КНИГА ВТОРАЯ ХОЛСТ
«Готовьте холст. Есть сюжет»
Глава первая
Дома
1.
Селия лежала в кроватке и разглядывала лиловые ирисы на стенах детской. Ей было хорошо и хотелось спать.
Кроватка была отгорожена ширмой. Чтобы не бил свет от няниной лампы. А за ширмой — невидимая Селии — сидела и читала Библию няня. Лампа у нее была особая — медная, пузатая, с абажуром из розового фарфора. От нее никогда не пахло, поскольку Сьюзен, горничная, была очень старательная. Сьюзен была хорошая, — Селия знала это, — хотя и водился за ней грешок: она иногда уж очень начинала усердствовать. Когда она усердствовала, то почти всегда сбивала какую-нибудь вещицу. Она была большой крупной девушкой с локтями цвета сырой говядины. Селия смутно предполагала, что, наверное, от этого и пошло загадочное выражение «протертые в локтях».
Слышался легкий шепот. Няня, читая Библию, бормотала. Селию это убаюкивало. Веки ее сомкнулись…
Открылась дверь, и вошла Сьюзен с подносом. Она пробовала передвигаться бесшумно, но мешали скрипучие башмаки.
Она сказала, понизив голос:
— Извините, сестрица, что я задержалась с ужином.
А няня только и произнесла в ответ:
— Тише, она уснула.
— Упаси Боже мне разбудить ее, — Сьюзен, пыхтя, заглянула за ширму.
— Ну не папочка! Моя племяшка и вполовину не такая смышленая.
Повернувшись, Сьюзен наткнулась на столик. Ложка брякнулась на пол.
Няня мягко заметила:
— Постарайся не шуметь так, Сьюзен, девочка.
Сьюзен сказала огорченно:
— Ей богу, не хотела этого.
И вышла из комнаты на цыпочках, отчего башмаки ее скрипели еще больше.
— Няня, — осторожно позвала Селия.
— Да, детка, что случилось?
— Я не сплю, няня.
Няня сделала вид, что намека не поняла. Она просто сказала:
— Не спишь, милая.
Пауза.
— Няня?
— Да, детка.
— А тебе вкусно, няня?
— Очень.
— А что ты ешь?
— Вареную рыбу и пирог с патокой.
— О, — Селия захлебнулась от восторга.
Пауза. А потом няня выглянула из-за ширмы. Маленькая седая старушка в батистовом чепце, завязанном под подбородком. Она держала вилку, на кончике которой был крохотный кусочек пирога.
— А теперь будь хорошей девочкой и давай спи. — У няни был строгий голос.
— О, да, — горячо проговорила Селия.
Верх блаженства! Кусочек пирога уже во рту. Невероятная вкуснотища.
Няня опять исчезла за ширмой. Селия повернулась на бок и легла калачиком. Лиловые ирисы плясали в свете лампы. Сладость разливалась от пирога с патокой. Убаюкивающее шуршанье Кого-то в Комнате. Полнейший покой на душе.
Селия засыпает…
2.
День рождения — Селии три года. В саду устроили чай, с эклерами. Ей разрешили взять всего один, а Сирилу — три. Сирил — ее брат. Большой мальчик — ему четырнадцать. Он хотел взять еще, но мама сказала:
— Хватит, Сирил.
Последовал обычный в таких случаях разговор. Сирил затянул свое вечное:
— Почему?
Маленький красный паучок, в микроскоп не разглядеть, пробежал по белой скатерти.
— Посмотри, — сказала мать, — это к счастью. Он бежит к Селии, потому что у нее день рождения. Значит, она будет очень счастливой.
Селия разволновалась и заважничала. Дотошный ум Сирила перешел к другому.
— А почему пауки — к счастью, мам?
Наконец Сирил ушел, и Селия осталась с матерью. Наедине. Мама улыбалась ей с того конца стола — улыбалась хорошей улыбкой, а не так, как улыбаются забавным малышам.
— Мамочка, — попросила Селия, — расскажи мне что-нибудь.
Она обожала мамины рассказы — они были совсем не такими, как у других людей. Другие — если их попросишь, — начинали рассказывать про Золушку, про Джека, и Гороховый стручок, про Красную Шапочку. Няня рассказывала про Иосифа и его братьев и про Моисея в камышах. (Камыши всегда казались Селии какими-то деревянными сараями, в которых кишели мыши). Иногда она рассказывала про приключения детей капитана Стреттона в Индии. А вот мамочка!
Первым делом, никогда ни капельки не знаешь заранее, о чем будет рассказ. Могло быть, о мышах… или о детях… или о принцессах. Могло быть о чем угодно. Единственный недостаток мамочкиных рассказов был в том, что она никогда не повторяла их. Она говорила (и этого Селия никак не могла понять), что не может их запомнить.
— Хорошо, — сказала мамочка, — о чем?
Селия затаила дыхание.
— Про Ясноглазку, — попросила она. — Про Длиннохвостку и о сыре.
— О, я совсем об этом забыла. Нет, пусть будет новая сказка.
Она смотрела куда-то через стол, на мгновение показалось, что взгляд ее ничего не видит, в ясных карих глазах заплясали огоньки, нежное продолговатое лицо стало серьезным, маленький с горбинкой нос чуть задрался кверху. Она вся напряглась, пытаясь сосредоточиться.
— Знаю, — словно вернувшись внезапно откуда-то издалека, вдруг говорит она. — Это будет сказка про Любознательную свечку…
— О, захлебнулась от восторга Селия. Ей было уже интересно, она сидела завороженная… Любознательная свечка!
3.
Селия была серьезной девочкой. Она много думала о Боге и о том, чтобы быть хорошей и благочестивой. Когда надо было ломать куриную дужку и загадывать при этом желание, она всегда хотела быть доброй. Конечно, она была, увы, немножко привереда, но по крайней мере старалась не проявлять этого, таить про себя.
Временами ей становилось ужасно страшно от того, что она «мирянка» (странное, загадочное слово). Такое случалось особенно тогда, когда она в накрахмаленном муслиновом платье с широким золотисто-желтым кушаком спускалась к десерту. Но в целом она была собой довольна. Она — божья избранница. Ее душа уже спасена.
Но вот родные вызывали у нее чудовищные сомнения. Это, конечно, ужасно, но насчет матери уверенности у нее не было. А что если мамочка не попадет в рай? Мысль об этом мучила и изводила.
Правила были очень ясны. Играть по воскресеньям в крокет — грех. И играть на пианино тоже грешно (если это не псалмы). Селия скорее умерла бы, добровольно приняв мученическую смерть, чем в Божий день дотронулась бы до крокетного молотка, хотя в любой другой день любимейшим ее наслаждением было гонять шары по газону — если ей это разрешали.
А мама играла в крокет по воскресеньям, и папа тоже. И еще папа играл на пианино и пел песни о том, как «Заглянул он к миссис С. на огонек, она ему поставила чаек, а мистер С. отсутствовал тогда» — песни, вообще-то говоря, совсем не церковные!
Селию это ужасно тревожило. В беспокойстве она приставала к няне с вопросами. Няня, добрая серьезная женщина, терялась.
— Твои отец и мать — это твои отец и мать, — сказала няня. — И что бы они ни делали, все правильно и пристойно, и никаких других мыслей у тебя быть не должно.
— Но ведь нельзя играть в крокет по воскресеньям, — говорит Селия.
— Да, милая. Это значит не блюсти святой день.
— То тогда… тогда…
— Это не твои заботы, детка. Ты знай занимайся своими делами.
И потому Селия упорно отказывалась и качала головой, когда ей предлагали, — чтобы доставить удовольствие, — сыграть в крокет.
— Да почему, черт возьми? — спрашивал отец.
А мама шептала:
— Это няня. Она сказала ей, что это нельзя. — И Селии: — Ничего, родная, не играй, если не хочешь.
Но иногда она говорила мягко:
— Знаешь, родная, Бог создал для нас прекрасный мир, он хочет, чтобы мы были счастливы. Его день — это особенный день, это день, когда мы можем позволить себе что-нибудь особенное… мы только не должны делать так, чтобы приходилось работать другим — слугам, например. Но вполне позволительно самим повеселиться.
Как ни странно, хотя Селия и очень любила мать, мнения своего она не изменила. Раз няня говорит, значит, так оно и есть.
И все же она перестала волноваться из-за матери. У матери на стене висело изображение святого Франциска, а рядом с кроватью лежала книжечка «Подражание Христу». Бог, думала Селия, наверное, специально не замечает, что по воскресеньям играют в крокет.
А вот отец вызывал у нее большое беспокойство. Он нередко отпускал шуточки о вещах совершенно святых. Однажды за обедом он рассказал смешной анекдот про викария и епископа. Селии было не смешно, она просто в ужас пришла.
И наконец она однажды разрыдалась и, всхлипывая, поделилась с мамой на ушко своими страхами.
— Но твой отец, малышка, очень хороший человек. И очень набожный человек. Он каждый вечер, словно ребенок, встает на колени и молится. Он один из лучших людей на свете.
— Но он насмехается над священником, — сказала Селия. — И он играет по воскресеньям, и песни поет, совсем не церковные песни. И я ужасно боюсь, что его отправят в Геену Огненную.
— А что ты знаешь о Геене Огненной? — спросила мать, и голос ее был сердитым.
— Это то, куда ты попадаешь, если грешишь, — сказала Селия.
— Кто пугает тебя всем этим?
— Да я не боюсь, — ответила, удивившись, Селия. — Сама я туда не попаду. Я всегда буду хорошей и попаду в рай. Но, — тут ее губы задрожали, — я хочу, чтобы и папочка попал в рай.
Тогда мать долго с ней говорила — о любви к Богу и о доброте, и о том, что Бог никогда навечно не отправит людей гореть в огне — он не может быть таким недобрым.
Но Селию слова эти не очень убедили. Ведь есть Рай и есть Ад, есть овцы и есть козлы. Если б только… если б только была она уверена, что папочка не из тех, кто козлы!
Конечно же, был Ад и был Рай. Это бесспорный факт, такой же бесспорный, как рисовый пудинг или то, что надо мыть за ушами или же говорить: «Пожалуйста» и «Нет, спасибо».
4.
Селии часто снились сны. Некоторые были просто смешными и чудными — в них все было вперемешку. Но некоторые были особенно приятны. Это были сны о тех местах, которые она знала, но которые в снах были другими.
Трудно объяснить, почему это так будоражило, но все же это (во сне) будоражило.
Сразу за станцией начиналась долина. В жизни настоящей как раз рядом с ней проложена была железная дорога, но в приятных снах там бежала речка и примулы росли по всему берегу вплоть до самого леса. И каждый раз Селия диву давалась: «А я и не знала, я всегда думала, что там — железная дорога». А вместо нее зеленела прекрасная долина и переливалась на солнце речка.
И были еще во снах луга у самой оконечности сада, там в жизни настоящей был уродливый домишко из красного кирпича. И — что волновало Селию больше всего — во сне находила она потайные комнаты в своем доме. Иногда она выходила на них через кладовую, иногда — и совершенно неожиданно — проход в них был через отцовский кабинет. Но они были там всегда — даже если ты и забывала о них надолго. И всякий раз, узнавая их, замирала от восторга. А они всякий раз смотрятся по-иному. Но всегда, обнаруживая их, ощущаешь эдакую тайную странную радость.
И был один жуткий сон — про Стрельца с напудренными волосами, в красно-синем мундире, с ружьем. Самым жутким было то, что из рукавов у него вместо рук торчали культяшки. Каждый раз, как он является во сне, просыпаешься с воплями. Это самое верное средство. Просыпаешься — и ты лежишь в своей кроватке и рядом — няня, в своей кроватке, и все ХОРОШО.
Не было особой причины так уж бояться Стрельца. Застрелить он тебя не мог. Ружье у него было символом, оно впрямую не угрожало. Но что-то было в его лице, в ярко-синих глазах, в какой-то злобности взгляда, когда он смотрел на тебя. От страха начинало тошнить.
И было еще то, о чем думалось днем. Кто бы знал, что когда Селия степенно вышагивала по дорожке, она на самом-то деле возвышалась в седле на белом коне. Ее представление о лошадях было довольно приблизительным. Она рисовала себе эдакую супер-лошадь размером со слона. Когда она прохаживалась вдоль узкой кирпичной стенки огуречного парника, то ступала по кромке бездонной пропасти. Иногда она бывала герцогиней, иногда — принцессой, иногда — девочкой, пасущей гусей, иногда — нищенкой. От этого всего жизнь Селии была очень увлекательной, и была она ребенком, что называется, «хорошим»: была очень спокойна, с удовольствием играла одна и не одолевала старших просьбами развлекать ее.
Куклы, которых ей дарили, никогда настоящими ей не казались. Она послушно в них играла, если няня предлагала это, но без особого восторга.
— Она хорошая малышка, — говорила няня. — Фантазии, правда, никакой, но всего ни у кого не бывает. Томми, старшенький у капитана Стреттона, вечно донимал меня своими вопросами.
Селия вопросы задавала редко. Мир ее был в основном в ее головке. А мир окружающий любопытства не возбуждал.
5.
Но то, что случилось однажды в апреле, заставило ее испугаться внешнего мира.
Они с няней собирали примулы. Стоял апрель, было ясно и солнечно, редкие облачка скользили по голубому небу. Они прошли вдоль железной дороги (там, где в снах своих Селия видела речку), поднялись на холм и зашли в лесок, где расстилался желтый ковер из примул. Они рвали и рвали цветы. День был чудесный, примулы источали приятный нежный аромат, который особенно нравился Селии.
И вдруг (прямо как во сне про Стрельца) кто-то во всю глотку заорал на них хриплым голосом.
— Эй, вы, — орал голос. — Что вы тут делаете?
Это был здоровенный красномордый дядька в бриджах. Он грозно глядел исподлобья.
— Это — частные владения. Нарушителей привлекут к ответственности.
Няня сказала:
— Пожалуйста, извините. Я не знала.
— Давайте-ка убирайтесь отсюда, живо.
Они уже повернулись и пошли, а голос еще кричал им вслед:
— Я сварю вас заживо. Да, сварю. Сварю заживо, если вы не уберетесь из этого леса через три минуты.
Селия, спотыкаясь, рванулась вперед, отчаянно уцепившись за няню. Ну почему няня не идет быстрее? Дядька этот сейчас нагонит их. Он их поймает. Их сварят живьем в кипятке, в большом котле. Ее стало тошнить от страха… Она бежала, спотыкаясь, и маленькое тельце ее дрожало от ужаса. Он догоняет их… он заходит сзади… их сварят… Ей было чудовищно плохо. Быстрее — ну, быстрее же!
Наконец, они выбрались на дорогу. Селия судорожно вздохнула.
— Теперь… теперь он нас не поймает, — пробормотала она.
Няня взглянула на нее, напуганная мертвенной бледностью ее лица.
— Что с тобой, милая? — Внезапно она поняла. — Неужто ты и в самом деле поверила, что он сварит нас? Но это же шутка, ты же знала это.
И, поддавшись притворной уступчивости, которой владеет каждый ребенок, Селия проговорила:
— Конечно же, няня. Я знала, что это шутка.
Но много времени прошло, прежде чем она оправилась от страха. И всю жизнь не могла его до конца забыть.
Страх был до ужаса настоящим.
6.
Когда Селии исполнилось четыре года, ей подарили на день рождения кенаря. Ему дали вполне неоригинальное имя — Золотко. Скоро он стал совсем ручным и усаживался Селии на пальчик. Она любила его. Он был ее птичкой, которую она кормила коноплей, но он был и ее товарищем по приключениям. Жили-были Хозяйка Дика, королева, и принц Дикки, ее сын, и вдвоем они странствовали по белу свету и с ними приключалось много интересного. Принц Дикки был очень красив и носил одежду из золотого бархата с черными бархатными рукавами.
Позже в том же году у Дикки появилась жена по имени Дафния. Дафния была крупной птицей, со множеством коричневых перышек. Она была нескладной и неуклюжей. Расплескивала воду и опрокидывала то, на что садилась. Она так и не стала такой же ручной, как Дикки. Отец Селии звал ее Сьюзен, поскольку она «громыхала».
А Сьюзен имела обыкновение тыкать в птичек соломинкой, чтобы посмотреть, что они станут делать. Птички ее боялись и всякий раз, ее завидев, начинали биться о клетку. Сьюзен многое считала смешным. Она очень смеялась, когда однажды в мышеловке нашли мышиный хвостик.
Сьюзен обожала Селию. Она играла с ней в такие, например, игры: спрячется за шторой и вдруг выпрыгнет оттуда с криком — «Бу-у». Селия же не слишком любила Сьюзен — очень уж она была здоровая и неуклюжая. Куда больше Селии нравилась миссис Раунсуэлл, кухарка. Раунси, как звала ее Селия, была необъятной великаншей, самим воплощением спокойствия и невозмутимости. Она никогда ничего не делала второпях. Передвигалась она по кухне медленно и величаво, как бы совершая некий поварской ритуал. Она никогда не суетилась и не выходила из себя. На стол всегда подавала точно с боем часов. Раунси была начисто лишена воображения. Если мама Селии спрашивала: «Итак, что вы нам предложите сегодня на обед?», ответ бывал всегда одним и тем же: «Можно было бы курочку и имбирный пудинг, мэм». Миссис Раунсуэлл прекрасно могла приготовить суфле, волованы, кремы, рагу из дичи, любые пирожные и печенья и самые изысканные французские блюда, но она никогда не предлагала ничего кроме цыпленка и имбирного пудинга.
Селия любила бывать на кухне. Кухня была похожа на саму Раунси — большущая, необъятная, безупречно чистая, дышавшая тишиной и покоем. А посреди всей этой чистоты и простора была Раунси, не перестававшая двигать челюстями. Она всегда что-то ела. Кусочек того, другого, третьего.
Скажет бывало:
— Ну что, мисс Селия, что бы вам хотелось?
А потом широкое лицо расплывается в неторопливой улыбке, и она пойдет через всю кухню к буфету, откупорит жестяную баночку и высыпет полную горсть изюма или каких-нибудь ягод прямо в Селины ладошки. Иной раз Селии достанется ломтик хлеба с патокой или краешек пирога с вареньем, но всегда ей что-нибудь да перепадет.
И Селия уносится со своей добычей в сад, забирается в укромное местечко, там, у стены, и, усевшись в кустах, становится принцессой, скрывающейся от врагов, которой верные люди тайком, под покровом ночи, приносят всякую еду…
А наверху, в детской, сидела няня и шила. Повезло мисс Селии, что есть такой хороший сад, где можно играть, ничего не боясь, — ни тебе гадких прудов, ни других опасных мест. Няня старела, ей нравилось теперь просто сидеть и шить — и думать о разном: о маленьких Стреттонах, которые все уже выросли и стали взрослыми, и о маленькой мисс Лилиан, о том, как она собиралась замуж, и о мастере Родерике или мастере Филе — оба они в Уинчестере… Мысли ее тихонечко уносились в прошлое…
7.
Случилось что-то ужасное. Пропал Золотко. Он был таким ручным, что дверцу его клетки всегда оставляли открытой. Он и летал себе по детской. Бывает, усядется няне на макушку и пощипывает клювиком ей чепец, а няня говорит ласково: «Ну, будет, мистер Золотко, хватит уж». Или сядет на плечо к Селии и ухватит конопляное семечко прямо у нее изо рта. Он вел себя как избалованный ребенок. Если на него не обращали внимания, он злился и пронзительно кричал на тебя.
А в тот злополучный день Золотко пропал. Окно в детской было открыто. Золотко, наверное, и вылетел.
Селия рыдала и рыдала. И няня, и мама пытались утешить ее.
— Он, наверняка, вернется, лапочка моя.
— Он просто отправился полетать немного. Мы выставим клетку за окно.
Но Селия была безутешна. От кого-то она слышала, что большие птицы насмерть заклевывают канареек. Золотко уже погиб — лежит где-нибудь мертвый под деревьями. И никогда уже больше не ущипнет ее своим маленьким клювиком. Так весь день она и проплакала. И ужинать не стала, и к чаю не вышла. Клетка Золотка, вывешанная за окно, оставалась пустой.
Пришло, наконец, время сна, и Селия отправилась в свою кроватку. Лежала и непроизвольно всхлипывала. И крепко сжимала мамину руку. Мамочка ей была нужна больше, чем няня. Няня заметила, что отец купит Селии другую птичку. А мама знала, что не в другой птичке дело. Селии не просто птичка была нужна — ведь у нее же была еще Дафния, — ей нужен был Золотко. Ох, Золотко, Золотко, Золотко!.. Она любила Золотко — а он пропал, и его клювами забили до смерти. Она отчаянно сжимала мамину руку. В ответ и мама сжимала ручонку Селии.
В этот момент, в тишине, нарушаемой разве что тяжелыми вздохами Селии, раздался чуть слышный звук — птичий щебет.
И мистер Золотко слетел вниз с карниза, где тихонько, как на жёрдочке, просидел весь день.
На всю жизнь Селия запомнила этот миг невероятного счастья…
И с тех пор в семье их говорили, когда кто-то начинал о чем-нибудь беспокоиться:
«Ну-ка, припомни Дикки и карниз!»
8.
Сон про Стрельца стал другим. Стал почему-то более страшным.
Начало было хорошим. Веселый сон — пикник или вечеринка. Но в самый разгар веселья вдруг закрадывалось в тебя странное чувство. Будто что-то где-то не так… Что же это было? Ну, конечно же — Стрелец. Но он не был самим собой. Кто-то из гостей был Стрельцом.
Самое ужасное, было то, что это мог быть кто угодно. Смотришь на них. Все веселятся, смеются, болтают. И внезапно ты всё понимаешь. Это ведь мог быть кто угодно — и мамочка, и папочка, и няня или кто-нибудь, с кем ты только что говорил. Ты смотришь на мамочкино лицо — конечно же, это мамочкино лицо — и вдруг видишь холодные серые глаза — и из рукава мамочкиного платья — о, ужас! — высовывается культяшка. Это не мамочка, это — Стрелец… И ты просыпаешься с воплями…
И ты не можешь ничего объяснить — ни мамочке, ни няне: когда рассказываешь, сон не кажется таким уж страшным. Кто-нибудь скажет: «Ну не надо плакать, это был просто плохой сон, маленькая моя», и погладит по головке. И ты опять ложишься, но ты не хочешь засыпать, потому что сон снова может присниться.
Во мраке ночи Селия отчаянно убеждала себя: «Мамочка — не Стрелец. Она не Стрелец. Нет, нет. Я знаю, что она не Стрелец. Она — мамочка».
Но разве легко быть в чем то уверенной ночью, когда вокруг темнотища и сны все еще цепляются за тебя. Наверное, ничего того, что тебе показалось, и не было, и ты всегда на самом деле это знала.
— Мэм, мисс Селии опять приснился дурной сон прошлой ночью.
— А что это было, сестра?
— Про какого-то человека, у которого было ружье, мэм.
А Селия говорила:
— Нет, мамочка, не про человека с ружьем. Про Стрельца. Моего Стрельца.
— Ты боялась, что он застрелит тебя, да, родная?
Селия покачала головой… поёжилась.
Она не могла объяснить.
А мама ее и не заставляла. Она просто сказала ласково:
— Тебе с нами нечего бояться. Никто тебя не обидит.
Это успокаивало.
9.
— Няня, что это там за слово — большое такое — на том объявлении?
— «Для бодрости», милая. «Сварите себе для бодрости чашечку чая».
Так было каждый день. Селия проявляла жадное любопытство к словам. Буквы она уже знала, но мама была против того, чтобы рано начинать детей учить читать.
— Я не стану учить Селию чтению, пока ей не будет шесть.
Но теории относительно того, как давать образование, не всегда срабатывают в жизни. К тому времени, как Селии было пять с половиной, она уже могла читать все книжки со сказками, что были на полке в детской, и разбирала практически все слова на объявлениях. Иногда, правда, она слова путала. Подойдет к няне и скажет: «Пожалуйста, нянечка, это слово значит «жадный» или «эгоист»? Я не помню». Поскольку читала она слова по их виду, а не по тому, из каких букв они сложены, с орфографией у нее всю жизнь потом не ладилось.
Чтение Селию завораживало. Оно открыло ей новый мир, мир, населенный феями, ведьмами, домовыми, троллями. Она обожала сказки. Рассказы о детях всамделишных ее не особенно занимали.
Немного было рядом детей ее возраста, с кем бы она могла играть. Дом Селии стоял уединенно, автомобили были еще тогда редкостью. Была одна девочка, на год старше Селии, — Маргарет Маккра. Время от времени Маргарет приглашали на чай или Селию звали на чай к Маргарет. Но в таких случаях Селия умоляла разрешить ей не ходить.
— Ну, почему, деточка? Тебе не нравится Маргарет?
— Нравится.
— А в чем тогда дело?
Селия только качала головой.
— Она стесняется, — презрительно говорил Сирил.
— Чушь какая-то, чтобы не хотелось встречаться с другими детьми, — говорил отец. — Это ненормально.
— Может, Маргарет дразнит ее? — говорила мать.
— Нет, — кричала Селия и заливалась слезами.
Она не знала, как объяснить. Просто не могла объяснить. А все было проще простого. У Маргарет выпали все передние зубы. Слова она выпаливала с невероятной быстротой и с каким-то присвистывающим звуком, и Селия никак не могла толком разобрать, что та говорила. Когда они однажды с Маргарет отправились гулять, мучения Селии достигли высшей точки. Та сказала: «Я расскажу тебе интересную сказку, Селия» и сразу же принялась рассказывать — с присвистом и шипением — о «принтетте и отвавленной контетте». Слушать ее было пыткой. Время от времени Маргарет останавливалась и спрашивала с требовательностью в голосе: «Ратве не прекратная скатка?» Селия же, героически скрывая то, что она не поняла ровным счетом ничего, пыталась отвечать разумно, а в душе, по своему обыкновению, обращалась за помощью к молитве.
«Пожалуйста, пожалуйста, Боженька, дай мне поскорее добраться домой. Пусть она не знает, что я не знаю. Ох, дай мне поскорее добраться домой, пожалуйста, Боженька.
Какое-то шестое чувство подсказывало ей, что будет верхом жестокости открыть Маргарет, что ее невозможно понять. Маргарет никогда не должна знать об этом.
Но напряжение было ужасным. Домой Селия приходила бледная, едва сдерживая слезы. Всем казалось, что ей не нравится Маргарет. На самом-то деле было как раз наоборот. Именно потому, что ей так нравилась Маргарет, ей непереносима была самая мысль, что Маргарет все узнает.
И никто этого не понимал — никто. От этого Селии было не по себе, ее охватывала паника и было ей ужасно одиноко.
10.
По четвергам были занятия танцами. В самый первый раз, когда Селия отправилась туда, она была очень перепугана, в зале было полным-полно детей — больших нарядных детей в шелковых юбочках.
Посреди зала, натягивая длинные белые перчатки, стояла мисс Маккинтош. Селия еще не встречала человека, который вселял бы в нее такой благоговейный страх и в то же время так завораживал как мисс Маккинтош. Она была очень высокой — самой высокой на свете, подумала Селия. Много лет спустя Селия была просто потрясена, поняв, что мисс Маккинтош была чуть выше среднего роста. Такое впечатление создавалось благодаря пышным юбкам, удивительно прямой осанке и просто самой личности.
— А, — любезно произнесла мисс Маккинтош, — вот это и есть Селия. Мисс Тендертен?
Мисс Тендертен, существо с обеспокоенным личиком, которое мастерски танцевало, но ничем более примечательно не было, поспешила на зов словно верный пес.
Селию поручили ей, и через минуту она стояла в ряду младших детей, которые занимались с экспандером — эластичной лентой темно-синего цвета с ручками по концам. После «экспандера» настал черед постижению премудростей польки, а потом детишки сидели и смотрели, как великолепные существа в шелковых юбочках исполняли причудливый танец с бубнами.
После этого объявили кадриль. Мальчуган с темными озорными глазами подлетел к Селии.
— Будешь моей парой?
— Я не могу, — с сожалением отказала Селия. — Я не умею.
— Вот обида.
Но тут, как ястреб, налетела Тендертен.
— Не умеешь? Конечно, нет. Но, милая, научишься. Вот и кавалер тебе.
Селию поставили в паре с белобрысым веснушчатым мальчишкой. Напротив оказались темноглазый мальчик и его партнерша. Когда они в танце сошлись на середине, он сказал Селии с упреком:
— Значит, не захотела танцевать со мной. Жаль.
Острая боль, которую Селия помнила потом долгие годы, пронзила ее. Как объяснить? Как сказать, что «я хочу танцевать с тобой. Я именно с тобой и хотела танцевать. Тут вышла какая-то ошибка».
Так впервые испытала она нередкую трагедию девичества — не тот партнер?
Кадриль отбросила их друга от друга. Они еще раз потом встретились — когда все выстроились в танце в одну линию, но мальчик только бросил на нее укоризненный взгляд и сжал ей руку.
Он больше никогда не приходил на занятия танцами, и Селия так и не узнала, как его звали.
11.
Когда Селии было семь лет, няня от них ушла. У няни была сестра, еще даже старше, чем она сама, и у сестры теперь было совсем плохо со здоровьем, и няне надо было за ней ухаживать.
Селия была безутешна и горько плакала. Когда няня уехала, девочка каждый день писала ей письма — короткие, кривыми буквами и с невероятными ошибками. Она всякий раз долго корпела над ними.
И мама однажды сказала ей ласково:
— Знаешь, милая, незачем каждый день писать няне. Право, она не ждет этого. Двух раз в неделю будет достаточно.
Но Селия решительно замотала головой.
— Няня может решить, что я забыла о ней. А я ее не забуду никогда.
Мать сказала отцу:
— Ребенок очень привязчив. Жаль.
Отец ответил, смеясь.
— Не то, что мастер Сирил.
Сирил никогда не писал из школы своим родителям, если его не принуждали сделать это или если ему чего-нибудь не надо было. Но он был настолько обаятелен, что все малые прегрешения прощались ему.
Упорная преданность Селии няне беспокоила мать.
— Это ненормально, — говорила она. — В ее возрасте забываться все должно быстрее.
На место няни никого не взяли. Сьюзен обихаживала Селию — в том смысле, что на ночь купала ее, а по утрам будила. Одевшись, Селия шла к матери в комнату. Мать всегда завтракала в постели. Селия получала кусочек гренка с повидлом, а потом пускала в мамином умывальнике маленькую и толстенькую уточку. Отец одевался в соседней комнате. Иногда он звал ее к себе и давал ей монетку, и монетку Селия опускала в маленькую копилку из расписного дерева. Когда копилка наполнится, монетки переложат в банк и когда их наберется достаточно, Селия пойдет и купит себе что-нибудь на свои собственные деньги. Что это будет? — больше всего занимало Селию. Каждую неделю она придумывала что-нибудь новое, что бы ей хотелось больше всего. Сначала это был высокий черепаховый гребень в шишечках, которыми мать Селии могла бы закалывать волосы на затылке. Такой гребень показала Селии Сьюзен — в витрине магазина. «Знатные дамы, поди, такие носят», — сказала Сьюзен с почтительным придыханием. Затем настал черед платья из белого шелка с плиссированной юбкой, в которой можно ходить на уроки танцев, — об этом Селия просто мечтала. Только дети, которые исполняли танцы, где нужно, чтобы юбки словно вращались, танцевали в таких платьях. Пройдет много лет, прежде чем Селия станет достаточно большой, чтобы научиться таким танцам. Но день этот в конце концов настанет. Потом была пара настоящих золотых туфелек (Селия нисколько не сомневалась, что такие вещи существуют) и еще — летний домик в лесу, и еще — лошадка. Одна из этих прелестей будет поджидать ее в тот день, когда она достаточно накопит в банке.
Днем она играла в саду, катая обруч, который мог быть чем угодно — и дилижансом и скорым поездом, лазала по деревьям — правда, без уверенности в своих силенках — и строила тайные планы, лежа в густых кустах, укрывшись ото всех. Если шел дождь, она читала в детской или раскрашивала картинки в старых номерах журнала «Куин». От полдника до ужина они с мамой играли в восхитительные игры. Иногда строили домики, завешивая стулья полотенцами, и лазали туда-сюда, иногда пускали мыльные пузыри. Какая будет игра, никогда заранее не угадаешь, но игры всегда оказывались очень интересными и просто восхитительными, — такими, какими сам ты их не придумаешь, но в которые играть можно только вместе с мамочкой.
По утрам теперь у Селии были уроки, отчего она чувствовала себя очень важной. Была арифметика — Селия занималась ею с отцом. Она любила арифметику, и было приятно, когда папа говорил: «У ребенка незаурядные математические способности. Она не будет считать по пальцам, как ты, Мириам». А мать, смеясь, отвечала: «Арифметика мне никогда не давалась». Сначала Селия складывала, потом вычитала, потом умножала, что доставляло ей удовольствие, потом делила — и деление было занятием, как ей казалось, взрослым и трудным, — а потом дело доходило до тех страниц, где были «задачки». Селия их обожала. Задачи были про мальчиков и про яблоки, про овечек на лугах, и про пирожные, и про землекопов, и хотя это было всего-навсего замаскированное сложение, вычитание, умножение и деление, в ответах-то речь шла о мальчиках, или яблоках, или овечках, и это было очень интересно. За арифметикой шло чистописание в линованной тетради. Мама напишет в самом верху что-нибудь, а Селия потом переписывает, переписывает, переписывает — до самого конца страницы. Селии не слишком нравилось чистописание, но иногда мамочка писала что-нибудь очень смешное — ну, например, «Косоглазые кошки не могут нормально кашлять», и Селия очень смеялась. И еще Селии надо было учить, как пишутся слова — простые короткие слова, написанные на странице, но это давалось ей с большим трудом. В желании своем не наделать ошибок она всегда добавляла так много ненужных букв, что слово становилось неузнаваемым.
Вечерами, после того, как Сьюзен искупает Селию, в детскую приходила мамочка, чтобы подоткнуть одеяло. Селия называла это «мамочкиным подтыканьем» и старалась лежать очень смирно, чтобы «мамочкино подтыканье» сохранилось до утра. Но оно никогда не сохранялось.
— Ты хочешь, чтобы я оставила свет, лапушка? Или чтоб дверь была открыта?
Но Селии совсем не нужен был свет. Ей нравилась теплая убаюкивающая темнота, в которую она погружалась. Темнота, казалось ей, была дружелюбной.
— Да, ты не из тех, кто боится темноты, — говаривала Сьюзен. — А вот моя племянница, если оставить ее в темноте, всю душу вымотает своим криком.
Как давно уже решила про себя Селия, маленькая племянница Сьюзен была, наверно, очень противной девчонкой — и очень глупой. Как можно бояться темноты? Единственное, что может напугать, — это сны. Сны пугали потому, что вещи настоящие они переворачивали шиворот-навыворот. Увидев во сне Стрельца и с криком проснувшись, она выскакивала из кроватки и, прекрасно разбирая дорогу в темноте, бежала по коридору к маминой комнате. Мама потом возвращалась с ней в детскую, присаживалась ненадолго рядом и говорила: «Нет никакого Стрельца, деточка. Ничего не будет с тобой — ничего не будет». Тогда Селия вновь засыпала, зная, что мамочка и вправду сделала так, что бояться теперь нечего, и через несколько минут Селия уже будет идти по долине, вдоль реки, и собирая примулы, приговаривать: «Я и так знала, что это не железная дорога. Конечно, тут всегда была река».
1.
Селия лежала в кроватке и разглядывала лиловые ирисы на стенах детской. Ей было хорошо и хотелось спать.
Кроватка была отгорожена ширмой. Чтобы не бил свет от няниной лампы. А за ширмой — невидимая Селии — сидела и читала Библию няня. Лампа у нее была особая — медная, пузатая, с абажуром из розового фарфора. От нее никогда не пахло, поскольку Сьюзен, горничная, была очень старательная. Сьюзен была хорошая, — Селия знала это, — хотя и водился за ней грешок: она иногда уж очень начинала усердствовать. Когда она усердствовала, то почти всегда сбивала какую-нибудь вещицу. Она была большой крупной девушкой с локтями цвета сырой говядины. Селия смутно предполагала, что, наверное, от этого и пошло загадочное выражение «протертые в локтях».
Слышался легкий шепот. Няня, читая Библию, бормотала. Селию это убаюкивало. Веки ее сомкнулись…
Открылась дверь, и вошла Сьюзен с подносом. Она пробовала передвигаться бесшумно, но мешали скрипучие башмаки.
Она сказала, понизив голос:
— Извините, сестрица, что я задержалась с ужином.
А няня только и произнесла в ответ:
— Тише, она уснула.
— Упаси Боже мне разбудить ее, — Сьюзен, пыхтя, заглянула за ширму.
— Ну не папочка! Моя племяшка и вполовину не такая смышленая.
Повернувшись, Сьюзен наткнулась на столик. Ложка брякнулась на пол.
Няня мягко заметила:
— Постарайся не шуметь так, Сьюзен, девочка.
Сьюзен сказала огорченно:
— Ей богу, не хотела этого.
И вышла из комнаты на цыпочках, отчего башмаки ее скрипели еще больше.
— Няня, — осторожно позвала Селия.
— Да, детка, что случилось?
— Я не сплю, няня.
Няня сделала вид, что намека не поняла. Она просто сказала:
— Не спишь, милая.
Пауза.
— Няня?
— Да, детка.
— А тебе вкусно, няня?
— Очень.
— А что ты ешь?
— Вареную рыбу и пирог с патокой.
— О, — Селия захлебнулась от восторга.
Пауза. А потом няня выглянула из-за ширмы. Маленькая седая старушка в батистовом чепце, завязанном под подбородком. Она держала вилку, на кончике которой был крохотный кусочек пирога.
— А теперь будь хорошей девочкой и давай спи. — У няни был строгий голос.
— О, да, — горячо проговорила Селия.
Верх блаженства! Кусочек пирога уже во рту. Невероятная вкуснотища.
Няня опять исчезла за ширмой. Селия повернулась на бок и легла калачиком. Лиловые ирисы плясали в свете лампы. Сладость разливалась от пирога с патокой. Убаюкивающее шуршанье Кого-то в Комнате. Полнейший покой на душе.
Селия засыпает…
2.
День рождения — Селии три года. В саду устроили чай, с эклерами. Ей разрешили взять всего один, а Сирилу — три. Сирил — ее брат. Большой мальчик — ему четырнадцать. Он хотел взять еще, но мама сказала:
— Хватит, Сирил.
Последовал обычный в таких случаях разговор. Сирил затянул свое вечное:
— Почему?
Маленький красный паучок, в микроскоп не разглядеть, пробежал по белой скатерти.
— Посмотри, — сказала мать, — это к счастью. Он бежит к Селии, потому что у нее день рождения. Значит, она будет очень счастливой.
Селия разволновалась и заважничала. Дотошный ум Сирила перешел к другому.
— А почему пауки — к счастью, мам?
Наконец Сирил ушел, и Селия осталась с матерью. Наедине. Мама улыбалась ей с того конца стола — улыбалась хорошей улыбкой, а не так, как улыбаются забавным малышам.
— Мамочка, — попросила Селия, — расскажи мне что-нибудь.
Она обожала мамины рассказы — они были совсем не такими, как у других людей. Другие — если их попросишь, — начинали рассказывать про Золушку, про Джека, и Гороховый стручок, про Красную Шапочку. Няня рассказывала про Иосифа и его братьев и про Моисея в камышах. (Камыши всегда казались Селии какими-то деревянными сараями, в которых кишели мыши). Иногда она рассказывала про приключения детей капитана Стреттона в Индии. А вот мамочка!
Первым делом, никогда ни капельки не знаешь заранее, о чем будет рассказ. Могло быть, о мышах… или о детях… или о принцессах. Могло быть о чем угодно. Единственный недостаток мамочкиных рассказов был в том, что она никогда не повторяла их. Она говорила (и этого Селия никак не могла понять), что не может их запомнить.
— Хорошо, — сказала мамочка, — о чем?
Селия затаила дыхание.
— Про Ясноглазку, — попросила она. — Про Длиннохвостку и о сыре.
— О, я совсем об этом забыла. Нет, пусть будет новая сказка.
Она смотрела куда-то через стол, на мгновение показалось, что взгляд ее ничего не видит, в ясных карих глазах заплясали огоньки, нежное продолговатое лицо стало серьезным, маленький с горбинкой нос чуть задрался кверху. Она вся напряглась, пытаясь сосредоточиться.
— Знаю, — словно вернувшись внезапно откуда-то издалека, вдруг говорит она. — Это будет сказка про Любознательную свечку…
— О, захлебнулась от восторга Селия. Ей было уже интересно, она сидела завороженная… Любознательная свечка!
3.
Селия была серьезной девочкой. Она много думала о Боге и о том, чтобы быть хорошей и благочестивой. Когда надо было ломать куриную дужку и загадывать при этом желание, она всегда хотела быть доброй. Конечно, она была, увы, немножко привереда, но по крайней мере старалась не проявлять этого, таить про себя.
Временами ей становилось ужасно страшно от того, что она «мирянка» (странное, загадочное слово). Такое случалось особенно тогда, когда она в накрахмаленном муслиновом платье с широким золотисто-желтым кушаком спускалась к десерту. Но в целом она была собой довольна. Она — божья избранница. Ее душа уже спасена.
Но вот родные вызывали у нее чудовищные сомнения. Это, конечно, ужасно, но насчет матери уверенности у нее не было. А что если мамочка не попадет в рай? Мысль об этом мучила и изводила.
Правила были очень ясны. Играть по воскресеньям в крокет — грех. И играть на пианино тоже грешно (если это не псалмы). Селия скорее умерла бы, добровольно приняв мученическую смерть, чем в Божий день дотронулась бы до крокетного молотка, хотя в любой другой день любимейшим ее наслаждением было гонять шары по газону — если ей это разрешали.
А мама играла в крокет по воскресеньям, и папа тоже. И еще папа играл на пианино и пел песни о том, как «Заглянул он к миссис С. на огонек, она ему поставила чаек, а мистер С. отсутствовал тогда» — песни, вообще-то говоря, совсем не церковные!
Селию это ужасно тревожило. В беспокойстве она приставала к няне с вопросами. Няня, добрая серьезная женщина, терялась.
— Твои отец и мать — это твои отец и мать, — сказала няня. — И что бы они ни делали, все правильно и пристойно, и никаких других мыслей у тебя быть не должно.
— Но ведь нельзя играть в крокет по воскресеньям, — говорит Селия.
— Да, милая. Это значит не блюсти святой день.
— То тогда… тогда…
— Это не твои заботы, детка. Ты знай занимайся своими делами.
И потому Селия упорно отказывалась и качала головой, когда ей предлагали, — чтобы доставить удовольствие, — сыграть в крокет.
— Да почему, черт возьми? — спрашивал отец.
А мама шептала:
— Это няня. Она сказала ей, что это нельзя. — И Селии: — Ничего, родная, не играй, если не хочешь.
Но иногда она говорила мягко:
— Знаешь, родная, Бог создал для нас прекрасный мир, он хочет, чтобы мы были счастливы. Его день — это особенный день, это день, когда мы можем позволить себе что-нибудь особенное… мы только не должны делать так, чтобы приходилось работать другим — слугам, например. Но вполне позволительно самим повеселиться.
Как ни странно, хотя Селия и очень любила мать, мнения своего она не изменила. Раз няня говорит, значит, так оно и есть.
И все же она перестала волноваться из-за матери. У матери на стене висело изображение святого Франциска, а рядом с кроватью лежала книжечка «Подражание Христу». Бог, думала Селия, наверное, специально не замечает, что по воскресеньям играют в крокет.
А вот отец вызывал у нее большое беспокойство. Он нередко отпускал шуточки о вещах совершенно святых. Однажды за обедом он рассказал смешной анекдот про викария и епископа. Селии было не смешно, она просто в ужас пришла.
И наконец она однажды разрыдалась и, всхлипывая, поделилась с мамой на ушко своими страхами.
— Но твой отец, малышка, очень хороший человек. И очень набожный человек. Он каждый вечер, словно ребенок, встает на колени и молится. Он один из лучших людей на свете.
— Но он насмехается над священником, — сказала Селия. — И он играет по воскресеньям, и песни поет, совсем не церковные песни. И я ужасно боюсь, что его отправят в Геену Огненную.
— А что ты знаешь о Геене Огненной? — спросила мать, и голос ее был сердитым.
— Это то, куда ты попадаешь, если грешишь, — сказала Селия.
— Кто пугает тебя всем этим?
— Да я не боюсь, — ответила, удивившись, Селия. — Сама я туда не попаду. Я всегда буду хорошей и попаду в рай. Но, — тут ее губы задрожали, — я хочу, чтобы и папочка попал в рай.
Тогда мать долго с ней говорила — о любви к Богу и о доброте, и о том, что Бог никогда навечно не отправит людей гореть в огне — он не может быть таким недобрым.
Но Селию слова эти не очень убедили. Ведь есть Рай и есть Ад, есть овцы и есть козлы. Если б только… если б только была она уверена, что папочка не из тех, кто козлы!
Конечно же, был Ад и был Рай. Это бесспорный факт, такой же бесспорный, как рисовый пудинг или то, что надо мыть за ушами или же говорить: «Пожалуйста» и «Нет, спасибо».
4.
Селии часто снились сны. Некоторые были просто смешными и чудными — в них все было вперемешку. Но некоторые были особенно приятны. Это были сны о тех местах, которые она знала, но которые в снах были другими.
Трудно объяснить, почему это так будоражило, но все же это (во сне) будоражило.
Сразу за станцией начиналась долина. В жизни настоящей как раз рядом с ней проложена была железная дорога, но в приятных снах там бежала речка и примулы росли по всему берегу вплоть до самого леса. И каждый раз Селия диву давалась: «А я и не знала, я всегда думала, что там — железная дорога». А вместо нее зеленела прекрасная долина и переливалась на солнце речка.
И были еще во снах луга у самой оконечности сада, там в жизни настоящей был уродливый домишко из красного кирпича. И — что волновало Селию больше всего — во сне находила она потайные комнаты в своем доме. Иногда она выходила на них через кладовую, иногда — и совершенно неожиданно — проход в них был через отцовский кабинет. Но они были там всегда — даже если ты и забывала о них надолго. И всякий раз, узнавая их, замирала от восторга. А они всякий раз смотрятся по-иному. Но всегда, обнаруживая их, ощущаешь эдакую тайную странную радость.
И был один жуткий сон — про Стрельца с напудренными волосами, в красно-синем мундире, с ружьем. Самым жутким было то, что из рукавов у него вместо рук торчали культяшки. Каждый раз, как он является во сне, просыпаешься с воплями. Это самое верное средство. Просыпаешься — и ты лежишь в своей кроватке и рядом — няня, в своей кроватке, и все ХОРОШО.
Не было особой причины так уж бояться Стрельца. Застрелить он тебя не мог. Ружье у него было символом, оно впрямую не угрожало. Но что-то было в его лице, в ярко-синих глазах, в какой-то злобности взгляда, когда он смотрел на тебя. От страха начинало тошнить.
И было еще то, о чем думалось днем. Кто бы знал, что когда Селия степенно вышагивала по дорожке, она на самом-то деле возвышалась в седле на белом коне. Ее представление о лошадях было довольно приблизительным. Она рисовала себе эдакую супер-лошадь размером со слона. Когда она прохаживалась вдоль узкой кирпичной стенки огуречного парника, то ступала по кромке бездонной пропасти. Иногда она бывала герцогиней, иногда — принцессой, иногда — девочкой, пасущей гусей, иногда — нищенкой. От этого всего жизнь Селии была очень увлекательной, и была она ребенком, что называется, «хорошим»: была очень спокойна, с удовольствием играла одна и не одолевала старших просьбами развлекать ее.
Куклы, которых ей дарили, никогда настоящими ей не казались. Она послушно в них играла, если няня предлагала это, но без особого восторга.
— Она хорошая малышка, — говорила няня. — Фантазии, правда, никакой, но всего ни у кого не бывает. Томми, старшенький у капитана Стреттона, вечно донимал меня своими вопросами.
Селия вопросы задавала редко. Мир ее был в основном в ее головке. А мир окружающий любопытства не возбуждал.
5.
Но то, что случилось однажды в апреле, заставило ее испугаться внешнего мира.
Они с няней собирали примулы. Стоял апрель, было ясно и солнечно, редкие облачка скользили по голубому небу. Они прошли вдоль железной дороги (там, где в снах своих Селия видела речку), поднялись на холм и зашли в лесок, где расстилался желтый ковер из примул. Они рвали и рвали цветы. День был чудесный, примулы источали приятный нежный аромат, который особенно нравился Селии.
И вдруг (прямо как во сне про Стрельца) кто-то во всю глотку заорал на них хриплым голосом.
— Эй, вы, — орал голос. — Что вы тут делаете?
Это был здоровенный красномордый дядька в бриджах. Он грозно глядел исподлобья.
— Это — частные владения. Нарушителей привлекут к ответственности.
Няня сказала:
— Пожалуйста, извините. Я не знала.
— Давайте-ка убирайтесь отсюда, живо.
Они уже повернулись и пошли, а голос еще кричал им вслед:
— Я сварю вас заживо. Да, сварю. Сварю заживо, если вы не уберетесь из этого леса через три минуты.
Селия, спотыкаясь, рванулась вперед, отчаянно уцепившись за няню. Ну почему няня не идет быстрее? Дядька этот сейчас нагонит их. Он их поймает. Их сварят живьем в кипятке, в большом котле. Ее стало тошнить от страха… Она бежала, спотыкаясь, и маленькое тельце ее дрожало от ужаса. Он догоняет их… он заходит сзади… их сварят… Ей было чудовищно плохо. Быстрее — ну, быстрее же!
Наконец, они выбрались на дорогу. Селия судорожно вздохнула.
— Теперь… теперь он нас не поймает, — пробормотала она.
Няня взглянула на нее, напуганная мертвенной бледностью ее лица.
— Что с тобой, милая? — Внезапно она поняла. — Неужто ты и в самом деле поверила, что он сварит нас? Но это же шутка, ты же знала это.
И, поддавшись притворной уступчивости, которой владеет каждый ребенок, Селия проговорила:
— Конечно же, няня. Я знала, что это шутка.
Но много времени прошло, прежде чем она оправилась от страха. И всю жизнь не могла его до конца забыть.
Страх был до ужаса настоящим.
6.
Когда Селии исполнилось четыре года, ей подарили на день рождения кенаря. Ему дали вполне неоригинальное имя — Золотко. Скоро он стал совсем ручным и усаживался Селии на пальчик. Она любила его. Он был ее птичкой, которую она кормила коноплей, но он был и ее товарищем по приключениям. Жили-были Хозяйка Дика, королева, и принц Дикки, ее сын, и вдвоем они странствовали по белу свету и с ними приключалось много интересного. Принц Дикки был очень красив и носил одежду из золотого бархата с черными бархатными рукавами.
Позже в том же году у Дикки появилась жена по имени Дафния. Дафния была крупной птицей, со множеством коричневых перышек. Она была нескладной и неуклюжей. Расплескивала воду и опрокидывала то, на что садилась. Она так и не стала такой же ручной, как Дикки. Отец Селии звал ее Сьюзен, поскольку она «громыхала».
А Сьюзен имела обыкновение тыкать в птичек соломинкой, чтобы посмотреть, что они станут делать. Птички ее боялись и всякий раз, ее завидев, начинали биться о клетку. Сьюзен многое считала смешным. Она очень смеялась, когда однажды в мышеловке нашли мышиный хвостик.
Сьюзен обожала Селию. Она играла с ней в такие, например, игры: спрячется за шторой и вдруг выпрыгнет оттуда с криком — «Бу-у». Селия же не слишком любила Сьюзен — очень уж она была здоровая и неуклюжая. Куда больше Селии нравилась миссис Раунсуэлл, кухарка. Раунси, как звала ее Селия, была необъятной великаншей, самим воплощением спокойствия и невозмутимости. Она никогда ничего не делала второпях. Передвигалась она по кухне медленно и величаво, как бы совершая некий поварской ритуал. Она никогда не суетилась и не выходила из себя. На стол всегда подавала точно с боем часов. Раунси была начисто лишена воображения. Если мама Селии спрашивала: «Итак, что вы нам предложите сегодня на обед?», ответ бывал всегда одним и тем же: «Можно было бы курочку и имбирный пудинг, мэм». Миссис Раунсуэлл прекрасно могла приготовить суфле, волованы, кремы, рагу из дичи, любые пирожные и печенья и самые изысканные французские блюда, но она никогда не предлагала ничего кроме цыпленка и имбирного пудинга.
Селия любила бывать на кухне. Кухня была похожа на саму Раунси — большущая, необъятная, безупречно чистая, дышавшая тишиной и покоем. А посреди всей этой чистоты и простора была Раунси, не перестававшая двигать челюстями. Она всегда что-то ела. Кусочек того, другого, третьего.
Скажет бывало:
— Ну что, мисс Селия, что бы вам хотелось?
А потом широкое лицо расплывается в неторопливой улыбке, и она пойдет через всю кухню к буфету, откупорит жестяную баночку и высыпет полную горсть изюма или каких-нибудь ягод прямо в Селины ладошки. Иной раз Селии достанется ломтик хлеба с патокой или краешек пирога с вареньем, но всегда ей что-нибудь да перепадет.
И Селия уносится со своей добычей в сад, забирается в укромное местечко, там, у стены, и, усевшись в кустах, становится принцессой, скрывающейся от врагов, которой верные люди тайком, под покровом ночи, приносят всякую еду…
А наверху, в детской, сидела няня и шила. Повезло мисс Селии, что есть такой хороший сад, где можно играть, ничего не боясь, — ни тебе гадких прудов, ни других опасных мест. Няня старела, ей нравилось теперь просто сидеть и шить — и думать о разном: о маленьких Стреттонах, которые все уже выросли и стали взрослыми, и о маленькой мисс Лилиан, о том, как она собиралась замуж, и о мастере Родерике или мастере Филе — оба они в Уинчестере… Мысли ее тихонечко уносились в прошлое…
7.
Случилось что-то ужасное. Пропал Золотко. Он был таким ручным, что дверцу его клетки всегда оставляли открытой. Он и летал себе по детской. Бывает, усядется няне на макушку и пощипывает клювиком ей чепец, а няня говорит ласково: «Ну, будет, мистер Золотко, хватит уж». Или сядет на плечо к Селии и ухватит конопляное семечко прямо у нее изо рта. Он вел себя как избалованный ребенок. Если на него не обращали внимания, он злился и пронзительно кричал на тебя.
А в тот злополучный день Золотко пропал. Окно в детской было открыто. Золотко, наверное, и вылетел.
Селия рыдала и рыдала. И няня, и мама пытались утешить ее.
— Он, наверняка, вернется, лапочка моя.
— Он просто отправился полетать немного. Мы выставим клетку за окно.
Но Селия была безутешна. От кого-то она слышала, что большие птицы насмерть заклевывают канареек. Золотко уже погиб — лежит где-нибудь мертвый под деревьями. И никогда уже больше не ущипнет ее своим маленьким клювиком. Так весь день она и проплакала. И ужинать не стала, и к чаю не вышла. Клетка Золотка, вывешанная за окно, оставалась пустой.
Пришло, наконец, время сна, и Селия отправилась в свою кроватку. Лежала и непроизвольно всхлипывала. И крепко сжимала мамину руку. Мамочка ей была нужна больше, чем няня. Няня заметила, что отец купит Селии другую птичку. А мама знала, что не в другой птичке дело. Селии не просто птичка была нужна — ведь у нее же была еще Дафния, — ей нужен был Золотко. Ох, Золотко, Золотко, Золотко!.. Она любила Золотко — а он пропал, и его клювами забили до смерти. Она отчаянно сжимала мамину руку. В ответ и мама сжимала ручонку Селии.
В этот момент, в тишине, нарушаемой разве что тяжелыми вздохами Селии, раздался чуть слышный звук — птичий щебет.
И мистер Золотко слетел вниз с карниза, где тихонько, как на жёрдочке, просидел весь день.
На всю жизнь Селия запомнила этот миг невероятного счастья…
И с тех пор в семье их говорили, когда кто-то начинал о чем-нибудь беспокоиться:
«Ну-ка, припомни Дикки и карниз!»
8.
Сон про Стрельца стал другим. Стал почему-то более страшным.
Начало было хорошим. Веселый сон — пикник или вечеринка. Но в самый разгар веселья вдруг закрадывалось в тебя странное чувство. Будто что-то где-то не так… Что же это было? Ну, конечно же — Стрелец. Но он не был самим собой. Кто-то из гостей был Стрельцом.
