Необычайные рассказы

ПАРТЕНОПА ИЛИ НЕОЖИДАННАЯ ОСТАНОВКА

Галеры под начальством г. де Вивонн уже несколько дней как ушли в открытое море, когда эскадра г. де Бофор, состоявшая из линейных кораблей, в свою очередь распустила паруса, чтобы плыть к Криту.

На этих кораблях была отправлена под главным начальством г. де Навайль армия из десяти тысяч сабель, копий и мушкетов с приказанием освободить Кандию во славу Христову и своего государя.

Происходило это в 1669 году.

Из Тулона был послан курьер в Версаль, чтобы известить о счастливом отплытии. — Не успел он проскакать и шести лье, как неожиданный порыв ветра унес его шляпу.

Шквал несся с моря. У Гиэрских островов он здорово потрепал корабли г. де Бофор и снес грот-мачту на «Сирене».

Как только наступила временная тишина, г. де-Когулен, который был командиром на «Сирене», взялся за рупор и попросил инструкций у адмирала, корабль которого бурей приблизило к «Сирене».

Но г. де Бофор, сам еле державшийся на палубе своего «Монарха», побагровев от злобы, с съехавшим набок от свирепого удара кулаком по голове париком, заорал своему подчиненному в ответ, что: «Авария произошла по его собственной вине; что он не намерен откладывать победу из-за такого кретина, как он, и, что, со своей стороны, он посылает его ко всем чертям».

Услышав это, г. де Когулен тоже побагровел и ответил, что он доберется до Кандии в тот же день и в тот же час, как и господин адмирал, лишь бы ему разрешили плыть через Тиренейское море, где путь короче, и, главное, более защищен от ветров, чем в Мальтийском — месте, назначенном для встречи рыцарского флота с французской эскадрой.

Адмирал задумался, потом, приняв решение, прорычал ответ сквозь свою медную раковину: «Он назначает местом сборища всех соединенных сил — Сериго. Там он будет ожидать встречи с „Сиреной“ и назначенными эскортировать ее „Графом“ и „Принцессой“».

Г. де Керьян, командир первого корабля, и г. Габаре, начальник второго, немедленно приказали убрать свои марсовые паруса для того, чтобы, лишив свои корабли тех же парусов, что потерял их незадачливый спутник, идти тем же ходом, дабы не потерять его из виду.

Теперь все три судна, и конвоируемое и конвоирующие, шли одним и тем же ходом. Из-за пострадавшей «Сирены» они держались поближе к берегу; и тосканцы, как и лигурийцы, а после них латинцы и кампанийцы могли видеть, как на горизонте проходил ряд кораблей, оснащенных парусами, которые вдали казались совсем белыми и от свежего ветра надувались с величественной грацией, свойственной лебедям и знаменам.

С некоторых островов, к которым подходили ближе, удалось рассмотреть их лучше.

Можно было видеть, что килевая часть их была выше у носа, чем у кормы. Статуи, украшавшие носы кораблей, вызывали всеобщее восхищение; больше всего любовались статуей второго корабля: нос был украшен фигурой сирены в рост человека, причем казалось, что вздымающееся над волнами туловище с вытянутыми вперед руками изо всей силы влечет за собой корабль к какой-то никому не известной цели. Оба других судна производили совсем противоположное впечатление: казалось, что корабли тащат на себе бронзового рыцаря и серебряную королеву, которые стояли на их носовой части.

По отверстиям для пушек в бортах было сосчитано их количество. Из-за качки солнце по временам поблескивало на медных жерлах.

Когда же эти морские путешественники, удаляясь один за другим, поворачивались к берегам кормой, все восторгались их кормовыми башнями, удивляясь великолепию и затейливости их постройки, так как каждая состояла из нескольких подымавшихся одна над другой галерей на колоннах. Эти лучезарные замки были видны издалека. Каждое утро и каждый вечер после трех пушечных залпов над ними поднимался или спускался какой-то бледный лоскут между украшенными гербами фонарями. Это был королевский флаг, соединенный с папским знаменем.

И все прибрежные жители материка и островитяне, от всей души желая удачи христианскому воинству, предсказывали им победу, веря в предзнаменование вновь наступившей хорошей погоды; потому что голубое небо, покрытое белыми облаками, носило одежду Святой Девы, а синий цвет моря был цветом короля.

Четыре раза соединенные флаги поднимались к блещущим золотом и пурпуром победы небесам. Но облачный и ветреный закат четвертого серого дня наполнил тревогой души де Керьяна, де Когулена и Габаре.

Ночью наступил ад: пронесся циклон. Буря с воем и гамом трепала трещавшие корабли, волны перебрасывались ими, как игрушками — и командиры признали себя побежденными. Пришлось отказаться от надежды управлять кораблями и даже попытка команды была бы смешной.

Г. де Керьян молился.

Г. Габаре ругался.

Г. де Когулен нюхал табак.

И все трое, каждый на своем мостике, терпеливо ожидали своей участи.

