Гигиея считалась дочерью Асклепия. В греческой мифологии этой богине была отведена особая роль: она следила за чистотой. Именно ей, надо полагать, принадлежала замечательная идея — мыть руки перед едой.

— Клянусь, — говорил молодой врач, — в какой бы дом я ни вошёл, я войду туда для пользы больного. Я буду далёк от всего неправедного и пагубного, я не вручу никому ядовитого средства… И что бы я ни увидел в жизни людей из того, что не следует разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной…

Сильное землетрясение разрушило Кос в 554 году нашей эры. Храм и окружавшая его священная роща исчезли с лица земли. Лишь спустя много лет были найдены книги асклепиадов. В одной из них приведена и эта клятва; согласно преданию, она была записана под диктовку самого Гиппократа пером из заострённой тростинки.

Клятва асклепиадов дожила до наших дней. До сих пор её произносят — в несколько изменённом виде — врачи, оканчивающие медицинский институт.

Многое заставляет нас вспомнить о том, что наша наука происходит из Древней Греции. Об этом напоминают названия самых обыкновенных и всем известных предметов медицинского обихода, например, «клизма» или «термометр». Ведь они заимствованы из греческого языка.

Из Греции пришло к нам слово «хирургия». В точном переводе оно означает «рукоделие».

Слово «терапия» тоже греческое. Переводится так: «уход за больными».

«Педиатрия» буквально значит «лечение детей», а «психиатрия»— «врачевание души».

Слово «дизентерия» — греческое; впервые оно встречается в трудах Гиппократа. Античное, древнегреческое происхождение имеют и другие названия болезней: бронхит, гастрит, пневмония, тиф, ревматизм, подагра, дифтерия. Вообще добрую половину всех медицинских терминов составляют слова, взятые из греческого языка.

Греки подумали и о том, как предупреждать болезни: вспомните слово «профилактика». А как звали богиню, от имени которой происходит наше слово «гигиена», вы уже знаете.

Между прочим, Гиппократ, как утверждают, ввёл в науку термин «эпилепсия».

С эпилепсией связано много преданий. Пожалуй, ни одна болезнь не внушала людям такого суеверного страха, как эта. Её называли «священным недугом». Считалось, что в больного вселяется бес.

Ни с того ни с сего человек, казавшийся до этой минуты вполне здоровым, падает, точно поражённый громом. Тело его корёжит судорога. Лицо синеет. Зубы стиснуты, и на губах пузырится пена, окрашенная кровью. Это оттого, что больной в припадке нечаянно прикусил себе язык. Он может даже сильно расшибиться при падении. Боли он не чувствует. Он без сознания.

Всё это длится несколько минут. Затем судороги проходят. Больной погружается в глубокий сон. А проснувшись, ничего не помнит.

Внимательно наблюдая за больными, великий врач древности понял, что в этом странном недуге, казавшемся порождением чьих-то злых и таинственных чар, на самом деле

нет ничего сверхъестественного. Эпилепсия — заболевание мозга, то есть в конечном счёте такая же болезнь организма, как и все другие. А отсюда недалеко было до мысли, что эпилепсию можно лечить.

В этом и заключалась одна из самых главных заслуг Гиппократа. Он пришёл к убеждению, что болезни имеют телесную, естественную природу. Болезни вызываются вполне определёнными причинами. Их можно изучать; их можно понять. Ворожбе и заклинаниям Гиппократ противопоставил здравый смысл, пытливый ум, наблюдение и опыт.

Глава 25

ПОВЕСТЬ О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ

«Се убо в Руссийстей земле град, нарицаемый Муром». — «Есть в Русской земле город под названием Муром…»

Так начинается эта повесть.

А дальше в ней рассказано, как в город прилетел крылатый змей. Он стоял в багровых тучах над городом, грозя гибелью всем и каждому. С мечом в руках навстречу змею вышел муромский князь Пётр. Он срубил змею голову. Хлынула кровь и обрызгала Петра с головы до ног. От этой зловонной, липкой и ядовитой крови он заболел.

«Слышав же, яко мнози суть врачеве в пределах Рязаньския земли, и повеле себе тамо вести, не бе бо сам мощен на кони седети…» — «И узнав, что в Рязанской земле есть много врачей, приказал везти себя туда, ибо не в силах был сидеть на коне…»

В Рязанской земле с князем произошло вот что. Кто-то из молодых дружинников заехал в сельцо Ласково. Там в просторной и чистой избе сидела за ткацким станком девушка и ткала полотно.

Я, — сказал воин, — от князя муромского, Петра. Он тяжко болен. Всё тело его покрыто язвами. Он убил змея и запачкался его кровью. Говорят, у вас здесь много искусных целителей. Скажи, где нам их разыскать.

Она посмотрела на него и сказала:

— Князя твоего можно было бы вылечить, да не знаю, захочет ли кто взяться за это.

— Захочет? — вскричал дружинник. — Да знаешь ли ты, кто таков наш князь? Он озолотит того, кто подаст ему исцеление. Говори скорей, где живёт этот врач.

Девушка улыбнулась.

— Приведи князя, — промолвила она. — Если он будет мягкосерд и смирен в ответах, то будет здоров.

Пётр, узнав об этом, сказал:

— Везите меня к девице.

И вот повозка с князем подъехала к деревенской избе. Князь выслал отрока, велел спросить: кто же будет его лечить?

Девушка опустила глаза и ответила:

— Лечить буду я. Меня зовут Феврония. Но передайте князю: золота мне не надо, а только если он не возьмёт меня в супруги, то незачем мне и врачевать его.

Тогда Пётр, которого автор этой повести называет благоверным и достохвальным, подумал: «Как же это я, князь, женюсь на простой крестьянке? Быть того не может». Вслух же сказал:

— Ладно, пускай лечит. Коли вылечит — возьму её в жёны.

Феврония вынесла слугам князя горшочек с мазью. Велела помазать все язвы и струпья, но один струп оставить.

Князя под руки повели в баню.

Через несколько дней он поправился. На теле его остался один-единственный струп. Князь чувствовал себя здоровым и послал девушке богатые подарки. Феврония отказалась от них. Князь уехал.

Но струп его не зажил. Мало-помалу от него пошли по телу другие струпья, открылись язвы, Пётр опять расхворался и вынужден был скрепя сердце снова ехать к Февронии.

Но Феврония была необидчива. Она снова ответила послам:

— Аще будет ми супружник, да будет уврачеван.

Благоверный Пётр дал ей твёрдое обещание. И Она исцелила его навсегда, и стали они мужем и женою.

Я пересказал вам, как умел, небольшой отрывок из древнерусской повести о Петре и Февронии. Она сочинена, как предполагают, в XV веке. Кстати, князь, по имени Пётр, действительно правил в Муроме лет за сто до того, как была написана эта повесть.

А Феврония? Существовала ли она на самом деле? Неизвестно. Но в трогательном и лукавом рассказе об излечении больного от тяжёлого кожного заболевания, без сомнения, отразилась живая действительность. На почерневших от времени рукописных страницах оживает образ древнерусского врача. Замечательно, что этот врач — женщина.

В повести этой, между прочим, есть любопытная подробность. Там в одном месте говорится, что у ног Февронии прыгал заяц. В старину ручные животные и птицы часто сопровождали врачей: этот обычай существовал во многих странах. Недаром древний символ медицины — змея, обвившаяся вокруг жезла. Другая, более поздняя эмблема, — змея над чашей. Животные символизировали достоинства врача — его мудрость, учёность и проницательность.

Глава 26

ПАРАЦЕЛЬС ИЗ РОДА БОМБАСТОВ

«Врач обязан быть праведным человеком. Он не смеет быть лицемером, старой бабой, корыстолюбцем, лжецом… Величайшая основа лекарства — любовь».

Человек, написавший эти слова, жил в начале XVI столетия, в знаменательное время. Всего за год до его рождения была открыта Америка. Он был ребёнком, когда флотилия Васко да Гамы проплыла вокруг Африки. А когда ему исполнилось тридцать лет, было завершено первое в мире кругосветное путешествие Магеллана.

В одно время с ним жили замечательные учёные — Николай Коперник, который учил, что Земля вращается вокруг Солнца, и Андрей Везалий, автор первого учебника анатомии, который назывался так: «Мастерская человеческого тела».

Человек этот происходил из захудалого рыцарского рода Бомбастов и от своих предков унаследовал воинственный и необыкновенно гордый нрав. Звали его Теофраст Гогенгейм. Но сам он придумал себе другое имя. Он назвал себя Парацельс, что значит «Житель высот», потому что он был швейцарцем и потому, что считал себя вознёсшимся выше всех своих современников. Кроме того, это имя напоминало о знаменитом древнеримском враче Цельсе, которому Гогенгейм хотел себя противопоставить.

Подобно многим великим людям того времени, Гогенгейм не был человеком одной профессии. Его интересовало всё: медицина и философия, тайны земных недр и движение светил. Он занимался чуть ли не всеми науками, но было бы ошибкой думать, что в эпоху Возрождения, когда жил Гогенгейм, мысль учёных только пробуждалась после многовекового сна. Нет, уже давно в Европе возникли университеты и библиотеки, и средние века оставили человечеству многопудовое наследство — книги древних авторов, переписанные от руки монахами в монастырях, и труды средневековых учёных, сотни лет ломавших голову над загадками неба и земли.

Средние века оставили в наследство алхимию.

Придётся немного отвлечься, чтобы рассказать вам об этой странной науке.

Собственно говоря, алхимия зародилась ещё в древности— по преданию, ею увлекалась царица Клеопатра. Алхимией занимались ремесленники-ювелиры, мечтавшие

найти способ превращать обыкновенные дешёвые сплавы в «царя металлов» — золото. И вот эта несбыточная мечта стала чем-то вроде путеводной звезды для удивительной полуфантастической науки, просуществовавшей целых десять веков.

Десять веков подряд алхимики, похожие больше на чародеев, чем на учёных, окружённые диковинной утварью, бормоча заклятья и призывая на помощь планеты, ставили бесконечные опыты. Алхимики искали «камень мудрецов». Это было таинственное вещество — не то порошок, не то жидкость, — которое надо было добавить к расплавленному олову или ртути, и тогда они превратятся в чистое золото.

То там, то здесь возникала молва о том, что волшебный камень наконец-то найден. Короли и владетельные князья, без конца воевавшие друг с другом и нуждавшиеся в деньгах, жадно ловили эти слухи, и то и дело при дворе какого-нибудь феодального властителя появлялся загадочный человек в долгополом одеянии, с серебряной бородой и демонстрировал перед восхищёнными зрителями «трансмутацию»— превращение металлов в золото.

Вот рецепт приготовления золота, взятый из книги XIII века:

«Возьми кусочек золота величиною с боб. Брось его на тысячу унций ртути — последняя превратится в красный порошок. Прибавь унцию этого порошка к тысяче унций ртути, и она также превратится в красный порошок. Если из этого порошка взять одну унцию и снова бросить на тысячу унций ртути — всё превратится в медикамент. Брось унцию этого медикамента на новую тысячу унций ртути, и она также превратится в медикамент. Брось унцию этого нового медикамента ещё на тысячу унций ртути — и она вся превратится в золото, которое лучше природного».

Быть может, вы заметили, что в этом замысловатом рецепте отсутствует самое главное — пресловутый камень, при помощи которого из ртути получается золото. Автор книги предпочёл не раскрывать тайну. Оно и понятно. Ведь он сам не знал, где взять этот камень.

Алхимик Рамон Лулл, из книги которого мы заимствовали приведённый рецепт, поступил на службу к английскому королю, обещав ему наполнить даровым золотом опустевшую государственную казну. Когда же выяснилось, что он не в силах это сделать, король заточил алхимика в темницу. Тем не менее легенда утверждает, что Лулл приготовил в тюрьме тысячу унций золота, и эти деньги будто бы пошли на организацию крестового похода против турок.

Мечта средневековых учёных не осуществилась. И всё же тысячелетняя погоня за волшебным, никак не дававшимся в руки «медикаментом» не была напрасной. Мимоходом алхимики совершили немало настоящих открытий. Они создали химическую посуду, научились приготовлять многие вещества, открыли новые элементы, изобрели порох, фарфор. В конце концов они превратили свою причудливую «науку» в подлинную науку — химию. Это произошло в XVII веке, приблизительно через сто лет после смерти Теофраста Гогенгейма.

Гогенгейм верил в трансмутацию. Так же как он верил во многое другое, что теперь кажется нам чепухой и выдумкой, — в приметы и заклинания, в нечистую силу и в то, что судьба человека написана на небесах. Ведь он во многом был ещё средневековым человеком. Но он был врач. И от алхимии он ждал не богатства, не золота, а помощи страждущим. Однажды он сказал: «Цель алхимии — не добывание золота, а приготовление лекарств».

С помощью легендарного философского камня Гогенгейм надеялся добыть панацею — некое тайное лекарство, помогающее от всех болезней.

В те времена в ходу были пышные, загадочно-иносказательные наименования веществ. Чудесная панацея именовалась «Красным Львом». Были у неё и другие названия: медикамент, тинктура, Великий Магистерий.

Конечно, и панацея была такой же недостижимой мечтой, как многие другие фантазии средневековья: создание вечного двигателя, искусственного человека в колбе или эликсира вечной молодости. И однако, мы чтим память Парацельса.

Ведь именно от него ведёт своё начало современная фармакология — наука о лекарственных веществах.

Среди многих любопытных изречений Парацельса есть такое: «Весь мир — аптека, и Всевышний — верховный фармацевт». Ни один учёный до него не увидел таких возможностей извлекать полезные вещества из окружающей нас природы. Ни один медик не создал так много новых лекарств.

