3

Утро двадцать пятого апреля 1888 года выдалось очень солнечным и тихим. День обещал быть очень тёплым, по-настоящему весенним. С ярким озорным солнцем вмиг повеселели фасады домов, заблестели уже везде намытые окна, умиротворённо заулыбались прохожие, ещё накануне такие мрачные и раздражённые, а воробьи – так те просто сошли с ума. Птицы рядами рассаживались на чугунном ограждении набережных, подоконниках, откосах карнизов и крышах – словом везде, где был металл, быстро нагревавшийся на солнце. Растопырив крылья и толкаясь, они гомонили без умолку, по-своему приветствуя солнышко и настоящее весеннее тепло.

Иван Дмитриевич Путилин приехал на службу во власти какого-то смутного беспокойства, которое он при всём желании пока никак не мог чётко сформулировать. Что-то ускользающее беспокоило его в связи с имевшим место накануне убийством в квартире Александры Васильевны Барклай. Само по себе убийство горничной, при всей его необузданной жестокости, кровавости и кажущейся нелогичности не было таким уж выходящим из ряда вон событием. Погибшая не была ни особой царской крови, ни купцом-миллионщиком, ни иностранным посланником, в конце концов. В свою многолетнюю бытность начальником петербургской сыскной полиции – почитай аж с 1866 г.! – Путилин сталкивался с гораздо более шумными и «опасными для карьеры», как принято было их называть, преступлениями. В расследовании таковых малейшая оплошность, невнимание или нерадение могли стоить должности, а то и самой свободы. Всякий раз Иван Дмитриевич Путилин с честью выходил из самых безвыходных, патовых, неразрешимых ситуаций. Потому и дослужился до действительного тайного советника и награждён был практически всеми отечественными и многими европейскими орденами. Да и дворянство, кстати, тоже за службу получил, ведь вышел-то он из податного сословия!

И тем не менее, что-то беспокоило его сейчас. В который уже раз он перебирал в уме вчерашние свои действия – не упустил ли чего… И не видел ошибки.

Иванов и Гаевский уже дожидались его, попивая горячий чаёк с маковыми сухариками. Агафон, увидев из окна подъехавшую пролётку начальника, вышел на лестницу, приветствуя Путилина; Гаевский присоединился к нему. Начальник Сыскной полиции, увидев агентов, пригласил обоих в кабинет.

– Ну-с, ребятки, что откопали? – спросил он, расположившись в своём кресле и пробегая глазами подготовленную секретарём сводку уголовных происшествий в столице за сутки; Путилин должен был подписать её для представления градоначальнику, который далее отправлялся с этой сводкой на утренний доклад Государю.

Иванов стал докладывать о результатах посещения Николаевского вокзала. Агафон прекрасно знал замечательную способность начальника делать одновременно несколько несвязанных дел, как, например, говорить и читать.

– На вокзале никто из опрошенных грузчиков, кассиров и жандармских дежурных по перронам не помнит того, чтобы госпожа Барклай в первой половине дня садилась в поезд, – закончил своё краткое сообщение Иванов.

– А ты всех спросил? – скорее для проформы уточнил Путилин.– С платформами ничего не напутал?

Общаясь в узком кругу, Путилин позволял себе переходить со своими подчиненными на односторонее «ты». Выглядело это не как панибратство, а как свидетельство доверия со стороны начальника. Агенты принимали эту манеру безоговорочно, понимая, что такое обращение является знаком искреннего расположения.

– Обижаете, Иван Дмитриевич, старого служаку…

– Ладно-ладно, то же мне, нашёлся старый боевой конь! – усмехнулся Путилин. – Плохо, Агафон, плохо. Сам-то понимаешь, как это плохо?

– Понимаю, конечно, Иван Дмитриевич. Искать надо госпожу Барклай.

– То-то и оно, – вздохнул Путилин. – Телеграмму дал в Боровичи?

– Так точно. Попросил ответить на наш телеграфный узел.

– Ладно, подождём до обеда. – Путилин закончил изучать сводку и, не сделав ни одной правки, подписал её, после чего повернулся к Гаевскому. – А что у тебя, Владислав?

– А у меня все в ажуре, – бодро заверил тот. – Подозреваемый Влас Дмитриев найден и благополучно доставлен в нашу камеру. Сидит со вчерашнего вечера, вас дожидается. Я его специально в неведении подержал, не сказал, за что он взят. Пусть помаринуется. Глядишь, перед вами с ходу «колоться» начнет.

Это был старый и весьма действенный полицейский приём – продержать задержанного ночь без допроса. Давно уже было замечено, что человек с нечистой совестью чрезвычайно болезненно переживает томительную неизвестность и оттяжку в разрешении вопроса о собственной виновности; не зная, что именно ему вменят в вину полицейские, такой человек обычно проводит ночь без сна и поутру впадает состояние крайнего раздражения. Нередко уже вначале допроса подозреваемый оказывается готов выложить всё начистоту, лишь бы только поскорее сбросить с себя тяжесть ожидания и неизвестности. Разумеется, приём этот не был абсолютно надёжным и порой его эффект оказывался совсем не тот, что ожидали полицейские. Например, подозреваемый мог попытаться покончить с собою, либо впадал в долгую, тяжёлую истерику, делавшую невозможным последующий допрос, но таковые последствия были всё же весьма редки.

– Он при задержании не оказал сопротивления? – уточнил Путилин.

– Ни-ни. Был изумлен – это да. Я его помучил нарочито, квартирку неспеша обыскал, одежду перетряс, вещички там, барахлишко. Он зубами поскрипел, но ничего более, никаких глупостей не делал. Вещички, кстати, все чистые, никаких подозрительных следов.

– Что вообще он из себя представляет?

– В принципе, приятный мужчина, выдержанный, без хамства. В общем-то под стать Толпыгиной, она ведь тоже была приятной женщиной. Должно быть хорошая была пара.

– Ну-ну, попроси секретаря, пусть скомандует доставить Власа. Посмотрим, что скажет. – Путилин откинулся в кресле, скрестив руки на груди.

