смертью хотя бы в сфере воображения.

Проблемы жизни и смерти, поставленные египетской религией, отчасти разрешаются в религиях "духовной индивидуальности", к которым Гегель относит иудейскую, древнегреческую и древнеримскую веру, где Бог выступает как некая выделившаяся из природы "свободная субъективность".

Религия древних евреев образовалась под сильным влиянием религиозных воззрений и верований тех народов, которые издавна населяли Палестину, Сирию и Финикию и которые поддерживали тесные взаимоотношения с египтянами, вавилонянами, хеттами и эгейцами, создавшими величайшие культуры древнего мира. Однако одними этими влияниями еврейская религия не определяется. По убеждению Гегеля, иудейская вера является прежде всего "религией возвышенного", для которой характерно почти полное освобождение от природных образов.

Другими словами, евреи практически первыми (если не считать абстрактно-возвышенной религии Эхнатона) отказались от себялюбия и созерцали Божественное как нечто высшее по отношению к себе.

Еврейская религия довела до конца процесс разделения человеческой чувственности на духовное, или сверхчувственное, и природное, или чувственно-телесное бытие. Именно в еврейской религии сверхчувственное стало представляться не в плане переизбытка человеческих чувств, о чём говорят многие культы Вавилона, Сирии и Финикии, а как то, что выходит далеко за их пределы, что становится чистым духом, полностью лишённым земных атрибутов. Но коль скоро чувственные натуры нуждаются в посредниках больше, чем те, которыми владеет сила абстрактных понятий, то еврейская религия, обнаружившая свою тягу к монотеизму, сразу же противопоставила себя восточным культам.

У древних иудеев любовь соотносится с Божественным, выходит в нём за свои пределы и отказывается от самой себя. "Предпосылка истинной любви страх божий. То, что есть в-себе-и-для-себя-истинное, должно явиться душе как нечто самостоятельное, в котором она отвергает себя" (Гегель Г.В.Ф. Философия религии. В 2-т.: Т. 2. - С. 51). Да и разве не боимся мы более всего потерять именно то, что есть в нас самого сокровенного и истинного? Мы готовы отдать часто всё и даже свою душу, лишь бы это лучшее осталось и продолжило своё существование. В "Книге песни песней Соломона" данная мысль достигает особого напряжения. Счастье истинной любви состоит не в том, чтобы ею обладать, а в том, чтобы превратить любовь в чисто духовное наслаждение. Влюблённый не отрекается от красоты своей возлюбленной, напротив, он превозносит её как величайший художник. Но он отказывается от неё именно в тот момент, когда чувственная сторона, казалось бы, одержала полную победу.

"Я сплю, а сердце моё бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: "Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! Потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои - ночною влагою".

Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их?

Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него.

Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с перстов моих мирра капала на ручки замка.

Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушёл. Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его, и не находила его; звала его, и он не отзывался мне" (Книга Песни Песней Соломона, гл. 5, 2-6).

Характерной чертой иудейской "религии возвышенного" представляется высказанная в ней идея творения мира Богом из ничего. Данная идея нам представляется возвышеннее любых представлений о происхождении мира и богов из хаоса.

Однако в иудейской религии, замечает Гегель, отсутствует идея бессмертия. Страх смерти превращает человека в раба, но рабское сознание открывает путь к самосознанию личности и общности.

Далее. Если мусульманский дух часто не знает национальных границ, то иудейский служит самоутверждению одной нации. В преодолении данной ограниченности Гегель видит задачу дальнейшего продвижения религиозной идеи.

Следующая фаза - "религия красоты". На ней Гегель останавливается подробно.

Казалось бы, религия иудеев находится в одном шаге от христианства, но человечество всё же было вынуждено на некоторое время спуститься с достигнутой вершины, чтобы в оливковых рощах Греции обрести вновь утраченное чувство грации и красоты. Человечеству необходимо было развить религию прекрасной человеческой индивидуальности или "религию красоты" (Там же. - С. 126), дабы основать действительную нравственность. В "религии возвышенного" нет человеческой свободы. В религии красоты такая свобода есть, но нет "силы Единого". Исходный пункт здесь составляет сфера "непосредственной природности" (Там же. - С. 126), никем не сотворённая сфера хаоса. Последний не является абсолютной анархией природных сил. Древний Хаос бессмертен и не растворяется в своих порождениях. Его тёмная бездна зияет буквально во всём: и в природе, и в плодах культуры, и в человеческой душе. Есть что-то страшное и одновременно притягательное для нас в этом древнем праотце. В хаосе человеческая душа как бы чувствует своё глубочайшее родство с миром, поскольку перестаёт отличать себя от него.

Греки - люди, которым ничто человеческое не чуждо. Непосредственные, простодушные, пылкие духом. Как дети! Но ведь детство прекрасно, и нигде оно не было столь упоительным, как в Элладе. Исчез, наконец, страх перед Зверем, неутомимым владыкой природы. Пришла радость и гордое сознание человеческой мощи. Всё искусство озарилось улыбкой, величаво покойной улыбкой радости.

Много в природе дивных сил,

Но сильней человека - нет (Софокл. "Антигона")

Греческая мифология создала, замечает Гегель, целый сонм богов, олицетворяющий в прекрасных образах страсти и грёзы, которыми живёт весь мир. Зверь, образ которого запечатлевал, как мишень, обитатель пещеры; зверь - таинственное и неуловимое божество, которое мнил обезопасить скиф упрямым переплетением в металле звериных морд и фигур; зверь, т.е. вещая смертоносная сила, которой ассириец противопоставлял пудовую мускулатуру и звериную ярость своих царей, а египтянин - незыблемую фронтальность человеческих изваяний, - Зверь этот теряет свою тайну и свою мощь в глазах эллина, ибо эллин противопоставляет ему в искусстве раскрепощённость человеческого образа. Восторженная любознательность открывающего мир человека воодушевляет эллина, и это воодушевление рождает ощущение свободы. Вместе с тем эта свобода духа - не произвол. Скорее это такая свобода, которая сама определяет себя. Ведь что есть нравственность, как не определённое выражение предела, ограничивающего беспредельность удовольствий и наслаждений?! Но в силу того, что в мифологии и религии древних греков идея единого и бесконечного субъекта оказалась выраженной слабо, нравственные силы выступили как исключительно внешние по отношению друг к другу. То, что для одного было нравственным, для другого являлось совершенно безнравственным.

Потерпев поражение в возвышенно-духовных сферах, нравственность в Греции выступила в своей непосредственности. В греческих божествах был представлен значительный природный элемент. Причём это не подавляло греческий дух, а скорее, наоборот, разведение по разные стороны границы сверхъестественного и чувственно-телесного как бы указывало на ту тончайшую область, где существует сверхчувственное как духовно-прекрасное. Другими словами, общегреческий дух был не возвышенным чистым духом, отталкивающим от себя, и не торжеством низменных чувств, а именно той свободной духовностью, которая развёртывается по законам красоты.

И всё же не стоит слишком идеализировать греческую религию, которая имела здесь свою специфику, во многом уступая мифологическому и философскому сознанию.

Религия греков отличается не только поэтичностью, но и кровожадностью. Сколько мук, войн и страданий вынесла история Греции! Сколько бедствий, вероломных нападений и коварных похищений изобрела фантазия греков! Чудищами, борьбой, преступлениями богов и людей заполнена вся их мифология. И тем не менее религия греков является религией духовности, поскольку Бог и человек здесь впервые встречаются друг с другом (Там же. - С. 124).

Духовные и природные бесконечности ведут разговор между собой. Они сворачиваются от одной мысли о предстоящей встрече. Поэтому лишь Божественная любовь к дальнему, которая даётся через любовь к ближнему, может преодолеть страх перед ними, сворачивая и самою мысль о встрече со всеми её противоречиями.

Эта особенность древнегреческой религии, которую Гегель определяет как красоту, порождена, как нам думается, новыми явлениями в сфере человеческой чувственности. ХХ век есть не только время фундаментальных революций, но и время невиданных по своему масштабу человеческих страданий. И даже чувство любви стало измеряться определённой мерой страдания, мерой отсутствия, мерой небытия. Но отсутствие в действительности находится далеко от присутствия (лишь только кажется, что они соседствуют где-то рядом). И эта отдалённость по существу выражается в силе долженствования. Последнее убивает любовь тем, что никогда её не достигает. Один вечный генезис жизни обескровливает любовь. Требуются какие-то более глубокие первоосновы жизни, чтобы придать последней статус абсолютного совершенства.

