Немилая жена

Я у отца с матерью был один сын; жил в Питере на заработках, на хорошем месте. Два года уж исполнилось как я дома не был, и сильно хотелось мне домой побывать; чуть ли не каждый день собирался у хозяина отпроситься, да все смелости не хватало. Вдруг раз, средь поста, получаю я письмо из деревни от матушки: пишет она, что отец приказал долго жить, и наказывает, чтобы я немедля домой приезжал, "а то, – пишет,- мне одной тут делать нечего" .

Потужил я об отце, да растуживаться-то некогда было.

Стал я домой собираться, взял расчет у хозяина, купил в подарок матушке ситцу на сарафан да еще кой-чего, сел на чугунку и поехал.

Приехал домой, вошел в избу; встретила меня матушка, бросилась она ко мне на шею и заплакала. Плачет матушка, а сама приговаривает:

– Сынок ты мой милый, соколик ты мой ясный! Остались мы с тобою горькие сироты, не стало нашего кормильца-поильца, не стало нашего заступника от обидчиков …

Стал я утешать матушку:

Ну, что ж делать,- говорю,- видно, его час пришел, а нам пора своим умом пожить. Все от бога ведь.

– Так-то так, – говорит матушка, – да каково нам будет прожить без него! Ты еще человек, молодой и неопытный, а я – баба … Что мы сделаем? Как хозяйство поведем?

– Ну, как-нибудь поведем помаленьку,- говорю я.ґ Чего недомыслим сами, людей попросим указать,- люди добрые укажут.

Поговорили мы так; успокоилась немного матушка.

Стал я потом свои вещи разбирать, что из Питера привез: вынул из сумки одежду свою городскую, потом достал подарок для матушки и отдал ей. Еще отдал ей денег тридцать рублей. Просветлела из лица матушка. Посмотрела на мою одежду, на подарок и говорит:

– Вижу я, что ты сынок старательный. Старайся всегда так, тогда и хозяйство отцовское не упустишь.

А я и говорю:

– Зачем упускать, нужно прибавлять стараться.

– Ну, хоть такое-то, как сейчас, велось, – говорит матушка,- и то слава тебе господи! Довольно было бы.

Пошел я на другой день хозяйство осматривать: правда, хорошее хозяйство у отца 6ыло, – за что ни возьмись, все было заведено и все в исправности.

Весна только начиналась. Снег таял, по улице текла вода. Дел никаких не было, и стал я вокруг стройки похаживать да присматриваться – где что лежит, в случае если что понадобится, чтоб, не искать.

Разыскал я соху, борону, колеса, приметил, где шкворень, где подъем и другое, что весной понадобится.

И так прошло время до пасхи. На пасхе пришел к нам мой крестный, увидал меня и говорит:

– Ишь ты, какой мой крестник-то выровнялся молодец. Пора женить его небось. Как, думаешь, кума?

– Вестимо, чего ж еще,- говорит матушка.- Вот лето подходит, работать некому, нанимать нужно.

– - Зачем нанимать, даровую приводить нужно. Все равно жениться не миновать, так лучше теперь, кстати. Так, что ли, крестник? – спрашивает меня крестный и по плечу меня ударил.

– Не знаю,- промолвил я нехотя.

– Как не знаешь? Кто же знать-то будет? Нет, брат, теперь тебе самому о себе знать нужно; ты сам хозяин.

Растерялся я и не знал, что сказать. Матушка взглянула на меня и заговорила:

– Что ж, крестный правду говорит, сынок. Надо подумать о женитьбе. Вот погляди девок. Примечай хорошенько. Какая понравится, ту и посватать можно.

А я стою и молчу.

А то сам посуди,- продолжала матушка,- мне от дому отойти нельзя будет, а тебе одному всего не переделать. Хоть бы ты и настоящий был работник, и то тебе бы на тягле не управиться. А как ты еще крестьянские дела плохо знаешь, то и замаешься совсем. Больше ничего не выйдет.

– Верно, что и говорить, – Подтвердил крестный.

Подумал-подумал я и сказал:

– Неохота мне еще жениться-то сейчас. Главное дело, работать я еще не совсем горазд, пожалуй, люди смеяться будут. "Эва, скажут, какой детина женится, а работать не умеет". Потом, еще какая жена попадет: пожалуй, такая будет, что и сама на смех поднимет.

– Ну, на то, что смеяться будут, глядеть нечего,- сказал крестный,- посмеются-посмеются да и перестанут. А нужно то рассчитывать, что выгодней. Хоть и подороже осеннего теперь свадьба-то станет, зато на лето нанимать никого не нужно. А это чем пахнет-то? Тремя красными – вот что.

– Да, сынок, ты об этом подумай, ты теперь сам хозяин,- сказала матушка.