Раньше врачи признавали только настои и отвары из растений. Эти отвары Парацельс презрительно называл «супной приправой». Он предложил лечить больных солями металлов, приготовленными химическим путём — в лаборатории. Многими из них мы пользуемся до сих пор.

Короче говоря, он первым по-настоящему понял, какое значение имеет для врача химия. Организм человека — это тоже своего рода лаборатория. Химические реакции происходят внутри нас. От их нарушения возникают болезни. Парацельс пришёл к выводу, что древние греки заблуждались. Учение о четырёх соках организма — ошибка.

И когда он это понял, тo решил заявить об этом во всеуслышание. Что из этого вышло, вы узнаете в следующей главе.

Глава 27

«ПРИМИТЕ БЛАГОСКЛОННО ПОПЫТКУ НАШУ ОБНОВИТЬ МЕДИЦИНУ»

В праздник Иванова дня 24 июня 1527 года Гогенгейм вышел на базарную площадь в швейцарском городе Базеле. Ученики несли за ним несколько толстых медицинских книг в переплётах из телячьей кожи.

Произошло скандальное событие. На глазах у всего народа, посреди площади, Гогенгейм сжёг книги древних авторов.

Этим он хотел показать, что порывает с обветшалой университетской наукой, с заплесневелой мудростью прошлого.

На дверях университета появилось объявление. Оно было длинным и витиеватым, как принято было говорить и писать в те времена, и начиналось так:

«Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, доктор и профессор, приветствует медицинских студентов!

Поелику медицина, яко дар божий, необходима людям превыше всех наук, то решили мы вернуть ей истинное её лицо… Хотим очистить её от тяжких заблуждений, но не по завету древних, не сказкам ихним следуя, а тому лишь, что мы из самой природы вещей почерпнули, собственным размышлением постигли и долгим опытом проверили… Итак, если кого прельщают тайны врачебного искусства, кто горит желанием в искусстве этом преуспеть, то пусть приходит к нам. Примите благосклонно сию попытку нашу обновить медицину».

Дальше говорилось, что лекции по терапии и хирургии будут читаться ежедневно, по два часа, по новым учебникам, которые написал сам Гогенгейм.

И лекции начались.

По обычаю, средневековый профессор поднимался на кафедру, облачённый в мантию. Пальцы его были унизаны перстнями, в руках он держал жезл. Изъяснялся только по-латыни.

А Парацельс явился в аудиторию в грязном балахоне, на котором виднелись пятна кислот. Это значило, что он проводит время не над пыльными фолиантами, а в лаборатории, где своими руками приготовляет лекарства для больных. С вызывающей самоуверенностью «князь медицины», как он скромно себя именовал, принялся излагать с кафедры своё учение, и притом не на учёной латыни, а па обыкновенном, всем понятном немецком языке.

Низкорослый, тщедушный на вид профессор был опоясан огромным мечом. Этот меч, с которым он не расставался, можно видеть на портретах Гогенгейма, дошедших до нас. Чего только о нём не рассказывали! Ходили слухи, что

в его рукоятке доктор прячет какое-то снадобье. Утверждали, что в мече скрывается нечистая сила.

Но всё это было бы ещё ничего. Хуже было то, что Гогенгейм нанёс смертельное оскорбление своим коллегам — университетским профессорам. Он объявил их невеждами. Городских врачей и аптекарей он обвинил в том, что они обманывают больных.

Вот когда поднялся настоящий шум!

В городе появился стихотворный пасквиль — подмётное письмо, в котором Парацельса называли «зловредным Какофрастом» и слугой дьявола. Возникло обвинение в ереси; вмешались власти. Реформатору науки грозили судом. И кончилось тем, что зимней ночью «князь медицины» тайком ускакал из города.

Вся остальная жизнь Теофраста Гогенгейма прошла в почти непрерывных скитаниях. Это была короткая и на редкость несчастливая жизнь, и можно лишь удивляться, как он успел сделать так много. До нас дошло свыше 130 книг Парацельса. Среди них есть трактат под названием «Великое врачевание ран». Есть книги с загадочными и высокопарными заголовками: «Удивительное Чудо», «Превеликое Зерно». Немало есть среди них и алхимических сочинений, в которых замечательные научные идеи перемешаны со средневековой чертовщиной.

Свои произведения доктор диктовал ученикам. По свидетельству современника, он спал три часа в сутки, «не снимая сапог со шпорами», а потом вскакивал и с лихорадочной быстротой принимался диктовать. В возрасте сорока семи лет Парацельс вернулся на родину и умер в Зальцбурге на постоялом дворе. После него осталось два мешка с рукописями и медицинскими инструментами.

Говорят, в этих мешках было найдено золото. Это, конечно, сказка. При жизни Парацельса многие верили, что он владеет философским камнем, который он будто бы привёз из дальних странствий — не то из Палестины, не то из Московского государства. Вообще имя Парацельса окутано густым туманом легенд; чтобы их пересказать, понадобилась

бы ещё одна книга. Как и о докторе Фаусте, герое средневековой народной книги, о нём говорили, что он продал душу дьяволу, чтобы завладеть тайнами науки.

Глава 28 ЩИТ НАД ДВЕРЬЮ

Одна из таких легенд изложена в чешской рукописи XVI века. В ней кратко сообщается, что однажды к умирающему королю Фердинанду был вызван некий странствующий лекарь.

Что-то в этом роде, вероятно, происходило в действительности. Но что? Как и во всякой легенде, исторический факт смешался с вымыслом. Правда и фантастика, грёзы алхимии и первые успехи медицины причудливо сочетаются в этом полузабытом предании.

История, которую вы сейчас прочтёте, могла окончиться по-другому. И всё же главное в ней не выдумано. Это главное— образ врача, готового идти на смертельный риск ради спасения больного.

В конечном счёте это история о том, как врач выполняет свою задачу. Задачу, в которой слово исцелителя играет такую же великую роль, как и его дело.

…Рассказывают, что это случилось в Вене, в ночь полнолуния. У ворот замка остановились два всадника. Слуга слез с лошади и постучал в ворота.

Вышел латник, начал браниться, но, узнав, кто приехал, отправился за капитаном. Капитан замковой стражи был предупреждён. Он сам пошёл вперёд, дымя смоляным факелом; а следом звенели шпоры приезжего.

Миновали мощёный двор, где горели костры. У костров кучками сидела охрана. Прошли вторые ворота, поднялись

в башню. Долго шли гулкими переходами. Это был старинный замок-лабиринт, последний раз его перестраивали ещё при жизни Длиннобородого Карла, дедушки нынешнего короля.

Наконец добрались до внутренних покоев. Вожатый поднял руку, и стража развела алебарды.

В высокой, тускло освещённой зале толпились люди. Видимо, они уже давно стояли здесь. С тревогой и любопытством смотрели на высокие резные двери. Там над притолокой на золотом щите плясал красный лев, вывалив из развёрстой пасти длинный загнутый язык. Вокруг щита вилась на ленте древняя готическая надпись.

С двух сторон у дверей, задрав подбородки, застыла охрана. Посредине стоял усталый мажордом, опираясь на посох.

Вдруг говор стих, все головы повернулись назад. Вошёл закованный в сталь начальник стражи. За ним шагал приезжий. Это был коротконогий надменный человек в дорожных сапогах, опоясанный длинным мечом.

Он прошёл сквозь толпу и остановился у дверей опочивальни.

Глава 29

«ОСТАВЬТЕ ГАБСБУРГА ПОПАМ!»

— Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, доктор обеих медицин! — мрачно объявил мажордом и, пристукнув посохом, удалился.

Приезжий отвесил медленный поклон.

В спальне было жарко. Груды алых углей, как груды рубинов, переливались в камине. Сияли свечи. Справа и слева вдоль стен в тёмных одеждах стояли приближённые, и

лишь архиепископ, старик в малиновой рясе, с распятием на груди, сидел в кресле, сумрачно поглядывая на гостя.

Архиепископ был недоволен. С самого начала он был против того, чтобы приглашать Гогенгейма. О, конечно, приезжий был большой знаменитостью! Разбирался и в хирургии, и в искусстве лечить снадобьями. Так, по крайней мере, следовало понимать его странный титул. Но уж слишком подозрительные слухи ходили о нём.

Рассказывали, что он отрёкся от учения великих мужей древности, кощунственно сжёг их книги. Обуянный гордыней, превознёс себя, свой собственный жалкий разум. На что рассчитывал королевский совет, посылая за ним? На пресловутые тайные средства? А вдруг этот лекарь чернокнижник? Тайный еретик?

Брезгливо и не без тайного страха архиепископ протянул гостю для поцелуя сухую, трясущуюся руку.

К Гогенгейму подошёл государственный канцлер.

— Мы ждали вас три дня, — сказал он, понизив голос. — Не угодно ли?

И он указал на возвышение в глубине спальни.

Врач приблизился к ложу. Четыре золотых столбика поддерживали пышный балдахин. Гогенгейм велел раздвинуть занавески.

На подушках лежал король Фердинанд Габсбург. В груди у него свистело и клокотало. На лбу блестел пот. Король лежал неподвижно, глядя перед собой блестящими глазами. Полчаса назад он исповедался и причастился.

Вдруг голова его затряслась. Всё тело начало сотрясаться. Испуганные зрачки остановились на Гогенгейме.

— Сплюньте, государь, — сказал спокойно доктор.

Он подождал, когда успокоится приступ кашля. Поддерживая голову короля, быстро и ловко утёр ему воспалённые, шелушащиеся губы. На платке темнели красно-ржавые пятна.

Сзади раздался голос придворного медика:

— Осмелюсь высказать своё мнение… Когда жёлчь царит над кровью, то выходит через рот, нос и уши. Так учит нас мудрец Гиппократ.

— Так учите вы, — сказал Гогенгейм вполголоса и, бросив на медика колючий взгляд, приказал: — Пузырь со льдом на грудь его величеству!


В сопровождении канцлера доктор вышел в другую комнату.

— Когда началась болезнь?

— Тому шестой день, — ответил канцлер. — В субботу государь вернулся с соколиной охоты. Сегодня пятница.

— А как началось?

— С озноба. Потом поднялся жар.

Они стояли друг против друга. Низкорослый, коротконогий Гогенгейм едва доставал до плеча королевскому сановнику.

— Есть ли надежда? — спросил канцлер.

Доктор обеих медицин пожал плечами.

— Так, — сказал канцлер.

И оба умолкли.

Потом сановник спросил: согласен ли доктор приступить к лечению?

— Разумеется, — ответил Гогенгейм. — Но я обязан предупредить вашу милость.

— О чём?

— Никто не должен пытаться узнать, каким лекарством я буду пользовать короля.

«Тайные средства! — подумал канцлер. — А вдруг он и впрямь чародей?»

Вслух он сказал:

— Надеюсь, лекарство безопасно?

Гогенгейм сурово посмотрел на сановника.

— Мессир, — промолвил он, — я только человек. Моё искусство не всемогуще. Разумеется, всегда можно сослаться на то, что пациент умер от болезни, а не от лечения… Но не хочу вас обманывать. Есть только одно средство, которое может спасти короля. Это средство сильное. Оно может исцелить… может и убить!

Сказав это, он отвернулся и стал смотреть в окно.

Государственный канцлер нахмурился.

— Так! — сказал он, точно каркнул. — Мне незачем говорить вам, какая награда ждёт врача, который вылечит государя. Согласно законам страны, он будет возведён в рыцарское достоинство. Однако знайте… — Голос канцлера стал похож на клёкот, крючковатый нос навис над доктором. — Знайте, — сказал он, — если лечение окончится смертью, лекарь будет обезглавлен.

— Мизерере… — прошептал Гогенгейм по-латыни. — Господь, помилуй нас.

— Аминь, — сказал царедворец. И вышел.


С двумя дорожными мешками в комнату ввалился слуга и ученик доктора Бонифаций Амербах.

Доктор сидел, опустив подбородок на рукоятку огромного меча.

— Король умирает, — сказал он, глядя на пламя свечей. — Я могу попытаться спасти его. Но если он умрёт, мне отрубят голову. Что скажешь, Бонифаций?

Ученик молчал: он не знал, что ответить.

— Знаешь ли ты, какая у него болезнь?

— Нет, магистр, — сказал ученик.

— Грудная лихорадка! — воскликнул доктор.

Он вскочил и понёсся в угол на кривых коротких ногах.

— Ты узнаешь этот недуг, посмотрев на лицо больного! Ты увидишь, как пламя, пожирающее его, вылетает наружу с дыханием, опаляя губы и делая их подобными обожжённой глине. Ты увидишь окалину, которая извергается с кашлем!

Он вернулся. Уставился на огонь свечей. Снова зашагал, бренча шпорами.

Глядя доктору в спину, Амербах промолвил:

— Учитель, простите моё любопытство… Как долго может продлиться этот недуг?

Звон шпор прекратился.

— Неделю, — последовал ответ. — Шесть дней, и на седьмой пациент умирает. Или… выздоравливает.

— Значит, он может выздороветь?

— Если ему помочь.

Воцарилось молчание.

— Итак, — переспросил ученик, — на седьмой день? Следовательно…

— Ты угадал. К утру всё решится.

Снова стало тихо. Гогенгейм ходил по комнате.

— Магистр, — пролепетал Амербах, — человек не может соперничать с богом. Оставьте Габсбурга попам!

Гогенгейм ходил.

— Оставьте его, не беритесь за лечение! — Голос ученика дрогнул, — Они убьют вас, учитель. Я… я прошу вас.

Доктор остановился и пристально поглядел на него.