Никогда в жизни их глазам не пришлось меньше трудиться, а ушам — больше, до того шумела и выла буря в абсолютной темноте. Но все же временами блеск молнии озарял весь этот ужас, но вспышка света была до того короткой, что не получалось даже впечатления движения — море казалось цепью блестящих гор, а корабли казались какими-то не то бросающимися, не то взвившимися на дыбы чудовищами, застывшими на вершинах этих гор или в долине между ними. И это зрелище, неподвижное из-за краткости своего появления, наводило г. де Керьяна на мысль, что, в сущности, горы — это громадная статуя океана.

Г. де Когулен под вой бури мечтал о том, как должно быть тихо и спокойно в Париже, во дворце Когулен, где его ждет теплый и молчаливый кабинет.

Г. Габаре продолжал ожесточенно ругаться. Наконец медленно, точно нехотя, наступила бледная заря, и оказалось, что с правого борта находится какой-то фрегат, а с левого — три рифа. За ними на расстоянии морской мили тянулся какой-то берег. Еле-еле удалось обойти рифы. «Сирена» чуть было не погибла; спаслись только тем, что г. де Когулен, увидя неминуемую гибель, скомандовал рискованный поворот. К несчастью, из-за неожиданного поворота, четыре матроса упало в море, и «Сирена» изо всей силы ударилась форштевнем в ахтерштевень фрегата. Маленькое судно раскололось, и пришлось быть беспомощными свидетелями гибели фрегата, так как из-за бурного волнения нечего было и думать о спасении погибавших…

Из-за недостатков оснастки пришлось откинуть мысль о борьбе с разбушевавшейся стихией; предпочли, не торопясь, осмотреть повреждения и направили корабли к берегу. Попытались ориентироваться. Оказалось, что они на высоте Капреи, против Салернского залива.

Через час все три корабля, повернувшись кормою к открытому морю, мирно покачивались в тихой гавани; и капитаны их, усевшись в шлюпку, отправились осмотреть поврежденный корпус «Сирены».

Пострадала только деревянная раскрашенная кукла. У нее были оторваны голова и левая рука; кое-где на туловище женщины и хвосте рыбы виднелись углубления — следы ударов. Сквозь «раны» можно было разглядеть сухие волокна бука. В нимфе воскресал чурбан.

Г. Габаре отметил печальную подробность. Грудь фигуры была забрызгана кровью: вероятно, один из матросов, падая, уцепился за это место и, при столкновении с фрегатом, был раздавлен о грудь сирены.

Г. де Когулен, несмотря на это, радостно улыбался — значит, ничего серьезного нет и не придется застрять; он даже предложил немедленно сняться с якоря. Г. Габаре отговорил его, уверяя, что к завтрашнему дню море успокоится и что выгоднее пуститься в путь на заре, дав отдохнуть людям. Г. де Керьян присоединился к этому мнению.

— Не провести ли нам этот день на суше? — предложил он.

— Черт возьми! — закричал г. Габаре, — может быть, это будет нашим последним прикосновением к земле, и я, со своей стороны, охотно потоптался бы на ней.

— Хорошо, — согласился г. де Когулен. — Кстати, салернский берег очарователен и довольно курьезен, так как тут растут апельсины среди развалин римских построек. Я как-то здесь бродил. Тут живет несколько благородных неаполитанских семейств, виллы которых достойны того, чтобы их посетили офицеры Его Величества, — пойдемте, оденемся поприличнее.

Но, когда шлюпка, обходя «Сирену», оказалась на виду у берега, г. Габаре вдруг закричал:

— Ах, черт побери! Что это за Буцентавр? И что тут делает дож?!

К ним приближалась шлюпка, убранная разноцветными коврами, концы которых спускались в воду. Гребцы были одеты в ливреи и довольно мерно гребли. Под навесом сидел человек прекрасной внешности. Г. де Когулен заметил, что на нем был блестящий шелковый костюм розового цвета. «Пять лет тому назад», подумал он, «этот костюм был бы очень модным. Странно, что человек, так хорошо одевающийся, наряжается в костюм, давно вышедший из моды. Но… однако… его лицо мне кажется знакомым… Ну да, конечно, — это Шамбранн…»

Шлюпка все приближалась. Когда она подъехала поближе, господин, сидевший в ней, поклонился и сказал:

— Господа, разрешите мне… Ах, Когулен! Когулен здесь? Какое счастье… Да причаливайте же!

Он легко перескочил в шлюпку офицеров, опершись на высокую трость.

Г. де Когулен представил ему обоих капитанов и сказал:

— Я готов был бы поклясться, что вы в своем нивернском поместье…

— Король был так великодушен, — перебил его г. де Шамбранн, — что не пожелал усилить свою немилость приказанием жить в определенном месте. Я поселился здесь, в имении соррентского князя, с которым я в родстве по жене. Я живу здесь, среди развалин, в доме, построенном по специально восстановленному по старинным развалинам плану. Его видно отсюда… там… среди кипарисов… смотрите на конец моей трости. — Из своих окон я увидел, в каком вы очутились неприятном положении, а ваш флаг заставил меня еще сильнее почувствовать происшедшее с вами несчастье…

— Пустяки, — сказал г. Габаре. — Несчастье незначительное и легко поправимое.

— В таком случае я благословляю это благополучное несчастье, которое дает возможность г-же де Шамбранн и мне предложить вам воспользоваться нашим гостеприимством. Я приехал, господа, пригласить вас к нам поужинать и располагать моим домом по вашему усмотрению.