Гаевский, вышел за дверь, передал приказание начальника Сыскной полиции, потом вернулся в кабинет. За незначительным разговором прошло минут пять-семь ожидания, наконец, дверь отворилась и под полицейским конвоем – два унтера с шашками наголо шли по сторонам – вошёл Влас Дмитриев. Был он хмур, помят, на его щеках проступила синева небритой щетины. По всей вероятности, спать этой ночью ему почти не пришлось. Он недружелюбно и вместе с тем испуганно оглядел присутствовавших и, безошибочно определив, кто здесь главный, остановил взгляд на Путилине.

– Присаживайся, Влас Дмитриев, – Путилин шевельнул бровями, указав на роскошный обитый бархатом стул перед своим столом.

Подозреваемый сел на краешек стула. Он явно робел и выглядел ошарашенным обстановкой важного кабинета: императорским портретом в полный рост, лепниной по стенам и потолку, гардинами с золотой бахромой по краю.

– Разговор у нас будет длинный, – важно начал Иван Дмитриевич, поглаживая свои длинные седые бакенбарды. – Или не очень. Это как ты сам захочешь. Знаешь меня?

– Вы… – Влас запнулся. – Вы – градоначальник?

– Хуже, намного хуже. Я начальник Сыскной полиции, действительный тайный советник Путилин. Иван Дмитриевич. А где мы находимся, знаешь?

– Увольте, ваше высокоблагородие, не знаю.

– Это мой кабинет на Гороховой улице. Это самое высокое здание в Петербурге. Из окна за моей спиной видно даже Нерчинские серебряные прииски. Приглядись получше, не видишь часом?

– Не-е-ет…

– Кхе… – только и крякнул Иван Дмитриевич. – А я вот вижу. Я вижу тебя прикованным к тачке. В России нераскаянных убийц на рудниках приковывают к пятипудовой тачке. Знаешь для чего?

– Нет.

– Если крепкого мужика просто заковать в кандалы, то он может драться кандальной цепью как кистенём, к нему не подойти, штыком колоть приходится, либо стрелять. Поэтому телесно крепких убийц обычно приковывают к тачке, а тачка весит пять пудов, ею не больно помахаешь…

– И что?

– Вот я вижу тебя прикованным к такой тачке… На Нерчинской каторге.

– За что, ваше высокоблагородие?

– А ты, стало быть, греха за собой не знаешь, да?! – пытливо спросил Путилин, возвысив голос.

– Помилуй Бог, ваше высоко… благородие..! Кто ж без греха из нас? Да только вы об чём? – подозреваемый робел всё более. Он старался держаться с достоинством, но всё более бледнел и терялся. – О каком таком грехе вы говорите?

– А ты не понимаешь, стало быть? Хочешь узнать, что мы об тебе знаем?

Неожиданно Дмитриев упал на колени и осенил себя крестным знамением:

– Истинный крест, не пойму я вас… Да вы только скажите, об чём разговор, ваше высокоблагородие, я ж повинюсь, я ж не стану камня за пазухой держать!

– Сядь на стул и не паясничай. – сурово приказал Путилин. – Не люблю я божбы напрасной. Когда преступник дело чёрное делает, то Бога не помнит, а как в каземат попадёт, то тут начинается представление… Я жду от тебя правдивого рассказа о твоих отношениях с Надеждой Толпыгиной!

– Да на что вам далась Надежда? Вот и господин, меня заарестовавший вчера, упомнил… Ну… какие отношения? Да самые обыкновенные… знакомая моя. Полюбовница. Что случилось-то? Что вы на меня насели? – Влас говорил торопливо, глотая окончания и взгляд его метался с Путилина на Гаевского, с Гаевского на Путилина.

– А то случилось, что её вчера нашли убитой, зарезанной, – внушительно заявил Путилин. – Кто-то ей голову почти отрезал.

Дмитриев вмиг ссутулился, схватился руками за голову и беззвучно закачал ею из стороны в сторону, моментально сделавшись похожим на старика. Секунд десять он безмолвно качался на стуле, затем, взяв себя в руки, выпрямился:

– Вы думаете, это я…? Ну да, конечно думаете… Но я этого не делал. Слышите?

– Расскажи, когда виделся с нею последний раз.

– Было это… Господи, когда же это было? сбился, надо же..! Третьего дня это было, часа в три пополудни. Она пришла на рынок в галантерею, ну и ко мне в магазин заглянула. Проведать, значит… – голос его дрогнул. – Разве ж я знал, что вижу её в последний раз, э-эх?!

– А если б знал, то что? – Путилин тут же ухватился за обронённую фразу.

– Плохо мы с ней расстались. Я ведь попенял ей, что на работу ко мне пришла – у нас хозяин этого не любит. А она так весело мне – «а пусть завидуют». Оладьев с мёдом принесла, да.

– Какие у вас с ней были отношения? Вы не ссорились?

– Да чего ж нам ссориться? Женщина ладная, красавица, молодец во всём… Нет, мы пожениться хотели в будущем году.

– А почему в будущем? почему не сейчас? Ведь в грехе жить – душу губить.

– Так-то оно так, но для женитьбы капитал надо какой-никакой скопить, а то что это за жизнь, когда жена у одних хозяев служит, а муж у других, и видятся только по воскресеньям да праздникам? Не-ет, это не жизнь… Жена должна дома сидеть, детей растить, за мужем ходить. Я планировал на будущий год из приказчиков уйти, прикупить булочную, братьёв из деревни выписать, семейное дело закрутить, ну, тут и жениться. Да, видите, Ваше высокоблагородие, как всё обернулось.

– А что ты делал вчера? Опиши весь день.

Влас на секунду задумался, потом твёрдо, словно даже с каким-то облегчением, стал отвечать:

– Да всё как обычно. Открылись в семь. Почти сразу поехал с грузчиком в пекарню, она там же, на другом конце Апраксина двора, загрузили подовой хлеб, привезли…

– Самовывозом, стало быть берёте? – уточнил Путилин.

– Конечно, самовывозом. Так дешевле, быстрее и не зависишь от скорости их развозки. А то ведь не угадаешь, кому первому пекари хлеб повезут: тебе или кому другому.