Задумался я, опустил голову и размышляю: "Что я теперь женюсь? Ни погулял, ни что … Закабалю себя сразу на целый век, обмужичусь, а чего ради? Нет, не надо сейчас жениться, нужно подождать.

И уперся я.

– Нет,- говорю,- погожу до осени. Лучше ежели что,ґ наймем.

Видит матушка, что не охочусь я жениться, не стала напирать шибко.

– Ну, как хочешь,- говорит,- до осени, так до осени.

И остался я холостым пока. Пахоту и сев надеялся я один управить, а на покос нанять думали.

Прошла пасха. Началась пахота. Принялся я за мужицкую работу. Не по шерсти пришлась сначала мне эта работа после питерского-то житья; тошно мне бывало частенько. Только то меня с ней мирило, что я сам хозяином был. Пойдет староста на сходку вестить, заходит ко мне и кричит: "Эй, Павел Степанов, на сходку!" Или нужно мирской приговор подписать,- опять и меня, наравне со стариками, заставляют. Или придется кому попросить что у нас,- опять ко мне обращаются. Ну, и любо мне было то, что я такой молодой и такой почет имею.

Трудно было работать мне в будни, зато хорошо в праздники. Недалеко от нашей деревни был барский дом; жил в нем только один барин. Около дома лужайка была,ґ так, с десятину вокруг. И собирал управляющий на эту лужайку из ближних деревень молодежь хороводы водить, барина веселить. Собиралась туда молодежь деревень с шести, девок пропасть, а ребят мало, да ребята-то все неказистые. Ловчей меня да справней и по одеже никого не было. За справу-то мою да красоту уважали меня девки больше всех и гонялись за мной шибко. Разведут, бывало, хоровод, и выйду я в середину, затяну песню и окину весь круг глазами. Вижу – каждой девке хочется со мной в хоровод, а взять только одну можно. Какую взять? Та хороша, эта хороша … И беру я, бывало, самую дурную, чтоб хороших не раздразнить. Наводимся мы вдоволь хороводов, пляску затеем или еще какую игру. И так все лето прошло.

Вдоволь погулял я. Много народу узнал, много девок переглядел, а ни одной мне по душе не пришлось.

Пришла осень, стала меня матушка спрашивать:

– Ну что, сынок, выбрал себе, что ли, девку по мыслям? Говори – какую, да и сватать время.

А я говорю:

– Нет, матушка, ни одна что-то не приглянулась. Нужно где-нибудь на стороне посмотреть.

– Ну что ж,- говорит матушка,- поездим, посмотрим, нам бояться нечего: наш дом такой, что в околотке поискать.

И начали мы слухи собирать и расспрашивать, где есть девки хорошие. Стали к нам люди ходить и невестами навязываться: там, говорят, хороша, а там еще лучше. И разбили нас так, что не знали, в какую сторону удариться.

Один раз, уже после рождества богородицы, сидим мы вечером с матушкой да сговариваемся, куда бы нам лучше ехать невесту глядеть.

Вдруг входит к нам баба одна, матушкина подруга, Анна Сверчкова. Поздоровалась и говорит:

– Что же не едете невесту-то сватать? Аль не думаете свадьбу играть?

– Как не думаем,- говорит матушка,- думаем, только не знаем, куда лучше удариться-то невесту смотреть.

– Вот еще – куда! Словно на белом свете невест нет,ґ говорит Анна.- Да куда ветром потянет, туда и поезжайте. Посмотрели в одном месте,- в другое поезжайте: за это по уху не ударят.

– Так-то так … – говорит матушка.

– Ну так что ж думать-то? Поедемте, коли хотите, завтра. Я вам одну невесту покажу,- не понравится ли.

– Где это?

– В Коптилове, где моя золовка отдана. Давно у меня на нее зуб играет, хочется в свою деревню затащить. За деверя хотелось нам ее взять, да не привел бог, – в солдаты отдали. Теперь попытаем счастья, к вам не возьмем ли.

– Чем же она тебе понравилась-то очень? – спрашивает матушка.

– А тем, что родни хорошей и сама-то недурна, нравом тихая да одна дочка у отца с матерью; а отец-то старательный, непьющий, живут хорошо; дeвку-тo справляют изо всей деревни лучше: сколько платьев у ней нашито, платков шелковых, одежды разной,- без горя на пять лет хватит не справлямши … А работать-то, говорят, любого молодца за пояс заткнет. Земли-то три души у них, да еще на стороне принанимают, и все это сами обрабатывают,- и покос и жниво, все одни.

– Что ж,- говорит матушка,- посмотреть не беда; пожалуй, поедем.

– Поедем, поедем, посмотрим,- сказала Анна.- Там что будет, а хоть людей-то поглядим, пусть хоть ветромґ то обдует.