— Мы снимемся с якоря завтра на заре, — ответил г. де Керьян. — Следовательно, ничто не препятствует нам воспользоваться вашим предложением, с которым вы так радушно обратились к нам.

— Но, — пробормотал г. Габаре, поглядывая исподтишка на розовый шелковый костюм, — в моем сундуке, кроме сапог из буйволовой кожи, да толстого суконного костюма, ничего нет… могу ли я?..

— Ради Создателя, милостивый государь, — перебил его г. де Шамбранн. — Вы стыдите меня разговорами о костюмах. Вы ведь видите, что я сам одет по моде моего дедушки…

Дом г. де Шамбранн был не совсем обыденным жилищем и указывал на фантастический вкус его строителя. Построенный на пригорке, он был похож на римский храм, чего теперь больше не встретишь в целом виде, разве на гравюрах. Г. Габаре сказал, что он производит на него впечатление вновь возведенных развалин.

Общество прошло в столовую между двух лакеев, открывших двери. Г. де Когулен сразу почувствовал, что ужин будет изысканный, так как необыкновенно изящно убранный стол поражал роскошью сервировки.

И действительно, накрытый стол мог удовлетворить вкусу тончайшего гастронома. Вина стояли на особом столе в бочонках из кедрового и санталового дерева и ждали только поворота позолоченных кранов, чтобы наполнить собою бокалы. Перед каждым бочонком стояло по пяти рюмок прозрачного венецианского стекла; хрупкие причудливые листья и цветы, украшавшие их, отливали всеми цветами радуги.

Г. де Шамбранн посадил г. де Когулена на почетное место рядом с баронессой. Сквозь окна видна была мраморная терраса, темная колоннада кипарисов и за ними море. Издали оно казалось синей стеной с волнующимся основанием и неподвижным гребнем. Три корабля казались на ее фоне миниатюрными барельефами, а до островков, казалось, рукой подать.

Стены комнаты темно-красного цвета были украшены фресками; фавны и нимфы, перегнувшись в причудливых изгибах, вели хоровод, воскрешая давно забытые позы; голые ноги танцующих застыли в необычных движениях; это было прекрасно, но непонятно. По словам г. де Шамбранн, это были тщательные и точные копии с фресок дворца Тиберия. Г. де Керьян без устали восхищался и расхваливал их.

— Почему мы осуждены на то, чтобы эти пляски остались навеки чуждыми для нас? — сказал он. — Какая досада знать, что никогда не услышишь этой мелодии, которую наигрывают на двойных флейтах эти очаровательные флейтистки и под которую так изящно танцуют.

Г-жа де Шамбранн обратила его внимание на то, что каждая фигура воспроизводила отдельное па одной и той же пляски, так что восстановить всю пляску было бы, в сущности, не трудно.

— Что же касается музыки, — добавила она, — то разве уж так трудно вообразить ее, раз мы знаем все па пляски, которую танцуют под нее. Ведь это значило бы открыть причину по ее последствиям… Слушайте…

Из сада раздался звук свирели.

Она жалобно напевала странную восточную мелодию под аккомпанемент тамбурина, бубна и систр.

Г. Габаре сделал презрительную гримасу.

Амфитрион сознался, что все это — дом, фрески и музыка — было делом рук баронессы, которая увлекалась исчезнувшими вещами и пыталась восстановить их.

— Что касается меня, господа, то я просто пользуюсь всем этим, не ударяя пальцем о палец. Но должен сознаться, что предпочитаю эту архитектуру постройкам господина Мансарда… Да и вот, — показал он на море, — большие фонтаны Создателя, которые, право, не уступают версальским…

Г. де Керьян молча слушал музыку и разглядывал фрески. Когда мелодия оборвалась на долго тянувшейся жалобной ноте, он, благодаря за доставленное удовольствие г-жу де Шамбранн, взглянул на нее и она показалась ему похорошевшей. Он только теперь заметил, что у этой маленькой жеманницы глаза богини, большие, широко открытые глаза, такие ясные и прозрачные, точно в них отражался огромный и спокойный океан.

Между тем лакеи убрали суп и расставили овалом первую перемену, состоявшую из шести пулярд и двух холодных перепелок, с похлебкой посреди овала…

Несмотря на важность и суровость, которую им придавали перья шляп, лица собеседников приняли радостный вид, который придает лицам неожиданное наслаждение.

— Какое очаровательное зрелище! — воскликнул г. де Когулен.

— Черт возьми, сударыня, — сказал г. Габаре, шпага которого зазвенела от его движений, — какое счастье встретить на своем пути вас и ваши припасы.

— Ах, господа, — сказала г-жа де Шамбранн, — какое у вас прекрасное настроение. От людей, которые направляются туда, куда вы идете, я этого не ожидала.

— Что ж тут удивительного? — объяснил г. де Керьян. — Прежде всего, сражения — наше занятие и судьба. Мы отправляемся в бой без грусти, но, клянусь честью, и без радости. И вот почему, по пути к битве, может быть к верной смерти, не рассчитывая на возможность так скоро отдохнуть на суше — почем знать, может быть, нам и вовсе не суждено вернуться, — вот почему мы так восторгаемся этим вечером, столь нежданной передышкой, давшей нам возможность насладиться еще раз сладким покоем очаровательной жизни.