– Ясно, давай дальше.

– Сгрузили, значит, два возка…

– Когда грузили, ты где был?

– Тут же, сам и грузил вместе с возницами. Я ж только называюсь приказчиком, а так… и жнец, и на дуде игрец, всё делаю. Да там-то работы крепкому мужику на пять минут всего.

– Ясно, дальше давай. Только не ври, Влас, мы ведь всё проверим..!

– Примерно около восьми, стало быть, закончили. Потом в магазине сидел, кассу держал. В девять обычно привозят белую булку. Белый хлеб привозит другой приказчик. Моё дело принять после разгрузки, проследить, чтоб не было недостачи, рассортировать и разложить по поддонам для удобства торговли. Ну и попутно торговать. Всё надо успеть. Так работал до десяти. К этому времени обычно приходит хозяин. Ну, вчера тоже пришёл. Мы с ним ушли в кабинет, правда, это громко сказано: просто закуток позади торгового зала, и я показал ему приходно-расходную книгу. Потом выпили с ним чаю – он завсегда пьёт чай с баранками и липовым цветом.

– Откуда же в апреле липовый цвет?

– Так с лета ещё, засушенный. Целая коробка в закутке стоит специально для Нил Степаныча.

– Так, ясно с чаем. Что дальше?

– Ну вот, потом уже, около одиннадцати, Нил Степаныч уехали, а я пошёл в зал, на подмогу продавцу Фёдору, у него самая торговля пошла.

– То есть ты был в торговом зале? – уточнил Путилин.

– Именно так, выше высокоблагородие. В первом часу пополудни прибежал посыльный из Гостиного двора, там купец Полотенников именины праздновал, так для всех своих служащих заказал кренделей и ватрушек. Я именно его и обслуживал. Да и других обслуживал. Это будет легко проверить. Примерно в два пополудни я пошёл обедать в трактир, знаете, поди» Самовар» в Апраксином переулке? – продолжил свой рассказ Дмитриев, но начальник сыскной полиции его остановил:

– Ключи у тебя были от квартиры Барклай?

– Ключи??? – опешил Дмитриев. – Отродясь никаких ключей от господских квартир в руках не держал!

– А не слыхал ли ты от Надежды Толпыгиной, что барыня её собиралась уехать на несколько дней?

– Нет, про то мы не разговаривали. Не было у нас обычаев хозяев обсуждать. Меня отец учил: справный работник о хозяине не говорит. Вот и мы с нею о хозяевах не разговаривали. Надя всё про сапожки тараторила, которые в обувной лавке присмотрела, всё звала, чтоб пойти примерить. Но я не мог отлучиться. Хозяин того не любит. Кто ж знал…

– Ладно, Влас, хорошо. Мы твои слова живо проверим. А покуда посидишь в кутузке. Спешить тебе всё равно особенно некуда: сегодня тебя ещё следователь будет допрашивать «под протокол». Если твой рассказ подтвердится, спать отправишься к себе домой.

– А вы что же, правда подумали, что это я свою невесту убил? – голос Власа задрожал от сдерживаемой обиды. Он возмущенно подался всем корпусом вперед, словно непременно желая заглянуть в глаза Ивану Дмитриевичу.

– Что я подумал, тебе того лучше не знать! – резко ответил Путилин. – Жизнь – штука с одной стороны хитрая, а с другой – очень даже простая. Всякое бывает. И ревность, и обида, да и люди тоже все разные.

После того как Дмитриева увели конвойные, Путилин опять откинулся на спинку кресла и задумчиво пробормотал:

– Учить я вас не буду, что делать сами знаете. Слова Власа – проверить. Если окажется, что он действительно всё утро был безотлучно в магазине, то его надо отпускать. Эх, как нас задерживает то обстоятельство, что нельзя поговорить с госпожой Мелешевич.


Едва он успел закончить фразу, как в дверь постучали и на пороге появился секретарь. На самом деле его должность в «штатной росписи» Управления называлась непонятно и витиевато – «журналист Сыскной полиции», но к литературе его род занятий не имел ни малейшего отношения. Этот человек вёл «журнал происшествий», регистрировал входящие сообщения, готовил сводки и всё это надлежащим образом архивировал; строго говоря, его следовало именовать «референтом» или, на худой конец, «архивариусом». Поскольку все эти профессии для полицейского уха звучали не просто неуместными в этих стенах, а прямо-таки оскорбительными, «журналист» именовал сам себя «секретарём его высокопревосходительства Начальника Управления Сыскной полиции».

– Прошу прощения за беспокойство, но на ваше имя, ваше высокопревосходительство, поступило телеграфное сообщение, – важно сообщил он. – Передано-с полицейским шифром из Боровичей.

Путилин жестом подозвал секретаря, принял из его рук бланк.

– Начальнику Управления… м-м… так-так… дальше… – принялся он читать телеграмму. – На полученный запрос… так-так… По свидетельству управляющего имением Синельникова и сторожа Семелюты госпожа Мелешевич последний раз была масленицу тчк Полицмейстер Петров… угу… Отправлено: двадцать пятое апреля, одиннадцать пятнадцать. Оперативно успели, я до полудня и не ждал ответа… Н-да, великая штука телеграф!

Несколько секунд Путилин сидел молча, невидящим взглядом уставившись в пустоту. Затем резко поднялся, оттолкнув кресло.

– Вот что, господа сыщики! Отставить проверять заявление Власа Дмитриева, – громко провозгласил он. – Есть дела поважнее!

– Какие же? – синхронно спросили Гаевский и Иванов, поднимаясь со своих мест.

– Едемте искать труп!


Через каких-то пятнадцать минут Путилин, Иванов, Гаевский, а также урядник и двое рядовых чинов из четвёртого участка Спасской части прибыли к «яковлевке». Зайдя в парадный подъезд, полицейские сразу же увидели, выглянувшего из-за двери своей комнатушки под лестницей дворника. Домоправитель, стало быть, надзор за квартирой обеспечил. Дворник был Путилину незнаком, был он постарше и пощуплее Филимона. Борода веером, старый кожаный фартук на тесёмках. Завидев полицейские мундиры, вышел навстречу, сдёрнул с кудлатой головы картуз.