Греческий мир, считает Гегель, как бы демонстрирует эти глубинные потенции человеческого существования. Свобода, духовность и красота проникают в саму повседневную жизнь греков. Их религиозный культ представляет собой продолжение поэзии жизни. Гегель, как видим, настолько влюблён в античность, что почти не замечает никаких её теневых сторон.

В отличие от греческой "религии красоты" римская "религия целесообразности или рассудка" глубоко прозаична.

Римская "религия рассудка" (так её определяет Гегель) является важнейшей переходной стадией к христианской религии. В иудейской "религии возвышенного" отсутствовало понятие свободы личности. Недостаток свободы приводит к ослаблению веры в бессмертие. "Бессмертие души ещё не признано, поэтому нет высшей цели, чем служение Иегове, и цель человека состоит в том, чтобы как можно дольше сохранить жизнь себе и своей семье. Служение, таким образом, дарует временное владение, а не вечное, не вечное блаженство" (Там же. - С. 117). У греков, напротив, хотя и существовало различение между Божественным и человеческим, однако оно не было полным и совершенным. Примирение, которое составляет неотъемлемый элемент христианства, у греков представляет собой только нечто внешнее, а не внутреннее настроение.

Примириться с преступлением можно было только посредством наказания, часто мести, то есть в данной религии мы наблюдаем господство пустой необходимости. Духовные субъекты, особенные живые духи народа, такие как Афина для Афин, Вакх для Фив, не ставили перед собой конкретных целей, которые, строго говоря, составляют отличительную черту любой духовной жизни (Там же. - С. 175). В религии красоты греческие боги сливались с самой целесообразной деятельностью. Несмотря на то, что афинская жизнь, её благополучие, не выступали в качестве цели богини Афины, счастье и процветание города Афин господствовало в реальности Афин так же, как законы в движении планет (Там же.).

Философия, наука, мифология и религия пребывали в Греции в состоянии почти абсолютной неразличённости, что безусловно отражалось на самой природе греческих богов. Выявление личного облика богов и их антропоморфизация происходили на протяжении длительного времени, что было связано с постепенным формированием самосознания господствующего индивида, часто выражающегося в теоретической и поэтической форме.

Напротив, римские боги - это боги сугубо практические и прозаические. Серьёзность римлян есть последнее основание их духовной жизни и государственности. Римское государственное устройство, политическая судьба народа в сильной степени зависят от его религии (Там же. - С. 181). Повышению её социального статуса способствовали и поиски средств обретения духовной свободы, которые вели древнеримские философы, противопоставляя тело душе, материю духу, мир Богу.

Другой важнейшей чертой римской религии являлось стремление воплотить любовь ко всеобщему. К человеческой любви римляне не относились как к цели в себе. Цель в римском понимании носит чисто внешний характер и состоит в том, чтобы господствовать над миром. Наиболее ярким образом это содержание любви раскрылось в отношении к семье. Отдельная семья в римском сознании не имеет большой ценности, поскольку весь римский народ, всё общество рассматривается как всеобщая семья. Напротив, греки в качестве Божественной цели рассматривали многие семьи, а возвышенные духом иудеи почитали в качестве идеала одну семью. Но когда особенное и единичное приносятся в жертву общему, само общее оказывается низведённым до уровня примитивной индивидуальной страсти. Всеобщий разврат, в который были погружены римские властители, - яркое тому подтверждение. Не может быть любви к дальнему без любви к ближнему. Однако любовь к ближнему в то же время предполагает и любовь к дальнему, которая выражается в уважительном отношении к родовому или общечеловеческому началу. Последнее есть опора индивидуального Я, простой человеческий рассудок, без которого немыслимы никакие высшие побуждения духа. В то же время рассудительность уничтожает весёлое и беззаботное состояние души, порождая сознание несчастья и страдания, что, в свою очередь, считает Гегель, является основанием для поиска самых различных форм загробного существования.

Рассудок не имеет цены, если не основывается на действительном подъёме веры в счастливое настоящее и будущее, - веры, вдохновляющей поэтов, художников и учёных. Что толку в восхвалении того, чего сам не понимаешь, а именно книг мёртвых и различных древних писаний? Мир - это общая республика богов и людей, которой правят боги. Поэтому у них общий принцип (ratio) с человеческим родом, общая истина, общий закон, одинаковые добродетели, перешедшие от богов к людям. Мир, считали римляне, управляется волей богов, а не стоящей над ними судьбою. Выше богов нет ничего. Божественный закон это родившийся вместе с божественным разумом правильный разум. Именно закон создаёт вселенскую общность человека с Богом. Его подсказала людям сама природа. Даже не боясь наказания, говорит Цицерон, человек подчиняется закону, данному природой (См.: Штаерман Е.М. Социальные основы религии Древнего Рима. - М.: Наука, 1987. - С. 147). Критерий закона справедливость (iustitia). Последняя понимается как общая польза.

Возражая тем, кто считал несправедливым подчинение одних людей другим, Цицерон объявлял согласным с iustitia подчинение тех, кто неспособен жить самостоятельно, т.е. подчинение всех народов Риму. То, что полезно для "принцепсов", - развивал свою мысль Цицерон, - много важнее, чем то, что полезно для остальных (См.: Там же). Цицерон, обосновывая мысль о том, что чужая собственность является неприкосновенной, практически признавал возможность покушения на права тех, кто ею не обладает. Таким образом, в рассуждениях Цицерона о Божественном происхождении справедливости чувствуется попытка дать религиозную санкцию существующему социальному и политическому общественному строю. В одном стихотворении прямо говорится:

Одушевлённую медь пусть куют другие нежнее,

Также из мрамора пусть живые люди выводят,

Тяжбы лучше ведут, и также неба движенье

Тростью лучше чертят, и восход светил возвещают,

Ты же народы вести, о Римлянин, властью помни

Вот искусства твои - полагать обычаи мира,

Подчинённых щадить и завоёвывать гордых.

"Другие" - это греки. Прекрасные дети, пребывающие в свободе, которая есть блаженство и весёлое настроение. Великолепные ваятели и великие философы, учёные-энциклопедисты и вдохновенные пророки, знаменитые законодатели и охваченные Божественным вдохновением поэты! Можно бесчисленное число раз доказывать, что римская религия и искусство выросли из греческого мира. Однако такое рассмотрение всё же будет поверхностным, ибо дух этих религий совершенно различен.

В иудейском мире Божественная мудрость была непонятной и недоступной для человека. Иудейская религия возвышенного" была религией духа на почве мысли. Греческая "религия красоты" напомнила человеку о его силах, подвела его вплотную к пониманию того, что всё красивое пребывает не просто в состоянии слитности с природой, а есть своеобразное слияние души и тела, духа и материи. Но в этой религии не хватало одного существенного элемента, без которого разум не в состоянии выйти из детства, без которого он выступает просто как одарённость. Этот элемент есть элементарный человеческий рассудок.

Великие религии не создаются ни отдельными философами, ни даже народами, которые, безусловно, способствуют общему духовному продвижению в направлении к разуму. Отталкиваясь от данной мысли, будущей науке о религии, видимо, следует обратить внимание не только на официально признанных философов, но и на тех чудотворцев и странников, мучеников за веру и святых, которые составляют подлинную "соль земли" и которые уже одним явлением своим как бы продвигают всё земное в направлении к высшей цели. Признанием этого факта мы вовсе не хотим умалить значения философии в деле развития гуманности, мы только хотим сказать, что эта гуманность не воплощается в видимых образах человеческой работы. Она не только в Платоне, не только в Августине, не только в Канте, не только в греческом, римском или немецком духе, а в каждом из нас и в том, что выше нас. Пифагор говорил, что надо уметь слышать "поющую гармонию небесных сфер", а мы говорим, что скорбим по любви, которой никогда ещё не было. И может быть, эта скорбь есть основание самой любви. Следует подчеркнуть, что римская философия и религия существенно обогатили духовное со стороны формы. В этом и заключается самая характерная черта римлян: "абстрактное лицо приобретает большой вес. Абстрактное лицо - это лицо правовое: важной чертой является поэтому разработка права, определения собственности (Там же. - С. 194). И везде пафос полезности! В завоёванной Греции римляне вели себя в начале как варвары. Когда же они прослышали о ценности греческого искусства, уничтожение сменилось грабежом. Принято считать, что падением Коринфа в 146 году до н.э. заканчивается собственно греческий период античной истории.