Самое ужасное, было то, что это мог быть кто угодно. Смотришь на них. Все веселятся, смеются, болтают. И внезапно ты всё понимаешь. Это ведь мог быть кто угодно — и мамочка, и папочка, и няня или кто-нибудь, с кем ты только что говорил. Ты смотришь на мамочкино лицо — конечно же, это мамочкино лицо — и вдруг видишь холодные серые глаза — и из рукава мамочкиного платья — о, ужас! — высовывается культяшка. Это не мамочка, это — Стрелец… И ты просыпаешься с воплями…
И ты не можешь ничего объяснить — ни мамочке, ни няне: когда рассказываешь, сон не кажется таким уж страшным. Кто-нибудь скажет: «Ну не надо плакать, это был просто плохой сон, маленькая моя», и погладит по головке. И ты опять ложишься, но ты не хочешь засыпать, потому что сон снова может присниться.
Во мраке ночи Селия отчаянно убеждала себя: «Мамочка — не Стрелец. Она не Стрелец. Нет, нет. Я знаю, что она не Стрелец. Она — мамочка».
Но разве легко быть в чем то уверенной ночью, когда вокруг темнотища и сны все еще цепляются за тебя. Наверное, ничего того, что тебе показалось, и не было, и ты всегда на самом деле это знала.
— Мэм, мисс Селии опять приснился дурной сон прошлой ночью.
— А что это было, сестра?
— Про какого-то человека, у которого было ружье, мэм.
А Селия говорила:
— Нет, мамочка, не про человека с ружьем. Про Стрельца. Моего Стрельца.
— Ты боялась, что он застрелит тебя, да, родная?
Селия покачала головой… поёжилась.
Она не могла объяснить.
А мама ее и не заставляла. Она просто сказала ласково:
— Тебе с нами нечего бояться. Никто тебя не обидит.
Это успокаивало.
9.
— Няня, что это там за слово — большое такое — на том объявлении?
— «Для бодрости», милая. «Сварите себе для бодрости чашечку чая».
Так было каждый день. Селия проявляла жадное любопытство к словам. Буквы она уже знала, но мама была против того, чтобы рано начинать детей учить читать.
— Я не стану учить Селию чтению, пока ей не будет шесть.
Но теории относительно того, как давать образование, не всегда срабатывают в жизни. К тому времени, как Селии было пять с половиной, она уже могла читать все книжки со сказками, что были на полке в детской, и разбирала практически все слова на объявлениях. Иногда, правда, она слова путала. Подойдет к няне и скажет: «Пожалуйста, нянечка, это слово значит «жадный» или «эгоист»? Я не помню». Поскольку читала она слова по их виду, а не по тому, из каких букв они сложены, с орфографией у нее всю жизнь потом не ладилось.
Чтение Селию завораживало. Оно открыло ей новый мир, мир, населенный феями, ведьмами, домовыми, троллями. Она обожала сказки. Рассказы о детях всамделишных ее не особенно занимали.
Немного было рядом детей ее возраста, с кем бы она могла играть. Дом Селии стоял уединенно, автомобили были еще тогда редкостью. Была одна девочка, на год старше Селии, — Маргарет Маккра. Время от времени Маргарет приглашали на чай или Селию звали на чай к Маргарет. Но в таких случаях Селия умоляла разрешить ей не ходить.
— Ну, почему, деточка? Тебе не нравится Маргарет?
— Нравится.
— А в чем тогда дело?
Селия только качала головой.
— Она стесняется, — презрительно говорил Сирил.
— Чушь какая-то, чтобы не хотелось встречаться с другими детьми, — говорил отец. — Это ненормально.
— Может, Маргарет дразнит ее? — говорила мать.
— Нет, — кричала Селия и заливалась слезами.
Она не знала, как объяснить. Просто не могла объяснить. А все было проще простого. У Маргарет выпали все передние зубы. Слова она выпаливала с невероятной быстротой и с каким-то присвистывающим звуком, и Селия никак не могла толком разобрать, что та говорила. Когда они однажды с Маргарет отправились гулять, мучения Селии достигли высшей точки. Та сказала: «Я расскажу тебе интересную сказку, Селия» и сразу же принялась рассказывать — с присвистом и шипением — о «принтетте и отвавленной контетте». Слушать ее было пыткой. Время от времени Маргарет останавливалась и спрашивала с требовательностью в голосе: «Ратве не прекратная скатка?» Селия же, героически скрывая то, что она не поняла ровным счетом ничего, пыталась отвечать разумно, а в душе, по своему обыкновению, обращалась за помощью к молитве.
«Пожалуйста, пожалуйста, Боженька, дай мне поскорее добраться домой. Пусть она не знает, что я не знаю. Ох, дай мне поскорее добраться домой, пожалуйста, Боженька.
Какое-то шестое чувство подсказывало ей, что будет верхом жестокости открыть Маргарет, что ее невозможно понять. Маргарет никогда не должна знать об этом.
Но напряжение было ужасным. Домой Селия приходила бледная, едва сдерживая слезы. Всем казалось, что ей не нравится Маргарет. На самом-то деле было как раз наоборот. Именно потому, что ей так нравилась Маргарет, ей непереносима была самая мысль, что Маргарет все узнает.
И никто этого не понимал — никто. От этого Селии было не по себе, ее охватывала паника и было ей ужасно одиноко.
10.
По четвергам были занятия танцами. В самый первый раз, когда Селия отправилась туда, она была очень перепугана, в зале было полным-полно детей — больших нарядных детей в шелковых юбочках.
Посреди зала, натягивая длинные белые перчатки, стояла мисс Маккинтош. Селия еще не встречала человека, который вселял бы в нее такой благоговейный страх и в то же время так завораживал как мисс Маккинтош. Она была очень высокой — самой высокой на свете, подумала Селия. Много лет спустя Селия была просто потрясена, поняв, что мисс Маккинтош была чуть выше среднего роста. Такое впечатление создавалось благодаря пышным юбкам, удивительно прямой осанке и просто самой личности.
— А, — любезно произнесла мисс Маккинтош, — вот это и есть Селия. Мисс Тендертен?
Мисс Тендертен, существо с обеспокоенным личиком, которое мастерски танцевало, но ничем более примечательно не было, поспешила на зов словно верный пес.
Селию поручили ей, и через минуту она стояла в ряду младших детей, которые занимались с экспандером — эластичной лентой темно-синего цвета с ручками по концам. После «экспандера» настал черед постижению премудростей польки, а потом детишки сидели и смотрели, как великолепные существа в шелковых юбочках исполняли причудливый танец с бубнами.
После этого объявили кадриль. Мальчуган с темными озорными глазами подлетел к Селии.
— Будешь моей парой?
— Я не могу, — с сожалением отказала Селия. — Я не умею.
— Вот обида.
Но тут, как ястреб, налетела Тендертен.
— Не умеешь? Конечно, нет. Но, милая, научишься. Вот и кавалер тебе.
Селию поставили в паре с белобрысым веснушчатым мальчишкой. Напротив оказались темноглазый мальчик и его партнерша. Когда они в танце сошлись на середине, он сказал Селии с упреком:
— Значит, не захотела танцевать со мной. Жаль.
Острая боль, которую Селия помнила потом долгие годы, пронзила ее. Как объяснить? Как сказать, что «я хочу танцевать с тобой. Я именно с тобой и хотела танцевать. Тут вышла какая-то ошибка».
Так впервые испытала она нередкую трагедию девичества — не тот партнер?
Кадриль отбросила их друга от друга. Они еще раз потом встретились — когда все выстроились в танце в одну линию, но мальчик только бросил на нее укоризненный взгляд и сжал ей руку.
Он больше никогда не приходил на занятия танцами, и Селия так и не узнала, как его звали.
11.
Когда Селии было семь лет, няня от них ушла. У няни была сестра, еще даже старше, чем она сама, и у сестры теперь было совсем плохо со здоровьем, и няне надо было за ней ухаживать.
Селия была безутешна и горько плакала. Когда няня уехала, девочка каждый день писала ей письма — короткие, кривыми буквами и с невероятными ошибками. Она всякий раз долго корпела над ними.
И мама однажды сказала ей ласково:
— Знаешь, милая, незачем каждый день писать няне. Право, она не ждет этого. Двух раз в неделю будет достаточно.
Но Селия решительно замотала головой.
— Няня может решить, что я забыла о ней. А я ее не забуду никогда.
Мать сказала отцу:
— Ребенок очень привязчив. Жаль.
Отец ответил, смеясь.
— Не то, что мастер Сирил.
Сирил никогда не писал из школы своим родителям, если его не принуждали сделать это или если ему чего-нибудь не надо было. Но он был настолько обаятелен, что все малые прегрешения прощались ему.
Упорная преданность Селии няне беспокоила мать.
— Это ненормально, — говорила она. — В ее возрасте забываться все должно быстрее.
На место няни никого не взяли. Сьюзен обихаживала Селию — в том смысле, что на ночь купала ее, а по утрам будила. Одевшись, Селия шла к матери в комнату. Мать всегда завтракала в постели. Селия получала кусочек гренка с повидлом, а потом пускала в мамином умывальнике маленькую и толстенькую уточку. Отец одевался в соседней комнате. Иногда он звал ее к себе и давал ей монетку, и монетку Селия опускала в маленькую копилку из расписного дерева. Когда копилка наполнится, монетки переложат в банк и когда их наберется достаточно, Селия пойдет и купит себе что-нибудь на свои собственные деньги. Что это будет? — больше всего занимало Селию. Каждую неделю она придумывала что-нибудь новое, что бы ей хотелось больше всего. Сначала это был высокий черепаховый гребень в шишечках, которыми мать Селии могла бы закалывать волосы на затылке. Такой гребень показала Селии Сьюзен — в витрине магазина. «Знатные дамы, поди, такие носят», — сказала Сьюзен с почтительным придыханием. Затем настал черед платья из белого шелка с плиссированной юбкой, в которой можно ходить на уроки танцев, — об этом Селия просто мечтала. Только дети, которые исполняли танцы, где нужно, чтобы юбки словно вращались, танцевали в таких платьях. Пройдет много лет, прежде чем Селия станет достаточно большой, чтобы научиться таким танцам. Но день этот в конце концов настанет. Потом была пара настоящих золотых туфелек (Селия нисколько не сомневалась, что такие вещи существуют) и еще — летний домик в лесу, и еще — лошадка. Одна из этих прелестей будет поджидать ее в тот день, когда она достаточно накопит в банке.
Днем она играла в саду, катая обруч, который мог быть чем угодно — и дилижансом и скорым поездом, лазала по деревьям — правда, без уверенности в своих силенках — и строила тайные планы, лежа в густых кустах, укрывшись ото всех. Если шел дождь, она читала в детской или раскрашивала картинки в старых номерах журнала «Куин». От полдника до ужина они с мамой играли в восхитительные игры. Иногда строили домики, завешивая стулья полотенцами, и лазали туда-сюда, иногда пускали мыльные пузыри. Какая будет игра, никогда заранее не угадаешь, но игры всегда оказывались очень интересными и просто восхитительными, — такими, какими сам ты их не придумаешь, но в которые играть можно только вместе с мамочкой.
По утрам теперь у Селии были уроки, отчего она чувствовала себя очень важной. Была арифметика — Селия занималась ею с отцом. Она любила арифметику, и было приятно, когда папа говорил: «У ребенка незаурядные математические способности. Она не будет считать по пальцам, как ты, Мириам». А мать, смеясь, отвечала: «Арифметика мне никогда не давалась». Сначала Селия складывала, потом вычитала, потом умножала, что доставляло ей удовольствие, потом делила — и деление было занятием, как ей казалось, взрослым и трудным, — а потом дело доходило до тех страниц, где были «задачки». Селия их обожала. Задачи были про мальчиков и про яблоки, про овечек на лугах, и про пирожные, и про землекопов, и хотя это было всего-навсего замаскированное сложение, вычитание, умножение и деление, в ответах-то речь шла о мальчиках, или яблоках, или овечках, и это было очень интересно. За арифметикой шло чистописание в линованной тетради. Мама напишет в самом верху что-нибудь, а Селия потом переписывает, переписывает, переписывает — до самого конца страницы. Селии не слишком нравилось чистописание, но иногда мамочка писала что-нибудь очень смешное — ну, например, «Косоглазые кошки не могут нормально кашлять», и Селия очень смеялась. И еще Селии надо было учить, как пишутся слова — простые короткие слова, написанные на странице, но это давалось ей с большим трудом. В желании своем не наделать ошибок она всегда добавляла так много ненужных букв, что слово становилось неузнаваемым.
Вечерами, после того, как Сьюзен искупает Селию, в детскую приходила мамочка, чтобы подоткнуть одеяло. Селия называла это «мамочкиным подтыканьем» и старалась лежать очень смирно, чтобы «мамочкино подтыканье» сохранилось до утра. Но оно никогда не сохранялось.
— Ты хочешь, чтобы я оставила свет, лапушка? Или чтоб дверь была открыта?
Но Селии совсем не нужен был свет. Ей нравилась теплая убаюкивающая темнота, в которую она погружалась. Темнота, казалось ей, была дружелюбной.
— Да, ты не из тех, кто боится темноты, — говаривала Сьюзен. — А вот моя племянница, если оставить ее в темноте, всю душу вымотает своим криком.
Как давно уже решила про себя Селия, маленькая племянница Сьюзен была, наверно, очень противной девчонкой — и очень глупой. Как можно бояться темноты? Единственное, что может напугать, — это сны. Сны пугали потому, что вещи настоящие они переворачивали шиворот-навыворот. Увидев во сне Стрельца и с криком проснувшись, она выскакивала из кроватки и, прекрасно разбирая дорогу в темноте, бежала по коридору к маминой комнате. Мама потом возвращалась с ней в детскую, присаживалась ненадолго рядом и говорила: «Нет никакого Стрельца, деточка. Ничего не будет с тобой — ничего не будет». Тогда Селия вновь засыпала, зная, что мамочка и вправду сделала так, что бояться теперь нечего, и через несколько минут Селия уже будет идти по долине, вдоль реки, и собирая примулы, приговаривать: «Я и так знала, что это не железная дорога. Конечно, тут всегда была река».
Глава вторая
За границей
1.
Через полгода после того, как ушла няня, мамочка сообщила Селии очень волнующую новость. Они собирались ехать за границу — во Францию.
— И я тоже?
— Да родная, и ты.
— И Сирил?
— Да.
— И Сьюзен и Раунси?
— Нет, папочка, я, Сирилл и ты. Папочке нездоровится, и врач сказал, что ему на зиму надо поехать за границу — туда, где тепло.
— А во Франции тепло?
— На юге — да.
— А как там, мамочка?
— Там есть горы. Горы, а на вершинах снег.
— А откуда там снег?
— Потому что они высокие.
— Очень высокие?
Мама пыталась объяснить, как высоки горы, но Селии трудно было это себе представить.
Она знала Вудбэри-Бикон. Чтобы подняться на самый верх, надо полчаса. Но Вудбэри-Бикон и горой-то вряд ли считается.
Было от чего придти в восторг — в особенности от дорожного несесера. От настоящего, её собственного дорожного несесера из темно-зелёной кожи. Внутри были флакончики и отделения для расчески и для одежной щетки, и были еще дорожные часы и даже маленькая дорожная чернильница!
Никогда еще, думала Селия, не было у нее такой красивой собственной вещи.
Поездка была чрезвычайно увлекательной, ну, во-первых, перебирались через Ла-Манш. Мама пошла прилечь в каюту, и Селия осталась на палубе с отцом, отчего она казалась себе очень взрослой и значительной.
Франция, когда они ее увидели, немножко разочаровала. Она выглядела как любое другое место. Но носильщики в синих форменных мундирах, говорившие по-французски, привели в восторг, как и поезд, потешный такой поезд с высокими вагонами, в который они сели. Им предстояло спать в нем, и это тоже привело в восторг Селию.
Ей и маме отвели одно купе, а папе и Сириллу — соседнее.
Сирилл, понятно, держался барином. Ему было шестнадцать, и он взял себе за правило ничему не удивляться, считая это чуть ли не делом чести. Вопросы он задавал как бы нехотя, но и Сирилл едва мог скрыть волнение и любопытство, которые охватили его при виде французского паровоза.
Селия сказала матери:
— Там и правда будут горы, мамочка?
— Да, дорогая.
— Очень, очень, очень высокие?
— Да.
— Выше даже чем Вудбэри-Бикон?
— Гораздо выше. Такие высокие, что вершины их покрыты снегом.
Селия прикрыла глаза и попыталась представить себе горы. Огромные холмы, уходящие вверх, вверх, вверх, — такие высокие, что наверное, даже и не увидеть их вершин. Голова Селии откинулась назад и еще назад: она представляла себе, как смотрят вверх на горы.
— Что с тобой, деточка? Шейку свело?
Селия решительно покачала головой.
— Я думаю о больших горах, — сказала она.
— Глупый ребенок, — сказал Сирилл с добродушной иронией.
Теперь начались волнения с устройством на ночь. Утром, проснувшись, они ведь уже будут на юге Франции.
Было десять утра, когда они приехали в По. Началась возня с багажом, а его было много — не меньше тринадцати больших сундуков с горбатыми крышками и бесчисленное множество кожаных саквояжей.
Наконец, от станции отъехали и направились в гостиницу. Селия смотрела по сторонам.
— А где же горы, мамочка?
— Вон там, милая. Разве не видишь снежные вершины?
Те?! Вдоль горизонта тянулась причудливая полоса чего-то белого, словно вырезанного из бумаги. Низкая такая линия. А где же те огромные, вздымающиеся вверх, прямо в небо, монументы, — высоко, высоко над головой Селии?
— О! — сказала Селия.
Она вдруг почувствовала разочарование. Да разве ж это горы!
2.
Справившись с разочарованием по поводу гор, Селия просто наслаждалась жизнью в По. Еда была великолепной. Называемый почему-то «табльдотом» обед устраивали за длинным столом, уставленным всякого рода невиданными и замечательными кушаньями. В гостинице жили еще двое детей, сестры-близняшки, на год старше Селии. Она, Бар и Беатрис почти повсюду ходили вместе. Впервые за восемь лет своей жизни Селия познала наслаждение в проказах. Вся троица бывало уплетает апельсины на балконе, а косточки швыряет вниз, в проходящих мимо солдат в веселеньких синих с красным мундирах. Когда разозленные солдаты смотрели вверх, дети юркали под балюстраду и становились невидимыми. И еще они высыпали кучками соль и перец на тарелки, расставленные для табльдота, чем премного досаждали Виктору, старому официанту. Они прятались внизу, под лестницей, и щекотали ноги постояльцам, спускавшимся к ужину, длинным павлиньим пером. Заключительный же их подвиг совершен был в день, когда они довели горничную, убиравшуюся на верхнем этаже, до исступления. Они вошли следом за ней в ее маленькое святилище, где хранились веники и щетки. Она со злостью повернулась к ним, заговорила быстро-быстро на непонятном языке — французском, — и выскочила из комнаты, хлопнув дверь и закрыв тем самым детей. Троица оказалась в плену.
— Лихо она нас, — с обидой сказала Бар.
— Сколько, интересно, пройдет времени, прежде чем она выпустит нас отсюда?
Они хмуро смотрели друг на друга. Глаза Бар загорелись мятежным огнем.
— Я не потерплю, чтобы она взяла над нами верх. Надо что-то сделать.
Бар всегда была заводилой. Она взглянула на микроскопическое окошечко, которое только и было в этой комнате.
— Интересно, пролезем мы через него? Мы ведь не жирные. Что там снаружи, Селия? Есть там что-нибудь?
Селия ответила, что там желоб для стока воды.
— Он большой, по нему можно пройти, — сказала она.
— Хорошо, мы еще покажем Сюзанне. То-то с ней будет, когда мы на нее набросимся.
Окно с трудом поддалось, и они по одному пролезли в него. Желоб был примерно фут шириной, с закраинами высотой дюйма в два. А ниже — был просто обрыв в пять этажей.
Леди-бельгийка из 33 номера послала вежливую записочку английской леди в номер 5. Знает ли мадам, что ее малышка и две дочки мадам Оуэн расхаживают сейчас по парапету над пятым этажом?
Суматоха, которая затем поднялась, показалась Селии излишней и несправедливой. Ведь ей никогда прежде не говорили не ходить по парапету.
— Ты же могла упасть и разбиться насмерть.
— О, нет мамочка, там было много места — даже двумя ногами можно было стоять.
Случай этот был из числа тех, когда взрослые поднимают необъяснимый шум из-за ничего.
3.
Селии, разумеется, надо учить французский. К Сириллу каждый день приходил молодой француз. Для Селии же наняли молодую леди, с которой она должна была ходить гулять каждый день и говорить по-французски. Вообще-то леди была англичанкой, дочерью владельца английского книжного магазина, но всю жизнь свою она прожила в По и говорила по-французски так же свободно, как и по-английски.
Мисс Ледбеттер была молодой особой чрезвычайно рафинированной. По-английски она говорила проглатывая окончания слов. Говорила медленно, со снисходительной добротой.
Видишь, Селия, вот это — лавка, где пекут хлеб. Boulangerie.
— Да, мисс Ледбеттер.
— Смотри, Селия, вон собачка переходит через дорогу. Un chien qui traverse la rue. Qu’est-ce qu’il fait? Это значит: «Что она делает?»
Мисс Ледбеттер не была довольная последней фразой. Собаки — существа неделикатные и иногда могут вогнать в краску ультра-рафинированных молодых особ. А данная собачка остановилась посреди дороги и занялась кое-чем другим.
— Я не знаю, — проговорила Селия, — как будет по-французски то, что она делает.
— Отвернись, дорогая, — сказала мисс Ледбеттер. — Это не очень приятно. А вот перед нами церковь. Voilà une église.
Прогулки были долгими, скучными и однообразными.
Недели через две мать Селии избавилась от мисс Ледбеттер.
— Невозможная девица, — сказала она мужу. — Самое увлекательное занятие на свете у нее становится скукой.
Отец Селии согласился с этим. Он сказал, что ребенок никогда не научится французскому, если не будет учиться у француженки. Мысль о француженке не очень Селии нравилась. Она вообще не доверяла иностранцам. Ну, если это только для прогулок… Мать сказала, что ей наверняка очень понравится мадемуазель Моура. Селии показалось это имя необычайно смешным.
Мадемуазель Моура была высокой и крупной. Она носила платья с пелеринками, которые развевались на ходу и сметали все со столов.
Селия подумала, что няня сказала бы про Моуру — «сущий ураган».
Мадемуазель Моура оказалась очень говорливой и пылкой.
— Oh, la chère mignonne, — вскрикивала мадемуазель Моура, — la chère petite mignonne[2].
Она опускалась перед Селией на колени и заразительно смеялась ей в лицо. Селия же оставалась истинной англичанкой, очень сдержанной, и ей нисколько все это не нравилось. Она чувствовала себя неловко.
— Nous allons nous amuser. Ah, comme nous allons nous amuser[3].
И опять были прогулки. Мадемуазель Моура говорила без умолку, и Селия вежливо сносила весь этот поток бессмыслицы. Мадемуазель Моура была очень добра — и чем добрее была она, тем больше Селии она не нравилась.
Через десять дней Селия простудилась. Ее немножко знобило.
— Мне кажется, тебе сегодня лучше не ходить гулять, — сказала мама. — Мадемуазель может позаниматься с тобой и здесь.
— Нет, — воскликнула Селия. — Нет. Отошли ее. Отошли.
Мама внимательно посмотрела на нее. Этот взгляд Селия хорошо знала — спокойный, какой-то светящийся, испытующий взгляд. Она сказала спокойно:
— Хорошо, милая, отошлю.
— Пусть она даже не заходит сюда, — взмолилась Селия.
В этот момент дверь в гостиную отворилась и вошла мадемуазель вся в пелеринках.
Мать Селии заговорила с ней по-французски. Мадемуазель принялась изливать своё огорчение и сочувствие.
— Ah, la pauvre mignonne, — вскричала она, выслушав мать. Она плюхнулась на пол перед Селией. — La pauvre, pauvre mignonne[4].
Селия бросила на мать умоляющий взгляд. Она корчила ей страшные рожи. «Отошли её, — говорили рожи. — Отошли же».
К счастью, в эту минуту мадемуазель Моура одной из своих многочисленных пелеринок смахнула вазу с цветами и теперь вся ушла в извинения.
Когда наконец она ушла, мать сказала ласково:
— Родная, тебе не следовало бы корчить такие рожи. Мадемуазель Моура ничего, кроме добра, тебе не хотела. Ты ее, наверное, обидела.
Селия удивленно взглянула на мать.
— Но, мамочка, — возразила она, — рожи-то были английские.
Было непонятно, отчего мать так и покатилась со смеху. В тот вечер Мириам сказала мужу:
— И от этой женщины никакого толку. Селия ее не любит. Может быть…
— Что?
— Да нет, ничего, — сказала Мириам, — я подумала о девушке, которую встретила сегодня у портнихи.
Во время следующей примерки мать заговорила с девушкой. Та была одной из учениц портнихи, работа ее заключалась в том, чтобы во время примерки стоять рядом и держать наготове булавки. Ей было около девятнадцати, темные волосы красиво были собраны в пучок, чуть вздернутый носик, румяное добродушное лицо.
Удивлению Жанны не было предела, когда с ней заговорила английская леди и спросила, не хотелось бы той поехать в Англию. Это зависит от того, что скажет мама. Мириам попросила дать ей адрес матери. Родители Жанны держали маленькое кафе — очень чистенькое и пристойное. Мадам Божэ с великим удивлением выслушала предложение английской леди. Быть гувернанткой и присматривать за маленькой девочкой? У Жанны очень мало опыта — она довольно неуклюжая и неловкая. Иное дело Берта, ее старшая дочь, но английская леди хотела Жанну. На совет позвали мосье Божэ. Он сказал, что не надо мешать Жанне. Платить ей будут хорошо — куда больше, чем она получает у портнихи.
Три дня спустя очень волнуясь и ликуя, Жанна пришла выполнять свои обязанности. Она побаивалась маленькой англичанки, за которой ей придется присматривать. Ни слова по-английски она не понимала. Выучила одну фразу, ее и произнесла с надеждой:
— Доброе утро, мисс.
Увы, произношение у Жанны было такое странное, что Селия ничего не поняла. Утренний туалет проходил в тишине. Селия и Жанна осматривали друг друга, как две незнакомые собачки. Жанна расчесывала локоны Селии, едва придерживая их кончиками пальцев. Селия смотрела, не отрываясь.
— Мамочка, — сказала Селия за завтраком, — Жанна совсем не говорит по-английски?
— Нет.
— Вот умора.
— Тебе нравится Жанна?
— У нее очень смешное лицо, — сказала Селия. На мгновение задумалась. — Скажи ей, чтобы она посильнее меня расчесывала.
Но уже через три недели Селия и Жанна стали понимать друг друга. В конце четвертой недели они встретили на прогулке стадо коров.
— Mon Dien! — вскричала Жанна, — Des vaches, des vaches! Maman, maman!..[5]
И схватив Селию за руку, она помчалась вверх по холму.
— В чем дело? — спросила Селия.
— J’ai peur des vaches[6].
Селия посмотрела на нее теплым взглядом.
— Если мы опять встретим коров, — сказала она, — прячься за меня.
После этого они совсем подружились. Селия считала Жанну очень интересной подругой. Жанна наряжала куколок, которых дарили Селии, и начинались диалоги. По очереди Жанна была femme de chambre[7] (жутко наглой), маман, папа (который был очень военный и всё время крутил свой ус) и тремя озорными детьми. Однажды она изобразила мосье Кюре, выслушала их признания и определила им страшное наказание. Это просто очаровало Селию, которая потом много раз просила показать еще.
— Non, non, mees, c’est très mal se que j’ai f ait-la[8].
— Pourquoi?[9]
Жанна объяснила.
— Я надсмеялась над мсье кюре. А это грех, понятно!
— Ну, пожалуйста, Жанна, покажи еще раз, это было так смешно.
Добросердечная Жанна, рискуя бессмертием своей души, сыграла еще раз, даже еще смешнее.
Селия уже знала всё про семью Жанны. Про Берту, которая была très sérieuse[10] про Луи, который был si gentil[11], и про Эдуарда, который был spirituel[12], и про маленькую Лиз, которая только что впервые причастилась, и про кота, который был таким умным, что мог улечься спать в кафе посреди посуды и не разбить ничего.
Селия в свою очередь, рассказывала Жанне о Золотке и о Раунси и Сьюзен, и о саде, и обо всем том, что они будут делать, когда Жанна приедет в Англию. Жанна никогда не видела моря. Сама мысль, что придется плыть на пароходе из Франции в Англию ее очень пугала.
— Je me figure, — говорила Жанна, — que j’aurai horriblement peur. N’en parlons pas! Parlez-moi de votre petit oiseau[13].
4.
Однажды, когда Селия прогуливалась с отцом, их окликнули из-за столика около гостиницы.
— Джон. Вот те раз, да это же старина Джон!
— Бернард!
Крупный мужчина с веселым лицом выскочил из-за стола и горячо стал жать руку отцу.
Это оказался мистер Грант, один из старинных друзей отца. Они не виделись много лет, и ни один из них понятия не имел, что другой находится в По. Гранты остановились в другой гостинице, но теперь обе семьи собирались вместе после déjeuner и пили кофе.
Миссис Грант, на взгляд Селии, была самой красивой женщиной, какую она когда-либо видела. У нее были пепельные с серебристым отливом волосы, уложенные в изысканной прическе, и чудесные синие глаза, тонкие черты лица и очень чистый, звонкий голос. Селия немедленно придумала себе новый персонаж — королеву Маризу. Королева Мариза обладала теми же чертами, что и миссис Грант, и была любима своими подданными. Трижды на ее жизнь совершались покушения, но ее спасал юноша по имени Колин, которого она сразу же произвела в рыцари. Коронационная ее мантия была из бархата изумрудно-зелёного цвета, а корона на ней была серебряная с бриллиантами.
Мистера Гранта королем не сделали. Селия решила, что он славный, но очень уж толстая и очень красная у него физиономия — вовсе не такая симпатичная, как у отца, ходившего с каштановой бородкой, которую он высоко задирал вверх, когда смеялся. Ее отец, считала Селия, был как раз таким, каким и должен быть отец, — веселым шутником, только от его шуток ты не чувствуешь себя глупой, как иногда от шуток мистера Гранта.
С Грантами был их сын, Джим, школьник, приятный на вид и веснушчатый. Он всегда был в хорошем настроении и улыбался; глаза у него были голубые и совсем круглые, от чего казалось, что он всегда чему-то удивлен. Свою мать он обожал.
Он и Сирилл разглядывали друг друга, как два знакомых пса. Джим относился к Сириллу с уважением, поскольку тот был на два года старше и ходил в частную школу. Ни тот ни другой не обращали никакого внимания на Селию, потому что Селия была всего-навсего ребенком.
Примерно недели через три Гранты отправились домой, в Англию. Селия слышала, как мистер Грант сказал ее матери:
— Я потрясен тем, как выглядит Джон, но он говорит мне, что с тех пор, как приехал сюда, чувствует себя куда лучше.
Селия сказала потом матери:
— Мамочка, а папочка болен?
Мама как-то странно посмотрела на нее и ответила:
— Нет, конечно, нет. Он сейчас совсем здоров. Это просто от сырости и дождей в Англии.
Селия обрадовалась тому, что отец не болен. Какой же больной — он никогда не лежит в постели, никогда не чихает и приступов разлива желчи у него не бывает. Иногда он кашлял, но это оттого, что он так много курит. Селия знала это, потому что отец ей так говорил.
Но почему, подумала она, мама посмотрела так… странно…
5.
Настал май, и они уехали из По — сначала в Аржелес, у подножия Пиренеев, а потом в Котрэ, высоко в горах.
В Аржелесе Селия влюбилась. Предметом ее обожания был мальчик-лифтер по имени Огюст. Не Анри, маленький светловолосый мальчишка-лифтер, который иногда разыгрывал ее, Берту и Беатрису (они тоже приехали в Аржелес), а Огюст. Огюсту было восемнадцать лет, он был высокий, смуглый, с желтовато-бледным лицом и очень мрачный на вид.
Его вовсе не интересовали пассажиры, которых он возил вверх и вниз. Селия так и не набралась храбрости заговорить с ним. Никто — даже Жанна — не догадывался о ее романтической страсти. Ночью в постели Селии рисовались картины того, как она спасает жизнь Огюсту, на скаку останавливая его коня, или как они с Огюстом единственные выжили при кораблекрушении и как она спасала его жизнь, плывя к берегу и держа его голову над водой. Иногда Огюст спасал ее из огня, но это почему-то было не так приятно. Она получала наибольшее удовольствие, когда Огюст, со слезами на глазах, говорил ей: «Мадемуазель, я обязан вам жизнью. Как могу я отблагодарить вас?»
Страсть была короткой, но бурной. Через месяц они отправились в Котрэ, и Селия влюбилась в Джейнет Пэттерсон.
Джейнет было пятнадцать лет. Она была славной девушкой с каштановыми волосами и добрыми голубыми глазами. Она не была красавицей и ничем особенно не выделялась. Но проявляла доброту к малышам и не утомлялась игрой с ними.
Самой большой радостью в жизни для Селии было бы вырасти и быть похожей на ее кумира. Когда-нибудь она тоже наденет полосатую блузку с воротничком и галстуком, волосы заплетет в косу и завяжет черным бантом. И у нее тоже будет эта загадочная штуковина — фигура. У Джейнет фигура была очень даже заметная, она выпирала с обеих сторон блузки. А Селия, ребенок очень худенький (Сирилл, когда ему хотелось досадить Селии, называл ее «костлявым цыпленком», чем обязательно доводил до слез), была влюблена в полноту. Но ведь настанет же такой день, такой чудесный день, когда она вырастет и все у нее будет выпирать там, где положено.
— Мамочка, — спросила она однажды, — когда у меня будет такая грудка, чтоб торчало?
Мать взглянула на нее и сказала:
— Тебе что, она так нужна?
— О да, — прерывисто задышала Селия.
— Когда тебе будет лет четырнадцать или пятнадцать — как Джейнет.
— Можно у меня будет тогда полосатая блузка?
— Наверное, но они не кажутся мне красивыми.
Селия взглянула на нее с упреком.
— По-моему, они восхитительны. Мамочка, ну, пожалуйста, скажи, что купишь мне такую блузку, когда мне будет пятнадцать.
— Куплю, если она тебе еще будет нужна.
Конечно же, будет.
И Селия побежала разыскивать своего кумира. К величайшей ее досаде, Джейнет гуляла с подругой, француженкой Ивонной Барбье. Селия ненавидела Ивонну Барбье лютой ненавистью и завидовала ей. Ивонна была прехорошенькая, очень изящная, не по летам развитая. Хотя ей было всего пятнадцать лет, выглядела она как восемнадцатилетняя. Она держала Джейнет под руку и ворковала, как голубок.
— Naturallement je n’ai rien dit à Maman. Je lui ai répondu…[14]
— Беги, милочка, — ласково сказала Джейнет, — мы с Ивонной сейчас заняты.
Селия уныло поплелась домой. Как же она ненавидела эту гадкую Ивонну Барбье.
Увы, через две недели Джейнет со своими родителями уехали из Котрэ. Образ ее быстро изгладился из памяти, зато сохранилось восторженное предвкушение того дня, когда у нее, Селии, появится «фигура».
Время в Котрэ текло весело. Тут прямо над головой высились горы. Впрочем, даже и теперь они выглядели вовсе не так, как Селия их себе представляла. До конца жизни она так и не научилась восхищаться горным пейзажем. В подсознании жило чувство, что ее обманули. В Котрэ были всевозможные развлечения. По утрам они энергично шагали в Ла Пайер, где отец и мать пили из стаканов воду, очень неприятную на вкус. После этого покупали леденцовые палочки. Они были закручены как спираль — разного цвета и вкуса. Селия обычно получала палочку ананасовую, матери нравилась зеленая — анисовая. Отцу, как ни странно, никакие не нравились. С тех пор, как они приехали в Котрэ, он выглядел более жизнерадостным и счастливым.
— Меня место это вполне устраивает, Мириам, — говорил он. — Я становлюсь здесь другим человеком.
Жена отзывалась:
— Тогда мы пробудем здесь как можно больше.
И она стала здесь веселее — больше смеялась. Тревожная складка над переносицей у нее разгладилась. Селией она мало занималась. Зная, что девочка находится под присмотром Жанны, она всем сердцем и душой посвятила себя мужу.
После утренней прогулки Селия шла домой с Жанной лесом, по тропинкам, зигзагами бегущими вверх и вниз; иногда она скатывалась по откосу, нещадно пачкая панталоны. Жанна испускала вопли отчаяния.
— Oh, mess-ce n’est pas gentil ce que vous faites-là. Et vos pantalons. Que dirait Madame votre mère?
— Encore une fois, Jeanne. Une fois seulement.
— Non, non, Oh, mees[15].
После обеда Жанна усаживалась шить. Селия шла гулять и встречалась с другими детьми. Особенно усиленно ей прочили в подружки маленькую девочку по имени Мэри Хейз.
— Такая милая девчушка, — говорила мать Селии, — такая воспитанная и славная. Хорошая подружка для Селии.
Селия играла с Мэри Хейз, когда от этого никак уж нельзя было увильнуть. Мэри, увы, наводила на нее скуку. Она была мягкой и приветливой, но — на взгляд Селии — необычайной занудой. Зато Селии нравилась маленькая американка Маргрит Пристмен. Она была из какого-то Западного штата, и у нее был необычайно тянучий говор, который завораживал английскую девочку. Маргрит играла в игры, незнакомые Селии. Гуляла она в сопровождении няни, удивительной старушки в огромной черной шляпе с хлопающими полями, и старушка эта то и дело говорила: «Не отходи от Фэнни, ты слышишь меня?»
Когда у них возникали ссоры, Фэнни приходила на выручку. Однажды она застала детей чуть ли не в слезах, горячо о чем-то препиравшихся.
— Ну-ка, выкладывайте Фэнни, в чем тут у вас дело, — приказала она.
— Я только рассказывала Селии сказку, а она говорит, что я все вру, а это — правда.
— Живо скажи Фэнни, что это за сказка.
— Это очень хорошая сказка Про маленькую девочку, которая росла одинешенько в лесу, потому что доктор так никогда за ней и не пришел и не забрал в свою черную сумку…
Селия перебила.
— Это неправда. Маргрит говорит, что детей доктора находят в лесу и приносят маме. Это неправда. Ангелы приносят их ночью и укладывают в колыбельку.
— Нет, доктора.
— Ангелы.
— Нет и нет.
Фэнни подняла свою крупную руку.
— Теперь слушайте меня.
И они слушали. Черные глазки Фэнни заблестели, пока она обдумывала проблему и решала ее.
— Ни ты, ни ты не должны так волноваться Маргрит права, и Селия права. С английскими детьми они поступают так, а с детьми американскими — этак.
Как все просто! Селия и Маргрит заулыбались друг другу и опять стали друзьями.
Фэнни проворчала: «Не отходи от Фэнни» и продолжала вязать.
— Я дальше буду рассказывать, хорошо? — спросила Маргрит.
— Рассказывай, — согласилась Селия. — А потом я расскажу тебе сказку про опаловую фею, которая вышла из персиковой косточки.
Маргрит начала рассказывать, но вскоре вынуждена была прервать свое повествование.
— Что такое скаррапин?
— Скаррапин? Ты что не знаешь, Селия, что такое скаррапин?
— Нет, а что это?
Тут уже было потруднее. Из сумбурных объяснений Маргрит Селия поняла только, что скаррапин на самом деле и есть скаррапин! Скаррапин остался для неё волшебным зверем, как-то связанным с американским континентом.
Уже потом, когда она подросла, ее в один прекрасный день осенило:
«Ну, конечно. Скаррапин, о котором говорила Маргрит Пристмен, — это же скорпион.»
У нее было такое чувство, словно она что-то потеряла.
6.
Ужинали в Котрэ очень рано. В половине седьмого. Селии разрешали сидеть до конца. После ужина усаживались на улице вокруг маленьких столиков, и раз или два в неделю выступал фокусник.
Селия обожала фокусника. Он так красиво назывался. Отец сказал, что он — иллюзионист.
Селия по слогам и медленно выговаривала это слово.
Фокусник был высоким мужчиной с длинной черной бородой. Он проделывал восхитительные штуки с разноцветными лентами, вытягивая их ярд за ярдом у себя изо рта. В конце представления он объявлял «маленькую лотерею». Сначала обходил зрителей с большим деревянным блюдом, на которое все что-нибудь клали — вроде как взнос. Потом объявляли номера выигрышей и раздавали призы — бумажный веер, фонарик, горшок с бумажными цветами. В лотерее был что-то такое, отчего детям здорово везло. Чуть ли не всегда выигрывали именно дети. Селии очень хотелось выиграть бумажный веер. Но она так его и не выиграла, хотя дважды ей доставался бумажный фонарик.
Как-то отец спросил Селию:
— Не хотелось бы тебе забраться вон туда?
И он показал на одну из гор прямо позади гостиницы.
— Мне, папочка? Прямо на самый верх?
— Да. Ты поедешь туда на муле.
— На каком муле, папочка?
Он объяснил ей, что мул это вроде как и ослик, и лошадка. Селия пришла в восторг от одной мысли о таком приключении. А у мамы были сомнения.
— Ты уверен, Джон, что это совершенно неопасно? — спросила она.
Отец только посмеялся над ее страхами. Конечно, все будет в порядке с ребенком.
Поедут она, отец и Сирилл. Сирилл высокомерно изрек:
— Ах, и малявка тоже едет. Она будет только мешать.
И все же он очень любил Селию, но то, что она тоже ехала с ними, задевало его мужское достоинство. Предполагалось, что это будет мужская экспедиция — женщины и дети остаются дома.
Рано утром в день великой экспедиции Селия, уже собравшись, стояла на балконе и ждала, когда придут мулы. Они рысью выбежали из-за угла — большие, крупные животные, — скорее лошадки, чем ослики. Селия помчалась вниз, полная радостных предчувствий. Смуглолицый человечек в берете разговаривал с отцом. Он уверял, что с маленькой мадемуазель все будет в порядке. Он сам за ней будет присматривать. Отец и Сирилл влезли на мулов, затем проводник приподнял Селию и усадил ее в седло. От высоты даже дух захватывало! Но как интересно!
Тронулись. С балкона мать махала им рукой на прощанье. Селия трепетала от гордости. Она чувствовала себя совсем взрослой. Проводник ехал рядом с ней. Он ей что-то говорил, но поняла она очень мало, потому что у него был сильный испанский акцент.
Это была великолепная поездка. Они ехали вверх по зигзагообразным тропам, которые становились все круче и круче. А теперь ехали уже по откосу по одну сторону тропы возвышалась скала, по другую — крутой обрыв. В местах, казавшихся наиболее опасными, мул, на котором ехала Селия, останавливался и бил копытом. Ему тоже нравилось ходить по краю обрыва. Очень хорошая лошадка, подумала Селия. Звали мула, кажется Анисовый, что Селии показалось очень странной кличкой для лошади.
Был полдень, когда они добрались до самой вершины. Там стояла крошечная хижина, а перед ней — стол; они расселись, и хозяйка тут же вынесла им обед — и очень даже вкусный. Омлет, жареная форель, плавленый сыр и хлеб. Была там здоровая лохматая собака, с которой Селия поиграла.
— C’est presqu’un Anglais, — сказала женщина. — Il s’appelle Milord[16].
Милорд был очень дружелюбным и позволял Селии делать с собой все, что она захочет.
А потом отец Селии взглянул на часы и сказал, что пора двигаться обратно. Он позвал проводника.
Тот пришел улыбаясь. У него было что-то в руках.
— Смотрите, что я только что поймал, — сказал он.
Это была красивая большая бабочка.
— C’est pour Mademoiselle[17],— сказал он.
И быстро, и ловко, прежде чем девочка поняла, что он собирается сделать, вытащил булавку и приколол бабочку к тулье ее соломенной шляпки.
— Voilà que Mademoiselle est chic[18], — сказал он и чуть отступил, любуясь своей работой.
Привели мулов, все расселись, и начался спуск.
Селию мутило. Она чувствовала, как бьются крылья бабочки о ее шляпку. Бабочка была живая — живая. И приколота булавкой. Крупные слезы застилали Селии глаза и покатились по щекам.
Отец, наконец, заметил.
— В чем дело, куколка?
Селия покачала головой. И расплакалась еще больше.
— Она боится лошади, — сказал Сирилл.
— Не боюсь, — сказала Селия.
— Тогда почему такой рев?
— La petite demouselle est fatiquée[19],— высказал предположение проводник.
Слезы текли у Селии все быстрее и быстрее. Все смотрели на нее, допытывались, в чем дело, — но как могла она сказать в чем дело! Проводник ужасно обиделся бы. Он ведь хотел сделать приятное. Только ради нее и поймал эту бабочку. Так гордился своей выдумкой — тем, что придумал приколоть бабочку на шляпку. Разве может она при всех взять и сказать, что ей это не нравится? И теперь никто никогда, никогда не поймет. От ветра крылышки у бабочки колыхались еще сильнее. И Селия просто заливалась слезами. Ей казалось, что свет не видел большого горя.
— Лучше бы нам прибавить ходу, — сказал отец. Вид у него был сердитый. — Надо поскорее отвезти ее к матери. Мать была права. Для ребенка это слишком тяжело.
Селии хотелось кричать: «Нет, не тяжело, не тяжело нисколько». Но она не закричала, так как поняла, что тогда ее опять начнут спрашивать: «А в чем же дело?» И она только молча трясла головой.
Селия проплакала всю обратную дорогу. Горе ее становилось все тяжелее и тяжелее. Всю в слезах сняли ее с мула, и отец на руках отнес ее в гостиную, где сидела поджидая их, мать.
— Ты права была, Мириам, — сказал отец. — Для ребенка это слишком тяжело. Я не знаю, в чем дело — то ли у нее что-то болит, то ли она переутомилась.
— Нет, — проговорила Селия.
— Ей было страшно спускаться вниз по кручам, — сказал Сирилл.
— Не было, — сказала Селия.
— Тогда в чем же дело? — спросил отец.
Селия тупо смотрела на мать. Теперь она поняла, что так и не сможет ничего рассказать. Причина ее горя навсегда скрыта будет в ее груди, навсегда. Она хотела рассказать, она очень хотела рассказать, но почему-то не могла. Что-то таинственное замкнуло ее губы на замок. Если бы только мамочка знала. Мамочка бы поняла. Но она не смогла рассказать мамочке. Они все смотрели на нее, ждали, когда она начнет говорить. Ужасная мука терзала ее. Она тупо, словно в агонии, смотрела на мать. «Помоги мне», — говорил этот взгляд, — пожалуйста, помоги».
Мириам так же пристально смотрела на нее.
— По-моему, ей не нравится бабочка на шляпке, — сказала она. — Кто ее туда приколол?
О, какое облегчение — чудесное, болезненное, мучительное облегчение.
— Ерунда, — начал было отец, но Селия перебила его.
Слова хлынули из нее, словно вода из прорванной плотины.
— Мне неприятно, неприятно, — кричала она. — Она же крылышками машет. Она живая. Ей больно.
— Почему, глупышка, ты сразу этого не сказала? — спросил Сирилл.
Ответила мать:
— Я думаю, она не хотела обидеть проводника.
— О, мамочка, — воскликнула Селия.
Все было в этих двух словах. Чувство облегчения, признательность и переполнявшая ее любовь.
Мама все поняла.
1.
Через полгода после того, как ушла няня, мамочка сообщила Селии очень волнующую новость. Они собирались ехать за границу — во Францию.
— И я тоже?
— Да родная, и ты.
— И Сирил?
— Да.
— И Сьюзен и Раунси?
— Нет, папочка, я, Сирилл и ты. Папочке нездоровится, и врач сказал, что ему на зиму надо поехать за границу — туда, где тепло.
— А во Франции тепло?
— На юге — да.
— А как там, мамочка?
— Там есть горы. Горы, а на вершинах снег.
— А откуда там снег?
— Потому что они высокие.
— Очень высокие?
Мама пыталась объяснить, как высоки горы, но Селии трудно было это себе представить.
Она знала Вудбэри-Бикон. Чтобы подняться на самый верх, надо полчаса. Но Вудбэри-Бикон и горой-то вряд ли считается.
Было от чего придти в восторг — в особенности от дорожного несесера. От настоящего, её собственного дорожного несесера из темно-зелёной кожи. Внутри были флакончики и отделения для расчески и для одежной щетки, и были еще дорожные часы и даже маленькая дорожная чернильница!
Никогда еще, думала Селия, не было у нее такой красивой собственной вещи.
Поездка была чрезвычайно увлекательной, ну, во-первых, перебирались через Ла-Манш. Мама пошла прилечь в каюту, и Селия осталась на палубе с отцом, отчего она казалась себе очень взрослой и значительной.
Франция, когда они ее увидели, немножко разочаровала. Она выглядела как любое другое место. Но носильщики в синих форменных мундирах, говорившие по-французски, привели в восторг, как и поезд, потешный такой поезд с высокими вагонами, в который они сели. Им предстояло спать в нем, и это тоже привело в восторг Селию.
Ей и маме отвели одно купе, а папе и Сириллу — соседнее.
Сирилл, понятно, держался барином. Ему было шестнадцать, и он взял себе за правило ничему не удивляться, считая это чуть ли не делом чести. Вопросы он задавал как бы нехотя, но и Сирилл едва мог скрыть волнение и любопытство, которые охватили его при виде французского паровоза.
Селия сказала матери:
— Там и правда будут горы, мамочка?
— Да, дорогая.
— Очень, очень, очень высокие?
— Да.
— Выше даже чем Вудбэри-Бикон?
— Гораздо выше. Такие высокие, что вершины их покрыты снегом.
Селия прикрыла глаза и попыталась представить себе горы. Огромные холмы, уходящие вверх, вверх, вверх, — такие высокие, что наверное, даже и не увидеть их вершин. Голова Селии откинулась назад и еще назад: она представляла себе, как смотрят вверх на горы.
— Что с тобой, деточка? Шейку свело?
Селия решительно покачала головой.
— Я думаю о больших горах, — сказала она.
— Глупый ребенок, — сказал Сирилл с добродушной иронией.
Теперь начались волнения с устройством на ночь. Утром, проснувшись, они ведь уже будут на юге Франции.
Было десять утра, когда они приехали в По. Началась возня с багажом, а его было много — не меньше тринадцати больших сундуков с горбатыми крышками и бесчисленное множество кожаных саквояжей.
Наконец, от станции отъехали и направились в гостиницу. Селия смотрела по сторонам.
— А где же горы, мамочка?
— Вон там, милая. Разве не видишь снежные вершины?
Те?! Вдоль горизонта тянулась причудливая полоса чего-то белого, словно вырезанного из бумаги. Низкая такая линия. А где же те огромные, вздымающиеся вверх, прямо в небо, монументы, — высоко, высоко над головой Селии?
— О! — сказала Селия.
Она вдруг почувствовала разочарование. Да разве ж это горы!
2.
Справившись с разочарованием по поводу гор, Селия просто наслаждалась жизнью в По. Еда была великолепной. Называемый почему-то «табльдотом» обед устраивали за длинным столом, уставленным всякого рода невиданными и замечательными кушаньями. В гостинице жили еще двое детей, сестры-близняшки, на год старше Селии. Она, Бар и Беатрис почти повсюду ходили вместе. Впервые за восемь лет своей жизни Селия познала наслаждение в проказах. Вся троица бывало уплетает апельсины на балконе, а косточки швыряет вниз, в проходящих мимо солдат в веселеньких синих с красным мундирах. Когда разозленные солдаты смотрели вверх, дети юркали под балюстраду и становились невидимыми. И еще они высыпали кучками соль и перец на тарелки, расставленные для табльдота, чем премного досаждали Виктору, старому официанту. Они прятались внизу, под лестницей, и щекотали ноги постояльцам, спускавшимся к ужину, длинным павлиньим пером. Заключительный же их подвиг совершен был в день, когда они довели горничную, убиравшуюся на верхнем этаже, до исступления. Они вошли следом за ней в ее маленькое святилище, где хранились веники и щетки. Она со злостью повернулась к ним, заговорила быстро-быстро на непонятном языке — французском, — и выскочила из комнаты, хлопнув дверь и закрыв тем самым детей. Троица оказалась в плену.
— Лихо она нас, — с обидой сказала Бар.
— Сколько, интересно, пройдет времени, прежде чем она выпустит нас отсюда?
Они хмуро смотрели друг на друга. Глаза Бар загорелись мятежным огнем.
— Я не потерплю, чтобы она взяла над нами верх. Надо что-то сделать.
Бар всегда была заводилой. Она взглянула на микроскопическое окошечко, которое только и было в этой комнате.
— Интересно, пролезем мы через него? Мы ведь не жирные. Что там снаружи, Селия? Есть там что-нибудь?
Селия ответила, что там желоб для стока воды.
— Он большой, по нему можно пройти, — сказала она.
— Хорошо, мы еще покажем Сюзанне. То-то с ней будет, когда мы на нее набросимся.
Окно с трудом поддалось, и они по одному пролезли в него. Желоб был примерно фут шириной, с закраинами высотой дюйма в два. А ниже — был просто обрыв в пять этажей.
Леди-бельгийка из 33 номера послала вежливую записочку английской леди в номер 5. Знает ли мадам, что ее малышка и две дочки мадам Оуэн расхаживают сейчас по парапету над пятым этажом?
Суматоха, которая затем поднялась, показалась Селии излишней и несправедливой. Ведь ей никогда прежде не говорили не ходить по парапету.
— Ты же могла упасть и разбиться насмерть.
— О, нет мамочка, там было много места — даже двумя ногами можно было стоять.
Случай этот был из числа тех, когда взрослые поднимают необъяснимый шум из-за ничего.
3.
Селии, разумеется, надо учить французский. К Сириллу каждый день приходил молодой француз. Для Селии же наняли молодую леди, с которой она должна была ходить гулять каждый день и говорить по-французски. Вообще-то леди была англичанкой, дочерью владельца английского книжного магазина, но всю жизнь свою она прожила в По и говорила по-французски так же свободно, как и по-английски.
Мисс Ледбеттер была молодой особой чрезвычайно рафинированной. По-английски она говорила проглатывая окончания слов. Говорила медленно, со снисходительной добротой.
Видишь, Селия, вот это — лавка, где пекут хлеб. Boulangerie.
— Да, мисс Ледбеттер.
— Смотри, Селия, вон собачка переходит через дорогу. Un chien qui traverse la rue. Qu’est-ce qu’il fait? Это значит: «Что она делает?»
Мисс Ледбеттер не была довольная последней фразой. Собаки — существа неделикатные и иногда могут вогнать в краску ультра-рафинированных молодых особ. А данная собачка остановилась посреди дороги и занялась кое-чем другим.
— Я не знаю, — проговорила Селия, — как будет по-французски то, что она делает.
— Отвернись, дорогая, — сказала мисс Ледбеттер. — Это не очень приятно. А вот перед нами церковь. Voilà une église.
Прогулки были долгими, скучными и однообразными.
Недели через две мать Селии избавилась от мисс Ледбеттер.
— Невозможная девица, — сказала она мужу. — Самое увлекательное занятие на свете у нее становится скукой.
Отец Селии согласился с этим. Он сказал, что ребенок никогда не научится французскому, если не будет учиться у француженки. Мысль о француженке не очень Селии нравилась. Она вообще не доверяла иностранцам. Ну, если это только для прогулок… Мать сказала, что ей наверняка очень понравится мадемуазель Моура. Селии показалось это имя необычайно смешным.
Мадемуазель Моура была высокой и крупной. Она носила платья с пелеринками, которые развевались на ходу и сметали все со столов.
Селия подумала, что няня сказала бы про Моуру — «сущий ураган».
Мадемуазель Моура оказалась очень говорливой и пылкой.
— Oh, la chère mignonne, — вскрикивала мадемуазель Моура, — la chère petite mignonne[2].
Она опускалась перед Селией на колени и заразительно смеялась ей в лицо. Селия же оставалась истинной англичанкой, очень сдержанной, и ей нисколько все это не нравилось. Она чувствовала себя неловко.
— Nous allons nous amuser. Ah, comme nous allons nous amuser[3].
И опять были прогулки. Мадемуазель Моура говорила без умолку, и Селия вежливо сносила весь этот поток бессмыслицы. Мадемуазель Моура была очень добра — и чем добрее была она, тем больше Селии она не нравилась.