– Агафон, возьми урядника да ступай на черную лестницу, проверь печати на двери, – негромко распорядился Путилин. – Мы же отсюда зайдём.

Гаевский, внимательно осмотрев печать на бумажном «маячке» и не заметив ничего подозрительного, открыл сначала наружную ждверь, а потом внутреннюю. Однако в квартиру полицейские войти не успели: с улицы забежал Агафон Иванов и, заговорщически наклонившись к уху Путилина, зашептал:

– Иван Дмитриевич, у нас непорядок: печать на двери чёрного хода нарушена. Кто-то пытался проникнуть в квартиру, однозначно.

Путилин отправился посмотреть сам. Иван Дмитриевич извлёк из кармана лупу и внимательно рассмотрел наклеенный на дверные створки бумажную полоску с оттиском гербовой печати полицейской части. Полоска не была разорвана, но выглядела вовсе не так, как должен был выглядеть лишь вчера наклеенный «маячок»: клей пропитал бумагу насквозь, и фиолетовый оттиск сделался расплывчат.

– Иван Дмитриевич, обратите внимание, кое-где клей засох прямо поверх бумаги. – шептал в ухо Путилину сыскной агент. – Такого вчера не было, клянусь. Я ведь сам внутренние замки ставил и «маячки» клеил.

– Ай-яй-яй, – покачал головой Путилин. – Это кто же у нас такой умный? Как-то всё некрасиво получается, нас совсем уж за дураков держат в этом департаменте… Похоже, что бумажечку пытались отклеить и, вероятно, даже отклеили, да при попытке вернуть на место здорово нагрязнили. А ты молодец, Агафон! Хвалю за наблюдательность! Что ж, давай, открывай дверь, посмотрим, что таинственный гость сделал с нашим замком на внутренней двери.

Иванов сорвал ленту, открыл замок на наружной двери и, – о удача! – увидел навешенный вчера замок на своём месте. Его внимательный осмотр не привёл к обнаружению царапин, характерных для работы отмычками. Было похоже, что его не вскрывали. После того, как замок отомкнули, Путилин лично осмотрел порог и пол за дверью, ожидая увидеть подозрительные следы. Но ничего такого заметно не было. Что ж, навешенный полицией замок, похоже, задачу свою выполнил, остановив непрошеных гостей.

Войдя в квартиру, полицейские сразу ощутили изменившуюся за сутки атмосферу. Было нетоплено и уже запахло тем специфически-стоялым воздухом, что так характерен для нежилых помещений. Путилин лично прошёлся по всем комнатам, внимательно осматриваясь. На первый взгляд всё выглядело так же, как накануне.

– Вот что, братцы, – сказал начальник Сыскной полиции, подозвав к себе полицейских, – я хочу, чтобы вы самым тщательным образом обыскали квартиру. По закону делать этого в отсутствие хозяина нельзя, но что-то мне подсказывает, что хозяина – вернее, хозяйку – нам не удастся найти живой. Осмотрите все узкие и малодоступные места: антресоли, платяные шкафы – что там ещё? – чуланы… Если всё-таки не найдём труп хозяйки, то начнём подымать паркет. Но это позже, после того, как я вернусь. Сейчас я уезжаю к товарищу прокурора, поскольку ждать, пока он соберётся к нам – это только терять время. Через пару часов от силы, а реально, видимо, раньше вернусь и его с собою привезу. Особое ваше внимание обращаю на наличие в доме больших ценностей, поэтому работать вам надлежит вместе; сняв «маячок» с печатью и осмотрев, скажем, плательный шкаф, не забывайте навешивать новый «маячок». Ну, всё, пожалуй, приступайте!

Разжившись у дворника рыбьим клеем, Иванов и Гаевский в сопровождении двух полицейских в форме, прошлись по квартире, выбирая, с чего бы начать. Тут, впрочем, не обошлось без подсказки: открыв чулан со старыми вещами, сыскные агенты одновременно почувствовали подозрительный запах – слишком хорошо знакомый специфически-тухлый запах мертвечины. Сыскари только переглянуись – всё было понятно без слов.

Сначала они заглянули в старый шкаф, стоявший в дальнем углу чулана – тот оказался пуст. Затем принялись вытаскивать и раскатывать в коридоре громадные ковры, которых в чулане было три штуки. Во втором из ковров они и увидели то, что ожидали найти: завернутое в окровавленную простыню тело убитого человека. Перекошенные черты делали лицо неузнаваемым до такой степени, что даже пол невозможно было определить, лишь длинные волосы, собранные в полурассыпавшуюся «кичку», свидетельствовали о том, что ковре находился женский труп. Факт убийства не вызывал сомнений, поскольку на шее и верхней части грудной клетки были хорошо различимы следы двух ударов ножом.

– Сдается мне, Агафон, что это и есть наша «потеряшка», – не без цинизма, которым грешат порой и полицейские, и доктора, сказал Гаевский, отбрасывая с трупа простыню.

– Хорошие мы с тобой сыскари, правда? – с сарказмом в голосе спросил Иванов.– Полдня вчера ходили мимо…

– А ты, Агафон, ещё на вокзал ездил, фотографическую карточку там показывал, с умным видом выступал перед носильщиками – я ж знаю, тебя хлебом не корми, дай только перед пролетарьятом бровями пошевелить, народ попугать! Не жалеешь ты казённых денег, Агафон, не жалеешь, лодырничаешь, не ищешь трупов там, где следует искать.

Агафон Иванов не поддержал ёрничание коллеги, а повернувшись к уряднику, сказал:

– Вот что, братец, пошли самого быстрого человека в участок, пусть телефонирует в Управление Сыскной полиции, сообщит об обнаружении второго трупа в квартире госпожи Барклай. Да пусть не забудет сообщить, что агенты Гаевский и Иванов уже находятся в квартире, а господин действительный тайный советник Путилин был здесь, но отправился к прокурору окружного суда.