— Ну-ка, ты, — сказал он, — перестань хныкать.

И, помолчав, добавил:

— Поди приготовь мне мантию.

Глава 30 КРАСНЫЙ ЛЕВ

Точно лёгкий ветер пробежал по опочивальне, когда доктор в длинной одежде с вышитыми знаками планет вошёл, держа за ножку бокал.

Вздрогнуло языкатое пламя свечей. Придворные насторожённо переглянулись.

Король на ложе с трудом повернул голову. Со страхом и надеждой взирал он на приближающегося к нему таинственного человека в долгополом одеянии.

Гогенгейм приказал:

— Вина!

Послышалось бульканье. Слуга наполнил чашу светлым вином.

В звенящей тишине раздался голос доктора:

— Во имя единосущной троицы, аминь. Мы приготовим для вас напиток, коему имя — панацея жизни… Ею исцелим страждущего.

Он поставил чашу на стол и выхватил меч. Все невольно попятились. Гогенгейм отвинтил рукоятку.

Наклонившись над кубком, врач осторожно постукивал по набалдашнику.

И все увидели, как тонкой струйкой из отверстия рукоятки посыпался и расплылся в бокале красновато-коричневый, как толчёный кирпич, порошок.

Старый архиепископ торопливо перекрестился трясущейся ладонью. Воздел руки с распятием… Вино медленно закипало. Розоватые пузырьки лопались на поверхности. Внезапно в стекле вспыхнул оранжевый свет. С каждой минутой вино в стакане разгоралось всё ярче, из жёлтого оно стало алым, и вот на глазах у зрителей чаша в руках доктора расцвела невиданным, нестерпимым блеском червонного золота.

Все даже зажмурились. Гогенгейм высоко поднял чашу.

— Вот Красный Лев, светоч алхимии. Лев да исцелит льва! — сказал Гогенгейм и протянул чашу умирающему.

Король не шевелился и с ужасом смотрел на него.

— Пейте, государь, — тихо сказал доктор.

Король по-прежнему не сводил с него безумных расширенных глаз.

Едва слышным голосом Гогенгейм произнёс:

— Сейчас — или вы умрёте… Пей! — крикнул он.

Больной вздрогнул, приподнялся, схватил чашу и выпил

её до дна. Чаша упала на пол.

Все кинулись к нему. Король лежал раскинув руки, он был без сознания. Закрыв лицо руками, Гогенгейм бросился из спальни…

Глава 31 ДРУГ МОЙ БОНИФАЦИЙ

Рассвет застал Бонифация Амербаха в тесной комнатке под сводчатым потолком. Одинокая свеча растеклась в подсвечнике. Амербах подошёл к столу и задул чахлый, умирающий огонёк.

Сразу же остро запахло воском. Постепенно из сумрака выступило тусклое разноцветное окно, обозначился стол и на нём голова и руки учителя, спавшего лицом вниз.

Амербах бесцельно заметался по комнате.

Доктор поднял голову.

— Который час?

— Светает, — сказал ученик. — Матерь божья, уже светает!..

Гогенгейм встряхнул головой, нахмурился.

— Что с королём?

— Не знаю.

— Узнай!

— Час назад он был ещё жив. А теперь не знаю… О господи! — заплакал ученик. — Они не выпустят нас живыми.

— Перестань! — бросил доктор, решительно встал и направился к выходу. Но едва он приоткрыл дверь, рука в тяжёлой перчатке с силой толкнула его в грудь.

— Именем короны, назад! — рявкнул стражник.

— Что это значит? Наглец! — сказал доктор, бледнея.

— А это как вашей милости будет угодно, — отвечал хриплый голос. — Иди на место, — добавил он мрачно, — пока по шее не надавали.

Гогенгейм вернулся к столу. Молча стиснул зубы. Ученик стоял в углу на коленях.

— Встань, Бонифаций, — тихо сказал доктор. — Будь мужчиной.

Первый луч проник в комнату и расцвёл на стене разноцветным пятном В эту минуту в коридоре послышались шаги. Вошёл придворный. Молча сделал знак доктору, и доктор последовал за ним.


По дворцу разнёсся слух: король поправляется.

Из уст в уста передавались потрясающие известия. Король очнулся. Король велел раздвинуть шторы. Король потребовал вина. Король изволил скушать цыплёнка. Придворные валились с ног, никто не ложился со вчерашнего вечера.

На башне подняли флаг. Лев с высунутым языком заплясал в бледно-зелёном небе.

Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм воротился в комнату под сводами.

— Магистр, — сказал Амербах, — вы воистину достигли вершин науки. Вы владеете камнем мудрецов. Вы знаете секрет приготовления панацеи. Учитель, вы почти равны богу!

Глядя на восторженного ученика, Гогенгейм улыбнулся. Это случалось с ним очень редко. И тогда, как утверждает молва, он открыл ему секрет исцеления Габсбурга.

Но народ ошибается, говоря, что Гогенгейм посвятил ученика в тайну философского камня. На самом деле он открыл ему нечто иное.

— Видишь ли, друг мой Бонифаций, — сказал доктор, — знание необходимо лекарю, но, чтобы стать врачом, одного знания недостаточно.

Он подошёл к окну и стал смотреть сквозь цветные стёкла. За окном был виден широкий двор. По двору ходили латники и сновали слуги.

— Я родом из Швейцарии, как ты, может быть, знаешь… В наших местах, когда надо переправиться через ущелье, то натягивают две верёвки. По одной человек идёт, за другую держится руками. И нужно, чтобы кто-нибудь стоял на той стороне и подбадривал идущего.

Гогенгейм прищурился, глядя сквозь синее стекло.

— Тот, кто тяжко болен, подобен идущему над пропастью, — сказал он. — Его нужно ободрить. Умирающему требуется лекарство. Но, видишь ли, Бонифаций, даже панацея не поможет больному, если у него нет мужества бороться…

Теперь он смотрел через красное стекло.

— Кто внушит ему мужество? Врач. Кто идёт к нему в длинной одежде, ободряя словом и жестом, и несёт ему чашу надежды? Врач! Вот истинный секрет врачевания. Он прост, не правда ли? И поверь, в искусстве моём нет никакого чародейства…

Гогенгейм вглядывался в окно.

— Послушай-ка, — перебил он свою речь. — Что это там за ступеньки в глубине двора?

Амербах ответил:

— Запасная лестница.

— А! — Доктор кивнул. — Не мешает запомнить, — пробормотал он, отходя от окна.


Вошёл канцлер. Вид у него был внушительный. Такой вид, как будто он, а не Гогенгейм, спас от смерти короля.

— Указ подписан, — сказал канцлер. — Вы будете вознаграждены согласно закону.

В это время доктор что-то писал за столом. Окончив, он встал; он был на целую голову ниже царедворца и смотрел на него снизу вверх.

— Мессир, — произнёс доктор, — я рыцарь и потомок рыцарей. Вы могли убедиться в этом, видя на мне оружие… Впрочем, — добавил он, — я никогда не задерживаюсь на одном месте дольше, чем это необходимо для пациента. Вот рецепт для его величества.

И он протянул бумагу, под которой стояло его имя. То имя, которым доктор подписывал свои книги.

— Минутку, почтеннейший! — остановил его канцлер. — Не могли бы вы оказать мне небольшую услугу?

Гогенгейм холодно поклонился.

Канцлер скосил глаза на Амербаха.

Ученик удалился.

— Скажите… Это правда, что ваше знаменитое снадобье может исцелить любой недуг?

— Правда, — сказал Гогенгейм.

— И даже… возвратить молодость?

Доктор нахмурился.

— Предположим, — ответил он. — Ну и что же?

— В таком случае, — сказал канцлер и откашлялся, — у меня есть к вам деловое предложение. Продайте мне ваше лекарство.

Гогенгейм молча смотрел на него.

— Я хорошо заплачу, — продолжал канцлер. — Я уплачу вам за ваш порошок больше, чем вы сможете заработать за всю вашу жизнь. Больше, чем когда-либо получал за свой труд любой лекарь.

Гогенгейм не отвечал. Наконец он произнёс:

— Моё средство не продаётся.

Сановник поднял брови.

— Вот как? Но ведь я мог бы и не просить вас. То, чем вы занимаетесь, сударь, говоря откровенно… граничит с колдовством. Вам известно, как смотрит на это его преосвященство?

И канцлер многозначительно посмотрел на Гогенгейма. Он рассчитывал, что упоминание об архиепископе произведёт на доктора должное впечатление. И по-видимому, не ошибся.

Доктор сказал:

— Ну хорошо. Боюсь только, что порошок уже выдохся. — Он отвинтил рукоятку. — Понюхайте, мессир…

Канцлер сунул в отверстие крючковатый нос.

— О! — сказал он. — Что за чудный аромат! Мне кажется, я молодею от одного запаха…

Он нюхал и восторгался — аромат был в самом деле восхитительный, — и снова нюхал, пока не закружилась голова. Канцлер пошатнулся… Канцлер был вынужден сесть. Комната плыла перед его глазами…

Канцлер поднял голову. Ему казалось, он просидел так не больше двух минут. Доктора в комнате не было. Его не оказалось и в коридоре. Непостижимым образом доктор и его спутник исчезли так же неожиданно, как появились. Никто не видел, когда они сели на лошадей.

На столе в комнатке под сводами лежал рецепт, и канцлер поднёс к близоруким глазам эту бумагу, исписанную острым, угловатым почерком.

Внизу стояла подпись:

«Парацельс».

Глава 32 БЕГОМ

С ПРОДЫРЯВЛЕННЫМ СЕРДЦЕМ

Доктором двух медицин назвал себя прославленный базельский врачеватель. Но почему? Разве медицина не единая наука?

Зачем понадобилось две медицины?

Затем, что в середине века в Европе существовали две совершенно различные и чуждые друг другу медицинские корпорации — врачи и… хирурги. Хирурги, следовательно, врачами не считались.

Правда, Парацельс объединил в своём лице обе профессии. Но это был редкий случай.

Кто такой врач? По понятиям того времени, это учёный человек, прошедший курс наук в университете. Науки изучали по трактатам древних авторов. Профессор, восседая на кафедре с толстой книгой в руках, читал текст, сопровождая его пространными рассуждениями. Ученики записывали и заучивали его слова.

Этим заучиванием всё и ограничивалось. Живых пациентов они не видели. Да и потом, когда студенты становились

врачами, они считали для себя зазорным прикасаться к больному. Обязанностью врачей было лечить общие, или внутренние, болезни. Однако они не столько лечили, сколько занимались отвлечёнными спорами, высказывали туманные, никому не понятные суждения и нередко выписывали свои рецепты, даже не взглянув на пациента.

А кто же перевязывал раны? Кто вправлял вывихи, накладывал шины при переломах, выдёргивал больные зубы, ставил банки и лечебные пиявки, кто орудовал скальпелем, вскрывая гнойники? Всем этим рукодействием (вспомним, что означает слово «хирургия») занимались полуграмотные народные лекари.

Чаще всего это были цирюльники. Где-нибудь в Париже на вывеске брадобрея можно было видеть бритву и ножницы, но тут же нередко красовалось изображение тазовых костей: это значило, что владелец цирюльни умеет не только стричь и брить, но и удаляет камни из мочевого пузыря.

Когда требовалось «отворить кровь», то есть произвести кровопускание (эта процедура часто применялась в средневековой медицине), врач не решался приняться за дело сам: для него было бы унизительным делать что-нибудь своими руками. Звали цирюльника. Тот приходил со своим бритвенным тазиком, быстро и ловко надсекал вену хирургическим ножом. А потом по указанию врача останавливал кровотечение.

Теория и практика, знание и умение оказались разобщены. Дипломированные врачи много знали, но ничего не умели. Самоучки хирурги ничего или почти ничего не знали, но зато многое умели.

И потому в самом деле существовало как бы две медицины.

Одна — учёная, книжная медицина университетов, чванная и высокопарная; эта медицина сосредоточила в своих руках громадный опыт веков, но была оторвана от жизни и, к сожалению, почти не развивалась.

А другая — низкая и непритязательная медицина необразованных лекарей, людей, умеющих работать руками. И долгое время никому в голову не приходило, что эти ремесленники способны двинуть вперёд науку.

Между тем практически опыт наводил их на очень важные мысли. Средневековые хирурги воскресили забытые достижения греческих и арабских врачей. Из презренных зубодёров и костоправов они превратились мало-помалу в подлинных знатоков своего дела.

В XVI веке во Франции жил один цирюльник, звали его Амбруаз Парэ. Этому парикмахеру суждено было стать величайшим врачом своего времени. Парэ был участником многих войн и слыл искусным мастером лечения ран. Он изобрёл способ останавливать кровь, перетягивая кровеносный сосуд тонкой шелковинкой. (Теперь это называется «лигатура».) Парэ не знал, что этот приём уже был известен за много веков до него в Индии.

Особенно он прославился после того, как спас жизнь одному французскому военачальнику, раненному копьём в голову. Остриё вонзилось в мозг; когда копьё попытались вытащить, древко сломалось. Обломок торчал из внутреннего угла глазницы. Парэ вытащил его кузнечными щипцами и остановил кровотечение.

В другой раз он стал свидетелем необыкновенного случая. В дом «первого хирурга короля» — таков был титул Амбруаза Парэ — вбежал, задыхаясь, прохожий. Доктора срочно вызывали к умирающему. Схватив сумку с инструментами, Парэ поспешил к месту происшествия.

Толпа расступилась, пропуская врача. На мостовой ничком лежал человек. Парэ опустился на колени перед раненым, разрезал на нём одежду. Человек был мёртв. Несколько минут назад он скончался от раны в сердце, полученной на дуэли.

