Немецкий охотник

рассказ

Она теперь к нам в Прагу приезжает не с востока.

Темно-зеленый “БМВ”.

·

Но все, как прежде. Чистит нас тут всех, включая недоверчивых девчонок. Травы привозит собственного сбора. Кишечник. Печень. Ушные каналы – вытягивая серу с помощью горящих раструбов из хлопковой ткани, пропитанной натуральным воском с медовым запахом. Своими руками делает там, в экологически чистой зоне своего бытия. Мечту осуществила. В специализированном магазине на Виноградской. Странно было слышать, как объяснялась – с баварским акцентом, который вызывает на поверхность сознания концепт Blut und Boden1 (и сразу за этим, что неуместно до кощунства, И дышат почва и судьба). Расплатившись кредиткой, приобрела профессиональный стол с дыркой для лица, который мы в шесть рук прикатили с холма Виноградской улицы к нашему дому посреди Вацлавской намнести – тот самый, над которым круглые сутки вращается реклама. Черно-зеленый диск с малоузнаваемой птичкой и словом “Шкода”, при виде которого нам, славянам восточным, так хочется вздохнуть. Будто что-то потеряли. Когда совсем напротив. Все приобрели.

Со свободы начиная…

·

Родилась в год Лошади. И не простой, а Огненной.

Как Солженицын.

Казалось бы, что общего? Но есть. Оба всю жизнь не покладая рук. Не говоря о том, что без титанических усилий рязанского коня судьба нашей савраски – да и наша тоже – сложилась бы иначе. Феномены. Сокрушитель себя от рака горла излечил. И наша тоже – от своих преждевременных проблем. Чудо природы. Хрупкая и стройная, как парижанка. Один из нас тут возникает против этого сравнения, но что поделать? Только уточнить: как парижанка, каких себе мы представляли в той жизни – казавшейся пожизненно невыездной. Где и остались эти парижанки – на киноэкранах провинциальной юности. Обнаружилась эта грация, когда через голову она сняла самосшитый балахон, который привезла с собой в виде выходного платья. Тем первым, жарким летом. Грация, в основе которой кость пусть не голубая, но тонкая. Руки же при этом мало сказать, что золотые. С виду не скажешь, но руки как из стали.

Ставит стол на тормоз, фиксирует высоту, мы попеременно поднимаемся и, распростершись в голом виде, укладываемся лицом прямо в дырку – с нелепым чувством, что сейчас нас будут фотографировать на фоне нашей мануалистки.

Жизнь до сего момента?

Деды с войны вернулись, но отец чуть не погиб на острове Даманском. Была ведь не только с немцами. Была неизвестная народу. Прямое китайское попадание. Весь расчет в куски, папу контузило. Может, поэтому разъебайкой и родилась.

На Камчатке, кстати. Где в каждом классе тоже, что смешно, своя “камчатка”, откуда она не вылезала, чувствуя себя дебилкой в квадрате. Потом разрешили дзюдо для женщин, и записалась в секцию. На краевых первое место среди юниорш. Будущему мужу по фамилии Зарембо до свадьбы ни-ни: садясь на колени к нему, раскаленному, тут же вскакивала, вся пунцовая. Справляли под эгидой райкома комсомола с лимонадом – условие спонсоров, проводивших в жизнь антиалкогольную политику нового лидера Кремля. Водка наливалась из-под полы. Заждавшийся Зарембо в качестве супруга нажрался так, что отключился в ванной, где и провел свою первую брачную ночь. После медучилища работала в роддоме на ночных. Родилась Виктория. Муж, радист на гражданских, уходил в моря на девять месяцев. Хранила верность, тем не менее. Он же напротив: возвращаясь, гулял настолько размашисто, что, когда разводились, не мог вспомнить, с кем же тогда сходил налево?

(Сейчас усмехается: “Зарембо… Первая кровь!”)

Тем временем папа, закончив службу мичманом, уволился в запас. Всех увез на материк, маму, любимую дочь-красавицу, ее сестру, а ей оставили однокомнатную в районе “Семи ветров” (вид из кухни прямо на Тихий океан). Школьная подруга, которой она, кажется, совсем недавно объясняла значение слова “мошонка”, привела портового фарцовщика по кличке “Перпетум мобиле” . Подруге Перпетум не понравился, а ей так даже очень. Он что-то принимал, до утра мог не кончать. Сказал, что разрешили аварийную стоянку иностранцам. Нашим, конечно. Полякам. Что уже завел знакомство там с механиком. Подруга сказала: “Познакомь!” Усатый оказался. Щедрый, обходительный. По имени Анджей. Потом была целая история. Два брата-молдавана. Капитан Петро, который, прибыв морем с секретной базы, появился у нее с пайком и своим колли, заболевшим чумкой. Потом, с той же базы, лейтенант Ришат.