Г. де Когулен поддержал товарища и сказал:

— Боже мой, сударыня! Вы не можете себе представить, какое наслаждение мы испытываем, сидя за столом, накрытым такою скатертью, украшенным цветами, хрусталем и серебром, перед яствами, приготовленными, как для апофеоза. Стол и стулья не раскачиваются от зыби: блаженство! Море, которое видишь в окно, не поднимается и не опускается без конца: упоение! По правде сказать, я, конечно, вижу, как в заливе покачиваются на якорях наши корабли; но то, что я вижу их вдали, лишний раз подтверждает, что мы-то не на них; ведь с таким трудом верится в это, что поневоле ищешь доказательств.

— А кроме того, сударыня, — добавил г. Габаре, — кроме того, вы очаровательны; а ведь ни одна хозяйка, простите мне мою смелость, не может быть приятна гостям, если у нее некрасивое лицо. Это может испортить самый приветливый прием; извиняюсь еще раз за прямоту моих слов.

Г-жа де Шамбранн поблагодарила за грубоватый комплимент кивком головы и сказала, указывая на корабли:

— Разве жизнь в этих золотых замках так мучительна? Мне кажется, что мне море не могло бы надоесть. В нем так много притягательного.

— Конечно, — возразил насмешливо г. Габаре, — только часто случается, что оно вас держит в плену крепче, чем следовало бы… Со мной оно сыграло немало скверных шуток.

— Сударыня, — сказал г. де Когулен с набитым ртом, — сударыня, г. Габаре двенадцать раз терпел кораблекрушения; на девятый раз ему довелось даже отведать человечьего мяса; он ел его так же, как я сейчас ем ножку этого каплуна…

Было совершенно ясно, что г. Габаре тема разговора сделалась противной. Он нахмурился и попросил разрешения не пользоваться вилкой: «этот итальянский инструмент не употребляется во Франции, разве только при дворе».

— И вы можете мне поверить, сударыня, — добавил он, — что во мне нет даже намека на придворного. Мне ведь приходилось питаться при помощи вилки Адама.

— Так что, милостивый государь, — спросила его баронесса, — вы не любите моря?

— Да нет же, сударыня! Люблю! Как любовницу, которую тем крепче любишь, чем больше она изменяет, и которую оскорбляешь и ругаешь только в промежутках между поцелуями.

— А вы, господин де Когулен?

— Ах, сударыня! Море для меня тяжелый, но любимый крест; я люблю море, хотя и страдаю от него. Оно мне рисуется, как длинная, широкая, синяя дорога, с которой я не могу сойти.

— А вы, господин де Керьян?

— Меня, сударыня, привлекают к нему особые обстоятельства, но они вам показались бы… детскими. Особенно привлекательно для меня — путешествие. Но вы стали бы смеяться надо мной, если бы я рассказал вам все, поэтому позвольте мне промолчать.

— Однако, Боже мой! Секреты? — сказал г. де Шамбранн.

— Нет, пожалуйста, расскажите! — настаивала молодая женщина.

Посмотрев на отражение невидимых морей в ясных, широко открытых глазах хозяйки, г. де Керьян стал рассказывать:

— Ну хорошо; слушайте же: я родом из местности, где больше верят легендам, чем истории; у нас по ночам на большой дороге бродят и строят козни домовые, а в туманах по берегам рек пляшут феи. Само собой разумеется, сударыня, что я очень дорожу своим замком Керьяна и окружающими его скалами, но мне также дороги мои упрямые и набожные вассалы, а особенно, пожалуй, старая Ивоэль, самая болтливая старуха, которую я когда-либо встречал. Но больше всего я люблю этих домовых, которых никогда не видел, и фей, которых никак не поймать. Учителя познакомили меня с Римом и Грецией, разъяснили мне храбрость Цезаря и мудрость Перикла; но я-то больше помню о Меркурии и Палладе. И если я еще кое-что понимаю по-гречески и латински, то не потому, что читал Плутарха и Тита Ливия, а потому, что часто с наслаждением перечитывал Гомера и Вергилия.

Вот почему, сударыня, веря легендам больше, чем историческим данным, я с такой радостью очутился в Сериго, которое в древности называлось Ситерой, вот почему я с такой охотой стремлюсь в Кандию, на Крит: мне кажется, что я, как задумчивый Улисс, направляюсь, в погоне за неуловимым призраком, с острова Венеры на остров Миноса. Здесь я постараюсь разглядеть, не остался ли у какого-нибудь источника хоть отблеск белокурой богини. Там я попытаюсь отыскать лабиринт древних. И, воображая себя то богом, то героем, я поочередно буду Вулканом, Юпитером или Минотавром, Тезеем и, стараясь жить жизнью тех, которые никогда не существовали, стану упиваться этим очаровательным вымыслом.

— Тех, которые никогда не существовали, — повторила г-жа де Шамбранн, — почем знать? Разве во время ваших путешествий вам не приходилось видеть невероятные вещи или встречаться с потрясающими явлениями?