В том, что среди бела дня на улице Парижа два драчуна скрестили шпаги, не было ничего удивительного. Стычки между дворянами в то время были обычным делом. Удивительным было другое. Дуэль состоялась не здесь. Она произошла на другом конце улицы, и, расспрашивая очевидцев, Парэ с несомненностью установил, что, получив смертельный удар шпагой в сердце, раненый не умер сразу,

даже не упал, а погнался за своим противником. Преследуя его, он пробежал двести метров и без чувств рухнул на землю.

Парэ возвращался домой в глубоком раздумье. Человек, поражённый в сердце, бежал стремглав без малого четверть версты! Значит, такое ранение не является безусловно смертельным? А раз так, его можно лечить?

Должно было пройти ещё много-много лет, прежде чем медики отважились оперировать человеческое сердце. (Это произошло лишь в конце XIX века.) Но, быть может, впервые мысль о том, что рану в сердце можно зашить, как зашивают раны на коже, возникла тогда, в то далёкое время. И ещё одна мысль пришла в голову королевскому хирургу. До сих пор медики лечили наружные повреждения. Если не считать трепанации черепа и удаления мочевых камней, то никто ещё не решался оперировать на внутренних органах. Считалось, что человек мгновенно умрёт, если ему вскрыть желудок или какой-нибудь другой орган, скрытый в глубине тела. Парэ — недаром его называют отцом хирургии— был первым, кто усомнился в этом.

Глава 33 НОЖ В ЖЕЛУДКЕ

До нас дошел любопытный документ — описание операции, выполненной в 1635 году на медицинском факультете одного из университетов Северной Германии.

В жаркий летний день к воротам университета, громыхая, подъехала крестьянская телега. В ней сидел бледный, перепуганный человек. Час тому назад он проглотил… нож.

Никто не понимал, как это могло произойти. Крестьянин уверял, что хотел поковырять в зубах. Вертел нож так и

сяк. Потом сунул нож рукояткой вперёд, держа его за открытое лезвие. Неожиданно нож выскользнул из пальцев и в одно мгновение исчез в пищеводе.

Учёные медики совещались три недели, не зная, что предпринять. Листали старинные книги. В книгах ни о чём таком не говорилось.

Наконец решение было принято. Оно было неслыханным. Врачи решились на отчаянную попытку спасти больного.

Огромная толпа собралась в сумрачном актовом зале, где под высокими сводами, на круглых скамьях в торжественном молчании восседали члены медицинской коллегии, одетые в парадные мантии. Был отслужен молебен. Пациента заставили выпить чашу с опьяняющим питьём и привязали его ремнями к столу.

Декан факультета, в пурпурном одеянии, с золотой цепью на груди, провёл углем полосу на животе больного. По этой линии хирург Даниэль Швабе сделал разрез. Он рассек брюшную стенку, кое-как остановил кровотечение и стал искать желудок…

В зале стояла мёртвая тишина. Больной лежал не шевелясь: он был в глубоком обмороке.

Швабе долго копался в ране. С большим трудом ему удалось подцепить крючком желудок и вскрыть его. Потрясённые зрители не спускали глаз с хирурга, низко склонившегося над столом.

И вдруг он выпрямился, держа в руках узкий длинный предмет. Поднял его над головой, чтобы все видели. В зале загремели аплодисменты. Зрители вскочили с мест. Они не верили своим глазам…

Рану зашили. Крестьянин выздоровел.

Когда теперь читаешь эту историю, трудно удержаться от улыбки. Достали нож из живота. Эка невидаль! Даже в XIX веке такая операция, как гастротомия (рассечение желудка), уже никого бы не удивила.

Дело в том, что к XIX веку в медицине произошли большие перемены. Были разгаданы многие тайны человеческого организма. Стало ясно, как работает сердце, для чего нужна кровь, как совершается пищеварение. Врачи-хирурги в совершенстве изучили анатомию человеческого тела и уже не оперировали наугад. Они научились работать хладнокровно, уверенно, а главное — быстро. Всего семь минут требовалось прославленному хирургу Николаю Ивановичу Пирогову, чтобы сделать сложную операцию — ампутацию бедра.

Но тут произошла странная и на первый взгляд непонятная вещь. В век великих достижений медицинской науки развитие хирургии неожиданно затормозилось. Хирургия точно упёрлась лбом в стену.

Что умели делать хирурги? Вскрывать гнойники, вырезать поверхностно лежащие опухоли, лечить всевозможные раны. Ну и конечно, оперировать повреждённые конечности. Но, разработав с блеском несколько операций, хирурги перестали изобретать что-либо новое. Они словно разочаровались в своём ремесле.

Что же произошло?

Тут нам придётся сделать небольшое отступление. Давайте пороемся у себя в памяти. Припомним трагический эпизод, который произошёл в знаменательный для нашей страны день — 26 августа (7 сентября по новому стилю) 1812 года.

Глава 34 СМЕРТЬ БАГРАТИОНА

В этот день над полем близ деревни Бородино, в ста двадцати километрах от Москвы, гремела канонада. Армия французского императора Наполеона сошлась для решительного сражения с русской армией, которой командовал Кутузов.

Перед рассветом во всех французских войсках был прочитан приказ Наполеона:

«Солдаты! Вот бой, которого мы так долго ждали. Победа зависит от вас! Пусть самые отдалённые потомки вспоминают с похвалой о вашем поведении в этот день; пусть они скажут о вас: они были в великой битве под Москвой…»

И ровно в шесть часов утра огнём французской батареи был подан сигнал к сражению.

Семь раз полки императорской конницы, пехота и кирасиры пытались взять штурмом Багратионовы флеши — вытянутые наподобие стрелы укреплённые позиции на левом фланге русских войск. Одна за другой все атаки были отбиты.

Обороной руководил смуглолицый горбоносый генерал, человек необыкновенного мужества, чьим именем были названы укрепления, — князь Пётр Багратион.

Наступил полдень, а французы так и не добились успеха. Отчаявшись, гренадеры побежали в атаку со штыками наперевес; одновременно с обеих сторон загремело семьсот пушек. В эту минуту Багратион был ранен.

Ординарцы вынесли его из гущи боя. Военный врач осмотрел генерала. Осколок снаряда раздробил левую ногу ниже колена.

К ночи битва закончилась. Армия Кутузова отступала к Москве по Смоленской дороге, а в это время измученного Багратиона везли в повозке в далёкий тыл. Он слабел с каждым днём. Но не от потери крови: кровотечение было остановлено. И не оттого, что получил тяжёлое повреждение: рана голени, как бы ни была она серьёзна, сама по себе не угрожает жизни. Но вокруг раны появились зловещие лиловые пятна. Нога распухла. Началась лихорадка. Врачи с ужасом следили за ходом событий; они слишком хорошо знали, что всё это Значит. Бороться с этим они не умели. Прошло несколько дней, и Багратион скончался.

Глава 35

ЧИСТОТА, КАК ЕЕ ПОНИМАЕТ ХИРУРГ

Заражение крови — вот как это называлось.

Вот что было кошмаром хирургов, что уничтожало плоды их труда, сводя на нет результаты самых блестящих операций, и губило тысячи больных.

За операционным столом хирург уверенно делал своё дело. Искусно обходя кровеносные сосуды и нервные стволы, он быстро и ловко соединял ткани, зашивал рану, накладывал повязку. А потом проходило немного времени, и рана начинала гноиться. Больной метался и бредил. Он становился опасным для окружающих: если на соседней кровати лежал другой оперированный, то заболевал и он. И целые эпидемии сепсиса — гнойного заражения крови — косили подряд людей, опустошали госпитали и приюты для рожениц. У хирургов опускались руки…

Словно какой-то незримый недруг подстерегал оперированного больного, и едва только хирург заканчивал свою работу и, усталый, отходил от стола, чтобы вымыть руки, невидимка набрасывался на несчастного пациента!

Вероятно, вы догадались, в чём тут был секрет. Секрет, разгаданный во второй половине прошлого века, после того как великий бактериолог Луи Пастер доказал, что гниение органических веществ вызывают микроскопические организмы — микробы.

В том-то и дело, что хирург мыл руки после операции, а не перед ней! Его пальцы, как и салфетки, бинты, инструменты, кишели болезнетворными бактериями, и целые полчища их устремлялись в глубь раны, пока хирург оперировал.

После открытий Пастера стало очевидным, что крохотные существа совсем не так безобидны, как о них думали раньше.

[4]

Список их преступлений рос буквально с каждым годом. Выяснилось мало-помалу, что и чума, и холера, и туберкулёз, и сифилис, и скарлатина, и рожа, и великое множество других заразных болезней возникают по их вине, потому-то они и заразны.

И крупозное воспаление лёгких, та самая «грудная лихорадка», от которой, помните, в нашем рассказе чуть не погиб король Фердинанд, тоже не обходится без участия микробов.

Выяснилась и причина опустошительной заразы, перед которой в ужасе разводили руками хирурги.

В один прекрасный день Пастер получил письмо из Шотландии. Это было в 1874 году. Некий доктор Листер, шеф хирургической клиники в городе Эдинбурге, сообщал Пастеру, что он прочёл его статью о микробах. Статья произвела на Листера такое впечатление, что он решил учредить у себя в клинике «антисептическую систему». Антисептический — значит противогнилостный.

Он велел поставить в операционной «спрэй» — нечто вроде большого пульверизатора. Из этого пульверизатора в воздухе разбрызгивали раствор едкой карболовой кислоты. Сам Листер, прежде чем приступить к операции, долго мыл

и тёр этой кислотой руки. То же самое должны были делать его помощники — врачи, сёстры милосердия, санитары и вообще все, кто входил в операционную. Все инструменты кипятились в карболовой кислоте. Вся операционная провоняла карболкой.

Острый запах карболки ударял в нос каждому, кто переступал порог больницы. В палатах лежали оперированные больные с повязками из марли, пропитанной карболовым раствором.

Над Листером потешались, было у него и немало врагов. В его операционной врачам приходилось нелегко: от едких карболовых паров слезились глаза и першило в горле. Многие отказывались у него работать. Но он стоял на своём.

И вот что удивительно: как только антисептическая система была претворена в жизнь, раны у больных перестали гноиться. Мы-то с вами понимаем, что в этом не было никакого чуда: карболка убивала микробов. Но в то время это произвело сенсацию. К доктору Листеру приезжали хирурги из разных стран; маститые профессора, морщась от запаха, ходили по палатам, с недоверием заглядывали в операционную. Факт оставался фактом: в отделении, которым заведовал этот чудак, не было ни одного случая заражения крови. Лишь постепенно, с большим трудом Листер добился признания, и теперь в любом учебнике хирургии вы можете увидеть его портрет.

С тех пор врачи поняли, как важно защитить больного от инфекции. Забота о чистоте стала их главной заботой. Врачи надели белые халаты. Белый цвет стал цветом медицины.

Что же касается хирургии, то карболка и мыло произвели в ней, можно сказать, целую революцию. Круг хирургических вмешательств необычайно расширился: ведь теперь хирурги уже не боялись осложнений и стали вторгаться в такие области, о которых прежде никто и думать не смел.

Правда, спрэй доктора Листера, над которым когда-то столько смеялись, спрэй, оказавший неоценимую услугу человечеству, ныне сдан в музей. Антисептическая система несла гибель бактериям, которые попадают в операционную;

для этого и рану поливали едким раствором. Это имело свои недостатки: карболовая кислота вызывает сильное раздражение. И сейчас вы уже не услышите в операционной запаха карболки. На смену антисептике пришла асептика — это слово означает умение оперировать так, чтобы вообще не пустить в рану никаких микробов. Как это делается, вы сейчас увидите.

…Войдём на цыпочках в операционный блок, попросим разрешения постоять во время операции.

Как здесь чисто! Нигде ни пылинки.

На длинной блестящей ноге в углу стоит кварцевая лампа. Ею облучают операционную, чтобы ультрафиолетовые лучи убили микробов, которые могут оказаться в воздухе.

В соседней комнате, засучив рукава, врачи долго трут руки щётками и моют в обеззараживающем растворе. Затем протирают руки спиртом. Этого мало: они ещё надевают стерильные перчатки. В операционную входят в масках и стерильных халатах.

На столе спит больной. Он покрыт стерильной простынёй. Лишь в том месте, где будет сделан разрез, оставлено окошко. Кожу больного протирают спиртом и йодом.

С какой осторожностью операционная сестра разворачивает стерильную пелёнку, в которую завёрнуты инструменты! Они ещё тёплые. Перед этим их два часа продержали под сухим горячим паром в стерилизационном котле — автоклаве. Длинным, похожим на клюв корнцангом сестра достаёт из банки со спиртом мотки шёлковых ниток.

Сестра вручает хирургу скальпель. Присмотритесь: хирург держит нож по-особому, не так, как вы держите в руках перочинный ножик, чтобы очинить карандаш. И не так, как берутся за нож, чтобы отрезать ломоть хлеба. Он держит его, как смычок. Напротив стоит ассистент. В правой руке у него раскрытый наготове кровоостанавливающий зажим, в левой — зажим с шариком из стерильной марли: осушать рану. Налево от ассистента стоит за своим столиком операционная сестра, у изголовья — врач, который даёт наркоз.

Никто не произносит ни одного лишнего слова: разговоры запрещены. Никто не делает ни одного ненужного движения.