Культ полезности, даже пафос! Всё во имя государства! Однако пафос Рима имел очень конкретную основу, то был не пафос борьбы со смертью, как у древних египтян, не пафос борьбы со Зверем, как во многих древних цивилизациях, не пафос удивительно нежной красоты, облагораживающей мир, как в Элладе, - то был пафос государственности, часто перерастающий в пафос мирового господства. Владычество как самоцель! Нужным и полезным признавалось лишь то, что удовлетворяло такому стремлению, будь то акведук, из окрестных гор доставляющий живительную влагу в столицу мира, или триумфальная арка, вдохновляющая на новые ратные подвиги. "Бесспорная важность и необходимость римской религии, - пишет А.В. Гулыга, - состояли в том, что в ней все мировые цели были соотнесены с одной целью - римским государством, но обоготворение единичного человека стало причиной всеобщего страдания, которое превратилось в муки рождения религии истины христианства" (Гулыга А.В. Философия религии Гегеля //Гегель Г.В.Ф. Философия религии. В 2-х т.: Т. 1. - М.: Мысль, 1976. - С. 23).

Христианство Гегель называет "абсолютной" и "бесконечной" религией. В христианстве свершилось наконец примирение Бога и человека. В результате религия достигла стадии самосознания.

Однако Гегель далёк от той мысли, что каждое слово Священного писания следует принять на веру. Ведь необходимо объяснить то, почему на протяжении долгих лет господствовало католичество, представляющее "ложную форму христианства". И тут Гегеля выручает слово "позитивность".

В молодости данным термином Гегель обозначал искусственность, мертвенность традиционной религии. Теперь "позитивность" - случайная форма обретённой истины, как бы "неразумное существование" разума (Hegel G.W.F. Werke. - Bd. 17. - S. 194). "Законы свободы всегда имеют позитивную сторону, внешнюю, случайную сторону своей реализации" (Ibid.: S. 195). Библия позитивна ("дьявол также цитирует Библию"), описанные в ней чудеса не существуют для разума. Конечно, рассудок может стремиться к тому, чтобы дать чудесам естественное истолкование, но позиция разума такова: духовность невозможно подтвердить внешними проявлениями. Поэтому теология должна оперировать внутренними формами. Гегель пытается дать пример. Так, Божественная троица (Бог-отец, Бог-сын, Бог-святой дух) предстаёт своего рода триадой, лежащей в основе его философской системы. "Царство отца" бытие Бога до сотворения мира, сфера логических понятий. "Царство сына" сотворённый мир природы и "конечного духа". Иисус Христос умирает в этом мире, воскресая в "царстве духа", которое есть синтез первых двух "царств". По сути дела речь идёт о духовной общине верующих, объединённых едиными принципами нравственной и государственной жизни.

Такова общая логическая схема рождения и гибели богов, предложенная Гегелем. Изобилующая многочисленными натяжками в ходе попыток раскрыть смысл истории религиозного сознания с позиций "абсолютного идеализма", гегелевская концепция имеет, тем не менее, значительное "рациональное зерно", которое состоит в глубоком исследовании связи всевозможных религий с "духом народов", исповедующих их, т.е. со всей совокупностью условий жизни этих народов, включая экономические, социальные и политические (См.: Кузнецов В.Н. Указ. соч. - С. 387). Данное замечание мы считаем целесообразным здесь привести ещё и по той причине, что поздний Шеллинг обвинял Гегеля в излишней опоре на принцип логического конструирования, в том, что Гегель стремится представить Божественный Абсолют как бы своей мыслительной собственностью. Но это далеко не так, поскольку Гегель обнаруживает глубочайшие познания в сфере не только мыслительной, но и действительной истории.

5.3. Гегелевская постановка проблемы бытия Бога

Курс "Лекции о доказательстве бытия Бога" Гегель читал в 1829 году. Он намеревался издать текст лекций и подготовил рукопись к печати. Но осуществить намерение помешала смерть.

Сам Гегель относился к данному курсу как к дополнению не столько к лекциям по философии религии, сколько к лекциям по логике. Именно здесь он продемонстрировал своё диалектическое мастерство. Гегель - величайший систематизатор после, быть может, Аристотеля. "Всеобщий дух", выраженный в своей целостности и мыслимый в своём единстве, есть, по его убеждению, "абсолютный дух". Этот дух развивается в трёх формах: 1) интуиция в искусстве; 2) представление в религии; 3) понятие в философии. Другими словами, эстетическая, религиозная и философская жизнь - это только различные проявления одного и того же абсолютного принципа. "Основная мысль романтизма, - пишет В. Виндельбанд, - выраженная в систематической форме, становится завершением гегелевской системы" (Виндельбанд В. От Канта до Ницше. - М.: "КАНОН-пресс", "Кучково поле", 1998. - С. 337).

Сущность религии, по Гегелю, заключается в том, чтобы быть представлением абсолютного духа. Отдельные религии в его учении образуют ступени представления. Гегель даёт умозрительное истолкование христианской религии, как религии абсолютной. В гегелевской системе такой подход был необходим потому, что "здесь по общему принципу развития последний и высший продукт истории религии должен рассматриваться как полное осуществление религиозной идеи" (Там же. - С. 339).

После "Критики чистого разума" все попытки логического обоснования религии казались заранее обречёнными на поражение. Кант продемонстрировал полную несостоятельность всех традиционных доказательств бытия Бога. Но он в то же время предложил своё - "практическое" - обоснование веры. Считалось, что вера и знание представляют собой совершенно различные области духовной деятельности. Данный тезис, с той оговоркой, что речь при этом идёт об опосредованном знании, был готов принять Ф. Якоби, один из активных оппонентов Канта. Якоби полагал, что вера совпадает с "непосредственным знанием", что существование Бога не может быть доказано, поскольку речь идёт об "очевидной достоверности".

Гегель иронически относился к идее "непосредственного знания". Он полагал, что подлинная истина (и здесь он вставал в противоположность к Шеллингу) должна быть обоснована логически. Наука не может полагаться на очевидные достоверности. "Люди долгое время достоверно знали, а миллионы людей и до сих пор знают как что-то достоверное, - приведём тривиальный пример, - что Солнце вращается вокруг Земли, египтяне верили, они знали, как нечто достоверное, что Апис - это великий и даже верховный бог, ..." (Hegel G.W.F. Werke. - Bd. 17. - S. 370).

На данном основании Гегеля не может удовлетворить также доказательство бытия Бога ex consensu gentium ("по согласию народов"). Аргумент, что все народы верили всегда в Бога, а значит он существует, - является слабым. Это - чистая эмпирия, к тому же и не достаточно полная. Так, первобытные люди не имеют представления о высшем существе. Кроме того, само христианство не едино в своём представлении о Боге.

Есть три традиционных в истории философии доказательства бытия Бога: космологическое, теологическое и онтологическое. Гегелю важно сразиться достойным образом с Кантом, который обнаружил в этих доказательствах целый ряд уязвимых мест. Только после сражения с Кантом в метафизической сфере удастся, по мнению Гегеля, дать соответствующее диалектическое обоснование бытия Бога.

На философском языке суть космологического доказательства может быть выражена следующим образом: если нечто существует, то должна существовать и безусловно необходимая сущность. В данном доказательстве Кант заметил одно уязвимое место: рассуждения о всеобщей причинной зависимости приложимы только к области эмпирически-чувственного опыта. Поэтому нет оснований переносить их в сверхчувственный мир, где эта сущность находится. Наконец, полагал Кант, никак нельзя смешивать наши рассуждения на данную тему с фактом реального существования.

Слабым местом в этих рассуждениях Канта, по мнению Гегеля, выступает чрезмерное противопоставление мира явлений сверхчувственному миру "вещей самих по себе". Бог - не непознаваемая "вещь сама по себе", познанию доступно всё. Кант же только тем и занимается, что пытается освободить как можно больше места для веры.

Переходя к телеологическому доказательству, Гегель также высказывает своё несогласие с Кантом. Последний пишет о том, что телеологическое доказательство заслуживает уважения (весь мир действительно свидетельствует о мудрости творца, всё в нём упорядочено и целесообразно). Однако телеология - не союзник научному мышлению. Целесообразность и гармония природы, считал Кант, касаются формы вещей, а не их материи (содержания). Поэтому самое большее, чего можно достичь с помощью телеологического доказательства, - так это доказать существование зодчего, но не существование творца мира.