Используя ковёр как носилки, перетащили труп в гостиную, там ковёр развернули полностью. Осмотр показал, что простыня, в которую было завёрнуто тело, в верхней своей части была пропитана кровью куда меньше низа, который на дневном свету выглядел кирпично-бурым. Как и убийство Толпыгиной, смерть Александры Баркалай была чрезвычайно кровавой, что было неудивительно при характере полученных ею ранений. На ковре чернело огромное пятно крови; оно-то и объяснило сыщикам то, как именно было совершено убийство.

– Я полагаю, что нападение началось, когда Александра Егоровна стояла в центре ковра… – заметил Иванов, рассматривая следы крови.

– Либо убийца выволок её на это место. – поправил коллегу Гаевский. – Схватил за волосы или за горло и вытащил на середину ковра. Далее последовал удар в грудь и только затем уже было нанесено полосное ранение шеи.

– Согласен. Скорее всего, он держал её за шею, поэтому не мог сразу ударить в горло, – кивнул Иванов. – Сначала ткнул ножом в грудь, потом убрал руку с шеи и ударил уже по шее.

– В любом случае, кровь должна была проступить через ковёр. Кровищи-то вон сколько, много больше штофа! Вылей-ка столько воды на ковёр, она обязательно проступит на пол.

– Но на полу кровавых пятен не было, за исключением того места, где лежала Толпыгина.

– И это значит…

– И это значит, что убийца замыл кровавое пятно под ковром. Либо постелил поверх него другой ковёр, а этот унёс в кладовку.– резюмировал Агафон Иванов.

– Как бы там ни было, нам важно следующее: а) преступник желал сколь можно долее сохранять убийство втайне и б) он располагал временем для совершения довольно сложных манипуляций с телом. Что скажешь, Агафон? – полюбопытствовал Гаевский.

– Согласен.

Вскоре вчерашняя мизансцена в этой злосчастной квартире повторилась снова: появился полицейского врач, тот же, что и накануне; под окнами остановилась чёрная карета-труповозка, именуемая жителями столицы «холерным экипажем» (в память о холерной эпидемии 1830 г., когда таковые повозки появились впервые) с тремя мрачными всегда пьяными возницами; вновь явились давешние дворники, опять назначенные понятыми; наконец, в дверном проёме возникли светло-синие мундиры с двумя рядами неприлично блестящих латунных пуговиц, принадлежавшие чиновникам Министерства юстиции -товарищу прокурора окружного суда Эггле и делопроизводителю прокуратуры. Вслед за ними, буквально четвертью часом позже подъехал и сам Иван Дмитриевич Путилин.

– Что ж, господа агенты. – заложив руки за спину начал с самого порога действительный тайный советник. – Дело получается из ряда вон! Вместо брутального убийства женщины-простолюдинки на бытовой почве у нас оказывается двойное убийство… обе жертвы женщины, причём одна из них является весьма нерядовым членом общества. Ну-с, показывайте мне и господину Эггле, что вы тут отыскали!

Доклад Иванова был выслушан в полном молчании.

– Судя по тому, как было обставлено убийство, и с какой тщательностью преступник спрятал тело хозяйки квартиры, – принялся рассуждать вслух Путилин, – а так же принимая во внимание тот факт, что в комнатах были задёрнуты шторы, я склоняюсь к выводу, что убийце было важно создать видимость того, будто хозяйка уехала на какое-то время. Но зачем, как Вы думаете, господин Иванов?

– Полагаю, ваше высокоблагородие, что преступник предполагал вернуться в квартиру, дабы забрать нечто, что было тут оставлено, либо закончить то, что было начато, – бодро оттарабанил Агафон.

Путилин только головой покрутил, да усмехнулся:

– Эк мудрёно завернули, Агафон Порфирьевич! Но по существу верно. Попытка проникновения в квартиру, которую вы обнаружили сегодня, свидетельствует о том же. То, что находится здесь в квартире, очень важно для понимания сути происшедшего, ведь для того, чтобы полезть в опечатанную полицией квартиру, надо иметь очень веские основания. Ну, а раз преступник намеревался ЭТО найти, то и мы займёмся тем же. Надо здесь всё осмотреть. Дос-ко-наль-но, слышите! Простучать всю плитку, стены, тщательнейшим образом проверить полы и плинтуса, искать тайники. Отодвинуть всю мебель, проверить все клееные швы на предмет возможной разборки. Давайте, за работу! Чует моё сердце, в этой квартире должно быть много интересного. Попутно в адресном столе надо отыскать родню хозяйки, пригласить сюда. Пора познакомиться с родственниками.

Начинать было решено с осмотра кабинета. Сыскные агенты резонно рассудили, что именно в этой части квартиры могут храниться деньги и ценные бумаги, которые можно было бы без труда обратить в деньги. Кроме того, тут могли находиться письма и дневники, которые могли бы пролить свет на обстоятельства жизни хозяйки.

В кабинете Александры Васильевны стояло бюро красного дерева и массивный секретер со множеством ящичков, полочек, с коробочками и шкатулками, которые почему-то так нравятся женщинам. Ни секретер, ни бюро не были заперты на ключ, и это была одна из обращающих на себя внимание деталей, ведь обычно, уезжая, хозяева стараются запереть документы и деньги.

На первый взгляд везде царил порядок. Бумаги не были перевернуты или скомканы. Толстые тетради, содержавшие многолетнюю отчётность управляющего имением, лежали отдельно и занимали целый ящик стола. Гаевский почитал записи последней из тетрадей: они датировались 1887 годом. Управляющий фиксировал свои расходы и денежные поступления, как-то: оплату заготовки леса, распил на принадлежавшей Барклай паровой пилораме дюймовых досок и их последующую продажу, перекладку печником дымоходов в оранжерее и тому подобное.

– Вероятно, именно эту отчётность собирался проверять с хозяйкой полковник Волков, – решил Гаевский.

В дальнем верхнего ящика лежала небольшая стопка ассигнаций, перетянутая синей атласной лентой.

– Двести пятнадцать рублей, – пересчитал деньги Иванов.