– Ну, ну,- согласилась матушка,- ладно.

Поговорили еще кой о чем, ушла Анна домой, и остались мы опять с матушкой вдвоем.

– Ну что, Павел? – сказала матушка – Я думаю съездить – не беда. Как, по-твоему?

– Ну что ж,- говорю я,- попытаться можно. Авось головы не снимут.

– Если не врет Анна-то, невеста-то хороша должна быть.

– А вот там увидим,- сказал я.

Собрались мы на другой день, запрягли лошадей и поехали невесту смотреть.

До Коптилова от нас верст двенадцать будет. Поехали мы после обеда, а приехали уже в сумерки. Остановились мы у Анниной золовки.

Сказали мы, зачем к ним приехали, и попросила Анна золовку сходить туда, где невеста была, и о нас сказать.

Пошла золовка. Вернулась назад и говорит: – Ну ступайте. Велели приходить. Оправили мы на себе одежду и пошли.

Как ни боек я был, а оробел, как стали к невестину двору подходить. Вошли мы в избу, помолились богу, стали здороваться.

– Здорово живете, хозяин с хозяюшкой! Как вас бог милует? – проговорили Анна с матушкой в один голос.

Поднялся с передней лавки хозяин избы и сказал:

– Добро жаловать, люди добрые, добро жаловать! Садитесь …

Уселись мы на долгой лавке; стал я по сторонам оглядываться: вижу – изба чистая, просторная, стол белой скатертью накрыт, а над столом лампа с зонтом висит; У стола сидит хозяин с рыжей бородой, не старый еще, одет в ситцевую рубашку, а у чулана, прислонившись, хозяйка стоит, тоже в ситцевой рубашке и кубовом сарафане.

Посидели несколько времени молча. Потом заговорили.

Начала Анна:

– Вот что, милый человек, Егор Митрич. Приехали мы к тебе не языком болтать, а об деле толковать. Наслышали мы, что у тебя есть дочка-невеста, а у нас есть паренекґ женишок,- так вот и приехали мы посмотреть вашу невесту. Если можно, покажите, а если нельзя – откажите.

– Отчего нельзя,- сказал Егор Митрич,- все можно. Поди-ка, жена, позови дочку-то.

Вышла хозяйка из избы вон, а через минуту вернулась опять, за нею невеста. Вошла невеста в избу, поклонилась всем нам и села на лавку неподалеку от отца. Уставились мы на нее во все глаза. Вишу я – одета невеста в кумачное платье с казакином; напереди подвязан люстриновый фартук, а на голове – синий полушалок кашемировый.

Хорошей мне показалась невеста, сразу понравилась.

Посмотрели-посмотрели,- нагнулась ко мне матушка и шепчет:

– Пойдем, выйдем в сени.

Вышли мы в сени, и спрашивает матушка:

– Ну что, как?

– Кто ее знает? – говорю. – Кажись, ничего.

– Нравится тебе девка-то?

– Нравится.

– Смотри, хорошенько гляди, чтобы после не каяться.

– После нечего каяться,- говорю,- тогда уж поздно будет.

– Вот то-то и есть-то!

Помолчали немного, подумали. И говорю я:

– Что ж думать-то? Давай девку сватать. Чего же еще искать-то,- не барыню же?

– Как хочешь,- говорит матушка.- Если нравится, так давай эту: тебе с ней жить, а не мне.

И пошли мы в избу.

Только мы вошли,- повели невесту отец с матерью выспрашивать. Выспросили, вернулись опять в избу, уселись по местам.

И говорит матушка:

– Ну как, Егор Митрич, поправился ли вам и дочке вашей жених? Можно ли об деле начинать говорить?

– Ваш жених всем нам понравился,- сказал Егор Митрич. – Не знаю, как вам наша дочка.

– Понравилась, очень понравилась,- сказала матушка.

– А коли так,- сказал Егор,- тогда другая речь пойдет. Ну-ка, баба, самоварчик …

3анялась хозяйка самоварчиком, а хозяин с невестой стали на стол ставить вино и закуски разные. Потом раздели нас и посадили всех за стол.

Началось угощение; стала Анна с матушкой про наше житье-бытье рассказывать и стали звать Егора Дмитриевича к нам приезжать – дом глядеть.

Согласился Егор, обещался на другой день приехать.

На другой день, после обеда, приехали к нам дом глядеть. Осмотрели все, понравилось им наше хозяйство, и стал Егор с матушкой дело кончать. Уговорились насчет приданного, и когда рукобитью быть и когда – свадьбе; и стали мы моего нареченного тестя с тещей чаем угощать.

Угостились как следует, распрощались с нами и поехали домой.