Родину бросать не хотелось – в смысле, малую. Все эти перебои со светом, с водой – оно бы ничего. Но трясло. После толчка в семь баллов, продав свою “малосемейку”, улетела.

В письмах, которые приходили с Камчатки, подруга называла ее “Мин херц”, но после первой же истории на материке обидно назвала “Муму”. За то, что две штуки баксов, вырученные за квартиру, вложила в челночный бизнес, поверив дружку сестры (только что освободившемуся), что вернутся сторицей. Сомнения, конечно, были. Но сестрица напирала по своим причинам. Нравился ей рецидивист. Шарики ему там вшили. Собачьи шубы из Турции не пошли. На вкус сибирцев, сшиты слишком грубо. К тому же застудила придатки на базаре.

Долго потом искала к чему руки приложить. С работой плохо на материке. И в один прекрасный день понравилась директрисе профилактория. Потом разонравилась, когда закрутила роман с ее сыном-студентом, но было уже поздно: выгнали с новой профессией на руках. Тогда же сразу в приказ, и чтобы завтра с утра. Сначала только клизмы ставила, потом изучила весь процесс. Неожиданно прихватило – печень. Врачи решили: срочно на операционный. Но она сбежала прямо из-под скальпеля. Решила лечиться чистками. Без отрыва от производствасделала себе четыре за первый год. Вышло камней невероятно. Причем из Вики тоже. А сколько лет девчонке? Вот она, цивилизация. Прогресс, и все такое.

Там она не только расширила квалификацию в смежных областях вроде лечебной гимнастики, но обрела такую витальность, что член сломала колдуну. Он вообще-то холодильники чинил. Но на досуге уходил в астрал. Сломала в региональной позе, называемой “березкой”. Трудноописуемой. Перелом был в двух местах. Стал, как баклажан. Сама вызвала “скорую”, сама отвезла, а после собственноручно выходила. Скэнэром. Такие аппараты ультразвуковые. Раньше для космонавтов делали, теперь каждый может приобрести. Стал колдун, как новый. То есть, как был. И Вике вроде заместо отца, только спустя четыре года безоблачного счастья забрал подаренную кофеварку и экологически чистую кухонную утварь фирмы “Цептер”, чтобы передарить все это дочери, к которой улетел в Москву на свадьбу. Вернувшись, забрал все остальное. Газовую плиту отвинтил и на руках унес. Здоровый был колдун. И очень отговаривал от запланированной на то лето поездки в Европу. Кстати, не он один. Все были против – и папа (из-за НАТО и Радио “Свобода”), и предприятие (с водилами теперь работала, проверяя перед рейсами на трезвость).

В Европе сначала боялась выходить. Могла бросить на тротуар любого, даже двух. Все равно было чего-то страшно. Только когда вместе. За руки нас хватала. Открывала рот на черных (в этом смысле расово гомогенная Прага не Париж, но раза три навстречу попадались). Архитектуру смотрели, ездили в “Икею”, чтобы по-шведски пообедать. Достали однажды ключи от закрытого бассейна, но в голом виде застеснялась. Потом осмелела, но только там, у дальнего бортика. Плавала поперек. Груди стояли, как у девушки (“А чего им не стоять? Я же на лыжах по десять километров”.) Еще заметили, что перед приездом уделила внимание своим интимным. Ничего конкретного вслух при этом не высказывала. Но стрижечка оказалась не просто в соответствии с модой (в ее регионе создаваемой порнокассетами). В виде аккуратно выбритого знака вопроса.

К чему бы?

Может, поэтому возникла мысль.