И так на каждом шагу. В операционной царит жестокая дисциплина, о которой и понятия не имеет тот, кто там никогда не бывал. Там особые правила, железные законы, к которым безжалостно приучают каждого, кто выбрал для себя эту профессию. Хирург не имеет права отойти от стола ни на шаг. Ему не разрешается утереть пот со лба, поправить на голове шапочку. Он не должен дотрагиваться ни до чего постороннего. Ведь его руки погружаются в рану, куда ни при каких обстоятельствах не должна проникнуть инфекция.

Глава 38 СТОИТ ЛИ ХВАСТАТЬСЯ

Мы, люди двадцатого века, привыкли к успехам медицины, считаем их чем-то само собой разумеющимся, и, например, никого не удивляет, что человек, страдающий аппендицитом, выписывается через восемь дней после операции здоровым. Вот если бы он застрял в больнице на месяц, все бы удивились. Все сказали бы: что это там за врачи!

Существует предание о том, как предводитель западных готов Аларих велел призвать к себе врачевателя, о котором шла молва, будто он владеет некоторой великой тайной.

Врачеватель явился; это был дряхлый старик, с трудом волочивший ноги. Его вели под руки двое слуг.

— Слушай, ты! — сказал Аларих. — Ты видишь перед собой самого могущественного царя на земле. Мои воины покорили Рим. Я владыка мира. Но я уже немолод и чувствую приближение смерти. Говорят, ты знаешь секрет, как продлить жизнь.

— Верно, — ответил кудесник. — У меня есть волшебный напиток. Если бы я не пил его, то умер бы совсем молодым человеком. А так я дожил до старости. Ведь мне уже шестьдесят восемь…

— Сколько? — переспросил Аларих.

— Шестьдесят восемь. И я надеюсь прожить еще лет пять, — прошамкал кудесник. — А сколько лет тебе?

— Семьдесят четыре! — прорычал Аларих.

То, что врачевателю казалось великим достижением, в его глазах не имело никакой цены. И он приказал слугам отрубить врачевателю голову.

А мы? Ведь мы тоже часто ждём от медицины больше, чем она может нам дать. И каких бы высот она ни достигла, её успехи всегда будут казаться незначительными по сравнению с тем, что нам хотелось бы от неё получить.

Медицина научилась излечивать страшные болезни, а нам хотелось бы вовсе не болеть.

Медицина способна продлить человеческую жизнь, а мы хотим жить вечно.

Мы склонны больше восхищаться чудесами техники; нас поражает красота и совершенство электронных устройств, люди, которые их создают, кажутся нам подлинными кудесниками. А ведь ни один аппарат, ни одна кибернетическая машина не могут даже отдалённо сравниться по своей сложности с человеческим организмом.

Две машины одной и той же марки одинаковы. Среди людей «марок» не существует: сколько людей — столько и разных судеб и характеров и столько же различных организмов. На каждом шагу врача подстерегают неожиданности; он поистине имеет дело с самым изменчивым материалом в мире. У каждого больного есть свои, только ему свойственные особенности. Каждый болеет на свой лад. И можно сказать, что сколько людей — столько и разных недугов.

Но медицина никогда не стала бы наукой, если бы она не сумела подметить у разных людей общие черты. Существуют общие для всех законы организма, и оттого все люди болеют всё-таки одними и теми же болезнями. Чтобы лечить их, нужно знать эти законы.

Но ведь человека нельзя, как диковинный механизм, разобрать на части и поглядеть, что там внутри. На больном человеке нельзя ставить эксперименты. Ему надо помочь — помочь во что бы то ни стало, даже если не всё известно о его болезни. И медицина всегда старалась это делать. Она ухитрялась помогать даже тогда, когда подлинная наука о человеке ещё только зарождалась.

Недостаток знаний медицина восполняла опытом. Поколения врачей передавали друг другу этот опыт. Оттого, быть может, медицина развивалась медленнее других наук: каждый новый шаг был сопряжён с риском. Каждое новое завоевание дорого стоило. Вот почему даже самые простые, самые обыкновенные достижения медицины надо уметь ценить.

Надо понять, какой ценой они были оплачены.

Взять хотя бы тот же аппендицит. С рассказа о нём я начал эту книжку. Аппендицит — это, как говорится, не бог весть что. Самая обыкновенная болезнь, о которой все слыхали. Которая никого не пугает.

А между тем семьдесят лет назад от этой обыкновенной болезни умирали. Гнойный аппендицит был равносилен смертному приговору.

Вдумайтесь: семьдесят лет — это ведь не какая-нибудь древность. Семьдесят лет назад уже существовало радио. В домах появилось электрическое освещение. Уже был изобретён беспроволочный телеграф. По железным дорогам мчались локомотивы, к морским причалам пришвартовывались могучие океанские корабли. А операция аппендицита, которую сейчас доверяют делать начинающим врачам, ещё только осваивалась в двух-трёх клиниках мира, и знаменитые, убелённые сединами хирурги со страхом и трепетом брались за скальпель, чтобы впервые в жизни осуществить это дерзкое, опасное, неслыханное предприятие — удалить червеобразный отросток.

Аппендицит — болезнь, известная давно. Ещё в XVI веке, когда вскрытия умерших делались очень редко, итальянский анатом Карпи, разглядывая кишечник, наткнулся на странный. отросток, похожий на синего червяка, отходивший книзу от слепой кишки. «Отросток» — по-латыни «аппендикс».

[5]

Потом хирург Гейстер в Германии вскрывал труп казнённого преступника и увидел у него аппендикс, наполненный гноем.

В 1848 году в Лондоне был такой случай. Одного врача пригласили к 30-летней даме. У неё сильно болел живот. Её лечили разными лекарствами, но ничего не помогало. Под конец больная впала в беспамятство; на лице выступила зловещая «маска Гиппократа». Ощупывая живот, врач обнаружил справа, ниже пупка, что-то твёрдое. Терять было нечего, и он решился на отчаянный шаг: дал женщине наркотическое средство и проткнул ножом живот с правой стороны. Брызнул гной. А потом произошло чудо: больная начала медленно поправляться.

Первая операция удаления червеобразного отростка была произведена в июне 1902 года.

Было это тоже в Лондоне. Весь город был украшен флагами по случаю коронации короля Эдуарда VII. Королю было 60 лет. Он ехал в открытой карете в Букингэмский дворец, на улицах стояла толпа. У короля был неважный вид. Заметили, что он держится за живот.

Вечером накануне торжественной церемонии в Вестминстерском аббатстве происходила репетиция. Снаружи стучали молотки плотников, воздвигавших деревянные трибуны для зрителей, а внутри, в соборе, престарелый настоятель, завёрнутый в пёструю ткань, сидя в резном кресле, изображал короля, и перед ним низко кланялись епископы и вельможи. Гремел хорал. Всё было как сотни лет назад. Вдруг кто-то вошёл в собор. Все обернулись. Вошедший — это был нарочный из дворца — подошёл к настоятелю и вручил ему записку.

Хор запнулся на полуслове. Настоятель, привстав на троне, слабым голосом объявил, что ввиду неожиданных событий завтрашняя коронация отменяется.

На другой день в городе были расклеены объявления. В них говорилось о том, что Эдуард опасно занемог. У него обнаружено воспаление отростка слепой кишки. Положение крайне серьёзное, и в качестве последнего шанса на спасение консилиум медиков рекомендовал операцию. Операцию сделал доктор Тревз. Он вскрыл живот, удалил лопнувший червеобразный отросток и очистил брюшную полость от гноя. Неделю после этого старый король был на грани жизни и смерти, но потом, вопреки ожиданиям, поправился.

Дело, конечно, не в короле. Ведь болезнь короля ничем не отличается от болезни любого из его подданных. Дело в том, что после этого случая операция удаления отростка перестала пугать врачей. И вскоре аппендицит был вычеркнут из списка неизлечимых болезней.

Глава 37 СПЯЩИЙ В ДОЛИНЕ

С тех пор как хирурги занимаются своим ремеслом — а теперь вы знаете, что хирургия существует почти так же давно, как и вся медицина, — с тех пор им приходится решать, в сущности, одни и те же задачи.

Как уберечь рану от загрязнения?

Как избавить больного от боли?

Как остановить кровотечение?

Вот три вопроса, которые стоят перед хирургом. И ещё задолго до того, как появилась антисептика, раны промывали водой, прижигали, даже заливали кипящим маслом. Тысячелетиями применялись наркотические дурманящие зелья — прообраз современного обезболивания. Но, пожалуй, самым насущным делом во все времена оставалась борьба с потерей крови.

Всякое кровотечение опасно. Должно быть, поэтому кровь у всех народов считается символом жизни. С кровью связано много легенд. Красный цвет крови издавна служит сигналом опасности. Но это также цвет героизма, отваги и самопожертвования.

Потеря крови грозит смертью. К счастью для нас, кровь обладает способностью свёртываться. Сгусток крови, как пробка, затыкает ранку, и кровотечение прекращается. Если бы не это спасительное свойство, человек каждую минуту рисковал бы истечь кровью от любого случайного укола, от ничтожной царапины. Но если повреждён крупный сосуд, особенно артерия, напор рвущейся наружу струи настолько велик, что кровь не останавливается.

Вместе с алой струйкой из раны уходит жизнь. С незапамятных времён охотники и воины знали, что происходит с человеком, теряющим кровь. И тот, кто видел это хоть раз в жизни, никогда не забудет.

Человек, который потерял много крови, не кричит, не жалуется. Он спокоен. Только это спокойствие страшнее самых отчаянных криков и слёз.

С каждой минутой раненый слабеет, он становится бледным, как бумага. Ему холодно, даже если вокруг июльская жара. Взгляд его устремлён куда-то вдаль, он безразличен ко всему, что происходит вокруг, и почти не отвечает на вопросы. Он только просит пить и время от времени облизывает сухим языком свои белые, бескровные губы. Если сейчас же, не медля, не оказать ему помощь, будет поздно.

Вот отрывок из стихотворения французского поэта Артюра Рембо, написанного во время франко-прусской войны в 1870 году. Оно называется «Спящий в долине».

«В густой траве, где поёт ручей, спит юный солдат. Из цветов торчат его сапоги… Он спит и улыбается, точно малое дитя: ему что-то снится. Природа, согрей его, — он озяб! Он бледен, хоть солнце и льёт на него ослепительный свет. Ноздри его не трепещут от запаха трав; он лежит на самом солнцепёке, положив руку на бездыханную грудь. В правом боку у него — две красных дыр^».

Глава 38

ВЫСТРЕЛ НА ЧЕРНОЙ РЕЧКЕ

Как остановить льющуюся кровь? Люди научились этому очень давно. Зажать рану, замотать её лоскутом одежды, тряпкой, бинтом. Перетянуть руку или ногу выше того места, откуда течёт кровь.

Но тот, кому приходилось оказывать помощь раненым, знает, что при тяжёлых кровотечениях этих мер недостаточно. Кровь остановится, а раненый умрёт. Он умрёт оттого, что потерял слишком много крови.

Около ста сорока лет назад в окрестностях Петербурга произошло роковое событие. В лесу возле Чёрной речки, вблизи заброшенной комендантской дачи, встретились два врага. Их сопровождали секунданты. Условия поединка были очень просты. Каждый из двух противников имел право сделать навстречу другому пять шагов. Тогда дистанция между ними сократится до десяти шагов. Если с этого расстояния они не попадут друг в друга, дуэль будет возобновлена. Она будет длиться до тех пор, пока один из них не будет убит.

Секундант махнул шляпой. Враги двинулись навстречу

друг другу. С одного конца снежной поляны шёл, подняв свой пистолет, усатый гвардеец. С другого конца шёл невысокий, курчавый человек в штатском, со смуглым лицом и яркими голубыми глазами. Грянул выстрел. Человек с курчавыми бакенбардами споткнулся и упал лицом вперёд на шинель, лежавшую на снегу.

Все бросились к нему. Но раненый был жив. С трудом приподнявшись, он опёрся левой рукой о снег и выстрелил в своего врага. Тот упал на колени. «Браво!» — крикнул раненый и подбросил кверху пистолет. В следующую минуту он потерял сознание.

Пришлось сломать изгородь, мешавшую подъехать саням. В них уложили раненого. Лошадь медленно пошла вперёд по глубокому снегу, за санями в молчании шли секунданты. Возле дачи ждала карета.

Всё было кончено. Короткий зимний день померк. Посреди опустевшей поляны на снегу чернело широкое пятно крови. Этой крови не было цены. Человек, которого увозила, подпрыгивая на ухабах, наёмная карета, был величайший поэт, когда-либо живший в России, — Александр Сергеевич Пушкин, раненный насмерть на дуэли с Дантесом в пятом часу дня 27 января 1837 года.

Было уже темно, когда карета подъехала к дому на Мойке. На крыльце столпились домочадцы. Старый дядька Никита взял Пушкина на руки, как ребёнка, и внёс в дом. В кабинете его переодели — всё бельё и одежда были пропитаны кровью.

Трусливый Дантес, убийца Пушкина, хотя и был военным по профессии, оказался плохим стрелком. С расстояния в одиннадцать шагов — меньше чем с восьми метров — он попал Пушкину в низ живота. Пуля повредила крупный кровеносный сосуд и раздробила кости таза.

Пушкин умирал. Ниточка пульса на руке билась часто и слабо — «как при внутреннем кровотечении», вспоминал врач Владимир Иванович Даль, днём и ночью дежуривший возле поэта. И действительно, Пушкин умирал от кровотечения. которое никак не могло остановиться. К кровотечению присоединилось воспаление брюшины.

Врачи старались облегчить его состояние. Ему давали кусочки льда, чтобы остановить или хотя бы ослабить кровотечение. Давали болеутоляющие средства, успокоительное питьё, прикладывали к животу пиявки. Всё это было без пользы. Меньше чем через двое суток после того, как старый Никита с раненым на руках переступил порог его дома, Пушкин скончался.