Через десять дней Селия простудилась. Ее немножко знобило.
— Мне кажется, тебе сегодня лучше не ходить гулять, — сказала мама. — Мадемуазель может позаниматься с тобой и здесь.
— Нет, — воскликнула Селия. — Нет. Отошли ее. Отошли.
Мама внимательно посмотрела на нее. Этот взгляд Селия хорошо знала — спокойный, какой-то светящийся, испытующий взгляд. Она сказала спокойно:
— Хорошо, милая, отошлю.
— Пусть она даже не заходит сюда, — взмолилась Селия.
В этот момент дверь в гостиную отворилась и вошла мадемуазель вся в пелеринках.
Мать Селии заговорила с ней по-французски. Мадемуазель принялась изливать своё огорчение и сочувствие.
— Ah, la pauvre mignonne, — вскричала она, выслушав мать. Она плюхнулась на пол перед Селией. — La pauvre, pauvre mignonne[4].
Селия бросила на мать умоляющий взгляд. Она корчила ей страшные рожи. «Отошли её, — говорили рожи. — Отошли же».
К счастью, в эту минуту мадемуазель Моура одной из своих многочисленных пелеринок смахнула вазу с цветами и теперь вся ушла в извинения.
Когда наконец она ушла, мать сказала ласково:
— Родная, тебе не следовало бы корчить такие рожи. Мадемуазель Моура ничего, кроме добра, тебе не хотела. Ты ее, наверное, обидела.
Селия удивленно взглянула на мать.
— Но, мамочка, — возразила она, — рожи-то были английские.
Было непонятно, отчего мать так и покатилась со смеху. В тот вечер Мириам сказала мужу:
— И от этой женщины никакого толку. Селия ее не любит. Может быть…
— Что?
— Да нет, ничего, — сказала Мириам, — я подумала о девушке, которую встретила сегодня у портнихи.
Во время следующей примерки мать заговорила с девушкой. Та была одной из учениц портнихи, работа ее заключалась в том, чтобы во время примерки стоять рядом и держать наготове булавки. Ей было около девятнадцати, темные волосы красиво были собраны в пучок, чуть вздернутый носик, румяное добродушное лицо.
Удивлению Жанны не было предела, когда с ней заговорила английская леди и спросила, не хотелось бы той поехать в Англию. Это зависит от того, что скажет мама. Мириам попросила дать ей адрес матери. Родители Жанны держали маленькое кафе — очень чистенькое и пристойное. Мадам Божэ с великим удивлением выслушала предложение английской леди. Быть гувернанткой и присматривать за маленькой девочкой? У Жанны очень мало опыта — она довольно неуклюжая и неловкая. Иное дело Берта, ее старшая дочь, но английская леди хотела Жанну. На совет позвали мосье Божэ. Он сказал, что не надо мешать Жанне. Платить ей будут хорошо — куда больше, чем она получает у портнихи.
Три дня спустя очень волнуясь и ликуя, Жанна пришла выполнять свои обязанности. Она побаивалась маленькой англичанки, за которой ей придется присматривать. Ни слова по-английски она не понимала. Выучила одну фразу, ее и произнесла с надеждой:
— Доброе утро, мисс.
Увы, произношение у Жанны было такое странное, что Селия ничего не поняла. Утренний туалет проходил в тишине. Селия и Жанна осматривали друг друга, как две незнакомые собачки. Жанна расчесывала локоны Селии, едва придерживая их кончиками пальцев. Селия смотрела, не отрываясь.
— Мамочка, — сказала Селия за завтраком, — Жанна совсем не говорит по-английски?
— Нет.
— Вот умора.
— Тебе нравится Жанна?
— У нее очень смешное лицо, — сказала Селия. На мгновение задумалась. — Скажи ей, чтобы она посильнее меня расчесывала.
Но уже через три недели Селия и Жанна стали понимать друг друга. В конце четвертой недели они встретили на прогулке стадо коров.
— Mon Dien! — вскричала Жанна, — Des vaches, des vaches! Maman, maman!..[5]
И схватив Селию за руку, она помчалась вверх по холму.
— В чем дело? — спросила Селия.
— J’ai peur des vaches[6].
Селия посмотрела на нее теплым взглядом.
— Если мы опять встретим коров, — сказала она, — прячься за меня.
После этого они совсем подружились. Селия считала Жанну очень интересной подругой. Жанна наряжала куколок, которых дарили Селии, и начинались диалоги. По очереди Жанна была femme de chambre[7] (жутко наглой), маман, папа (который был очень военный и всё время крутил свой ус) и тремя озорными детьми. Однажды она изобразила мосье Кюре, выслушала их признания и определила им страшное наказание. Это просто очаровало Селию, которая потом много раз просила показать еще.
— Non, non, mees, c’est très mal se que j’ai f ait-la[8].
— Pourquoi?[9]
Жанна объяснила.
— Я надсмеялась над мсье кюре. А это грех, понятно!
— Ну, пожалуйста, Жанна, покажи еще раз, это было так смешно.
Добросердечная Жанна, рискуя бессмертием своей души, сыграла еще раз, даже еще смешнее.
Селия уже знала всё про семью Жанны. Про Берту, которая была très sérieuse[10] про Луи, который был si gentil[11], и про Эдуарда, который был spirituel[12], и про маленькую Лиз, которая только что впервые причастилась, и про кота, который был таким умным, что мог улечься спать в кафе посреди посуды и не разбить ничего.
Селия в свою очередь, рассказывала Жанне о Золотке и о Раунси и Сьюзен, и о саде, и обо всем том, что они будут делать, когда Жанна приедет в Англию. Жанна никогда не видела моря. Сама мысль, что придется плыть на пароходе из Франции в Англию ее очень пугала.
— Je me figure, — говорила Жанна, — que j’aurai horriblement peur. N’en parlons pas! Parlez-moi de votre petit oiseau[13].
4.
Однажды, когда Селия прогуливалась с отцом, их окликнули из-за столика около гостиницы.
— Джон. Вот те раз, да это же старина Джон!
— Бернард!
Крупный мужчина с веселым лицом выскочил из-за стола и горячо стал жать руку отцу.
Это оказался мистер Грант, один из старинных друзей отца. Они не виделись много лет, и ни один из них понятия не имел, что другой находится в По. Гранты остановились в другой гостинице, но теперь обе семьи собирались вместе после déjeuner и пили кофе.
Миссис Грант, на взгляд Селии, была самой красивой женщиной, какую она когда-либо видела. У нее были пепельные с серебристым отливом волосы, уложенные в изысканной прическе, и чудесные синие глаза, тонкие черты лица и очень чистый, звонкий голос. Селия немедленно придумала себе новый персонаж — королеву Маризу. Королева Мариза обладала теми же чертами, что и миссис Грант, и была любима своими подданными. Трижды на ее жизнь совершались покушения, но ее спасал юноша по имени Колин, которого она сразу же произвела в рыцари. Коронационная ее мантия была из бархата изумрудно-зелёного цвета, а корона на ней была серебряная с бриллиантами.
Мистера Гранта королем не сделали. Селия решила, что он славный, но очень уж толстая и очень красная у него физиономия — вовсе не такая симпатичная, как у отца, ходившего с каштановой бородкой, которую он высоко задирал вверх, когда смеялся. Ее отец, считала Селия, был как раз таким, каким и должен быть отец, — веселым шутником, только от его шуток ты не чувствуешь себя глупой, как иногда от шуток мистера Гранта.
С Грантами был их сын, Джим, школьник, приятный на вид и веснушчатый. Он всегда был в хорошем настроении и улыбался; глаза у него были голубые и совсем круглые, от чего казалось, что он всегда чему-то удивлен. Свою мать он обожал.
Он и Сирилл разглядывали друг друга, как два знакомых пса. Джим относился к Сириллу с уважением, поскольку тот был на два года старше и ходил в частную школу. Ни тот ни другой не обращали никакого внимания на Селию, потому что Селия была всего-навсего ребенком.
Примерно недели через три Гранты отправились домой, в Англию. Селия слышала, как мистер Грант сказал ее матери:
— Я потрясен тем, как выглядит Джон, но он говорит мне, что с тех пор, как приехал сюда, чувствует себя куда лучше.
Селия сказала потом матери:
— Мамочка, а папочка болен?
Мама как-то странно посмотрела на нее и ответила:
— Нет, конечно, нет. Он сейчас совсем здоров. Это просто от сырости и дождей в Англии.
Селия обрадовалась тому, что отец не болен. Какой же больной — он никогда не лежит в постели, никогда не чихает и приступов разлива желчи у него не бывает. Иногда он кашлял, но это оттого, что он так много курит. Селия знала это, потому что отец ей так говорил.
Но почему, подумала она, мама посмотрела так… странно…
5.
Настал май, и они уехали из По — сначала в Аржелес, у подножия Пиренеев, а потом в Котрэ, высоко в горах.
В Аржелесе Селия влюбилась. Предметом ее обожания был мальчик-лифтер по имени Огюст. Не Анри, маленький светловолосый мальчишка-лифтер, который иногда разыгрывал ее, Берту и Беатрису (они тоже приехали в Аржелес), а Огюст. Огюсту было восемнадцать лет, он был высокий, смуглый, с желтовато-бледным лицом и очень мрачный на вид.
Его вовсе не интересовали пассажиры, которых он возил вверх и вниз. Селия так и не набралась храбрости заговорить с ним. Никто — даже Жанна — не догадывался о ее романтической страсти. Ночью в постели Селии рисовались картины того, как она спасает жизнь Огюсту, на скаку останавливая его коня, или как они с Огюстом единственные выжили при кораблекрушении и как она спасала его жизнь, плывя к берегу и держа его голову над водой. Иногда Огюст спасал ее из огня, но это почему-то было не так приятно. Она получала наибольшее удовольствие, когда Огюст, со слезами на глазах, говорил ей: «Мадемуазель, я обязан вам жизнью. Как могу я отблагодарить вас?»
Страсть была короткой, но бурной. Через месяц они отправились в Котрэ, и Селия влюбилась в Джейнет Пэттерсон.
Джейнет было пятнадцать лет. Она была славной девушкой с каштановыми волосами и добрыми голубыми глазами. Она не была красавицей и ничем особенно не выделялась. Но проявляла доброту к малышам и не утомлялась игрой с ними.
Самой большой радостью в жизни для Селии было бы вырасти и быть похожей на ее кумира. Когда-нибудь она тоже наденет полосатую блузку с воротничком и галстуком, волосы заплетет в косу и завяжет черным бантом. И у нее тоже будет эта загадочная штуковина — фигура. У Джейнет фигура была очень даже заметная, она выпирала с обеих сторон блузки. А Селия, ребенок очень худенький (Сирилл, когда ему хотелось досадить Селии, называл ее «костлявым цыпленком», чем обязательно доводил до слез), была влюблена в полноту. Но ведь настанет же такой день, такой чудесный день, когда она вырастет и все у нее будет выпирать там, где положено.
— Мамочка, — спросила она однажды, — когда у меня будет такая грудка, чтоб торчало?
Мать взглянула на нее и сказала:
— Тебе что, она так нужна?
— О да, — прерывисто задышала Селия.
— Когда тебе будет лет четырнадцать или пятнадцать — как Джейнет.
— Можно у меня будет тогда полосатая блузка?
— Наверное, но они не кажутся мне красивыми.
Селия взглянула на нее с упреком.
— По-моему, они восхитительны. Мамочка, ну, пожалуйста, скажи, что купишь мне такую блузку, когда мне будет пятнадцать.
— Куплю, если она тебе еще будет нужна.
Конечно же, будет.
И Селия побежала разыскивать своего кумира. К величайшей ее досаде, Джейнет гуляла с подругой, француженкой Ивонной Барбье. Селия ненавидела Ивонну Барбье лютой ненавистью и завидовала ей. Ивонна была прехорошенькая, очень изящная, не по летам развитая. Хотя ей было всего пятнадцать лет, выглядела она как восемнадцатилетняя. Она держала Джейнет под руку и ворковала, как голубок.
— Naturallement je n’ai rien dit à Maman. Je lui ai répondu…[14]
— Беги, милочка, — ласково сказала Джейнет, — мы с Ивонной сейчас заняты.
Селия уныло поплелась домой. Как же она ненавидела эту гадкую Ивонну Барбье.
Увы, через две недели Джейнет со своими родителями уехали из Котрэ. Образ ее быстро изгладился из памяти, зато сохранилось восторженное предвкушение того дня, когда у нее, Селии, появится «фигура».
Время в Котрэ текло весело. Тут прямо над головой высились горы. Впрочем, даже и теперь они выглядели вовсе не так, как Селия их себе представляла. До конца жизни она так и не научилась восхищаться горным пейзажем. В подсознании жило чувство, что ее обманули. В Котрэ были всевозможные развлечения. По утрам они энергично шагали в Ла Пайер, где отец и мать пили из стаканов воду, очень неприятную на вкус. После этого покупали леденцовые палочки. Они были закручены как спираль — разного цвета и вкуса. Селия обычно получала палочку ананасовую, матери нравилась зеленая — анисовая. Отцу, как ни странно, никакие не нравились. С тех пор, как они приехали в Котрэ, он выглядел более жизнерадостным и счастливым.
— Меня место это вполне устраивает, Мириам, — говорил он. — Я становлюсь здесь другим человеком.
Жена отзывалась:
— Тогда мы пробудем здесь как можно больше.
И она стала здесь веселее — больше смеялась. Тревожная складка над переносицей у нее разгладилась. Селией она мало занималась. Зная, что девочка находится под присмотром Жанны, она всем сердцем и душой посвятила себя мужу.
После утренней прогулки Селия шла домой с Жанной лесом, по тропинкам, зигзагами бегущими вверх и вниз; иногда она скатывалась по откосу, нещадно пачкая панталоны. Жанна испускала вопли отчаяния.
— Oh, mess-ce n’est pas gentil ce que vous faites-là. Et vos pantalons. Que dirait Madame votre mère?
— Encore une fois, Jeanne. Une fois seulement.
— Non, non, Oh, mees[15].
После обеда Жанна усаживалась шить. Селия шла гулять и встречалась с другими детьми. Особенно усиленно ей прочили в подружки маленькую девочку по имени Мэри Хейз.
— Такая милая девчушка, — говорила мать Селии, — такая воспитанная и славная. Хорошая подружка для Селии.
Селия играла с Мэри Хейз, когда от этого никак уж нельзя было увильнуть. Мэри, увы, наводила на нее скуку. Она была мягкой и приветливой, но — на взгляд Селии — необычайной занудой. Зато Селии нравилась маленькая американка Маргрит Пристмен. Она была из какого-то Западного штата, и у нее был необычайно тянучий говор, который завораживал английскую девочку. Маргрит играла в игры, незнакомые Селии. Гуляла она в сопровождении няни, удивительной старушки в огромной черной шляпе с хлопающими полями, и старушка эта то и дело говорила: «Не отходи от Фэнни, ты слышишь меня?»
Когда у них возникали ссоры, Фэнни приходила на выручку. Однажды она застала детей чуть ли не в слезах, горячо о чем-то препиравшихся.
— Ну-ка, выкладывайте Фэнни, в чем тут у вас дело, — приказала она.
— Я только рассказывала Селии сказку, а она говорит, что я все вру, а это — правда.
— Живо скажи Фэнни, что это за сказка.
— Это очень хорошая сказка Про маленькую девочку, которая росла одинешенько в лесу, потому что доктор так никогда за ней и не пришел и не забрал в свою черную сумку…
Селия перебила.
— Это неправда. Маргрит говорит, что детей доктора находят в лесу и приносят маме. Это неправда. Ангелы приносят их ночью и укладывают в колыбельку.
— Нет, доктора.
— Ангелы.
— Нет и нет.
Фэнни подняла свою крупную руку.
— Теперь слушайте меня.
И они слушали. Черные глазки Фэнни заблестели, пока она обдумывала проблему и решала ее.
— Ни ты, ни ты не должны так волноваться Маргрит права, и Селия права. С английскими детьми они поступают так, а с детьми американскими — этак.
Как все просто! Селия и Маргрит заулыбались друг другу и опять стали друзьями.
Фэнни проворчала: «Не отходи от Фэнни» и продолжала вязать.
— Я дальше буду рассказывать, хорошо? — спросила Маргрит.
— Рассказывай, — согласилась Селия. — А потом я расскажу тебе сказку про опаловую фею, которая вышла из персиковой косточки.
Маргрит начала рассказывать, но вскоре вынуждена была прервать свое повествование.
— Что такое скаррапин?
— Скаррапин? Ты что не знаешь, Селия, что такое скаррапин?
— Нет, а что это?
Тут уже было потруднее. Из сумбурных объяснений Маргрит Селия поняла только, что скаррапин на самом деле и есть скаррапин! Скаррапин остался для неё волшебным зверем, как-то связанным с американским континентом.
Уже потом, когда она подросла, ее в один прекрасный день осенило:
«Ну, конечно. Скаррапин, о котором говорила Маргрит Пристмен, — это же скорпион.»
У нее было такое чувство, словно она что-то потеряла.
6.
Ужинали в Котрэ очень рано. В половине седьмого. Селии разрешали сидеть до конца. После ужина усаживались на улице вокруг маленьких столиков, и раз или два в неделю выступал фокусник.
Селия обожала фокусника. Он так красиво назывался. Отец сказал, что он — иллюзионист.
Селия по слогам и медленно выговаривала это слово.
Фокусник был высоким мужчиной с длинной черной бородой. Он проделывал восхитительные штуки с разноцветными лентами, вытягивая их ярд за ярдом у себя изо рта. В конце представления он объявлял «маленькую лотерею». Сначала обходил зрителей с большим деревянным блюдом, на которое все что-нибудь клали — вроде как взнос. Потом объявляли номера выигрышей и раздавали призы — бумажный веер, фонарик, горшок с бумажными цветами. В лотерее был что-то такое, отчего детям здорово везло. Чуть ли не всегда выигрывали именно дети. Селии очень хотелось выиграть бумажный веер. Но она так его и не выиграла, хотя дважды ей доставался бумажный фонарик.
Как-то отец спросил Селию:
— Не хотелось бы тебе забраться вон туда?
И он показал на одну из гор прямо позади гостиницы.
— Мне, папочка? Прямо на самый верх?
— Да. Ты поедешь туда на муле.
— На каком муле, папочка?
Он объяснил ей, что мул это вроде как и ослик, и лошадка. Селия пришла в восторг от одной мысли о таком приключении. А у мамы были сомнения.
— Ты уверен, Джон, что это совершенно неопасно? — спросила она.
Отец только посмеялся над ее страхами. Конечно, все будет в порядке с ребенком.
Поедут она, отец и Сирилл. Сирилл высокомерно изрек:
— Ах, и малявка тоже едет. Она будет только мешать.
И все же он очень любил Селию, но то, что она тоже ехала с ними, задевало его мужское достоинство. Предполагалось, что это будет мужская экспедиция — женщины и дети остаются дома.
Рано утром в день великой экспедиции Селия, уже собравшись, стояла на балконе и ждала, когда придут мулы. Они рысью выбежали из-за угла — большие, крупные животные, — скорее лошадки, чем ослики. Селия помчалась вниз, полная радостных предчувствий. Смуглолицый человечек в берете разговаривал с отцом. Он уверял, что с маленькой мадемуазель все будет в порядке. Он сам за ней будет присматривать. Отец и Сирилл влезли на мулов, затем проводник приподнял Селию и усадил ее в седло. От высоты даже дух захватывало! Но как интересно!
Тронулись. С балкона мать махала им рукой на прощанье. Селия трепетала от гордости. Она чувствовала себя совсем взрослой. Проводник ехал рядом с ней. Он ей что-то говорил, но поняла она очень мало, потому что у него был сильный испанский акцент.
Это была великолепная поездка. Они ехали вверх по зигзагообразным тропам, которые становились все круче и круче. А теперь ехали уже по откосу по одну сторону тропы возвышалась скала, по другую — крутой обрыв. В местах, казавшихся наиболее опасными, мул, на котором ехала Селия, останавливался и бил копытом. Ему тоже нравилось ходить по краю обрыва. Очень хорошая лошадка, подумала Селия. Звали мула, кажется Анисовый, что Селии показалось очень странной кличкой для лошади.
Был полдень, когда они добрались до самой вершины. Там стояла крошечная хижина, а перед ней — стол; они расселись, и хозяйка тут же вынесла им обед — и очень даже вкусный. Омлет, жареная форель, плавленый сыр и хлеб. Была там здоровая лохматая собака, с которой Селия поиграла.
— C’est presqu’un Anglais, — сказала женщина. — Il s’appelle Milord[16].
Милорд был очень дружелюбным и позволял Селии делать с собой все, что она захочет.
А потом отец Селии взглянул на часы и сказал, что пора двигаться обратно. Он позвал проводника.
Тот пришел улыбаясь. У него было что-то в руках.
— Смотрите, что я только что поймал, — сказал он.
Это была красивая большая бабочка.
— C’est pour Mademoiselle[17],— сказал он.
И быстро, и ловко, прежде чем девочка поняла, что он собирается сделать, вытащил булавку и приколол бабочку к тулье ее соломенной шляпки.
— Voilà que Mademoiselle est chic[18], — сказал он и чуть отступил, любуясь своей работой.
Привели мулов, все расселись, и начался спуск.
Селию мутило. Она чувствовала, как бьются крылья бабочки о ее шляпку. Бабочка была живая — живая. И приколота булавкой. Крупные слезы застилали Селии глаза и покатились по щекам.
Отец, наконец, заметил.
— В чем дело, куколка?
Селия покачала головой. И расплакалась еще больше.
— Она боится лошади, — сказал Сирилл.
— Не боюсь, — сказала Селия.
— Тогда почему такой рев?
— La petite demouselle est fatiquée[19],— высказал предположение проводник.
Слезы текли у Селии все быстрее и быстрее. Все смотрели на нее, допытывались, в чем дело, — но как могла она сказать в чем дело! Проводник ужасно обиделся бы. Он ведь хотел сделать приятное. Только ради нее и поймал эту бабочку. Так гордился своей выдумкой — тем, что придумал приколоть бабочку на шляпку. Разве может она при всех взять и сказать, что ей это не нравится? И теперь никто никогда, никогда не поймет. От ветра крылышки у бабочки колыхались еще сильнее. И Селия просто заливалась слезами. Ей казалось, что свет не видел большого горя.
— Лучше бы нам прибавить ходу, — сказал отец. Вид у него был сердитый. — Надо поскорее отвезти ее к матери. Мать была права. Для ребенка это слишком тяжело.
Селии хотелось кричать: «Нет, не тяжело, не тяжело нисколько». Но она не закричала, так как поняла, что тогда ее опять начнут спрашивать: «А в чем же дело?» И она только молча трясла головой.
Селия проплакала всю обратную дорогу. Горе ее становилось все тяжелее и тяжелее. Всю в слезах сняли ее с мула, и отец на руках отнес ее в гостиную, где сидела поджидая их, мать.
— Ты права была, Мириам, — сказал отец. — Для ребенка это слишком тяжело. Я не знаю, в чем дело — то ли у нее что-то болит, то ли она переутомилась.
— Нет, — проговорила Селия.
— Ей было страшно спускаться вниз по кручам, — сказал Сирилл.
— Не было, — сказала Селия.
— Тогда в чем же дело? — спросил отец.
Селия тупо смотрела на мать. Теперь она поняла, что так и не сможет ничего рассказать. Причина ее горя навсегда скрыта будет в ее груди, навсегда. Она хотела рассказать, она очень хотела рассказать, но почему-то не могла. Что-то таинственное замкнуло ее губы на замок. Если бы только мамочка знала. Мамочка бы поняла. Но она не смогла рассказать мамочке. Они все смотрели на нее, ждали, когда она начнет говорить. Ужасная мука терзала ее. Она тупо, словно в агонии, смотрела на мать. «Помоги мне», — говорил этот взгляд, — пожалуйста, помоги».
Мириам так же пристально смотрела на нее.
— По-моему, ей не нравится бабочка на шляпке, — сказала она. — Кто ее туда приколол?
О, какое облегчение — чудесное, болезненное, мучительное облегчение.
— Ерунда, — начал было отец, но Селия перебила его.
Слова хлынули из нее, словно вода из прорванной плотины.
— Мне неприятно, неприятно, — кричала она. — Она же крылышками машет. Она живая. Ей больно.
— Почему, глупышка, ты сразу этого не сказала? — спросил Сирилл.
Ответила мать:
— Я думаю, она не хотела обидеть проводника.
— О, мамочка, — воскликнула Селия.
Все было в этих двух словах. Чувство облегчения, признательность и переполнявшая ее любовь.
Мама все поняла.
Глава третья
Бабушка
1.
Следующей зимой отец с матерью уехали в Египет. Они посчитали практически невозможным взять с собой Селию, и потому Селия с Жанной отправлены были гостить к бабушке.
Бабушка жила в Уимблдоне, и Селии очень нравилось гостить у нее. В бабушкином доме был, во-первых, сад — эдакий квадратный носовой платочек зелени, окаймленный кустами роз, каждый из которых был прекрасно знаком Селии, так что даже зимой она могла сказать: «А вот это — розовая «Ла-Франс», Жанна, тебе она понравится»; но венцом и гордостью сада был большой ясень, ветви которого с помощью проволоки образовывали свод. Дома у Селии ничего похожего на ясень не было, и Селия взирала на него, как на одно из чудес света. Потом там был еще высоченный стульчак в уборной, сработанный по-старинному, из красного дерева. Удаляясь туда после завтрака, Селия видела себя восседающей на троне королевой и, надежно укрывшись за запертой дверью, отвешивала царственные поклоны, протягивала руку для поцелуя воображаемым придворным и, насколько хватало духу, растягивала сцены из придворной жизни. Кроме того была бабушкина кладовка, расположенная рядом с выходом в сад. Каждое утро, звеня огромной связкой ключей, в кладовку наведывалась бабушка, и с той пунктуальностью ребенка, собаки или льва, знающих час кормления, туда приходила и Селия. Бабушка давала ей сахар в пакетиках, масло, яйца или варенье в банке. Затем подолгу, не без ядовитости пререкалась со старой Сэрой, кухаркой. Как непохожа была Сэра на Раунси. Тощая-претощая, тогда как Раунси была толстухой. Маленькая старушка со сморщенным личиком и ввалившимся беззубым ртом. Пятьдесят лет своей жизни прослужила она у бабушки, и все эти годы шли одни и те же пререкания. Сахар переводится сверх всякой меры, куда подевались оставшиеся полфунта чая? К этому времени пререкания превратились уже в своеобразный ритуал — бабушка каждодневно разыгрывала роль рачительной хозяйки. Слуги все готовы промотать. За ними нужен глаз да глаз. Закончив ритуал бабушка будто впервые замечала Селию.
— Боже мой, боже мой, что же здесь делает малышка?
И бабушка изображала величайшее удивление.
— Так, так, — говорила она, — уж не хочется ли тебе чего-нибудь?
— Хочется, бабушка, хочется.
— Так, сейчас посмотрим. — И бабушка, не торопясь, рылась в глубине кладовки. Что-нибудь она непременно извлекала — банку с черносливом, палочку дягиля, банку айвового варенья. Для малышки обязательно что-нибудь находилось.
Бабушка была очень красивой пожилой дамой. Кожа у нее была розово-белой, две белые, как лунь, букольки обрамляли ее лицо, и у нее был большой добродушный рот. Сложения бабушка была величественно-дородного, с высоким бюстом и внушительными бедрами. Платья она носила из бархата или парчи, с широкой юбкой и обтянутой талией.
— У меня всегда была прекрасная фигура, душечка, — обычно говорила она Селии. — Фэнни — сестра моя — была в семье самой хорошенькой, но у нее не было фигуры — совсем никакой! Плоская как доска. Когда я оказывалась рядом, ни один мужчина на нее больше не смотрел. Фигура, вот что интересует мужчин, а не лицо.
«Мужчины» в бабушкиных разговорах занимали важное место. Она получила воспитание в те времена, когда мужчины считались центром мироздания. Женщины же существовали, только чтобы прислуживать этим великолепным созданиям.
— Не было мужчины красивее, чем мой отец. Высоченный, шести футов ростом. Мы дети все его боялись. Очень строгий был.
— А твоя мама, бабушка, какая была?
— Ах, бедняжка. Умерла, когда ей было всего тридцать девять. Осталось нас десять детей. Полон дом голодных ртов. Когда рождался ребеночек и она лежала в постели…
— А зачем, бабушка, она лежала в постели?
— Так принято, душечка.
Раз принято, то от дальнейших вопросов Селия воздержалась.
— Она всегда отлеживалась целый месяц, — продолжала бабушка. — Только тогда и могла передохнуть, бедняжка. Как она наслаждалась этим месяцем. Обычно завтракала в постели — вареным яичком. Впрочем не много ей от того яичка перепадало. Мы, дети, бывало прибежим и начинаем приставать. «Можно попробовать яичка, ма? А мне можно верхушечку?» Не много ей самой оставалось после того, как каждый ребенок попробует. Уж очень она была добрая — слишком мягкая. Умерла, когда мне было четырнадцать. Я была старшей в семье. Бедного отца горе просто убило. Они были очень друг к другу привязаны. Через полгода и он вслед за ней слег в могилу.
Селия понимающе кивнула. Ей казалось это правильным и подобающим. В большинстве книжек у нее в детской были сцены у смертного одра — обычно умирал ребенок, редкий праведник, настоящий ангел.
— От чего он умер?
— Скоротечная чахотка, — ответила бабушка.
— А твоя мама?
— Зачахла, милая. Взяла и зачахла. Всегда хорошенько закрывай шейку, когда идешь на улицу и дует восточный ветерок. Помни это, Селия. Ветер с востока — он убивает. Мисс Сэнки, бедняжка, — всего месяц назад мы с ней чаёвничали. Но вот пошла в эту мерзкую купальню, вышла оттуда, а ветер дул с востока, горло у нее было открытое — через неделю она умерла.
Почти все бабушкины истории и воспоминания кончались именно так. По природе своей человек жизнерадостный, она упивалась рассказами о неизлечимых болезнях, внезапных кончинах, таинственных недугах. Селия так к этому привыкла, что в самый разгар бабушкиного рассказа, сгорая от любопытства и нетерпения, спрашивала, перебивая бабушку: «А потом он умер, бабулечка?» И бабушка отвечала: «Да, умер, бедняга». Или бедная девочка, или мальчик, или женщина — в зависимости от того, о ком шла речь. Ни одна из бабушкиных историй не имела счастливого конца. Возможно, это была естественная реакция ее здоровой и энергичной натуры.
Не скупилась бабушка и на загадочные предостережения.
— Если кто-нибудь, кого ты не знаешь, предлагает тебе угощение, никогда не бери. А когда подрастешь, никогда не садись в одно купе с одиноким мужчиной.
Вот это предостережение особенно обеспокоило Селию. Она была ребенком робким. Если нельзя садиться в одно купе с одиноким мужчиной, значит, придется его спросить, женат ли он или нет. На лбу ведь у него не написано, одинокий он человек или женатый. От одной лишь мысли, что придется такое сделать, Селия вся сжималась.
Фразу, произнесенную однажды шепотом женщиной, которая пришла к бабушке в гости, Селия к себе не отнесла:
— Не надо бы забивать голову такими вещами.
Бабушка чуть на крик не сорвалась.
— Те, кого предупреждают вовремя, горя потом не ведают. Молодым людям надо об этом знать. Вы вот, наверное, дорогуша, об этом и не слышали. А мне говорил мой муж — мой первый муж. — (У бабушки было трое мужей — такой привлекательной была ее фигура и так хорошо ублажала она мужской пол. Она всех их схоронила, одного за другим: одного со слезами, другого — смирясь, третьего — просто соблюдая приличия.) — Он говорил, что женщинам надлежит знать о таких вещах.
Бабушка понизила голос и заговорила свистящим шепотом.
То, что Селия услышала, показалось ей скучным. Она побрела в сад…
2.
Жанна ходила подавленная. Она все больше тосковала по Франции и по своим родным. Английские слуги, пожаловалась она Селии, все такие злые.
— Сэра, кухарка, она gentille, хотя и зовет меня паписткой. Но другие — Мэри и Кейт — они потешаются надо мной, потому что я не трачу свое жалованье на платья, а отправляю деньги домой маман.
Бабушка пыталась утешить Жанну.
— И дальше веди себя разумно, — говорила она Жанне. — Уймой ненужных побрякушек приличного мужчину не заманишь. И дальше посылай деньги матери, и к тому времени, когда придет пора выходить тебе замуж, у тебя уже будет кое-что про запас. Простенькие скромные платья куда больше приличествуют домашней прислуге, чем все эти финтифлюшки. Будь и дальше разумной девушкой.
Но порой, когда Мэри и Кейт особенно злобствовали или ехидничали, Жанна давала волю слезам. Английские девушки не любили иностранок, а Жанна к тому же была паписткой, а все знают, что католичка поклоняется вавилонской блуднице.
Бабушкины грубоватые утешения не всегда заживляли раны.
— Ты правильно делаешь, что держишься своей религии. Не то, чтобы я сама исповедывала католицизм, нет, я не исповедую. Большинство католиков, которых я знала, были врунами. Я была бы о них лучшего мнения, если бы их священники женились. А монастыри! Сколько красивых девушек ушло в монастырь и никто больше о них не слышал! Что с ними сталось, хотелось бы мне знать? Позволю себе заметить, что священники могли бы ответить на этот вопрос.
К счастью, Жанна не настолько хорошо овладела английским, чтобы разобрать этот поток слов.
Мадам очень добра, ответила Жанна, и она постарается не обращать внимания на то, что говорят другие девушки.
Потом бабушка призвала к себе Мэри и Кейт и, не стесняясь в выражениях, отчитала их за недоброе отношение к бедняжке, оказавшейся в незнакомой стране Мэри и Кэйт отвечали очень спокойно, очень вежливо и в крайнем удивлении. Да что вы, они ничего такого и не говорили — ничего совершенно. Просто Жанна сильна на выдумки.
Бабушка взяла все же реванш: она отказала Мэри в разрешении держать у себя велосипед.
— Меня просто удивляет, Мэри, как ты можешь о таком просить. Ни один из моих слуг никогда не будет вести себя непотребно.
Надувшись, Мэри пробормотала, что ее кузине в Ричмонде разрешено иметь велосипед.
— Чтобы я больше этого не слышала, — сказала бабушка. — Кроме всего прочего, они очень опасны для женщин. Многие женщины, катавшиеся на этих гадких штуковинах, потом не могли рожать детей. Штуковины эти вредны для женских внутренностей.
Мэри и Кэйт удалились, надувшись. Они могли бы сказать, что увольняются, но место было хорошим. Еда прекрасная — никаких подпорченных продуктов, как водится в других местах, и работа не тяжелая. Хозяйка, пожалуй, мегера, но по-своему добра. Случись дома какая беда, она придет на помощь, а на Рождество никто не может соперничать с ней в щедрости. Конечно, у старой Сэры язычок тот еще, но с этим надо мириться. Готовит она отменно.
Как и все дети, Селия часто наведывалась на кухню. Старуха Сэра была куда злее Раунси, но ведь она ужасно старая. Если бы кто-нибудь сказал Селии, что Сэре сто пятьдесят лет, она бы нисколько не удивилась. Нет на свете человека, думала Селия, старше Сэры.
Сэра способна была обижаться по совершенно немыслимым поводам. Например, Селия однажды отправилась на кухню и спросила у Сэры, что та готовит.
— Суп с потрохами, мисс Селия.
— А что такое потроха, Сэра?
Сэра поджала губы.
— О таких вещах воспитанные барышни не справляются.
— Но что это такое? — В Селии загорелось озорное любопытство.
— Ну, хватит, мисс Селия. Не пристало такой леди, как вы, задавать такие вопросы.
— Сэра, — Селия закружилась по кухне, ее льняные волосы подпрыгивали, — что такое потроха? Сэра, что такое потроха? Потроха… потроха… потроха?
Разъяренная Сэра замахнулась на нее сковородкой, и Селия убежала, а через несколько минут опять просунула голову на кухню и спросила:
— Сэра, что такое потроха?
Затем она повторила свой вопрос, заглянув в кухонное окно.
Сэра, покраснев от раздражения, не отвечала, только что-то бормотала себе под нос.
В конце-концов, устав от всего этого, Селия отправилась разыскивать бабушку.
Бабушка вечно сидела в столовой, окна которой выходили на короткую подъездную аллею прямо перед домом. Эту комнату Селия и через двадцать лет могла бы описать в мельчайших подробностях. Занавески из толстых ноттингемских кружев, гранатовые с позолотой обои, общее впечатление мрака, и слабый аромат яблок, и полуденная тишина. Просторный, викторианских времен, обеденный стол со скатертью из шенили, массивный буфет красного дерева, низкий столик у камина с кучей газет, тяжелая бронза на камине («Твой дедушка выложил за них семьдесят гиней на Парижской выставке»), диван, обтянутый блестящей красной кожей — на нем Селия иногда «отдыхала»: диван был такой скользкий, что с трудом удавалось усидеть на нем и не сползти на пол; связанный из гаруса коврик покрывал спинку дивана; на подоконниках стояли подставки, заставленные всякой мелочью; был тут вращающийся книжный шкафчик на ножке, кресло-качалка, обитое красным бархатом, — Селия однажды так сильно раскачалась, что перевернулась вместе с ним через голову и набила себе шишку размером с яйцо, — ряд стульев, обтянутых кожей, вдоль стены, и наконец большое кожаное кресло с высокой спинкой — в нем бабушка и сидела, занимаясь тем, другим или третьим.
Без занятия бабушка никогда не бывала. Она писала письма — длинные письма — тонким, каким-то паутинным почерком, в основном на половинках бумаги, — таким образом, исписывая листы до конца: бабушка терпеть не могла расходовать что-либо зря. («не будешь транжирить, не будешь и нуждаться», — говорила она Селии.) Кроме того, она крючком вязала шали — прелестные шали: пурпуровые, голубые и лиловые. Как правило, для родственников прислуги. И еще она вязала на спицах, из больших мотков мягкой овечьей пряжи. Обычно — для чьего-нибудь ребенка. Плела она и кружева — ажурной кружевной пеной обвязывала кружочек Дамаска. Во время чаепития все пирожные и бисквиты возлежали на этих пенистых салфеточках. Далее — жилеты для знакомых бабушкиных пожилых мужчин. Их нашивали на полосы сурового полотна, из которого делают полотенца, простегивали и обшивали цветастой хлопковой тканью. Это, пожалуй, была любимая бабушкина работа. Хотя ей был восемьдесят один год, она все еще поглядывала на мужчин. И вязала им также носки — теплые шерстяные, в которых ложатся спать.
Под бабушкиным руководством Селия делала половички к умывальнику — ими она намеревалась удивить мамочку, когда та вернется. Берешь разного размера кружочки, вырезанные из ткани для банных полотенец, обмётываешь их сначала по кругу петельками из шерстяной нитки, а затем обшиваешь тамбуром. Свои половички Селия делала из бледно-голубой шерсти, и бабушке, и ей самой результаты необычайно нравились. Когда после полдника убирали со стола, бабушка с Селией играла в бирюльки, потом — в криббидж; лица у них при этом были серьезные и озабоченные, а с уст срывались знакомые фразы: «Один ему на башку, два — на пятку, пятнадцать два, пятнадцать четыре, пятнадцать шесть и шесть — двенадцать». — «Знаешь ли ты почему криббидж такая хорошая игра, милая?» — «Нет, бабушка». — «Потому, что она учит тебя считать».
Бабушка никогда не забывала произнести свой маленький спич. Так уж она была воспитана: никогда не признавать, что наслаждаешься ради наслаждения. Ты ешь, потому что еда полезна для здоровья. Вишневый компот, который бабушка просто обожала, ей подавали почти каждый день, так как это «полезно для почек». Сыр, который бабушка тоже любила, «улучшает пищеварение», рюмка портвейна на десерт «прописана мне врачом». Особенно требовались обоснования для напитков (учитывая, что речь идет о представительнице слабого пола). «Разве это тебе, бабулечка, не нравится?» — спрашивала Селия. «Нет, милая, — отвечала бабушка и, сделав первый глоток, изображала отвращение, — но мне это нужно для здоровья». И потом, произнеся эту обязательную фразу, допивала рюмку до конца, испытывая при этом явное удовольствие. Кофе был тем единственным, к чему бабушка признавала склонность. «Такой мавританский напиток, этот кофе, — говорила она, зажмуриваясь от удовольствия, — дивный, как страна Мавритания», и смеялась своей шутке, наливая себе ещё чашечку.
По другую сторону холла была «утренняя комната», где сидела бедняжка мисс Беннет, швея. Говоря о мисс Беннет, всегда прибавляли слово «бедняжка».
— Бедняжка мисс Беннет, — говорила бабушка. — Давать ей работу — это проявлять милосердие. Я, право, думаю, что бедняжка порой недоедает.
Если на стол подавали какие-нибудь особые деликатесы, что-нибудь всегда посылали бедняжке мисс Беннет.
Бедняжка мисс Беннет была маленькой женщиной с копной седых волос, настолько неряшливо причёсанных, что голова ее походила на воронье гнездо. Ничего уродливого в ней не было, но выглядела она уродом. Говорила она жеманным, приторно-сладким голосом и называла бабушку «Мадам». Сшить хоть что-нибудь и не испортить она была просто не в состоянии. Платья, которые она делала для Селии были всегда так велики, что руки тонули в рукавах, а проймы свисали чуть не до локтей.
Приходилось быть очень, очень осмотрительной, чтобы не оскорбить чем-нибудь бедняжку мисс Беннет. Любое неосторожно сказанное слово, и вот уже мисс Беннет сидит пунцовая и, вздернув голову исступленно работает иглой.
Бедняжке мисс Беннет не повезло. Отец ее, твердила она непрестанно, был человеком с большими связями. «Хотя мне, наверное, и не следует этого говорить, разве только по большому секрету, но он ведь был очень знатным джентльменом. Моя мать всегда так говорила. Я в него пошла. Вы, наверное, заметили, какие у меня руки и уши: тут-то, говорят, и видна порода. Знай отец, как я зарабатываю себе на жизнь, уверяю вас, он был бы просто убит. Нет, это не про вас мадам, у вас не то, что мне приходилось терпеть у некоторых. Обращались чуть ли не как с прислугой. А вы, мадам, вы понимаете».
Вот бабушка и пеклась, чтобы с бедняжкой мисс Беннет хорошо обращались. Еду ей приносили на подносе. Мисс Беннет очень важничала перед слугами, гоняла их с поручениями, за что они ее просто не выносили.
— Строит из себя такую барыню, — слышала Селия ворчанье старой Сэры, — а сама-то — побочная, случайно получилась у отца, она даже имени его не знает.
— Что такое, Сэра, побочная?
Сэра очень покраснела.
— То, что барышне произносить не пристало, мисс Селия.
— Это потроха? — с надеждой в голосе спросила Селия.
Кэйт, стоявшая рядом, покатилась со смеху, а Сэра со злостью велела ей попридержать язык.
За «утренней комнатой» шла гостиная. Там было холодно, темно и пустынно. Комнатой пользовались, только когда у бабушки были гости. Заставлена она была стульями, обитыми бархатом, столиками и диванами, обитыми парчой, стояли в ней громоздкие стеклянные горки, битком набитые фарфоровыми безделушками. В углу стоял рояль, у которого были оглушительные басовые ноты и тихий мелодичный дискант. Окна выходили в оранжерею, а оранжерея в сад. Стальная решетка и каминные щипцы были отрадой старой Сэры, которая надраивала их до такого блеска, что в них можно было смотреться как в зеркало.
На втором этаже была детская, вытянутая в длину комната с низким потолком и окнами, выходящими в сад; над ней — мансарда, где жили Мэри и Кэйт, а несколькими ступеньками выше — три лучших в доме спальни и душная, лишенная воздуха каморка, обитель старой Сэры.
Про себя Селия решила, что во всем доме не было ничего лучше трех этих спальных комнат. Там стояли огромные гарнитуры: один из серого в крапинках, два других — из красного дерева. Бабушкина спальня была над столовой. В ней была громадная кровать с пологом, красного дерева платяной шкаф-гигант, занимающий всю стену, внушительный умывальник и трюмо и еще один комод-гигант. Все ящики в шкафах были забиты свертками с аккуратно сложенными вещами. Порой какой-нибудь ящик не задвигался и бабушка ужасно с ним мучалась. Все было на прочных запорах. Кроме замка, дверь с внутренней стороны закрывалась еще на прочный засов и на два медных больших крюка. Крепко-накрепко запершись у себя, бабушка ложилась спать, держа наготове колотушку и полицейский свисток, чтобы сразу же поднять тревогу, если грабители попытаются приступом взять ее крепость.
На шкафу, защищенный стеклянным колпаком, хранился большой венок из белых восковых цветов — память о кончине первого мужа бабушки. Справа на стене висела в рамочке молитва, произнесенная на поминках в честь второго ее мужа, а слева была большая фотография красивого мраморного надгробия, установленного на могиле третьего мужа.
Постель была пуховой, окна никогда не открывались.
Ночной воздух, говаривала бабушка, очень вреден. Послушать бабушку, так любой воздух был вреден. В сад, если не считать самых знойных дней, она выходила редко; если и совершала выезды, то, как правило, в магазин — Армии и Флота — на извозчике добиралась до станции, поездом ехала до вокзала Виктория и опять извозчиком — до магазина. По таким случаям она плотно укутывалась в «манто» и несколько раз обматывала себе горло боа.
Бабушка никогда с визитами ни к кому не ездила. С визитами приезжали к ней. Когда собирались гости, вносили торт, сладкое печенье и разные ликёры бабушкиного домашнего приготовления. Первым делом спрашивали у джентльменов: что они будут пить. «Вы должны попробовать моей вишневой наливки — всем джентльменам она нравится». Потом наступал черед дам: «Всего капельку — от простуды». Бабушка считала, что ни одна особа женского пола не признается при всех, что ей нравятся крепкие ликёры. Если же дело было во второй половине дня, бабушка говорила: «У вас, милочка, ужин тогда легче переварится».
Если какой-нибудь пожилой джентльмен приходил в гости без жилета, бабушка демонстрировала всем тот, что в данный момент шила, и говорила с веселой хитринкой: «Я бы согласилась сделать такой и для вас, если, конечно, жена ваша не станет возражать». И жена восклицала: «Пожалуйста, сделайте ему такой. Я буду просто счастлива». И тогда бабушка говорила игриво: «Не следует мне вносить разлад в семью», а пожилой джентльмен говорил что-нибудь галантное насчет того, с каким удовольствием он станет носить жилет, «сделанный этими прекрасными пальчиками».
После того, как гости уходили, бабушкины щеки так и полыхали румянцем, и держалась она еще прямее, чем обычно. Она просто обожала оказывать гостеприимство в любой форме.
3.
— Бабушка, можно мне войти и побыть с тобой немножко?
— Зачем? Неужто тебе нечем заняться с Жанной?
Минуту-другую Селия молчала, подбирая нужные слова. И наконец говорила:
— Что-то сегодня в детской не очень приятно.
Бабушка смеялась и говорила:
— Ну что ж, можно дело и так представить.
В тех редких случаях, когда Селия ссорилась с Жанной, она чувствовала себя несчастной и места себе не находила. Сегодня днем беда грянула как гром среди ясного неба и самым неожиданным образом.
Шел спор о том, как расставить мебель в кукольном домике, и Селия, доказывая свою правоту, выкрикнула: «Mais ma pauvre fille…[20]» И все. Жанна разрыдалась и извергла целый поток слов по-французски.
Да, она и в самом деле pauvre fille, как и сказала Селия, но семья ее, хотя и бедная, однако честная и уважаемая. Отца ее в По очень все уважали. Даже Monsieur le Maire[21] был с ним в дружбе.
— Я же ничего не сказала… — начала было Селия.
Жанна продолжала рыдать.
— Конечно, la petite[22] мисс, такая богатая, так красиво одета, у нее и родители путешествуют по морям, и она носит шелковые платья и считает Жанну вроде уличной попрошайки…
— Я же ничего не сказала… — вновь начала Селия, приходя в еще большее замешательство.
Но даже у pauvres filles[23] души ранимы. И у нее, у Жанны, душа ранимая. И чувства ее оскорблены. До самой глубины.
— Жанна, да я же люблю тебя, — в отчаянии кричала Селия.
Но Жанна ничего не хотела слушать. Она извлекла самое трудное шитье — воротничок из клеевого холста к платью, которое она делала для бабушки, — и, ни слова не произнося, принялась шить, качая головой и отказываясь отвечать на уговоры Селии.
Селии, разумеется, ничего не было известно о том, какими репликами обменялись Кэйт и Мэри в тот день за едой по поводу того, какие бедные у Жанны родители, если они забирают себе все ее деньги.
Оказавшись в ситуации, для нее непостижимой, Селия просто отступила и помчалась вниз, в столовую.
— И чем же ты хочешь заняться? — поинтересовалась бабушка, взглянув на Селию поверх очков и уронив большой моток пряжи. Селия подняла его.
— Расскажи мне, как ты была маленькой и что ты говорила, когда все собирались внизу после чая.
— Мы обычно спускались все вместе и стучались в дверь гостиной. Отец говорил: «Входите». Мы тогда все заходили и плотно закрывали за собой дверь. Заметь, закрывали бесшумно. Всегда помни об этом, когда закрываешь дверь. Настоящая леди никогда дверью не хлопнет. В дни моей молодости дамы вообще дверь никогда не затворяли. Чтобы не попортить себе руки. На столе был имбирный лимонад, и каждому из нас, детей, давали по стакану.
— И тогда ты говорила… — подсказывала Селия, которая историю эту знала наизусть и могла повторить хоть задом-наперед.
— Каждый из нас говорил: «Мое почтение, батюшка и матушка».
— А они?
— Они говорили: «Наша любовь вам, дети».
— О, — вскрикивала Селия в восхищении. Едва ли она могла объяснить, почему в такой восторг приводил ее этот рассказ. — А теперь расскажи мне про псалмы, — просила она. — Про тебя с дядей Томом.
Энергично работая крючком, бабушка в который раз повторяла хорошо известный рассказ:
— На большой доске написаны были номера псалмов. Причетник их и оглашал. Голос у него гудел как набат. «Воспоем теперь честь и хвалу Господу. Псалом номер…» и вдруг он остановился, потому что доску повесили кверх ногами. Он начал снова: «Воспоем теперь честь и хвалу Господу. Псалом номер…» И в третий раз: «Воспоем теперь честь и хвалу Господу. Псалом номер… Эй, Билл, ну-ка-сь поверни эту доску».
Актрисой бабушка была превосходной. Фраза, сказанная на «кокни», произнесена была бесподобно.
— И вы с дядей Томом засмеялись? — подсказала Селия.
— Да, мы оба засмеялись. А отец посмотрел на нас. Только посмотрел и ничего больше. Но когда мы вернулись домой, нас отправили спать без обеда. А было ведь Михайлово воскресенье — на обед гусь был.
— И гуся тебе не досталось? — спросила пораженная Селия.
— Нет, не досталось.
Селия с минуту размышляла над случившейся бедой. А потом, глубоко вздохнув, предложила:
— Бабушка, давай я буду цыпленочком.
— Ты уже выросла для такой игры.
— Ну, нет, бабулечка, давай я буду цыпленочком.
Бабушка отложила в сторону крючок и очки.
Комедию разыгрывали с самого начала — с того момента, как заходишь в лавку мистера Уитли и требуешь позвать самого мистера Уитли: для большого торжества нужна особенно хорошая курочка. Не подберет ли мистер Уитли курочку сам? Бабушка по очереди играла то саму себя, то мистера Уитли. Курочку заворачивали (происходила возня с Селией и газетой), приносили домой, фаршировали (опять возня), увязывали крылышки и ножки, насаживали на вертел (вопли восторга), ставили в духовку, подавали на блюде, и, наконец, наступало самое главное: «Сэра, Сэра, иди-ка сюда, курица-то живая».
Ну, с кем еще можно было так играть, как с бабушкой. Но и бабушка получала от игры не меньшее удовольствие. И она была очень доброй. В некотором отношении добрее даже мамы. Если долго ходить и просить, то бабушка уступала. Она даже давала то, что было нельзя.
4.
Приходили письма от мамочки и папочки, написанные очень четкими печатными буквами.
Моя дорогая маленькая куколка! Как моя малышка поживает? Славно тебе гуляется с Жанной? Нравится заниматься танцами? У людей здесь очень темные лица. Я слышал, бабушка собирается тебя сводить на Рождественское представление. Ну разве она не молодец? Ты, разумеется, будешь ей очень за это признательна и изо всех сил постараешься быть ей маленькой помощницей. Ты, конечно, слушаешься милую бабушку, которая так добра к тебе. Угости за меня Золотко конопляным зернышком.
Любящий тебя,
Папочка.
Ненаглядное мое сокровище! Я так без тебя соскучилась, но ты, разумеется, отлично проводишь время с милой бабушкой, которая так к тебе добра, ты послушная малышка и делаешь все, чтобы ее порадовать. Здесь очень хорошо греет солнышко и цветут прекрасные цветы. Будь умницей, напиши за меня письмо Раунси. Адрес на конверте напишет бабушка. Скажи Раунси, чтобы она нарвала роз к Рождеству и послала их бабушке. И пусть нальет Томми на Рождество молока в большую плошку.
Целую тебя тысячу раз, мой дорогой ягненочек, моя тыквочка.
Мама.
Какие милые письма. Два милых-премилых письма. Почему же у Селии комок в горле? Розы к Рождеству — с грядки у живой изгороди — мама ставит их в вазу со мхом… мама говорит: «Смотри, как они красиво распустились». Мамочкин голос…
Томми — большой белый котище. А Раунси вечно что-то жует.
Домой, она хочет домой.
Домой, и чтобы дома была мамочка… Любимый ягненочек, тыквочка — вот так, смеясь, называла ее мамочка и вдруг крепко, рывком прижимала к себе.
Ох, мамочка, мамочка…
Бабушка, поднимаясь по лестнице, поинтересовалась:
— Что такое? Ты плачешь? По какому случаю? В море слез рыбы не наудишь.
Бабушкина шутка. Вечно она отпускает ее.
Селия терпеть этого не могла. От шутки этой плакать хотелось еще больше. Когда ей горько, ей совсем не хочется быть с бабушкой, совсем. Бабушка только хуже все делает.
Она скользнула мимо бабушки вниз и пошла на кухню. Сэра пекла хлеб.
Сэра на нее посмотрела.
— От мамочки весточку получила?
Селия кивнула. Слезы хлынули с новой силой. Как пусто и одиноко на свете!
Сэра продолжала месить тесто.
— Она скоро вернется домой, милая, скоро вернется. Вот только листочки распустятся на деревьях.
И принялась раскатывать тесто. Ее голос звучал словно издалека и успокаивал.
Потом она отщипнула кусок теста.
— Ну-ка, поделай сама булочек, золотко. Я вместе с моими их и испеку.
Слезы тут же высохли.
— Какие: витые и круглые?
— Витые и круглые.
Селия взялась за дело. Для витой булочки раскатываешь три длинные сардельки, а потом перекручиваешь их, защипывая как следует, на кончиках. Для круглой булочки катаешь такой большой шар, на него сажаешь шарик поменьше, а потом — вот радость! — резко втыкаешь большой палец и получается круглая дырка. Селия слепила пять витых и шесть круглых булочек.
— Плохо ребенку быть вдали от мамочки, — бормотала себе под нос Сэра.
И глаза ее наполнялись слезами.
Только четырнадцать лет спустя, когда Сэра умерла, выяснилось, что надменная и манерная племянница ее, которая, случалось, навещала тетку, была на самом деле Сэриной дочкой, «плодом греха», как выражались в дни Сэриной молодости. Хозяйка, у которой она прослужила более шестидесяти лет, о прегрешении, от нее отчаянно скрывавшемся, понятия не имела. Единственное, что она припомнила, это болезнь Сэры, из-за чего Сэра запоздала с возвращением из одной из очень редких своих отлучек. Припомнила она и то, что Сэра вернулась необычайно худой. Через какие муки ада прошла Сэра, таясь от всех, туго-натуго затягиваясь в корсет, в душе доходя до отчаяния, навсегда останется тайной. Она хранила свой секрет до тех пор, пока смерть не выдала его.
Комментарии Дж. Л.