Она не то, что возражала. Не верила в возможность. Что ж? Passage a l'act. 1

Начали с зубов, конечно. Потому что ведь красавица. Но только если рот на замке. Она же бесконтрольно улыбалась. Тогда, с одной стороны, вся озарялась – и васильковые глаза, и волосы, которые не портила даже жутко дорогая сибирская мелировка. С другой стороны – хомячок золотозубый. Хорошо, знакомый был дантист. Пан Долежал. Сто килограмм активной доброты. Русофил старой школы. Но в кабинете все немецкое. Когда выбивался из сил, пациентка делала ему массаж. Там же, на кушетке. Структура кожи – только кирзачи тачать. Но весь его центнер мотало под ее руками. Субтильная. Ну, просто парижанка (хотя один из нас напоминает, что в Париже больше толстух и огромных африканок в ярких платьях и тюрбанах). Смотришь и не веришь, что на счету тысячи чисток и десять тысяч массажей. Не веришь, что эта хрупкость выживает там при минус тридцать, а иногда и пятьдесят. В процессе труда дантист влюбился. С новыми зубами невозможно было устоять. Высадил у нас почти целую бутылку самой дорогой украинской водки. Мы тогда были после чистки, но тоже чокались за все хорошее. Но наутро позвонил, чтобы отказаться от проекта поездки с пациенткой в Карловы Вары. Робость охватила. Двадцать лет разницы. Не смог преодолеть, и вместо женитьбы на русской улетел на месяц к дочкам в Новую Зеландию.

Что ж. Составили анкету. “Медсестра? Сестра милосердия?” – “Напиши, – смутилась, – терапевт-мануалист”. Сделали снимки для Интернета. На нашей террасе. Никаких намеков на достоинства. Никаких купальников. Ни даже декольте. Было раннее утро, на заднем плане сверкал крестик на маленьком зеленом куполе собора Марии Снежной – самого высокого в Праге, она же “матерь городов”.

А вечером – в обратный путь.

В начале года пришло письмо. К двоюродному брату, который решил стать таксистом, сели седоки, только что освободившиеся из мест там не столь отдаленных. Забили брата до смерти, а послесожгли вместе с машиной. И это еще не все. 31 декабря, когда спешила домой, саму ударили сзади по голове бутылкой, отняли сумку, где было все – деньги, документы.

Восстановила. Деньги снова заработала.

И летом снова приехала. Только на этот раз вместе с дочкой и транзитом. Московский поезд приходит утром в полшестого. Перепаковали их в наш европейский чемодан на бесшумных колесиках (там, куда направлялись, есть “Закон о тишине”). Просидели до обеда, а потом снова на тот же Главни надражи, где посадили на местный. До Праги добиралась трое суток. Отсюда до границы было три часа.

С германской стороны невесту ждали.

·

С закрытыми глазами мы воскресаем под ее руками, которые умеют все, включая глубокий массаж. Не мозгов, конечно. Но экстремалы оздоровления теряли голову. Как женщины, так и мужчины.

Почему ж, блин, там не сложилось?

Располагая как вагиной, так и простатой, считаем, как Томас Манн: “Достоевский, но – в меру”. Достаточно работы на поверхности. Поверхность – это все. Включая принцип современной эстетики.

Она не настаивает на глубоком. Даже одобряет буржуазную умеренность. Вспоминает, что побочными эффектами бывали и разводы.

Между делом посвящает в новую жизнь.

Тоже глубинка, только европейская. Достопримечательности? Развалины замка. Надо подниматься по булыжной дороге в еловом лесу, минуя крест, поставленный в память двух местных любовников, разбившихся на мотоцикле. Тоже были богатые наследники. Выход на поляну, потом по дощатой лестнице, а с развалин открывается вид на долину – летом зеленую, зимой белую. Через нее она, как на родине, бегает на лыжах. Большая часть пространства, видимого сверху, принадлежит теперь и ей. Среди полей темнеют рощи и небольшие леса. Но есть и большие, уходящие за горизонт, который лесами, собственно, и окружен. Деревня внизу, как на ладони. Ферма, основанная в 1666 году, ровно за триста лет до ее рождения на Камчатке, прилегает к церкви, где чтят память погибших на Восточном фронте. Там постоянно горят свечи перед фотостендом типа “наши ударники”. Только на нем красивые ребята в фашистской форме. Большинство, к чему привыкнуть трудно, с ее теперешней фамилией. Свёкр болтушка, особенно за пивом. Свекровь – та носится по всей усадьбе, как коза. Почистила их, омолодила.

По утрам отвозит Вику в школу за двадцать километров.

Ввела новую программу по оздоровлению, так что гостиница их, которая при ферме, процветает. Как и все хозяйство, которое взглядом не окинешь, поскольку уходит оно с лесами за горизонт.