Впоследствии возник спор: правильно ли его лечили? Говорили, например, что не следовало ставить пиявки; что больному давали не те лекарства. Однако нет смысла винить врачей. Они делали всё, что могли; не их вина, что медицина в то время не умела излечивать такие раны. И всё-таки горько сознавать, что Пушкина можно было спасти.

Он был молод — ведь ему не исполнилось ещё и тридцати восьми лет. У него был крепкий организм: за свою жизнь он почти ничем не болел. Пуля не повредила кишечник, не задела жизненно важных органов. Но он умер.

Смешно задавать вопрос — что было бы, если бы всё это произошло в наше время. В наше время этого не могло бы случиться. Не было бы дуэли. Но всё-таки: что было бы, если бы вот сейчас Пушкина, раненного, истекающего кровью, привезла карета «скорой помощи»?

А было бы вот что. Автомобиль с красным крестом подъехал бы к приёмному покою. Санитары вынесли бы носилки. В мгновение ока скоростной лифт доставил бы раненого в операционную. Ярким светом вспыхнула бы над столом бестеневая лампа, и дежурная хирургическая бригада спокойно и быстро приступила бы к операции.

Хирург нашёл бы перебитый сосуд и перевязал его; брюшную полость очистили бы от сгустков крови и промыли лекарствами. Но ещё до этого, перед операцией, сестра-анестезист в течение пяти минут определила бы у раненого группу крови. И тотчас, не теряя времени, ему начато было бы спасительное переливание крови.

И он жил бы и жил до глубокой старости.

Глава 39

ПУТЕШЕСТВИЕ КРАСНЫХ ШАРИКОВ

Если взглянуть на каплю крови под микроскопом, то увидишь, что всё поле зрения усеяно розовыми кружочками: это красные шарики крови — эритроциты.

День и ночь сердце гонит по жилам красную, как сок граната, кровь.

Крупные кровеносные сосуды разветвляются на мелкие, те в свою очередь делятся на ещё более мелкие, и так до самых тоненьких, тоньше паутинки, капилляров, которые проникают во все уголки нашего тела.

Но сначала кровь проходит через лёгкие. Лёгкие похожи на мехи, которые то раздуваются, то опадают. Чтобы жить, нужно дышать. В воздухе, который мы вбираем в себя с каждым вздохом, находится кислород, без которого не могут существовать ни животные, ни люди. Лёгкие состоят из ячеек. Каждая ячейка оплетена кровеносными сосудиками.

И вот когда кислород попадает в ячейки, он просачивается в эти сосуды. Крохотные эритроциты, плывущие в крови, жадно глотают его. Нагрузившись кислородом, они спешат дальше.

Из лёгких сердце перекачивает кровь в аорту. Это самая главная артерия организма. В толстой, как шланг, аорте маленькие эритроциты, теснясь и обгоняя друг друга, бегут густой толпой — представьте себе толпу людей, выходящую из метро. В тончайших капиллярах эритроциты не спеша пробираются один за другим, как пешеходы в узеньких переулках. И вот тут, в капиллярах, происходит то, ради чего эритроциты совершили свой длинный путь: они отдают кислород клеткам и органам. Груз доставлен по назначению. Захватив ненужную углекислоту, кровь возвращается в лёгкие. Там всё начинается сначала: ни на секунду кровь, струящаяся в артериях и венах, не прекращает свой бег. И так всю жизнь.

В теле взрослого человека находится приблизительно семь литров крови — немного больше, чем полведра. У десятилетнего ребёнка — три-четыре литра. Не так уж много.

Как же всё-таки спасти человека, потерявшего часть своей крови?

А вот как: перелить кровь. Одолжить немножко у другого, здорового, и влить в жилы умирающему. Простая и в то же время головокружительно смелая мысль! Когда и кому она пришла впервые в голову?

Рассказывают, что в XV веке престарелого римского папу Иннокентия Восьмого попробовали лечить эликсиром, приготовленным из крови двух мальчиков. Лечение не помогло. Дряхлый папа скончался.

Но это известие, скорее всего, является легендой. А вот достоверный факт, происшедший на два столетия позже. В 1667 году парижский врач Жан Дени соединил серебряной трубкой вену на руке у больного с сонной артерией ягнёнка. Таким путём ему удалось перелить пациенту полтора стакана крови животного.

Всё это происходило в торжественной обстановке, при большом стечении народа. Пациент был юноша шестнадцати лет, малокровный и страдавший психическим заболеванием. Во время процедуры его держали. Но едва лишь закончилось переливание, как он повалился без чувств со стула. Придя в себя, он спросил слабым голосом, где он. Оказалось, что к нему вернулся рассудок!

Дени поздравляли, у него тотчас нашлись подражатели. Тем временем душевнобольной вновь впал в буйство. Дени снова перелил ему баранью кровь. Но, как и следовало ожидать, на сей раз счастье ему изменило. Дело кончилось плохо: юноша умер. Врач предстал перед судом. После этого французский парламент издал указ — пороть розгами всякого, кто осмелится повторить опыты с переливанием крови.

Прошло ещё полтораста лет. Мысль, однажды возникшая, не оставляла врачей. В начале XIX века — во времена

Пушкина — в Англии в первый раз было произведено переливание крови от человека человеку. Сделал это акушёр Бланделл при помощи особого насоса, который он сам же придумал. Успех был полный! Женщина, умиравшая от кровотечения в родах, была спасена.

Увы, за первым успехом последовали неудачи. Так нередко бывает в медицине. Когда вслед за Бланделлом переливать кровь начали другие врачи, они столкнулись с неожиданными и непонятными осложнениями. Ни с того ни с сего, без видимой причины у больных начинались судороги. Иной раз это кончалось смертью. А иногда всё сходило гладко, и переливание крови замечательно помогало больным. Никто не понимал, в чём дело.

Глава 40

О ТЕХ, КТО ДАРИТ КРОВЬ

На вид кровь у всех людей одинакова, да и под микроскопом эритроциты одного человека ничем не отличаются от эритроцитов другого. Поэтому врачи считали, что больному можно без опаски переливать любую кровь, лишь бы она была человеческой.

Однако в 1900 году было сделано важное открытие. Венский врач Карл Ландштейнер обнаружил в красных кровяных шариках особые вещества — он назвал их агглютиногенами. Эти агглютиногены бывают двух видов. У одних людей в эритроцитах один вид, у других другой, у третьих — оба вместе, а у четвёртых агглютиногенов вообще нет. Причём тут не имеет никакого значения ни возраст человека, ни его национальность, ни раса, неважно, мальчик он или девочка. Просто у одних одно, у других другое. Четыре сорта эритроцитов — четыре разных группы крови.

Ландштейнер смешивал на стёклышках капельки крови разных людей. И оказалось, что если смешать две капли крови одной и той же группы, то ничего не будет: кровь останется такой же, как была. Если же соединить две разные группы, то эритроциты собьются в кучу, начнут склеиваться, а затем погибнут. Всё это отлично видно под микроскопом. Только одна группа крови — она называется группой номер один — безопасна для всех остальных: это та группа, где в эритроцитах совсем нет агглютиногенов. Такие эритроциты можно смело подливать к любым другим эритроцитам: они уживаются с кем угодно.

Тогда стало ясно, почему в прежние времена переливание крови иной раз заканчивалось плачевно. Потому что больным переливали кровь неподходящей группы. А когда всё проходило благополучно, значит, кровь, которую переливали, оказалась случайно той же группы, что и у больного. Или же это была кровь первой группы.

И вот уже полвека гемотрансфузия — переливание крови — широко используется в медицине. Причём не только для восстановления кровопотери, но и для лечения разных болезней. И ещё одно: под защитой переливания крови стали менее опасны крупные и кровавые операции. Поэтому ни одно хирургическое отделение, ни один родильный дом в наши дни не могут работать, не имея в запасе драгоценных ампул с живительной кровью.

Помните, в сказках вы читали о живой воде? Прилетал ворон и кропил мёртвого витязя живою водой. И витязь открывал глаза…

В больнице это происходит чуточку сложней. Сестра собирает «систему»— так называется полный набор приспособлений для гемотрансфузии. Само собой разумеется, что при этом соблюдаются все правила асептики. Ампула с кровью подвешена на штативе. От ампулы тянется резиновая трубка, к трубке присоединена капельница. Это стеклянный пузырёк, внутри него впаяно нечто вроде стеклянной пипетки. Выше капельницы трубка пережата зажимом. Стоит повернуть колёсико зажима — и густая вишнёвая жидкость начнёт капать из пипетки в капельницу. От капельницы идёт

другая трубка, которая заканчивается иглой. Игла введена в вену.

И сейчас даже трудно подсчитать, сколько витязей оживил чудодейственный алый сок. Во время войны с фашизмом переливание крови спасло жизнь многим тысячам раненых бойцов. Раненых вылечили военные медики. Но не они одни. Подобранных на поле боя и истекающих кровью солдат спасли доноры.

Слово «донор» в переводе значит «тот, кто дарит». Так называется человек, который добровольно отдаёт для переливания свою кровь. Раз в два или три месяца донор приходит на станцию переливания крови. Его осматривают врачи. Донор должен быть абсолютно здоров, и каждый здоровый человек может быть донором. За один раз донор сдаёт сто пятьдесят миллилитров крови; эта потеря не вредит здоровью и восстанавливается сама собой.

Быть донором почётно, во всех странах люди, которые дарят свою кровь раненым и больным, окружены любовью и уважением. Во Франции доноров награждают медицинским орденом, который ценится выше ордена Почётного легиона. В Советском Союзе доноров — сотни тысяч.

В светлой операционной донор, укрытый стерильной простынёй, лежит на операционном столе. Его рука покоится на отдельном столике, и кровь медленно, по каплям вытекает из вены.

Но если её собирать просто так в стакан, она быстро свернётся. Вместо жидкости будет малиновый студень. Поэтому кровь консервируют. К ней прибавляют раствор лимоннокислого натрия, который не даёт крови свернуться. Кроме того, добавляются вещества, убивающие микробов.

Кровь готова. Бесценный алый сок налит в ампулу; на этикетке указаны группа крови и фамилия донора. Отсюда, со станции переливания крови, запечатанные склянки с кровью будут разосланы по больницам. Машины с красными крестами повезут их на сельские медицинские пункты, санитарные вертолёты доставят кровь донора в глухие высокогорные районы, на дальние острова, на корабли, плывущие в море. Туда, где она может понадобиться врачам.

Глава 41 «МЕДИЦИНА МИЛИТАРИС»

Примерно через два года после того, как французская армия была изгнана из России, Наполеон в последний раз решил померяться силами со своими противниками. Кто учил историю, тот знает, что это произошло летом 1815 года в Бельгии, недалеко от деревушки под названием Ватерлоо.

В этой битве счастье окончательно изменило императору. У союзников было 210 тысяч солдат. У Наполеона— 125 тысяч. Солдаты не успели отдохнуть после долгого похода. С фланга на усталую армию бросилась тридцатитысячная прусская кавалерия, а в центре в лоб французам ударила отборная пехота англичан.

С высокого холма, откуда хорошо просматривалась окрестность, английский фельдмаршал Веллингтон наблюдал за ходом сражения. Он сидел в кресле, как полагалось главнокомандующему, и держал перед глазами подзорную трубу, а кругом стояла его свита.

Вдруг фельдмаршал нахмурился. Адъютант вопросительно склонился над ним.

Веллингтон указал шпагой на лесную опушку. Там находились французы. Как раз в эту минуту из-за деревьев выехал четырёх колёсный санитарный фургон, его тащили две лошади. За ним скакал всадник в сером гренадерском мундире без эполет.

Дым и комья земли от взрывов то и дело застилали от глаз главнокомандующего вражеский санитарный отряд. Опушка обстреливалась английской артиллерией. Казалось, ещё минута, и от всадника и от фургона не останется ничего. Но дым рассеивался, и опять было видно, как санитары бегают с носилками по поляне. Командир спрыгнул с лошади и шагал от одного раненого к другому.

— Кто этот смельчак? — спросил главнокомандующий, не отрывая глаз от трубы.

Сзади кто-то ответил:

— Это Ларрей.

— О! — сказал Веллингтон.

И, встав с кресла, он, к удивлению всей свиты, снял шляпу и раскланялся перед человеком в сером мундире. А потом велел прекратить огонь на этом участке.

Этот эпизод не легенда, он засвидетельствован очевидцами. Рассказ о том, как союзный главнокомандующий снял шляпу перед Домиником Жаном Ларреем, можно прочесть в сочинениях историков, изучавших эту эпоху.

Кто такой Ларрей?

Немного выше я говорил о переливании крови на войне. Настало время рассказать о ещё одной медицинской профессии. О той профессии, которая со времён наполеоновских войн носит латинское название «медицина милитарис» — «военная медицина», или, точнее, «медицина на войне».

Там, где льётся кровь, не обойтись без врача. Вот почему это очень старая профессия. Она существовала ещё в античном мире.

Например, нам известно, что в составе греческого отряда, находившегося на службе у персидского царевича Кира, в 401 году до нашей эры, было несколько медиков. Кир решил отнять власть у своего старшего брата Артаксеркса. В решающей битве греческая пехота опрокинула войско Артаксеркса, но в последнюю минуту Кир был убит. Война кончилась: она потеряла смысл. Греки — их было десять тысяч — остались посреди чужой и враждебной страны, в самом центре Малой Азии.