— Увы, — вздохнул г. де Керьян, — все это очень далеко от приключений Энея или Одиссея… Впрочем, за исключением последнего случая, — вдруг перебил он самого себя, — да и то я не могу решить, ужинаем ли мы у Калипсо или Дидоны.

Г-жа де Шамбранн улыбнулась, решив, по-видимому, быть снисходительной.

— Как, милостивый государь, — заговорила она снова, — неужели это возможно, чтобы, совершив столько морских путешествий, вы не сумели рассказать нам, какую прическу носят сирены? Или какие песни наигрывают тритоны на своих раковинах? Право, вы заслуживаете, чтобы я оказалась по отношению к вам Цирцеей. Нет, скажите правду: неужели вы никогда не видели этих знаменитых существ?

— Как же, сударыня, видел: во сне. В моих кошмарах меня преследовал толстый, красный тритон, парик был одет на нем шиворот-навыворот, и я слышал, как он всю ночь рычит сквозь свою медную раковину ругательства: «болван, болван». Милостивая государыня, эта амфибия — отвратительный черный дрозд.

— Ради богов, не кощунствуйте, — сказала г-жа де Шамбранн, смеясь, — гнев Нептуна и так уже преследует вас… А вы, милостивый государь, какого вы мнения о сиренах?

— Я никогда их не видел, — ответил очень серьезно г. Габаре; — но ведь море полно таинственности. Часто случается, что поймаешь в сети какую-нибудь чудовищную рыбу неизвестной породы. Я даже убежден, что существуют и такие, которых никогда не удастся поймать, потому что они, вероятно, только ползают по самому дну океана (хотя ползать и неправильное выражение, но мы — неучи — не знаем другого), не имея возможности подняться, вроде того, как мы тащимся по земле.

— Совершенно верно! — воскликнул г. де Керьян. — Ведь надо же сознаться, сударыня: для птиц и для философов земля только дно неба, по которому грузно тащатся люди под недоступным для них лазурным океаном, по которому, подобно волнам, проносятся тучи и облака.

А что касается сирен, то я, со своей стороны, люблю принимать морские водоросли за распущенные волосы сирен, а переливы гибких волн — за движения обнаженных торсов. Впрочем, сударыня, если бы, паче чаяния, правда, что сирены на самом деле что иное, чем игра ветра взъерошенными водорослями, то убедиться в этом легче всего именно здесь.

Взгляните на эти три островка: вы называете их Галли — мы переводим — Петухи. Мореходы окрестили их, неизвестно почему, названием «Маленькие рты». Но в древности у них было другое название: «Сирены». И я могу объяснить, почему.

Все слушали с напряженным вниманием и одновременно взглянули в окно.

Между темными обелисками кипарисов ночь спустилась на успокоившееся море, по которому все еще кое-где пенились барашки. Сквозь туман еле можно было разглядеть очертания трех скалистых островков; видна была только пена, в которую превращались волны, разбиваясь об утесы.

На столе, в канделябрах, между расставленными ромбом блюдами второй перемены, горели восковые свечи, и морской вид, на который все смотрели, казался еще синее от красной рамы огней. Лакеи тоже старались рассмотреть неясные очертания островов.

Г. де Керьян заговорил снова:

— Меня прельстила задача — сознаюсь, очень детская — восстановить на карте маршрут героев. По описаниям мне удалось проследить, сколько вымысла крылось в географии, и я убедился, что, если приключения ложны или прикрашены, то места действия их безусловно верны и точны.

Господа, это как раз то место, где, по крылатым словам Гомера, коварный Улисс услышал пение сирен.

— Довольно курьезно, — заметил г. де Когулен, — что мой корабль «Сирена», как бы нарочно, забрался в эту местность, чтобы ранить свою стоящую на носу фигуру, изображавшую гомеровскую певицу…

— Это, вероятно, единственная, которую можно увидеть в наше время, — заявил г. де Шамбранн, пожимая плечами. — Сирены только и бывают, что деревянные на носах кораблей, да нарисованные. Насколько я знаю, три знаменитых рода во Франции имеют в своих гербах — и на своих монетах — изображения сирен, вдвоем, или поодиночке, серебряного или телесного цвета. Но в геральдике чаще употребляются изображения женщин-дельфинов, для поддержки герба; так то…

— Фи, мой друг, — перебила его г-жа де Шамбранн, — сухая наука рядом с мифологией!

Г. де Шамбранн снова пожал плечами и сказал другим тоном:

— Простите меня за то, что я на минуту перебью этот интересный разговор, но, в сущности, в необходимости извиниться виноват немного г. де Когулен.

Он указал на лежавшую на главном блюде громадную рыбу и продолжал:

— Вот, милостивый государь, великолепнейший экземпляр морской свиньи, или я ничего в рыбах не понимаю. Но не обвиняйте меня в незнакомстве с новыми обычаями из-за того, что голова ее не подана на отдельном блюде и не поставлена на почетном месте. Благодарение Создателю, я еще не совсем отстал от моды в этом отношении; но последнее время улов был не совсем удачен из-за ужасной погоды, и рыба, которую вы видите, была недавно выброшена прибоем на берег. Хотя она была без головы, но трепетала еще. Ввиду ее свежести и редкости, мы — я и мой повар — решились подать ее вам в таком виде.