Рукобитью быть уговорились в первое воскресенье. Наступило воскресенье; пришел к нам в этот день крестный мой да приехал из другой деревни материн брат двоюродный; стали они лошадей лентами убирать да к телеге пристяжь прилаживать. Приладили все, как следует, запрягли в телегу пару лошадей, сели мы – и поехали. Приехали мы в Коптилово, встретили нас как нужно и за стол усадили. Ударили по рукам; невеста с матерью в чулане плач подняли, а крестный стал вино разливать да всем гостям подносить.

Как ударили по рукам-то да завыла невеста-то – грустно мне как-то стало. Сижу это я да думаю, как я гулял прошлое лето, как, веселился, и говорю сам себе:

"Прощай, холостая жизнь, расстаюсь я с тобой навсегда,- отгулял я на вольной волюшке, напотешил сердце молодецкое … "

И заныло мое сердце,- кажись, рад я заплакать был, только стыдно …

И насупился я, гляжу по сторонам; вижу – сидят за столом все с веселыми лицами, говорят, посмеиваются,ґ и досадно мне на них стало. "Ишь, – думаю, – весело им тут, а мне-то каково! Может быть, с этого дня я себе и радости не увижу, а они веселятся … "

Вышла из чулана невеста и подошла к столу; налили нам с ней по рюмке водки, выпили мы, подсластили, и села невеста со мной рядом.

Взглянул я на нее раз, взглянул другой – И показалась мне моя невеста много хуже, чем в первый раз: старообразная такая, темнокожая, грудь тощая. "Вот так краля! " ґ подумал я. Однако через минуту успокоил я себя. "Это оттого,- говорю я себе,- она мне такая кажется, что выла сейчас она, да и платок-то этот не к лицу ей, – вот она старше и показывается.

И мало-помалу разогнал я грусть, заговорил с невестой, стал смеяться с ней, а к концу беседы и совсем развеселился,- все позабыл. Когда поехали домой, невеста пошла провожать меня. На прощанье стали целоваться мы, и она меня так поцеловала, что у меня кровь закипела. "Должно, полюбился я ей", – подумал я.

Дня через три после рукобитья поехал с гостинцами я к невесте, а в другое воскресенье наша свадьба была назначена.

В хлопотах-то да в суетах и не заметил я, как день свадьбы подошел. Нарядился я утром в этот день и сижу в уголке – ожидаю, когда поезд справится, гляжу я на родных, что вокруг меня суетятся, и вдруг опять такая-то тоска меня взяла, грустно мне, тошно стало, не глядел бы на белый свет.

Насилу-то, насилу я дождался, когда за невестой ехать справились.

Поехали за невестой. Угостили там поезжан наших, потом посадили невесту со мной рядом в телегу и повезли нас венчать. Подкатили к церкви, стали нас с телеги ссаживать и в церковь повели.

Ввели пас в церковь, раскрыли невесту и поставили со мной рядом на холстинку. Взглянул я на невесту сбоку,ґ и дрожь меня проняла, хуже, чем в рукобитье, показалась мне невеста; стояла она без платка, лицо сморщила, шея в рубцах, от золотухи, что ли …

Пришел поп, начал венчать нас, стал читать он:

– Обручается раба божия Феодосия рабу божию Павлу. Слышу я слова эти и думаю: "Что я делаю? Кого я беру за себя, с кем свою жизнь связываю?" А тут еще слышу ґ народ разговаривает да мою Федосью хают, и помутилось у меня в голове,- не помню я, что дальше было со мной …

Очнулся я только тогда, когда услыхал над своим ухом: "Поцелуйтесь› … Ткнулся я своими губами в Федосьины губы, и повел нас дружка из церкви. И посадили нас на телегу, и поехали мы домой.

Приехали мы домой, повели нас обедать в горенку, стали к нам родные подходить, с законным браком поздравлять да любви да счастья желать. Благодарю я их за пожелания, а сам думаю: "Ну, уж едва ли это сбудется … Потому, сразу мне жена не по сердцу пришлась.

3а обедом стали нам вино подносить; навалился я на вино и напился допьяна. На другой день тоже с утра пьян напился, на третий тоже, и так вся свадьба прошла как в тумане. Не помню я, что я делал и что говорил.

Отошла свадьба, перегостились мы с новой родней и стали за дела приниматься. Скинула моя Федосья праздничный наряд, надела будничную справу и стала еще хуже. Стали до меня слухи доходить, что по деревне мою жену не хвалят, дивятся, говорят мне: на что я польстился, что такую взял, словно, говорят, ему лучше невест не было.

Услыхал я это, и заскребло у меня на сердце, и возненавидел я жену.

Стал я с женой обходиться не так, как нужно; нападать я на нее не нападал, и насмехаться мне над ней духу не хватало, а просто холоден я был к ней: ни ласки показать не хотел я, ни пошутить, ни посмеяться, а говорил я с ней только о деле, а больше ни о чем.