Несколько месяцев, терпя лишения и отбиваясь от нападений диких племён, отряд продвигался по незнакомой местности. Впереди шли пешие воины, за ними ехал обоз с ранеными и больными, и рядом с повозками шагали военные врачи. Последними, прикрывая отступление, ехали шагом конные военачальники. Среди них был афинянин Ксенофонт, ученик Сократа, впоследствии описавший этот поход.

Однажды, когда войско, растянувшееся длинной колон —

ной, в клубах пыли, под палящим солнцем медленно поднималось вверх по горному склону, в задних рядах услышали шум. Донеслись крики: «Таласса! Таласса!» По-гречески это значит: «Море!» С вершины холма греки увидели вдали побережье родного Эгейского моря и, плача от радости, побежали вниз. В конце концов отряд возвратился на родину, не потеряв почти ни одного человека.

Но, конечно, и тогда и ещё долгое время спустя постоянной медицинской службы в войсках не было. Армию сопровождали отдельные врачи, да и то не всегда. Даже в прекрасно организованных, снабжённых всем необходимым легионах Юлия Цезаря этой службы, судя по всему, не существовало. Во всяком случае, в сочинениях Цезаря, где он подробно описал свои походы, о медицинской службе нет никаких упоминаний.

В средние века покалеченных рыцарей лечили монахи в монастырях. Рыцаря выносил с поля боя его оруженосец. Лекарь-монах чертил крест на лбу у раненого, чтобы отогнать нечистую силу. С воина снимали латы и одежду. Раны обмывали водой или вином, бронзовыми щипцами вытаскивали застрявшие наконечники стрел.

Обычай выхаживать раненых в монастырях существовал и у нас на Руси. В 1609 году, во время осады Троице-Сергиевской лавры польскими войсками, в монастырских покоях было устроено даже нечто вроде госпиталя. Раненых лечил архимандрит Дионисий. А когда врагов отогнали, он разослал по окрестностям монахов на подводах. Они подбирали раненых и свозили их в монастырь.

Шло время, росли государства, вместе с ними увеличивались армии и совершенствовалось оружие. Всё более массовыми и кровопролитными становились войны. Но и в те времена — в XVI, в XVII веках — регулярной медицинской помощи на войне не было. В походах немногочисленные лекари лечили королей, полководцев и войсковую знать. А тысячи сражённых в бою рядовых воинов были предоставлены воле божьей. Иными словами, их бросали на произвол судьбы.

Ещё в начале XIX столетия было принято оставлять раненых в деревнях, мимо которых проходили полки. Те, кто

читал «Войну и мир» Льва Толстого, наверное, помнят, как после сражения под Аустерлицем тяжело раненный князь Андрей был оставлен на попечение местных жителей.

Война 1812 года была самой крупной военной кампанией того времени. В Бородинской битве участвовало с обеих сторон 253 тысячи бойцов — более четверти миллиона. Из них обе армии потеряли убитыми и ранеными почти половину. Когда вечером после сражения Наполеон со своей свитой объезжал поле боя, они увидели страшную картину. Все поле было завалено телами людей.

А в четырёх верстах от Бородина, в селе Гридневе, на краю большой дороги стоял старинный монастырь. В этом монастыре Доминик Ларрей — главный хирург наполеоновских армий — организовал походный госпиталь. Весь день, всю ночь и весь следующий день к монастырю тянулись подводы с ранеными — французами и русскими.

В монастырской трапезной, где пол был залит кровью, а низкие двери не закрывались ни на минуту, пропуская нескончаемую вереницу носилок, за столом стоял в клеёнчатом фартуке сам Ларрей. Главный врач «великой армии», почти такой же знаменитый, как сам Наполеон, был небольшого роста и на вид казался слабосильным. Но это был человек железной воли и фантастической энергии. Тридцать шесть часов он простоял у операционного стола и сделал подряд одну за другой двести операций

Глава 42

ПРИГОВОРЁН К РАССТРЕЛУ

Одним из первых Ларрей понял, что огромная, непрерывно воюющая и несущая военные потери армия не может обходиться услугами отдельных, хотя бы и замечательных

врачей. Нужна специальная служба, которая заботилась бы о раненых и действовала бы по единой системе. Ларрей придумал такую систему.

Он создал «амбулансы». Так назывались летучие санитарные отряды в армии Наполеона. Армия шла вперёд — покачивались в сёдлах кавалеристы, с мерным топотом шагала пехота. Широкогрудые битюги тащили орудия. А следом ехали фургоны для раненых; их сопровождали санитары на лёгких двуколках и хирурги верхом на лошадях.

У каждого санитара в руках была пика, на груди через плечо перевязь с надписью: «Помощь воинам».

Из двух пик и перевязей, с помощью холстинного пояса, можно было быстро соорудить носилки. В бою носильщики разыскивали раненых; врачи тут же, на поле боя, останавливали кровотечение и накладывали шины и бинты. Раненых грузили в фургон и везли в полевой госпиталь.

Их старались оперировать как можно скорее. Тяжёлые повреждения рук и ног часто оканчивались гангреной, и единственным способом остановить распространяющееся омертвение было отсечь, ампутировать, раненую конечность. Поэтому ампутация была в то время самой частой хирургической операцией на войне.

В воспоминаниях одного врача, участника походов Наполеона, можно прочесть такие строчки:

«В полдень мы подошли к обширному, расположенному влево от дороги, монастырю. Между монастырём и лагерем великой армии мы заметили в овраге много отрезанных рук и ног. Из этого мы заключили, что Ларрей устроил здесь походный госпиталь».

Накануне битвы при Ватерлоо — той самой, с которой мы начали разговор о военной медицине, — Ларрей развернул центральный госпиталь на одной из близлежащих ферм. Но, как это часто с ним бывало, он не усидел в госпитале и в разгар боя выехал во главе санитарного отряда на передовые позиции.

Много лет спустя в своих мемуарах Ларрей рассказал о том, что случилось с его отрядом в тот злополучный день.

Солнце уже садилось в облаках пыли и дыма, а измученное, окружённое с трёх сторон французское войско под непрерывный грохот орудий всё ещё отчаянно отбивалось от врага.

Вместе со всеми оборонялся от налетевших пруссаков санитарный отряд. Носильщики дрались пиками. На своей коротконогой лошадке пятидесятилетний Ларрей отважно размахивал саблей. Внезапно какой-то детина ударом палаша вышиб его из седла. Отряд рассеялся, и знаменитый хирург остался лежать на изрытой ядрами поляне, один, у ног своего коня.

Враги решили, что он убит. Немецкая конница поскакала дальше.

Очнувшись, Ларрей встал, вскарабкался на свою лошадь и поехал шагом — куда глаза глядят. Перед рассветом на него наткнулся прусский сторожевой разъезд. Кто мог поверить, что ещё вчера перед этим французом снял шляпу сам герцог Веллингтон! С Ларрея сорвали часы, стащили с ног сапоги, у него отняли драгоценный дамасский кинжал — подарок императора. Босой и ободранный, он шёл под конвоем в штаб.

Время военное — разговор короткий. Ларрея приговорили к расстрелу. С кучкой дезертиров, задержанных в эту ночь, его повели к оврагу. Немецкий штабной врач стал завязывать пленнику глаза.

И лежать бы ему где-нибудь возле полузасохшего ручья, если бы не счастливый случай.

Случай этот заключался в том, что несколько лет назад немецкий врач слушал в Париже лекции знаменитого Ларрея. И теперь, вглядевшись в лицо приговорённого к казни, он неожиданно узнал его! Он бросился докладывать начальству. В штабе произошло что-то вроде паники. Пленника развязали и повезли к прусскому маршалу Блюхеру. И тут выяснилось, что два года тому назад в Германии Ларрей спас жизнь раненому сыну Блюхера. И спесивый прусский маршал, увешанный крестами и звёздами, униженно просил прощения у хирурга в изодранном гренадерском мундире.

Прошло много лет. Давно отгремели битвы. Останки Наполеона, умершего на острове Святой Елены, торжественно

были перевезены в Париж. Огромная процессия двигалась по улицам. За гробом шли ветераны наполеоновских войн. Среди них был Ларрей, уже глубокий старик, шагавший в старинном сером мундире императорской гвардии с длинными белыми волосами до плеч.

Глава 43

«СУДАРЫНИ, ПРОШУ НА ДЕЖУРСТВО!»

Мы приступаем к рассказу о великом враче, от которого ведёт своё начало современная военно-полевая хирургия.

Это тот самый человек, отлитый из бронзы, который сидит на гранитном цоколе перед зданием медицинского института в Москве. Кажется, что он присел на минуту и сейчас встанет.

Это тот «чудесный доктор», о котором уже при жизни его распространялись фантастические легенды. Но мы расскажем о нём то, что было на самом деле. Ибо, право же, это лучше всяких легенд.

Поздней осенью 1854 года Николай Пирогов ехал в Крым на войну. Первые впечатления его были безрадостны. Вся дорога к югу от Бахчисарая была забита обозами с ранеными.

«Дождь лил как из ведра, — вспоминал он, — больные, между ними ампутированные, лежали по двое и по трое на подводе, стонали и дрожали от сырости. И люди, и животные едва двигались в грязи по колена…»

Это из осаждённого Севастополя везли в тыл защитников крепости. А впереди уже слышался отдалённый гул… Навстречу этому гулу, навстречу бесчисленным, полузатонувшим в трясине солдатским подводам по краю дороги пробиралась тележка. В ней сидел бывший петербургский профессор, ныне военный врач, — человек сурового вида, с

[6]

густыми бровями и косматыми бакенбардами, в фуражке, надвинутой на глаза.

Пирогов застал в Севастополе 1500 раненых. Они застряли в городе, и всех их кое-как разместили в доме бывшего Дворянского собрания, где теперь был устроен госпиталь.

В высоком мраморном зале, где до войны гремела музыка и вихрем неслись в мазурке блестящие кавалеры и дамы, слышался зловещий шорох, прерываемый стонами и хрипением. В полутьме весь зал шевелился сотнями тел. Люди лежали на койках, на соломенных тюфяках, брошенных на пол, и просто на полу. В разных концах огромного зала двигались тусклые огоньки: это со свечами в руках пробирались между кроватями и перешагивали через лежащих на полу фельдшера и врачи.

Парадные двери были распахнуты настежь. Бородатые санитары в забрызганных грязью сапогах тащили в зал всё новые и новые носилки.

В этом доме смерти больные с гангреной и гнойным воспалением ран лежали вперемешку с легкоранеными и контуженными. Все заражали друг друга. Одеяла кишели насекомыми, и можно только удивляться, как это в госпитале не вспыхнула эпидемия сыпного тифа.

Вот в таком учреждении Пирогову предстояло заниматься военной хирургией.

Он приказал закрыть госпиталь. Всех больных и раненых, кого под руки, кого лёжа, вывели и вынесли из страшного дома. Их перевели на время в другое помещение.

Больных с заражёнными ранами Пирогов отделил. Он осматривал каждого и, если оказывалось, что рана гноится, отправлял раненого в особый госпиталь, который решено было развернуть в двух домах, принадлежавших богатым купцам.

Тем временем в доме Дворянского собрания происходила генеральная уборка. Паркет, пропитавшийся кровью, вымыли горячей водой с мылом. Окатили кипятком стены, проветрили зал, и госпиталь был открыт заново.

Из столицы в Севастополь прибыли сёстры милосердия. Это был первый в истории отряд военных медицинских сестёр. Назывался он так: «Русская Крестовоздвиженская община сестёр попечения о раненых и больных».

То были разные женщины — от полуграмотных девушек из народа до аристократок, никогда не знавших, что такое труд и лишения. Все они добровольно вызвались ехать в осаждённую крепость. Все сёстры были одеты в одинаковые форменные платья с медицинским крестом на груди.

Усталые с дороги, они явились к Пирогову. Пирогов сказал: «Ну что ж, сударыни, завтра в восемь утра прошу на дежурство!»

А что значило в Севастополе дежурить на бастионе — об этом рассказала в своих воспоминаниях одна из сестёр Крестовоздвиженской общины. Когда она явилась на перевязочный пункт, туда привезли партию тяжелораненых солдат и матросов. Сестра помогала врачу, а вокруг рвались бомбы. Один снаряд попал на кухню и разбил котёл с кашей. Весь день «сестра попечения» перетаскивала раненых под обстрелом, едва не была убита по дороге в город, а спустя несколько дней заразилась тифом.

Так прошло несколько месяцев. Каждое утро Пирогов отправлялся в объезд по своим госпиталям. Сохранилась картина, написанная неизвестным художником — участником Севастопольской обороны. На этой картине Пирогов, в долгополой шинели и приплюснутом картузе, едет верхом на казачьей лошади по осаждённому городу. Окончив объезд, Пирогов приступал к операциям. Оперировал до поздней ночи, при свете свечей, в бывшей бильярдной комнате большого дома с колоннами на берегу Севастопольской бухты.

Глава 44 О ТОМ,

ЧТО СКАЛЬПЕЛЬ В ХИРУРГИИ — ЕЩЕ НЕ САМОЕ ГЛАВНОЕ

Весной бомбардировки усилились. Уже не только бастионы— весь город обстреливали с близкого расстояния английские и французские батареи.

В домике, где ночевал Пирогов, ядром продырявило крышу. Он переехал в другой дом. Спустя несколько дней тяжёлый снаряд разворотил комнату, где стояла кровать Пирогова. Это произошло через несколько минут после того, как хозяин комнаты вышел из дому. После этого он поселился прямо в госпитале.