Странно, как слова — брошенные вскользь, бессвязные слова — заставляют разыграться воображение. Убежден, что вижу всех этих людей куда отчетливее, чем видела их Селия, когда рассказывала мне о них. Очень легко могу себе представить бабушку — такую энергичную, со всеми слабостями, присущими ее поколению, с ее раблезианским языком, — могу представить, как донимает она прислугу, и как по-доброму относится к бедняжке швее. Могу заглянуть в еще более отдаленное прошлое и увидеть ее мать — существо милое и хрупкое, которое «наслаждалось этим своим месяцем». Обратите, кстати, внимание на разницу в описании мужчин и женщин. Жена чахнет от изнурения, муж — от скоротечной чахотки. Страшное слово «туберкулез» не используется. Женщины чахнут, мужчины скоротечно умирают. Обратите внимание — ибо это забавно, — какими живучими оказались потомки этих чахоточных родителей. Из тех десяти детей, как сказала мне Селия, когда я поинтересовался, только трое умерли рано и то — случайной смертью: моряк от желтой лихорадки, сестра попала в аварию в дилижансе, еще одна сестра — от родов. А семеро дожили до семидесяти лет. Известно ли нам в самом деле что-либо о наследственности?
Мне по душе картина дома с его ноттингемскими кружевами, с гарусным плетением и солидной, полированной мебелью красного дерева. В этом — основа основ. То поколение знало, чего оно хочет. И брало свое от жизни и наслаждалось, и находило острое, живое и здоровое удовольствие в искусстве самосохранения.
Заметьте, что бабушкино обиталище видится Селии куда более отчетливо, чем ее собственный дом. Должно быть, она попала туда уже в том возрасте, когда все подмечаешь. Ее дом это скорее люди, чем жилище: няня, Раунси, грохочущая Сьюзен, Золотко в клетке.
А потом она открывает для себя мать — забавно, что, по-видимому, она не открыла ее для себя раньше.
Ибо, Мириам, на мой взгляд, личностью была необыкновенной. Мириам, которую я увидел мельком, обворожительна. Было в ней, по-моему, обаяние, которое не передалось Селии. Даже меж обычных строк ее письма малышке (как передают характер эпохи эти письма с упором на мораль), — даже, как я сказал, среди обычных наставлений быть добродетельной проглядывает лицо настоящей Мириам. Мне нравится, как выражает она свою любовь: любимый ягненочек, тыковка, — и ласку: на мгновение крепко прижимает девочку к себе. Не сентиментальная или несдержанная натура, а импульсивная, — женщина со вспышками интуитивного озарения.
Отец — фигура менее ясная. Селии он кажется великаном с каштановой бородой, ленивым, добродушным весельчаком. На свою мать вроде бы не похож — наверное, пошел в отца, который в рассказе Селии представлен венком из искусственных цветов, упрятанным под стеклянный колпак. Отец Селии, думается мне, был добродушным малым, всеобщим любимцем — пользовался большим успехом, чем Мириам, — но не было в нем ее обаяния. Селия, думаю, получилась в него — сдержанностью, ровным мягким характером, приятностью.
Но кое-что она унаследовала и от Мириам — опасную способность любить глубоко и беззаветно.
Вот так мне все это видится. Но, может, я чего-то не додумываю. В конце концов, эти люди ведь созданы мной.
1.
Следующей зимой отец с матерью уехали в Египет. Они посчитали практически невозможным взять с собой Селию, и потому Селия с Жанной отправлены были гостить к бабушке.
Бабушка жила в Уимблдоне, и Селии очень нравилось гостить у нее. В бабушкином доме был, во-первых, сад — эдакий квадратный носовой платочек зелени, окаймленный кустами роз, каждый из которых был прекрасно знаком Селии, так что даже зимой она могла сказать: «А вот это — розовая «Ла-Франс», Жанна, тебе она понравится»; но венцом и гордостью сада был большой ясень, ветви которого с помощью проволоки образовывали свод. Дома у Селии ничего похожего на ясень не было, и Селия взирала на него, как на одно из чудес света. Потом там был еще высоченный стульчак в уборной, сработанный по-старинному, из красного дерева. Удаляясь туда после завтрака, Селия видела себя восседающей на троне королевой и, надежно укрывшись за запертой дверью, отвешивала царственные поклоны, протягивала руку для поцелуя воображаемым придворным и, насколько хватало духу, растягивала сцены из придворной жизни. Кроме того была бабушкина кладовка, расположенная рядом с выходом в сад. Каждое утро, звеня огромной связкой ключей, в кладовку наведывалась бабушка, и с той пунктуальностью ребенка, собаки или льва, знающих час кормления, туда приходила и Селия. Бабушка давала ей сахар в пакетиках, масло, яйца или варенье в банке. Затем подолгу, не без ядовитости пререкалась со старой Сэрой, кухаркой. Как непохожа была Сэра на Раунси. Тощая-претощая, тогда как Раунси была толстухой. Маленькая старушка со сморщенным личиком и ввалившимся беззубым ртом. Пятьдесят лет своей жизни прослужила она у бабушки, и все эти годы шли одни и те же пререкания. Сахар переводится сверх всякой меры, куда подевались оставшиеся полфунта чая? К этому времени пререкания превратились уже в своеобразный ритуал — бабушка каждодневно разыгрывала роль рачительной хозяйки. Слуги все готовы промотать. За ними нужен глаз да глаз. Закончив ритуал бабушка будто впервые замечала Селию.
— Боже мой, боже мой, что же здесь делает малышка?
И бабушка изображала величайшее удивление.
— Так, так, — говорила она, — уж не хочется ли тебе чего-нибудь?
— Хочется, бабушка, хочется.
— Так, сейчас посмотрим. — И бабушка, не торопясь, рылась в глубине кладовки. Что-нибудь она непременно извлекала — банку с черносливом, палочку дягиля, банку айвового варенья. Для малышки обязательно что-нибудь находилось.
Бабушка была очень красивой пожилой дамой. Кожа у нее была розово-белой, две белые, как лунь, букольки обрамляли ее лицо, и у нее был большой добродушный рот. Сложения бабушка была величественно-дородного, с высоким бюстом и внушительными бедрами. Платья она носила из бархата или парчи, с широкой юбкой и обтянутой талией.
— У меня всегда была прекрасная фигура, душечка, — обычно говорила она Селии. — Фэнни — сестра моя — была в семье самой хорошенькой, но у нее не было фигуры — совсем никакой! Плоская как доска. Когда я оказывалась рядом, ни один мужчина на нее больше не смотрел. Фигура, вот что интересует мужчин, а не лицо.
«Мужчины» в бабушкиных разговорах занимали важное место. Она получила воспитание в те времена, когда мужчины считались центром мироздания. Женщины же существовали, только чтобы прислуживать этим великолепным созданиям.
— Не было мужчины красивее, чем мой отец. Высоченный, шести футов ростом. Мы дети все его боялись. Очень строгий был.
— А твоя мама, бабушка, какая была?
— Ах, бедняжка. Умерла, когда ей было всего тридцать девять. Осталось нас десять детей. Полон дом голодных ртов. Когда рождался ребеночек и она лежала в постели…
— А зачем, бабушка, она лежала в постели?
— Так принято, душечка.
Раз принято, то от дальнейших вопросов Селия воздержалась.
— Она всегда отлеживалась целый месяц, — продолжала бабушка. — Только тогда и могла передохнуть, бедняжка. Как она наслаждалась этим месяцем. Обычно завтракала в постели — вареным яичком. Впрочем не много ей от того яичка перепадало. Мы, дети, бывало прибежим и начинаем приставать. «Можно попробовать яичка, ма? А мне можно верхушечку?» Не много ей самой оставалось после того, как каждый ребенок попробует. Уж очень она была добрая — слишком мягкая. Умерла, когда мне было четырнадцать. Я была старшей в семье. Бедного отца горе просто убило. Они были очень друг к другу привязаны. Через полгода и он вслед за ней слег в могилу.
Селия понимающе кивнула. Ей казалось это правильным и подобающим. В большинстве книжек у нее в детской были сцены у смертного одра — обычно умирал ребенок, редкий праведник, настоящий ангел.
— От чего он умер?
— Скоротечная чахотка, — ответила бабушка.
— А твоя мама?
— Зачахла, милая. Взяла и зачахла. Всегда хорошенько закрывай шейку, когда идешь на улицу и дует восточный ветерок. Помни это, Селия. Ветер с востока — он убивает. Мисс Сэнки, бедняжка, — всего месяц назад мы с ней чаёвничали. Но вот пошла в эту мерзкую купальню, вышла оттуда, а ветер дул с востока, горло у нее было открытое — через неделю она умерла.
Почти все бабушкины истории и воспоминания кончались именно так. По природе своей человек жизнерадостный, она упивалась рассказами о неизлечимых болезнях, внезапных кончинах, таинственных недугах. Селия так к этому привыкла, что в самый разгар бабушкиного рассказа, сгорая от любопытства и нетерпения, спрашивала, перебивая бабушку: «А потом он умер, бабулечка?» И бабушка отвечала: «Да, умер, бедняга». Или бедная девочка, или мальчик, или женщина — в зависимости от того, о ком шла речь. Ни одна из бабушкиных историй не имела счастливого конца. Возможно, это была естественная реакция ее здоровой и энергичной натуры.
Не скупилась бабушка и на загадочные предостережения.
— Если кто-нибудь, кого ты не знаешь, предлагает тебе угощение, никогда не бери. А когда подрастешь, никогда не садись в одно купе с одиноким мужчиной.
Вот это предостережение особенно обеспокоило Селию. Она была ребенком робким. Если нельзя садиться в одно купе с одиноким мужчиной, значит, придется его спросить, женат ли он или нет. На лбу ведь у него не написано, одинокий он человек или женатый. От одной лишь мысли, что придется такое сделать, Селия вся сжималась.
Фразу, произнесенную однажды шепотом женщиной, которая пришла к бабушке в гости, Селия к себе не отнесла:
— Не надо бы забивать голову такими вещами.
Бабушка чуть на крик не сорвалась.
— Те, кого предупреждают вовремя, горя потом не ведают. Молодым людям надо об этом знать. Вы вот, наверное, дорогуша, об этом и не слышали. А мне говорил мой муж — мой первый муж. — (У бабушки было трое мужей — такой привлекательной была ее фигура и так хорошо ублажала она мужской пол. Она всех их схоронила, одного за другим: одного со слезами, другого — смирясь, третьего — просто соблюдая приличия.) — Он говорил, что женщинам надлежит знать о таких вещах.
Бабушка понизила голос и заговорила свистящим шепотом.
То, что Селия услышала, показалось ей скучным. Она побрела в сад…
2.
Жанна ходила подавленная. Она все больше тосковала по Франции и по своим родным. Английские слуги, пожаловалась она Селии, все такие злые.
— Сэра, кухарка, она gentille, хотя и зовет меня паписткой. Но другие — Мэри и Кейт — они потешаются надо мной, потому что я не трачу свое жалованье на платья, а отправляю деньги домой маман.
Бабушка пыталась утешить Жанну.
— И дальше веди себя разумно, — говорила она Жанне. — Уймой ненужных побрякушек приличного мужчину не заманишь. И дальше посылай деньги матери, и к тому времени, когда придет пора выходить тебе замуж, у тебя уже будет кое-что про запас. Простенькие скромные платья куда больше приличествуют домашней прислуге, чем все эти финтифлюшки. Будь и дальше разумной девушкой.
Но порой, когда Мэри и Кейт особенно злобствовали или ехидничали, Жанна давала волю слезам. Английские девушки не любили иностранок, а Жанна к тому же была паписткой, а все знают, что католичка поклоняется вавилонской блуднице.
Бабушкины грубоватые утешения не всегда заживляли раны.
— Ты правильно делаешь, что держишься своей религии. Не то, чтобы я сама исповедывала католицизм, нет, я не исповедую. Большинство католиков, которых я знала, были врунами. Я была бы о них лучшего мнения, если бы их священники женились. А монастыри! Сколько красивых девушек ушло в монастырь и никто больше о них не слышал! Что с ними сталось, хотелось бы мне знать? Позволю себе заметить, что священники могли бы ответить на этот вопрос.
К счастью, Жанна не настолько хорошо овладела английским, чтобы разобрать этот поток слов.
Мадам очень добра, ответила Жанна, и она постарается не обращать внимания на то, что говорят другие девушки.
Потом бабушка призвала к себе Мэри и Кейт и, не стесняясь в выражениях, отчитала их за недоброе отношение к бедняжке, оказавшейся в незнакомой стране Мэри и Кэйт отвечали очень спокойно, очень вежливо и в крайнем удивлении. Да что вы, они ничего такого и не говорили — ничего совершенно. Просто Жанна сильна на выдумки.
Бабушка взяла все же реванш: она отказала Мэри в разрешении держать у себя велосипед.
— Меня просто удивляет, Мэри, как ты можешь о таком просить. Ни один из моих слуг никогда не будет вести себя непотребно.
Надувшись, Мэри пробормотала, что ее кузине в Ричмонде разрешено иметь велосипед.
— Чтобы я больше этого не слышала, — сказала бабушка. — Кроме всего прочего, они очень опасны для женщин. Многие женщины, катавшиеся на этих гадких штуковинах, потом не могли рожать детей. Штуковины эти вредны для женских внутренностей.
Мэри и Кэйт удалились, надувшись. Они могли бы сказать, что увольняются, но место было хорошим. Еда прекрасная — никаких подпорченных продуктов, как водится в других местах, и работа не тяжелая. Хозяйка, пожалуй, мегера, но по-своему добра. Случись дома какая беда, она придет на помощь, а на Рождество никто не может соперничать с ней в щедрости. Конечно, у старой Сэры язычок тот еще, но с этим надо мириться. Готовит она отменно.
Как и все дети, Селия часто наведывалась на кухню. Старуха Сэра была куда злее Раунси, но ведь она ужасно старая. Если бы кто-нибудь сказал Селии, что Сэре сто пятьдесят лет, она бы нисколько не удивилась. Нет на свете человека, думала Селия, старше Сэры.
Сэра способна была обижаться по совершенно немыслимым поводам. Например, Селия однажды отправилась на кухню и спросила у Сэры, что та готовит.
— Суп с потрохами, мисс Селия.
— А что такое потроха, Сэра?
Сэра поджала губы.
— О таких вещах воспитанные барышни не справляются.
— Но что это такое? — В Селии загорелось озорное любопытство.
— Ну, хватит, мисс Селия. Не пристало такой леди, как вы, задавать такие вопросы.
— Сэра, — Селия закружилась по кухне, ее льняные волосы подпрыгивали, — что такое потроха? Сэра, что такое потроха? Потроха… потроха… потроха?
Разъяренная Сэра замахнулась на нее сковородкой, и Селия убежала, а через несколько минут опять просунула голову на кухню и спросила:
— Сэра, что такое потроха?
Затем она повторила свой вопрос, заглянув в кухонное окно.
Сэра, покраснев от раздражения, не отвечала, только что-то бормотала себе под нос.
В конце-концов, устав от всего этого, Селия отправилась разыскивать бабушку.
Бабушка вечно сидела в столовой, окна которой выходили на короткую подъездную аллею прямо перед домом. Эту комнату Селия и через двадцать лет могла бы описать в мельчайших подробностях. Занавески из толстых ноттингемских кружев, гранатовые с позолотой обои, общее впечатление мрака, и слабый аромат яблок, и полуденная тишина. Просторный, викторианских времен, обеденный стол со скатертью из шенили, массивный буфет красного дерева, низкий столик у камина с кучей газет, тяжелая бронза на камине («Твой дедушка выложил за них семьдесят гиней на Парижской выставке»), диван, обтянутый блестящей красной кожей — на нем Селия иногда «отдыхала»: диван был такой скользкий, что с трудом удавалось усидеть на нем и не сползти на пол; связанный из гаруса коврик покрывал спинку дивана; на подоконниках стояли подставки, заставленные всякой мелочью; был тут вращающийся книжный шкафчик на ножке, кресло-качалка, обитое красным бархатом, — Селия однажды так сильно раскачалась, что перевернулась вместе с ним через голову и набила себе шишку размером с яйцо, — ряд стульев, обтянутых кожей, вдоль стены, и наконец большое кожаное кресло с высокой спинкой — в нем бабушка и сидела, занимаясь тем, другим или третьим.
Без занятия бабушка никогда не бывала. Она писала письма — длинные письма — тонким, каким-то паутинным почерком, в основном на половинках бумаги, — таким образом, исписывая листы до конца: бабушка терпеть не могла расходовать что-либо зря. («не будешь транжирить, не будешь и нуждаться», — говорила она Селии.) Кроме того, она крючком вязала шали — прелестные шали: пурпуровые, голубые и лиловые. Как правило, для родственников прислуги. И еще она вязала на спицах, из больших мотков мягкой овечьей пряжи. Обычно — для чьего-нибудь ребенка. Плела она и кружева — ажурной кружевной пеной обвязывала кружочек Дамаска. Во время чаепития все пирожные и бисквиты возлежали на этих пенистых салфеточках. Далее — жилеты для знакомых бабушкиных пожилых мужчин. Их нашивали на полосы сурового полотна, из которого делают полотенца, простегивали и обшивали цветастой хлопковой тканью. Это, пожалуй, была любимая бабушкина работа. Хотя ей был восемьдесят один год, она все еще поглядывала на мужчин. И вязала им также носки — теплые шерстяные, в которых ложатся спать.
Под бабушкиным руководством Селия делала половички к умывальнику — ими она намеревалась удивить мамочку, когда та вернется. Берешь разного размера кружочки, вырезанные из ткани для банных полотенец, обмётываешь их сначала по кругу петельками из шерстяной нитки, а затем обшиваешь тамбуром. Свои половички Селия делала из бледно-голубой шерсти, и бабушке, и ей самой результаты необычайно нравились. Когда после полдника убирали со стола, бабушка с Селией играла в бирюльки, потом — в криббидж; лица у них при этом были серьезные и озабоченные, а с уст срывались знакомые фразы: «Один ему на башку, два — на пятку, пятнадцать два, пятнадцать четыре, пятнадцать шесть и шесть — двенадцать». — «Знаешь ли ты почему криббидж такая хорошая игра, милая?» — «Нет, бабушка». — «Потому, что она учит тебя считать».
Бабушка никогда не забывала произнести свой маленький спич. Так уж она была воспитана: никогда не признавать, что наслаждаешься ради наслаждения. Ты ешь, потому что еда полезна для здоровья. Вишневый компот, который бабушка просто обожала, ей подавали почти каждый день, так как это «полезно для почек». Сыр, который бабушка тоже любила, «улучшает пищеварение», рюмка портвейна на десерт «прописана мне врачом». Особенно требовались обоснования для напитков (учитывая, что речь идет о представительнице слабого пола). «Разве это тебе, бабулечка, не нравится?» — спрашивала Селия. «Нет, милая, — отвечала бабушка и, сделав первый глоток, изображала отвращение, — но мне это нужно для здоровья». И потом, произнеся эту обязательную фразу, допивала рюмку до конца, испытывая при этом явное удовольствие. Кофе был тем единственным, к чему бабушка признавала склонность. «Такой мавританский напиток, этот кофе, — говорила она, зажмуриваясь от удовольствия, — дивный, как страна Мавритания», и смеялась своей шутке, наливая себе ещё чашечку.
По другую сторону холла была «утренняя комната», где сидела бедняжка мисс Беннет, швея. Говоря о мисс Беннет, всегда прибавляли слово «бедняжка».
— Бедняжка мисс Беннет, — говорила бабушка. — Давать ей работу — это проявлять милосердие. Я, право, думаю, что бедняжка порой недоедает.
Если на стол подавали какие-нибудь особые деликатесы, что-нибудь всегда посылали бедняжке мисс Беннет.
Бедняжка мисс Беннет была маленькой женщиной с копной седых волос, настолько неряшливо причёсанных, что голова ее походила на воронье гнездо. Ничего уродливого в ней не было, но выглядела она уродом. Говорила она жеманным, приторно-сладким голосом и называла бабушку «Мадам». Сшить хоть что-нибудь и не испортить она была просто не в состоянии. Платья, которые она делала для Селии были всегда так велики, что руки тонули в рукавах, а проймы свисали чуть не до локтей.
Приходилось быть очень, очень осмотрительной, чтобы не оскорбить чем-нибудь бедняжку мисс Беннет. Любое неосторожно сказанное слово, и вот уже мисс Беннет сидит пунцовая и, вздернув голову исступленно работает иглой.
Бедняжке мисс Беннет не повезло. Отец ее, твердила она непрестанно, был человеком с большими связями. «Хотя мне, наверное, и не следует этого говорить, разве только по большому секрету, но он ведь был очень знатным джентльменом. Моя мать всегда так говорила. Я в него пошла. Вы, наверное, заметили, какие у меня руки и уши: тут-то, говорят, и видна порода. Знай отец, как я зарабатываю себе на жизнь, уверяю вас, он был бы просто убит. Нет, это не про вас мадам, у вас не то, что мне приходилось терпеть у некоторых. Обращались чуть ли не как с прислугой. А вы, мадам, вы понимаете».
Вот бабушка и пеклась, чтобы с бедняжкой мисс Беннет хорошо обращались. Еду ей приносили на подносе. Мисс Беннет очень важничала перед слугами, гоняла их с поручениями, за что они ее просто не выносили.
— Строит из себя такую барыню, — слышала Селия ворчанье старой Сэры, — а сама-то — побочная, случайно получилась у отца, она даже имени его не знает.
— Что такое, Сэра, побочная?
Сэра очень покраснела.
— То, что барышне произносить не пристало, мисс Селия.
— Это потроха? — с надеждой в голосе спросила Селия.
Кэйт, стоявшая рядом, покатилась со смеху, а Сэра со злостью велела ей попридержать язык.
За «утренней комнатой» шла гостиная. Там было холодно, темно и пустынно. Комнатой пользовались, только когда у бабушки были гости. Заставлена она была стульями, обитыми бархатом, столиками и диванами, обитыми парчой, стояли в ней громоздкие стеклянные горки, битком набитые фарфоровыми безделушками. В углу стоял рояль, у которого были оглушительные басовые ноты и тихий мелодичный дискант. Окна выходили в оранжерею, а оранжерея в сад. Стальная решетка и каминные щипцы были отрадой старой Сэры, которая надраивала их до такого блеска, что в них можно было смотреться как в зеркало.
На втором этаже была детская, вытянутая в длину комната с низким потолком и окнами, выходящими в сад; над ней — мансарда, где жили Мэри и Кэйт, а несколькими ступеньками выше — три лучших в доме спальни и душная, лишенная воздуха каморка, обитель старой Сэры.
Про себя Селия решила, что во всем доме не было ничего лучше трех этих спальных комнат. Там стояли огромные гарнитуры: один из серого в крапинках, два других — из красного дерева. Бабушкина спальня была над столовой. В ней была громадная кровать с пологом, красного дерева платяной шкаф-гигант, занимающий всю стену, внушительный умывальник и трюмо и еще один комод-гигант. Все ящики в шкафах были забиты свертками с аккуратно сложенными вещами. Порой какой-нибудь ящик не задвигался и бабушка ужасно с ним мучалась. Все было на прочных запорах. Кроме замка, дверь с внутренней стороны закрывалась еще на прочный засов и на два медных больших крюка. Крепко-накрепко запершись у себя, бабушка ложилась спать, держа наготове колотушку и полицейский свисток, чтобы сразу же поднять тревогу, если грабители попытаются приступом взять ее крепость.
На шкафу, защищенный стеклянным колпаком, хранился большой венок из белых восковых цветов — память о кончине первого мужа бабушки. Справа на стене висела в рамочке молитва, произнесенная на поминках в честь второго ее мужа, а слева была большая фотография красивого мраморного надгробия, установленного на могиле третьего мужа.
Постель была пуховой, окна никогда не открывались.
Ночной воздух, говаривала бабушка, очень вреден. Послушать бабушку, так любой воздух был вреден. В сад, если не считать самых знойных дней, она выходила редко; если и совершала выезды, то, как правило, в магазин — Армии и Флота — на извозчике добиралась до станции, поездом ехала до вокзала Виктория и опять извозчиком — до магазина. По таким случаям она плотно укутывалась в «манто» и несколько раз обматывала себе горло боа.
Бабушка никогда с визитами ни к кому не ездила. С визитами приезжали к ней. Когда собирались гости, вносили торт, сладкое печенье и разные ликёры бабушкиного домашнего приготовления. Первым делом спрашивали у джентльменов: что они будут пить. «Вы должны попробовать моей вишневой наливки — всем джентльменам она нравится». Потом наступал черед дам: «Всего капельку — от простуды». Бабушка считала, что ни одна особа женского пола не признается при всех, что ей нравятся крепкие ликёры. Если же дело было во второй половине дня, бабушка говорила: «У вас, милочка, ужин тогда легче переварится».
Если какой-нибудь пожилой джентльмен приходил в гости без жилета, бабушка демонстрировала всем тот, что в данный момент шила, и говорила с веселой хитринкой: «Я бы согласилась сделать такой и для вас, если, конечно, жена ваша не станет возражать». И жена восклицала: «Пожалуйста, сделайте ему такой. Я буду просто счастлива». И тогда бабушка говорила игриво: «Не следует мне вносить разлад в семью», а пожилой джентльмен говорил что-нибудь галантное насчет того, с каким удовольствием он станет носить жилет, «сделанный этими прекрасными пальчиками».
После того, как гости уходили, бабушкины щеки так и полыхали румянцем, и держалась она еще прямее, чем обычно. Она просто обожала оказывать гостеприимство в любой форме.
3.
— Бабушка, можно мне войти и побыть с тобой немножко?
— Зачем? Неужто тебе нечем заняться с Жанной?
Минуту-другую Селия молчала, подбирая нужные слова. И наконец говорила:
— Что-то сегодня в детской не очень приятно.
Бабушка смеялась и говорила:
— Ну что ж, можно дело и так представить.
В тех редких случаях, когда Селия ссорилась с Жанной, она чувствовала себя несчастной и места себе не находила. Сегодня днем беда грянула как гром среди ясного неба и самым неожиданным образом.
Шел спор о том, как расставить мебель в кукольном домике, и Селия, доказывая свою правоту, выкрикнула: «Mais ma pauvre fille…[20]» И все. Жанна разрыдалась и извергла целый поток слов по-французски.
Да, она и в самом деле pauvre fille, как и сказала Селия, но семья ее, хотя и бедная, однако честная и уважаемая. Отца ее в По очень все уважали. Даже Monsieur le Maire[21] был с ним в дружбе.
— Я же ничего не сказала… — начала было Селия.
Жанна продолжала рыдать.
— Конечно, la petite[22] мисс, такая богатая, так красиво одета, у нее и родители путешествуют по морям, и она носит шелковые платья и считает Жанну вроде уличной попрошайки…
— Я же ничего не сказала… — вновь начала Селия, приходя в еще большее замешательство.
Но даже у pauvres filles[23] души ранимы. И у нее, у Жанны, душа ранимая. И чувства ее оскорблены. До самой глубины.
— Жанна, да я же люблю тебя, — в отчаянии кричала Селия.
Но Жанна ничего не хотела слушать. Она извлекла самое трудное шитье — воротничок из клеевого холста к платью, которое она делала для бабушки, — и, ни слова не произнося, принялась шить, качая головой и отказываясь отвечать на уговоры Селии.
Селии, разумеется, ничего не было известно о том, какими репликами обменялись Кэйт и Мэри в тот день за едой по поводу того, какие бедные у Жанны родители, если они забирают себе все ее деньги.
Оказавшись в ситуации, для нее непостижимой, Селия просто отступила и помчалась вниз, в столовую.
— И чем же ты хочешь заняться? — поинтересовалась бабушка, взглянув на Селию поверх очков и уронив большой моток пряжи. Селия подняла его.
— Расскажи мне, как ты была маленькой и что ты говорила, когда все собирались внизу после чая.
— Мы обычно спускались все вместе и стучались в дверь гостиной. Отец говорил: «Входите». Мы тогда все заходили и плотно закрывали за собой дверь. Заметь, закрывали бесшумно. Всегда помни об этом, когда закрываешь дверь. Настоящая леди никогда дверью не хлопнет. В дни моей молодости дамы вообще дверь никогда не затворяли. Чтобы не попортить себе руки. На столе был имбирный лимонад, и каждому из нас, детей, давали по стакану.
— И тогда ты говорила… — подсказывала Селия, которая историю эту знала наизусть и могла повторить хоть задом-наперед.
— Каждый из нас говорил: «Мое почтение, батюшка и матушка».
— А они?
— Они говорили: «Наша любовь вам, дети».
— О, — вскрикивала Селия в восхищении. Едва ли она могла объяснить, почему в такой восторг приводил ее этот рассказ. — А теперь расскажи мне про псалмы, — просила она. — Про тебя с дядей Томом.
Энергично работая крючком, бабушка в который раз повторяла хорошо известный рассказ:
— На большой доске написаны были номера псалмов. Причетник их и оглашал. Голос у него гудел как набат. «Воспоем теперь честь и хвалу Господу. Псалом номер…» и вдруг он остановился, потому что доску повесили кверх ногами. Он начал снова: «Воспоем теперь честь и хвалу Господу. Псалом номер…» И в третий раз: «Воспоем теперь честь и хвалу Господу. Псалом номер… Эй, Билл, ну-ка-сь поверни эту доску».
Актрисой бабушка была превосходной. Фраза, сказанная на «кокни», произнесена была бесподобно.
— И вы с дядей Томом засмеялись? — подсказала Селия.
— Да, мы оба засмеялись. А отец посмотрел на нас. Только посмотрел и ничего больше. Но когда мы вернулись домой, нас отправили спать без обеда. А было ведь Михайлово воскресенье — на обед гусь был.
— И гуся тебе не досталось? — спросила пораженная Селия.
— Нет, не досталось.
Селия с минуту размышляла над случившейся бедой. А потом, глубоко вздохнув, предложила:
— Бабушка, давай я буду цыпленочком.
— Ты уже выросла для такой игры.
— Ну, нет, бабулечка, давай я буду цыпленочком.
Бабушка отложила в сторону крючок и очки.
Комедию разыгрывали с самого начала — с того момента, как заходишь в лавку мистера Уитли и требуешь позвать самого мистера Уитли: для большого торжества нужна особенно хорошая курочка. Не подберет ли мистер Уитли курочку сам? Бабушка по очереди играла то саму себя, то мистера Уитли. Курочку заворачивали (происходила возня с Селией и газетой), приносили домой, фаршировали (опять возня), увязывали крылышки и ножки, насаживали на вертел (вопли восторга), ставили в духовку, подавали на блюде, и, наконец, наступало самое главное: «Сэра, Сэра, иди-ка сюда, курица-то живая».
Ну, с кем еще можно было так играть, как с бабушкой. Но и бабушка получала от игры не меньшее удовольствие. И она была очень доброй. В некотором отношении добрее даже мамы. Если долго ходить и просить, то бабушка уступала. Она даже давала то, что было нельзя.
4.
Приходили письма от мамочки и папочки, написанные очень четкими печатными буквами.
Моя дорогая маленькая куколка! Как моя малышка поживает? Славно тебе гуляется с Жанной? Нравится заниматься танцами? У людей здесь очень темные лица. Я слышал, бабушка собирается тебя сводить на Рождественское представление. Ну разве она не молодец? Ты, разумеется, будешь ей очень за это признательна и изо всех сил постараешься быть ей маленькой помощницей. Ты, конечно, слушаешься милую бабушку, которая так добра к тебе. Угости за меня Золотко конопляным зернышком.
Любящий тебя,
Папочка.
Ненаглядное мое сокровище! Я так без тебя соскучилась, но ты, разумеется, отлично проводишь время с милой бабушкой, которая так к тебе добра, ты послушная малышка и делаешь все, чтобы ее порадовать. Здесь очень хорошо греет солнышко и цветут прекрасные цветы. Будь умницей, напиши за меня письмо Раунси. Адрес на конверте напишет бабушка. Скажи Раунси, чтобы она нарвала роз к Рождеству и послала их бабушке. И пусть нальет Томми на Рождество молока в большую плошку.
Целую тебя тысячу раз, мой дорогой ягненочек, моя тыквочка.
Мама.
Какие милые письма. Два милых-премилых письма. Почему же у Селии комок в горле? Розы к Рождеству — с грядки у живой изгороди — мама ставит их в вазу со мхом… мама говорит: «Смотри, как они красиво распустились». Мамочкин голос…
Томми — большой белый котище. А Раунси вечно что-то жует.
Домой, она хочет домой.
Домой, и чтобы дома была мамочка… Любимый ягненочек, тыквочка — вот так, смеясь, называла ее мамочка и вдруг крепко, рывком прижимала к себе.
Ох, мамочка, мамочка…
Бабушка, поднимаясь по лестнице, поинтересовалась:
— Что такое? Ты плачешь? По какому случаю? В море слез рыбы не наудишь.
Бабушкина шутка. Вечно она отпускает ее.
Селия терпеть этого не могла. От шутки этой плакать хотелось еще больше. Когда ей горько, ей совсем не хочется быть с бабушкой, совсем. Бабушка только хуже все делает.
Она скользнула мимо бабушки вниз и пошла на кухню. Сэра пекла хлеб.
Сэра на нее посмотрела.
— От мамочки весточку получила?
Селия кивнула. Слезы хлынули с новой силой. Как пусто и одиноко на свете!
Сэра продолжала месить тесто.
— Она скоро вернется домой, милая, скоро вернется. Вот только листочки распустятся на деревьях.
И принялась раскатывать тесто. Ее голос звучал словно издалека и успокаивал.
Потом она отщипнула кусок теста.
— Ну-ка, поделай сама булочек, золотко. Я вместе с моими их и испеку.
Слезы тут же высохли.
— Какие: витые и круглые?
— Витые и круглые.
Селия взялась за дело. Для витой булочки раскатываешь три длинные сардельки, а потом перекручиваешь их, защипывая как следует, на кончиках. Для круглой булочки катаешь такой большой шар, на него сажаешь шарик поменьше, а потом — вот радость! — резко втыкаешь большой палец и получается круглая дырка. Селия слепила пять витых и шесть круглых булочек.
— Плохо ребенку быть вдали от мамочки, — бормотала себе под нос Сэра.
И глаза ее наполнялись слезами.
Только четырнадцать лет спустя, когда Сэра умерла, выяснилось, что надменная и манерная племянница ее, которая, случалось, навещала тетку, была на самом деле Сэриной дочкой, «плодом греха», как выражались в дни Сэриной молодости. Хозяйка, у которой она прослужила более шестидесяти лет, о прегрешении, от нее отчаянно скрывавшемся, понятия не имела. Единственное, что она припомнила, это болезнь Сэры, из-за чего Сэра запоздала с возвращением из одной из очень редких своих отлучек. Припомнила она и то, что Сэра вернулась необычайно худой. Через какие муки ада прошла Сэра, таясь от всех, туго-натуго затягиваясь в корсет, в душе доходя до отчаяния, навсегда останется тайной. Она хранила свой секрет до тех пор, пока смерть не выдала его.
Странно, как слова — брошенные вскользь, бессвязные слова — заставляют разыграться воображение. Убежден, что вижу всех этих людей куда отчетливее, чем видела их Селия, когда рассказывала мне о них. Очень легко могу себе представить бабушку — такую энергичную, со всеми слабостями, присущими ее поколению, с ее раблезианским языком, — могу представить, как донимает она прислугу, и как по-доброму относится к бедняжке швее. Могу заглянуть в еще более отдаленное прошлое и увидеть ее мать — существо милое и хрупкое, которое «наслаждалось этим своим месяцем». Обратите, кстати, внимание на разницу в описании мужчин и женщин. Жена чахнет от изнурения, муж — от скоротечной чахотки. Страшное слово «туберкулез» не используется. Женщины чахнут, мужчины скоротечно умирают. Обратите внимание — ибо это забавно, — какими живучими оказались потомки этих чахоточных родителей. Из тех десяти детей, как сказала мне Селия, когда я поинтересовался, только трое умерли рано и то — случайной смертью: моряк от желтой лихорадки, сестра попала в аварию в дилижансе, еще одна сестра — от родов. А семеро дожили до семидесяти лет. Известно ли нам в самом деле что-либо о наследственности?
Мне по душе картина дома с его ноттингемскими кружевами, с гарусным плетением и солидной, полированной мебелью красного дерева. В этом — основа основ. То поколение знало, чего оно хочет. И брало свое от жизни и наслаждалось, и находило острое, живое и здоровое удовольствие в искусстве самосохранения.
Заметьте, что бабушкино обиталище видится Селии куда более отчетливо, чем ее собственный дом. Должно быть, она попала туда уже в том возрасте, когда все подмечаешь. Ее дом это скорее люди, чем жилище: няня, Раунси, грохочущая Сьюзен, Золотко в клетке.
А потом она открывает для себя мать — забавно, что, по-видимому, она не открыла ее для себя раньше.
Ибо, Мириам, на мой взгляд, личностью была необыкновенной. Мириам, которую я увидел мельком, обворожительна. Было в ней, по-моему, обаяние, которое не передалось Селии. Даже меж обычных строк ее письма малышке (как передают характер эпохи эти письма с упором на мораль), — даже, как я сказал, среди обычных наставлений быть добродетельной проглядывает лицо настоящей Мириам. Мне нравится, как выражает она свою любовь: любимый ягненочек, тыковка, — и ласку: на мгновение крепко прижимает девочку к себе. Не сентиментальная или несдержанная натура, а импульсивная, — женщина со вспышками интуитивного озарения.
Отец — фигура менее ясная. Селии он кажется великаном с каштановой бородой, ленивым, добродушным весельчаком. На свою мать вроде бы не похож — наверное, пошел в отца, который в рассказе Селии представлен венком из искусственных цветов, упрятанным под стеклянный колпак. Отец Селии, думается мне, был добродушным малым, всеобщим любимцем — пользовался большим успехом, чем Мириам, — но не было в нем ее обаяния. Селия, думаю, получилась в него — сдержанностью, ровным мягким характером, приятностью.
Но кое-что она унаследовала и от Мириам — опасную способность любить глубоко и беззаветно.
Вот так мне все это видится. Но, может, я чего-то не додумываю. В конце концов, эти люди ведь созданы мной.
Глава четвертая
Смерть
1.
Селия едет домой!
Она в таком возбуждении!
Поезд, казалось, еле тащится. У Селии с собой интересная книжка, купе у них отдельное, но ей так не терпится, что путешествие кажется бесконечным.
— Ну что, — сказал отец, — рада, что едешь домой, кнопка?
При этих словах он ее легонечко ущипнул. Какой он большущий и загорелый — куда крупнее, чем помнился Селии, а мать, напротив, казалась теперь куда меньше. Вот какие происходят, оказывается, чудные изменения с внешностью и размерами.
— Да, папочка, очень рада, — сказала Селия.
Она держалась натянуто. Внутри что-то болезненно набухало, и это странное ощущение не позволяло думать ни о чем другом.
Отец казался немного расстроенным. Кузина ее, Лотти, которая ехала к ним в гости, заявила:
— До чего же серьезный клоп!
Отец сказал:
— Дети скоро все забывают.
Лицо у него было грустное.
Мириам сказала:
— Ничего она не забыла. Она просто вся горит внутри.
Она наклонилась и чуть пожала Селии руку. И одними глазами улыбнулась Селии — как если бы им двоим была известна какая-то тайна.
Кузина Лотти, полненькая и миловидная, заявила:
— С чувством юмора у нее не очень ладно, да?
— Совсем плохо, — откликнулась Мириам. — Да и у меня не лучше, — добавила она с сожалением. — Джон во всяком случае говорит, что у меня его нет.
Селия твердила еле слышно.
— Мамочка, скоро это будет — скоро?
— Что скоро, лапочка?
Селия выдохнула:
— Море.
— Мне кажется, ей хочется жить у моря и играть в песочек, — сказала кузина Лотти.
Селия не отозвалась. Что тут ответишь? Когда покажется море, значит, и дом близко.
Поезд влетел в туннель и вылетел из него. Ах, вот и оно, с левой стороны, темно-синее, пенистое. Они мчались вдоль берега, ныряя в туннели и выныривая на свет. Море, синее-синее, так слепит глаза, что они сами по себе зажмуриваются.
Потом поезд изогнулся и помчался вдоль от моря. Теперь уже совсем скоро они будут дома!
2.
Опять что-то с размерами! Дом такой громадный! Просто громадный! Большущие комнаты, и мебели в них почти совсем нет — или Селии так кажется после домика в Уимблдоне. Она до того разволновалась, что просто не знала, с чего начать…
Сад — да, первым делом — в сад. Она как безумная понеслась по дорожке, круто спускавшейся вниз. Вон — бук, странно — о буке она никогда не вспоминала. А без него дом невозможно себе представить. А вон и беседка со скамейкой, упрятанная в вечнозеленых кустах калины, — ой, да она почти совсем заросла. Теперь бегом наверх — в лес, может, колокольчики распустились. Но колокольчиков не было. Наверное, уже отцвели. Вон — дерево, у которого одна из веток — как вилы, на ней Королева скрывалась от врагов. О-о-о-о-о, а вон и маленький беленький мальчик.
Маленький беленький мальчик стоял в лесной беседке. Три ступеньки вели к нему. На голове он держал каменную корзину, и в корзину эту надо было положить что-нибудь и загадать желание.
У девочки был выработан самый настоящий ритуал. Делала она так. Выходишь из дома и пересекаешь лужайку, которая была бурной рекой. Потом привязываешь своего водяного коня к кусту роз, что изогнулся аркой, берешь то, что будешь жертвовать, и величественно шествуешь по дорожке в лес. Кладешь пожертвование, загадываешь желание, делаешь реверанс и, пятясь, уходишь. И желание твое исполняется. Только не надо загадывать больше одного желания в неделю. У Селии желание было всегда одно и то же — внушенное няней. На чем бы она ни загадывала — на куриных косточках, на мальчике в лесу, на пегой лошадке, — она всегда желала быть хорошей! Няня считала, что просить вещи — плохо. Господь пошлет тебе все необходимое, и так как Господь проявлял в этом великую щедрость (через бабушку, мамочку и папочку), Селия обращалась к нему только с одной благочестивой просьбой.
Сейчас ей подумалось: «Я должна, просто обязательно должна отнести ему пожертвование». Она сделает это так, как делала прежде: переберется через реку-лужайку на коне, привяжет его к розовому кусту, дальше — вверх по тропинке, опустит в корзину пожертвование — два взлохмаченных одуванчика — и загадает…
Но — увы няня! — от того благочестивого желания, которое она всегда загадывала, Селия отошла.
— Хочу всегда быть счастливой! — пожелала Селия.
И помчалась в огород… ой, а вот и Румбольт — садовник, очень угрюмый и сердитый.
— Здравствуй, Румбольт, вот я и дома.
— Вижу, мисс. И попрошу не топтать молодой салат.
Селия отошла в сторонку.
— А нет ли крыжовника, Румбольт?
— Кончился уже. В этом году плохо уродился. Может, пара ягод малины и найдется…
— О… — И Селия ускакала.
— Только все не ешь, — кричал ей Румбольт вслед, — мне нужно миску набрать на сладкое.
Селия продиралась в малиннике, уплетая ягоды за обе щеки. Ягодка или две! Да тут их видимо-невидимо!
Наевшись до отвала, Селия выбралась из малинника. Теперь надо побывать в тайном убежище возле ограды, откуда видна дорога. Трудно было теперь найти вход в убежище, но, наконец, нашла…
Теперь — на кухню, к Раунси. Раунси, безупречно чистенькая и еще больше растолстевшая, ритмично, как всегда, движет челюстями. Милая, милая Раунси — улыбается, растягивая рот до ушей и издавая такой знакомый мягкий гортанный смешок…
— Вот те-на, мисс Селия, ну и выросли же вы.
— А что это ты ешь, Раунси?
— Пеку вот печенье к чаю прислуге.
— А мне кусочек, Раунси?
— Аппетит-то портить.
В общем-то это не отказ! Еще говоря это, Раунси уже направляется к духовке. Открывает дверцу.
— Как раз готовы. Но осторожно, мисс Селия, очень горячо.
О, как хорошо быть опять дома! Оказаться опять в прохладе темных коридоров и там, в окне на лестнице, увидеть зеленый свет бука.
Мать, выходя из спальни, увидела, что Селия стоит, замерев от восторга на верхней ступеньке лестницы, крепко прижав руки к животу.
— Что случилось, деточка? Почему ты держишься за живот?
— Бук, мамочка. Он такой красивый.
— Мне кажется, ты всё чувствуешь животиком, да, Селия?
— У меня там как-то странно болит. Не настоящая боль, мамочка, а приятная такая.
— Ты рада, значит, что опять дома?
— Ох, мамочка!
4.
— Румбольт стал мрачнее обычного, — сказал отец за завтраком.
— До чего же мне неприятен этот человек, — воскликнула Мириам. — Зачем мы только его взяли!
— Но ведь он, дорогая, отличный садовник. Лучше его у нас не было. Ты только вспомни, какие в прошлом году были у нас персики.
— Я знаю, знаю. Но брать я его не хотела.
Селия, наверное, еще никогда не слышала, чтобы мать так горячилась. Даже руки стиснула. Отец смотрел на нее снисходительно, примерно так, как смотрел на Селию.
— Я же тебе уступил, не правда ли? — сказал он добродушно. — Я от него отказался, хотя и были у него отличные рекомендации, и взял вместо него этого неотесанного лентяя Спинейкера.
— Странно все это, — говорит Мириам, — я его терпеть не могу, а потом, уезжая в По, мы сдаем дом, и мистер Роджерс пишет нам, что собирается уволить Спинейкера и взять на его место садовника с отличными рекомендациями, и мы возвращаемся домой и видим, что Румбольт у нас работает.
— Не могу понять, Мириам, почему ты его не переносишь. Он несколько мрачноват, но в общем-то очень при личный малый.
Мириам поежилась.
— Не знаю, в чем дело. Просто что-то не так.
И она уставилась прямо перед собой невидящим взглядом.
Вошла горничная.
— Миссис Румбольт, с вашего позволения, хотела бы переговорить с вами, сэр. Она там, у входа.
— Что ей надо? А, ну ладно, пойду узнаю.
Он бросил на стол салфетку и вышел. Селия уставилась на мать. Как смешно выглядела мамочка — как если бы она очень чего-то испугалась.
Вернулся отец.
— Румбольт не приходил вчера домой ночевать. Странное дело. Я думаю, они скандалили в последнее время.
Он повернулся к горничной, все еще стоявшей в комнате.
— Румбольт сегодня здесь?
— Я его не видела, сэр. Спрошу у миссис Раунсуэлл.
Отец снова вышел из комнаты. Вернулся минут через пять. Когда он вошел, Мириам вскрикнула, и даже Селия испугалась.
Вид у папочки был такой странный, такой странный — точно он сделался стариком. Казалось, ему не хватает воздуха.
Мать мгновенно вскочила во стула и бросилась к нему.
— Джон, Джон, что с тобой? Скажи мне. Садись сюда. Ты прямо в шоке.
Отец сделался какого-то странного синего цвета. Слова выходили у него изо рта с трудом.
— Висит… на конюшне… Я перерезал веревку… но уже… должно быть, он сделал это вчера…
— Такой шок — это вредно для тебя.
Мать вскочила и налила ему брэнди.
Запричитала:
— Я знала… я знала, было что-то…
Она опустилась на колени рядом с мужем, приложила бутылку ему к губам. Взглядом поймала Селию.
— Беги, родная, наверх, к Жанне. Ничего страшного. Папе нездоровится. — И понизив голос, зашептала ему: — Не надо ей этого знать. Такое всю жизнь может потом ребенка преследовать.
В полном недоумении Селия вышла из комнаты. На верхней площадке судачили Дорис и Сьюзен.
— Шашни, говорят, с ней водил, а жена прознала про это. В тихом омуте черти водятся.
— Ты видела его? Язык у него вывалился?
— Нет, хозяин запретил туда заходить. Как бы мне заполучить кусок той веревки — говорят, удача тогда привалит.
— У хозяина прямо шок случился, а с его-то слабым сердцем…
— Да, надо же, такая жуть.
— А что случилось? — спросила Селия.
— Садовник на конюшне повесился, — со смаком выложила Сьюзен.
— О, — сказала Селия, не слишком удивившись. — А кусок веревки тебе зачем?
— Если раздобыть кусок веревки, на которой человек повесился, на всю жизнь тебе удача будет.
— Точно-точно, — подтвердила Дорис.
— А-а, — опять протянула Селия.
Смерть Румбольта она восприняла всего лишь как одно из тех событий, что случаются каждый день. Румбольта она не любила: особенно ласковым он ведь никогда с ней не был.
Вечером, когда мать пришла укрыть ее одеялом, она попросила:
— Мамочка, а можно мне кусок той веревки, на которой повесился Румбольт?
— Кто сказал тебе про Румбольта? — мать говорила сердитым голосом. — Я же запретила.
Селия вытаращила глаза.
— Сьюзен сказала. Мамочка, можно мне кусок веревки? Сьюзен говорит, что он принесет удачу.
Вдруг мать улыбнулась — улыбка перешла в смех.
— Над чем ты смеешься, мамочка? — недоверчиво спросила Селия.
— Прошло столько лет с тех пор, как мне самой было девять, я уже и забыла, как оно бывает в таком возрасте.
Пока не заснула, Селия немного поразмышляла Сьюзен однажды чуть не утонула, когда ездила на праздник на море. А другие слуги смеялись и говорили: «Значит, тебе суждено быть повешенной, девочка».
Быть повешенной и утонуть — между этим должна быть, наверное, какая-то связь.
«Лучше, куда уж лучше утонуть», — сквозь сон думалось Селии.
Милая бабуля (писала Селия на следующий день)! Спасибо тебе большое за книжку «Розовая фея». Ты очень добра. Золотко здоров и шлет тебе привет. Передай, пожалуйста, привет Сэре, Мэри, Кэйт и бедняжке мисс Беннет. В моем садике распустился исландский мак. Вчера на конюшне повесился садовник. Папа лежит в постели, но мама говорит, что ему просто нездоровится. Раунси скоро даст мне лепить витые и круглые булочки.
Очень и очень и очень люблю тебя и целую.
Селия.
Отец Селии умер, когда ей было десять лет. Умер в доме своей матери, в Уимблдоне. Несколько месяцев пролежал он в постели, и за ним ухаживали две сестры из больницы. Селия привыкла к тому, что папа болен. А мама все время говорила, что они будут делать, когда папочка поправится.
То, что папочка может умереть, никогда не приходило Селии в голову. Она как раз поднималась по лестнице, когда открылась дверь комнаты, где лежал папочка, и оттуда вышла мама. Мама, какой она никогда не видела…
Долго еще потом она сравнивала ту маму с листком, который гонит ветер. Она стенала, воздев к небу руки, потом рывком распахнула дверь в свою комнату и скрылась там. Следом на лестницу, где с открытым ртом, вытаращив глаза, застыла Селия, вышла сестра.
— Что это с мамой?
— Тише, милая, твой отец… твой отец взошел на небеса.
— Папочка? Папочка умер и отправился на небо?
— Да, теперь ты должна быть хорошей девочкой. Помни, тебе надо быть матери утешением.
Сестра скрылась в комнате Мириам.
Онемев, Селия побрела в сад. Прошло немало времени, пока она не поняла все, что сказала ей сестра. Папочка. Папочки больше нет — мертв.
Мир ее в одно мгновение рухнул.
Папочка… а всё казалось таким же, как обычно. Она поежилась. Это как если бы Стрелец — все вроде бы в порядке, и вдруг является он… Она оглядела сад, ясень, тропинки — все, как и раньше, и, однако же, какое-то другое. Всё может измениться — всякое случиться может.
Папочка теперь на небесах? Он счастлив?
О, папочка…
Селия заплакала.
Она вошла в дом. Бабушка была там — сидела в столовой, жалюзи были спущены. Бабушка писала письма. Иногда по щеке у нее скатывалась слеза, и она прикладывала носовой платок.
— Моя бедная малышка пришла? — сказала она, увидев Селию. — Ну, ну, не надо, милая, не надо себя терзать, на всё воля Божья.
— Почему жалюзи спущены? — спросила Селия.
Ей не нравилось, когда жалюзи были спущены — дом от этого становился темным и странным, как бы совсем другим.
— Это в знак уважения, — ответила бабушка.
Она принялась рыться в кармане и извлекла оттуда ягодку черной смородины и мармеладку — уж она-то знала, что любит Селия.
Селия взяла, поблагодарила. Но есть не стала. Она чувствовала, что не сможет проглотить ни кусочка.
Так и сидела она, зажав угощение в ладошке, и следила за бабушкой.
А бабушка писала и писала — письмо за письмом — на листах бумаги с черной каймой.
5.
Два дня мать Селии была очень больна. До Селии долетали отдельные фразы из того, что сестра, вся в накрахмаленном, шепотом сообщала бабушке.
— Долгое напряжение… отказывалась поверить… тем страшнее потом шок… нужна встряска.
Селии сказали, что она может пойти проведать мамочку.
Шторы в комнате опущены. Мать лежала на боку, каштановые с серебряными нитями волосы разметались по подушке. Глаза были такие странные, очень блестели и смотрели в упор на что-то — что-то там, за Селией.
— Вот и малышка ваша любимая, — сказала сестра высоким противным голосом, в котором звучало: «Я знаю, что для вас лучше».
Мамочка улыбнулась Селии… но не настоящей улыбкой, не такой, какой она всегда улыбалась. Сестра заранее провела с Селией беседу. И бабушка тоже.
Селия засюсюкала вымученным голосом послушной девочки:
— Мамочка, дорогая, папочке хорошо, он в раю. Ты же не захочешь звать его назад.
Мать вдруг расхохоталась.
— О, да, захочу, еще как захочу! Если б я могла его вызвать, я бы звала его и звала все время — днем и ночью. Джон, Джон, вернись ко мне.
Она приподнялась на кровати, опираясь на локоть, лицо ее было диким и прекрасным, но чужим.
Сестра поспешила выпроводить Селию из комнаты. Селия слышала, как она прошла назад к постели, и сказала:
— Вы должны жить ради ваших детей, помните это, дорогая.
И услышала, как мать отозвалась незнакомым покорным голосом:
— Да, я должна жить ради детей. Вы могли и не говорить мне этого. Я знаю.
Селия сошла в гостиную и направилась туда, где висели на стене два цветных эстампа. Один назывался «Горюющая мать», другой — «Счастливый отец». Об этом, о втором, Селия не была высокого мнения. Женоподобный мужчина на этом эстампе никак не походил на то, как, с точки зрения Селии, должен выглядеть отец — счастливый или какой-то другой. А вот обезумевшая от горя женщина, с разметанными волосами, обхватившая детей, — да, вот так выглядела мамочка. Горюющая мать. Селия кивнула с чувством странного удовлетворения.
Теперь то и дело что-нибудь происходило, — а иногда очень даже интересное, — как тогда, например, когда бабушка взяла ее с собой покупать траурные платья.
Селия ничего не могла с собой поделать: ей ужасно понравились эти черные одеяния. Траур! Она в трауре! Звучит очень солидно и по-взрослому. Она представляла, как все на улице на нее смотрят: «Видите ту девочку всю в черном?» — «Да, у нее только что умер отец». — «О, Господи, какое горе. Бедная девочка». А Селия шла в это время с печально склоненной головой. Ей было немножко стыдно за такие мысли, но что она могла поделать, если ощущала себя интересной и романтической особой.
Приехал Сирилл. Он стал совсем взрослым, но с голосом у него то и дело происходило что-то странное, и тогда он заливался краской. Держался он грубовато и чувствовал себя не в своей тарелке. Иной раз в глазах его блестели слезы, но стоило кому-нибудь заметить это, как он приходил в ярость. Он застал Селию, когда та вертелась перед зеркалом в новом платье, и не стал скрывать презрения.
— О чем еще может думать такая малявка. О новом наряде. Ну, видно, ты совсем еще дитя, раз не понимаешь, что произошло.
Селия ревела и думала, до чего же он злой.
Мать Сирилл избегал. Он больше был с бабушкой. При ней он играл роль единственного мужчины в семье, и бабушка его всячески в этом поощряла. Она советовалась с Сириллом насчет писем, которые писала, спрашивала его мнение о самом разном.
Селии не разрешили пойти на похороны, что она сочла очень несправедливым. Бабушка тоже не пошла. Ходил Сирилл с матерью.
Мать впервые вышла из своей комнаты утром в день похорон. В своей вдовьей шляпке — довольно милой и маленькой — она казалась Селии чужой — и… и… да, совсем беспомощной.
Сирилл держался как настоящий мужчина и заступник.