— Это не морская свинья, — сказал г. Габаре.

— Что же это такое? — спросил г. де Шамбранн с кислой улыбкой.

— Это какая-то разновидность морской свиньи.

— Ах, Габаре! Сами вы морская свинья, — захохотал г. де Когулен, который храбро осушал бокал за бокалом. — Вы, право, слишком хитры для людоеда. Налейте мне, пожалуйста, еще бургундского.

Ему подали его стакан из муранского хрусталя, покрасневший от вина. Он осушил его до дна одним глотком и возвратил лакею.

Г-жа де Шамбранн проявляла признаки нетерпения. Она, не отрываясь, смотрела на море, темневшее с минуту на минуту все сильнее.

— Как далеко мы отвлеклись от сирен, — вздохнула она, обращаясь к г. де Керьян.

— Как, сударыня? Разве этот сюжет так близок вашему сердцу? Вот не надеялся, что встречу здесь людей, увлекающихся теми же мечтами, что и я…

— О нет, милостивый государь, не теми же, а гораздо худшими: потому что вы верите в сирен, как в символы, а я — я верю, что они существуют на самом деле, с развевающимися волосами, с очаровательным пением, чешуйчатые…

— Дай Бог, чтобы это было не так, сударыня! Ведь эти три сказочные сестрицы беспощадно уничтожали матросов и, если бы они существовали на самом деле, то это были бы свирепые чудовища, которых пришлось бы безжалостно уничтожить.

— Три сестры… Да, по Гомеру, их было всего три: Лигия, Левкодия, Партенопа…

— Совершенно верно, — отвечал г. де Керьян, немного удивленный такою осведомленностью, — но легенда сама позаботилась о том, чтобы не оставить их в живых. Рассказывают, что, услышав пение Орфея, они с досады превратились в утесы — в эти Галли, которые совершенно исчезли во мраке ночи.

— Их было всего три… — продолжала г-жа де Шамбранн, — но ведь были и речные сирены (так утверждают поэты). Они живут в гротах, на Рейне.

— Немного шампанского… — попросил г. де Когулен. — Эта рыба изумительно вкусна… Как, Габаре? Она вам не нравится? Или вам нездоровится?

Действительно, Габаре потерял свой цветущий вид. Бронзовый загар его лица как бы позеленел.

— Однако, что с вами, милостивый государь? — спросила его г-жа де Шамбранн.

Но кровь снова прилила к щекам сурового капитана и он ответил с улыбкой:

— Благодарю вас. Ничего. Уже прошло.

— Ну, кушайте же. Разве эта разновидность морской свиньи вам не по вкусу? — обратился к нему г. де Шамбранн. — Хотите прибавить для вкуса каких-нибудь пряностей? Чуточку укропу? Или немножко корицы?

— Благодарю вас, нет, спасибо, милостивый государь… По правде сказать, я уже сыт… Глоток сладкой водки, пожалуйста…

— Вы ужасно рафинированы для людоеда, — сказал г. де Когулен, громко захохотав. — Мне попрошу бургундского.

Дичь, поданную на третье, расставили правильным кругом. Приятный аромат защекотал обоняние присутствующих.

— Зеленые трюфеля, — восхищался г. де Когулен. — Боже мой, неужели мы все еще не выезжали из Версаля?

— Увы, — вздохнул г. де Шамбранн. — Все-таки и у Версаля есть свои хорошие стороны. Бывают дни… когда… знаете ли… — Он нервным движением вытер глаза. — Когулен, расскажите, о чем говорят при дворе. В конце концов, это все-таки меня интересует.

И вот, в то время как они с легким и приятным возбуждением, вполне понятным в конце тонкого ужина, заговорили о приемах и собраниях у короля, оба романтика, со своей стороны, возобновили разговор на мифологические темы. Г. Габаре захотел принять в нем участие. Под влиянием выпитой сладкой водки с него сошел искусственный лоск, он потерял способность сдерживаться и вступил в разговор грубо и бесстыдно, решив, что настало время быть легкомысленным.

— Не расскажете ли вы, сударыня, подруга сирен, — начал он, — не расскажете ли вы мне, как они любят? Выходят ли они замуж за людей, или за рыб? Потому что, в конце-то концов, я держусь того мнения, что они плохо и неудачно оканчиваются и, пожалуй, они вообще не способны приносить жертвы Купидону, за неимением храма, если можно так выразиться. А если ваши наяды пошаливают с китами, то эти плутовки, вы можете думать, как вам угодно, сударыня, черт меня побери.

— Успокойтесь, Габаре, — перебил его г. де Керьян, причем, произнося эти слова, изо всех сил ударил его под столом ногой. — Сирены, милый друг, бессмертны, и поэтому мало думают о потомстве. Может быть, у них и бывают романы с тритонами, но, право, трудно сообразить, до чего у них может дойти дело. Кроме того, они любят друг друга братской любовью; поэты утверждают, что они никогда не расстаются и что ни одна сирена не может увидеть другую без того, чтобы не приласкать ее; в операх они всегда поют какое-нибудь трио, а художники всегда изображают их вместе, как трех граций, только морских.