На это Гегель говорит следующее: разве можно рассматривать форму в отрыве от содержания? Материя, лишённая формы, - это бессмыслица. Точно так же невозможно изолировать цель: "средство производит цель и цель производит средство" (Hegel G.W.F. Werke. - Bd. 17. - S. 520). В природе много целесообразного, но не меньше и бесцельного. Миллиарды потенций жизни не переходят в действительную жизнь. Жизнь одних основана на смерти других. И чем больше смерти, тем полнее бытие оставшихся в живых. Разум диалектичен и трагедиен. Наивно думать, что в существующем мире всё продумано до мелочей. Итак, абсолютная цель не раскрывается в опыте. "Высочайшая цель есть благо, всеобщая конечная цель мира; эту идею разум должен рассматривать как абсолютную конечную цель мира, основанную на определении разума, выше которой не может подняться дух" (Ibid.: Bd. 17. - S. 516), Гегель, как видим, опирается на вольфианскую телеологию и полагает при этом, что поднялся выше неё, выдвинув идею "всеобщей цели" (См.: Гулыга А.В. Указ. соч. - С. 28).

Однако Кант в сочинении "Конец всего сущего" высмеял эту идею "всеобщей конечной цели" человеческого бытия как порождение обывательского сознания. Гегель об этом не вспоминает.

Онтологическое доказательство бытия Бога сформулировал Ансельм Кентерберийский в своём трактате "Прослогион". Там он писал следующее: "То, более чего нельзя ничего помыслить, никак не может иметь бытие в одном только разуме. Ведь если оно имеет бытие в одном только разуме, можно помыслить, что оно имеет бытие также и на деле; а это уже больше, чем иметь бытие только в разуме. Итак, если то, более чего нельзя ничего помыслить, имеет бытие в одном только разуме, значит, то самое, более чего нельзя ничего помыслить, есть одновременно то, более чего возможно нечто помыслить; чего явным образом быть не может. Следовательно, вне всякого сомнения, нечто, более чего нельзя ничего помыслить, существует как в разуме, так и на деле" ("Памятники средневековой латинской литературы X-XII веков". - М., 1972. - С. 251).

Формальная ошибка в приведённых рассуждениях сводится к следующему: реальный и воображаемый предметы не отличаются друг от друга по количеству признаков. Но понятие, тем не менее, не есть бытие. Такова логика Канта. Гегель же на это возражает.

Если мы возьмём кантовский пример с сотней талеров, говорит он, то мысль о них не есть понятие. Это - всего лишь абстрактное представление. Подлинное понятие конкретно. Оно есть продукт разума, а не рассудочной деятельности. Что же касается взаимоотношения понятия и бытия, то для уяснения вопроса достаточно посмотреть на саму систему диалектических категорий, где бытие составляет исходный пункт, понятие же венчает собой логику, содержит в себе все предшествующие определения (в том числе и бытие). Гегель считает, что понятие прежде всего объективно. Он говорит так: "Понятие есть живое, есть опосредующее себя самим собою, одно из определений его есть бытие" (Hegel G.W.F. Werkе. - Bd. 17. - S. 525).

В целом Кант прав: доказать бытие Бога невозможно. Но логика, на которую он опирается всё же, видимо, проигрывает гегелевской диалектике. Слабость аргументации Канта о воображаемых и действительных талерах отметил Маркс, который писал: "Если кто-нибудь представляет себе, что обладает сотней талеров, если это представление не есть для него произвольное, субъективное представление, если он верит в него, - то для него эти сто воображаемых талеров имеют такое же значение, как сто действительных. Он, например, будет делать долги на основании своей фантазии, он будет действовать так, как действовало всё человечество, делая долги за счёт своих богов. Наоборот, пример, приводимый Кантом, мог бы подкрепить онтологическое доказательство. Действительные талеры имеют такое же существование, как воображаемые боги. Разве действительный талер существует где-либо, кроме представления, правда, общего или, скорее, общественного представления людей? Привези бумажные деньги в страну, где не знают этого употребления бумаги, и всякий будет смеяться над твоим субъективным представлением. Приди со своими богами в страну, где признают других богов, и тебе докажут, что ты находишься во власти фантазий и абстракций... Чем какая-нибудь определённая страна является для иноземных богов, тем страна разума является для бога вообще - областью, где его существование прекращается" (Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. - М., 1956. - С. 98).

Учитывая всё вышесказанное, можно сделать вывод о том, что Гегель не доказал существование Бога, а лишь показал ограниченность логики Канта и продемонстрировал неисчерпаемые возможности диалектического способа мышления.

Глава 6. "Новый" Шеллинг и его попытка примирить иррационализм

с рационализмом

Шеллинга 20-30-ых годов XIX века нередко изображают как "великого молчальника, раздосадованного взлётом Гегеля" (См.: Малинин В.А. Диалектика Гегеля и антигегельянство. - М.: Мысль, 1983. - С. 164). Однако данная версия, хотя и имеет под собой некоторые основания, не является достаточно убедительной; надо признать, что Шеллинг несколько замкнулся не по своей воле и не только потому, что прошло его время.

20-ые и 30-ые годы действительно были тем временем, когда слава Гегеля неуклонно возрастала и Шеллингу предстояло спорить с "лучшим из лучших". Плюс ко всему Гегель разрабатывал отдельные идеи Шеллинга его молодых лет, но с основательностью и последовательностью, которых последний не подозревал в своих идеях. Шеллингу гегелевские построения, вытекающие из "философии тождества", казались чудовищной нелепостью, но сразиться с Гегелем в сфере "чистой мысли" он долгое время не решался.

Суть "философии тождества" состоит в утверждении, что всевозможные противоположности и различия настолько тесно соединены в Абсолюте, что как таковые они в нём достигают состояния индифференции, неразличимости, в силу чего он оказывается абсолютным тождеством.

Данное истолкование единства противоположностей, теоретический источник которого Шеллинг видел в философии Джордано Бруно, являлось метафизическим. В лекционном курсе, прочитанном в 1804 году в Вюрцбурге и изданном посмертно, мы можем обнаружить три части: "всеобщая философия", натурфилософия и "конструкция идеального мира". Не трудно усмотреть в этом делении определённое предвосхищение структуры гегелевской "Энциклопедии философских наук" (См.: Гулыга А.В. Философское наследие Шеллинга //Шеллинг Ф.В.Й. Сочинения в 2 т.: Т. 1. - М.: Мысль, 1987. - С. 23).

В первой части Шеллинг говорит о принципе тождества идеального и реального. Во второй части данный принцип конкретизируется: "Подлинная сущность вещей (и в реальном универсуме) - не душа и не тело, а тождество того и другого" (Schelling F.W.J. Samtliche Werke. Bd. 1-XIV. 1856-1860. Bd. VI. - S. 217). В третьей части он говорит об "идеальном мире" и начинает развивать своё учение о потенциях. Первая потенция - знание; вторая поведение; третья - искусство. Мораль и религия рассматриваются в разделе поведения; искусство выступает в качестве синтеза знания и поступка. Таким образом, уже в этой конструкции проглядывают "зёрна" будущих расхождений с Гегелем, который, во-первых, отказался от понятия "потенции", а во-вторых, склонялся в истолковании тождества в сторону "чистого понятия". Шеллинг же, особенно после смерти своей любимой жены Каролины, остро переживал разрыв между Абсолютом и действительностью. Отпадение "От Абсолюта" характерно, по его мнению, для всей предшествующей философии Нового времени независимо от того, шла ли она на такой разрыв сознательно или, напротив, сверх меры апеллировала к Абсолютному и Божественному. "Поэтому, признавая заслуги выдающихся мыслителей Нового времени перед культурой человечества, Шеллинг склонен считать, - пишет Н.В. Мотрошилова, - что целые века существовала лишь "негативная философия. И только теперь стоит задача создать философию позитивную, обращённую не к отвлечённым сущностям, а к существованию, действительности вещей, событий, обстоятельств" (Мотрошилова Н.В. Фридрих Вильгельм Шеллинг //История философии. Запад - Россия - Восток. Кн. 2. - С. 434).

Определённым шагом к созданию "позитивной" философии явилась работа Шеллинга "Философские исследования о сущности человеческой свободы и связанных с ней предметах" (1809), где обсуждался "животрепещущий" вопрос о том, каким образом сочетается с Божественным провидением человеческая свобода.

Шеллинг стремится идти от действительности. Что такое зло? В добре часто видят совершенство, в зле - ограниченность, недостаточность в обладании. Однако дьявол во всех религиях - наименее ограниченная тварь; он заключает в себе избыток активности и силы. Поэтому Шеллинг настаивает на той мысли, что зло существует, а значит, Бог либо не хочет. либо не в состоянии его устранить. Но и то, и другое противоречит идее Бога как существа всемогущего и всеблагого. Следовательно, либо Бога нет, либо он не милосерден, либо он не всемогущ.