Бабушка сказала:
— Тут у меня несколько белых гвоздик, Мириам. Я подумала, что, может, тебе захочется положить их на гроб, когда его будут опускать.
Но Мириам покачала головой и сказала тихо:
— Нет, лучше я ничего такого делать не буду.
После похорон подняли жалюзи, и жизнь пошла своим чередом.
6.
Селия задавалась вопросом, так ли уж бабушка любит маму и так ли уж мама любит бабушку. Она не вполне понимала, что заронило подобную мысль ей в голову.
Она очень переживала за мать. Мать ходила как тень, все больше молчала.
А бабушка почти весь день занималась тем, что получала и читала письма. Она то и дело говорит:
— Мириам, тебе, безусловно, это будет интересно. Мистер Пайк так прочувственно пишет о Джоне.
Но в ответ мать морщится как от боли и просит:
— Будь добра, не надо, не сейчас.
И бабушка чуть поднимает брови в удивлении и откладывает письмо, сухо бросив:
— Как угодно.
Но вот приходит новая почта и история повторяется.
— Мистер Кларк — добрейший человек, — сообщает она, шмыгая носом. — Мириам, послушай это обязательно. Тебе станет легче. Он так красиво говорит, что наши умершие навеки остаются с нами.
И вырванная из своего безмолвия Мириам восклицает:
— Нет! Нет!
После этого внезапного вскрика Селия и решила, что она знает, что испытывает мать. Мать хотела, чтобы ее оставили в покое.
Однажды пришло письмо с иностранной маркой… Мириам разорвала конверт и села читать — четыре листа, исписанных изящным убористым почерком. Бабушка не сводила с нее глаз.
— От Луизы? — полюбопытствовала она.
— Да.
Наступило молчание. Бабушка не сводила с письма жадного взгляда.
— Что она пишет? — наконец не выдержала бабушка.
Мириам неторопливо складывала письмо.
— Я не думаю, что оно предназначено для кого-либо еще кроме меня, — спокойно отозвалась мать. — Луиза всё понимает.
На этот раз брови бабушки взвились до самой кромки волос.
Через несколько дней мать с кузиной Лотти уехала, чтоб переменить обстановку. Месяц Селия прожила у бабушки.
А Мириам вернулась, и они с Селией поехали домой.
И жизнь началась опять — новая жизнь. Селия с мамой одни в большом доме с садом.
1.
Селия едет домой!
Она в таком возбуждении!
Поезд, казалось, еле тащится. У Селии с собой интересная книжка, купе у них отдельное, но ей так не терпится, что путешествие кажется бесконечным.
— Ну что, — сказал отец, — рада, что едешь домой, кнопка?
При этих словах он ее легонечко ущипнул. Какой он большущий и загорелый — куда крупнее, чем помнился Селии, а мать, напротив, казалась теперь куда меньше. Вот какие происходят, оказывается, чудные изменения с внешностью и размерами.
— Да, папочка, очень рада, — сказала Селия.
Она держалась натянуто. Внутри что-то болезненно набухало, и это странное ощущение не позволяло думать ни о чем другом.
Отец казался немного расстроенным. Кузина ее, Лотти, которая ехала к ним в гости, заявила:
— До чего же серьезный клоп!
Отец сказал:
— Дети скоро все забывают.
Лицо у него было грустное.
Мириам сказала:
— Ничего она не забыла. Она просто вся горит внутри.
Она наклонилась и чуть пожала Селии руку. И одними глазами улыбнулась Селии — как если бы им двоим была известна какая-то тайна.
Кузина Лотти, полненькая и миловидная, заявила:
— С чувством юмора у нее не очень ладно, да?
— Совсем плохо, — откликнулась Мириам. — Да и у меня не лучше, — добавила она с сожалением. — Джон во всяком случае говорит, что у меня его нет.
Селия твердила еле слышно.
— Мамочка, скоро это будет — скоро?
— Что скоро, лапочка?
Селия выдохнула:
— Море.
— Мне кажется, ей хочется жить у моря и играть в песочек, — сказала кузина Лотти.
Селия не отозвалась. Что тут ответишь? Когда покажется море, значит, и дом близко.
Поезд влетел в туннель и вылетел из него. Ах, вот и оно, с левой стороны, темно-синее, пенистое. Они мчались вдоль берега, ныряя в туннели и выныривая на свет. Море, синее-синее, так слепит глаза, что они сами по себе зажмуриваются.
Потом поезд изогнулся и помчался вдоль от моря. Теперь уже совсем скоро они будут дома!
2.
Опять что-то с размерами! Дом такой громадный! Просто громадный! Большущие комнаты, и мебели в них почти совсем нет — или Селии так кажется после домика в Уимблдоне. Она до того разволновалась, что просто не знала, с чего начать…
Сад — да, первым делом — в сад. Она как безумная понеслась по дорожке, круто спускавшейся вниз. Вон — бук, странно — о буке она никогда не вспоминала. А без него дом невозможно себе представить. А вон и беседка со скамейкой, упрятанная в вечнозеленых кустах калины, — ой, да она почти совсем заросла. Теперь бегом наверх — в лес, может, колокольчики распустились. Но колокольчиков не было. Наверное, уже отцвели. Вон — дерево, у которого одна из веток — как вилы, на ней Королева скрывалась от врагов. О-о-о-о-о, а вон и маленький беленький мальчик.
Маленький беленький мальчик стоял в лесной беседке. Три ступеньки вели к нему. На голове он держал каменную корзину, и в корзину эту надо было положить что-нибудь и загадать желание.
У девочки был выработан самый настоящий ритуал. Делала она так. Выходишь из дома и пересекаешь лужайку, которая была бурной рекой. Потом привязываешь своего водяного коня к кусту роз, что изогнулся аркой, берешь то, что будешь жертвовать, и величественно шествуешь по дорожке в лес. Кладешь пожертвование, загадываешь желание, делаешь реверанс и, пятясь, уходишь. И желание твое исполняется. Только не надо загадывать больше одного желания в неделю. У Селии желание было всегда одно и то же — внушенное няней. На чем бы она ни загадывала — на куриных косточках, на мальчике в лесу, на пегой лошадке, — она всегда желала быть хорошей! Няня считала, что просить вещи — плохо. Господь пошлет тебе все необходимое, и так как Господь проявлял в этом великую щедрость (через бабушку, мамочку и папочку), Селия обращалась к нему только с одной благочестивой просьбой.
Сейчас ей подумалось: «Я должна, просто обязательно должна отнести ему пожертвование». Она сделает это так, как делала прежде: переберется через реку-лужайку на коне, привяжет его к розовому кусту, дальше — вверх по тропинке, опустит в корзину пожертвование — два взлохмаченных одуванчика — и загадает…
Но — увы няня! — от того благочестивого желания, которое она всегда загадывала, Селия отошла.
— Хочу всегда быть счастливой! — пожелала Селия.
И помчалась в огород… ой, а вот и Румбольт — садовник, очень угрюмый и сердитый.
— Здравствуй, Румбольт, вот я и дома.
— Вижу, мисс. И попрошу не топтать молодой салат.
Селия отошла в сторонку.
— А нет ли крыжовника, Румбольт?
— Кончился уже. В этом году плохо уродился. Может, пара ягод малины и найдется…
— О… — И Селия ускакала.
— Только все не ешь, — кричал ей Румбольт вслед, — мне нужно миску набрать на сладкое.
Селия продиралась в малиннике, уплетая ягоды за обе щеки. Ягодка или две! Да тут их видимо-невидимо!
Наевшись до отвала, Селия выбралась из малинника. Теперь надо побывать в тайном убежище возле ограды, откуда видна дорога. Трудно было теперь найти вход в убежище, но, наконец, нашла…
Теперь — на кухню, к Раунси. Раунси, безупречно чистенькая и еще больше растолстевшая, ритмично, как всегда, движет челюстями. Милая, милая Раунси — улыбается, растягивая рот до ушей и издавая такой знакомый мягкий гортанный смешок…
— Вот те-на, мисс Селия, ну и выросли же вы.
— А что это ты ешь, Раунси?
— Пеку вот печенье к чаю прислуге.
— А мне кусочек, Раунси?
— Аппетит-то портить.
В общем-то это не отказ! Еще говоря это, Раунси уже направляется к духовке. Открывает дверцу.
— Как раз готовы. Но осторожно, мисс Селия, очень горячо.
О, как хорошо быть опять дома! Оказаться опять в прохладе темных коридоров и там, в окне на лестнице, увидеть зеленый свет бука.
Мать, выходя из спальни, увидела, что Селия стоит, замерев от восторга на верхней ступеньке лестницы, крепко прижав руки к животу.
— Что случилось, деточка? Почему ты держишься за живот?
— Бук, мамочка. Он такой красивый.
— Мне кажется, ты всё чувствуешь животиком, да, Селия?
— У меня там как-то странно болит. Не настоящая боль, мамочка, а приятная такая.
— Ты рада, значит, что опять дома?
— Ох, мамочка!
4.
— Румбольт стал мрачнее обычного, — сказал отец за завтраком.
— До чего же мне неприятен этот человек, — воскликнула Мириам. — Зачем мы только его взяли!
— Но ведь он, дорогая, отличный садовник. Лучше его у нас не было. Ты только вспомни, какие в прошлом году были у нас персики.
— Я знаю, знаю. Но брать я его не хотела.
Селия, наверное, еще никогда не слышала, чтобы мать так горячилась. Даже руки стиснула. Отец смотрел на нее снисходительно, примерно так, как смотрел на Селию.
— Я же тебе уступил, не правда ли? — сказал он добродушно. — Я от него отказался, хотя и были у него отличные рекомендации, и взял вместо него этого неотесанного лентяя Спинейкера.
— Странно все это, — говорит Мириам, — я его терпеть не могу, а потом, уезжая в По, мы сдаем дом, и мистер Роджерс пишет нам, что собирается уволить Спинейкера и взять на его место садовника с отличными рекомендациями, и мы возвращаемся домой и видим, что Румбольт у нас работает.
— Не могу понять, Мириам, почему ты его не переносишь. Он несколько мрачноват, но в общем-то очень при личный малый.
Мириам поежилась.
— Не знаю, в чем дело. Просто что-то не так.
И она уставилась прямо перед собой невидящим взглядом.
Вошла горничная.
— Миссис Румбольт, с вашего позволения, хотела бы переговорить с вами, сэр. Она там, у входа.
— Что ей надо? А, ну ладно, пойду узнаю.
Он бросил на стол салфетку и вышел. Селия уставилась на мать. Как смешно выглядела мамочка — как если бы она очень чего-то испугалась.
Вернулся отец.
— Румбольт не приходил вчера домой ночевать. Странное дело. Я думаю, они скандалили в последнее время.
Он повернулся к горничной, все еще стоявшей в комнате.
— Румбольт сегодня здесь?
— Я его не видела, сэр. Спрошу у миссис Раунсуэлл.
Отец снова вышел из комнаты. Вернулся минут через пять. Когда он вошел, Мириам вскрикнула, и даже Селия испугалась.
Вид у папочки был такой странный, такой странный — точно он сделался стариком. Казалось, ему не хватает воздуха.
Мать мгновенно вскочила во стула и бросилась к нему.
— Джон, Джон, что с тобой? Скажи мне. Садись сюда. Ты прямо в шоке.
Отец сделался какого-то странного синего цвета. Слова выходили у него изо рта с трудом.
— Висит… на конюшне… Я перерезал веревку… но уже… должно быть, он сделал это вчера…
— Такой шок — это вредно для тебя.
Мать вскочила и налила ему брэнди.
Запричитала:
— Я знала… я знала, было что-то…
Она опустилась на колени рядом с мужем, приложила бутылку ему к губам. Взглядом поймала Селию.
— Беги, родная, наверх, к Жанне. Ничего страшного. Папе нездоровится. — И понизив голос, зашептала ему: — Не надо ей этого знать. Такое всю жизнь может потом ребенка преследовать.
В полном недоумении Селия вышла из комнаты. На верхней площадке судачили Дорис и Сьюзен.
— Шашни, говорят, с ней водил, а жена прознала про это. В тихом омуте черти водятся.
— Ты видела его? Язык у него вывалился?
— Нет, хозяин запретил туда заходить. Как бы мне заполучить кусок той веревки — говорят, удача тогда привалит.
— У хозяина прямо шок случился, а с его-то слабым сердцем…
— Да, надо же, такая жуть.
— А что случилось? — спросила Селия.
— Садовник на конюшне повесился, — со смаком выложила Сьюзен.
— О, — сказала Селия, не слишком удивившись. — А кусок веревки тебе зачем?
— Если раздобыть кусок веревки, на которой человек повесился, на всю жизнь тебе удача будет.
— Точно-точно, — подтвердила Дорис.
— А-а, — опять протянула Селия.
Смерть Румбольта она восприняла всего лишь как одно из тех событий, что случаются каждый день. Румбольта она не любила: особенно ласковым он ведь никогда с ней не был.
Вечером, когда мать пришла укрыть ее одеялом, она попросила:
— Мамочка, а можно мне кусок той веревки, на которой повесился Румбольт?
— Кто сказал тебе про Румбольта? — мать говорила сердитым голосом. — Я же запретила.
Селия вытаращила глаза.
— Сьюзен сказала. Мамочка, можно мне кусок веревки? Сьюзен говорит, что он принесет удачу.
Вдруг мать улыбнулась — улыбка перешла в смех.
— Над чем ты смеешься, мамочка? — недоверчиво спросила Селия.
— Прошло столько лет с тех пор, как мне самой было девять, я уже и забыла, как оно бывает в таком возрасте.
Пока не заснула, Селия немного поразмышляла Сьюзен однажды чуть не утонула, когда ездила на праздник на море. А другие слуги смеялись и говорили: «Значит, тебе суждено быть повешенной, девочка».
Быть повешенной и утонуть — между этим должна быть, наверное, какая-то связь.
«Лучше, куда уж лучше утонуть», — сквозь сон думалось Селии.
Милая бабуля (писала Селия на следующий день)! Спасибо тебе большое за книжку «Розовая фея». Ты очень добра. Золотко здоров и шлет тебе привет. Передай, пожалуйста, привет Сэре, Мэри, Кэйт и бедняжке мисс Беннет. В моем садике распустился исландский мак. Вчера на конюшне повесился садовник. Папа лежит в постели, но мама говорит, что ему просто нездоровится. Раунси скоро даст мне лепить витые и круглые булочки.
Очень и очень и очень люблю тебя и целую.
Селия.
Отец Селии умер, когда ей было десять лет. Умер в доме своей матери, в Уимблдоне. Несколько месяцев пролежал он в постели, и за ним ухаживали две сестры из больницы. Селия привыкла к тому, что папа болен. А мама все время говорила, что они будут делать, когда папочка поправится.
То, что папочка может умереть, никогда не приходило Селии в голову. Она как раз поднималась по лестнице, когда открылась дверь комнаты, где лежал папочка, и оттуда вышла мама. Мама, какой она никогда не видела…
Долго еще потом она сравнивала ту маму с листком, который гонит ветер. Она стенала, воздев к небу руки, потом рывком распахнула дверь в свою комнату и скрылась там. Следом на лестницу, где с открытым ртом, вытаращив глаза, застыла Селия, вышла сестра.
— Что это с мамой?
— Тише, милая, твой отец… твой отец взошел на небеса.
— Папочка? Папочка умер и отправился на небо?
— Да, теперь ты должна быть хорошей девочкой. Помни, тебе надо быть матери утешением.
Сестра скрылась в комнате Мириам.
Онемев, Селия побрела в сад. Прошло немало времени, пока она не поняла все, что сказала ей сестра. Папочка. Папочки больше нет — мертв.
Мир ее в одно мгновение рухнул.
Папочка… а всё казалось таким же, как обычно. Она поежилась. Это как если бы Стрелец — все вроде бы в порядке, и вдруг является он… Она оглядела сад, ясень, тропинки — все, как и раньше, и, однако же, какое-то другое. Всё может измениться — всякое случиться может.
Папочка теперь на небесах? Он счастлив?
О, папочка…
Селия заплакала.
Она вошла в дом. Бабушка была там — сидела в столовой, жалюзи были спущены. Бабушка писала письма. Иногда по щеке у нее скатывалась слеза, и она прикладывала носовой платок.
— Моя бедная малышка пришла? — сказала она, увидев Селию. — Ну, ну, не надо, милая, не надо себя терзать, на всё воля Божья.
— Почему жалюзи спущены? — спросила Селия.
Ей не нравилось, когда жалюзи были спущены — дом от этого становился темным и странным, как бы совсем другим.
— Это в знак уважения, — ответила бабушка.
Она принялась рыться в кармане и извлекла оттуда ягодку черной смородины и мармеладку — уж она-то знала, что любит Селия.
Селия взяла, поблагодарила. Но есть не стала. Она чувствовала, что не сможет проглотить ни кусочка.
Так и сидела она, зажав угощение в ладошке, и следила за бабушкой.
А бабушка писала и писала — письмо за письмом — на листах бумаги с черной каймой.
5.
Два дня мать Селии была очень больна. До Селии долетали отдельные фразы из того, что сестра, вся в накрахмаленном, шепотом сообщала бабушке.
— Долгое напряжение… отказывалась поверить… тем страшнее потом шок… нужна встряска.
Селии сказали, что она может пойти проведать мамочку.
Шторы в комнате опущены. Мать лежала на боку, каштановые с серебряными нитями волосы разметались по подушке. Глаза были такие странные, очень блестели и смотрели в упор на что-то — что-то там, за Селией.
— Вот и малышка ваша любимая, — сказала сестра высоким противным голосом, в котором звучало: «Я знаю, что для вас лучше».
Мамочка улыбнулась Селии… но не настоящей улыбкой, не такой, какой она всегда улыбалась. Сестра заранее провела с Селией беседу. И бабушка тоже.
Селия засюсюкала вымученным голосом послушной девочки:
— Мамочка, дорогая, папочке хорошо, он в раю. Ты же не захочешь звать его назад.
Мать вдруг расхохоталась.
— О, да, захочу, еще как захочу! Если б я могла его вызвать, я бы звала его и звала все время — днем и ночью. Джон, Джон, вернись ко мне.
Она приподнялась на кровати, опираясь на локоть, лицо ее было диким и прекрасным, но чужим.
Сестра поспешила выпроводить Селию из комнаты. Селия слышала, как она прошла назад к постели, и сказала:
— Вы должны жить ради ваших детей, помните это, дорогая.
И услышала, как мать отозвалась незнакомым покорным голосом:
— Да, я должна жить ради детей. Вы могли и не говорить мне этого. Я знаю.
Селия сошла в гостиную и направилась туда, где висели на стене два цветных эстампа. Один назывался «Горюющая мать», другой — «Счастливый отец». Об этом, о втором, Селия не была высокого мнения. Женоподобный мужчина на этом эстампе никак не походил на то, как, с точки зрения Селии, должен выглядеть отец — счастливый или какой-то другой. А вот обезумевшая от горя женщина, с разметанными волосами, обхватившая детей, — да, вот так выглядела мамочка. Горюющая мать. Селия кивнула с чувством странного удовлетворения.
Теперь то и дело что-нибудь происходило, — а иногда очень даже интересное, — как тогда, например, когда бабушка взяла ее с собой покупать траурные платья.
Селия ничего не могла с собой поделать: ей ужасно понравились эти черные одеяния. Траур! Она в трауре! Звучит очень солидно и по-взрослому. Она представляла, как все на улице на нее смотрят: «Видите ту девочку всю в черном?» — «Да, у нее только что умер отец». — «О, Господи, какое горе. Бедная девочка». А Селия шла в это время с печально склоненной головой. Ей было немножко стыдно за такие мысли, но что она могла поделать, если ощущала себя интересной и романтической особой.
Приехал Сирилл. Он стал совсем взрослым, но с голосом у него то и дело происходило что-то странное, и тогда он заливался краской. Держался он грубовато и чувствовал себя не в своей тарелке. Иной раз в глазах его блестели слезы, но стоило кому-нибудь заметить это, как он приходил в ярость. Он застал Селию, когда та вертелась перед зеркалом в новом платье, и не стал скрывать презрения.
— О чем еще может думать такая малявка. О новом наряде. Ну, видно, ты совсем еще дитя, раз не понимаешь, что произошло.
Селия ревела и думала, до чего же он злой.
Мать Сирилл избегал. Он больше был с бабушкой. При ней он играл роль единственного мужчины в семье, и бабушка его всячески в этом поощряла. Она советовалась с Сириллом насчет писем, которые писала, спрашивала его мнение о самом разном.
Селии не разрешили пойти на похороны, что она сочла очень несправедливым. Бабушка тоже не пошла. Ходил Сирилл с матерью.
Мать впервые вышла из своей комнаты утром в день похорон. В своей вдовьей шляпке — довольно милой и маленькой — она казалась Селии чужой — и… и… да, совсем беспомощной.
Сирилл держался как настоящий мужчина и заступник.
Бабушка сказала:
— Тут у меня несколько белых гвоздик, Мириам. Я подумала, что, может, тебе захочется положить их на гроб, когда его будут опускать.
Но Мириам покачала головой и сказала тихо:
— Нет, лучше я ничего такого делать не буду.
После похорон подняли жалюзи, и жизнь пошла своим чередом.
6.
Селия задавалась вопросом, так ли уж бабушка любит маму и так ли уж мама любит бабушку. Она не вполне понимала, что заронило подобную мысль ей в голову.
Она очень переживала за мать. Мать ходила как тень, все больше молчала.
А бабушка почти весь день занималась тем, что получала и читала письма. Она то и дело говорит:
— Мириам, тебе, безусловно, это будет интересно. Мистер Пайк так прочувственно пишет о Джоне.
Но в ответ мать морщится как от боли и просит:
— Будь добра, не надо, не сейчас.
И бабушка чуть поднимает брови в удивлении и откладывает письмо, сухо бросив:
— Как угодно.
Но вот приходит новая почта и история повторяется.
— Мистер Кларк — добрейший человек, — сообщает она, шмыгая носом. — Мириам, послушай это обязательно. Тебе станет легче. Он так красиво говорит, что наши умершие навеки остаются с нами.
И вырванная из своего безмолвия Мириам восклицает:
— Нет! Нет!
После этого внезапного вскрика Селия и решила, что она знает, что испытывает мать. Мать хотела, чтобы ее оставили в покое.
Однажды пришло письмо с иностранной маркой… Мириам разорвала конверт и села читать — четыре листа, исписанных изящным убористым почерком. Бабушка не сводила с нее глаз.
— От Луизы? — полюбопытствовала она.
— Да.
Наступило молчание. Бабушка не сводила с письма жадного взгляда.
— Что она пишет? — наконец не выдержала бабушка.
Мириам неторопливо складывала письмо.
— Я не думаю, что оно предназначено для кого-либо еще кроме меня, — спокойно отозвалась мать. — Луиза всё понимает.
На этот раз брови бабушки взвились до самой кромки волос.
Через несколько дней мать с кузиной Лотти уехала, чтоб переменить обстановку. Месяц Селия прожила у бабушки.
А Мириам вернулась, и они с Селией поехали домой.
И жизнь началась опять — новая жизнь. Селия с мамой одни в большом доме с садом.
Глава пятая
Мать и дочь
1.
Мать объяснила Селии, что многое теперь будет по-другому. Когда папа был жив, они считали себя сравнительно богатыми. Но теперь, после его смерти, адвокаты обнаружили, что денег он оставил очень мало.
— Придется нам жить очень, очень скромно. Дом, видимо, надо продать и снять где-нибудь коттеджик.
— Ой, нет, мама, не надо.
Мириам улыбнулась: дочь просила с такой горячностью.
— Ты так любишь его?
— Да, очень.
Селия произнесла это очень серьезно. Продать Дом? Она этого не вынесет.
— И Сирилл говорит то же самое… Не знаю, право, разумно ли я поступаю… Значит, придется считать каждый пенс…
— Ну, пожалуйста, мамочка. Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста.
— Очень хорошо, родная. В конце концов это счастливый дом.
Да, дом был счастливый. Через много лет, оглядываясь на прошлое Селия поняла правоту этих слов. В доме была какая-то особая атмосфера. Атмосфера счастья и счастливо прожитых лет.
Были, конечно, перемены. Жанна вернулась во Францию. Садовник стал приходить только два раза в неделю и лишь за тем, чтобы присматривать за садом, а оранжерея потихоньку приходила в упадок. Ушли горничная и Сьюзен. Осталась Раунси. Чувств она не проявляла, но стоически решила остаться.
Мать убеждала ее:
— Вы же понимаете, что работы прибавится. Я могу себе позволить только одну служанку и некому будет ни обувью заняться, ни ножи точить.
— Я вполне, мэм, готова. Начинать всё по-новому мне не хочется. Привыкла я тут на своей кухне, тут меня вполне устраивает.
О преданности или привязанности — ни словечка. Даже намек на что-либо подобное смутил бы Раунси необычайно.
И Раунси осталась, платить ей стали меньше и, как Селии стало ясно уже потом, Мириам с ней было иной раз куда сложнее, чем было бы без нее. Ибо Раунси выучку прошла в старой школе и мелочиться не привыкла. Для нее кулинарные рецепты начинались так: взять пинту густых сливок и дюжину свежих яиц…» Готовить простую пищу и не тратить лишних продуктов — такое воображению Раунси было недоступно. Как и раньше, она выпекала слугам к чаю целые противни печенья, а черствые буханки хлеба вываливала на корм свиньям. Она испытывала что-то вроде гордости, заказывая продукты в лавках солидно и в изобилии. Ведь это делает честь Дому. И сильно переживала, когда Мириам лишила ее этой обязанности.
Убираться и подавать на стол стала пожилая женщина по имени Грегг. Грегг обслуживала у Мириам гостей в первые годы ее замужества.
— Как завидела ваше объявление в газете, мэм, тут же уволилась и скорее сюда. Нигде мне не было так хорошо, как у вас тут.
— Теперь все будет по-другому, Грегг.
Но Грегг твердо решила поступить к ним. Обслуживала она гостей отлично, но явить свои таланты случая ей не представилось. Не было больше званых ужинов. В комнатах же она убиралась на скорую руку: не замечала паутину и снисходительно мирилась с пылью.
Она развлекала Селию нескончаемыми рассказами о былом великолепии:
— Двадцать четыре человека усадят бывало за стол к ужину твои папаша с мамашей. Два супа, два рыбных блюда, потом четыре вида закусок, мясное — сорбе, так оно называется, два сладких, салат из омаров и мороженный пудинг!
«То-то было времечко», — словно говорила Грегг, когда нехотя приносила к столу макароны au gratin[24] — весь ужин Мириам и Селии.
У Мириам пробудился интерес к саду. В садоводстве она ничего не понимала и даже не пыталась забивать себе этим голову. Она просто экспериментировала, и опыты ее увенчивались фантастическим и абсолютно не оправданным успехом. Рассаду и луковицы она сажала в неподходящее время года и не на ту глубину, семена разбрасывала как попало. Но все, к чему бы она ни прикасалась, росло и процветало.
— Легкая у твоей мамаши рука, — признавал старик Эш угрюмо.
Старик Эш был приходящим садовником, который работал у них два раза в неделю. Он-то в садоводстве знал толк, но на беду природа наградила его тяжелой рукой. Что он ни посадит, — сохнет на корню. Не везло ему и в стрижке кустов, и то, что не погибало, как он говаривал, от сырости, погибало, по его выражению, от ранних заморозков. Он дал Мириам совет, но та его не послушалась.
Он ужасно хотел разбить на склоне лужайки перед домом «хорошенькие клумбочки полумесяцами и ромбиками и высадить хорошенькие цветочки». И был раздосадован, когда Мириам с возмущением отклонила его предложение. Зеленый простор нераспаханного луга ей больше по душе, сказала она, а он в ответ заявил: «Ну, с грядками-то больше походит на усадьбу. С этим-то вы спорить не станете».
Селия и Мириам подбирали цветы, чтобы поставить в доме, и старались перещеголять друг друга. Они делали большие высокие букеты из белых цветов: стелющегося жасмина, душистой сирени, белых флоксов, левкоев. Потом у Мириам появилась страсть к маленьким букетикам из экзотических цветов — гелиотропов и пахучих, с плоскими чашечками, алых роз.
Всю жизнь аромат старомодных алых роз напоминал Селии о матери.
Селию брала досада: как она ни старалась, подбирая цветы, букеты ее не шли ни в какое сравнение с теми, что делала мать. Составляя букет, Мириам подбирала цветы с какой-то буйной грацией. Ее композиции отличала самобытность — они никак не походили на те, что в ту пору принято было делать.
Занятия с Селией были лишены какой-либо системы, Мириам велела дочери арифметикой заниматься самостоятельно. Мириам в этом сама не была сильна. И Селия трудилась на редкость добросовестно, прорабатывала коричневую книжечку, по которой начала заниматься еще с отцом.
Однако она то и дело увязала в сомнениях, неуверенная, каким должен быть ответ в задачке — в овцах или в людях. Когда стали оклеивать комнаты обоями, это настолько заворожило ее, что она вообще забросила арифметику.
Насчет образования у Мириам были свои теории. Учительницей она была превосходной, хорошо объясняла и способна была пробудить интерес к любой теме.
Мириам обожала историю, и под ее началом Селия прошлась по событиям в биографии мира. История Англии — шаг за шагом — была для Мириам делом скучным, а вот Елизавета, император Карл Пятый, Франциск Первый во Франции, Петр Великий — все они словно живые представали перед Селией. Оживало величие Рима. Погибал Карфаген. Великий Петр рвался вытащить Россию из варварства.
Селия любила, когда ей читали вслух, и Мириам подбирала книги в зависимости от того, какой период истории они изучали. Читая вслух, она без зазрения совести пропускала целые страницы: на что-либо скучное терпения у нее решительно не хватало. Географию она увязывала с историей. Никаких других уроков не было, если не считать отчаянных попыток Мириам как-то улучшить правописание Селии, которое для девочки ее возраста было просто позорным.
Обучать Селию играть на фортепьяно взяли немку, и Селия тут же выказала музыкальную одаренность и занималась с удовольствием, разучивая гаммы куда дольше, чем того требовала фрейлен.
Маргарет Маккра, что жила по соседству, уехала, но раз в неделю на чай приезжали Мейтленды — Элли и Джейнет. Элли была старше Селии, Джейнет — младше. Они играли в «краски» и в «бабушкину лестницу» и основали тайное общество с названием «Плющ». После того, как придуманы были пароли, изобретено особое руководство и написаны письма невидимыми чернилами, общество «Плющ» несколько захирело.
И еще были маленькие Пайны.
Гнусавые толстушки, младше Селии. Дороти и Мейбл. Единственным, что занимало их в жизни, была еда. Они вечно переедали и перед уходом их тошнило. Иногда Селия ходила к ним обедать. Мистер Пайн был тучным мужчиной с красной физиономией, его жена — высокой, костлявой, с чудной смоляной челкой. Они были очень друг к другу привязаны и тоже любили поесть.
— Персивал, очень вкусная баранина, очень и вправду вкусная.
— Еще кусочек, дорогуша. Дороти, еще кусочек?
— Спасибо, папочка.
— Мейбл?
— Нет, папочка, спасибо.
— Ну, что такое? Баранина очень вкусная.
— Надо похвалить Джайлса, дорогой. (Джайлс был мясником).
Ни Пайны, ни Мейтланды не оставили в жизни Селии особого следа. По-прежнему самыми интересными были для нее те игры, в которые она играла одна.
Как только Селия стала прилично играть, она долгие часы проводила в классной комнате, перебирая старые, обтрепанные и пыльные, кипы нот и читая их. Старые песни: «Вниз по долу», «Песня о сне», «Мы со скрипкой». Она пела их, голос ее взмывал ввысь и звенел как колокольчик.
Она очень гордилась своим голосом.
Маленькой девочкой она заявила, что выйдет замуж за герцога. Няня не возражала против такого намерения, но только при условии, что Селия научится быстрее съедать свой ужин.
— Потому что, лапочка, в благородных домах дворецкий заберет твою тарелку еще до того, как ты успеешь все съесть.
— Заберет?
— Да, в благородных домах приходит дворецкий и забирает тарелки, поели люди или нет.
После чего Селия наспех проглатывала еду и начинала готовиться к жизни герцогини.
Теперь она впервые поколебалась в своем намерении. Может, она все-таки и не выйдет замуж за герцога. Нет, она станет примадонной — такой, как Мельба.
По-прежнему большую часть времени Селия проводила одна. Хотя к ней приходили на чай Мейтленды и Пайны, они казались ей менее всамделишними, чем ее «девочки».
А «девочек» Селия создала в своем воображении. Она знала о них все: как они выглядят, во что одеваются, что чувствуют и что думают.
Первой была Этельред Смит — высокая и очень смуглая и очень-очень умная. К тому же прекрасно умела играть. Она вообще все умела. У нее была «фигура» и она умела одеваться — носила полосатые блузки. У Этель было все, чего не было у Селии. Она олицетворяла собою идеал Селии. Потом была Энни Браун. Лучшая подруга Этель. Белокурая и нерешительная и «хрупкая». Этель помогала ей готовить уроки, а Энни во всем слушалась Этель и восхищалась ею. Следующей появилась Изабелла Салливен, с рыжими волосами и карими глазами, красивая. Была она богатой, гордой и противной. Всегда была уверена, что обыграет Этель в крокет, но Селия делала так, чтобы этого не случилось, хотя порою чувствовала себя премерзко, когда намеренно заставляла Изабеллу пропускать шары. Элзи Грин была ее кузиной — бедной родственницей. Она была темнокудрая, голубоглазая и очень веселая.
Элла Грейвс и Сью де Вит были намного младше, им было по семь лет. Элла была очень серьезной и очень прилежной, волосы у нее были каштановые и густые, а лицо — самое обыкновенное. Она то и дело получала призы за арифметику, потому что занималась старательно. А Сью была очень светленькая — Селии все не удавалось установить, как та выглядит и какой у нее характер. Вера де Вит, сводная сестра Сью, была самой романтической в школе. Ей было четырнадцать лет. У нее были волосы цвета соломы и глаза цвета незабудок. Ее прошлое было окутано тайной — лишь в конце Селия узнала, что при рождении ее подменили и что на самом-то деле она была леди Верой, дочерью одного из самых знатных аристократов в государстве. Была там и новенькая девочка — Лена, и больше всего Селии нравилось играть в то, как Лена приходит в школу.
Мириам смутно догадывалась о существовании «девочек», но никогда ничего не спрашивала, и Селия была ей за это очень благодарна. В сырую погоду «девочки» устраивали концерт в классной, каждая должна была исполнить что-то свое. Селию разбирала досада от того, что когда она играла за Этель и хотела сыграть особенно хорошо, пальчики ее путались, а когда играла за Изабель, которой давали самые трудные пьески, все шло как по маслу. «Девочки» играли также и в криббидж, и опять Изабель везло, что раздражало Селию.
Когда Селия приезжала погостить к бабушке, та порой водила ее на спектакль в Музыкальную комедию. Они ехали до станции на извозчике, дальше поездом до вокзала Виктория и потом на обед — в Магазин армии и флота, до которого тоже добирались на извозчике; в этом магазине, в продовольственном отделе, бабушка совершала множество покупок по длинному списку, и ее всегда обслуживал один и тот же старичок. Потом они поднимались в ресторан и обедали, заказывая напоследок «маленькую чашечку кофе, но в большой чашке», чтобы можно было долить побольше молока. А потом шли в кондитерский отдел и покупали полфунта шоколадных конфет с кофейной начинкой и уж тогда садились на извозчика и ехали в театр, и бабушке все это доставляло ничуть не меньшую радость, чем Селии.
Часто после спектакля бабушка покупала Селии партитуру. Это открывало для «девочек» новые широкие возможности. Теперь они становились звездами музыкальной комедии. У Изабеллы и Веры было сопрано, голос Изабеллы звучал сильнее, зато у Веры — мелодичнее. У Этель было великолепное контральто, у Элси — тоненький прелестный голосок. Энни, Элле и Сью доставались небольшие роли, но у Сью постепенно развился голос, и ей стали давать партии субреток. «Сельская девушка» была любимым мюзиклом Селии. «Под кедрами гималайскими» казалась ей самой прекрасной арией на свете. Она пела ее и пела — до хрипоты в голосе. Вере досталась роль принцессы, поскольку она могла ее спеть, а роль героини — Изабелле. «Сингали» была другой любимой опереттой, потому что в ней была хорошая партия для Этель.
Мириам, страдавшая головными болями, — а спальня ее находилась как раз под той комнатой, где стоял рояль, — в конце концов запретила Селии играть больше трех часов подряд.
2.
Сбылась детская мечта Селии. Появилось у нее платье с гофрированной юбочкой, и она стала оставаться после занятий специально для «танцев с юбочкой».
Теперь она вошла в круг избранных. Не надо будет больше танцевать с Дороти Пайн, у которой было всего-навсего обыкновенное белое платье, в таких ходят в гости. Девочки в платьях с гофрированными юбочками танцевали только друг с другом — если, конечно, им не хотелось проявить «доброту». Селию поставили в пару с Джейнет Мейтланд. Джейнет танцевала прекрасно. Они сговорились всегда танцевать вальс вместе. Стояли они вместе и на выходе, но тут их иногда разлучали, поскольку Селия была на полторы головы выше Джейнет, а мисс Макинтош нравилось, чтобы пары выглядели симметрично. Поскольку было модно танцевать с малышней. Старшие девочки выбирали себе малюток. Шесть девочек оставались для «танцев с юбочкой». Селии было очень горько от того, что ее ставили во второй ряд. Ладно — Джейнет — тут Селия не возражала, потому что Джейнет танцевала лучше всех, но Дафна танцевала скверно и ноги у нее часто заплетались. Селия считала, что так нечестно, но ей и в голову не пришло, почему мисс Макинтош так делала, — да потому, что в первый ряд ставили девочек ростом пониже, а более высоких — во второй.
Мириам волновалась, как и Селия, решая, какого цвета сделать гофрированную юбочку. Они долго и горячо обсуждали это, не упуская из виду того, во что будут одеты другие девочки, и в конце концов выбрали цвет пламени. Больше ни у кого такого платья не было. Селия пришла в восторг.
С тех пор, как умер муж, Мириам редко выезжала и редко принимала гостей. Она поддерживала связь только с теми, у кого дети были возраста Селии, да еще с несколькими старыми друзьями. Однако та легкость, с какою она оказалась «вне круга», ее немножко огорчала. Вот что значит деньги! Где все те люди, которые не могли нахвалиться ею и Джоном! Теперь они едва вспоминали об ее существовании. О себе она не очень беспокоилась — она была всегда застенчива. Только ради Джона становилась общительной. Он любил, чтобы в доме бывали гости, любил выезжать. Он даже и не догадывался, что Мириам это просто ненавидела, — так хорошо исполняла она свою роль. Теперь от этого она была избавлена, но ей было обидно за Селию. Когда девочка подрастет, ей нужно будет общество.
Вечера, которые они проводили вместе, были самой счастливой порой и для матери и для дочери. Ужинали они рано, в семь часов, а потом шли наверх, в классную, и Селия вышивала, а мать ей читала. Чтение вслух нагоняло сон на Мириам. Голос ее делался странным и хриплым, она начинала клевать носом.
— Мамочка, — с неодобрением говорила Селия, — ты сейчас уснешь.
— Нет, нет, — возмущалась в ответ Мириам. Она садилась в кресле очень прямо и страницы две-три читала ясно и отчетливо. Потом вдруг говорила:
— По-моему, ты права. — И захлопнув книгу мгновенно засыпала.
Спала она минуты три. Потом просыпалась и с новой энергией принималась за чтение.
Иногда Мириам вместо чтения рассказывала истории из своей же жизни. О том, как она, дальняя кузина, приехала жить к бабушке.
— Мама моя умерла, и после ее смерти денег не было, бабушка была очень добра и предложила меня удочерить.
Она, пожалуй, немного суховато отозвалась о доброте бабушки — была эта сухость не в словах, а в тоне. Таилось за этим воспоминание об одиночестве, которое выпало в детстве, тоска по родной матери. А потом она заболела и вызвали врача, который сказал: «Ребенка что-то мучает». — «Ну, нет, — решительно возразила бабушка, — она вполне счастливая и веселая крошка». Врач ничего не сказал, но когда бабушка вышла из комнаты, подсел на кроватку и стал говорить с Мириам тепло и доверительно: она вдруг не выдержала и призналась, что ночами подолгу плачет, лежа в постели.
Бабушка очень удивились, когда врач рассказал ей об этом.
— Но она ничего мне не говорила.
И после этого стало получше. Стоило только выговориться, и боль прошла.
— А потом появился твой отец. — Голос Мириам потеплел. — Он всегда был очень добр ко мне.
— Расскажи о папочке.
— Он был взрослым — восемнадцати лет. Домой приезжал не особенно часто. Отчим ему не слишком нравился.
— И ты сразу его полюбила?
— Да, с первого взгляда. Я выросла, его любя… Я и не мечтала, что он когда-нибудь подумает обо мне.
— В самом деле?
— Нет. Видишь ли, его всегда окружали элегантные взрослые барышни, был он великим сердцеедом и считался, к тому же очень хорошей партией. Я всегда думала, что он женится на ком-то другом. Когда он приезжал, он был добр ко мне — дарил цветы, конфеты, брошки. Я была для него просто «крошкой Мириам». Моя преданность, думаю, ему нравилась. Он как-то сказал мне, что пожилая дама, мать одного из его друзей заметила как-то: «Пожалуй, Джон, вы женитесь на своей маленькой кузине». А он со смехом ответил: «На Мириам? Да она же совсем дитя». Он был влюблен тогда в очень красивую девушку. Но по той или иной причине ничего из этого не получилось… Я была единственной, кому он предложил выйти за него замуж… Помню… я представляла себе обычно, что если он на ком-то женится, я лягу на диван, буду лежать и чахнуть, и никто не узнает, что со мной! Я просто потихоньку угасну! В юности мне такие романтические мысли всегда приходили в голову — безнадежная любовь… и угасание на диване. Я умру, и никто не поймет, отчего, пока не найдут пачку его писем, перевязанных голубой ленточкой, с вложенными туда засушенными незабудками. Все это очень глупо… но не знаю сама, почему… это помогало… когда так все себе представляешь…
Помню день, когда твой отец вдруг сказал: «Какие красивые глаза у малышки». Я была потрясена. Я всегда считала себя невзрачной. Забралась на стул и долго смотрелась в зеркало: хотела увидеть, почему он так сказал. В конце концов решила, что, пожалуй, глаза у меня и в самом деле красивые…
— А когда папочка предложил тебе выйти за него?
— Мне было двадцать два года. Он не был дома целый год. Я послала ему на Рождество открытку и стихотворение, которое для него сочинила. Он хранил стихотворение в своей записной книжке. Там оно и лежало, когда он умер…
Трудно передать, как я удивилась, когда он сделал мне предложение. Я отказала.
— Ну, почему, мамочка, почему?
— Сложно объяснить. Я была очень неуверенной в себе — так меня воспитали. Переживала из-за того, что была коренастой, а не высокой и красивой. Может быть, я считала, что как только мы поженимся, он во мне сразу же разочаруется. О себе у меня было очень скромное мнение.
— И тогда дядя Том… — подсказала Селия, которая эту часть истории знала почти так же хорошо, как Мириам.
Мать улыбнулась.
— Да, дядя Том. Мы были в Сассексе в то время с дядей Томом. Он был стареньким, но очень мудрым, очень добрым. Я, помню, играла на рояле, а он сидел у камина. Он говорит: «Мириам, Джон просил твоей руки, не так ли? И ты ему отказала?» Я сказала: «Да». — «Но ты ведь любишь его, Мириам?» Я опять говорю: «Да». — «В следующий раз не отказывай, — сказал он. — Он предложит еще раз, но в третий раз просить уже не станет. Он хороший человек, Мириам. Не разбрасывайся своим счастьем».
— И он попросил твоей руки, и ты согласилась.
Мириам кивнула.
В глазах ее засияли звездочки, хорошо знакомые Селии.
— Расскажи, как вы переехали сюда жить.
Еще одна хорошо знакомая мамина история.
Мириам улыбнулась.
— Мы здесь жили на квартире. У нас было две малютки — твоя сестричка Джой, которая умерла, и Сирилл. Отцу твоему надо было ехать по делам в Индию. Взять меня с собой он не мог. Мы решили, что место это очень приятное и мы снимем дом на год. Я ходила с бабушкой подыскивать нам дом.
Когда твой отец приехал домой обедать, я ему и говорю: «Джон, я дом купила». Он сказал: «Что?» Вмешалась бабушка: «Все в порядке, Джон, это хорошее вложение капитала». Видишь ли, бабушкин муж, отчим твоего отца, оставил мне в наследство немного денег. Единственный дом, который мне понравился, когда я его увидела, был этот самый. Он был такой мирный… такой счастливый. Но старушка, хозяйка дома, сдавать его отказалась — она согласна была только продать. Она была квакерша — очень ласковая и кроткая. Я спросила бабушку: «Купить мне его — на свои деньги?»
Бабушка была моим опекуном. Она ответила: «Собственный дом — это надежное помещение капитала. Покупай».
Старенькая квакерша была такой доброй. Она сказала: «Представляю себе тебя здесь, моя милая, очень счастливой. Тебя и твоего супруга и твоих детей». Это было вроде благословения.
Это так в характере матери — неожиданность, быстрое принятие решения.
Селия спросила:
— Я здесь родилась?
— Да.
— О, мамочка, никогда не будем его продавать…
Мириам вздохнула.
— Не знаю, правильно ли я поступаю… Но он тебе так нравится… И быть может, он будет для тебя… всегда… чем-то таким… куда ты будешь возвращаться.
3.
Приехала погостить кузина Лотти. Она вышла замуж, имела в Лондоне собственный дом. Но ей нужно было сменить обстановку и побыть на деревенском воздухе — так говорила Мириам.
Кузина Лотти явно была нездорова. Она лежала в постели, и ее ужасно тошнило.
Она что-то говорила, будто что-то съела и у нее расстроился желудок.
— Но теперь-то ей уже должно стать лучше, — настаивала Селия, когда прошла неделя, а кузину Лотти по-прежнему тошнило.
Когда расстраивается желудок, — примешь касторки, полежишь в постели, и на следующий день или через день тебе лучше.
Мириам смотрела на Селию с непонятным выражением. Наполовину виноватый, наполовину смеющийся — такой был у нее взгляд.
— Родная, я думаю, лучше тебе все сказать. Кузину Лотти тошнит потому, что у нее будет ребенок.
Никогда в жизни Селия так не удивлялась. Со времен спора с Маргрит Пристмен она ни разу не — задавалась вопросом, откуда берутся младенцы.
— Но почему от этого тошнит? Когда он тут будет? Завтра?
Мама рассмеялась.
— Нет, только осенью.
Она много чего рассказывала Селии — о том, сколько времени требуется, чтобы появился ребеночек, и немножко о том, какой это процесс. Селия просто диву давалась — это было самое необыкновенное из всего, что она когда-либо слышала.
— Только не говори об этом при кузине Лотти. Маленькие девочки не должны об этом знать.
На другой день Селия явилась к матери возбужденная.
— Мамочка, мамочка, я видела такой занятный сон. Мне приснилось, что бабушка ждет ребенка. Ты думаешь сон сбудется? Давай мы ей напишем и спросим.
Селию очень удивило, когда мать в ответ рассмеялась.
— Сны действительно сбываются, — сказала она с укоризной. — Так говорится в Библии.
4.
Возбуждение по поводу младенца кузины Лотти продолжалось у Селии неделю. В душе она по-прежнему надеялась, что младенец появится не осенью, а прямо сейчас. В конце концов мама может ведь ошибаться.
Потом кузина Лотти уехала обратно в город, и Селия обо всем забыла. Для нее было великой неожиданностью, когда осенью она гостила у бабушки и вдруг в сад вышла старая Сэра и возвестила:
— Твоя кузина Лотти произвела на свет мальчонку. Ну, разве не славно!
Селия бросилась в дом, где сидела бабушка с телеграммой в руках и беседовала с миссис Макинтош, своей закадычной подругой.
— Бабушка, бабушка, — кричала Селия, — правда, что у кузины Лотти малыш? Какой величины?
Бабушка, не раздумывая изобразила величину малыша на своей вязальной спице — она как раз вязала носки.
— Такой малюсенький? — Это казалось неправдоподобным.
— Моя сестренка Джейн родилась такой крохотной, что умещалась в мыльнице, — сказала бабушка.
— В мыльнице, бабушка?
— Никто не думал, что выживет, — сказала бабушка, смакуя это известие и, понизив голос, обращаясь к миссис Макинтош, добавила: — Пятимесячная.
Селия молчала, пытаясь представить в своем воображении такого крохотного младенчика.
— А из-под какого мыла? — через минуту спросила она, но бабушке было не до Селии. Она шушукалась с миссис Макинтош.
— Врачи по-разному говорили про Шарлотту. Пусть рожает, сказал женский врач. Сорок восемь часов… пуповина… прямо вокруг шейки…
Бабушка говорила все тише и тише. Потом быстро взглянула на Селию и умолкла.
Что за странная была у бабушки манера рассказывать. То, о чем она рассказывала, становилось от этого лишь увлекательнее… К тому же она могла так странно на тебя поглядывать. Как если бы у нее было много такого, о чем она могла бы тебе рассказать, если б захотела.
5.
В пятнадцать лет Селия опять стала набожной. Религия на этот раз была другая — англиканская, ортодоксальная. Ее причастили, слушала она и проповедь епископа Лондонского. И тут же почувствовала романтическую преданность ему. У себя на камине она поставила открытку с его изображением; листая газеты, искала его имя. Она сочиняла длинные истории про то, как работала в приходах Ист-Энда, ухаживала за больными, и он однажды заметил ее, и они поженились и стали жить в Фулэме, во дворце. В другой истории она становилась монашенкой — как она выяснила, бывают монашенки и некатолические, — и вела она жизнь великой праведницы, и были ей видения.
После конфирмации Селия читала уйму всяких книжечек и каждое воскресенье ходила в церковь. Ее огорчало, что мать с нею не ходит. Мириам бывала в церкви только на Троицу. Троицын день она считала самым большим праздником христианской церкви.
— Святой дух Божий, — говорила она. — Вдумайся в это, Селия. Вот в чем чудо, тайна и красота Божья. В молитвенниках об этом мало, и священники почти об этом не говорят. Не решаются, так как не уверены, что это такое. Дух Святой.
Мириам поклонялась Святому Духу. Селии от этого было как-то неуютно. Мириам не особо любила церкви. В одних, говорила она, святости больше, чем в других. Все зависит от тех, кто ходит туда молиться, говорила она.
Селию, которая твердо и решительно была правоверной, это огорчало. Ей не нравилось, что мать не правоверная. Было в Мириам что-то таинственное. У нее был дар видения: она умела представлять невидимое. Это было подстать ее обезоруживающей привычке угадывать чужие мысли.
Понемногу Селия забыла о своей мечте стать женой епископа Лондонского. Она все больше и больше подумывала о том, чтобы стать монахиней.
Наконец, она решила, что пора сообщить об этом матери. Девочка боялась, что мать, наверное, расстроится. Но Мириам восприняла известие весьма спокойно.
— Я поняла, дорогая.
— Ты не против, мамочка?
— Нет, дорогая. Если, когда тебе исполнится двадцать один, ты захочешь стать монахиней, конечно, ты ею станешь…
Наверное, думала Селия, она перейдет в римско-католическую веру. Монашенки-католички были более взаправдашними. Мириам сказала, что считает римско-католическую веру прекрасной.
— Мы с отцом твоим однажды чуть не стали католиками. Чуть-чуть не стали. — Она вдруг заулыбалась. — Я едва его не втянула. Отец твой был хорошим человеком — простодушный как дитя — и совершенно в своей вере счастлив. Это я вечно открывала новые учения и убеждала его ими заняться. Я думала, что очень важно, какой ты вере принадлежишь.
Конечно, важно, подумала Селия. Но ничего не сказала, потому что стоило ей сказать, как мать начинала бы про Святого Духа, а Селия не слишком разбиралась насчет Святого Духа. Про Святого Духа в книжечках совсем немного написано. Она раздумывала о том, как станет монашенкой и будет молиться у себя в келье…
6.
Вскоре после этого разговора Мириам сказала Селии, что настало время ей собираться в Париж. Подразумевалось, что образование она завершит в Париже. Перспектива эта совершенно захватила Селию.
По истории и литературе подготовку она получила хорошую. Ей позволялось и рекомендовалось читать все, что она пожелает. Она была также основательно знакома с острыми темами дня. Мириам настоятельно требовала, чтобы девочка читала в газетах те статьи, которые необходимы, по ее мнению, для, как она говорила, «общей эрудиции». Что касается арифметики, то проблему решили так: дважды в неделю девочка ходила в местную школу, где и занималась этим предметом, к которому у нее всегда было влечение.
О геометрии, латыни, алгебре и грамматике она не имела никакого понятия. Знакомство с географией было поверхностным — оно сводилось к тому, что можно почерпнуть из книг о путешествиях.
В Париже она будет заниматься пением, игрой на рояле, рисованием, живописью и французским.
Мириам выбрала школу рядом с авеню дю Буа, где набрали двенадцать девочек и где делами заправляли две партнерши — англичанка и француженка.
Мириам отправилась с дочерью в Париж и жила там, пока не убедилась, что девочке ее будет хорошо. А через четыре дня на девочку напал приступ сильнейшей тоски. Сначала она не понимала, что с ней такое — комок в горле… слезы наворачиваются на глаза всякий раз, как она думает о маме. Если она надевала блузку, которую сшила ей мать, слезы выступали, стоило ей вспомнить, как мать сидела и шила. На пятый день матери пришлось забрать ее к себе.
Вниз она спускалась внешне спокойная, а внутри у нее все бурлило. Не успели они выйти и сесть в экипаж, чтобы ехать в гостиницу, как Селия разрыдалась.
— О, мамочка, мамочка!
— В чем дело, милая? Тебе плохо? Если тебе плохо тут, я тебя увезу.
— Я не хочу, чтобы меня забирали. Мне здесь нравится. Просто мне так хотелось тебя увидеть.
Через полчаса недавнее горе казалось ей уже нереальным, просто сном. Словно морская болезнь. Стоит от нее оправиться, и уже не можешь вспомнить, что испытал. Состояние это больше не повторялось. Селия ждала его, с беспокойством прислушиваясь к себе. Но, нет: она любила мать… боготворила, но при мысли о ней, комок к горлу больше не подступал.
К ней подошла одна из девочек, американка Мейзи Пэйн и мягко протяжно проговорила:
— Мне сказали, тебе здесь одиноко. Моя мама живет в одной гостинице с твоей. Теперь тебе лучше?
— Да, все прошло. Глупо я себя вела.
— Ну, думаю вполне нормально.
Ее мягкий протяжный говор напомнил Селии подружку из Пиренеев — Маргарит Пристмен. Она затрепетала от благодарности к этой высокой черноволосой девушке. И почувствовала еще большую благодарность, когда Мейзи сказала:
— Я видела в гостинице твою маму. Она очень красивая. И даже более того — утонченная.
Селия вспомнила мать и впервые увидела ее как бы со стороны: узкое взволнованное лицо, маленькие ручки и ножки, небольшие изящные уши, тонкий с горбинкой нос.
Ее мама… да в целом свете разве может кто-либо сравниться с ее мамой!
1.
Мать объяснила Селии, что многое теперь будет по-другому. Когда папа был жив, они считали себя сравнительно богатыми. Но теперь, после его смерти, адвокаты обнаружили, что денег он оставил очень мало.
— Придется нам жить очень, очень скромно. Дом, видимо, надо продать и снять где-нибудь коттеджик.
— Ой, нет, мама, не надо.
Мириам улыбнулась: дочь просила с такой горячностью.
— Ты так любишь его?
— Да, очень.
Селия произнесла это очень серьезно. Продать Дом? Она этого не вынесет.
— И Сирилл говорит то же самое… Не знаю, право, разумно ли я поступаю… Значит, придется считать каждый пенс…
— Ну, пожалуйста, мамочка. Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста.
— Очень хорошо, родная. В конце концов это счастливый дом.
Да, дом был счастливый. Через много лет, оглядываясь на прошлое Селия поняла правоту этих слов. В доме была какая-то особая атмосфера. Атмосфера счастья и счастливо прожитых лет.
Были, конечно, перемены. Жанна вернулась во Францию. Садовник стал приходить только два раза в неделю и лишь за тем, чтобы присматривать за садом, а оранжерея потихоньку приходила в упадок. Ушли горничная и Сьюзен. Осталась Раунси. Чувств она не проявляла, но стоически решила остаться.