Зато на улице я был совсем другой. Выйду, бывало, в праздник и прямо к хороводу. Войду в круг и затяну песню, песню за песней весь вечер прокричу, бывало; а то пляску заведу, на гармонике заиграю, народу соберу – индо улица ломится. Всех развеселю, только мне не легче от этого. Разгуляюсь – словно ничего, весело, а вспомню, отчего я так веселюся-то – опять сердце защемит.

Так прошла вся осень. В филипповки не стал я на улицу ходить, – стало мне еще тоскливее. Стал я молчаливый такой да угрюмый: говорить ни с кем не хочется, хочется уйти куда-нибудь подальше. Порой и уходил я,- уйду в сарай или к овину, забьюсь в уголышек да так и просижу часа два, а то и больше.

И все это время я вздыхаю и на судьбу жалуюсь. "Господи,- думаю, – за что ты меня наказал, что с такой женой па целый век связал? Чем я так согрешил пред тобою? И час от часу, день ото дня все противнее и противнее моя Федосья кажется, – стало мне на нее и глядеть тошно.

Мясоедом у нас несколько свадеб сыграли: двух девок отдали да одного парня женили. Парня женили из бедной семьи и некрасивого, а молодую взяли – так глядеть любо: высокая, грудастая, из лица кровь с молоком; первый раз на улицу вышла, так все диву дались – что поговористая, что песельница, куда моей Федосье до ней: как земле до неба, так и ей до этой молодухи. И взяла меня зависть к этому парню, что такую жену себе привел. Стал я подумывать, как бы мне ухитриться у него жену отбить.

"Отобью, – думаю я,- у него бабу, напотешусь с ней, а там все равно … все равно, не радость меня с моей женой впереди ожидает".

И стал я похаживать в тот дом, где эта молодуха была. Посматриваю на нее, любуюсь, а в душе моей все больше и больше страсть разгорается. Стал я с ней шуточками перекидываться, а случится, где наедине встречу, заигрывать начну. Только не поддавалась она заигрыванию. Один раз так меня осадила, что я всякую охоту потерял. И перестал я с этих пор к ним в дом ходить …

"И зачем,- думаю я,- я к бабе пристаю? Ну, хоть и подговорю я ее со мной связаться, так что ж из этого выйдет-то? Видаться тайно нужно, дрожать всякий раз, как бы не увидал кто. Грех один! Нет. Вот хорошо бы было, если бы у меня жена такая была,- вот тогда бы я счастлив был".

Только об этом и думал я. Дело ль делаю, без дела ль сижу,- все одно в голове.

Видит Федосья, что все задумчив я, и тоже стала грустить; догадывалась баба, что она мне не по сердцу пришлась. Еще с самого начала примечала она это, все, должно быть, думала, что привыкну я к ней, поласковее буду. Но дальше – больше … и все холоднее и холоднее стал с ней. Видит баба – дело не радует, затосковала.

Стала и она угрюмая и молчаливая, в избе сидит – слова не проронит, а на улицу пойдет – молча стоит. Другие бабы смеются, тараторят меж собой, а моя стоит как оплеванная. За это еще пуще невзлюбил я ее.

Один раз в праздник как-то сидел я у одного приятеля.

Просидел я часа два и пошел домой. Вхожу я в избу и вижу – матушки нет в избе, а сидит одна Федосья, грустная такая, на глазах слезы блестят. Видно, плакала она. Стал я спрашивать ее:

– Что это ты такая?

– Какая такая? – говорит она.

– Да грустная-то. Глаза заплаканы. О чем ты?

– Так, ни о чем,- говорит Федосья, а сама усмехнуться старается.

– Ну как так ни о чем, а я не вижу словно? О чем- нибудь да плакала?

Припала Федосья ко мне на грудь и говорит:

– Да вот гляжу я на тебя, вижу, что ты невеселый все ходишь, ну и грустно мне стало …

Засмеялся я.

– Чего ж,- говорю,- тебе груститься-то, дура этакая? Что тебе до того, что я невеселый?

– Как что мне? Знаю я, отчего ты невеселый-то такой …

– Отчего?

– А оттого, что не по душе я пришлась тебе,- вот отчего.

Нахмурился я, ничего не сказал.

Вздохнула Федосья, заплакала и заговорила:

– Милый ты мой, сошлись мы с тобой не на радость, не на счастье. Как только нам будет век прожить?

– Как-нибудь проживем,- сказал я,- что ж делать, нужно привыкать.

– Привыкать? А каково привыкать-то? Ох, уж лучше умереть бы!

Опять засмеялся я и говорю:

– Так что ж, кто тебя держит? Вон возьми вожжи да и … А то в воду нырни; нынче прорубь большая… по крайней мере, меня-то развяжешь.