– А вот именные облигационные билеты Ассигнационного банка, – Гаевский вытащил из другого ящика внушительную пачку ярких красно-синих облигаций размером с книжную страницу каждая и принялся их считать. – На три тысячи семьсот рублей. Да, у госпожи Барклай водились деньги!

Повторный осмотр квартиры превратился в настоящий обыск: просматривалась каждая бумажка, каждая деталь обстановки, простукивалась мебель, стены, печные изразцы. Корзины, коробки, постельные тюфяки и одеяла тщательнейшим образом прощупывались в целях обнаружения вшитых предметов или мешков. Всё, что оказывалось найдено – драгоценности, деньги, бумаги – должным образом описывалось в протоколе и укладывалось в специальные коробки. За такой рутинной кропотливой работой полиции прошёл не один час.

Среди многочисленных бумаг покойной – разного рода счетов, именных облигаций, отчётов управляющего имением за разные года, писем и открыток Агафон Иванов обнаружил преинтересный документ. Это была записка на листе с угловым штампом столичного «Общества взаимнаго поземельного кредита», датированная девятнадцатым апреля сего года, то есть написанная буквально за пять дней до убийства Александры Васильевны Мелешевич, в которой приводилось описание её имения в Рождественском и рассчитывалась ориентрировочная оценка его стоимости. Наличие подобного документа указывало на то, что владелица собиралась либо продавать имение, либо брать кредит под его залог. Ни то, ни другое не казалось чем-то необычным. Самое интригующее заключалось в визитной карточке, подколотой английской булавкой к листу с расчётами: карточка эта принадлежала юридическому консультанту «Общества» Алексею Ивановичу Шумилову.

Человек этот был хорошо знаком Иванову, как, впрочем и множеству других жителей столицы, связанных родом своей профессиональной деятельности либо стечением жизненных обстоятельств с сыском и судопроизводством. Раньше, лет десять тому назад, молодой Шумилов служил в прокуратуре окружного суда, но в ходе расследования скандального дела Мариэтты Жюжеван отважился пойти против корпоративного братства официальных «законников», принял меры к защите напрасно обвинённой в ходе расследования гувернантки, за что и был вынужден уйди из Министерства юстиции. Последующие годы Шумилов помимо официальной службы юрисконсультом в чрезвычайно богатом «Обществе взаимнаго поземельного кредита» постоянно занимался чем-то вроде частных расследований по самым разным поводам, на чём приобрёл немалую славу весьма специфического свойства. Он не был человеком публичным, как иные писатели или артисты, но знакомых имел массу и, в принципе, был хорошо известен в Санкт-Петербурге. К нему регулярно обращались адвокаты, знакомые и просто люди, попавшие в жернова тяжеловесной и беспощадной полицейской машины, дабы он помог несправедливо обвиненным или заподозренным в совершении преступления доказать невиновность. Шумилов в отличие от адвокатов не просто латал прорехи официального следствия, но зачастую отыскивал подлинного преступника, как это случилось в прогремевшем на всю Россию «деле Мироновича», потрясшем в 1883 году весь Петербург. Посему дорожки сыскных агентов и Алексея Ивановича Шумилова пересекались гораздо чаще, чем того хотелось бы обеим сторонам. Сие обстоятельство не особенно радовало полицию, поскольку Шумилов постоянно обходил Сыскную. Впрочем, это не мешало даже самому Путилину относиться к Шумилову если не с симпатией, то с уважением во всяком случае. Мудрый действительный тайный советник прекрасно понимал, что наличие сильного конкурента подстёгивает агентов и положительно сказывается на конечном итоге сыскной работы. Хотя деятельность Шумилова частенько осуществлялась на грани дозволенного, всё же грубых нарушений закона бывший выпускник Училища Правоведения не допускал и формально не давал повода остановить себя.

– Ваше высокопревосходительство, взгляните, тут знакомые всё лица появляются. – с такими словами Агафон Иванов отнёс листок с расчётами и прикреплённой к нему визиткой Путилину.

Начальник Сыскной полиции внимательно изучил бумагу и задумался.

– Ну, что ж, это даже в чём-то упрощает наше дело. Надо будет потолковать с ним. Агафон, не откладывая в долгий ящик, нанеси-ка господину юрисконсульту визит вежливости. – распорядился Путилин. – Ведь ты, кажется, уже бывал у него на квартире?

– Приходилось, Иван Дмитриевич. – усмехнулся Агафон. – Что сказать ему? Может, какие-то особые пожелания будут?

– Я знаю, он тебя поить начнёт. Не пей в гостях много дармового коньяку.


Во второй половине дня в квартиру приехал извещённый об убийстве Александры Васильевны её сын – Дмитрий Николаевич Мелешевич. Это был щеголеватый мужчина с тросточкой, лет за тридцать; впрочем, на самом деле ему было всего лишь двадцать семь, но в стремлении добрать солидности он отпустил бородку клинышком, которая его заметно старила, и отрастил брюшко, отчего его фигура приобрела тяжеловесность и некий «бабий» оттенок. Был он мрачен, но особого горя не выказывал. С полицейскими держался свысока, равнодушно-барски.

– Скажите, Дмитрий Николаевич, вы поддерживали с матушкой тесное общение? – спросил Путилин, уединившись с Мелешевичем в кабинете.

– Что значит «тесное»? – нехотя отозвался тот, не удостаивая начальника Сыскной даже взглядом. Заложив нога на ногу, он принялся внимательно рассматривать острый нос лакированных штиблет, видимо, совсем недавно оцарапанный.

– Отвечать вопросом на вопрос в среде воспитанных людей почитается дурным тоном, – спокойно заметил Путилин. – Умничать передо мной не надо, сие может иметь для вас совсем не те последствия, на которые вы расчитываете. Перед собою вы видите действительного тайного советника, должностное лицо второго класса, так что потрудитесь сесть подобающим образом!

Мелешевич даже в лице переменился; моментально опустил ногу и сел, выпрямив спину, как ученик-отличник.

– Простите, ваше высокоблагородие, я действительно не понял вашего вопроса.