Шеллинг склоняется к третьей возможности. При этом он ссылается на свою работу "Изложение моей философской системы", где проводится различие между существованием и основой существования. Ни один предмет не является самодовлеющим, его бытие определено чем-то иным. Бог же имеет основу своего существования в себе самом. Итак, в Боге есть нечто, что не является Богом, т.е. некое хаотическое первоначало, с которым ему ещё предстоит справиться. Шеллинг, как видим, заимствует данную мысль у Я. Бёме.

Зло, считает он, возникло с необходимостью и столь же необходимо исчезнет. Но для этого должно завершиться полное отделение добра и зла (эта мысль будет в дальнейшем разрабатываться в русской религиозной философии). Зло сильно именно своей связью с добром; само же по себе оно не обладает энергией. Действительно, ни один злодей не именует себя таковым, он взывает, как правило, к добру и справедливости. Потому-то столько крови и пролито во имя идеи всеобщего блага!

Трудно сказать, прочитал ли до конца Шеллинг гегелевскую "Феноменологию духа"? Сотни страниц "Феноменологии" ведут нас к мысли о всемогуществе знания, которое достигает точки зрения Абсолюта в гегелевской диалектике. Из сочинения же Шеллинга вытекает, что одного знания недостаточно; наука может служить злу, если отсутствует нравственный ориентир. Вместе с тем, если уповать только на одну мораль, то ослабнет интеллект. Проблема, как видим, весьма актуальная, особенно сегодня.

Нам думается, что Шеллингу всё же можно ответить. Добро и зло - это две великие вечности. Но всё же - это вечности разного порядка. "Я бы предпочёл, - пишет Л.Н. Коган, - говорить не о вечности добра и зла самих по себе, а о вечности их противоборства, оговаривая при этом, что его острота и масштабы будут различными в разные исторические эпохи" (Коган Л.Н. Зло. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1992. - С. 106).

6.1. Смерть Каролины и "Штутгартские беседы"

Каролина умерла в Маульбронне 7 сентября 1809 года. Шеллинга жалели, стремились утешить, но никто - ни близкие, ни враги, ни даже он сам - не понимал, какой удар нанесла ему судьба. Нести на себе это тяжкое бремя утраты и оставаться при всём при этом ещё человеком - вот самая великая трагедия нашего бытия!

Каролина ушла, и умерло что-то в нём. Великие часы труда остановились. "Потом их починят, но ход будет иной. Он проживёт ещё много лет, больше, чем прожил. Его будут посещать оригинальные мысли, неплохо ложиться на бумагу, но всё останется незавершённым, из печати не выйдет ничего значительного. Тому будет ряд причин. Одна из самых важных - отсутствие Каролины. В истории культуры трудно найти другой случай, чтобы женщина значила так много в творческой жизни философа" (Гулыга А.В. Шеллинг. - 2-е изд. - М., 1984. - С. 186).

В письмах к друзьям Шеллинг клянётся смотреть отныне на жизнь "с точки зрения вечности". Завершение начатого дела является единственной основой для дальнейшего, после того как нас лишили всего, особенно любви.

Ему тяжело оставаться не только в Маульбронне, но и в Мюнхене. В январе 1810 года Шеллинг получает длительный отпуск и отправляется в Штутгарт. Теперь он имеет бездну свободного времени, много читает, особенно Этингера, Сведенборга. Но это - слабое отвлечение. Ему предлагают рассказать о своей системе. Шеллинг соглашается, но с условием, чтобы слушателей было как можно меньше. Так возникли "Штутгартские беседы".

Начинает Шеллинг с критики предшествующих доктрин. Большинство из них плод измышления и логического конструирования. Но философию следует не изобретать, а заимствовать из сущего.

Далее он говорит, что "тождество" не следует понимать формально, в том смысле, что одного нельзя отличить от другого. Речь должна идти об органическом единстве противоположностей. Тождество бытия и мышления, реального и идеального вовсе не означает, что это одно и то же.

Фихте "знает только одну форму бытия", а именно "совпадение объекта и субъекта в сознании". Декарт "устанавливает две абсолютно различные субстанции: идеальную и реальную, протяжённую". Поэтому он - "абсолютный дуалист". Спиноза, напротив, "абсолютный антидуалист". Он полагает, что "мыслящая и протяжённая субстанция представляют собой одно и то же..." Лейбниц совсем устраняет реальную субстанцию и "устанавливает только идеальную или духовную". Французские мыслители "устраняют духовную субстанцию", так что существующей оказывается лишь одна материя, т.е. "чисто внешнее". "Тождество", таким образом, возникает у них лишь "вследствие гибели всего духовного". Кант, а ещё решительнее Фихте, сводят материю к духу. У Фихте "внешний мир не имеет не только идеального, но вообще никакого существования" (Schelling F.W.J. Stuttgarter Privatvorlesungen. Torino, 1973. - S. 85-110).

Я же, говорит Шеллинг, "отличаюсь от Декарта тем, что не утверждаю абсолютного дуализма, ... от Спинозы тем, что не полагаю абсолютного тождества, исключающего любой дуализм; от Лейбница тем, что реальное и идеальное ... не растворяю в одном идеальном, ... от собственно материалистов тем, что духовное и реальное не топлю целиком в реальном, ... от Канта и Фихте тем, что я не полагаю идеальное только субъективно (в Я), напротив, идеальному противопоставляю нечто вполне реальное - два принципа, абсолютным тождеством которых является Бог" (Ibid).

Исходя из этих черновых записей Шеллинга, можно сделать вывод о том, что создаваемая им система хочет включить в себя и природу, и Бога, и человека.

Если Кант вывел знание о Боге за границы философского рассмотрения, то Шеллинг пытается предпринять противоположную акцию. Вместе с тем он не превращает философию в теологию. Для теолога Бог - особый предмет рассмотрения, для философа - это всего лишь высшая основа сущего.

Каким образом оказывается возможным знание о Боге? Никаким! Существование Бога доказать невозможно. Но в этом нет также никакой необходимости. Будет ли геометр, спрашивает Шеллинг, доказывать существование пространства?

Хотя реальное, продолжает он развивать свою мысль, ниже по своему "достоинству", чем идеальное, тем не менее, оно "первично". Это доказывает сам процесс "самооткровения" Бога, состоящий из трёх периодов. Первый заключается в том, что Абсолютное ограничивается реальным; второй указывает на переход реального в идеальное; третий обозначает "снятие" всех различий.

Процесс творения есть процесс самоограничения Бога. Совершается это по свободной воле Бога. Но означает ли это, что мир возник случайно? Нет. Абсолютная свобода есть в то же время абсолютная необходимость. Поэтому ни о каком выборе при акте свободного волеизъявления речи быть не может (См.: Гулыга А.В. Указ. соч. - С. 190). Проблема выбора возникает в тот момент, когда появляется сомнение. В этом состоянии духа воля оказывается "тёмной", не прояснённой, а значит, и не свободной.

Итак, согласно пантеизму, мир и Бог тождественны. Согласно же Шеллингу, Бог - единство противоположностей: и личность, и весь мир. В Боге слиты две "первосилы" - любовь и эгоизм. Эгоизм - реальное начало. Любовь - идеальное. Любовь - преодоление эгоизма, отдача себя другому; сама же по себе она существовать не может. Вот почему Божественная любовь, преодолевая Божественный эгоизм, творит мир (аналогичные формулировки можно обнаружить у Владимира Соловьёва).

"Материя, - по мнению Шеллинга, - есть не что иное, как бессознательная часть Бога" (Schelling F.W.J. Stuttgarter Privatvorlesungen. - S. 130). Бог Шеллинга бессознателен изначально; сознание существует в нём лишь как потенция, которая актуализируется в процессе саморазвития (Ibid. - S. 131).

Некоторые делают отсюда тот вывод, что замена слова "Бог" словом "природа" позволяет охарактеризовать Шеллинга как идеалистического пантеиста. Но это не так. В конце концов дело даже и не в терминах.

6.2. "Мировые эпохи" и содержащаяся в них идея панентеизма

Начало работы над "Мировыми эпохами" зафиксировано в дневнике - ночью 15 сентября 1810 года. Данное произведение он хотел писать для народа. В одном из писем он назовёт "Мировые эпохи" своей "популярной философией", посвящённой прошлому, настоящему и будущему.