Взглянула на меня Федосья и ничего не сказала, только тяжело вздохнула. И стала она с этих пор еще грустнее и задумчивее; в разговорах разве только что спросишь, ну, ответит, а сама никогда ничего не заведет.

Стала она худеть: в один месяц лицо опало, словно после болезни какой. Гляжу я на нее, вижу, что она еще дурнее делается,- и противнее мне становится.

Мясоед к концу подходит,- мало веселился я за праздники. Не до веселья мне было, когда на сердце темная ночь лежала. И все чернее думы мои становились. Взбрели мне на ум уж такие мысли: стал я подумывать, как бы мне с Федосьей развязаться.

Один раз в праздник надоело мне в избе сидеть, и вышел я на улицу, а на улице погода была – снег хлопьями валил, дальше крыльца некуда было носа высунуть. И опустился я на крыльцо, сижу, на улицу поглядываю.

Вдруг слышу я неподалеку у от себя разговор чей-то. Вслушался: разговор девичий. И догадался я, что это девки у соседова двора в шалашку от погоды спрятались да и разговаривают.

Стал я прислушиваться, про что говорят девки. И говорит одна девка:

– Да, что ни говори, а женишься – переменишься, правда истинная это. Уж то ли не молодцы наши ребята быґ ли, то ли не весельчаки, а как женились. – все как рукой сняло.

– Да,- говорит другая девка,- верно: вот хоть Павел Степанов, уж то ли не удалец был, а теперь и хвост прижал.

– Как есть хвост прижал … Где-то он теперь?

– Где? Небось сидит около своей Фенечки, либо спать завалился. Ихнее дело теперь хорошее …

– Да, уж и Фенечка, господи боже мой, вот туркаґ то? – сказала третья девка.- И где только такие родятся-то? Ни разговорится она, ни рассмеется, ходит нос повеся, точно отца с матерью похоронила.

– Говорят, он не любит ее, ну, вот она и невеселая такая

– А за что ее любить-то? Ни кожи, ни рожи, шут знает что.

– И то – на что это он польстился-то? Какую замухрышку взял. Такую ль ему надо!

– Може, полюбилась.

– Та, что ж это он с ней так живет-то? Если полюбилась бы, то он и жил бы с ней поладнее…

– Это вот отчего так вышло, – заговорила еще одна девка, – тут колдовство было – вот что.

– Какое колдовство?

– А такое: поправился девке-то парень, ну и приворожила она его к себе – вот и все.

– Так что же она на короткое время его приворожила-то? Она уж навек бы постаралась.

– Ну, что же, снадобье такое попалось, что на короткое время только …

– Какое же это снадобье-то?

– А кто его знает? Разные ведь есть: то порошок, то травы, а то еще что-нибудь.

– А где ж его достать-то можно?

– Эва! Где достать! А у колдунов или колдуний сколько хошь.

Услыхал я этот разговор девок и подумал: "А что, как правда они говорят, что Федосья приколдовала меня". И стал я вспоминать, что было тогда, как первый раз я Федосью увидал; хоть и не вспомнил я ни одного такого случая, чтобы видно колдовство было, а все-таки я думал, что не без греха тут. А то отчего же это первый раз Федосья понравилась мне? И как вздумаю я, что Федосья обошла меня, так и закипит во мне сердце, – так бы я ее на мелкие части изорвал.

От этого-то и стал я подумывать, как бы избавиться от нее.

Однако что ни думал я, как ни ломал мозги, а все ниґ чего не мог придумать, как бы жену избыть. От этой неудачи еще пуще разгоралась во мне злоба на Федосью,ґ стал я поколачивать ее.

Придерешься иной раз из пустого к, ней, пырнешь в бок или по уху засветишь,- ничего баба, смолчит, только слезы из глаз градом посыплются.

Поколачивал я ее наедине все – либо на дворе где, либо в сарае, а дома при матушке боялся, потому что матушка очень любила ее и не раз мне колола глаза, что, дескать, вот ты какой, уж первый год так с женой обращаешься, что же дальше будет?

На вербной неделе ушла матушка в село говеть, остались дома мы вдвоем с Федосьей. Федосья за стирку принялась, а я начал кнут вить, к пахоте готовить. Прокопались так до обеда. После обеда стала Федосья на речку собираться – белье полоскать.

Речка в то время вскрылась уже. Вдруг вспомнил я, что скоро будет можно верши ставить, а у меня ни одной верши нет, и надумал я сходить за прутьями на верши и стал собираться.

Надел я кафтан, подпоясался. Видит Федосья, что я собираюсь куда-то, спрашивает: – Куда это ты идешь-то? Промолчал я, а она опять:

– Что ж это ты, онемел, что ли? Скажи, Куда справляешься-то?