— Стакан лесбосского, — попросил г. де Когулен у ближайшего лакея.

— А мне — кипрского, — сказал барон, щеки которого пылали, — за здоровье госпожи де Монтеспан!

Они чокнулись и выпили.

Фрукты заняли место дичи, и вазы, наполненные свежими фруктами, чередуясь с чашами с вареными фруктами, разместились по столу четырехугольником. Г-жа де Шамбранн была довольно добродетельна и не любила двусмысленных разговоров. Она заметила, что разговор принимал все более легкомысленное направление; г. Габаре становился грубо циничным, г, де Когулен уснащал свою речь тонкими двусмысленностями. Поэтому она поторопила подачу десерта. После этого все перешли в зал. Г-жа де Шамбранн сама, своими прекрасными руками, разлила всем по бокалу душистого напитка, составленного из белого вина и сока неспелых красных апельсин, и сочла за благо оставить мужчин веселиться на свободе. Она незаметно удалилась.

Убранство этой комнаты ничем не напоминало седой старины. В ней стояла современная мебель, а окна были закрыты большими желтыми занавесями с ламбрекенами наверху. Г. де Керьян раздвинул занавеси, но не успел он как следует разглядеть голубой пейзаж и золотые кормовые башни кораблей, превратившихся в лунном свете в серебряные замки, как г. де Шамбранн, дыша ему прямо в ухо и распространяя вокруг себя аромат душистого напитка, сказал ему дрожащим от слез голосом:

— Нет, милостивый государь, не открывайте, пожалуйста. Дайте мне возможность вообразить, что я в Версале. Смотрите, вот так, если прищурить глаза, можно представить себе, что находишься в будуаре государыни, обитом материей шафранового цвета; боскет из лавровых деревьев здесь налево… а сзади, за занавесью, прислушайтесь, господа, прислушайтесь внимательно, разве вы не слышите, как журчит вода в маленьком восьмиугольном фонтане…

— А море, милостивый государь, — сказал г. де Керьян в смущении. — А великие воды Господни?..

— Ах, — ответил хозяин сквозь слезы. — Комната швейцарцев ужаснее моря: там я потерпел кораблекрушение моей жизни; она и прекраснее, потому что она далека отсюда…

— Да, да, — прошептал г. де Когулен. — Изгнание… Ужасно печально, невыносимо…

— Да, да, черт побери, — пробормотал г. Габаре сквозь зубы, — невыносимо много кипрского вина…

И без всяких церемоний он закурил свою черную, вонючую трубку.

Снова принялись за питье; г. де Шамбранн приказал принести еще один кувшин душистой смеси. Потом он стал просить г. де Когулена и г. де Керьяна рассказать ему еще какую-нибудь сплетню или приключение из придворной жизни. Они посвятили его в подробности последних скандалов; а он, полузакрыв глаза, слушал их с блаженным видом, вставляя изредка односложные замечания; и по временам, в зависимости от того, напоминала ли ему какая-нибудь остроумная шутка былое, или наводила мысль на настоящее, улыбка скользила по его устам, или слеза туманила взор.

А Габаре, которому надоело слушать, как оба капитана болтали, как трещотки, стал мерно покачивать головой и мирно захрапел.

В разговорах одних и сне другого прошло немало времени, как вдруг г. де Керьян заметил, что сквозь занавеси струится блеклый холодный свет, и на них стали намечаться силуэты оконных переплетов. Свет восковых свечей стал меркнуть.

— Смирно… господа — вот заря!

Он встряхнул Габаре, который, положив ноги на кресло и обливаясь холодным потом, рычал во сне.

В комнате было жарко и душно. Все они чувствовали ту неловкость в движениях, которую испытывают после бессонных ночей, проведенных в кутеже.

Г. де Шамбранн позвонил в колокольчик — никто не явился. Уставшая прислуга валялась на скамьях прихожей. Пришлось растолкать их. Хозяин приказал приготовить шлюпку. Затем г. де Шамбранн и его гости, одев широкие плащи, вышли из дома.

Холодный ветер жалобно стонал в листве кипарисов. Порывы его были резки, колючи, полны прибрежного песка и хлестали по разгоряченным лицам, раздражая, как пощечина. Покрасневшие глаза слипались, утомленное тело дрожало под плащом.

Быстро дошли до берега.

За ночь море выбросило на берег свои жертвы. На песке лежали тела погибших, как вехи. Многие лежали вдали от воды; но некоторые тела, наполовину погруженные еще в воду, шевелились при всяком возвращении волны. И море, как жестокая кошка, играло ими, заставляя трупы повторять подергивания агонизирующих манекенов.

Вот лежит группа погибших пассажиров разбитого фрегата; несколько женщин, ребенок; одни голые, другие одетые в разорванные в клочья, мишурные, яркие костюмы — должно быть, гаеры. Все позеленевшие и распухшие, с застывшим на лицах выражением ужаса, злобы или страха; лица некоторых были искривлены такой ужасающей гримасой, что, казалось, живой человек не мог бы повторить этой гримасы, или, если бы это ему удалось, он умер бы от этого.