Во введении Шеллинг излагает общие принципы - следовать не развитию понятия, внутренне присущему науке, а развитию самой действительности. Для познания, считает он, мало внутреннего чувства, необходимы внешние средства, которые философ обнаруживает в диалектике. У Платона многие диалоги пронизаны диалектикой, но вершина его творчества глубоко исторична, т.е. заключает в себе непосредственные воспоминания о начале вещей.

Шеллинг вновь и вновь обращается к диалектике понятий. Однако эту диалектику он противопоставляет историзму. Его труд полон исторического пафоса, но одного пафоса мало. Необходима и строгая система понятий.

Одновременно с "Мировыми эпохами" возникает гегелевская "Наука логики". Гегель решает ту же задачу, что и Шеллинг - осмыслить процесс развития. Он строит систему понятий, положив в основу принцип восхождения об абстрактного к конкретному, причём начинает с самого абстрактного понятия - понятия "бытия". Шеллинг, напротив, считает, что абстрактного, пустого "бытия" быть не может, у бытия есть свой носитель. Бытие "как таковое не имеет никакой ценности" (См.: Шеллинг Ф.В.Й. Система мировых эпох: Мюнхенские лекции 1827-1828 гг. в записи Эрнста Ласо. - Томск: Издательство "Водолей", 1999. С. 204).

Величайшей ценностью обладает "только то, что есть, и в своей чистой субстанциальности, поскольку оно ещё не рассматривается как сущее, оно есть не более, чем голый субъект бытия, возможность быть, сила бытия" (См.: Там же. - С. 204-205). Это - определённый "исток бытия", который больше, нежели само бытие". Кто может, говорит Шеллинг, позавидовать "сущим вещам, которые изнурили себя в бытии, так что перестали быть источником бытия" (См.: Там же).

Шеллинг просит понять его правильно. Позднее, в курсе лекций, прочитанных в Эрлангене (речь идёт о "Всеобщем введении в философию"), он будет проводить ту мысль, что Абсолютный субъект - это не Бог и в то же время это не не-Бог. В этом смысле он выше Бога. Если кое-кто из мистиков мог вести речь о сверхбожестве, то почему мы не можем позволить себе этого. Только тот достигнет глубины познания жизни, кто покинет привычную точку зрения. У входа в философию следует написать слова Данте - "Оставь надежду всяк сюда входящий!" Воистину, кто хочет философствовать, должен расстаться со всякими надеждами, стремлениями и чаяниями, забыть о воле и знании, всё потерять, дабы всё обрести. Абсолютный субъект - это вечная свобода (См.: Гулыга А.В. Указ. соч. - С 222).

Итак, шеллингова идея сверхбожества имеет такое содержание, которое выходит за пределы мира и оказывается трансцендентным миру. Другими словами, Бог не полностью растворён в мире. Не следует думать, что человек последняя цель творения. Бог действует на субстанцию мира именно таким образом, что процесс творения неуклонно продолжается, хотя сотворённый мир целиком и пребывает в Боге.

Как известно, здесь мы имеем дело не с пантеизмом и не с чистым теизмом, а с панентеизмом, который достаточно обстоятельно изучен Д.В. Пивоваровым (См.: Пивоваров Д.В. Понятие Бога //Философия и современность: мысли, понятия, идеи /Изд-е Башкирск. ун-та. - Уфа, 1999. - С. 88-93).

Шеллинг развивает ту мысль, что реальность религиозного Абсолюта предельно широка. "Вот почему на почве одной и той же культуры (например, христианской) произрастают, - пишет Д.В. Пивоваров, конкурирующие философские системы, а сама эта культура продолжает питать всё новые и новые философские интуиции, в том числе и атеистические (марксизм, ницшеанство)" (Пивоваров Д.В. Вера как знание и незнание в религии и философии //Философия и религия в истории и современности: Материалы научной конференции /Изд-е Башкирск. ун-та. - Уфа, 2002. - С. 37). Другими словами, культура выступает в качестве такого источника бытия, который, говоря словами Шеллинга, "превосходит всё то, что только может быть. Тот, кто посредством этой абстракции приходит к чисто негативному (читай: логическому. - М.П.), получает не небытие, но только минимум бытия" (Шеллинг Ф.В.Й. Указ. соч. С. 167). Поэтому для религиозной веры важнее всего сама связь с Божественным Абсолютом, "нежели непроницаемое содержание Абсолюта-в-Себе" (См.: Пивоваров Д.В. Вера как знание и незнание в религии и философии //Там же. - С. 37). Последним, по мнению Шеллинга, интересуется "негативная" философия, приверженцы которой "стремятся представить абсолют как бы своей собственностью, чтобы проникнуть внутрь его и расположиться там как у себя дома, причём с помощью только логических средств" (См.: Малинин В.А. Диалектика Гегеля и антигегельянство. - С. 169).

В "Мировых эпохах" Шеллинг размышляет и над проблемой начала философии. Философия должна, по его мнению, исходить из того, что "предшествует всякому мышлению" (См.: Шеллинг Ф.В.Й. Система мировых эпох: Мюнхенские лекции 1827-1828 гг. в записи Эрнста Ласо. - С. 203), т.е. по сути дела, из того, что не может быть познано средствами логики. Нечто, безусловное и неподвластное логическому мышлению, более существенно и сущностно, утверждал он, чем то, что доступно рациональной логике. При этом Шеллинг не отрицал сферы рационального; её изучение - прерогатива "негативной" философии. Эта философия носит скептический характер, поскольку пользуется логическими приёмами в основном в целях разрушительного анализа, разлагая предстоящую перед данным анализом некую цельность. Этот аргумент он повторял впоследствии сотни раз и на разный манер в борьбе с Гегелем, который рассматривал "негативную философию в качестве абсолютной" (См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. - Т. 41. - С. 164).

6.3. Исторические обстоятельства приглашения Шеллинга в Берлин.

Работа над новой философской системой

С выступлением против Гегеля Шеллинг не торопился. Он готовил его со всей тщательностью и основательностью, на которую был только способен. Осознавая, может быть, как никто другой, силу и влияние Гегеля, Шеллинг не спешил публиковать свои сочинения. Многолетний опыт подсказывал ему, что живое слово, произнесённое однажды с кафедры, быстрее разносится по всему миру (особенно если тебя поддерживает правительство и сам Король), чем самые увесистые тома, да и наиболее прекрасные мысли к тому же трудно излагать письменно. Впрочем, кое-что и выходило. Выпуская в конце 1815 года "Самофракийские божества", Шеллинг поставил к брошюре подзаголовок: "Приложение к Мировым эпохам". Раз вышло приложение, книга обязательно появится, но сама книга так и не появилась, ни в 1816, ни в 1819, ни в 1833, ни в последующие затем годы.

Пока был жив Гегель, Шеллинг не решался обнародовать свою новую систему, ограничиваясь её популяризацией в лекциях и, вероятнее всего, был в этом прав: аргументация Гегеля от этого могла ещё более усилиться, зазвучать ещё сильнее. Однако и после смерти Гегеля рукопись забиралась каждый раз обратно. Нам думается, что главной причиной тому являлась чрезвычайная требовательность к самому себе, желание сообщить "молодому поколению", к которому он именно в основном и обращался, то целое, которое ещё не до конца сложилось в его голове.

В октябре 1825 года скончался король Баварии Максимилиан Йозеф. На престол вступил поклонник Шеллинга, кронпринц Людвиг, который первым же делом основал в Мюнхене, столице королевства, университет. Шеллинг сразу же был приглашён на должность профессора.

Ещё до приезда в Мюнхен Шеллинг отправляет письмо в далёкую Москву. Год назад евангелический проповедник Зедергольм прислал ему из России свои соображения о философии религии. Шеллинг ему ответил: "Огромное расстояние, разделяющее нас, ... а также многие обязанности, которые либо уже лежат на мне, либо скоро лягут на меня, - всё это вынуждает меня воздержаться от подробного суждения и, как я уже давно поступаю с близкими друзьями, отослать Вас к моим произведениям, а именно к моему, видимо, Вам неизвестному трактату "О сущности человеческой свободы" (это важнее, чем "Философия и религия", он содержится в 1-м томе моих "Философских сочинений, изданных в Ландсгуте Крюллем в 1809 г., вполне возможно, что он вошёл в шведское Полное собрание моих сочинений), а также к "Лекциям о значении мифологии" в трёх частях, которые скоро выйдут, эта книга полностью прояснит наши отношения" (Цит. по кн.: Гулыга А.В. Указ. соч. - С. 233).