– А тебе что за дело? Ну! – сердито крикнул я.

Подошла ко мне Федосья, взглянула в глаза мне и говорит:

– Паша, милый мой, что ты все сердишься-то? А? Когда ты переменишься? А? Неужели так всегда будет?

И хотела было обнять меня; но опротивели мне ее ласки.

– Что еще выдумала-то? – сердито сказал я и оттолкнул ее от себя прочь.

Пошатнулась Федосья, ударилась головой о косяк, да больно, должно быть, так что опустилась она на коник и заплакала. Досадно мне стало, что она заплакала; Закричал я:

– Захныкала! Ишь, какая недотрога, и дотронуться нельзя.

И замахнулся я кулаком, хотел было ударить ее; вдруг поднялась Федосья с коника, выпрямилась и заговорила отчаянным голосом:

– Бей, что ж … доколачивай … Теперь во мне немного силы-то … всю высушил … так добивай. Теперь весна … земля оттаяла, могилу не трудно рыть будет … колоти, что ль … – А то что ж,- сказал я,- и доколочу. Ты думаешь – житья тебе дам? Нет, матушка, не надейся.

И толкнул я ее в грудь, и вышел из избы, и стал в сенях подпоясываться.

Стою, подпоясываюсь и слышу: вдруг зарыдала в избе Федосья, да так горько, что у меня индо сердце перевернулось, и стало мне жалко ее. Только не дал я жалости в своем сердце расходиться, хлопнул я калиткой и зашагал к болоту, где думал прутьев нарубить.

Болото было за овином у нас, среди поля; снегу малость уже оставалось в поле, на межниках сплошная травка кой-где проглядывала, солнце грело сильно, жаворонки заливались; так хорошо было кругом, что у меня дух от радости захватило.

Только недолго продолжалась моя радость; вспомнилась мне жена, и опять во мне все мысли помутились. "Господи,- думаю,- что это за наказание ты мне послал?

Долго ль она будет так мучить, меня, неужели всегда?"

И начала мне будущая жизнь представляться. "Вот,- думаю я,- пасха скоро придет, все будут радоваться, веселиться, а я как веселиться буду, когда у меня такой черт под боком; ни в люди с ней выйти, ни дома в радость побыть. Потом работа начнется, будешь ломать – работать, а она как бельмо на глазу будет торчать, а при работе разве хорошо? Это при работе хорошо, если с кем поговорить по душе, посмеяться, чтобы усталости так не чувствовать, а не так дуться … "

И защемило мне сердце, вздохнул я и принялся прутья рубить. Рублю прутья, а сам думаю о своей жизни.

И стало представляться мне, что Федосьи у меня нет и не было, а есть у меня другая жена – красивая, статная, веселая. И люблю я ее и живу ладно. Пойду ль я с ней на работу – все с шутками да с веселым разговором. Отдыхать придет время – все с ласками да с любовью.

И еще сильнее защемило мое сердце, еще тоскливее мне стало. "Все это думы только,- думаю я,- а на деле-то никогда не сбудется так. Живи вот с нею да мучайся".

С такими мыслями и не заметил я, как прутьев нарубил; вижу, что такую охапку накорежил, еле донесть, и стал я домой собираться.

Вышел из болота, увязал прутья, взвалил на плечи и пошел ко дворам.

Пришел я на улицу и вижу: бежит народ вдоль деревни под гору. Пробежал один человек, пробежал другой, удивился я и стал спрашивать:

– :Куда это вы бежите-то?

– Да на реку, кто-то утопился там,- отвечают мне.

Взглянул я в конец деревни, к реке, и вижу: на берегу большая толпа народу собралась,. Бросил я топор и вязанку и побежал туда.

Прибежал я на берег, гляжу: стоят люди кругом, а посреди лежит что-то. Остановился, стал дух переводить, а то на бегу запыхался очень. Вдруг подходит ко мне старуха одна, бабушка Степанида, и говорит:

– Батюшка, Павел Степанович, ведь это твоя Федосья утопилась!

Затряслись у меня руки и ноги, потемнело в глазах – Как так? – спрашиваю .. Заговорила что-то бабушка Степанида, но я и слушать не мог. Кинулся я в толпу и стал проталкиваться вперед.

Протолкался я сквозь народ и взглянул на Федосью. Лежит она навзничь, помертвела уже; губы синие и живот вздулся. Морозом подрало меня, как взглянул я на нее и я отошел прочь.

Принесли веретье, взвалили на него Федосью, стали откачивать.

А я опустился на землю, закрыл голову руками – да так и замер.

И не знаю, что со мной творилось в эту пору: жалко ль мне жены было или радовался я, что развязался с нейґ только прыгало во мне сердце так, что кафтан шевелился, а в голове ни думки, ни полдумки не было.

Покачали-покачали Федосью – ничего не помогло ,- видно, уж поздно было, и понесли ее домой.

Несут ее на руках люди, стали ее к нам на крыльцо вносить. Взошли на мостенки передние мужики, а задние еще внизу были; от этого поднялась голова Федосьи, и вдруг открылись глаза у нее, и мутный взор ее прямо в меня уперся …

Страшно мне стало от этого взора, индо мурашки по коже пошли. Не пошел я за людьми в избу, а пошел в горенку. Бросился я на сундук, закрыл лицо руками и так и замер.

И думаю я: "Отчего это Федосья утопилась? Поскользнулась ли как и упала в воду или нарочно бросилась?" И захотел я разузнать хорошенько об этом; Вышел из горенки в сени, увидал бабушку Степаниду и стал ее расспрашивать, как было.

– Да не знаю доподлинно-то как … – заговорила Степанида.- Видела я ее, как она на речку с бельем пошла, а у меня тоже белье настирано было; увидала я ее-то и говорю своей Машутке: " Дочка, поди выполоскай белье-то; вона, Федосья, Павлова жена, пошла; с ней тебе охотно будет". А Машутка-то мне и говорит: "Сейчас, матушка",ґ и стала собираться. Собралась и пошла. Только не успела я по избе повернуться, гляжу – бежит моя Машутка назад "Что ты?" _ спрашиваю я. "Да что, говорит, ты давно видела Федосью-то?" – "Ceй минутой, говорю, а что?" ґ "Да не видать ее там на реке-то. Белье па берегу валяется, а ее нету". Что за притча, думаю, уже не позабыла ль она валек дома? Може, за вальком пошла. Поди-ка погляди … " Сбегала Машутка. "Нет, говорит, дома не видать ее: заперто у них". Встревожилась я. "Не случилось ли что?" – подумала и стала людей сзывать. Собрались люди, пришли к речке, видят, правда: белье лежит, а бабы нет. Стали следы разглядывать, и видно по следам, что пришла баба к реке, а назад не ворочалась … нет следов Сбежались еще люди, стали багром по реке шарить и ее…

Гляжу я старухе в глаза, слушаю, что она говорит, и вспомнилась мне вся жизнь Федосьи с самого начала: и то, как я с ней обращался, и как ономнясь сказал, чтобы она утопилась или удавилась; и что сегодня было, и догадался я, что не нечаянно она утопилась, а нарочно, и зашевелились волосы на моей голове. Пошел я опять в горенку, затворил дверь за собой. "Это я ее довел до этого, через меня она с собой покончила".

Сперлось дыхание у моня в груди, точно камнем навалило …Тяжко мне, не продохну я … Насилу-насилу продышался, и представились мне все страдания Федосьи, и жалко мне ее стало,- так жалко, что невесть что бы я не пожалел, ишь бы вернуть Федосью.

3аплакал я как ребенок и бросился в избу. Народу была полна изба; Протолкнулся я вперед, вижу – Федосья под божницей лежит; кинулся як ней, опустился перед ней на колени и завопил:

– Милая ты моя Фенечка, дорогая ты моя, очнись ты хоть на минуточку, открой свои очи ясные, дай мне вымолить прощенье у тебя. Я тебя довел до этого … чрез меня ты погубила себя без поры без времени.

Рыдаю я, головой о лавку бьюсь, но что дальше, то лютее мне делается,- кажись, была бы здесь борона, бросился бы на ее зубья и изорвал бы все свое тело в куски, -вот как мне было тогда тошно. Видят люди, как, я убиваюсь, вывели из избы и оставили меня в сенях: и долго я бился там, пока мочи не стало.

Долго я после этого хворый лежал. Схватила меня горячка и шесть недель в постели держала. Оправился я, вернулось ко мне здоровье и сила, но не вернулась прежняя веселость, – не тот уж стал я.

Хожу я, хожу – все ничего, а как, вспомню, чего я по своей дурости лишился, какое сокровище потерял, так, и поворотит мне душу и солнце, кажись, потемнеет.

Стали было мне говорить матушка и люди, чтобы я женился опять, а я куда тут!… Да разве найти мне еще такую, как Федосья была; мне думается, как она, по всему свету не найти…

Только поздно я узнал-то ее, поздно оценил ее сердце ангельское…

И живу я вдовцом вот уже сколько лет, работаю один. Матушка и поворчала было сначала на мое вдовство, но потом видит, что не клонит меня на женитьбу, – замолчала.

В деревне немало дивились тому, что я решился не жениться никогда. "Что это он, говорили, разве можно, говорят, такому молодому да без жены жить? Лучше жениться уж".

Но я на эти речи думал только: "Видно, не понимают того, что я теперь ни о какой женщине, кроме покойницы Федосье, подумать не могу".

1890 г.