Мать убеждала ее:
— Вы же понимаете, что работы прибавится. Я могу себе позволить только одну служанку и некому будет ни обувью заняться, ни ножи точить.
— Я вполне, мэм, готова. Начинать всё по-новому мне не хочется. Привыкла я тут на своей кухне, тут меня вполне устраивает.
О преданности или привязанности — ни словечка. Даже намек на что-либо подобное смутил бы Раунси необычайно.
И Раунси осталась, платить ей стали меньше и, как Селии стало ясно уже потом, Мириам с ней было иной раз куда сложнее, чем было бы без нее. Ибо Раунси выучку прошла в старой школе и мелочиться не привыкла. Для нее кулинарные рецепты начинались так: взять пинту густых сливок и дюжину свежих яиц…» Готовить простую пищу и не тратить лишних продуктов — такое воображению Раунси было недоступно. Как и раньше, она выпекала слугам к чаю целые противни печенья, а черствые буханки хлеба вываливала на корм свиньям. Она испытывала что-то вроде гордости, заказывая продукты в лавках солидно и в изобилии. Ведь это делает честь Дому. И сильно переживала, когда Мириам лишила ее этой обязанности.
Убираться и подавать на стол стала пожилая женщина по имени Грегг. Грегг обслуживала у Мириам гостей в первые годы ее замужества.
— Как завидела ваше объявление в газете, мэм, тут же уволилась и скорее сюда. Нигде мне не было так хорошо, как у вас тут.
— Теперь все будет по-другому, Грегг.
Но Грегг твердо решила поступить к ним. Обслуживала она гостей отлично, но явить свои таланты случая ей не представилось. Не было больше званых ужинов. В комнатах же она убиралась на скорую руку: не замечала паутину и снисходительно мирилась с пылью.
Она развлекала Селию нескончаемыми рассказами о былом великолепии:
— Двадцать четыре человека усадят бывало за стол к ужину твои папаша с мамашей. Два супа, два рыбных блюда, потом четыре вида закусок, мясное — сорбе, так оно называется, два сладких, салат из омаров и мороженный пудинг!
«То-то было времечко», — словно говорила Грегг, когда нехотя приносила к столу макароны au gratin[24] — весь ужин Мириам и Селии.
У Мириам пробудился интерес к саду. В садоводстве она ничего не понимала и даже не пыталась забивать себе этим голову. Она просто экспериментировала, и опыты ее увенчивались фантастическим и абсолютно не оправданным успехом. Рассаду и луковицы она сажала в неподходящее время года и не на ту глубину, семена разбрасывала как попало. Но все, к чему бы она ни прикасалась, росло и процветало.
— Легкая у твоей мамаши рука, — признавал старик Эш угрюмо.
Старик Эш был приходящим садовником, который работал у них два раза в неделю. Он-то в садоводстве знал толк, но на беду природа наградила его тяжелой рукой. Что он ни посадит, — сохнет на корню. Не везло ему и в стрижке кустов, и то, что не погибало, как он говаривал, от сырости, погибало, по его выражению, от ранних заморозков. Он дал Мириам совет, но та его не послушалась.
Он ужасно хотел разбить на склоне лужайки перед домом «хорошенькие клумбочки полумесяцами и ромбиками и высадить хорошенькие цветочки». И был раздосадован, когда Мириам с возмущением отклонила его предложение. Зеленый простор нераспаханного луга ей больше по душе, сказала она, а он в ответ заявил: «Ну, с грядками-то больше походит на усадьбу. С этим-то вы спорить не станете».
Селия и Мириам подбирали цветы, чтобы поставить в доме, и старались перещеголять друг друга. Они делали большие высокие букеты из белых цветов: стелющегося жасмина, душистой сирени, белых флоксов, левкоев. Потом у Мириам появилась страсть к маленьким букетикам из экзотических цветов — гелиотропов и пахучих, с плоскими чашечками, алых роз.
Всю жизнь аромат старомодных алых роз напоминал Селии о матери.
Селию брала досада: как она ни старалась, подбирая цветы, букеты ее не шли ни в какое сравнение с теми, что делала мать. Составляя букет, Мириам подбирала цветы с какой-то буйной грацией. Ее композиции отличала самобытность — они никак не походили на те, что в ту пору принято было делать.
Занятия с Селией были лишены какой-либо системы, Мириам велела дочери арифметикой заниматься самостоятельно. Мириам в этом сама не была сильна. И Селия трудилась на редкость добросовестно, прорабатывала коричневую книжечку, по которой начала заниматься еще с отцом.
Однако она то и дело увязала в сомнениях, неуверенная, каким должен быть ответ в задачке — в овцах или в людях. Когда стали оклеивать комнаты обоями, это настолько заворожило ее, что она вообще забросила арифметику.
Насчет образования у Мириам были свои теории. Учительницей она была превосходной, хорошо объясняла и способна была пробудить интерес к любой теме.
Мириам обожала историю, и под ее началом Селия прошлась по событиям в биографии мира. История Англии — шаг за шагом — была для Мириам делом скучным, а вот Елизавета, император Карл Пятый, Франциск Первый во Франции, Петр Великий — все они словно живые представали перед Селией. Оживало величие Рима. Погибал Карфаген. Великий Петр рвался вытащить Россию из варварства.
Селия любила, когда ей читали вслух, и Мириам подбирала книги в зависимости от того, какой период истории они изучали. Читая вслух, она без зазрения совести пропускала целые страницы: на что-либо скучное терпения у нее решительно не хватало. Географию она увязывала с историей. Никаких других уроков не было, если не считать отчаянных попыток Мириам как-то улучшить правописание Селии, которое для девочки ее возраста было просто позорным.
Обучать Селию играть на фортепьяно взяли немку, и Селия тут же выказала музыкальную одаренность и занималась с удовольствием, разучивая гаммы куда дольше, чем того требовала фрейлен.
Маргарет Маккра, что жила по соседству, уехала, но раз в неделю на чай приезжали Мейтленды — Элли и Джейнет. Элли была старше Селии, Джейнет — младше. Они играли в «краски» и в «бабушкину лестницу» и основали тайное общество с названием «Плющ». После того, как придуманы были пароли, изобретено особое руководство и написаны письма невидимыми чернилами, общество «Плющ» несколько захирело.
И еще были маленькие Пайны.
Гнусавые толстушки, младше Селии. Дороти и Мейбл. Единственным, что занимало их в жизни, была еда. Они вечно переедали и перед уходом их тошнило. Иногда Селия ходила к ним обедать. Мистер Пайн был тучным мужчиной с красной физиономией, его жена — высокой, костлявой, с чудной смоляной челкой. Они были очень друг к другу привязаны и тоже любили поесть.
— Персивал, очень вкусная баранина, очень и вправду вкусная.
— Еще кусочек, дорогуша. Дороти, еще кусочек?
— Спасибо, папочка.
— Мейбл?
— Нет, папочка, спасибо.
— Ну, что такое? Баранина очень вкусная.
— Надо похвалить Джайлса, дорогой. (Джайлс был мясником).
Ни Пайны, ни Мейтланды не оставили в жизни Селии особого следа. По-прежнему самыми интересными были для нее те игры, в которые она играла одна.
Как только Селия стала прилично играть, она долгие часы проводила в классной комнате, перебирая старые, обтрепанные и пыльные, кипы нот и читая их. Старые песни: «Вниз по долу», «Песня о сне», «Мы со скрипкой». Она пела их, голос ее взмывал ввысь и звенел как колокольчик.
Она очень гордилась своим голосом.
Маленькой девочкой она заявила, что выйдет замуж за герцога. Няня не возражала против такого намерения, но только при условии, что Селия научится быстрее съедать свой ужин.
— Потому что, лапочка, в благородных домах дворецкий заберет твою тарелку еще до того, как ты успеешь все съесть.
— Заберет?
— Да, в благородных домах приходит дворецкий и забирает тарелки, поели люди или нет.
После чего Селия наспех проглатывала еду и начинала готовиться к жизни герцогини.
Теперь она впервые поколебалась в своем намерении. Может, она все-таки и не выйдет замуж за герцога. Нет, она станет примадонной — такой, как Мельба.
По-прежнему большую часть времени Селия проводила одна. Хотя к ней приходили на чай Мейтленды и Пайны, они казались ей менее всамделишними, чем ее «девочки».
А «девочек» Селия создала в своем воображении. Она знала о них все: как они выглядят, во что одеваются, что чувствуют и что думают.
Первой была Этельред Смит — высокая и очень смуглая и очень-очень умная. К тому же прекрасно умела играть. Она вообще все умела. У нее была «фигура» и она умела одеваться — носила полосатые блузки. У Этель было все, чего не было у Селии. Она олицетворяла собою идеал Селии. Потом была Энни Браун. Лучшая подруга Этель. Белокурая и нерешительная и «хрупкая». Этель помогала ей готовить уроки, а Энни во всем слушалась Этель и восхищалась ею. Следующей появилась Изабелла Салливен, с рыжими волосами и карими глазами, красивая. Была она богатой, гордой и противной. Всегда была уверена, что обыграет Этель в крокет, но Селия делала так, чтобы этого не случилось, хотя порою чувствовала себя премерзко, когда намеренно заставляла Изабеллу пропускать шары. Элзи Грин была ее кузиной — бедной родственницей. Она была темнокудрая, голубоглазая и очень веселая.
Элла Грейвс и Сью де Вит были намного младше, им было по семь лет. Элла была очень серьезной и очень прилежной, волосы у нее были каштановые и густые, а лицо — самое обыкновенное. Она то и дело получала призы за арифметику, потому что занималась старательно. А Сью была очень светленькая — Селии все не удавалось установить, как та выглядит и какой у нее характер. Вера де Вит, сводная сестра Сью, была самой романтической в школе. Ей было четырнадцать лет. У нее были волосы цвета соломы и глаза цвета незабудок. Ее прошлое было окутано тайной — лишь в конце Селия узнала, что при рождении ее подменили и что на самом-то деле она была леди Верой, дочерью одного из самых знатных аристократов в государстве. Была там и новенькая девочка — Лена, и больше всего Селии нравилось играть в то, как Лена приходит в школу.
Мириам смутно догадывалась о существовании «девочек», но никогда ничего не спрашивала, и Селия была ей за это очень благодарна. В сырую погоду «девочки» устраивали концерт в классной, каждая должна была исполнить что-то свое. Селию разбирала досада от того, что когда она играла за Этель и хотела сыграть особенно хорошо, пальчики ее путались, а когда играла за Изабель, которой давали самые трудные пьески, все шло как по маслу. «Девочки» играли также и в криббидж, и опять Изабель везло, что раздражало Селию.
Когда Селия приезжала погостить к бабушке, та порой водила ее на спектакль в Музыкальную комедию. Они ехали до станции на извозчике, дальше поездом до вокзала Виктория и потом на обед — в Магазин армии и флота, до которого тоже добирались на извозчике; в этом магазине, в продовольственном отделе, бабушка совершала множество покупок по длинному списку, и ее всегда обслуживал один и тот же старичок. Потом они поднимались в ресторан и обедали, заказывая напоследок «маленькую чашечку кофе, но в большой чашке», чтобы можно было долить побольше молока. А потом шли в кондитерский отдел и покупали полфунта шоколадных конфет с кофейной начинкой и уж тогда садились на извозчика и ехали в театр, и бабушке все это доставляло ничуть не меньшую радость, чем Селии.
Часто после спектакля бабушка покупала Селии партитуру. Это открывало для «девочек» новые широкие возможности. Теперь они становились звездами музыкальной комедии. У Изабеллы и Веры было сопрано, голос Изабеллы звучал сильнее, зато у Веры — мелодичнее. У Этель было великолепное контральто, у Элси — тоненький прелестный голосок. Энни, Элле и Сью доставались небольшие роли, но у Сью постепенно развился голос, и ей стали давать партии субреток. «Сельская девушка» была любимым мюзиклом Селии. «Под кедрами гималайскими» казалась ей самой прекрасной арией на свете. Она пела ее и пела — до хрипоты в голосе. Вере досталась роль принцессы, поскольку она могла ее спеть, а роль героини — Изабелле. «Сингали» была другой любимой опереттой, потому что в ней была хорошая партия для Этель.
Мириам, страдавшая головными болями, — а спальня ее находилась как раз под той комнатой, где стоял рояль, — в конце концов запретила Селии играть больше трех часов подряд.
2.
Сбылась детская мечта Селии. Появилось у нее платье с гофрированной юбочкой, и она стала оставаться после занятий специально для «танцев с юбочкой».
Теперь она вошла в круг избранных. Не надо будет больше танцевать с Дороти Пайн, у которой было всего-навсего обыкновенное белое платье, в таких ходят в гости. Девочки в платьях с гофрированными юбочками танцевали только друг с другом — если, конечно, им не хотелось проявить «доброту». Селию поставили в пару с Джейнет Мейтланд. Джейнет танцевала прекрасно. Они сговорились всегда танцевать вальс вместе. Стояли они вместе и на выходе, но тут их иногда разлучали, поскольку Селия была на полторы головы выше Джейнет, а мисс Макинтош нравилось, чтобы пары выглядели симметрично. Поскольку было модно танцевать с малышней. Старшие девочки выбирали себе малюток. Шесть девочек оставались для «танцев с юбочкой». Селии было очень горько от того, что ее ставили во второй ряд. Ладно — Джейнет — тут Селия не возражала, потому что Джейнет танцевала лучше всех, но Дафна танцевала скверно и ноги у нее часто заплетались. Селия считала, что так нечестно, но ей и в голову не пришло, почему мисс Макинтош так делала, — да потому, что в первый ряд ставили девочек ростом пониже, а более высоких — во второй.
Мириам волновалась, как и Селия, решая, какого цвета сделать гофрированную юбочку. Они долго и горячо обсуждали это, не упуская из виду того, во что будут одеты другие девочки, и в конце концов выбрали цвет пламени. Больше ни у кого такого платья не было. Селия пришла в восторг.
С тех пор, как умер муж, Мириам редко выезжала и редко принимала гостей. Она поддерживала связь только с теми, у кого дети были возраста Селии, да еще с несколькими старыми друзьями. Однако та легкость, с какою она оказалась «вне круга», ее немножко огорчала. Вот что значит деньги! Где все те люди, которые не могли нахвалиться ею и Джоном! Теперь они едва вспоминали об ее существовании. О себе она не очень беспокоилась — она была всегда застенчива. Только ради Джона становилась общительной. Он любил, чтобы в доме бывали гости, любил выезжать. Он даже и не догадывался, что Мириам это просто ненавидела, — так хорошо исполняла она свою роль. Теперь от этого она была избавлена, но ей было обидно за Селию. Когда девочка подрастет, ей нужно будет общество.
Вечера, которые они проводили вместе, были самой счастливой порой и для матери и для дочери. Ужинали они рано, в семь часов, а потом шли наверх, в классную, и Селия вышивала, а мать ей читала. Чтение вслух нагоняло сон на Мириам. Голос ее делался странным и хриплым, она начинала клевать носом.
— Мамочка, — с неодобрением говорила Селия, — ты сейчас уснешь.
— Нет, нет, — возмущалась в ответ Мириам. Она садилась в кресле очень прямо и страницы две-три читала ясно и отчетливо. Потом вдруг говорила:
— По-моему, ты права. — И захлопнув книгу мгновенно засыпала.
Спала она минуты три. Потом просыпалась и с новой энергией принималась за чтение.
Иногда Мириам вместо чтения рассказывала истории из своей же жизни. О том, как она, дальняя кузина, приехала жить к бабушке.
— Мама моя умерла, и после ее смерти денег не было, бабушка была очень добра и предложила меня удочерить.
Она, пожалуй, немного суховато отозвалась о доброте бабушки — была эта сухость не в словах, а в тоне. Таилось за этим воспоминание об одиночестве, которое выпало в детстве, тоска по родной матери. А потом она заболела и вызвали врача, который сказал: «Ребенка что-то мучает». — «Ну, нет, — решительно возразила бабушка, — она вполне счастливая и веселая крошка». Врач ничего не сказал, но когда бабушка вышла из комнаты, подсел на кроватку и стал говорить с Мириам тепло и доверительно: она вдруг не выдержала и призналась, что ночами подолгу плачет, лежа в постели.
Бабушка очень удивились, когда врач рассказал ей об этом.
— Но она ничего мне не говорила.
И после этого стало получше. Стоило только выговориться, и боль прошла.
— А потом появился твой отец. — Голос Мириам потеплел. — Он всегда был очень добр ко мне.
— Расскажи о папочке.
— Он был взрослым — восемнадцати лет. Домой приезжал не особенно часто. Отчим ему не слишком нравился.
— И ты сразу его полюбила?
— Да, с первого взгляда. Я выросла, его любя… Я и не мечтала, что он когда-нибудь подумает обо мне.
— В самом деле?
— Нет. Видишь ли, его всегда окружали элегантные взрослые барышни, был он великим сердцеедом и считался, к тому же очень хорошей партией. Я всегда думала, что он женится на ком-то другом. Когда он приезжал, он был добр ко мне — дарил цветы, конфеты, брошки. Я была для него просто «крошкой Мириам». Моя преданность, думаю, ему нравилась. Он как-то сказал мне, что пожилая дама, мать одного из его друзей заметила как-то: «Пожалуй, Джон, вы женитесь на своей маленькой кузине». А он со смехом ответил: «На Мириам? Да она же совсем дитя». Он был влюблен тогда в очень красивую девушку. Но по той или иной причине ничего из этого не получилось… Я была единственной, кому он предложил выйти за него замуж… Помню… я представляла себе обычно, что если он на ком-то женится, я лягу на диван, буду лежать и чахнуть, и никто не узнает, что со мной! Я просто потихоньку угасну! В юности мне такие романтические мысли всегда приходили в голову — безнадежная любовь… и угасание на диване. Я умру, и никто не поймет, отчего, пока не найдут пачку его писем, перевязанных голубой ленточкой, с вложенными туда засушенными незабудками. Все это очень глупо… но не знаю сама, почему… это помогало… когда так все себе представляешь…
Помню день, когда твой отец вдруг сказал: «Какие красивые глаза у малышки». Я была потрясена. Я всегда считала себя невзрачной. Забралась на стул и долго смотрелась в зеркало: хотела увидеть, почему он так сказал. В конце концов решила, что, пожалуй, глаза у меня и в самом деле красивые…
— А когда папочка предложил тебе выйти за него?
— Мне было двадцать два года. Он не был дома целый год. Я послала ему на Рождество открытку и стихотворение, которое для него сочинила. Он хранил стихотворение в своей записной книжке. Там оно и лежало, когда он умер…
Трудно передать, как я удивилась, когда он сделал мне предложение. Я отказала.
— Ну, почему, мамочка, почему?
— Сложно объяснить. Я была очень неуверенной в себе — так меня воспитали. Переживала из-за того, что была коренастой, а не высокой и красивой. Может быть, я считала, что как только мы поженимся, он во мне сразу же разочаруется. О себе у меня было очень скромное мнение.
— И тогда дядя Том… — подсказала Селия, которая эту часть истории знала почти так же хорошо, как Мириам.
Мать улыбнулась.
— Да, дядя Том. Мы были в Сассексе в то время с дядей Томом. Он был стареньким, но очень мудрым, очень добрым. Я, помню, играла на рояле, а он сидел у камина. Он говорит: «Мириам, Джон просил твоей руки, не так ли? И ты ему отказала?» Я сказала: «Да». — «Но ты ведь любишь его, Мириам?» Я опять говорю: «Да». — «В следующий раз не отказывай, — сказал он. — Он предложит еще раз, но в третий раз просить уже не станет. Он хороший человек, Мириам. Не разбрасывайся своим счастьем».
— И он попросил твоей руки, и ты согласилась.
Мириам кивнула.
В глазах ее засияли звездочки, хорошо знакомые Селии.
— Расскажи, как вы переехали сюда жить.
Еще одна хорошо знакомая мамина история.
Мириам улыбнулась.
— Мы здесь жили на квартире. У нас было две малютки — твоя сестричка Джой, которая умерла, и Сирилл. Отцу твоему надо было ехать по делам в Индию. Взять меня с собой он не мог. Мы решили, что место это очень приятное и мы снимем дом на год. Я ходила с бабушкой подыскивать нам дом.
Когда твой отец приехал домой обедать, я ему и говорю: «Джон, я дом купила». Он сказал: «Что?» Вмешалась бабушка: «Все в порядке, Джон, это хорошее вложение капитала». Видишь ли, бабушкин муж, отчим твоего отца, оставил мне в наследство немного денег. Единственный дом, который мне понравился, когда я его увидела, был этот самый. Он был такой мирный… такой счастливый. Но старушка, хозяйка дома, сдавать его отказалась — она согласна была только продать. Она была квакерша — очень ласковая и кроткая. Я спросила бабушку: «Купить мне его — на свои деньги?»
Бабушка была моим опекуном. Она ответила: «Собственный дом — это надежное помещение капитала. Покупай».
Старенькая квакерша была такой доброй. Она сказала: «Представляю себе тебя здесь, моя милая, очень счастливой. Тебя и твоего супруга и твоих детей». Это было вроде благословения.
Это так в характере матери — неожиданность, быстрое принятие решения.
Селия спросила:
— Я здесь родилась?
— Да.
— О, мамочка, никогда не будем его продавать…
Мириам вздохнула.
— Не знаю, правильно ли я поступаю… Но он тебе так нравится… И быть может, он будет для тебя… всегда… чем-то таким… куда ты будешь возвращаться.
3.
Приехала погостить кузина Лотти. Она вышла замуж, имела в Лондоне собственный дом. Но ей нужно было сменить обстановку и побыть на деревенском воздухе — так говорила Мириам.
Кузина Лотти явно была нездорова. Она лежала в постели, и ее ужасно тошнило.
Она что-то говорила, будто что-то съела и у нее расстроился желудок.
— Но теперь-то ей уже должно стать лучше, — настаивала Селия, когда прошла неделя, а кузину Лотти по-прежнему тошнило.
Когда расстраивается желудок, — примешь касторки, полежишь в постели, и на следующий день или через день тебе лучше.
Мириам смотрела на Селию с непонятным выражением. Наполовину виноватый, наполовину смеющийся — такой был у нее взгляд.
— Родная, я думаю, лучше тебе все сказать. Кузину Лотти тошнит потому, что у нее будет ребенок.
Никогда в жизни Селия так не удивлялась. Со времен спора с Маргрит Пристмен она ни разу не — задавалась вопросом, откуда берутся младенцы.
— Но почему от этого тошнит? Когда он тут будет? Завтра?
Мама рассмеялась.
— Нет, только осенью.
Она много чего рассказывала Селии — о том, сколько времени требуется, чтобы появился ребеночек, и немножко о том, какой это процесс. Селия просто диву давалась — это было самое необыкновенное из всего, что она когда-либо слышала.
— Только не говори об этом при кузине Лотти. Маленькие девочки не должны об этом знать.
На другой день Селия явилась к матери возбужденная.
— Мамочка, мамочка, я видела такой занятный сон. Мне приснилось, что бабушка ждет ребенка. Ты думаешь сон сбудется? Давай мы ей напишем и спросим.
Селию очень удивило, когда мать в ответ рассмеялась.
— Сны действительно сбываются, — сказала она с укоризной. — Так говорится в Библии.
4.
Возбуждение по поводу младенца кузины Лотти продолжалось у Селии неделю. В душе она по-прежнему надеялась, что младенец появится не осенью, а прямо сейчас. В конце концов мама может ведь ошибаться.
Потом кузина Лотти уехала обратно в город, и Селия обо всем забыла. Для нее было великой неожиданностью, когда осенью она гостила у бабушки и вдруг в сад вышла старая Сэра и возвестила:
— Твоя кузина Лотти произвела на свет мальчонку. Ну, разве не славно!
Селия бросилась в дом, где сидела бабушка с телеграммой в руках и беседовала с миссис Макинтош, своей закадычной подругой.
— Бабушка, бабушка, — кричала Селия, — правда, что у кузины Лотти малыш? Какой величины?
Бабушка, не раздумывая изобразила величину малыша на своей вязальной спице — она как раз вязала носки.
— Такой малюсенький? — Это казалось неправдоподобным.
— Моя сестренка Джейн родилась такой крохотной, что умещалась в мыльнице, — сказала бабушка.
— В мыльнице, бабушка?
— Никто не думал, что выживет, — сказала бабушка, смакуя это известие и, понизив голос, обращаясь к миссис Макинтош, добавила: — Пятимесячная.
Селия молчала, пытаясь представить в своем воображении такого крохотного младенчика.
— А из-под какого мыла? — через минуту спросила она, но бабушке было не до Селии. Она шушукалась с миссис Макинтош.
— Врачи по-разному говорили про Шарлотту. Пусть рожает, сказал женский врач. Сорок восемь часов… пуповина… прямо вокруг шейки…
Бабушка говорила все тише и тише. Потом быстро взглянула на Селию и умолкла.
Что за странная была у бабушки манера рассказывать. То, о чем она рассказывала, становилось от этого лишь увлекательнее… К тому же она могла так странно на тебя поглядывать. Как если бы у нее было много такого, о чем она могла бы тебе рассказать, если б захотела.
5.
В пятнадцать лет Селия опять стала набожной. Религия на этот раз была другая — англиканская, ортодоксальная. Ее причастили, слушала она и проповедь епископа Лондонского. И тут же почувствовала романтическую преданность ему. У себя на камине она поставила открытку с его изображением; листая газеты, искала его имя. Она сочиняла длинные истории про то, как работала в приходах Ист-Энда, ухаживала за больными, и он однажды заметил ее, и они поженились и стали жить в Фулэме, во дворце. В другой истории она становилась монашенкой — как она выяснила, бывают монашенки и некатолические, — и вела она жизнь великой праведницы, и были ей видения.
После конфирмации Селия читала уйму всяких книжечек и каждое воскресенье ходила в церковь. Ее огорчало, что мать с нею не ходит. Мириам бывала в церкви только на Троицу. Троицын день она считала самым большим праздником христианской церкви.
— Святой дух Божий, — говорила она. — Вдумайся в это, Селия. Вот в чем чудо, тайна и красота Божья. В молитвенниках об этом мало, и священники почти об этом не говорят. Не решаются, так как не уверены, что это такое. Дух Святой.
Мириам поклонялась Святому Духу. Селии от этого было как-то неуютно. Мириам не особо любила церкви. В одних, говорила она, святости больше, чем в других. Все зависит от тех, кто ходит туда молиться, говорила она.
Селию, которая твердо и решительно была правоверной, это огорчало. Ей не нравилось, что мать не правоверная. Было в Мириам что-то таинственное. У нее был дар видения: она умела представлять невидимое. Это было подстать ее обезоруживающей привычке угадывать чужие мысли.
Понемногу Селия забыла о своей мечте стать женой епископа Лондонского. Она все больше и больше подумывала о том, чтобы стать монахиней.
Наконец, она решила, что пора сообщить об этом матери. Девочка боялась, что мать, наверное, расстроится. Но Мириам восприняла известие весьма спокойно.
— Я поняла, дорогая.
— Ты не против, мамочка?
— Нет, дорогая. Если, когда тебе исполнится двадцать один, ты захочешь стать монахиней, конечно, ты ею станешь…
Наверное, думала Селия, она перейдет в римско-католическую веру. Монашенки-католички были более взаправдашними. Мириам сказала, что считает римско-католическую веру прекрасной.
— Мы с отцом твоим однажды чуть не стали католиками. Чуть-чуть не стали. — Она вдруг заулыбалась. — Я едва его не втянула. Отец твой был хорошим человеком — простодушный как дитя — и совершенно в своей вере счастлив. Это я вечно открывала новые учения и убеждала его ими заняться. Я думала, что очень важно, какой ты вере принадлежишь.
Конечно, важно, подумала Селия. Но ничего не сказала, потому что стоило ей сказать, как мать начинала бы про Святого Духа, а Селия не слишком разбиралась насчет Святого Духа. Про Святого Духа в книжечках совсем немного написано. Она раздумывала о том, как станет монашенкой и будет молиться у себя в келье…
6.
Вскоре после этого разговора Мириам сказала Селии, что настало время ей собираться в Париж. Подразумевалось, что образование она завершит в Париже. Перспектива эта совершенно захватила Селию.
По истории и литературе подготовку она получила хорошую. Ей позволялось и рекомендовалось читать все, что она пожелает. Она была также основательно знакома с острыми темами дня. Мириам настоятельно требовала, чтобы девочка читала в газетах те статьи, которые необходимы, по ее мнению, для, как она говорила, «общей эрудиции». Что касается арифметики, то проблему решили так: дважды в неделю девочка ходила в местную школу, где и занималась этим предметом, к которому у нее всегда было влечение.
О геометрии, латыни, алгебре и грамматике она не имела никакого понятия. Знакомство с географией было поверхностным — оно сводилось к тому, что можно почерпнуть из книг о путешествиях.
В Париже она будет заниматься пением, игрой на рояле, рисованием, живописью и французским.
Мириам выбрала школу рядом с авеню дю Буа, где набрали двенадцать девочек и где делами заправляли две партнерши — англичанка и француженка.
Мириам отправилась с дочерью в Париж и жила там, пока не убедилась, что девочке ее будет хорошо. А через четыре дня на девочку напал приступ сильнейшей тоски. Сначала она не понимала, что с ней такое — комок в горле… слезы наворачиваются на глаза всякий раз, как она думает о маме. Если она надевала блузку, которую сшила ей мать, слезы выступали, стоило ей вспомнить, как мать сидела и шила. На пятый день матери пришлось забрать ее к себе.
Вниз она спускалась внешне спокойная, а внутри у нее все бурлило. Не успели они выйти и сесть в экипаж, чтобы ехать в гостиницу, как Селия разрыдалась.
— О, мамочка, мамочка!
— В чем дело, милая? Тебе плохо? Если тебе плохо тут, я тебя увезу.
— Я не хочу, чтобы меня забирали. Мне здесь нравится. Просто мне так хотелось тебя увидеть.
Через полчаса недавнее горе казалось ей уже нереальным, просто сном. Словно морская болезнь. Стоит от нее оправиться, и уже не можешь вспомнить, что испытал. Состояние это больше не повторялось. Селия ждала его, с беспокойством прислушиваясь к себе. Но, нет: она любила мать… боготворила, но при мысли о ней, комок к горлу больше не подступал.
К ней подошла одна из девочек, американка Мейзи Пэйн и мягко протяжно проговорила:
— Мне сказали, тебе здесь одиноко. Моя мама живет в одной гостинице с твоей. Теперь тебе лучше?
— Да, все прошло. Глупо я себя вела.
— Ну, думаю вполне нормально.
Ее мягкий протяжный говор напомнил Селии подружку из Пиренеев — Маргарит Пристмен. Она затрепетала от благодарности к этой высокой черноволосой девушке. И почувствовала еще большую благодарность, когда Мейзи сказала:
— Я видела в гостинице твою маму. Она очень красивая. И даже более того — утонченная.
Селия вспомнила мать и впервые увидела ее как бы со стороны: узкое взволнованное лицо, маленькие ручки и ножки, небольшие изящные уши, тонкий с горбинкой нос.
Ее мама… да в целом свете разве может кто-либо сравниться с ее мамой!
Глава шестая
Париж
1.
Селия пробыла в Париже год. Время она там проводила хорошо. Девочки ей нравились, хотя ни одна не стала настоящим другом. Возможно, мисс Пейн и стала бы, но на Пасху, вскоре после приезда Селии, она уехала. Лучшей ее подружкой была здоровая толстушка Бесси Уэст, которая жила в соседней комнате. Бесси была великой болтушкой, а Селия умела слушать, и у них была общая страсть — объедаться яблоками. Бесси грызла яблоко и плела бесконечные небылицы о своих проделках и рискованных приключениях, рассказы ее неизменно заканчивались словами: «И тут мои волосы рассыпались по плечам».
— Ты мне нравишься, Селия, — однажды сказала она. — Ты разумная.
— Разумная?
— Ты не всегда говоришь о мальчишках и таком прочем. А люди вроде Мэйбл и Памеллы действуют мне на нервы. Каждый раз, как я занимаюсь на скрипке, они хихикают с таким видом, будто я влюбилась в старика Франца или он влюбился в меня. Я называю это вульгарным. Я, как и все, люблю подструнивать над мальчишками, но не эти идиотские хихиканья насчет учителей музыки.
Селия переросла любовь к епископу Лондонскому, но сейчас была влюблена в мистера Джеральда дю Морье — с тех самых пор, как увидела его в «Его звали также Джимми Валентайн». Но это была тайная страсть — о ней она никому не рассказывала.
Ей нравилась еще одна девочка, та, которую Бесси обычно называла «слабоумной».
Сибиле Суинтон было девятнадцать; это была крупная девушка с прекрасными карими глазами и гривой каштановых волос. Девушка очень приветливая и очень бестолковая. Все ей приходилось объяснять дважды. Великим наказанием для нее был рояль. Она плохо играла по нотам, слуха у нее не было, и она не слышала, когда фальшивила. Селия бывало по целому часу терпеливо сидела с ней рядом, говоря: «Нет, Сибила, до-диез левой рукой не там… теперь ре. О, Сибила, ну, неужели ты не слышишь!» Но Сибила не слышала. Ее родителям очень хотелось, чтобы она, как другие девушки, играла на рояле, и Сибила не щадила сил, но уроки музыки были для нее кошмаром, — между прочим, для учителя они были кошмаром тоже. Мадам Ле Брэн — одна из двух учителей музыки, которые к ним приходили, — была маленькой старушкой с белоснежными волосами и клешнеподобными руками. Она подсаживалась к тебе, когда ты играла, так близко, что правой руке при игре было не очень удобно. Мадам любила чтение с листа и приносила с собой несколько толстых сборников для игры в четыре руки. Ты играла попеременно либо высокие ноты, либо басы, а мадам Ле Брэн играла наоборот. Лучше всего было, когда мадам Ле Брэн играла там, где высокие ноты. Она бывала настолько занята собственным исполнением, что не сразу замечала, когда ученица, играя на басах, отстает или убегает от нее на несколько тактов. После чего следовал громкий окрик:
— Mais qu’est-ce vous jouez là, ma petite? C’est affreux — c’est qu’il y a de plus affreux[25].
И все же уроки музыки Селия любила. Когда ее перевели к мсье Кокте, она полюбила их еще больше. Мсье Кокте брал только тех девушке, которые обнаруживали способность к музыке. От Селии он был в восторге. Схватив ее за руки и немилосердно растягивая ей пальцы в стороны, он кричал: «Видите, какой у нее охват? Это рука пианистки. Природа Благоволит вам, мадемуазель Селия. Теперь посмотрим, чем вы можете ей помочь». Сам мсье Кокте играл превосходно. Два раза в год он давал концерты в Лондоне — так он сказал Селии. Шопен, Бетховен и Брамс были его любимыми композиторами. Обычно он предоставлял Селии выбор для разучивания. Он так воодушевлял ее, что она с удовольствием занималась, как он требовал, — по шесть часов в день. Играть на рояле ее не утомляло. Рояль она любила. Он всегда был ей другом.
Учиться пению Селия ходила к мсье Барре — бывшему оперному певцу. У Селии было высокое, чистое сопрано.
— Верхние ноты у Вас превосходны, — говорил мсье Барре. — Лучше и быть не может. Это — головной регистр. Нижние ноты, в грудном регистре — слабые, но тоже недурны. Переходное звучание — вот что мы должны улучшить. Переходное звучание, мадемуазель, идет от нёба.
Он достал рулетку.
— Давайте-ка измерим вашу диафрагму. Вдохните… не дышать… не дышать… теперь сразу выдохнуть. Отлично, отлично. У вас дыхание певицы. — Он протянул ей карандаш. — Держите-ка это зубами — так, в уголок. И не давайте ему выпасть, когда будете петь. Вы отчетливо произносите каждое слово, а карандаш остается. Не говорите мне, что это невозможно.
В целом мсье Барре был доволен ею.
— Ваш французский, однако, приводит меня в смущение. Это не обычный французский с английским акцентом — ах, как я с этим мучаюсь — Mon Dieu[26] — кто бы знал! Нет, готов поклясться, у вас акцент méridional[27]. Где вы учили французский?
Селия сказала.
— А, и ваша горничная была родом с юга Франции? Теперь все понятно. Так, так, скоро мы от этого избавимся.
Селия усердно училась пению. В целом она радовала мсье Барре, но иногда он возмущался ее лицом англичанки.
— Вы, как все англичане, думаете, что петь — это значит открыть пошире рот и дать волю голосу! Ничего подобного! Важна кожа — кожа лица — все вокруг рта. Вы не хористочка — вы исполняете хабанеру Кармен, которую, кстати говоря, вы принесли мне не в той тональности. Она переделана для сопрано, а оперная ария всегда должна исполняться в той тональности, в которой она начально была написана, — что-либо другое есть мерзость и оскорбление композитора, помните это. Мне бы особенно хотелось, чтобы вы разучили партию для меццо. Вот вы — Кармен, во рту у вас роза, а не карандаш, вы поете песню, которой рассчитываете завлечь молодого человека. Ваше лицо… ваше лицо… ваше лицо не должно быть деревянным.
Урок закончился для Селии слезами. Барре был добр.
— Нет, это не ваше. Нет, я вижу, это не ваше, Вы будете петь «Иерусалим» Гуно. «Аллилуйя» из «Сида». Как-нибудь потом мы вернемся к Кармен.
Музыка заполняла все время большинства девушек. Каждое утро у них был час французского языка, но и все. Селия, которая болтала по-французски свободнее и выражалась идиоматичнее любой из девушек на уроке всегда подвергалась ужасному унижению. В диктанте она сажала по двадцать пять — тридцать ошибок, тогда как у других была, одна, три или в крайнем случае — пять ошибок. О правописании она не имела понятия. К тому же, писала она куда медленнее других. Диктант для нее был кошмаром.
Мадам говорила:
— Но это же невозможно — невозможно, чтобы вы делали так много ошибок, Селия! Неужели вы не знаете, что такое причастие прошедшего времени?
Увы, как раз этого Селия и не знала.
Два раза в неделю они с Сибилой ходили на урок живописи. Селия жалела время, отнятое от игры на рояле. Рисование она терпеть не могла, а живопись и того хуже. Писать красками цветы — вот чему учились две девушки.
Жалкий букетик фиалок в стакане с водой!
— Тени, Селия, сначала надо наложить тени.
Но никаких теней Селия не видела. Больше всего она надеялась, что удастся подсмотреть картину Сибили и попытаться написать, как она.
— Ты, похоже, видишь, где эти дурацкие тени, Сибила. А я нет, никогда их не вижу. Для меня все это — лишь красивые пурпурные пятнышки.
Особым талантом Сибила не отличалась, а Селия в живописи была просто тупицей.
Что-то там, в глубине души ее, ненавидело такое копирование: как можно вырывать у цветов их тайны, чтобы потом нацарапать все это на бумаге, разбрызгать по ней. Пусть фиалки цветут в садах или стоят, склонив головки, в вазочках. Создавать из чего-то еще что-то — нет, это не по ней.
— Непонятно мне, зачем их нужно рисовать, — сказала она как-то Сибили. — Они ведь и так уже существуют.
— То есть как это?
— Не знаю, как лучше это сказать, только зачем создавать то, что будет похоже на что-то другое? Это же такое расточительство. Вот если б нарисовать цветок, какого нет в природе, — выдумать такой — вот это, может, и было бы делом стоящим.
— Что — выдумывать из головы?
— Да, но и это было бы нехорошо. Это был бы цветок, но цветок, не настоящий, а просто нечто на бумаге.
— Но, Селия, картины, настоящие картины, живопись — они ведь очень красивые.
— Да, конечно, по крайней мере… — Она замолчала. — Разве?
— Селия! — вскричала Сибила, пораженная подобной ересью.
Разве только вчера не водили их в Лувр смотреть полотна старых мастеров?
Селия чувствовала, что в своей ереси зашла слишком далеко. Об Искусстве принято говорить с почтением.
— Вчера я, наверное, опилась шоколадом, — сказала она. — Потому и показались они мне скучными. Все эти святые как на одно лицо. Конечно, я на самом деле так не думаю, — прибавила она. — Они замечательны, правда.
Голос у нее, однако, был не очень уверенный.
— Ты просто не можешь не любить живопись, Селия, ты ведь так любишь музыку.
— Музыка — другое дело. Музыка — сама по себе. Она никого не копирует. Берешь инструмент — скрипку, или рояль, или виолончель — и создаешь звуки, прелестные звуки, которые сплетаются в одно целое. И нет нужды делать так, чтобы она была на что-нибудь похожа. Она — сама по себе.
— Ну, а я, — отозвалась Сибила, — думаю, что музыка — это всего-навсего жуткий шум. И очень часто, когда я попадаю не в ту ноту, звучит это куда лучше, чем если б я сыграла правильно.
Селия в отчаянии уставилась на подругу.
— Ты просто ничегошеньки не слышишь.
— А судя по тому, как ты рисуешь сегодня эти фиалки, все решат, что ты ничегошеньки не видишь.
Селия так и замерла и тем самым перегородила дорогу маленькой горничной, которая шла с ними и теперь сердито зашикала.
— Ты знаешь, Сибила, — сказала Селия, — мне кажется, ты права. Я не думаю, что я вижу вещи, я их просто не вижу. Потому я и пишу диктанты с такими ошибками. И потому не знаю, как на самом деле все выглядит.
— Ты всегда шагаешь напрямик — лужами и так лужи, — сказала Сибила.
Селия задумалась.
— Это все, наверное, не имеет значения… право же… кроме правописания. Важно, какое чувство вызывает в тебе вещь, а не просто то, какой она формы и как сделана.
— Не понимаю!
— Возьмем, например, розу. — И Селия кивнула в сторону торговки цветами, мимо которой они проходили. — Ну, какое имеет значение, сколько у нее лепестков и какой они формы, — просто… в общем, значение имеет то, каков цветок в целом — бархатистость его и аромат.
— Но ведь нельзя нарисовать розу, не зная, как она выглядит.
— Сибила, ты большая глупышка, разве я не сказала тебе, что не хочу рисовать? Розы на бумаге мне не нравятся. Я люблю их живыми.
Она остановилась у цветочницы и за несколько су купила букетик поникших темно-красных роз.
— Понюхай, — сказала она, ткнув их прямо под нос Сибиле, — разве не вызывает это в тебе поистине божественной боли?
— Ты опять объелась яблоками.
— Нет, не объелась. Сибила, ну не будь таким сухарем. Разве это не божественный аромат?
— Божественный. Только у меня от этого никакой нет боли. И непонятно; зачем нужно, чтобы что-то болело.
— Мы с мамой пытались как-то заниматься ботаникой, — сказала Селия, — но пришлось выбросить учебник — так я его ненавидела. Заучивать все сорта цветов, да еще распределять их по категориям… и всё эти пестики и тычинки — брррр, ужас, словно наголо раздеваешь этих бедняжек. По-моему, это отвратительно. Это… это неделикатно.
— Знаешь, Селия, если ты уйдешь в монастырь, монашки заставят тебя принимать ванну в сорочке. Мне кузина рассказывала.
— Правда? Это почему?
— Они считают неприличным смотреть на собственное тело.
— О!.. — Селия с минуту раздумывала. — А как же они мылятся? Не очень-то будешь чистым, если намыливаешься через рубашку.
2.
Пансионерок водили в Оперу и в «Комеди Франсэз», а зимой кататься на коньках в Пале де гляс. Все это доставляло Селии удовольствие, но только музыка по-настоящему наполняла ее жизнь. Она написала матери, что хочет стать профессиональной пианисткой.
В конце семестра мисс Шофилд устроила вечер, на котором наиболее успевающие ученицы музицировали и пели. Селия делала и то, и то. Пение прошло неплохо, но вот за роялем она сорвалась и здорово сфальшивила в первой части «Патетической сонаты» Бетховена.
Мириам приехала в Париж за дочерью и, по просьбе Селии, пригласила мсье Кокте на чай. Она вовсе не хотела, чтобы Селия профессионально занималась музыкой, но полагала, что будет нелишне узнать, что думает на сей счет мсье Кокте. Когда она спросила его об этом, Селии в комнате не было.
— Скажу вам начистоту, мадам. У нее есть способности… техника… чувство. Она самая многообещающая из моих учениц. Но мне кажется, у нее не тот темперамент.
— Вы хотите сказать, что она не может играть на публике?
— Как раз это я и имею в виду, мадам. Чтобы быть артистом, нужно обладать способностью отключаться от окружающего мира, а если вы чувствуете его и чувствуете, что он слушает вас, то это должно восприниматься вами, как стимул. Мадемуазель же Селия — она выкладывает всю себя перед аудиторией из одного человека, из двух, и лучше всего играет, когда бывает совсем одна и дверь плотно закрыта.
— Вы можете сказать ей то, что сейчас сказали мне, мсье Кокте?
— Если угодно, мадам.
Селия была глубоко разочарована. И заговорила о пении как о запасном варианте.
— Хотя это не будет то же самое.
— Тебе пение не нравится так, как игра на рояле?
— Нет.
— Может, ты поэтому и не нервничаешь, когда поешь?
— Может быть. Мне кажется, что голос мой существует как бы сам по себе, отдельно — я хочу сказать, не ты его делаешь — это не так, как с пальцами при игре на рояле. Ты понимаешь, меня, мамочка?
У них был очень серьезный разговор с мсье Барре.
— У нее есть дарование и голос — это так. И темперамент есть. Но голос ее пока маловыразителен — это голос мальчика, а не женщины. Но это, — улыбнулся он, — придет. Голос прелестный: чистый… ровный… и дыхание хорошее. Она может быть певицей, да. Певицей на концертной сцене, но голос ее недостаточно силен для сцены оперной.
Когда они вернулись в Англию, Селия сказала:
— Я все обдумала, мамочка. Если я не могу петь в опере, я тогда вообще не буду петь. Я имею в виду профессионально.
И засмеялась.
— Ты не хотела ведь, чтобы я пела, да, мамочка?
— Нет, конечно, я не хотела, чтобы ты стала профессиональной певицей.
— Но ты бы мне позволила? Разве ты не позволишь мне все, что я захочу, если я очень этого захочу?
— Не все, — уверенно возразила Мириам.
— Но почти все?
Мама опять ей улыбнулась.
— Я хочу, чтобы ты была счастлива, лапушка.
— Конечно же, я всегда буду счастлива, — с уверенностью ответила Селия.
3.
Той осенью Селия написала матери, что хочет стать медицинской сестрой. Бесси собиралась пойти в медсестры, и ей тоже захотелось. В последнее время она много в своих письмах писала про Бесси.
Прямого ответа Мириам не дала, но ближе к концу семестра написала Селии, что врач советует ей провести зиму за границей. Она собирается в Египет, и Селия поедет с ней.
Вернувшись из Парижа, Селия застала мать у бабушки. Мать вся была погружена в преотъездную суету. А бабушка была отнюдь не в восторге от египетской затеи. Селия слышала, как она об этом говорила с кузиной Лотти, которая была у бабушки на обеде.
— Не могу понять Мириам. Ведь она же осталась почти без денег. И вдруг решает отправиться в Египет — в Египет… это же чуть ли не самое дорогое место, куда можно было бы поехать. В этом вся Мириам, никакого понятия о деньгах. И Египет — одно из последних путешествий, которые они совершили с бедняжкой Джоном. Это так бесчувственно.
Селия считала, что вид у матери был и вызывающий и взволнованный. Она повела Селию в магазин и купила ей три вечерних платья.
— Да ведь девочка еще не выезжала в свет. Ты глупо себя ведешь, Мириам, — говорила бабушка.
— Вовсе неплохая идея — выйти в свет именно там. В Лондоне мы бы все равно себе такого позволить не смогли.
— Но ей только шестнадцать.
— Почти семнадцать. Моя мать вышла замуж, когда ей еще не было и семнадцати.
— Не хочешь ли ты, чтобы и Селия вышла замуж, когда ей еще не будет семнадцати?
— Нет, не хочу, но я хочу, чтобы у нее все было, как у других девушек.
Вечерние платья были умопомрачительны, но они подчеркивают то, что в жизни Селии было единственным нераспустившимся бутоном. Увы, «фигуры», о которой не уставала страстно мечтать Селия, таки не получилось. Никаких выпуклостей, которые можно было бы облачить в полосатую блузку. Разочарование ее было горьким и сильным. Ей так хотелось, чтобы у нее была «грудка». Бедная Селия, родиться бы ей на двадцать лет позже: какой бы восторг вызывала ее фигура? Никаких упражнений для похудания не нужно было бы для этой изящной и далеко не костлявой фигуры.
А так в корсаж платьев Селии пришлось добавлять «подушечки» — искусно собранный рюшами тюль.
Селии так хотелось черное вечернее платье, но Мириам отказала — никакого черного платья, пока Селия не вырастет. Мать купила ей платье из белой тафты, бледно-зеленое ажурное, обшитое множеством ленточек, и бледно-розовое атласное с бутоном розы на плече.
Тогда бабушка извлекла из комода красного дерева, из нижнего ящика, отрез сверкающей бирюзовой тафты и предложила, чтобы бедняжка мисс Беннет попыталась смастерить что-нибудь из этого. Мириам ухитрилась тактично намекнуть, что, возможно, модное вечернее платье не совсем будет по силам бедняжке мисс Беннет. Шили из голубой тафты в другом месте. Потом Селию водили к парикмахеру и дали несколько уроков того, как самой делать прическу, а это было дело совсем не простое: спереди волосы накручивали на «раму», а на затылке укладывали массой локонов. Нелегко это тем, у кого, как у Селии, волосы были густые и длинные, ниже пояса, если их распустить.
Все это было чрезвычайно волнительно, так что Селия даже не заметила, что со здоровьем у матери стало лучше, а не хуже, как всегда.
Но внимание на это обратила бабушка.
— Надо же, — сказала она, — Мириам прямо как волчок стала.
Только многими годами позже Селия поняла, что переживала в то время ее мать. У самой у нее детство было безрадостным, и потому ей так хотелось, чтобы у ее малышки были все радости и развлечения, какие и должны быть у молоденьких девушек. А как Селия может «наслаждаться жизнью», если она, по сути, похоронена в деревне, где молодых людей ее возраста почти и нет.
Поэтому-то и была затеяна поездка в Египет, где у Мириам было много друзей — еще с тех времен, когда они с Джоном туда ездили. Чтобы раздобыть нужную сумму денег, она, не задумываясь, продала кое-какие акции из тех немногих, что были у нее. Селии не придется завидовать другим девушкам — она тоже будет «наслаждаться жизнью», как сама Мириам не могла.
И потом — как она призналась Селии годами позже — она боялась ее дружбы с Бесси Уэст.
— Я знаю, многие девушки начинают интересоваться другими девушками и теряют интерес к мужчинам. Это противоестественно — и это нехорошо.
— Бесси? Да я никогда Бесси и не любила особенно.
— Теперь я это знаю. Но я не знала этого тогда. Я испугалась. И вся эта чушь насчет медицинской сестры. Я хотела, чтобы ты наслаждалась жизнью, чтобы у тебя были красивые наряды и чтобы тебе все было в радость, как и всем молодым и здоровым людям.
— У меня, — ответила Селия, — так все и было.
1.
Селия пробыла в Париже год. Время она там проводила хорошо. Девочки ей нравились, хотя ни одна не стала настоящим другом. Возможно, мисс Пейн и стала бы, но на Пасху, вскоре после приезда Селии, она уехала. Лучшей ее подружкой была здоровая толстушка Бесси Уэст, которая жила в соседней комнате. Бесси была великой болтушкой, а Селия умела слушать, и у них была общая страсть — объедаться яблоками. Бесси грызла яблоко и плела бесконечные небылицы о своих проделках и рискованных приключениях, рассказы ее неизменно заканчивались словами: «И тут мои волосы рассыпались по плечам».
— Ты мне нравишься, Селия, — однажды сказала она. — Ты разумная.
— Разумная?
— Ты не всегда говоришь о мальчишках и таком прочем. А люди вроде Мэйбл и Памеллы действуют мне на нервы. Каждый раз, как я занимаюсь на скрипке, они хихикают с таким видом, будто я влюбилась в старика Франца или он влюбился в меня. Я называю это вульгарным. Я, как и все, люблю подструнивать над мальчишками, но не эти идиотские хихиканья насчет учителей музыки.
Селия переросла любовь к епископу Лондонскому, но сейчас была влюблена в мистера Джеральда дю Морье — с тех самых пор, как увидела его в «Его звали также Джимми Валентайн». Но это была тайная страсть — о ней она никому не рассказывала.
Ей нравилась еще одна девочка, та, которую Бесси обычно называла «слабоумной».
Сибиле Суинтон было девятнадцать; это была крупная девушка с прекрасными карими глазами и гривой каштановых волос. Девушка очень приветливая и очень бестолковая. Все ей приходилось объяснять дважды. Великим наказанием для нее был рояль. Она плохо играла по нотам, слуха у нее не было, и она не слышала, когда фальшивила. Селия бывало по целому часу терпеливо сидела с ней рядом, говоря: «Нет, Сибила, до-диез левой рукой не там… теперь ре. О, Сибила, ну, неужели ты не слышишь!» Но Сибила не слышала. Ее родителям очень хотелось, чтобы она, как другие девушки, играла на рояле, и Сибила не щадила сил, но уроки музыки были для нее кошмаром, — между прочим, для учителя они были кошмаром тоже. Мадам Ле Брэн — одна из двух учителей музыки, которые к ним приходили, — была маленькой старушкой с белоснежными волосами и клешнеподобными руками. Она подсаживалась к тебе, когда ты играла, так близко, что правой руке при игре было не очень удобно. Мадам любила чтение с листа и приносила с собой несколько толстых сборников для игры в четыре руки. Ты играла попеременно либо высокие ноты, либо басы, а мадам Ле Брэн играла наоборот. Лучше всего было, когда мадам Ле Брэн играла там, где высокие ноты. Она бывала настолько занята собственным исполнением, что не сразу замечала, когда ученица, играя на басах, отстает или убегает от нее на несколько тактов. После чего следовал громкий окрик:
— Mais qu’est-ce vous jouez là, ma petite? C’est affreux — c’est qu’il y a de plus affreux[25].
И все же уроки музыки Селия любила. Когда ее перевели к мсье Кокте, она полюбила их еще больше. Мсье Кокте брал только тех девушке, которые обнаруживали способность к музыке. От Селии он был в восторге. Схватив ее за руки и немилосердно растягивая ей пальцы в стороны, он кричал: «Видите, какой у нее охват? Это рука пианистки. Природа Благоволит вам, мадемуазель Селия. Теперь посмотрим, чем вы можете ей помочь». Сам мсье Кокте играл превосходно. Два раза в год он давал концерты в Лондоне — так он сказал Селии. Шопен, Бетховен и Брамс были его любимыми композиторами. Обычно он предоставлял Селии выбор для разучивания. Он так воодушевлял ее, что она с удовольствием занималась, как он требовал, — по шесть часов в день. Играть на рояле ее не утомляло. Рояль она любила. Он всегда был ей другом.
Учиться пению Селия ходила к мсье Барре — бывшему оперному певцу. У Селии было высокое, чистое сопрано.
— Верхние ноты у Вас превосходны, — говорил мсье Барре. — Лучше и быть не может. Это — головной регистр. Нижние ноты, в грудном регистре — слабые, но тоже недурны. Переходное звучание — вот что мы должны улучшить. Переходное звучание, мадемуазель, идет от нёба.
Он достал рулетку.
— Давайте-ка измерим вашу диафрагму. Вдохните… не дышать… не дышать… теперь сразу выдохнуть. Отлично, отлично. У вас дыхание певицы. — Он протянул ей карандаш. — Держите-ка это зубами — так, в уголок. И не давайте ему выпасть, когда будете петь. Вы отчетливо произносите каждое слово, а карандаш остается. Не говорите мне, что это невозможно.
В целом мсье Барре был доволен ею.
— Ваш французский, однако, приводит меня в смущение. Это не обычный французский с английским акцентом — ах, как я с этим мучаюсь — Mon Dieu[26] — кто бы знал! Нет, готов поклясться, у вас акцент méridional[27]. Где вы учили французский?
Селия сказала.
— А, и ваша горничная была родом с юга Франции? Теперь все понятно. Так, так, скоро мы от этого избавимся.
Селия усердно училась пению. В целом она радовала мсье Барре, но иногда он возмущался ее лицом англичанки.