– Под «тесным» общением русские люди обычно понимают духовную привязанность, которая, увы, зачастую исчезает по мере взросления детей. – спокойно пояснил Путилин, не спуская немигающего взгляда с лица Мелешевича. – Я хочу знать, обсуждала ли Александра Васильевна с Вами свои планы, вникали ли Вы, как любящий и заботливый сын, в её дела.

– Ну-у, видите ли… жили мы на разных квартирах. И сферы приложения сил у нас были… э-э… различные.

– Что сие означает?

– Я живу интересами службы, а матушка… ведёт… в смысле, вела… – поправился он, – жизнь, соответствующую своему возрасту: пасьянс, визиты к таким же дамам послебальзаковского возраста, вот разве что с братцем своим носилась неумеренно.

– С Николаем Николаевичем Барклаем? Тот, что знаменитое путешествие совершил? – уточнил Путилин. – Или был какой-то другой брат?

– С ним, да. То есть, братьев у неё много, но в данном случае я имел в виду именно Николая Николаевича, географа и этнографа. Я, конечно, понимаю – родство со знаменитостью греет тщеславную душу, но по мне чем такая слава, как у дяди, лучше уж вообще без неё.

– Ну, почему же? Он громадное дело сдалал для отечественной и мировой науки…

– Помилуйте, – перебил Путилина Мелешевич, – рассказывать, как тебя чуть не съели на завтрак дикари – это, по-вашему, слава, о которой можно мечтать? Грибоедов, по крайней мере, погиб, выполняя государственную миссию. А за что рисковал жизнью дядюшка? За то, чтобы доказать, что объём черепа полинезийца равен среднестатистическому объёму черепа белого человека? Нёс, так сказать, идеи гуманизма и человеческой общности? Они – эти идеи – того стоят, на ваш взгляд? А эта мысль создать русскую колонию там, в этой папуасской земле? Будем базировать Тихоокеанский флот на Полинезию! Он всерьёз обсуждал этот вопрос с родным братом, другим моим дядюшкой, тот военный капитан. Затем Николай Николаевич обосновывал идею о создании под протекторатом России государства Папуас и даже поднимал этот вопрос в Географическом обществе. Матушка, главное, носилась с этими идеями как… как курица с яйцом, уж извините. Даже иной раз за неё становилось неудобно. Когда меня на официальном приёме – а я ведь работаю в Министерстве иностранных дел! – английский дипломат вдруг начинает расспрашивать, правда ли, дескать, что я со своей матушкой собираюсь переселяться на этот Берег Барклая, будь он неладен, я просто сквозь землю готов провалиться от стыда!

Путилин был явно озадачен эмоциональным всплеском двоюродного племянника знаменитого путешественника.

– Значит, Вы не разделяли восторгов Вашей матушки… – проговорил начальник Сыскной полиции.

– Нет, не разделял, – уже с нескрываемым раздражением подтвердил Мелешевич. – И, главное, мне непонятно, откуда что взялось: она ведь ему не родная, а всего лишь двоюродная сестра. Ну, подумаешь, детство провели вместе. Потом он уехал и его не было пять лет: учился за границей и путешествовал. Вернулся, год-полтора прожил в России и опять уехал. Всё ему дома не сиделось! Зуд странствий! И опять его не было Бог знает сколько времени, потом – «здра-ас-сте, вот он я, великий землеоткрыватель и ученый». Все пляшут вокруг него и его креольско-голландской жены и дочек. И матушка плясала больше всех! ну, да ладно, что уж теперь.

Дмитрий словно опомнился и почувствовал неуместность своего сарказма в это время и в этой обстановке.

– Я хотел бы предложить вам осмотреть вещи вашей матушки, вдруг пропало что-нибудь, – сказал Путилин. – Но сначала соблаговолите взглянуть на список ценностей, обнаруженных в квартире. Здесь, как видите, две графы: в одной – описание вещи или документа, а в другой – место, где его нашли.

Дмитрий впился глазами в бумагу. Путилин же внимательно следил за его лицом. Было заметно, что некоторые строки Мелешевич перечитывал по нескольку раз, сколзя глазами по одному месту опять и опять.

– Тут написано: «брошь золотая в виде ящерицы, с тремя изумрудами и перстень золотой с одним изумрудом – в потайном ящике в ножке стола в кабинете»… – пробормотал он изумленно.

– Да, мы обнаружили несколько профессионально изготовленных тайников: в массивных ножках письменного стола, между двойной задней стенкой бюро, в бельевом отделе шкапа в спальне, если точнее внутри перегородки бельевого отдела. Все они весьма хитроумно устроены, причём сделано это было во время изготовления мебели. В тайниках находились драгоценности. Вы почитайте дальше, там всё указано.

Судя по вспотевшему лбу Мелешевича и растерянно забегавшим глазам, услышанное явилось для него новостью. Вполне возможно, что мать скрывала от сынка-транжиры своё истинное богатство, опасаясь, что он начнёт давить на неё и рано или поздно заставит расстаться с драгоценностями. А это, как и для множества дам её круга было равносильно краху всей жизни.

– А скажите, ваше высокопревосходительство, а что же теперь будет со всеми этими ценностями? Они теперь мои? И если нет, то каков порядок их поступления в моё владение? – полюбопытствовал Дмитрий.

– Если было надлежащим образом составлено завещание и назначен душеприказчик, то всё будет очень просто. Душеприказчик распорядится всем имуществом согласно завещанию покойной. Если же такого рода распоряжений не было сделано, то после официального уведомления через газеты придётся ожидать полгода поступления заявок от наследников.

– Гм-м… Но главный-то наследник – я! Вы хотите сказать, что наследование родного сына не безусловно, возможно какое-то оспаривание?

– Я хочу сказать, что существует целый раздел юриспруденции, исследующий все нюансы такого рода взаимоотношений, этот раздел называется «наследственным правом». Родной сын отнесён к наследникам первой очереди, но его наследование не является «безусловным», как вы изволили выразиться. При определённых обстоятельствах даже родному сыну может быть отказано во вступлении в права наследства, – спокойно проговорил Путилин. – Но, Дмитрий Николаевич, пожалуйста, не отвлекайтесь и посмотрите ещё на список.