За пределами видимости есть постоялый двор с рестораном, куда приезжают со всей округи. Там варят свое пиво, говорят, хорошее. Побывала и в самом Мюнхене. Раз на празднике урожая, когда супруг проводил коня там под узцы, тогда как она стояла в телеге в народном наряде с венком из васильков и полевых ромашек – национальные баварские цвета. Другой раз на Октоберфест. Такой праздник пива, на который со всего мира, не говоря о Неметчине, народу собирается до семи миллионов.

Но пива она не пьет, конечно. Только воду, которая там очень чистая. Как, впрочем, все, навоз включая. Конские яблоки. Сколько вывозит этого добра в поля! Водит и трактор, и другую сельхозтехнику. А так дальше Регенсбурга не бывает, и то не чаще, чем раз в месяц-два. Вика увлеклась домашним скотом, хочет стать ветеринаршей. Второй год их кони получают первые места на осеннем празднике Обербайерн – Верхней, то есть, Баварщины.

Супруг продолжает ездить на завод за тридцать километров. Там он рабочий класс. Но дома сам себе хозяин. Правда, такой, которого мало что волнует с тех пор, как забросил Интернет. Конечно, она над ним работает. Собственным глазам не поверил, сколько говна в себе носил. Экологически там чисто, но камни по горшку так просто барабанили. Стал таким молодым, что принимают за сына. Но впечатление, что женщины не волнуют вообще. Их до нее и не было. Откуда там взяться? Только из Интернета. Как до нее решал вопрос, остается тайной. Наверное, онанировал. Так предполагает, потому что в первую брачную попросил сделать хэнд-джоб. Что такое? Не сразу догадалась. О прошлом рассказал только, что раз коллеги завезли в бордель. Есть такой там в Регенсбурге, на окраине. Под названием “Эрос-центр”. Час отмучился взаперти с мулаткой. Она по его просьбе кричала на весь центр, а он просто, сложа руки, сидел в своих заводских наушниках. Это до евро было: дал двести дойчемарок и еще столько же, чтобы коллегам рассказала, какой он крутой.

И вообще. Звезд с неба не хватает. До женитьбы никак не мог получить охотничий билет, только в тире удовлетворялся. Но она помогла ему выучить все деревья, растения и травы его страны. Сдал, наконец, свой гос. В дипломе написано: “Немецкий Охотник”.

Очень тем горд.

Теперь имеет право на охоту в собственных лесах.

Уезжает обычно с вечера. В маскировочной одежде. Даже майка камуфляжная – точь-в-точь, как на том парне, у которого был самый большой из встреченных ею в жизни. Свисал так, что прикрыться не мог. Командир группы спецназа, которую после Чечни она ставила на ноги в профилактории…

Ну а супруг там влезает на свои вышки типа, как в концлагере. Там, на площадке под навесом, все. Ружья с самой лучшей оптикой. Переносной химический туалет, уничтожающий запах. Можно сказать, что там живет. На заре видит птиц, зверей. Кто только на него там не выходит. Кабаны. Косули. Лоси. Ветвистые олени. Сначала не верила, но Ротхаммер напечатал в городе и по всем номерам гостиницы, где на стенах были только католические их кресты, развесил фотки, которые настрелял фоторужьем.

Там была комната в рабочем общежитии. Последние год-два даже без газовой плиты – готовила на плитке со спиралью.

Теперь есть все.

Карточка, конечно, платиновая.

·

Проводив в обратный путь (уже не на московский скорый, просто до парковки “Slovan”), мы возвращаемся, переживая чужеродность островерхой красоты заката. В четыре руки раздвигаем, сводим, проваливаем, сталкиваем вместе круглый стол, садимся и оказываемся на внезапно гулкой кухне – глаза в глаза.

Конечно, хэппи энд, и все же…

Были ли мы правы? Не только в отношении фрау Ротхаммер – так или иначе, подруга дорогая будет дома через три часа, ну, максимум, четыре.

Тогда как мы…

Ведь как мы сходились тут? Если отбросить лирику?

С одной стороны, ностальгия, с другой…

Ну это ясно, что с другой.

Россия.

Тогда откуда отчужденность? Откуда вопрос, который так и рвется из груди:

– На кой мы, собственно, друг другу? русские?

Прага. 2004