— Вы, как все англичане, думаете, что петь — это значит открыть пошире рот и дать волю голосу! Ничего подобного! Важна кожа — кожа лица — все вокруг рта. Вы не хористочка — вы исполняете хабанеру Кармен, которую, кстати говоря, вы принесли мне не в той тональности. Она переделана для сопрано, а оперная ария всегда должна исполняться в той тональности, в которой она начально была написана, — что-либо другое есть мерзость и оскорбление композитора, помните это. Мне бы особенно хотелось, чтобы вы разучили партию для меццо. Вот вы — Кармен, во рту у вас роза, а не карандаш, вы поете песню, которой рассчитываете завлечь молодого человека. Ваше лицо… ваше лицо… ваше лицо не должно быть деревянным.
Урок закончился для Селии слезами. Барре был добр.
— Нет, это не ваше. Нет, я вижу, это не ваше, Вы будете петь «Иерусалим» Гуно. «Аллилуйя» из «Сида». Как-нибудь потом мы вернемся к Кармен.
Музыка заполняла все время большинства девушек. Каждое утро у них был час французского языка, но и все. Селия, которая болтала по-французски свободнее и выражалась идиоматичнее любой из девушек на уроке всегда подвергалась ужасному унижению. В диктанте она сажала по двадцать пять — тридцать ошибок, тогда как у других была, одна, три или в крайнем случае — пять ошибок. О правописании она не имела понятия. К тому же, писала она куда медленнее других. Диктант для нее был кошмаром.
Мадам говорила:
— Но это же невозможно — невозможно, чтобы вы делали так много ошибок, Селия! Неужели вы не знаете, что такое причастие прошедшего времени?
Увы, как раз этого Селия и не знала.
Два раза в неделю они с Сибилой ходили на урок живописи. Селия жалела время, отнятое от игры на рояле. Рисование она терпеть не могла, а живопись и того хуже. Писать красками цветы — вот чему учились две девушки.
Жалкий букетик фиалок в стакане с водой!
— Тени, Селия, сначала надо наложить тени.
Но никаких теней Селия не видела. Больше всего она надеялась, что удастся подсмотреть картину Сибили и попытаться написать, как она.
— Ты, похоже, видишь, где эти дурацкие тени, Сибила. А я нет, никогда их не вижу. Для меня все это — лишь красивые пурпурные пятнышки.
Особым талантом Сибила не отличалась, а Селия в живописи была просто тупицей.
Что-то там, в глубине души ее, ненавидело такое копирование: как можно вырывать у цветов их тайны, чтобы потом нацарапать все это на бумаге, разбрызгать по ней. Пусть фиалки цветут в садах или стоят, склонив головки, в вазочках. Создавать из чего-то еще что-то — нет, это не по ней.
— Непонятно мне, зачем их нужно рисовать, — сказала она как-то Сибили. — Они ведь и так уже существуют.
— То есть как это?
— Не знаю, как лучше это сказать, только зачем создавать то, что будет похоже на что-то другое? Это же такое расточительство. Вот если б нарисовать цветок, какого нет в природе, — выдумать такой — вот это, может, и было бы делом стоящим.
— Что — выдумывать из головы?
— Да, но и это было бы нехорошо. Это был бы цветок, но цветок, не настоящий, а просто нечто на бумаге.
— Но, Селия, картины, настоящие картины, живопись — они ведь очень красивые.
— Да, конечно, по крайней мере… — Она замолчала. — Разве?
— Селия! — вскричала Сибила, пораженная подобной ересью.
Разве только вчера не водили их в Лувр смотреть полотна старых мастеров?
Селия чувствовала, что в своей ереси зашла слишком далеко. Об Искусстве принято говорить с почтением.
— Вчера я, наверное, опилась шоколадом, — сказала она. — Потому и показались они мне скучными. Все эти святые как на одно лицо. Конечно, я на самом деле так не думаю, — прибавила она. — Они замечательны, правда.
Голос у нее, однако, был не очень уверенный.
— Ты просто не можешь не любить живопись, Селия, ты ведь так любишь музыку.
— Музыка — другое дело. Музыка — сама по себе. Она никого не копирует. Берешь инструмент — скрипку, или рояль, или виолончель — и создаешь звуки, прелестные звуки, которые сплетаются в одно целое. И нет нужды делать так, чтобы она была на что-нибудь похожа. Она — сама по себе.
— Ну, а я, — отозвалась Сибила, — думаю, что музыка — это всего-навсего жуткий шум. И очень часто, когда я попадаю не в ту ноту, звучит это куда лучше, чем если б я сыграла правильно.
Селия в отчаянии уставилась на подругу.
— Ты просто ничегошеньки не слышишь.
— А судя по тому, как ты рисуешь сегодня эти фиалки, все решат, что ты ничегошеньки не видишь.
Селия так и замерла и тем самым перегородила дорогу маленькой горничной, которая шла с ними и теперь сердито зашикала.
— Ты знаешь, Сибила, — сказала Селия, — мне кажется, ты права. Я не думаю, что я вижу вещи, я их просто не вижу. Потому я и пишу диктанты с такими ошибками. И потому не знаю, как на самом деле все выглядит.
— Ты всегда шагаешь напрямик — лужами и так лужи, — сказала Сибила.
Селия задумалась.
— Это все, наверное, не имеет значения… право же… кроме правописания. Важно, какое чувство вызывает в тебе вещь, а не просто то, какой она формы и как сделана.
— Не понимаю!
— Возьмем, например, розу. — И Селия кивнула в сторону торговки цветами, мимо которой они проходили. — Ну, какое имеет значение, сколько у нее лепестков и какой они формы, — просто… в общем, значение имеет то, каков цветок в целом — бархатистость его и аромат.
— Но ведь нельзя нарисовать розу, не зная, как она выглядит.
— Сибила, ты большая глупышка, разве я не сказала тебе, что не хочу рисовать? Розы на бумаге мне не нравятся. Я люблю их живыми.
Она остановилась у цветочницы и за несколько су купила букетик поникших темно-красных роз.
— Понюхай, — сказала она, ткнув их прямо под нос Сибиле, — разве не вызывает это в тебе поистине божественной боли?
— Ты опять объелась яблоками.
— Нет, не объелась. Сибила, ну не будь таким сухарем. Разве это не божественный аромат?
— Божественный. Только у меня от этого никакой нет боли. И непонятно; зачем нужно, чтобы что-то болело.
— Мы с мамой пытались как-то заниматься ботаникой, — сказала Селия, — но пришлось выбросить учебник — так я его ненавидела. Заучивать все сорта цветов, да еще распределять их по категориям… и всё эти пестики и тычинки — брррр, ужас, словно наголо раздеваешь этих бедняжек. По-моему, это отвратительно. Это… это неделикатно.
— Знаешь, Селия, если ты уйдешь в монастырь, монашки заставят тебя принимать ванну в сорочке. Мне кузина рассказывала.
— Правда? Это почему?
— Они считают неприличным смотреть на собственное тело.
— О!.. — Селия с минуту раздумывала. — А как же они мылятся? Не очень-то будешь чистым, если намыливаешься через рубашку.
2.
Пансионерок водили в Оперу и в «Комеди Франсэз», а зимой кататься на коньках в Пале де гляс. Все это доставляло Селии удовольствие, но только музыка по-настоящему наполняла ее жизнь. Она написала матери, что хочет стать профессиональной пианисткой.
В конце семестра мисс Шофилд устроила вечер, на котором наиболее успевающие ученицы музицировали и пели. Селия делала и то, и то. Пение прошло неплохо, но вот за роялем она сорвалась и здорово сфальшивила в первой части «Патетической сонаты» Бетховена.
Мириам приехала в Париж за дочерью и, по просьбе Селии, пригласила мсье Кокте на чай. Она вовсе не хотела, чтобы Селия профессионально занималась музыкой, но полагала, что будет нелишне узнать, что думает на сей счет мсье Кокте. Когда она спросила его об этом, Селии в комнате не было.
— Скажу вам начистоту, мадам. У нее есть способности… техника… чувство. Она самая многообещающая из моих учениц. Но мне кажется, у нее не тот темперамент.
— Вы хотите сказать, что она не может играть на публике?
— Как раз это я и имею в виду, мадам. Чтобы быть артистом, нужно обладать способностью отключаться от окружающего мира, а если вы чувствуете его и чувствуете, что он слушает вас, то это должно восприниматься вами, как стимул. Мадемуазель же Селия — она выкладывает всю себя перед аудиторией из одного человека, из двух, и лучше всего играет, когда бывает совсем одна и дверь плотно закрыта.
— Вы можете сказать ей то, что сейчас сказали мне, мсье Кокте?
— Если угодно, мадам.
Селия была глубоко разочарована. И заговорила о пении как о запасном варианте.
— Хотя это не будет то же самое.
— Тебе пение не нравится так, как игра на рояле?
— Нет.
— Может, ты поэтому и не нервничаешь, когда поешь?
— Может быть. Мне кажется, что голос мой существует как бы сам по себе, отдельно — я хочу сказать, не ты его делаешь — это не так, как с пальцами при игре на рояле. Ты понимаешь, меня, мамочка?
У них был очень серьезный разговор с мсье Барре.
— У нее есть дарование и голос — это так. И темперамент есть. Но голос ее пока маловыразителен — это голос мальчика, а не женщины. Но это, — улыбнулся он, — придет. Голос прелестный: чистый… ровный… и дыхание хорошее. Она может быть певицей, да. Певицей на концертной сцене, но голос ее недостаточно силен для сцены оперной.
Когда они вернулись в Англию, Селия сказала:
— Я все обдумала, мамочка. Если я не могу петь в опере, я тогда вообще не буду петь. Я имею в виду профессионально.
И засмеялась.
— Ты не хотела ведь, чтобы я пела, да, мамочка?
— Нет, конечно, я не хотела, чтобы ты стала профессиональной певицей.
— Но ты бы мне позволила? Разве ты не позволишь мне все, что я захочу, если я очень этого захочу?
— Не все, — уверенно возразила Мириам.
— Но почти все?
Мама опять ей улыбнулась.
— Я хочу, чтобы ты была счастлива, лапушка.
— Конечно же, я всегда буду счастлива, — с уверенностью ответила Селия.
3.
Той осенью Селия написала матери, что хочет стать медицинской сестрой. Бесси собиралась пойти в медсестры, и ей тоже захотелось. В последнее время она много в своих письмах писала про Бесси.
Прямого ответа Мириам не дала, но ближе к концу семестра написала Селии, что врач советует ей провести зиму за границей. Она собирается в Египет, и Селия поедет с ней.
Вернувшись из Парижа, Селия застала мать у бабушки. Мать вся была погружена в преотъездную суету. А бабушка была отнюдь не в восторге от египетской затеи. Селия слышала, как она об этом говорила с кузиной Лотти, которая была у бабушки на обеде.
— Не могу понять Мириам. Ведь она же осталась почти без денег. И вдруг решает отправиться в Египет — в Египет… это же чуть ли не самое дорогое место, куда можно было бы поехать. В этом вся Мириам, никакого понятия о деньгах. И Египет — одно из последних путешествий, которые они совершили с бедняжкой Джоном. Это так бесчувственно.
Селия считала, что вид у матери был и вызывающий и взволнованный. Она повела Селию в магазин и купила ей три вечерних платья.
— Да ведь девочка еще не выезжала в свет. Ты глупо себя ведешь, Мириам, — говорила бабушка.
— Вовсе неплохая идея — выйти в свет именно там. В Лондоне мы бы все равно себе такого позволить не смогли.
— Но ей только шестнадцать.
— Почти семнадцать. Моя мать вышла замуж, когда ей еще не было и семнадцати.
— Не хочешь ли ты, чтобы и Селия вышла замуж, когда ей еще не будет семнадцати?
— Нет, не хочу, но я хочу, чтобы у нее все было, как у других девушек.
Вечерние платья были умопомрачительны, но они подчеркивают то, что в жизни Селии было единственным нераспустившимся бутоном. Увы, «фигуры», о которой не уставала страстно мечтать Селия, таки не получилось. Никаких выпуклостей, которые можно было бы облачить в полосатую блузку. Разочарование ее было горьким и сильным. Ей так хотелось, чтобы у нее была «грудка». Бедная Селия, родиться бы ей на двадцать лет позже: какой бы восторг вызывала ее фигура? Никаких упражнений для похудания не нужно было бы для этой изящной и далеко не костлявой фигуры.
А так в корсаж платьев Селии пришлось добавлять «подушечки» — искусно собранный рюшами тюль.
Селии так хотелось черное вечернее платье, но Мириам отказала — никакого черного платья, пока Селия не вырастет. Мать купила ей платье из белой тафты, бледно-зеленое ажурное, обшитое множеством ленточек, и бледно-розовое атласное с бутоном розы на плече.
Тогда бабушка извлекла из комода красного дерева, из нижнего ящика, отрез сверкающей бирюзовой тафты и предложила, чтобы бедняжка мисс Беннет попыталась смастерить что-нибудь из этого. Мириам ухитрилась тактично намекнуть, что, возможно, модное вечернее платье не совсем будет по силам бедняжке мисс Беннет. Шили из голубой тафты в другом месте. Потом Селию водили к парикмахеру и дали несколько уроков того, как самой делать прическу, а это было дело совсем не простое: спереди волосы накручивали на «раму», а на затылке укладывали массой локонов. Нелегко это тем, у кого, как у Селии, волосы были густые и длинные, ниже пояса, если их распустить.
Все это было чрезвычайно волнительно, так что Селия даже не заметила, что со здоровьем у матери стало лучше, а не хуже, как всегда.
Но внимание на это обратила бабушка.
— Надо же, — сказала она, — Мириам прямо как волчок стала.
Только многими годами позже Селия поняла, что переживала в то время ее мать. У самой у нее детство было безрадостным, и потому ей так хотелось, чтобы у ее малышки были все радости и развлечения, какие и должны быть у молоденьких девушек. А как Селия может «наслаждаться жизнью», если она, по сути, похоронена в деревне, где молодых людей ее возраста почти и нет.
Поэтому-то и была затеяна поездка в Египет, где у Мириам было много друзей — еще с тех времен, когда они с Джоном туда ездили. Чтобы раздобыть нужную сумму денег, она, не задумываясь, продала кое-какие акции из тех немногих, что были у нее. Селии не придется завидовать другим девушкам — она тоже будет «наслаждаться жизнью», как сама Мириам не могла.
И потом — как она призналась Селии годами позже — она боялась ее дружбы с Бесси Уэст.
— Я знаю, многие девушки начинают интересоваться другими девушками и теряют интерес к мужчинам. Это противоестественно — и это нехорошо.
— Бесси? Да я никогда Бесси и не любила особенно.
— Теперь я это знаю. Но я не знала этого тогда. Я испугалась. И вся эта чушь насчет медицинской сестры. Я хотела, чтобы ты наслаждалась жизнью, чтобы у тебя были красивые наряды и чтобы тебе все было в радость, как и всем молодым и здоровым людям.
— У меня, — ответила Селия, — так все и было.
Глава седьмая
Взрослая
1.
Селия отлично проводила время — все это так, но пережила она и немало мук из-за своей робости, которой страдала с самого младенчества. Из-за этого стала она неуклюжей, очень неразговорчивой и совершенно неспособной высказать свои чувства, если что-то доставляло ей удовольствие.
Селия редко думала о своей внешности. Она нисколько не сомневалась, что она хорошенькая, а она была очень хорошенькой: высокой, стройной, изящной, с очень светлыми, по-скандинавски золотыми волосами. У нее был прекрасный цвет лица, хотя, нервничая, она бледнела. В те времена, когда краситься считалось позором, Мириам самую чуточку подрумянивала вечером щеки дочери. Она хотела, чтобы та выглядела как можно лучше.
Селию беспокоила не внешность. Ее тяготило сознание, что она глупа. А она не была умной. Быть не умной — это ужасно. Она понятия не имела, о чем говорить с партнером по танцу. Держалась серьезно, с туповатым видом.
Мириам все время старалась разговорить дочь.
— Говори что-нибудь, лапочка. Хоть что-нибудь. Даже если ты глупость скажешь, значения не имеет. Но так трудно мужчине разговаривать с девушкой, которая произносит только «да» и «нет». Надо поддерживать разговор.
Никто не мог понять Селию лучше матери — та сама страдала от робости всю жизнь.
Никто и не представлял себе, насколько застенчива Селия. Все считали ее надменной и самодовольной. Никто не представлял себе, какой убогой она себя считала, мучительно сознавая свое социальное положение.
Поскольку она была красивой, время она проводила хорошо. К тому же, она прекрасно танцевала. К концу зимы она побывала на пятидесяти шести танцевальных вечерах и потихонечку в известной мере овладевала искусством салонной беседы. Стала она менее неуклюжей, более уверенной в себе и, наконец, получила возможность наслаждаться жизнью, а не мучиться постоянными вспышками застенчивости.
Жизнь протекала для нее как бы в тумане, где были танцы, золотистый свет ламп, поло и теннис и молодые люди. Молодые люди, которые брали ее за руку, ухаживали за ней, спрашивали, нельзя ли ее поцеловать, и были ошарашены ее надменностью. Селию же интересовал только один человек — черный от загара полковник Шотландского полка, редко танцевавший и никогда не утруждавший себя разговорами с молодыми девицами.
Ей нравился развеселый, невысокого роста, огненно-рыжий капитан Гейл, который каждый вечер танцевал с ней по три танца. (Три — наибольшее число танцев, которые позволялось танцевать с одним и тем же партнером.) Он все шутил насчет того, что танцевать учиться ей не надо, а вот говорить — надо.
Как бы то ни было, она немало удивилась, когда Мириам по дороге домой сказала:
— А ты знала, что капитан Гейл хочет жениться на тебе?
— На мне? — поразилась Селия.
— Да, он говорил со мной об этом. Он хотел узнать, может ли он, с моей точки зрения, хоть немного надеяться.
— А почему он меня об этом не спросил? — Селия слегка обиделась.
— Не знаю. Полагаю, ему было трудно.
Мириам улыбнулась.
— Но ты же не хочешь выйти за него замуж, не хочешь, Селия?
— Нет, но мне кажется, спросить меня надо было.
Это было первое предложение, сделанное Селии. Не очень, правда, удачное, думала она.
А в общем это не имело значения. Она хотела бы выйти замуж только за полковника Монкриффа, а он предложения ей не сделает. И она навсегда останется старой девой, скрывая втайне свою любовь к нему.
Можно только пожалеть загорелого полковника Монкриффа! Через полгода он был так же забыт, как и Огюст, и Сибила, и епископ Лондонский, и мистер Джеральд дю Морье.
2.
Быть взрослой так трудно. Очень интересно, но утомительно. Казалось ты постоянно из-за чего-нибудь да мучаешься. Из-за того, как прическа, или из-за того, что нет «фигуры», или из-за того, что не хватает ума поддерживать разговор и люди — особенно мужчины — заставляют тебя стесняться.
На всю жизнь Селии запомнился первый выезд в гости в загородную усадьбу. В поезде она настолько нервничала, что шея у нее пошла розовыми пятнами. Будет ли она вести себя как надо? Сумеет ли (никак не избавиться от этого кошмара) поддерживать разговор? Сможет ли накручивать локоны на затылке? Те, до которых совсем не дотянуться, ей обычно накручивала Мириам Не примут ли ее за круглую дуру? Правильно ли она одета?
Трудно было представить себе людей более добрых, чем те, к кому она приехала в гости. С ними робости она совсем не чувствовала.
Роскошно было ощущать себя в просторной спальне, с горничной, которая сначала распаковывала ее багаж, а потом приходила застегнуть на спине платье.
Селия надела новое платье из розового гипюра и, чувствуя себя ужасно неловко, сошла вниз к ужину. В комнате было полным-полно народу. Ужас! Хозяин дома был очень к ней внимателен. Болтал, подшучивал над ней, называл Розанчиком из-за ее, как он говорил, пристрастия к розовым платьям.
Ужин был восхитительный, но по-настоящему Селия не могла им наслаждаться: ведь приходилось думать, о чем говорить с соседями по столу. Один был маленький толстячок с красной физиономией, другой — высокий мужчина с насмешливым взглядом и тронутыми сединой волосами. Он вел с ней серьезные разговоры о книгах и театре, а потом заговорил о деревне и поинтересовался, где она живет. Когда Селия ему ответила, сказал, что возможно, будет в тех краях на Пасху. И, если она позволит, заедет ее навестить. Ей будет очень приятно, сказала Селия.
— Тогда почему же вид у вас не такой, как если бы вам было приятно? — полюбопытствовал он, рассмеявшись.
Селия залилась краской.
— А приятно вам это должно быть, — продолжал он. — Решение ехать я ведь принял всего минуту назад.
— Там у нас прекрасные пейзажи, — заверила Селия.
— Я не пейзажами еду любоваться.
Ну, зачем только люди должны говорить такое? Селия в отчаянии стала крошить хлеб. Сосед поглядывал на нее с удовольствием. Какой она еще младенец! Какая забава вгонять ее в смущение! Он и дальше с серьезным видом продолжал расточать ей нелепейшие комплименты.
У Селии как гора с плеч свалилась, когда он наконец повернулся к даме, что сидела по другую от него сторону, а Селию предоставил маленькому толстяку. Звали его Роджер Рейнс — так он ей представился, и очень скоро разговор зашел у них о музыке. Рейнс был певцом, но не профессиональным, хотя и выступал часто перед публикой. Болтая с ним, Селия повеселела.
Весь ужин она едва замечала, что подавали на стол, но сейчас гостей обносили мороженым — изящной башней абрикосового цвета, усыпанной засахаренными фиалками.
Башня рухнула как раз в тот момент, когда ее собирались предложить Селии. Дворецкий отнес мороженое на боковой столик и там все поправил. Затем он вновь стал обносить гостей, но — увы! — память его подвела: к Селии он не подошел!
Она так огорчилась, что едва ли слышала, о чем болтал толстячок. Он положил себе большую порцию мороженого, судя по всему, громадное получал наслаждение. А Селии даже в голову не пришло попросить себе мороженого. Она смирилась со своим невезением.
После ужина музицировали. Она аккомпанировала на рояле Роджеру Рейнсу. У того был превосходный тенор. Селия с удовольствием ему играла. Она была хорошим, доброжелательным аккомпаниатором. Потом настал ее черед петь. Во время пения она никогда не волновалась. Роджер Рейнс любезно сказал, что у нее очаровательный голос, и тотчас снова заговорил о себе. Он предложил Селии спеть еще что-нибудь, но она сказала: «А может быть вы споете?» И он с готовностью согласился.
Селия ложилась спать вполне счастливая. Гостить в загородном доме в конце концов не так уж страшно.
Следующее утро прошло мило. Они ходили гулять, осматривали хлев, щекотали свиньям спины, а потом Роджер Рейнс спросил, не согласится ли она поаккомпанировать ему? Она согласилась. Пропев песен шесть он запел «Лилии любви», а по окончании сказал:
— Теперь ответьте мне честно: что вы на самом деле думаете об этой песне?
— Ну, — Селия запнулась, — она, по-моему, предрянная.
— По-моему, тоже, — согласился Роджер Рейнс. — Только я не был уверен. Вы решили дело. Вам она не нравится, вот ее и нет.
И разорвав ноты пополам, он швырнул их в камин. Селия была поражена. Совсем новая песня, которую, по его словам, он купил всего день назад. И из-за нелестного отзыва Селии безо всякой жалости разорвал ноты.
Она чувствовала себя совсем взрослой и важной.
3.
На тот вечер назначен был большой костюмированный бал, ради которого и приглашены были гости в усадьбу. Селия должна была быть Маргаритой из «Фауста» — вся в белом, с двумя косами. Выглядела она очень беленькой и златокудрой как Гретхен: Роджер Рейнс сказал, что у него с собой партитура «Фауста» и что завтра они попробуют выступить в одном из дуэтов.
Селия изрядно нервничала, когда они собирались на бал. Вечно перед ней возникали какие-то трудности! Все у нее получалось не так, как надо: танцевала с теми, кто не особенно ей был по душе, а потом, когда подходили те, кто ей нравился, свободных танцев уже не оставалось. А если сделать вид, что ты уже заангажирована, тогда те, кто тебе нравится, могут совсем не подойти, и придется — вот кошмар! — весь вечер «просидеть». Некоторые девушки, видно, умели все это делать с умом, но у нее, как Селия уже в который раз мрачно убеждалась, ума-то и не было.
Миссис Люк опекала Селию, знакомила ее с гостями.
— Майор до Бэр.
Майор до Бэр поклонился.
— У вас найдется свободный танец?
Это был крупный мужчина лет сорока пяти, с втянутым красным лицом и длинными светлыми усами.
Он записался на три танца и пригласил Селию сесть с ним за ужином.
Разговаривать с майором оказалось делом непростым. Он почти не открывал рта, но все время пристально разглядывал Селию.
Миссис Люк рано уехала с бала. Крепким здоровьем она не отличалась.
— Джордж о вас позаботится и проводит домой, — сказала она Селии. — Между прочим, дитя, кажется, вы совершенно покорили майора де Бэра.
У Селии отлегло от сердца. Она-то боялась, что ужасно наскучила майору де Бэру.
Она танцевала все танцы подряд, и было два часа ночи, когда к ней подошел Джордж.
— Ну что, Розанчик, пора и на покой.
Очутившись в своей комнате, Селия поняла, что не в силах без посторонней помощи выпутаться из вечернего платья. Из коридора доносился голос Джорджа, все еще желавшего доброй ночи. Удобно будет, если она попросит его помочь? Или неудобно? Если нет, то придется ей просидеть в вечернем туалете до утра. Она так и не набралась смелости. Когда занялось утро, Селия лежала на кровати в вечернем туалете и крепко спала.
4.
Утром пожаловал майор де Бэр. Сегодня он на охоту не идет, объявил майор, отвечая на возгласы удивления, которыми его приветствовали. Он сидел, почти не раскрывая рта. Миссис Люк предложила ему пойти взглянуть на свинок. Селию она послала вместе с ним. За обедом Роджер Рейнс сидел мрачный, как туча.
На другой день Селия уезжала домой. Утро прошло спокойно — она провела его с хозяином и хозяйкой. Другие гости уже разъехались, а она собиралась отправиться дневным поездом. К обеду явился некто по имени «дорогой Артур, такой забавный». Это был (на взгляд Селии) весьма пожилой мужчина, и ничего забавного она в нем не находила. Говорил он тихо, надтреснутым голосом.
После обеда, когда миссис Люк вышла и Артур с Селией остались вдвоем, он принялся гладить ее лодыжки.
— Прелестные ножки, — бормотал он. — Прелестные. Вы ведь не против, не так ли?
Селия была очень даже против. Но терпела. Может быть, так оно принято, когда гостишь в загородном доме. Ей не хотелось показаться неотесанной деревенщиной или малым ребенком. Она стиснула зубы и сидела как деревянная.
Дорогой Артур, скользнув вверх опытной рукой, обнял ее за талию и поцеловал. Селия в бешенстве развернулась и оттолкнула его.
— Не надо, — будьте добры, не надо.
Манеры манерами, но некоторые вещи терпеть нельзя.
— Такая миленькая, стройненькая талийка, — просюсюкал Артур, снова пуская в ход натренированную руку.
В комнату вошла миссис Люк. От нее не укрылось покрасневшее расстроенное лицо Селии.
— Артур не безобразничал? — поинтересовалась она по дороге на станцию. — Молоденьких девушек ему лучше не доверять — нельзя оставлять ни на минуту. А впрочем, он довольно безобидный.
— А позволять ноги гладить обязательно? — спросила Селия.
— Обязательно? Нет, конечно, забавное вы дитя.
— Ух! — Селия вздохнула с облегчением. — До чего же я рада.
Миссис Люк, явно забавляясь, повторила:
— Забавное дитя! — И добавила: — На балу вы выглядели прелестно, думается, вы еще услышите о Джон ни де Бэре. — И присовокупила: — Человек он чрезвычайно состоятельный.
5.
На другой день после возвращения домой Селия получила большую розовую коробку шоколада. Внутри ни что не указывало, от кого шоколад. Через два дня пришла бандероль. В ней была маленькая серебряная шкатулочка. На крышке выгравировано «Маргарита» и дата бала.
— Вот здесь была визитная карточка майора де Бэра.
— Кто этот майор де Бэр, Селия?
— Я с ним познакомилась на балу.
— Что он за человек?
— Довольно пожилой, с довольно красным лицом. В общем славный, только разговаривать трудно с ним.
Мириам задумчиво кивала. В тот же вечер она написала миссис Люк. Та ответила со всею откровенностью — миссис Люк была прирожденной свахой.
— Состоятельный — даже очень. Охотится с самим Б. Джордж его недолюбливает, но сказать против него абсолютно нечего. Он, кажется, совсем без ума от Селии. Она — милое дитя, так простодушна. Она, несомненно, будет кружить голову мужчинам. Невинность и покатые плечи мужчины обожают.
Через неделю майор де Бэр «случайно оказался в здешних краях». Не позволят ли ему заехать навестить Селию и ее матушку?
Он заехал. И как обычно не мог связать двух слов — сидел, уставясь на Селию, и делал неуклюжие попытки завязать дружбу с Мириам.
Мириам после его ухода была чем-то расстроена. Поведение матери Селию озадачило. Мириам отпускала бессвязные реплики, в которых Селия ничего не понимала.
— Не знаю, разумно ли молиться о том… до, чего же трудно узнать, что правильно… — Потом вдруг: — Я хочу, чтобы ты вышла за хорошего человека — как твой отец. Деньги в жизни не главное, но как важно, чтобы женщину окружали покой и уют…
Селия не перечила и поддакивала матери, никак не увязывая ее реплики с визитом майора де Бэра. Мириам имела обыкновение говорить что-то совершенно неожиданное. И дочь это перестало удивлять.
Мириам сказала:
— Я хотела бы, чтобы ты вышла замуж за человека старше тебя. Они больше заботятся о женщине.
Селия тут же подумала о полковнике Монкриффе… который уже уходил из памяти с невероятной скоростью. На балу она танцевала с молодым военным шести футов росту и сейчас склонна была идеализировать красивых молодых великанов.
Мать сказала:
— Когда на будущей неделе мы будем в Лондоне, майор де Бэр хотел бы сводить нас в театр. Это мило, правда?
— Очень мило, — откликнулась Селия.
6.
Предложение руки, сделанное майором де Бэром, захватило Селию врасплох. Отзывы миссис Люк, реплики матери не произвели ровно никакого на нее впечатления. Селия отлично разбиралась в собственной душе, но не умела предвидеть то, что надвигалось, и, как правило, не замечала, что происходит у нее под носом.
Мириам пригласила майора де Бэра приехать погостить дня на два. На самом деле он чуть ли не сам напросился, и Мириам, несколько обеспокоенной, ничего не оставалось, как пригласить его.
В первый вечер Селия показывала гостю сад. Она лишний раз убедилась, как тяжело общаться с ним. Казалось, он вовсе не слушал, что она говорила. А она опасалась, как бы ему не стало непомерно скучно… Говорила она, конечно, почти сплошь глупости, но если бы он только помог…
А он — посреди ее тирады — вдруг схватил ее руки, зажал в своих и странным, хриплым, совершенно неузнаваемым голосом сказал:
— Маргарита, моя Маргарита. Я жажду вас. Будьте моей женой.
Селия смотрела на него во все глаза. Лицо ее выражало непонимание, голубые, широко открытые глаза глядели перепуганно. Она потеряла дар речи. Что-то воздействовало на нее, воздействовало мощно, передавалось через дрожащие руки, что держали ее. У нее было такое чувство, что она оказалась в самом центре бурных эмоций. Это пугало ее… внушало ужас.
Запинаясь, она проговорила:
— Я… нет. Я не знаю. О нет, я не могу.
Что чувствовала она рядом с ним, рядом с этим мужчиной, с этим пожилым молчаливым незнакомцем, которого прежде почти не замечала, — что она чувствовала, если не считать того, что была польщена его признанием?
— Я напугал вас, дорогая. Любовь моя. Вы так молоды, так чисты. Вы не можете понять, что я к вам испытываю. Я вас так люблю.
Почему не отдернула она тут же руки и не сказала сразу, твердо и честно: «Мне очень жаль, но у меня к вам таких чувств нет».
Почему вместо этого она стояла и беспомощно смотрела на него, чувствуя, как весь воздух вокруг пронизан токами?
Он нежно привлек ее к себе, но она противилась — в полсилы только, не оттолкнула его.
Ласково он сказал:
— Я не буду сейчас настаивать. Подумайте.
Он выпустил ее из своих объятий. Она медленно пошла к дому, поднялась к себе, легла и долго лежала на кровати, закрыв глаза, чувствуя, как сердце вот-вот выскочит из груди.
Через полчаса к ней зашла мать.
Она присела на кровать, взяла Селию за руку.
— Мама, он сказал тебе?
— Да, ты ему очень небезразлична. Как… как сама ты к этому относишься?
— Не знаю, все… все это так странно.
Больше ничего сказать она не могла. Было странно — все было странно: чужие друг другу люди, оказывается могут влюбиться друг в друга — в одно мгновение. Она не знала, что она испытывала или чего хотела.
Менее всего понятно ей было — и не вызывало сочувствия — растерянность матери.
— Я не совсем здорова. Все время молюсь, чтобы тебе встретился хороший человек, с которым у тебя была бы хорошая семья, с которым ты была бы счастлива… Денег так мало… мне ужасно много пришлось в последнее время тратиться на Сирилла… Тебе так мало останется, когда меня не станет. Но я не хочу, чтобы ты выходила не любя, только из-за денег. Ты такая романтичная, а Прекрасных принцев и всего такого не бывает. Немногие женщины выходят замуж за того, к кому они питают романтическую любовь.
— Ты же вышла.
— Я вышла, да, но в любом случае не всегда разумно любить очень сильно. Это как незаживающая боль… Быть любимой лучше… Можно проще смотреть на жизнь… Мне так не удавалось. Если бы я знала больше об этом майоре… Если бы он безусловно мне нравился. Может быть, он пьет… Может быть, он… Всякое ведь может быть. Будет ли он о тебе заботиться, беречь тебя? Будет ли добр к тебе? Нужно обязательно, чтобы кто-то заботился о тебе, когда меня не станет.
Большую часть сказанного Селия пропустила мимо ушей. Деньги не имели для нее значения. Когда папа был жив, они были богаты, когда умер, — стали бедными, но Селия разницы не замечала. У нее был дом, сад и рояль.
Брак для нее означал любовь — возвышенную, романтическую любовь — и счастливую навсегда жизнь. Книги, которые она читала, жизненным невзгодам ее не научили. Смущало ее и приводило в замешательство то, что она понятия не имела, любит ли она майора де Бэра Джонни — или нет. За минуту до того, как он сделал ей предложение, она, конечно, ответила бы, что не любит. А теперь? Что-то он в ней разбудил — что-то страстное, волнующее и неясное.
Мириам попросила его уехать и дать Селии два месяца на раздумья. Он повиновался, но писал письма, а бессловесный Джонни де Бэр был мастером сочинять любовные послания. Письма его были иногда коротенькими, иногда длинными, двух одинаковых не бывало, и были это такие письма, о каких только и мечтают молодые девушки. К концу двух месяцев Селия решила, что влюблена в Джонни. Она отправилась с матерью в Лондон, вполне готовая сказать ему именно это. Когда же она его увидела, чувства ее резко переменились. Этот человек был для нее чужим, она не любила его. И она ответила ему отказом.
7.
Джонни де Бэр не так легко смирился со своим поражением. Он еще пять раз просил Селию выйти за него. Больше года забрасывал письмами, согласился «просто дружить», посылал ей всякие прелестные мелочи, упорно добиваясь ее благосклонности, и настойчивость его чуть было не дала плодов.
Все было так романтично… так похоже на картины ухаживания, которые рисовала Селия в воображении. Его письма, то, что в них говорилось… это было как раз то, чего она жаждала. Тут Джонни де Бэр был действительно мастак. Он был прирожденным любовником. Через его жизнь прошло немало женщин, и он знал, чем женщину привлечь. Знал он и как развернуть наступление на замужнюю женщину, и как пленить деву юную. Селия чуть было не поддалась ему, но не поддалась. Было в ней что-то незыблемое, что подсказывало, нужно ей это или не нужно и не давало ее провести.
8.
Как раз тогда-то Мириам и убедила дочь заняться чтением французских романов. Чтобы не запускать французский, сказала она. Среди книг были романы Бальзака и других французских реалистов.
Были и некоторые современные произведения, которые мало кто из английских матерей предложил бы читать своим дочерям.
Но Мириам сделала это с умыслом.
Она твердо решила, что Селия — такая мечтательная, просто витающая в облаках — должна узнать жизнь.
Селия послушно читала, но без особого интереса.
9.
Руки Селии добивался не только майор. Ральф Грэм, тот веснушчатый мальчик из школы танцев. Теперь он был владельцем чайной плантации на Цейлоне. Селия ему всегда нравилась, даже когда была девочкой. Вернувшись и встретив ее взрослой, он в первую же неделю отпуска попросил ее руки. Селия без колебаний отказала. У Ральфа гостил друг, и друг этот написал потом письмо Селии. Ему не хотелось бы перебегать дорогу Ральфу, но он влюбился в Селию с первого взгляда. Смеет ли он надеяться? Но ни Ральф, ни его друг не произвели впечатления на Селию.
А в тот год, когда к ней сватался Джонни де Бэр, у нее появился друг — Питер Мейтланд. Питер был несколькими годами старше своих сестер. Он был военным, и много лет его полк стоял за границей. Теперь его перевели служить в Англию. Возвращение Питера совпало с помолвкой Элли Мейтланд. Селии и Джейнет предстояло быть подружками невесты. На свадьбе Селия и познакомилась с Питером.
Питер Мейтланд был высокий и темноволосый. Он был застенчив, но скрывал это за приятной манерой говорить неспеша. Семейство Мейтландов было все такое же добродушное, общительное и беззаботное. Они не торопились никогда и никуда. Они опаздывали на поезд, — ну, ничего не поделаешь, придет когда-нибудь и другой. Если не успевали к обеду, — ну, голодными-то как-нибудь не останемся. У них не было ни честолюбивых желаний, ни энергии для осуществления этих желаний. И Питер как бы вобрал в себя наиболее характерные черты всего семейства. Никто никогда не видел, чтобы Питер куда-нибудь спешил. «И через сто лет будет все то же», — так он рассуждал.
Свадьба Элли устроена была по-мейтландовски. Миссис Мейтланд, крупная, рассеянная и добродушная, никогда не вставала раньше полудня и частенько забывала распорядиться о еде. Главным занятием в то утро были попытки «втиснуть маму в свадебный наряд». Поскольку она питала отвращение к примеркам, ее кремовое атласное платье вышло очень тесным и причиняло неудобства. Невеста засуетилась: с умом поработав ножницами, прикрыв орхидеями другие изъяны, сделала так, что маме стало удобно. Селия пришла пораньше — помочь: в какой-то момент и в самом деле казалось, что Элли так и не сыграет в этот день свадьбу. Когда ей пора было уже завершать свой туалет, она еще преспокойно сидела в одной сорочке и занималась педикюром.
— Хотела это сделать вчера вечером, — объяснила она. — Но как-то вот не собралась.
— Экипаж уже здесь, Элли.
— Правда? О, тогда пусть кто-нибудь позвонит Тому и скажет, что я опоздаю на полчасика… Бедняжка Том, — добавила она задумчиво. — Он такой славный малый. Мне бы не хотелось, чтобы он мучился в церкви, считая, что я передумала.
Элли выросла высоченной — в ней было почти шесть футов. А жених был пяти футов пяти дюймов и, по словам Элли, «такой веселый малый — такой приятный».
Пока Элли, которую удалось все же уговорить взяться за ум, завершала, наконец, свой туалет, Селия вышла в сад, где капитан Питер Мейтланд мирно раскуривал трубку, нимало не волнуясь по поводу того, что сестра опаздывает.
— Томас — малый разумный, — сказал он. — Он знает, что она за человек. Он и не ждет, что она приедет вовремя.
Он немного робел, разговаривая с Селией, но, как часто бывает, когда встречаются два застенчивых человека, скоро обнаруживается, что им легко друг с другом.
— Вы, должно быть, считаете нас странной семейкой? — сказал Питер.
— У вас, мне кажется, нет ощущения времени, — смеясь, ответила Селия.
— А зачем жить наспех? Спокойнее надо быть — наслаждаться жизнью.
— А так разве достигнешь чего-нибудь?
— А чего надо достигать? В этой жизни все похоже одно на другое.
Питер Мейтланд, когда он был дома, в отпуске, отказывался, как правило от всех приглашений. Терпеть не могу, говорил, изображать из себя пуделька. Он не танцевал, а в теннис или гольф играл с мужчинами или со своими сестрами. Но после свадьбы он стал воспринимать Селию как еще одну сестру. Питер, Селия и Джейнет все время держались вместе. А потом Ральф Грэм, оправившись после отказа, полученного от Селии, начал ухаживать за Джейнет, и трио стало квартетом. Наконец они распались на пары — Джейнет с Ральфом, Селия с Питером.
Обычно Питер учил Селию играть в гольф.
— Торопиться не будем, учти. Пройдемся по нескольким лункам и передохнем — присядем, трубочку выкурим, если станет очень жарко.
Это вполне устраивало Селию. К играм душа у нее не лежала, что беспокоило ее лишь самую чуточку меньше, чем то, что у нее не было «фигуры». Но с Питером она и не чувствовала, что это имеет значение.
— Ты ведь не хочешь быть профессионалом, охотницей за призами. Просто получай удовольствие — вот и все.
Сам Питер отличался во всех играх. Он был прирожденным спортсменом. Он мог бы стать спортсменом выдающимся, если не присущая ему лень. Но к играм, говорил он, он привык относиться как к играм. «Зачем превращать это в работу?»
Он прекрасно ладил с матерью Селии. Она любила всех Мейтландов, а Питер с его неспешными движениями, с его приятной манерой поведения и несомненно ангельским характером, был ее любимцем.
— За Селию вам нечего беспокоиться, — сказал он, пригласив девушку покататься верхом, — я присмотрю за ней. Я, правда, за ней присмотрю.
Мириам понимала, что он хотел сказать. Она чувствовала, что Питеру Мейтланду можно доверять.
Питеру было кое-что известно об отношениях между Селией и ее майором. Ненавязчиво, очень осторожно, чтобы не обидеть девушку, он дал ей совет:
— Такой девушке, как ты, Селия, надо выходить за того, у кого водятся денежки. Ты из тех: кому нужна опека. Я не хочу сказать, что тебе следует выйти за какого-нибудь противного еврея — ничего подобного. А вот за славного малого, который любит спорт и все такое и который мог бы о тебе заботиться, — да.
Когда у Питера кончился отпуск, и он вернулся в свой полк, который стоял в Олдершоте, Селия очень без него заскучала. Она писала ему, а он — ей: это были бездумные письма, непринужденные, как беседа.
Когда Джонни де Бэр в конце концов смирился с тем, что ему отказали, Селия почувствовала себя словно выпотрошенной. Она даже не подозревала, сколько сил уйдет у нее на то, чтобы противостоять его натиску. Едва произошел окончательный разрыв, как она засомневалась: не будет ли потом раскаиваться… Похоже, она питала к нему более глубокие чувства, чем думала. Ей не хватало волнения, которое вызывали у нее его письма, его подарки, его домогательства.
Как к этому отнеслась мать, Селия не была уверена. Почувствовала ли Мириам облегчение или же огорчилась? Селия думала то так, то эдак, и, собственно говоря, от истины далека не была.
Первое, что почувствовала Мириам, было облегчение. Ей никогда не нравился Джонни де Бэр — она никогда не доверяла ему полностью, хотя и не могла бы сказать, что именно вызывало у нее подозрения. Он был вне всякого сомнения увлечен Селией. Ничего скандального в его прошлом не было, к тому же Мириам выросла в убеждении, что из мужчины, который перебесился, лучший супруг получится.
Больше всего беспокоило ее собственное здоровье. Сердечные приступы, которые прежде случались редко, теперь стали частыми. Из недомолвок, умолчаний и дипломатического языка врачей она сделала вывод, что она может и долго прожить — внезапно умереть. А что тогда будет с Селией? Осталось так мало денег. Как мало — знала только Мириам.
Совсем… совсем… мало.
Комментарий Дж. Л.
Напрашивается мысль: «Так почему же, если денег было так мало, Мириам не учила Селию какому-нибудь ремеслу?»
Но не думаю, чтобы такая мысль когда-либо пришла в голову Мириам. Она, мне кажется, была очень восприимчива к новым мыслям и новым идеям, но не думаю, что бы именно на эту идею она набрела. А если бы даже и так, — не думаю, чтобы она с горячностью за нее ухватилась.
Надо полагать, она знала, сколь ранима Селия. Вы скажете, что это можно было бы изменить, если бы воспитывать девочку по-другому, но я в это не верю. Как и все, кто живет, ориентируясь на внутреннее видение, Селия не поддавалась влияниям извне. Когда дело касалось обыденных вещей, она становилась просто дурочкой.
Думаю, Мириам знала недостатки дочери. Думаю, что подбором книг для Селии — Бальзак и другие французские романисты — она преследовала какую-то цель. Французы — великие реалисты. Я думаю, она хотела, чтобы Селия воспринимала жизнь и человеческую натуру такими, какие они есть, — как нечто обыденное, чувствительное, прекрасное и низменное, и трагическое, и в высшей степени забавное. В этом Мириам не преуспела, поскольку характер Селии был подстать ее внешности: она была холодна как скандинавка. Ей по вкусу были длинные саги и эпические сказания о путешествиях и героях. Если в детстве она предпочитала волшебные сказки, то, когда выросла, читала, в основном, Метерлинка, Фиону Маклеода и Йетса. Читала она и другие книги, но они казались ей такими же ненастоящими, как практичному реалисту кажутся ненастоящими сказки и всякие фантастические истории.
Какими уродились, такие мы и есть. Какой-нибудь скандинавский предок обрел вторую жизнь в Селии. Цветущая бабушка, веселый и компанейский Джон, живая, как ртуть, Мириам — через кого-то из них передалось ей то потаенное, что они, не догадываясь, носили в себе.
Интересно наблюдать, как из повествования Селии совсем исчезает ее брат. Но ведь Сирилл наверняка часто приезжал домой — на праздники или в отпуск.
Сирилл поступил на военную службу и отбыл служить в Индию до того, как Селия вышла в свет. Ни в ее жизни, ни в жизни Мириам брат никогда не занимал очень большого места. Он, подозреваю, был — когда только пошел служить в армию — причиной больших расходов Потом он женился, оставил военную службу и уехал в Родезию, где стал фермером. Как личность, он постепенно ушел из жизни Селии.
1.
Селия отлично проводила время — все это так, но пережила она и немало мук из-за своей робости, которой страдала с самого младенчества. Из-за этого стала она неуклюжей, очень неразговорчивой и совершенно неспособной высказать свои чувства, если что-то доставляло ей удовольствие.
Селия редко думала о своей внешности. Она нисколько не сомневалась, что она хорошенькая, а она была очень хорошенькой: высокой, стройной, изящной, с очень светлыми, по-скандинавски золотыми волосами. У нее был прекрасный цвет лица, хотя, нервничая, она бледнела. В те времена, когда краситься считалось позором, Мириам самую чуточку подрумянивала вечером щеки дочери. Она хотела, чтобы та выглядела как можно лучше.
Селию беспокоила не внешность. Ее тяготило сознание, что она глупа. А она не была умной. Быть не умной — это ужасно. Она понятия не имела, о чем говорить с партнером по танцу. Держалась серьезно, с туповатым видом.
Мириам все время старалась разговорить дочь.
— Говори что-нибудь, лапочка. Хоть что-нибудь. Даже если ты глупость скажешь, значения не имеет. Но так трудно мужчине разговаривать с девушкой, которая произносит только «да» и «нет». Надо поддерживать разговор.
Никто не мог понять Селию лучше матери — та сама страдала от робости всю жизнь.
Никто и не представлял себе, насколько застенчива Селия. Все считали ее надменной и самодовольной. Никто не представлял себе, какой убогой она себя считала, мучительно сознавая свое социальное положение.
Поскольку она была красивой, время она проводила хорошо. К тому же, она прекрасно танцевала. К концу зимы она побывала на пятидесяти шести танцевальных вечерах и потихонечку в известной мере овладевала искусством салонной беседы. Стала она менее неуклюжей, более уверенной в себе и, наконец, получила возможность наслаждаться жизнью, а не мучиться постоянными вспышками застенчивости.
Жизнь протекала для нее как бы в тумане, где были танцы, золотистый свет ламп, поло и теннис и молодые люди. Молодые люди, которые брали ее за руку, ухаживали за ней, спрашивали, нельзя ли ее поцеловать, и были ошарашены ее надменностью. Селию же интересовал только один человек — черный от загара полковник Шотландского полка, редко танцевавший и никогда не утруждавший себя разговорами с молодыми девицами.
Ей нравился развеселый, невысокого роста, огненно-рыжий капитан Гейл, который каждый вечер танцевал с ней по три танца. (Три — наибольшее число танцев, которые позволялось танцевать с одним и тем же партнером.) Он все шутил насчет того, что танцевать учиться ей не надо, а вот говорить — надо.
Как бы то ни было, она немало удивилась, когда Мириам по дороге домой сказала:
— А ты знала, что капитан Гейл хочет жениться на тебе?
— На мне? — поразилась Селия.
— Да, он говорил со мной об этом. Он хотел узнать, может ли он, с моей точки зрения, хоть немного надеяться.
— А почему он меня об этом не спросил? — Селия слегка обиделась.
— Не знаю. Полагаю, ему было трудно.
Мириам улыбнулась.
— Но ты же не хочешь выйти за него замуж, не хочешь, Селия?
— Нет, но мне кажется, спросить меня надо было.
Это было первое предложение, сделанное Селии. Не очень, правда, удачное, думала она.
А в общем это не имело значения. Она хотела бы выйти замуж только за полковника Монкриффа, а он предложения ей не сделает. И она навсегда останется старой девой, скрывая втайне свою любовь к нему.
Можно только пожалеть загорелого полковника Монкриффа! Через полгода он был так же забыт, как и Огюст, и Сибила, и епископ Лондонский, и мистер Джеральд дю Морье.
2.
Быть взрослой так трудно. Очень интересно, но утомительно. Казалось ты постоянно из-за чего-нибудь да мучаешься. Из-за того, как прическа, или из-за того, что нет «фигуры», или из-за того, что не хватает ума поддерживать разговор и люди — особенно мужчины — заставляют тебя стесняться.
На всю жизнь Селии запомнился первый выезд в гости в загородную усадьбу. В поезде она настолько нервничала, что шея у нее пошла розовыми пятнами. Будет ли она вести себя как надо? Сумеет ли (никак не избавиться от этого кошмара) поддерживать разговор? Сможет ли накручивать локоны на затылке? Те, до которых совсем не дотянуться, ей обычно накручивала Мириам Не примут ли ее за круглую дуру? Правильно ли она одета?
Трудно было представить себе людей более добрых, чем те, к кому она приехала в гости. С ними робости она совсем не чувствовала.
Роскошно было ощущать себя в просторной спальне, с горничной, которая сначала распаковывала ее багаж, а потом приходила застегнуть на спине платье.
Селия надела новое платье из розового гипюра и, чувствуя себя ужасно неловко, сошла вниз к ужину. В комнате было полным-полно народу. Ужас! Хозяин дома был очень к ней внимателен. Болтал, подшучивал над ней, называл Розанчиком из-за ее, как он говорил, пристрастия к розовым платьям.
Ужин был восхитительный, но по-настоящему Селия не могла им наслаждаться: ведь приходилось думать, о чем говорить с соседями по столу. Один был маленький толстячок с красной физиономией, другой — высокий мужчина с насмешливым взглядом и тронутыми сединой волосами. Он вел с ней серьезные разговоры о книгах и театре, а потом заговорил о деревне и поинтересовался, где она живет. Когда Селия ему ответила, сказал, что возможно, будет в тех краях на Пасху. И, если она позволит, заедет ее навестить. Ей будет очень приятно, сказала Селия.
— Тогда почему же вид у вас не такой, как если бы вам было приятно? — полюбопытствовал он, рассмеявшись.
Селия залилась краской.
— А приятно вам это должно быть, — продолжал он. — Решение ехать я ведь принял всего минуту назад.
— Там у нас прекрасные пейзажи, — заверила Селия.
— Я не пейзажами еду любоваться.
Ну, зачем только люди должны говорить такое? Селия в отчаянии стала крошить хлеб. Сосед поглядывал на нее с удовольствием. Какой она еще младенец! Какая забава вгонять ее в смущение! Он и дальше с серьезным видом продолжал расточать ей нелепейшие комплименты.
У Селии как гора с плеч свалилась, когда он наконец повернулся к даме, что сидела по другую от него сторону, а Селию предоставил маленькому толстяку. Звали его Роджер Рейнс — так он ей представился, и очень скоро разговор зашел у них о музыке. Рейнс был певцом, но не профессиональным, хотя и выступал часто перед публикой. Болтая с ним, Селия повеселела.
Весь ужин она едва замечала, что подавали на стол, но сейчас гостей обносили мороженым — изящной башней абрикосового цвета, усыпанной засахаренными фиалками.
Башня рухнула как раз в тот момент, когда ее собирались предложить Селии. Дворецкий отнес мороженое на боковой столик и там все поправил. Затем он вновь стал обносить гостей, но — увы! — память его подвела: к Селии он не подошел!
Она так огорчилась, что едва ли слышала, о чем болтал толстячок. Он положил себе большую порцию мороженого, судя по всему, громадное получал наслаждение. А Селии даже в голову не пришло попросить себе мороженого. Она смирилась со своим невезением.
После ужина музицировали. Она аккомпанировала на рояле Роджеру Рейнсу. У того был превосходный тенор. Селия с удовольствием ему играла. Она была хорошим, доброжелательным аккомпаниатором. Потом настал ее черед петь. Во время пения она никогда не волновалась. Роджер Рейнс любезно сказал, что у нее очаровательный голос, и тотчас снова заговорил о себе. Он предложил Селии спеть еще что-нибудь, но она сказала: «А может быть вы споете?» И он с готовностью согласился.
Селия ложилась спать вполне счастливая. Гостить в загородном доме в конце концов не так уж страшно.
Следующее утро прошло мило. Они ходили гулять, осматривали хлев, щекотали свиньям спины, а потом Роджер Рейнс спросил, не согласится ли она поаккомпанировать ему? Она согласилась. Пропев песен шесть он запел «Лилии любви», а по окончании сказал:
— Теперь ответьте мне честно: что вы на самом деле думаете об этой песне?
— Ну, — Селия запнулась, — она, по-моему, предрянная.
— По-моему, тоже, — согласился Роджер Рейнс. — Только я не был уверен. Вы решили дело. Вам она не нравится, вот ее и нет.
И разорвав ноты пополам, он швырнул их в камин. Селия была поражена. Совсем новая песня, которую, по его словам, он купил всего день назад. И из-за нелестного отзыва Селии безо всякой жалости разорвал ноты.
Она чувствовала себя совсем взрослой и важной.
3.
На тот вечер назначен был большой костюмированный бал, ради которого и приглашены были гости в усадьбу. Селия должна была быть Маргаритой из «Фауста» — вся в белом, с двумя косами. Выглядела она очень беленькой и златокудрой как Гретхен: Роджер Рейнс сказал, что у него с собой партитура «Фауста» и что завтра они попробуют выступить в одном из дуэтов.
Селия изрядно нервничала, когда они собирались на бал. Вечно перед ней возникали какие-то трудности! Все у нее получалось не так, как надо: танцевала с теми, кто не особенно ей был по душе, а потом, когда подходили те, кто ей нравился, свободных танцев уже не оставалось. А если сделать вид, что ты уже заангажирована, тогда те, кто тебе нравится, могут совсем не подойти, и придется — вот кошмар! — весь вечер «просидеть». Некоторые девушки, видно, умели все это делать с умом, но у нее, как Селия уже в который раз мрачно убеждалась, ума-то и не было.
Миссис Люк опекала Селию, знакомила ее с гостями.
— Майор до Бэр.
Майор до Бэр поклонился.
— У вас найдется свободный танец?
Это был крупный мужчина лет сорока пяти, с втянутым красным лицом и длинными светлыми усами.
Он записался на три танца и пригласил Селию сесть с ним за ужином.
Разговаривать с майором оказалось делом непростым. Он почти не открывал рта, но все время пристально разглядывал Селию.
Миссис Люк рано уехала с бала. Крепким здоровьем она не отличалась.