Письмо Шеллинга передаёт его настроение. Он считает наиболее важным своим сочинением трактат о свободе. Если в ранних трактатах Абсолют был приближен к процессу познания, осознания проблем мира и человека, то отныне, подчёркивает Н.В. Мотрошилова, "основой мирового процесса" Шеллинг считает волю. "Зло необъяснимо ни из разума Бога, ни даже из разумной воли - к его возникновению причастна лишь воля, противоположная разуму, т.е. неразумная и слепая, тёмная воля, "простая воля"" (Мотрошилова Н.В. Фридрих Вильгельм Шеллинг (1775-1854) //История философии. Запад - Россия - Восток. Кн. 2. С. 436).

Обильно черпая соответствующие идеи в мистической теософии Я. Бёме, Шеллинг отличает от Бога "основу" его существования, характеризуя её как "то, что в самом Боге не есть Бог". Творческий импульс "основы" Шеллинг изображает в качестве "тёмного", иррационального "хотения", которое порождает "первоволю". Эта последняя и заключает в себе "зло" отделения от Бога.

Шеллинг - великолепный оратор. Его слово имело огромное влияние на слушателей. "Никогда не слышав его прежде, - вспоминает один из слушателей, - я не мог противиться соблазну записаться на его лекции, и вот я настолько очарован их ясностью, уверенностью, богатством и искусностью, что теперь бываю на них настолько регулярно, насколько мне это позволяет здоровье" (Зульпиц Буасре Иоганну Вольфгангу Гёте, письмо от 16 января 1828 г. Цит.по кн. Xavier Tilliette (Hg.) Schelling im Spiegel seiner Zeitgenossen. Torino, 1974. - S. 309).

Шеллинга знали и любили в России (См. об этом подробнее: А.В. Лукьянов Шеллинг и русская идея //Философская мысль № 4, 2002. - Уфа: Изд-е БашГУ, с. 169). Н.А. Мельгунов - писатель, критик и публицист, вспоминал: "Шеллинг же, как и Платон, написал лишь несколько отрывков, без видимой связи между ними, и одним ученикам поверяет вполне тайну своей системы, её последнее слово... Друзья Шеллинга, зная его нерешительность, переменчивость, сомневаются, чтобы он когда-нибудь окончил свой труд..." (Фридрих Шеллинг: pro et contra. - СПб.: РХГИ, 2001. - С. 166-169). На вопрос Мельгунова - "в чём заключается та часть вашей системы, которой вы теперь заняты?" - Шеллинг ответил следующим образом: "Это система философии позитивной". Совокупная "система будет иметь четыре части или отделения. Первая часть есть вступление, в виде истории философии со времени Декарта: здесь естественным образом определится и настоящая метода философии. Эту часть я уже окончил. Теперь тружусь ... над системою философии положительной, которая составит вторую часть" (Там же. - С. 176). Но что такое "положительная философия"? "Я, - сказал Шеллинг, - этим выражением даю знать, что моя систем философии не есть чисто идеальная, логически построенная, как Гегелева, и следственно, более или менее гипотетическая, но имеет корень свой в живой действительности, основана на самой природе вещей. За этими двумя частями будет следовать философия мифологии и философия веры" (Там же).

Шеллинг, видимо, полагал, что в мифах древних нардов и в мифологическом элементе современного ему сознания раскрываются грани Божественной сущности. Если у Гегеля философия мифологии оказалась практически растворённой в философии религии, то Шеллинг учение о мифах рассматривает в качестве самостоятельной части своей системы. Он смотрит на мифологию как на всемирно-историческое явление. По его мнению, мифология есть необходимая, закономерная ступень развития сознания. В мифе органическим образом слиты мысль и поступок. Индивид, пребывающий во власти мифа, неспособен выделить себя из окружающего мира; свои чувства и мысли он принимает за подлинную, единственно возможную реальность. Миф, другими словами, есть тождество бытия и мышления, материи и сознания.

Ф. Энгельс отметил заслуги Шеллинга в анализе мифологии: "...я охотно признаю выводы Шеллинга, касающиеся самых важных результатов мифологии в отношении христианства, но в другой форме..." (Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. - М., 1956. - С. 433).

Мысль пригласить Шеллинга в Берлин возникла уже вскоре после кончины Гегеля. Казалось бы, Шеллинг в Мюнхене бы осыпан наградами и почестями. Однако время от времени ему давали понять, что он чужак, протестант, что ему нечего делать в католической Баварии. Чем дальше, тем явственнее поднимала голову церковная реакция. Вот почему Шеллинг иногда с надеждой взирал на северную философскую столицу.

В Берлине практически никто не мог претендовать на то, чтобы возглавить кафедру Гегеля - ни Гото, ни Михелет, ни Хеннинг, ни Ганс, ни даже Ф. Форстер. Только об одном человеке из "неберлинцев" с уверенностью можно было сказать, что он непременно станет отстаивать чистоту учения. Этим человеком был Георг Андреас Габлер, ректор учебного заведения в Байрейте (Schelling F.W.J. Philosophie der Ofenbarung /M.Frank. Frankfurt a.M., 1993. - S. 471). В ходе переговоров, прошедших при посредничестве Хеннинга, уже в январе 1832 года было получено обещание министра внести предложение о назначении Габлера с содержанием в 1600 талеров.

Но уже заволновались различные партии, устремившись занять главную кафедру университета. Первую попытку передать Шеллингу кафедру Гегеля пресёк прусский министр Альтенштейн. Последовательный гегельянец, он выдвинул против Шеллинга целый веер аргументов: последний очень стар, давным-давно ничего не публикует, полного курса логики никогда не читал и т.д. Прусский король согласился. Вопрос закрыли.

Однако в 1840 году короля не стало, на прусский трон под именем Фридриха-Вильгельма IV вступил поклонник Шеллинга. Кронпринц, вступивший на престол, отзывался о Шеллинге, как Фридрих Великий о Вольтере. В августе 1840 года начались переговоры с Шеллингом. От имени прусского монарха к нему обратился дипломат Бунзен, который писал, что, став королём, Фридрих-Вильгельм IV остро озабочен ситуацией, сложившейся в Берлине, где всё подчинено "высокомерию и фанатизму школы пустого понятия" (Ibid. - S. 486). Король, сообщал Бунзен, считает, что настал момент уничтожить "драконово семя гегелевского пантеизма" (Ibid). "Он жаждет видеть Вас вблизи себя, дабы лично почерпнуть Вашей мудрости ... Он приглашает Вас не просто на должность, им или Вами выбранную, но призывает на пост, предназначенный Вам самим Богом для блага всего отечества. Никто не осудит Вас за принятие столь важного решения, все только могут это приветствовать. Пост уникален, как и личность, для которой он предназначен, которую король зовёт как орудие нации (Подч. мной. - М.П.)" (Ibid.: S. 486-487).

Шеллинг колебался. Трудно на 66-ом году жизни бросать насиженное место. Прусский король, правда, подписал распоряжение, в котором были решены все вопросы: 5000 талеров содержания, чин первого класса с сохранением прежнего звания, 1000 талеров подъёмных, освобождение рукописей и лекций от цензуры, полная свобода преподавания (Ibid. - S. 478). В Мюнхене становилось жить всё труднее. Берлин же - цитадель гегельянства, и это влекло (хорошо бы вытравить "драконово семя") и одновременно отпугивало (а что, если оно погубит?). Поэтому Шеллинг не говорил ни да, ни нет.

Тем временем прусская дипломатия делала своё дело. Баварского короля Людвига уломали, труднее обстояли дела с кронпринцем Максимилианом, учеником Шеллинга, который в то время жил в Афинах и молил своего учителя не покидать Баварии.

В конце концов Шеллинг решился "пойти на жертву". Для начала нашли компромисс - годовой отпуск. Начались приготовления к переезду.

В обществе прибытия "целителя немецкого духа" ожидали с едва ли меньшим напряжением, чем король и его министры. Только здесь мнения о его "чудотворной силе" весьма расходились. Однако поначалу голоса недоброжелателей исчислялись лишь считанными единицами. Противников Шеллинга всё же сдерживала магия его имени.

От факельного шествия, предложенного ему студентами, Шеллинг наотрез отказался. Но присутствовал на торжественном обеде в Одеуме, данном в его честь. Здесь, отвечая на приветствие министра, объявил об открытой войне гегельянцам. Прошу прощения за выражение, - сказал он, - но именно они завели философию в тупик; однако я надеюсь, что спор будет чисто научным (Ibid. - S. 481).