Там тоже было неспокойно. Однажды ночью в бухту вошла неприятельская канонерская лодка. Пользуясь темнотой, она подплыла к берегу и трахнула прямой наводкой. Раненые в зале Дворянского собрания спали, когда вдруг

осветились окна, грянул гром и посыпалась с потолка штукатурка. Пирогов в это время находился в операционной комнате. Он выбежал в зал и начал успокаивать раненых.

А на другой день — снова всё то же: дым и грохот над бастионами, воронки на улицах города, жители, оставшиеся без крова, и бесконечные вереницы раненых и больных. Раненые везде — в домах, во дворах, на телегах, на улице под дождём… Бесконечные заботы: где устроить людей, где достать кровати, откуда раздобыть продовольствие, медикаменты, одеяла, где разжиться бинтами и корпией? Корпия — это хлопья старой материи, она заменяла вату…

Но для чего я рассказываю о трудностях жизни в Севастополе, об этой прозе? Не лучше ли было бы описать блестящие операции Николая Ивановича Пирогова, рассказать о новшествах, которые он ввёл в науку? Ведь Пирогов поистине обновил хирургию. Он создал замечательный атлас хирургической анатомии — огромную книгу, состоящую из рисунков; на этих рисунках показано, что где находится, где проходят кровеносные сосуды, сухожилия, нервы. Настоящая география человеческого тела.

Он первым стал делать операции на войне под наркозом. Это было на Кавказе, в начале 1847 года; эфирный наркоз был изобретён всего за несколько месяцев до того и только ещё входил в употребление. Пирогову принадлежит идея гипсовых повязок: при огнестрельных переломах, чтобы не ампутировать конечность, как это делалось в то время, он накладывал гипс и спасал раненому солдату руку или ногу.

Пирогов вообще прославился своим умением щадить человеческое тело. Он говорил: хорошего врача узнают не по тем операциям, которые он сделал, а по тем, которых он не сделал. Хирурги первой половины XIX века привыкли действовать решительно. Пословица «Семь раз отмерь, один раз отрежь» для них как будто не существовала. Самой распространённой операцией на войне, как я уже говорил, была ампутация — отсечение конечности.

Ампутация спасала жизнь. Но какой ценой? Знаменитые наполеоновские войны, славные походы и блестящие баталии оставили после себя ужасное наследство — десятки тысяч

искалеченных людей. Однако дело не в том, что нож полевого хирурга подчас производил не меньшие опустошения, чем картечь и ядра неприятеля, а в том, что при той системе оказания помощи, какая существовала тогда, врач не имел другой возможности лечить раненых, кроме как ампутировать, ампутировать и снова ампутировать.

У военного врача не было времени долго заниматься лечением. Он шёл в бой вместе с солдатами. Нередко ему приходилось оперировать под огнём врага. Где можно, он делал ампутацию. В остальных случаях ограничивался перевязкой— и поскорей принимался за следующего раненого.

Конечно, существовали в то время и полевые госпитали. Это были те самые госпитали, которые впервые во французской армии учредил Ларрей. Но между войнами Наполеона и войной в Крыму прошло почти полвека. Война стала совсем другой. А организация медицинской помощи почти не изменилась. И раненые в госпиталях по-прежнему лежали все вместе, вповалку, точь-в-точь как в том доме на берегу Севастопольской бухты. В таких условиях уберечь раненых от заражения крови могла только ампутация.

Вот теперь вы поймёте, зачем я так долго рассказывал о трагической неразберихе, царившей на перевязочных пунктах Севастополя, когда туда прибыл Николай Иванович Пирогов. Я рассказывал это для того, чтобы вам было ясно, какой великий, почти неправдоподобный подвиг совершил Пирогов, сумевший навести порядок в этом хаосе.

Крымская война, тяжёлая и закончившаяся поражением, оказалась совсем не такой, какой раньше рисовали войну на картинках. Тяготы жизни в траншеях, дождь, грязь, болезни. Ужасные дороги, на которых тонула артиллерия. И непрерывный поток раненых. Вот в какой обстановке трудился со своими помощниками Пирогов.

Если бы он был просто блестящим хирургом, даже самым блестящим, он ничего не сумел бы сделать в этой обстановке. А между прочим, он был действительно мастером-виртуозом.

Как-то раз на перевязочный пункт принесли безрукого матроса. Его несли на носилках два его товарища, и один из них держал под мышкой завёрнутую в тряпку оторванную

руку. Они надеялись, что Пирогов пришьёт руку. Так велика была вера в его чудесное мастерство.

Но Пирогов был не только мастером хирургии. Свой подвиг в Севастополе он совершил благодаря тому, что придумал новую систему оказания помощи раненым, не существовавшую до него.

Глава 45 НАЧАЛА

ВОЕННО-ПОЛЕВОЙ ХИРУРГИИ

Спустя много лет после севастопольских событий, на склоне жизни, Пирогов написал книгу под названием «Начала военно-полевой хирургии». Там есть такая фраза:

«Война — это травматическая эпидемия».

Когда возникает эпидемия какой-нибудь повальной болезни, то заболевают сразу сотни и тысячи людей. Масса народу нуждается в немедленной, неотложной помощи. На войне врач оказывается в обстановке, напоминающей эпидемию. Только здесь на него надвигается не поток больных, а лавина раненых.

Появляется громадное, неслыханное для мирного времени число пострадавших с различными травмами: переломами, ранами, контузиями, ожогами. Война с точки зрения врача — это эпидемия травм.

Массовость — вот что главное. Несколько часов перестрелки, короткая атака — и на переднем крае лежат сотни убитых и в два-три раза больше раненых. Санитары несут их на перевязочные пункты. Вереницы подвод везут их в госпитали. А бой продолжается, война идёт, не спрашивая у врачей, готовы ли они принять всех пострадавших.

В конце концов все дороги оказываются забитыми обозами с ранеными, как это и было в Севастополе. Что делать с этой массой? Отовсюду слышны стоны. Все ждут

помощи. С кого начать? За что приниматься? Тут поневоле потеряешь голову. Самый лучший специалист растеряется, начнёт бегать от одного к другому и в результате не сделает ничего. Самый лучший специалист окажется бесполезен, если в этот хаос не внести систему.

И вот какой выход предложил Пирогов.

В армии Наполеона, как вы помните, хирурги перевязывали раненых под огнём неприятеля. Это было красиво. Но пользы от этого было немного. А спустя полвека это стало и вовсе неразумным. Что может сделать врач под открытым небом, в лесу, в овраге, на грязной земле? А главное, что он может успеть, когда кругом столько раненых? Оказать первую помощь — остановить кровотечение. Но такую помощь в состоянии оказать и санитар: он сам может наложить повязку, приспособить шину при переломе или перетянуть конечность жгутом. Он напоит раненого водой из фляжки. А потом вынесет его.

Врач же должен находиться не на поле боя, а там, где он может применить свои знания и опыт. Врач должен стоять у операционного стола. Не врачу надо идти к раненым, а наоборот: раненых надо везти к врачу.

Но раненых много. Так много, что не все могут дождаться своей очереди: пока врач будет оперировать одного, другой погибнет. И ещё вот что может получиться: легкораненый, который мог бы подождать, окажется впереди, а тяжелораненый опоздает.

Значит, раненых надо сортировать. В этом и заключалась главная мысль Пирогова.

Раненых солдат поделили на четыре категории: лёгкие, тяжёлые, очень тяжёлые и безнадёжные. Оперировали, соблюдая очерёдность, в зависимости от того, у кого какая рана. Тех, кто мог подождать, везли дальше, тех, кто не мог ждать, оперировали немедленно. Легкораненых вообще не оперировали, их перевязывали, а потом раненый возвращался в свою часть. Что касается безнадёжных и умирающих, то их никуда не везли и не оперировали. За ними ухаживали сёстры милосердия.

С этих пор, со времён Севастопольской обороны, принцип

сортировки и очерёдности стал главным правилом военно-полевой хирургии. Он и теперь принят в армиях всех государств.

Простая мысль, не правда ли? Но то-то и оно, что все великие идеи просты.

Глава 46

КРАСНЫЙ КРЕСТ НА БЕЛОМ ПОЛЕ

Сто лет назад в Швейцарии жил человек по имени Анри Дюнан. Он был торговцем, и никто не предполагал, что когда-нибудь его имя войдёт в историю медицины. В 1859 году Дюнан совершил поездку в Италию. В это время там шла война: соединённая франко-итальянская армия выступила против австрийцев.

В местечке Сольферино, недалеко от австрийской границы, путешественник стал свидетелем ужасающей бойни. Около сорока тысяч раненых и умирающих солдат — итальянцев, французов и австрийцев — остались лежать на поле боя, брошенные на произвол судьбы. Соседний городок Кастильоне превратился в сплошной лазарет; раненые лежали всюду — в домах, во дворах, в трактирах и просто на улице. Их было так много, что помочь им не было никакой возможности.

Всё это произвело на Дюнана такое впечатление, что он бросил свои торговые дела. Отныне он решил посвятить всю свою жизнь страдающему человечеству. И он основал нечто вроде международного союза защиты раненых и больных на войне.

Так возникла организация, для которой в честь Дюнана был установлен опознавательный знак, похожий на флаг его родины. Государственный флаг Швейцарии — белый крест на красном поле. Эмблемой общества помощи раненым

стал красный крест на белом полотнище. И само общество стало называться — Международный Красный Крест.

Война закончилась, но Красный Крест не прекратил свою деятельность. В город Женеву съехались представители разных государств. По предложению Красного Креста они заключили между собой особое соглашение — конвенцию. Каждая страна торжественно обязалась соблюдать на войне старинное рыцарское правило — не бить лежачих.

Конвенция запрещает применять оружие против раненых. Нельзя стрелять туда, где висит белый флаг с медицинской эмблемой. Нельзя вести огонь по госпиталям, обстреливать санитарные поезда и колонны грузовиков с ранеными, нельзя топить пароходы, идущие под белым флагом.

На крышах санитарных вагонов были нарисованы большие белые круги с красным крестом, чтобы лётчики видели их и не сбрасывали на них бомбы.

Несколько раз женевская конвенция перерабатывалась, к ней добавляли новые правила. Постепенно к этой конвенции присоединились те, кто ещё не подписал её. Все государства дали обещание уважать Красный Крест — символ чести и человечности.

Но вот наступил тысяча девятьсот сорок первый год.

Глава 47 ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ ВОЙНЫ

Этот год мы никогда не забудем. Мы не забудем войну, в которой мы потеряли миллионы людей, из которой мы вышли победителями, войну, которую вслед за нами будут помнить все люди, когда бы они ни жили. В 1941 году на Советский Союз напала гитлеровская «Великогерманская империя». Так окрестили фашисты своё чудовищно разбух

шее государство, успевшее к этому времени подмять под себя чуть ли не всю Европу. Сожрав Европу, фашистский зверь ринулся на нас.

Война началась на рассвете, накануне самого длинного дня в году. Почти в тот же день 129 лет назад в Россию вторглась армия Наполеона.

Нашествие Наполеона не могло даже отдалённо сравниться с этой войной! Да и вообще никогда в мире не происходило ничего подобного. На гигантском пространстве между Баренцевым, Балтийским и Чёрным морями на нас двинулось 190 вооружённых до зубов дивизий. Их сопровождали 3700 танков и около пяти тысяч боевых самолётов.

А главное, государство, которое напало на нас, не имело ничего общего ни с одной страной, с какой когда-либо нам приходилось воевать. Это было фашистское государство, для которого не существовало понятий чести и человечности, оно не желало знать никаких правил ведения войны и никаких конвенций не признавало.

Прошли времена, когда полководец мог приказать своим войскам остановить огонь, чтобы дать время неприятельским санитарам подобрать раненых. Теперь в санитара целился фашистский снайпер. Лётчик норовил сбросить фугасную бомбу на госпиталь. Красные кресты на крышах санитарных вагонов пришлось замазать зелёной краской: они служили мишенями…

В этой великой войне медицина не только перевязывала раны бойцам, не только лечила и возвращала к жизни. Медицина дралась. В этой войне окончательно стало ясным то, чего не все могли понять раньше, чего не понимал и основатель Красного Креста Дюнан: что медицинская служба — это боевой род войск. В битве с фашизмом медицина сражалась вместе со своим народом, и, если бы я захотел рассказать обо всём удивительном и прекрасном, что совершили на фронтах военные медики за четыре года Отечественной войны, мне не хватило бы и двадцати таких книг, как эта.

Я расскажу только о двух врачах.

Один из них очень известен: это был крупнейший военный врач нашей страны. Не было ни одного человека в годы

войны, который бы о нём не слышал. О другом не знал никто; даже имя его не сохранилось. А в Москве, у Кремлёвской стены, горит Вечный огонь перед памятником Неизвестному солдату. Пожалуй, стоило бы воздвигнуть памятник и Неизвестному доктору. Начну с него.

Глава 48 ДИАГНОЗ — ОЖОГ ЛИЦА

Это произошло на Украине, в тылу врага. В одной захолустной больнице, в пяти километрах от железнодорожного полустанка, жил старый врач.

Как-то раз к нему постучались. Было раннее утро. Он оделся, вышел на крыльцо и видит: перед ним Стоит человек, а поодаль, в лопухах возле сарая, лежит ещё один, в окровавленной одежде.

Вдвоём они внесли раненого в перевязочную. Доктор велел снять с него сапоги, а сам, взяв ножницы, стал разрезать брюки, на которых бурыми пятнами выступила кровь. Он спросил: что случилось?

Незнакомец, тот, который принёс раненого, стал объяснять, что это его товарищ. Собирались на охоту, чистили ружья. Ну, и…

— Ну и что? — проворчал врач. — Ружьё выстрелило? Не валяйте дурака, — сказал он. — Я же вижу: это автоматная очередь.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги