Немного любви

Глава 10 Загадай желание

На Карлов мост вышли ближе к полуночи.

За парапетом моста начиналась тьма. Влтавы не было видно, только вбитый в камень латунный крест. Эла остановилась возле него, пошарила в кармане и вдруг перегнулась через парапет. Бросила вниз, в воду скомканные листочки, желтоватые — то ли сами по себе, то ли в свете фонаря. Клок размокшей бумаги быстро потемнел, пошел ко дну и пропал, как и не было вовсе.

Вблизи статуи Непомуцкого группа запоздалых туристов навеселе пыталась принять позы, явно несовместные с физиологией — и она глядела на них с непередаваемым выражением лица, которое, впрочем, было сейчас куда спокойней, чем раньше, теплее, ближе, нежнее.

— Что ты смотришь на этих несчастных, Эл? Что-то не так?

— Все не так. Они дурью маются. Так желания не загадаешь. Точней, можно, закон не запрещает как угодно раскорячиться на мосту — но оно не сбудется же.

— Ты знаешь как?

— Конечно. Бабушка рассказала еще в детстве. Крест Непомуцкого, вот тут, откуда его скинули…

— И никогда не загадывала?

— Нет. Это же работает только один раз. Тогда, с тобой — что еще мне было нужно, если всё уже есть? А теперь…

— Так, может быть, именно теперь?

Эльжбета вынула руку из его руки, распластала поверх креста. Последняя ночь скоро окончится, пробьет Орлой, карета превратится в тыкву, но Золушку не найдут. Ян стоял вплотную, притершись боком, опершись на гранит, прекрасный, как сто закатов, надежный, как две скалы, но все ж таки чужой.

Выдохнула, открыла глаза. Тьма, кругом одна тьма. Ни одной живой души кругом.

И тут в бок ей уперлось то, что можно было определить только как ствол пистолета.

— Вот теперь и поговорим, дарлинг, — молвил Ян Казимир Грушецкий.

Нелюбовь творит чудовищ.

Она перевела дух:

— Что желает пан журналист? Спускай уж сразу. Курок. Чего там.

— Ты не отрицаешь?

— Того, что ты хочешь меня убить? Это же очевидно. Но не убьешь, ты осторожненький мальчик, продумчивый.

— Так, возможно, я и сейчас… Продумал.

— Да брось. Ты не станешь убивать на Карловом мосту. Тебе никогда не хватало храбрости на любовь, так неужели хватит на мою смерть? Да еще настолько публичную?

— Так и будем стоять или пройдемся?

И они прошлись.

Он ожидал, что на мосту по мере их проходки она заорет, но даже не дернулась. Почему не заорала? Мирно прошли, правой упирал в ребра ствол, укрытый полой куртки, левой охватывал плечи, зарывшись в короткую стрижку лицом, как влюбленный. До Староместской словно бы долетели. Миновали «У Минуты», и укололо, что вот — этот-то знал, написал даже об этом, но разве ему поверили? И неужели психопат Новак прав тоже? Свернули в безлюдные задворки к Деве Марии пред Тыном. Тут она встала. Видно было, что ей очень хотелось оттолкнуть, что объятия не доставляли удовольствия — но потому и не выпускал, чтоб хоть так уязвить:

— В чем дело?

— Дальше не пойду.

— Почему?

— Ты правда не помнишь? Мы же тут целовались на прощанье под бой часов на ратуше. И ты ушел на десять лет. С хрена ли вернулся? Тебя не звал никто… Тут попрощаемся и теперь. Но уйду я. Насовсем.

Мария Тынская — две стороны одной монеты, как два лица Януса Казимира Грушецкого. Издалека пленяет геометрически выверенной готической красотой вознесшихся к небу башен-сталагмитов, а вблизи замурована в леса, оградки, заборы, обсажена контейнерами с мусором, вот уж сколько лет на реставрации.

— Настоящего разговора не было, Эла, я тебя не отпускал.

— Отпустишь, куда денешься. Спрашивай. Здесь и садись, — и села на ступени храма.

— Тут же холодно.

— Какая трогательная забота под дулом «глока». Да какая разница? Я неплодна, ты больше не зачнешь. Нам уже всё равно. Нам можно всё. Но для начала беседы признайся сам: к чему была вся предыдущая комедия?

— К тому, чтобы ты доверилась, не заподозрила раньше времени и не исчезла. Мне удалось?

— Вполне. О, вполне.

Человек не меняется — если однажды предал тебя, предаст тебя снова. Мужчина не меняется никогда в своем единожды принятом отношении к женщинам, и если он говорит тебе, что ты другая — то верный признак подставы. А она снова купилась, потому что решила, что Ян не предаст ее дважды. Это Ян-то! Думаешь, что ты считала другом? Приглядишься — а там пустота. А что ты любила? Ее, родимую. Наиболее страшный кошмар: люди не то, чем кажутся, больнее всего предает самый близкий. Одно хорошо — опыт, возраст, профессия, квалификация подготовили ее к тому, чтобы не испытывать глубокого, жгучего разочарования, как когда-то. Только усталость — ну вот опять, то же самое, как ему не надоест. Убить? Да пожалуйста. А вот предавать больше не нужно.

— Кроме того, мне любопытно было посмотреть, во что превратила тебя жизнь, — уточнил он. — Ничего личного.

— Да, помню, у тебя же «нет никаких особенных чувств» ко мне.

— Ты, видимо, пожизненно будешь вспоминать мне эту фразу? Ты же знаешь, дело не в чувствах.

— А в чем? Дело всегда в чувствах, ну или в их отсутствии. Вот у тебя их нет, чувств. Тогда что ты делаешь здесь?

— А тебе не приходит в голову, что дело может быть в чувствах не к тебе? Только на тебе замыкается мир, да, Эл?

— Да, Яничек, да. Мой мир замыкается на мне. И на тебе твой собственный. Ты даже не представляешь, насколько мы одной крови… То, что ты хочешь меня убить, это я поняла, не очень поняла почему.

— Потому что четыре убийства, Эла, — это немного слишком. На три из них я бы закрыл глаза, мне нет дела до общей морали, ты знаешь, но вот четвертое…

— Давно ты узнал?

— Недавно.

— И как догадался?

Хороший вопрос. Ему не хотелось сдавать источники информации, что бы там ни было дальше.

— Все одно к одному.

— Умненький. И всегда был.

— Спасибо.

— И что не так с четвертым?

Он ожидал, она хоть для приличия отопрется. Хотя, да, какие между ними уже, к черту, приличия. Но чтобы так, в лоб, спокойно согласилась…

— Четвертая, — пояснил хладнокровно, — была моя женщина.

А святой-то, остро пронеслось у нее в голове, выполняет желания! Святой, святой, а туда же, понимает толк в блюде, которое подают холодным. Вот что значит средневековый менталитет!

— И что? Одной женщиной больше у Яна Грушецкого, одной меньше… кто их там считает. А предыдущие три не твои, их было можно в расход, да?

— Я ее любил, Эла.

Прозвучало очень больно. Очень-очень больно оно прозвучало.

— Ты любил?! Яничек, ты, сука, адреналиновый наркоман с отбитой нахер привязанностью, ты… Ты вообще не способен любить никого на свете, гребаный ты нарцисс!

— Вот сейчас было грубо. Я любил ее. И мы ждали ребенка.

Так вот что помешало, отметила в уме, поэтому девка сияла двойным. Но кто ж знал. Очень скверно не иметь опыта в таком тонком деле:

— Оу, соболезную. Действительно неудобно получилось… Чем их жизни ценнее моей?

Чудом сдержался и не ударил.

То еще испытание видеть ту, которую когда-то считал очень близкой, сейчас абсолютно чужой. Щурилась с презрением, резала взглядом. И ранее испытанный морок сошел, он не мог, как ни старался, больше найти в себе ни капли тепла. Он говорил с ней, как со своей, с бывшей, но своей, пытался, но слова проваливались, явно не долетая до сердца, словно тело ее было заполнено до отказа чужой жизнью.

Он даже знал, чьей. Наталки и их нерожденного ребенка.

А Элы больше нет, как сказала ее собственная мать. Хотя пани Криста — тот еще источник информации. То, что сидит напротив на ледяных камнях заколоченного храма, подобравшись, засунув руки в карманы — только видимость прежней Элы.