Г. де Когулен, который шел от трупа к трупу, узнал двух своих матросов и сказал:

— Не хватает еще двоих.

— Этих никогда не увидят больше: слишком поздно. Здесь часто случается, что море не выбрасывает трупы погибших. В прошлом году погибло три рыбака. Они утонули около островков, и больше их никто не видел. Право, можно было бы подумать…

— Господа, идите сюда, идите скорей, — позвал их г. де Керьян.

Он шел на несколько шагов впереди других, и видно было, как он размахивает руками, наклонившись над какой-то неопределенной фигурой песочного цвета.

Они подошли к нему.

Фигура оказалась трупом голой женщины, или вернее, верхней половиной туловища, изуродованного самым ужасным образом.

Воцарилось молчание. Г. де Керьян перекрестился.

Было от чего прийти в смятение. Это было странное существо. Ее маленькое лицо было окружено удивительно спутанными, переплетенными водорослями волосами бурого цвета, грубыми, как грива. Оно оживлялось маленькими, круглыми, все еще блестящими, желтыми глазами, которые при жизни, наверное, горели нестерпимым блеском. Под широкими ноздрями, точно созданными, чтобы втягивать воздух с громадной силой, в широко раскрытом большом рту видны были крепкие челюсти с рядом тесно посаженных зубов, причем клыки выдавались, как у хищного животного, и вонзались в нижнюю губу. Плоские щеки и покатый подбородок. Ни одной морщинки; по лбу и углам рта, без намека на складочку, можно было судить, что эта женщина никогда ни о чем не думала и не улыбалась. По ее гладкому лицу нельзя было определить ее возраста, а безмятежность выражения напоминала безразличие животных.

А все-таки это было человеческое существо. Нервный торс, изящный изгиб талии, красота небольших грудей доказывали это и невольно заставляли вспоминать о теле спартанских девушек, посвящавших так много времени физическим упражнениям. Отрезанные ноги, несомненно, бегали, прыгали, скакали. Представлялось, что они были стройны, мускулисты и быстры. Руки подтверждали предположение об атлетке. Они обросли густым, жестким пушком.

Но все же больше всего поражало, кроме клыков, то, что пальцы были связаны меж собой перепонками, кончавшимися у самых ногтей; ногти были длинны и тверды, как когти.

Тело было сплошь покрыто темным загаром.

Г. де Когулен заговорил первый:

— Это дикарка!

— Скорее, — возразил г. де Шамбранн, — это какое-нибудь экстраординарное существо, которое везли с собой на фрегате гаеры, чтобы показывать с подмостков на ярмарках. Я видел такие же руки в Жиль-ле-Ке у аптекаря в банке. Он говорил, что это врожденный недостаток.

— Нет, — сказал г. де Керьян. — Этих волос никогда не касалась гребенка и никогда их не заплетали в косы эти лебяжьи лапки. Я готов поклясться, что это тело никогда не было прикрыто рубашкой и что ни одно покрывало не касалось этих плеч, удивительно прекрасных для такой бродяжки: в противном случае, тело было бы белее рук и лица.

— Надо, значит, предположить, что эти фокусники, — настаивал на своем г. де Шамбранн, — были очень недалекими людьми, если так мало заботились о том, что им сулило такие барыши.

— А знаете, — сказал г. Габаре, — эта искалеченная женщина громадного роста. Если поставить ее на ноги, то это будет настоящая великанша.

— Если у нее когда-нибудь были ноги, — пробормотал г. де Керьян.

— Честное слово, — продолжал тот, — ее нога не должна быть тоньше той рыбы, из породы морских свиней, которой вы нас вчера угощали… если их приставить…

Он вдруг умолк. По-видимому, пришедшая ему в голову мысль оказалась слишком дикой, или его смутило выражение лиц трех остальных…

Они молча переглянулись.

— Ну, баста, довольно! — сказал г. де Шамбранн.

— К черту! — добавил г. де Когулен.

Г. де Керьян промычал что-то неразборчивое.

— А все-таки, все-таки, — настойчиво сказал г. Габаре, — эта рыбина очень и очень попахивала человечьим мясом.

Солнце поднималось все выше и выше.

Пока г. де Шамбранн распоряжался уборкой и похоронами погибших, корабли, вытянувшись в одну линию, удалялись. Сначала за горизонтом скрылись очертания корпусов, потом паруса, за парусами вся оснастка, и, наконец, они совершенно исчезли. Сирена, Принцесса и Граф шли друг за другом, и окровавленная статуя, сквозь окраску которой видны были местами волокна дерева, влекла их к неизбежной участи — поражению.

Командиры мирно дремали, каждый на своем корабле.

Вдумавшись в бессвязную, по-видимому, цепь событий, которые, может быть, были соединены в одно целое каким-нибудь тайным узлом, они долго не могли отделаться от какого-то неловкого чувства и навсегда сохранили в памяти воспоминание об этом дне. Г. де Керьян и г. Габаре могли бы рассказать это приключение со всеми мельчайшими деталями своим внучатам, но находили его не имеющим значения и неинтересным. А если г. де Когулен, спустя два месяца, совершенно позабыл об этом случае, то произошло это потому, что брошенное с какой-то фелуки ядро лишило его памяти вместе с головой.