6.4. Берлинские лекции по философии откровения (общий взгляд)

Первая лекция, назначенная на 15 ноября 1841 года с 5 до 6 часов вечера, стала событием, которого Берлин не помнил со времён докладов А. Гумбольдта о космосе; как и тогда, передние скамьи в плотно заполненной аудитории № 6 занимали преимущественно профессора и тайные советники, генералы и деятели искусства (Ibid. - S. 481). Слушателями лекций были С. Кьеркегор, М. Бакунин, Ф. Энгельс, Савиньи, Ал. фон Гумбольдт, А. Цешковский, Ф. Лассаль, В. Одоевсский, Л. Ранке, Я. Бурхардт, А. Тренделенбург и многие другие. С появлением Шеллинга на кафедре философский дух, который, как казалось тогда многим, уже угас, вдруг снова, подобно Фениксу, возродился в данный момент своею полной мощью. Философия, как и тридцать лет назад, когда звучала ещё вдохновенная речь Фихте, вновь собрала огромную и достаточно пёструю аудиторию. Молодой Ф. Энгельс, присутствовавший на этих лекциях Шеллинга по "Философии откровения", описывал собравшуюся публику в следующих словах: "Во главе - университетская знать, корифеи науки, мужи, каждый из которых создал своё особое направление, им отведены ближайшие места около кафедры, а за ними, в пёстром беспорядке, как пришлось, сидят представители всех общественных поколений, наций и вероисповеданий. Среди никогда не унывающей молодёжи вдруг видишь седобородого штатного офицера, а рядом с ним в совершенно непринужденной позе вольноопределяющегося, который в другом обществе из-за почтения к высокому начальству не знал бы, куда деваться. Старые доктора и лица духовного звания, чьи матрикулы могли бы вскоре праздновать свой юбилей, чувствуют, как в их головах начинает бродить старый студенческий дух, и они снова идут на лекции. Евреи и мусульмане хотят увидеть, чтo это за вещь христианское откровение; повсюду слышен смешанный гул немецкой, французской, английской, венгерской, польской, русской, новогреческой и турецкой речи, но вот раздаётся звонок, призывающий к тишине, и Шеллинг всходит на кафедру" (Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung. - S. 536).

Уже в своих первых словах он напомнил присутствующим, что философия всегда была для него "гением-хранителем" жизни и что теперь он "обязан быть с нею там, где разрешается её высшая задача" (Цит. по кн.: Фишер К. Указ. соч. - С. 259). Таков главный мотив, приведший его сюда (См.: Там же).

Сегодня, когда не только философия, но и культура, дух, нравственность находятся в состоянии глубочайшего кризиса, необходимо осознать эту мысль в её полном объеме и содержании. Некоторые ждут в настоящее время от философии разрешения всех жизненно важных вопросов, но почти никому не приходит в голову оказать решительную поддержку прежде всего самой философии, укрепляя её способность к самозащите перед лицом таких опасных искушений нашего века, как капитуляция перед прагматизмом и убогим сциентизмом.

Но самый главный рубеж борьбы за философию проходит всё же через человека, через человеческую любовь и откровение человеческой души, через бездну человеческую, человеческую бездонность, как сказал бы Ф.М. Достоевский. Другими словами, не столько человека мы должны открывать в философии (об этом уже много написано), а сколько самою философию как бы заново стремиться приоткрывать в человеке, независимо от его профессии, общественного положения и рода деятельности. Ведь существуют чисто человеческие притягательные силы, побуждающие нас к служению философии и влияющие на нас неотразимо, помимо крепнущего желания быть всегда с нею. Эти силы сегодня стали несколько другими, но нам хотелось бы полностью привести слова Шеллинга: "Король, которому мне хотя и пришлось служить непродолжительное время, и которого прославленный трон приподнимает не выше, чем он возвысился качествами своего сердца и духа, и которого я чтил ещё до того, как его украсил державный пурпур; страна и народ, чью нравственную и политическую силу с детства привык чтить каждый истинный немец ... город, который зовётся первым, когда речь заходит о месте пребывания науки и остающемся всегда прогрессивным образовании в Германии ... затем этот круг мужей науки, являющихся приятнейшим украшением данного города ... наконец, молодёжь, о которой известно, что она привыкла следовать зову науки, что она, если и поставила перед собой достойную цель, не убоится трудностей, а там, где ею обнаружены следы настоящей науки, с радостью встанет на этот путь, опережая самого учителя - всё это составляет, господа, притягательную силу огромной, почти неодолимой мощи" (Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung. - S. 91-92).

В соответствии с естественным порядком вещей развивать философию должен был бы юноша, но не тот, кто беззаветно может позабыть о своём собственном существовании, презирая при этом эмпирическое существование других и последовательно пользуясь им только как средством для осуществления своих идеалов (именно таким образом поступал Фихте), а, скорее, тот, кто осознаёт, что его усилия ничего не значат без других людей, и, главным образом, без их расположения и усердия, которое они готовы при этом проявить". Действительно, нам не тому хочется помочь, кто мечет спекулятивные громы и молнии, а тому, кто более всех понимает, что "его умственные усилия ни к чему существенному не привели, и кто не претендует ни на какое иное оружие, кроме истины, кто не желает для себя никакого другого права, как только права на свободное исследование и беспрепятственное сообщение об исследованном, кто проникается ответственностью за каждое высказанное слово и готов проявить любезность ко всякому, в ком теплится жизненный дух, устремляющийся к истине и свободе". Именно об этом и говорил Шеллинг в своей вступительной лекции.

В своей первой лекции он заявил, что ещё сорок лет назад "открыл новый лист в истории философии", что теперь надо перевернуть страницу и начать писать новую. Если придёт юноша, созревший для такой задачи, то он "охотно уступит ему своё место". Увы, ему приходится самому продолжать своё дело и отвечать на вопросы, выдвинутые эпохой (Ibid. - S. 99-100).

Шеллинг объявил, что его призвание требует от него, чтобы он забыл всё зло, ему когда-либо причинённое, и явился примирителем всех партий и всех противоречий в философии (Ibid. - S. 103).

Только сегодня, с высоты закончившегося ХХ века, мы можем по достоинству оценить то, о чём говорил Шеллинг, оценить все "за" и "против". По существу он призывал к духовной свободе, к тому, чтобы общество изучало свою историю. История немецкой философии, подчёркивал Шеллинг, органическим образом "вплетена в историю немецкого народа. В дни национального уничижения философия всегда поддерживала немцев" (Ibid. - S. 108). Впрочем, она поддерживала и другие народы. Поэтому спасенье нации - в науке, в свободном духе научного исследования.

Шеллинг назвал курс "Философия откровения". Фактически это была выжимка из всех четырёх частей его "новой" или "положительной" философии. Он начал с установления различия между сущностью и существованием, между чтo (Was) есть сущее и что (DaB) сущее есть. Чтo представляют собой вещи, какова их сущность - этому учит разум; что вещи существуют - в этом убеждает нас опыт. Шеллинг призывал исходить из опыта, из самого факта существования вещей, т.е. не подменять бытие понятием. "Негативная" философия, напротив, идёт от мышления к бытию, от сущности к существованию. "Положительная" - от бытия к мышлению, от существования к сущности.

Данная часть курса произвела сильное впечатление на Сёрена Кьеркегора. Основоположник экзистенциальной философии почерпнёт отсюда многие свои идеи. Поэтому позднего Шеллинга можно по праву охарактеризовать как предвестника экзистенциализма и экзистенциальной философии религии, которые получили развитие через сто лет, уже в ХХ веке. В своём дневнике (22 ноября 1841 г.) Кьеркегор записывает: "Я помню почти каждое слово из тех, что он произнёс. Отсюда придёт ясность ... Вся моя надежда на Шеллинга". Его особенно поразило слово "действительность". "Это слово, - писал Кьеркегор, - есть то, что напоминает мне о моих философских страданиях и мучениях" (Ibid. - S. 530). Дальнейшие лекции, когда дело дошло до мифологии, постепенно разочаровали его. В письме к своему брату, Петеру Христиану Кьеркегору (от 27 февраля 1842 г.) он писал: "Шеллинг невыносимо пустословит... Теперь он пришёл к идее дальнейшего развития своей философии, т.е. читать дoльше, чем обычно, из-за чего меня также осенила идея слишком долго его не слушать... В Берлине, следовательно, мне больше делать нечего" (Ibid. - S. 534).