Мелешевич ещё несколько секунд помедлил, словно не в силах оторваться от завладевшей его вниманием мысли, но потом, сделав над собой усилие, вновь углубился в чтение.

– Мне известно, что у матушки было большое количество облигаций коммерческих банков на предъявителя. Я сам однажды увидел их целую пачку, – он раздвинул пальцы на четверть вершка, показывая, какой толщины была виденная им пачка, – они были увязаны красной атласной лентой. Но в этом списке их нет, тут только именные облигационные билеты. Если матушка переложила облигации в какие-то иные ценные бумаги, то тогда они должны быть здесь, но… нет ни того, ни другого, – наконец изрёк он.

– Вы сказали «вложила». Она что же, хорошо разбиралась в ценных бумагах и финансовых вложениях?

– Насколько я знаю, у нее был бухгалтер, или брокер, доверительный управляющий, как теперь говорят. Служил на Фондовой бирже, подсказывал ей, что покупать, что продавать. За процент, естественно.

– А фамилию его знаете?

– Штромм, по-моему.

Путилин сделал пометки в своем блокноте.

– Еще один вопрос, Дмитрий Николаевич, а были ли у Александры Васильевны ещё близкие родственники? Ну, кроме знаменитого дяди? – поинтересовался Путилин.

– Да, у матушки всего четверо братьев и сестра, правда, все они не родные, а двоюродные. Из оставшихся в живых в Петербурге сейчас проживает только дядя Иван Николаевич, он капитан второго ранга.

– А с кем теснее всего общалась Александра Васильевна? Может, у неё были подруги?

– Ну-у, – замялся Мелешевич, – насчёт подруг не скажу, а полковник Главного штаба Волков, бывший друг отца, думаю, часто навещал матушку.

– Хорошо. – кивнул Путилин. – Мне надо, чтобы вы ещё кое-что объяснили. Идёмте со мной!

Начальник сыскной полиции в сопровождении Дмитрия Мелешевича прошёл в комнату, служившую хозяйке библиотекой. В громадных, почти до потолка книжных шкафах, стоявших вдоль стен и в простенке между окнами. На их полках теснились ряды фолиантов, блестевших сквозь стёкла золотым тиснением корешков. Однако, Путилин, не проявив интереса к книгам, подошёл к двух шкафам, задвинутым в самый угол за дверью. Содержимое этих шкафов при ближайшем рассмотрении можно было с полным основанием счесть весьма необычным для петербургской квартиры: на полках во множестве располагались странные фигурки и статуэтки самых невообразимых видов и размеров. Изготовленные из разнообразных материалов – золота, терракоты, необычных камней – статуэтки эти изображали жуков, людей с головами птиц, а также в необычных головных уборах. Многие из этих странных предметов были расписаны невиданными значками. В нижней части обоих шкафов стояли большие, примерно в аршин высотою, терракотовые сосуды, похожие на кувшины, только лишённые горлышка: верхние части сосудов венчали изумительно вылепленные головы человека, собаки, коршуна и шакала. В каждом из шкафов помещалось лишь по два таких сосуда.

– Что это такое, расскажите мне, – попросил Путилин, указав на шкафы.

– Это часть египетской коллекции Николая Николаевича Барклая. Ещё до того, как заняться Полинезией, Николай Николаевич изучал Древний Египет. Он там побывал в составе большой экспедиции, устроенной немцами. Вывез много чего интересного. Основная часть коллекции была им вручена Географическому обществу, часть предметов он оставил у себя. Поскольку он не имел в Петербурге своей квартиры и много времени проводил в разъездах, то отдал оставленные предметы родственникам, в том числе и матери.

– Этот жёлтый металл золото? – уточнил Путилин, указав на фигурки жуков, расставленных в ряд на одной из полок.

– Да, эти скарабеи золотые.

– А вот это что такое? – начальник Сыскной полиции показал на терракотовые сосуды в нижней части шкафов.

– Это канопы, сосуды для хранения внутренностей набальзамированных людей. Матушка мне все уши прожужжала, рассказывая, какому богу посящен каждый сосуд. У нее даже списочек был составлен, вы поищите получше, наверное, где-нибудь в бюро. Для меня же запомнить это все… вы же понимаете, это просто пытка. Для светского человека… – взглянув на Путилина, он внезапно осекся и после секундного замешательства продолжал, – Вот эта канопа с головой человека предназначена для хранения желудка и больших кишок. Та, что рядом, с головой собаки, – для мелких кишок. Вот эта, с головой сокола, содержит печень и желчный пузырь. А здесь, видите, крышка выполнена в виде головы шакала, – там сердце и лёгкие.

– И они всё ещё там?

– Ну конечно. Канопы запечатаны. После помещения внутрь каждой из каноп соответствующих органов, крышка сажалась на так называемый «пластер», органический клей, который ее герметично запечатывал.

– Это очень дорогие предметы? – уточнил Путилин.

– Канопы? Нет. Их отыскивают в Египте в больших количествах. Здесь есть гораздо более ценные во всех отношениях предметы… я хочу сказать, ценные как исторический памятник, и как ювелирное изделие. Вот, например, посмотрите: полкой выше стоит ушебти – маленькая статуя бога Озириса – с прекрасно читаемыми надписями. Дело в том, что на большинстве ушебти надписи нечитаемы. За эту же любой музей заплатит очень большие деньги. А вот рубиновый скарабей. Очень ценная вещь во всех смыслах. Вот женский браслет со скарабеем: тут и золото, и сердолик, и снова рубин. Целое состояние стоит. Вон ажурные кольца: снова золото и рубин. И таких вещей тут немало, думаю, не одна дюжина.

– Вы хорошо разбираетесь в древнеегипетской атрибутике… – проговорил Путилин и было непонятно, то ли он задавал вопрос, то ли констатировал факт.

– Ну, не так чтобы очень… Вот матушка – та да, просто одержима была. А мне – ну, не, то, чтобы все это было очень интересно, но надо всё же разбираться в том, чем тебе, возможно, придётся владеть. Хотя бы для того, чтобы не дать обмануть себя при продаже. – простодушно объяснил Дмитрий Мелешевич.

Загрузка...