— Джордж о вас позаботится и проводит домой, — сказала она Селии. — Между прочим, дитя, кажется, вы совершенно покорили майора де Бэра.
У Селии отлегло от сердца. Она-то боялась, что ужасно наскучила майору де Бэру.
Она танцевала все танцы подряд, и было два часа ночи, когда к ней подошел Джордж.
— Ну что, Розанчик, пора и на покой.
Очутившись в своей комнате, Селия поняла, что не в силах без посторонней помощи выпутаться из вечернего платья. Из коридора доносился голос Джорджа, все еще желавшего доброй ночи. Удобно будет, если она попросит его помочь? Или неудобно? Если нет, то придется ей просидеть в вечернем туалете до утра. Она так и не набралась смелости. Когда занялось утро, Селия лежала на кровати в вечернем туалете и крепко спала.
4.
Утром пожаловал майор де Бэр. Сегодня он на охоту не идет, объявил майор, отвечая на возгласы удивления, которыми его приветствовали. Он сидел, почти не раскрывая рта. Миссис Люк предложила ему пойти взглянуть на свинок. Селию она послала вместе с ним. За обедом Роджер Рейнс сидел мрачный, как туча.
На другой день Селия уезжала домой. Утро прошло спокойно — она провела его с хозяином и хозяйкой. Другие гости уже разъехались, а она собиралась отправиться дневным поездом. К обеду явился некто по имени «дорогой Артур, такой забавный». Это был (на взгляд Селии) весьма пожилой мужчина, и ничего забавного она в нем не находила. Говорил он тихо, надтреснутым голосом.
После обеда, когда миссис Люк вышла и Артур с Селией остались вдвоем, он принялся гладить ее лодыжки.
— Прелестные ножки, — бормотал он. — Прелестные. Вы ведь не против, не так ли?
Селия была очень даже против. Но терпела. Может быть, так оно принято, когда гостишь в загородном доме. Ей не хотелось показаться неотесанной деревенщиной или малым ребенком. Она стиснула зубы и сидела как деревянная.
Дорогой Артур, скользнув вверх опытной рукой, обнял ее за талию и поцеловал. Селия в бешенстве развернулась и оттолкнула его.
— Не надо, — будьте добры, не надо.
Манеры манерами, но некоторые вещи терпеть нельзя.
— Такая миленькая, стройненькая талийка, — просюсюкал Артур, снова пуская в ход натренированную руку.
В комнату вошла миссис Люк. От нее не укрылось покрасневшее расстроенное лицо Селии.
— Артур не безобразничал? — поинтересовалась она по дороге на станцию. — Молоденьких девушек ему лучше не доверять — нельзя оставлять ни на минуту. А впрочем, он довольно безобидный.
— А позволять ноги гладить обязательно? — спросила Селия.
— Обязательно? Нет, конечно, забавное вы дитя.
— Ух! — Селия вздохнула с облегчением. — До чего же я рада.
Миссис Люк, явно забавляясь, повторила:
— Забавное дитя! — И добавила: — На балу вы выглядели прелестно, думается, вы еще услышите о Джон ни де Бэре. — И присовокупила: — Человек он чрезвычайно состоятельный.
5.
На другой день после возвращения домой Селия получила большую розовую коробку шоколада. Внутри ни что не указывало, от кого шоколад. Через два дня пришла бандероль. В ней была маленькая серебряная шкатулочка. На крышке выгравировано «Маргарита» и дата бала.
— Вот здесь была визитная карточка майора де Бэра.
— Кто этот майор де Бэр, Селия?
— Я с ним познакомилась на балу.
— Что он за человек?
— Довольно пожилой, с довольно красным лицом. В общем славный, только разговаривать трудно с ним.
Мириам задумчиво кивала. В тот же вечер она написала миссис Люк. Та ответила со всею откровенностью — миссис Люк была прирожденной свахой.
— Состоятельный — даже очень. Охотится с самим Б. Джордж его недолюбливает, но сказать против него абсолютно нечего. Он, кажется, совсем без ума от Селии. Она — милое дитя, так простодушна. Она, несомненно, будет кружить голову мужчинам. Невинность и покатые плечи мужчины обожают.
Через неделю майор де Бэр «случайно оказался в здешних краях». Не позволят ли ему заехать навестить Селию и ее матушку?
Он заехал. И как обычно не мог связать двух слов — сидел, уставясь на Селию, и делал неуклюжие попытки завязать дружбу с Мириам.
Мириам после его ухода была чем-то расстроена. Поведение матери Селию озадачило. Мириам отпускала бессвязные реплики, в которых Селия ничего не понимала.
— Не знаю, разумно ли молиться о том… до, чего же трудно узнать, что правильно… — Потом вдруг: — Я хочу, чтобы ты вышла за хорошего человека — как твой отец. Деньги в жизни не главное, но как важно, чтобы женщину окружали покой и уют…
Селия не перечила и поддакивала матери, никак не увязывая ее реплики с визитом майора де Бэра. Мириам имела обыкновение говорить что-то совершенно неожиданное. И дочь это перестало удивлять.
Мириам сказала:
— Я хотела бы, чтобы ты вышла замуж за человека старше тебя. Они больше заботятся о женщине.
Селия тут же подумала о полковнике Монкриффе… который уже уходил из памяти с невероятной скоростью. На балу она танцевала с молодым военным шести футов росту и сейчас склонна была идеализировать красивых молодых великанов.
Мать сказала:
— Когда на будущей неделе мы будем в Лондоне, майор де Бэр хотел бы сводить нас в театр. Это мило, правда?
— Очень мило, — откликнулась Селия.
6.
Предложение руки, сделанное майором де Бэром, захватило Селию врасплох. Отзывы миссис Люк, реплики матери не произвели ровно никакого на нее впечатления. Селия отлично разбиралась в собственной душе, но не умела предвидеть то, что надвигалось, и, как правило, не замечала, что происходит у нее под носом.
Мириам пригласила майора де Бэра приехать погостить дня на два. На самом деле он чуть ли не сам напросился, и Мириам, несколько обеспокоенной, ничего не оставалось, как пригласить его.
В первый вечер Селия показывала гостю сад. Она лишний раз убедилась, как тяжело общаться с ним. Казалось, он вовсе не слушал, что она говорила. А она опасалась, как бы ему не стало непомерно скучно… Говорила она, конечно, почти сплошь глупости, но если бы он только помог…
А он — посреди ее тирады — вдруг схватил ее руки, зажал в своих и странным, хриплым, совершенно неузнаваемым голосом сказал:
— Маргарита, моя Маргарита. Я жажду вас. Будьте моей женой.
Селия смотрела на него во все глаза. Лицо ее выражало непонимание, голубые, широко открытые глаза глядели перепуганно. Она потеряла дар речи. Что-то воздействовало на нее, воздействовало мощно, передавалось через дрожащие руки, что держали ее. У нее было такое чувство, что она оказалась в самом центре бурных эмоций. Это пугало ее… внушало ужас.
Запинаясь, она проговорила:
— Я… нет. Я не знаю. О нет, я не могу.
Что чувствовала она рядом с ним, рядом с этим мужчиной, с этим пожилым молчаливым незнакомцем, которого прежде почти не замечала, — что она чувствовала, если не считать того, что была польщена его признанием?
— Я напугал вас, дорогая. Любовь моя. Вы так молоды, так чисты. Вы не можете понять, что я к вам испытываю. Я вас так люблю.
Почему не отдернула она тут же руки и не сказала сразу, твердо и честно: «Мне очень жаль, но у меня к вам таких чувств нет».
Почему вместо этого она стояла и беспомощно смотрела на него, чувствуя, как весь воздух вокруг пронизан токами?
Он нежно привлек ее к себе, но она противилась — в полсилы только, не оттолкнула его.
Ласково он сказал:
— Я не буду сейчас настаивать. Подумайте.
Он выпустил ее из своих объятий. Она медленно пошла к дому, поднялась к себе, легла и долго лежала на кровати, закрыв глаза, чувствуя, как сердце вот-вот выскочит из груди.
Через полчаса к ней зашла мать.
Она присела на кровать, взяла Селию за руку.
— Мама, он сказал тебе?
— Да, ты ему очень небезразлична. Как… как сама ты к этому относишься?
— Не знаю, все… все это так странно.
Больше ничего сказать она не могла. Было странно — все было странно: чужие друг другу люди, оказывается могут влюбиться друг в друга — в одно мгновение. Она не знала, что она испытывала или чего хотела.
Менее всего понятно ей было — и не вызывало сочувствия — растерянность матери.
— Я не совсем здорова. Все время молюсь, чтобы тебе встретился хороший человек, с которым у тебя была бы хорошая семья, с которым ты была бы счастлива… Денег так мало… мне ужасно много пришлось в последнее время тратиться на Сирилла… Тебе так мало останется, когда меня не станет. Но я не хочу, чтобы ты выходила не любя, только из-за денег. Ты такая романтичная, а Прекрасных принцев и всего такого не бывает. Немногие женщины выходят замуж за того, к кому они питают романтическую любовь.
— Ты же вышла.
— Я вышла, да, но в любом случае не всегда разумно любить очень сильно. Это как незаживающая боль… Быть любимой лучше… Можно проще смотреть на жизнь… Мне так не удавалось. Если бы я знала больше об этом майоре… Если бы он безусловно мне нравился. Может быть, он пьет… Может быть, он… Всякое ведь может быть. Будет ли он о тебе заботиться, беречь тебя? Будет ли добр к тебе? Нужно обязательно, чтобы кто-то заботился о тебе, когда меня не станет.
Большую часть сказанного Селия пропустила мимо ушей. Деньги не имели для нее значения. Когда папа был жив, они были богаты, когда умер, — стали бедными, но Селия разницы не замечала. У нее был дом, сад и рояль.
Брак для нее означал любовь — возвышенную, романтическую любовь — и счастливую навсегда жизнь. Книги, которые она читала, жизненным невзгодам ее не научили. Смущало ее и приводило в замешательство то, что она понятия не имела, любит ли она майора де Бэра Джонни — или нет. За минуту до того, как он сделал ей предложение, она, конечно, ответила бы, что не любит. А теперь? Что-то он в ней разбудил — что-то страстное, волнующее и неясное.
Мириам попросила его уехать и дать Селии два месяца на раздумья. Он повиновался, но писал письма, а бессловесный Джонни де Бэр был мастером сочинять любовные послания. Письма его были иногда коротенькими, иногда длинными, двух одинаковых не бывало, и были это такие письма, о каких только и мечтают молодые девушки. К концу двух месяцев Селия решила, что влюблена в Джонни. Она отправилась с матерью в Лондон, вполне готовая сказать ему именно это. Когда же она его увидела, чувства ее резко переменились. Этот человек был для нее чужим, она не любила его. И она ответила ему отказом.
7.
Джонни де Бэр не так легко смирился со своим поражением. Он еще пять раз просил Селию выйти за него. Больше года забрасывал письмами, согласился «просто дружить», посылал ей всякие прелестные мелочи, упорно добиваясь ее благосклонности, и настойчивость его чуть было не дала плодов.
Все было так романтично… так похоже на картины ухаживания, которые рисовала Селия в воображении. Его письма, то, что в них говорилось… это было как раз то, чего она жаждала. Тут Джонни де Бэр был действительно мастак. Он был прирожденным любовником. Через его жизнь прошло немало женщин, и он знал, чем женщину привлечь. Знал он и как развернуть наступление на замужнюю женщину, и как пленить деву юную. Селия чуть было не поддалась ему, но не поддалась. Было в ней что-то незыблемое, что подсказывало, нужно ей это или не нужно и не давало ее провести.
8.
Как раз тогда-то Мириам и убедила дочь заняться чтением французских романов. Чтобы не запускать французский, сказала она. Среди книг были романы Бальзака и других французских реалистов.
Были и некоторые современные произведения, которые мало кто из английских матерей предложил бы читать своим дочерям.
Но Мириам сделала это с умыслом.
Она твердо решила, что Селия — такая мечтательная, просто витающая в облаках — должна узнать жизнь.
Селия послушно читала, но без особого интереса.
9.
Руки Селии добивался не только майор. Ральф Грэм, тот веснушчатый мальчик из школы танцев. Теперь он был владельцем чайной плантации на Цейлоне. Селия ему всегда нравилась, даже когда была девочкой. Вернувшись и встретив ее взрослой, он в первую же неделю отпуска попросил ее руки. Селия без колебаний отказала. У Ральфа гостил друг, и друг этот написал потом письмо Селии. Ему не хотелось бы перебегать дорогу Ральфу, но он влюбился в Селию с первого взгляда. Смеет ли он надеяться? Но ни Ральф, ни его друг не произвели впечатления на Селию.
А в тот год, когда к ней сватался Джонни де Бэр, у нее появился друг — Питер Мейтланд. Питер был несколькими годами старше своих сестер. Он был военным, и много лет его полк стоял за границей. Теперь его перевели служить в Англию. Возвращение Питера совпало с помолвкой Элли Мейтланд. Селии и Джейнет предстояло быть подружками невесты. На свадьбе Селия и познакомилась с Питером.
Питер Мейтланд был высокий и темноволосый. Он был застенчив, но скрывал это за приятной манерой говорить неспеша. Семейство Мейтландов было все такое же добродушное, общительное и беззаботное. Они не торопились никогда и никуда. Они опаздывали на поезд, — ну, ничего не поделаешь, придет когда-нибудь и другой. Если не успевали к обеду, — ну, голодными-то как-нибудь не останемся. У них не было ни честолюбивых желаний, ни энергии для осуществления этих желаний. И Питер как бы вобрал в себя наиболее характерные черты всего семейства. Никто никогда не видел, чтобы Питер куда-нибудь спешил. «И через сто лет будет все то же», — так он рассуждал.
Свадьба Элли устроена была по-мейтландовски. Миссис Мейтланд, крупная, рассеянная и добродушная, никогда не вставала раньше полудня и частенько забывала распорядиться о еде. Главным занятием в то утро были попытки «втиснуть маму в свадебный наряд». Поскольку она питала отвращение к примеркам, ее кремовое атласное платье вышло очень тесным и причиняло неудобства. Невеста засуетилась: с умом поработав ножницами, прикрыв орхидеями другие изъяны, сделала так, что маме стало удобно. Селия пришла пораньше — помочь: в какой-то момент и в самом деле казалось, что Элли так и не сыграет в этот день свадьбу. Когда ей пора было уже завершать свой туалет, она еще преспокойно сидела в одной сорочке и занималась педикюром.
— Хотела это сделать вчера вечером, — объяснила она. — Но как-то вот не собралась.
— Экипаж уже здесь, Элли.
— Правда? О, тогда пусть кто-нибудь позвонит Тому и скажет, что я опоздаю на полчасика… Бедняжка Том, — добавила она задумчиво. — Он такой славный малый. Мне бы не хотелось, чтобы он мучился в церкви, считая, что я передумала.
Элли выросла высоченной — в ней было почти шесть футов. А жених был пяти футов пяти дюймов и, по словам Элли, «такой веселый малый — такой приятный».
Пока Элли, которую удалось все же уговорить взяться за ум, завершала, наконец, свой туалет, Селия вышла в сад, где капитан Питер Мейтланд мирно раскуривал трубку, нимало не волнуясь по поводу того, что сестра опаздывает.
— Томас — малый разумный, — сказал он. — Он знает, что она за человек. Он и не ждет, что она приедет вовремя.
Он немного робел, разговаривая с Селией, но, как часто бывает, когда встречаются два застенчивых человека, скоро обнаруживается, что им легко друг с другом.
— Вы, должно быть, считаете нас странной семейкой? — сказал Питер.
— У вас, мне кажется, нет ощущения времени, — смеясь, ответила Селия.
— А зачем жить наспех? Спокойнее надо быть — наслаждаться жизнью.
— А так разве достигнешь чего-нибудь?
— А чего надо достигать? В этой жизни все похоже одно на другое.
Питер Мейтланд, когда он был дома, в отпуске, отказывался, как правило от всех приглашений. Терпеть не могу, говорил, изображать из себя пуделька. Он не танцевал, а в теннис или гольф играл с мужчинами или со своими сестрами. Но после свадьбы он стал воспринимать Селию как еще одну сестру. Питер, Селия и Джейнет все время держались вместе. А потом Ральф Грэм, оправившись после отказа, полученного от Селии, начал ухаживать за Джейнет, и трио стало квартетом. Наконец они распались на пары — Джейнет с Ральфом, Селия с Питером.
Обычно Питер учил Селию играть в гольф.
— Торопиться не будем, учти. Пройдемся по нескольким лункам и передохнем — присядем, трубочку выкурим, если станет очень жарко.
Это вполне устраивало Селию. К играм душа у нее не лежала, что беспокоило ее лишь самую чуточку меньше, чем то, что у нее не было «фигуры». Но с Питером она и не чувствовала, что это имеет значение.
— Ты ведь не хочешь быть профессионалом, охотницей за призами. Просто получай удовольствие — вот и все.
Сам Питер отличался во всех играх. Он был прирожденным спортсменом. Он мог бы стать спортсменом выдающимся, если не присущая ему лень. Но к играм, говорил он, он привык относиться как к играм. «Зачем превращать это в работу?»
Он прекрасно ладил с матерью Селии. Она любила всех Мейтландов, а Питер с его неспешными движениями, с его приятной манерой поведения и несомненно ангельским характером, был ее любимцем.
— За Селию вам нечего беспокоиться, — сказал он, пригласив девушку покататься верхом, — я присмотрю за ней. Я, правда, за ней присмотрю.
Мириам понимала, что он хотел сказать. Она чувствовала, что Питеру Мейтланду можно доверять.
Питеру было кое-что известно об отношениях между Селией и ее майором. Ненавязчиво, очень осторожно, чтобы не обидеть девушку, он дал ей совет:
— Такой девушке, как ты, Селия, надо выходить за того, у кого водятся денежки. Ты из тех: кому нужна опека. Я не хочу сказать, что тебе следует выйти за какого-нибудь противного еврея — ничего подобного. А вот за славного малого, который любит спорт и все такое и который мог бы о тебе заботиться, — да.
Когда у Питера кончился отпуск, и он вернулся в свой полк, который стоял в Олдершоте, Селия очень без него заскучала. Она писала ему, а он — ей: это были бездумные письма, непринужденные, как беседа.
Когда Джонни де Бэр в конце концов смирился с тем, что ему отказали, Селия почувствовала себя словно выпотрошенной. Она даже не подозревала, сколько сил уйдет у нее на то, чтобы противостоять его натиску. Едва произошел окончательный разрыв, как она засомневалась: не будет ли потом раскаиваться… Похоже, она питала к нему более глубокие чувства, чем думала. Ей не хватало волнения, которое вызывали у нее его письма, его подарки, его домогательства.
Как к этому отнеслась мать, Селия не была уверена. Почувствовала ли Мириам облегчение или же огорчилась? Селия думала то так, то эдак, и, собственно говоря, от истины далека не была.
Первое, что почувствовала Мириам, было облегчение. Ей никогда не нравился Джонни де Бэр — она никогда не доверяла ему полностью, хотя и не могла бы сказать, что именно вызывало у нее подозрения. Он был вне всякого сомнения увлечен Селией. Ничего скандального в его прошлом не было, к тому же Мириам выросла в убеждении, что из мужчины, который перебесился, лучший супруг получится.
Больше всего беспокоило ее собственное здоровье. Сердечные приступы, которые прежде случались редко, теперь стали частыми. Из недомолвок, умолчаний и дипломатического языка врачей она сделала вывод, что она может и долго прожить — внезапно умереть. А что тогда будет с Селией? Осталось так мало денег. Как мало — знала только Мириам.
Совсем… совсем… мало.
Напрашивается мысль: «Так почему же, если денег было так мало, Мириам не учила Селию какому-нибудь ремеслу?»
Но не думаю, чтобы такая мысль когда-либо пришла в голову Мириам. Она, мне кажется, была очень восприимчива к новым мыслям и новым идеям, но не думаю, что бы именно на эту идею она набрела. А если бы даже и так, — не думаю, чтобы она с горячностью за нее ухватилась.
Надо полагать, она знала, сколь ранима Селия. Вы скажете, что это можно было бы изменить, если бы воспитывать девочку по-другому, но я в это не верю. Как и все, кто живет, ориентируясь на внутреннее видение, Селия не поддавалась влияниям извне. Когда дело касалось обыденных вещей, она становилась просто дурочкой.
Думаю, Мириам знала недостатки дочери. Думаю, что подбором книг для Селии — Бальзак и другие французские романисты — она преследовала какую-то цель. Французы — великие реалисты. Я думаю, она хотела, чтобы Селия воспринимала жизнь и человеческую натуру такими, какие они есть, — как нечто обыденное, чувствительное, прекрасное и низменное, и трагическое, и в высшей степени забавное. В этом Мириам не преуспела, поскольку характер Селии был подстать ее внешности: она была холодна как скандинавка. Ей по вкусу были длинные саги и эпические сказания о путешествиях и героях. Если в детстве она предпочитала волшебные сказки, то, когда выросла, читала, в основном, Метерлинка, Фиону Маклеода и Йетса. Читала она и другие книги, но они казались ей такими же ненастоящими, как практичному реалисту кажутся ненастоящими сказки и всякие фантастические истории.
Какими уродились, такие мы и есть. Какой-нибудь скандинавский предок обрел вторую жизнь в Селии. Цветущая бабушка, веселый и компанейский Джон, живая, как ртуть, Мириам — через кого-то из них передалось ей то потаенное, что они, не догадываясь, носили в себе.
Интересно наблюдать, как из повествования Селии совсем исчезает ее брат. Но ведь Сирилл наверняка часто приезжал домой — на праздники или в отпуск.
Сирилл поступил на военную службу и отбыл служить в Индию до того, как Селия вышла в свет. Ни в ее жизни, ни в жизни Мириам брат никогда не занимал очень большого места. Он, подозреваю, был — когда только пошел служить в армию — причиной больших расходов Потом он женился, оставил военную службу и уехал в Родезию, где стал фермером. Как личность, он постепенно ушел из жизни Селии.
Глава восьмая
Джим и Питер
1.
И Мириам, и ее дочь верили в силу молитвы. Сначала Селия молилась добросовестно, с осознанием греха, потом молитвы ее стали умозрительными и аскетичными. Но она так никогда и не рассталась с детской своей привычкой молиться по каждому поводу. Входя в бальный зал, Селия непременно скажет тихонько: «О Господи, сделай так, чтобы я не робела. Пожалуйста, Господи. И пусть шея у меня не покрывается пятнами». На званых ужинах взмолится: «Помоги мне придумать, Господи, о чем говорить, пожалуйста». Молилась она и о том, чтобы по-умному составить очередность партнеров и танцевать с теми, с кем ей хотелось. Молилась, чтобы не было дождя, когда они отправлялись на пикник.
Молитвы Мириам были более пылкими и смелыми. Она вообще была женщиной смелой. Для своей любимицы она не просила, а требовала у Бога! Она молилась с таким пылом, с такою страстью, что не могла поверить, чтобы Господь не откликнулся. Возможно, многие из нас, говоря, что их молитвы остались без ответа, на самом деле имели в виду, что ответом было «Нет».
Мириам не была уверена, было ли появление Джонни де Бэра ответом на ее молитву, но в том, что Джим Грант явился в ответ на ее мольбу, — не сомневалась.
Джиму очень хотелось заняться фермерством, и родители отослали его на ферму, что была неподалеку от дома Мириам. Сделали они это сознательно, они полагали, что она присмотрит за их мальчиком. И это поможет ему избежать беды.
В свои двадцать три года Джим выглядел почти так же, как и в тринадцать. То же добродушное, скуластое лицо, круглые яркие синие глаза, та же добродушная и энергичная манера говорить. Та же ослепительная улыбка и та же привычка смеяться, закинув назад голову.
Джиму исполнилось двадцать три, и сердце его было не занято. Стояла весна. Он был сильным здоровым юношей и часто бывал в доме у Мириам, а Селия была молода, белокура и красива, и так как от природы никуда не деться, он влюбился.
Для Селии это была еще одна дружба — вроде той, какую она водила с Питером Мейтландом, с той только разницей, что характер Джима был ей больше по душе. Она всегда считала Питера немного «размазней». У него не было честолюбия. А Джима честолюбие переполняло Он был молод и к жизни относился очень серьезно. Фраза «жизнь реальна, жизнь серьезна» могла быть сказана специально для Джима. Его желание заняться фермерством происходило вовсе не от любви к земле. Сельское хозяйство интересовало его с практическо-научной точки зрения. Сельское хозяйство Англии должно давать отдачу больше, чем сейчас. Нужна только наука и сила воли. А силы воли Джиму было не занимать. У него об этом были даже книги, которые он давал читать Селии. Он очень любил давать другим читать книги. Его интересовали также теософия, биметаллизм, экономика, наука о христианстве.
Ему нравилась Селия, потому что она так внимательно его слушала. Она читала все книги, которые он ей давал, и умно о них высказывалась.
Если ухаживание Джонни де Бэра за Селией было следствием плотского влечения, то ухаживание Джима Гранта шло почти целиком от ума. На этом этапе развития своей карьеры он был поистине нашпигован серьезными идеями — почти до занудства. Селии же он нравился больше всего не тогда, когда глубокомысленно рассуждал об этике или о миссис Эдди, а когда, запрокинув голову, хохотал.
Объяснение Джонни де Бэра в любви застало Селию врасплох, но то, что Джим будет просить ее руки, она поняла раньше, чем он это сделал.
Иногда у Селии возникало чувство, что жизнь — это словно узор на ткани: то ты челноком вплетаешься в нее, то выныриваешь, подчиняясь заданному образцу. И ей начинало казаться, что Джим — это образец для нее. Он был предначертан ей судьбой — с самого начала Какой счастливой выглядела теперь ее мать!
Джим был просто прелесть — он ей безмерно нравился. Скоро он попросит ее руки, и тогда она будет чувствовать себя так же, как когда это произошло с майором де Бэром (она всегда так называла его про себя, никогда — Джонни), — взволнованной и растревоженной — и сердце будет так быстро биться…
Джим сделал предложение воскресным полднем. Он спланировал это еще несколько недель тому назад. Ему нравилось разрабатывать планы и выполнять их. Он считал, что это — разумно.
День выдался дождливый, после чая они сидели в классной комнате. Селия играла на рояле и пела. Джиму нравилась музыка Гилберта и Салливана.
Когда Селия кончила, они сели на диван и заговорили о социализме и о доброте человеческой. Потом наступило молчание. Селия сказала что-то о миссис Безант, но Джим ответил невпопад.
Опять наступило молчание, и тогда Джим, густо покраснев, сказал:
— Ты, наверное, знаешь, что ты мне очень нравишься, Селия. Хочешь, чтобы мы обручились, или лучше подождешь немного? Мне кажется, мы будем очень счастливы вместе. У нас так много общего во вкусах.
Он вовсе не был так спокоен, как казалось. Будь Селия постарше, она бы это увидела. Она бы разгадала, почему у него слегка дрожат губы, а рука нервно пощипывала подушку дивана.
А так — не, что ей сказать?
Она не знала — и не сказала ничего.
— Мне кажется, я тебе нравлюсь, — сказал Джим.
— Нравишься, нравишься, — с жаром воскликнула Селия.
— Вот это — самое важное, — сказал Джим. — Чтобы люди действительно нравились друг другу. Это надолго. А страсть. — Он слегка зарумянился, когда произнес это слово, — нет. Я думаю, мы с тобой, Селия, будем идеально счастливы. Я хочу жениться молодым. — Он помолчал и добавил: — Послушай, по-моему, лучше всего будет, если мы обручимся с испытательным сроком, скажем, в полгода. Никому об этом не будем говорить — только твоей матушке и моей. А потом, через полгода, ты и решишь окончательно.
Селия с минуту размышляла.
— Ты думаешь, так лучше? Я хочу сказать, что я, может, даже и тогда не…
— Если не решишься, тогда, конечно, нам жениться не следует. Но ты решишься. Я знаю, все будет как надо.
Какая спокойная убежденность звучала в его голосе? Он так уверен. Он знает.
— Хорошо, — сказала Селия. И улыбнулась.
Она ждала, что он ее поцелует, но он не поцеловал. Ему очень хотелось, но он стеснялся. Они продолжили свой разговор о социализме и человеке, рассуждения их были, пожалуй, не столь логичны, как могли бы быть.
Потом Джим сказал, что ему пора, и встал.
Минуту они стояли в растерянности.
— Ну, — сказал Джим, — пока. В следующее воскресенье опять приеду, а может, и раньше. И напишу. — Он запнулся. Я буду… ты меня не поцелуешь, Селия?
Они поцеловались. Довольно неумело.
«Совсем так же, как если бы я целовала Сирилла», — подумала Селия. Только, вспомнила Селия, Сирилл никогда никого не хотел целовать…
Ну вот. Теперь она помолвлена с Джимом.
2.
Мириам просто сияла от счастья, а потому и Селия радовалась своей помолвке.
— Милая моя, я так за тебя рада. Он такой славный. Честный и мужественный, он позаботится о тебе. И с семьей их мы так долго дружим, они так любили твоего отца. Надо же было такому случиться — их сын и наша дочь. Селия, я так огорчалась, когда за тобой ухаживал майор де Бэр. У меня было чувство, что это как-то не так… не то, что тебе нужно. — Она помолчала и вдруг добавила: — И я очень за себя боялась.
— За себя?
— Да, я так хотела, чтобы ты была все время со мной… чтобы ты не выходила замуж. Это было эгоистично. Я говорила себе, что в жизни у тебя будет тогда меньше тревог — ни забот, ни детей, ни хлопот… Если бы не то, что я так мало смогу тебе оставить — так мало на жизнь, я бы чувствовала огромное искушение… Трудно, Селия, матерям не быть эгоистками.
— Чепуха, — сказала Селия, — ты чувствовала бы себя страшно оскорбленной — другие-то девушки ведь уже вышли замуж.
Она и раньше подмечала — и это забавляло ее, — как сильно переживает за нее мать. Если другая девушка была лучше одета, была остроумна в беседе, Мириам тут же выказывала великое раздражение, которое сама Селия не разделяла. Матери было невыносимо, что Элли Мейтланд вышла замуж. Как правило, Мириам вспоминала добрым словом только тех девушек, которые были настолько невзрачны и крикливо одеты, что уж никак не могли соперничать с Селией. Эта черта в характере матери порой раздражала Селию, но чаще вызывала сочувствие. Голубушка, какой же смешной нахохлившейся наседкой становилась она! До глупости не способной мыслить логично!.. И все равно — как это мило с ее стороны так относиться к дочери. Зависть у Мириам была такой же неуемной, как и все ее поступки и остальные чувства.
Сейчас Селия радовалась, что мать счастлива. Действительно, все произошло совершенно замечательно. Так хорошо выйти замуж за человека из семьи старых друзей. И Джим, конечно ей действительно нравился больше всех ее знакомых, несравненно больше. Он как раз был таким человеком, каким, в ее представлении, и надлежало быть мужу. Молодой, уверенный в себе, полный идей.
Девушки, только что обручившиеся, — они всегда впадают в уныние? Может, и впадают. Помолвка — это что-то такое окончательное, бесповоротное.
Зевая, Селия взялась за миссис Бесант. Теософия тоже вгоняла ее в уныние. Многое в ней казалось таким глупым.
Биметаллизм — получше.
А вообще все стало скучным — куда скучнее, чем еще два дня назад.
3.
Утром на тарелке у нее лежало письмо — почерк был Джима. Селия слегка покраснела. Письмо от Джима. Первое письмо с тех пор…
Впервые она почувствовала легкое волнение. Многого он ей не сказал, так может — в письме…
Она пошла в сад и там вскрыла письмо.
Дражайшая Селия (писал Джим). Я сильно опоздал на ужин. Старая миссис Крэй порядком разозлилась, но старик Крэй был очень забавен. Он приказал ей не шуметь: я, сказал он про меня, за барышней ухаживал. Люди они и в самом деле ужасно милые и простые — шутки их беззлобны Жаль, не слишком они восприимчивы к новым идеям — в сельском хозяйстве, я имею в виду. По мистеру Крэю не скажешь, что он хоть что-нибудь читал по этому вопросу: его вполне устраивает вести хозяйство дедовскими методами. Думаю, сельское хозяйство куда консервативнее чего-либо другого. Все зиждется на крестьянском инстинкте, берущем корни в земле.
Наверное, надо было мне поговорить с твоей матушкой перед тем, как я вчера уехал. Но я ей написал. Надеюсь, против она не будет, если я тебя у нее заберу. Я понимаю, как много ты для нее значишь, но думаю, что я ей по душе. Может быть, я и вправду приеду в четверг — смотря какая будет погода. Если не в четверг, тогда — в воскресенье.
Люблю.
Обожающий тебя.
Джим.
После писем Джонни де Бэра сему посланию не было суждено вызвать бурю восторгов у девушки!
Селия разозлилась на Джима.
Она знала, что с радостью бы его любила, если бы он был чуточку другим.
Она в мелкие кусочки изорвала письмо и выбросила их в канаву.
4.
Человеком, созданным для любви, Джим не был. Он был слишком занят собой. Кроме того, взгляды его и мнения были очень твердыми и определенными.
Да и Селия не была из тех, кто мог бы взбаламутить в нем то, что можно было взбаламутить. Женщина опытная, которую застенчивость Джима только бы подстегивала, могла бы заставить его потерять голову — что было бы лишь на пользу.
А так выходило, что в его отношениях с Селией что-то не клеилось. Дух товарищества, свойственный их дружбе, был утрачен, взамен же они ничего не приобрели.
Селия всё так же восторгалась характером Джима, скучала от его разговоров, приходила в бешенство от его писем, и вообще — жизнь на нее наводила тоску.
Единственное, что ее действительно радовало, это то, что мать была счастлива.
Пришло письмо от Питера Мейтланда, которому она написала, взяв с него слово секрета не выдавать.
Всего тебе, Селия, самого лучшего (писал Питер). Мне он кажется вполне надежным парнем. Ты ничего не пишешь, как у него с финансами. Надеюсь, что в порядке. Девушки не забивают себе голову такими мелочами, но поверь мне, дорогая Селия, это важно. Я гораздо старше тебя и повидал женщин, которые всю жизнь тянут лямку вместе с мужьями и до ужаса обеспокоены тем, как сводить концы с концами. Хотелось бы мне, чтобы ты жила по-королевски. Ты не из тех, кто может терпеть лишения.
Что еще сказать. Я внимательно присмотрюсь к твоему жениху, когда в сентябре приеду домой, тогда и решу, достоин ли он тебя. Впрочем, не думаю, что такой вообще найдется!
Всего тебе самого доброго, старушка, и здравствуй долго-долго.
Всегда твой
Питер.
Может и покажется странным, но так оно и было: помолвка радовала Селию главным образом из-за будущей свекрови.
Снова вернулось к ней восхищение, которое в детские годы испытывала она перед миссис Грант. Как и раньше, она думала, что миссис Грант — женщина очаровательная. Теперь совсем седая, она по-прежнему держалась с королевской грацией, голубые глаза ее были всё так же прекрасны и так же великолепна фигура; тот же хорошо запомнившийся, чистый и красивый голос, тот же властный характер.
Миссис Грант прекрасно понимала, в каком Селия от нее восторге, и ей это было приятно. Может быть, она не вполне была довольна помолвкой — может быть, не всё ее тут устраивало. Она вполне была согласна с решением, которое приняли молодые люди: через полгода устроить публичную помолвку, а годом позже обвенчаться.
Джим обожал свою мать и был доволен, что Селия тоже ее обожает.
Бабушка была очень рада, что Селия обручилась, но считала нужным делать намеки на трудности семейной жизни — на то, например, что у бедняжки Джона Годолфина в медовый месяц обнаружился рак горла, или что адмирал Коллингуэй наградил жену дурной болезнью, а потом занялся гувернанткой и дошло дело до того, что она, бедняжка, не могла даже горничную держать в доме. Он выскакивал на них из-за дверей — в чем мать родила Ясное дело, они не задерживались.
Селия считала, что Джим — человек здоровый и у него никак не может быть рака горла («Ах, моя дорогая, заболевают-то как раз люди здоровые», — ввернула бабушка), и даже при самой необузданной фантазии невозможно было представить себе тихоню Джима старым распутником, выскакивающим на горничных.
Бабушке Джим понравился, но — втайне — она чувствовала некоторое разочарование. Молодой человек, который не пьет, не курит и конфузится от шуток, — что это за молодой человек? Если начистоту, то бабушка отдавала предпочтение мужчинам более мужественным.
— Однако, — сказала она с надеждой, — я видела, как вчера вечером он в пригорошню собирал гравий с террасы — там, где ты ступала, — и мне это показалось очень милым.
Напрасно Селия пыталась объяснить, что его интерес бы чисто геологическим. Бабушка такие объяснения не приняла.
— Это тебе он так сказал, милая. Но я-то молодых людей знаю. Носил же молодой Плантертон семь лет у самого сердца мой платок, а встретились мы с ним всего один раз — на балу.
Из-за бабушкиной неосмотрительности новость дошла до миссис Люк.
— Ну, дитя мое, я слышала, что вы договорились с молодым человеком. Я рада, что ты отказала Джонни. Джордж не позволял мне говорить тебе ничего такого, что бы тебя от Джонни оттолкнуло, он ведь считается хорошей партией. Но я всегда думала, что он похож на воблу.
Так говорила миссис Люк.
И продолжала:
— Роджер Рейнс всегда о тебе справляется. Я его отговариваю. Он, конечно, человек состоятельный, потому серьезно и не занимается своим голосом, а ведь мог бы быть профессионалом. Но я полагаю, он тебе не очень понравился — этакий толстый коротышка. Съедает на завтрак бифштекс, когда бреется, обязательно себя порежет. Терпеть не могу мужчин, которые после бритья ходят порезанными.
5.
Как-то в июле Джим приехал в невероятно возбужденном состоянии. Очень богатый человек, друг его отца, отправляется в кругосветное путешествие — изучать сельское хозяйство. Он предложил Джиму поехать с ним.
Джим довольно долго взволнованно разглагольствовал. Он поблагодарил Селию за то, что она с интересом его выслушала и согласилась отпустить его. А он в какой-то мере чувствовал себя виноватым в том, что может доставить ей неприятность своим отъездом.
Недели через две он двинулся в путь, вне себя от радости; из Дувра Селии пришла прощальная телеграмма ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ БЕРЕГИ СЕБЯ — ДЖИМ.
Каким прекрасным может быть августовское утро.
Селия вышла на посыпанную гравием дорожку перед домом и огляделась. Раннее утро… на траве еще лежит роса… и отлогий зеленый склон, который Мириам не разрешила пустить на грядки. Вон — бук — разросшийся как никогда, густой, темно-зеленый. И небо совершенно голубое… голубое… голубое, как море.
«Никогда, — думала Селия, — я не была так счастлива». Давно знакомая боль охватила ее. Было так чудесно — так чудесно… чудесно до боли.
О, этот прекрасный, прекрасный мир.
Прозвучал гонг. Она пошла в дом, завтракать.
Мать взглянула на нее.
— У тебя очень счастливый вид, Селия.
— Я счастлива. День такой чудесный.
Мать тихо сказала:
— Дело не только в этом… Потому что уехал Джим, да?
До этого мгновения Селия едва ли понимала сама. Какое облегчение… несказанное радостное облегчение. Девять месяцев не надо будет читать теософию или книги по экономике. Девять восхитительных месяцев она сможет жить так, как ей угодно, — чувствовать, что ей угодно. Она свободна… свободна… свободна…
Она взглянула на мать, и Мириам взглянула на нее.
Мириам сказала мягко:
— Не надо тебе за него выходить. Не надо, если у тебя такое настроение… Я ведь не знала…
Слова посыпались из Селии как град.
— Я и сама не знала… Я думала, что люблю его… да, я не встречала человека лучше… и он такой замечательный во всём.
Мириам грустно кивала. Вот и рухнул ее вновь обретенный покой.
— Я с самого начала видела, что ты его не любишь, но я думала, что, может быть, полюбишь, когда вы обручитесь. А вышло наоборот… ты не должна выходить замуж за того, с кем скучно.
— Мне скучно?! — возмутилась Селия. — Но он такой умный — с ним не может быть скучно.
— А ведь было именно скучно, Селия. Она вздохнула и прибавила: — Он еще совсем молоденький.
Наверное, именно в ту минуту и пришла ей в голову мысль, что если бы Джим и Селия встретились, когда Джим станет постарше, всё было бы хорошо. Ее потом не покидало ощущение, что Джиму и Селии до любви не хватило самой малости… но не хватило…
И хотя она была разочарована, хотя и беспокоилась за будущее Селии, в тайниках души ее пел, ликуя, тоненький голосок: «Она еще не уходит от меня. Она еще от меня не уходит»…
6.
Как только Селия написала Джиму, что не пойдет за него замуж, она почувствовала, что у нее гора с плеч свалилась.
Когда в сентябре приехал Питер Мейтланд, он удивился ее приподнятому настроению и красоте.
— Ты, значит, порвала с тем малым, Селия?
— Да.
— Бедный малый. Осмелюсь сказать, тем не менее, что того, кто тебе больше будет по душе, ты найдешь скоро. Догадываюсь, к тебе часто обращаются с предложениями руки и сердца.
— Не так уж и часто.
— Сколько же просили?
Селия задумалась.
Забавный коротышка капитан Гейл — в Каире и глупый мальчишка на пароходе по дороге назад (если это, конечно, считается), да еще майор де Бэр, и Ральф, и его друг — чайный плантатор который, между прочим, к этому времени уже женился на другой), ну и Джим — и еще неделю назад произошла эта смехотворная история с Роджером Рэйнсом.
Не успела миссис Люк проведать, что помолвка Селии разорвана, как она прислала телеграмму с приглашением приехать погостить к ней. Там собирался быть Роджер, а Роджер всегда спрашивал у Джорджа, нельзя сделать так, чтобы он опять увидел Селию. Всё получалось как нельзя лучше. Часами они пели вместе в гостиной.
«Если бы он только мог пропеть свое предложение руки и сердца, она бы наверняка согласилась», — с надеждой думала миссис Люк.
— Почему она не пойдет за него? Рэйнс — славный малый, — сказал Джордж с укоризной.
Мужчинам объяснять нет никакого толку. Где им понять, что женщины «находят» или «не находят» в мужчине.
— Толстоват, конечно, — согласился Джордж. — Но внешность для мужчины значения не имеет.
— Эту поговорку мужчина выдумал, — обрезала миссис Люк.
— Ну, будет, Эми, вам, женщинам, нужна ведь не болванка для париков.
Он упорно доказывал, что «Роджер должен попытать счастья».
Лучшей для Роджера возможностью было бы пропеть свое предположение. У него был великолепный голос, который мог глубоко взволновать. Слушая его пение, Селия без труда могла бы решить, что любит его. Но кончалась музыка, и Роджер опять становился самим собой.
Сводничество миссис Люк немного беспокоило Селию. Она распознавала особое выражение в ее глазах, и всячески избегала оставаться наедине с Роджером. Замуж за него она не хотела. Так чему доводить дело до объяснений?
Но супруги Люк твердо решили дать Роджеру возможность попытать счастья, и Селия оглянуться не успела, как уже ехала в двуколке с Роджером на какой-то пикник.
Нельзя сказать, что поездка была удачной. Роджер разглагольствовал о прелестях домашнего уюта, а Селия утверждала, что куда веселее жить в гостинице. Роджер говорил, что всегда мечтал жить не дальше, чем в часе езды от Лондона, но на природе.
— Где бы вам меньше всего хотелось жить? — полюбопытствовала Селия.
— В Лондоне. Жить в Лондоне выше моих сил.
— Подумать только, — заметила Селия. — Это — единственное место, где я смогла бы жить.
Произнеся эту ложь, Селия спокойно посмотрела на него.
— Думаю, и я смогу, — со вздохом проговорил Роджер, — если найду свой идеал. Мне кажется, этот идеал я нашел. Я…
— Я обязательно должна рассказать вам о чем-то очень смешном, что случилось намедни, — в отчаянии перебила его Селия.
Рассказа ее Роджер не слушал. Не успела Селия умолкнуть, как он вновь принялся за свое:
— Знаете, Селия, с тех самых пор, как я вас впервые встретил…
— Видите ту птичку? По-моему, это щегол.
Но положение ее было безнадежным. Если мужчина твердо решил сделать предложение, а женщина твердо решила этого не допустить, верх всегда берет мужчина. Чем больше Селия пыталась отвлечь его внимание, тем решительнее он держался. Его потом ужасно оскорбил ее резкий — до грубости — отказ. А Селия была вне себя от того, что не смогла предотвратить объяснение, и раздосадована, увидев, как искренне удивился Роджер, когда она отказалась выйти за него. К дому подкатили в ледяном молчании. Роджер сказал Джорджу, что в конце-концов он, наверное, счастливо отделался — девица оказалась с норовом…
Всё это ей вспомнилось, пока она раздумывала над вопросом Питера.
— Семеро, по-моему, — сказала она не вполне уверенно, — но по-настоящему только двое.
Они сидели на поле для гольфа, в траве, у живой изгороди. Оттуда открывалась панорама прибрежных скал и моря.
У Питера погасла трубка. Он обрывал головки маргариток.
— Вот что, Селия, — произнес он голосом натянутым и странным, — можешь… можешь внести и меня в этот список, когда тебе захочется.
Она с изумлением взглянула на него.
— Тебя?
— Да, а ты что, не знала?
— Нет, даже и не подозревала. По тебе совсем не скажешь.
— У меня это давно уже — почти с самого начала… Мне кажется, я знал об этом уже на Эллиной свадьбе. Только, видишь, ли, Селия, я не очень подходящая для тебя пара. Тебе нужен напористый, башковитый — знаю, нужен, нужен. Я-то знаю, каков твой идеал мужчины. Не такой ленивый и не такой беззаботный как я. В жизни я не преуспею. Не так устроен. Отслужу без спешки и уйду в отставку. Без всяких всплесков и фейерверков. И с деньгами у меня туго. Пять шесть сотен в год — вот и всё, на что пришлось бы жить.
— Я не против.
— Знаю, что нет, только вот я, — против, ради тебя Потому что ты понятия не имеешь, что это такое, а я знаю. Ты лучшего заслуживаешь, Селия, самого лучшего. Ты красавица, ты можешь выйти замуж за любого. Я не хочу, чтобы ты потратила свою молодость на ничтожного солдатика. Без постоянной крыши над головой, вечные чемоданы и переезды. Нет, я ведь намеревался всю жизнь молчать и дать тебе выйти за того, кто и должен быть у такой красавицы. Просто я подумал, а вдруг не получится, не выйдешь ты, и тогда… и тогда у меня может вдруг появиться шанс…
Тонкая белая рука робко понятулась и легла на руку, смуглую от загара. Та стиснула ее. Как хорошо — чувствовать руку Питера…
— Не знаю, следовало ли говорить теперь. Но нас опять отправляют за границу. И я подумал, что прежде чем уехать, я должен всё-таки сказать тебе. Если суженый не явится, я здесь… всегда… жду…
Питер, дорогой, дорогой Питер… Каким-то образом Питер был частью того мира, где были детская, и сад, и Раунси, и бук. Покой… счастье… дом…
Какая была она счастливая — вот так сидеть и видеть вдали море и чувствовать свою руку в руке Питера. Ей будет всегда хорошо с Питером. Милым, беззаботным, добрым Питером.
Всё это время он так и не взглянул на нее. Его темное от загара лицо было мрачным, напряженным.
Селия сказала:
— Я очень тебя люблю, Питер. Мне хотелось бы стать твоей женой…
Он повернулся — это получилось медленно, как и всё, что он делал. Обнял ее… его темные добрые глаза смотрели прямо в ее глаза.
Он ее поцеловал — не так неловко, как Джим, не так страстно, как Джонни, но с глубокой, успокаивающей душу нежностью.
— Любовь моя, — шептал он, — милая моя любовь…
7.
Селия, не откладывая, хотела выйти замуж за Питера и уехать с ним в Индию. Но Питер отказался наотрез.
Он твердил упрямо, что она совсем еще девочка — ей всего девятнадцать — и надо еще подождать.
— Я чувствовал бы себя настоящей сволочью, ухватись я за тебя сейчас. Может, ты передумаешь — может, встретишь того, кто куда больше придется тебе по душе.
— Не передумаю — нет.
— Откуда тебе знать. Разве мало девушек, которые в девятнадцать лет увлекаются кем-то, а потом, к двадцати двум, удивляются, что они смогли в этом человеке найти. Подгонять тебя я не собираюсь. Тебе надо дать побольше времени — ты должна быть до конца уверена, что не совершаешь ошибки.
Побольше времени. Так Мейтленды и рассуждали: никогда не торопить события — впереди уйма времени. Поэтому Мейтленды опаздывали на поезда, на встречи, опаздывали к столу, а иной раз случалось им прозевать и что-нибудь поважнее.
С Мириам Питер говорил в таком же духе.
— Вы знаете, как я люблю Селию, — сказал он. — По-моему, вы это знали с самого начала Поэтому и доверяли её мне со спокойным сердцем. Я понимаю, что не за такого вам бы хотелось её выдать.
Мириам перебила:
— Я хочу, чтобы она была счастлива Думаю, с тобой оно будет.
— Я бы жизни не пожалел, чтобы сделать ее счастливой, — вы это знаете. Но подгонять её не хочу. Может, ей подвернется человек с деньгами и, если будет по душе…
— Не в одних деньгах счастье Я и в самом деле надеялась, что Селии ни в чем не придется испытывать нужду. Но если вы любите друг друга — на жить у вас достаточно, только будьте бережливы.
— Для женщины такая жизнь — собачья. Да и от вас её придётся увезти.
— Если она тебя любит…
— Вот именно «если». Вы это понимаете Надо, чтобы у Селии был выбор. Она ещё совсем девочка и не знает, чего хочет. Через два года я вернусь в отпуск. Если чувства её останутся прежними…
— Надеюсь, останутся.
— Знаете, она такая красивая. По-моему, она заслуживает большего. Партия я для неё никудышная.
— Незачем себя принижать, — решительно произнесла Мириам. — Женщины не любят этого.
— Наверное, вы правы.
Две недели, что Питер провёл дома, они с Селией были очень счастливы. Два года пролетят незаметно.
— И обещаю быть тебе верной, Питер. Вернёшься и увидишь, что я тебя жду.
— Вот этого, Селия, делать и не следует — не считай, что ты связана обещанием. Ты совершенно свободна.
— Я не хочу быть свободной.
— Всё равно, ты свободна.
— Она вдруг возмутилась:
— Если бы ты любил меня по-настоящему, то женился бы сейчас и увёз с собой.
— Любовь моя, разве ты не понимаешь, что я не делаю этого как раз потому, что очень тебя люблю?
Глядя на расстроенное его лицо, она понимала, что — да, он любит ее, но той любовью, когда боишься прикоснуться к желанному сокровищу.
Через три недели Питер уплыл в Индию.
А через год и три месяца Селия стала женой Дермота.
1.
И Мириам, и ее дочь верили в силу молитвы. Сначала Селия молилась добросовестно, с осознанием греха, потом молитвы ее стали умозрительными и аскетичными. Но она так никогда и не рассталась с детской своей привычкой молиться по каждому поводу. Входя в бальный зал, Селия непременно скажет тихонько: «О Господи, сделай так, чтобы я не робела. Пожалуйста, Господи. И пусть шея у меня не покрывается пятнами». На званых ужинах взмолится: «Помоги мне придумать, Господи, о чем говорить, пожалуйста». Молилась она и о том, чтобы по-умному составить очередность партнеров и танцевать с теми, с кем ей хотелось. Молилась, чтобы не было дождя, когда они отправлялись на пикник.
Молитвы Мириам были более пылкими и смелыми. Она вообще была женщиной смелой. Для своей любимицы она не просила, а требовала у Бога! Она молилась с таким пылом, с такою страстью, что не могла поверить, чтобы Господь не откликнулся. Возможно, многие из нас, говоря, что их молитвы остались без ответа, на самом деле имели в виду, что ответом было «Нет».
Мириам не была уверена, было ли появление Джонни де Бэра ответом на ее молитву, но в том, что Джим Грант явился в ответ на ее мольбу, — не сомневалась.
Джиму очень хотелось заняться фермерством, и родители отослали его на ферму, что была неподалеку от дома Мириам. Сделали они это сознательно, они полагали, что она присмотрит за их мальчиком. И это поможет ему избежать беды.
В свои двадцать три года Джим выглядел почти так же, как и в тринадцать. То же добродушное, скуластое лицо, круглые яркие синие глаза, та же добродушная и энергичная манера говорить. Та же ослепительная улыбка и та же привычка смеяться, закинув назад голову.
Джиму исполнилось двадцать три, и сердце его было не занято. Стояла весна. Он был сильным здоровым юношей и часто бывал в доме у Мириам, а Селия была молода, белокура и красива, и так как от природы никуда не деться, он влюбился.
Для Селии это была еще одна дружба — вроде той, какую она водила с Питером Мейтландом, с той только разницей, что характер Джима был ей больше по душе. Она всегда считала Питера немного «размазней». У него не было честолюбия. А Джима честолюбие переполняло Он был молод и к жизни относился очень серьезно. Фраза «жизнь реальна, жизнь серьезна» могла быть сказана специально для Джима. Его желание заняться фермерством происходило вовсе не от любви к земле. Сельское хозяйство интересовало его с практическо-научной точки зрения. Сельское хозяйство Англии должно давать отдачу больше, чем сейчас. Нужна только наука и сила воли. А силы воли Джиму было не занимать. У него об этом были даже книги, которые он давал читать Селии. Он очень любил давать другим читать книги. Его интересовали также теософия, биметаллизм, экономика, наука о христианстве.
Ему нравилась Селия, потому что она так внимательно его слушала. Она читала все книги, которые он ей давал, и умно о них высказывалась.
Если ухаживание Джонни де Бэра за Селией было следствием плотского влечения, то ухаживание Джима Гранта шло почти целиком от ума. На этом этапе развития своей карьеры он был поистине нашпигован серьезными идеями — почти до занудства. Селии же он нравился больше всего не тогда, когда глубокомысленно рассуждал об этике или о миссис Эдди, а когда, запрокинув голову, хохотал.
Объяснение Джонни де Бэра в любви застало Селию врасплох, но то, что Джим будет просить ее руки, она поняла раньше, чем он это сделал.
Иногда у Селии возникало чувство, что жизнь — это словно узор на ткани: то ты челноком вплетаешься в нее, то выныриваешь, подчиняясь заданному образцу. И ей начинало казаться, что Джим — это образец для нее. Он был предначертан ей судьбой — с самого начала Какой счастливой выглядела теперь ее мать!
Джим был просто прелесть — он ей безмерно нравился. Скоро он попросит ее руки, и тогда она будет чувствовать себя так же, как когда это произошло с майором де Бэром (она всегда так называла его про себя, никогда — Джонни), — взволнованной и растревоженной — и сердце будет так быстро биться…
Джим сделал предложение воскресным полднем. Он спланировал это еще несколько недель тому назад. Ему нравилось разрабатывать планы и выполнять их. Он считал, что это — разумно.
День выдался дождливый, после чая они сидели в классной комнате. Селия играла на рояле и пела. Джиму нравилась музыка Гилберта и Салливана.
Когда Селия кончила, они сели на диван и заговорили о социализме и о доброте человеческой. Потом наступило молчание. Селия сказала что-то о миссис Безант, но Джим ответил невпопад.
Опять наступило молчание, и тогда Джим, густо покраснев, сказал:
— Ты, наверное, знаешь, что ты мне очень нравишься, Селия. Хочешь, чтобы мы обручились, или лучше подождешь немного? Мне кажется, мы будем очень счастливы вместе. У нас так много общего во вкусах.
Он вовсе не был так спокоен, как казалось. Будь Селия постарше, она бы это увидела. Она бы разгадала, почему у него слегка дрожат губы, а рука нервно пощипывала подушку дивана.
А так — не, что ей сказать?
Она не знала — и не сказала ничего.
— Мне кажется, я тебе нравлюсь, — сказал Джим.
— Нравишься, нравишься, — с жаром воскликнула Селия.
— Вот это — самое важное, — сказал Джим. — Чтобы люди действительно нравились друг другу. Это надолго. А страсть. — Он слегка зарумянился, когда произнес это слово, — нет. Я думаю, мы с тобой, Селия, будем идеально счастливы. Я хочу жениться молодым. — Он помолчал и добавил: — Послушай, по-моему, лучше всего будет, если мы обручимся с испытательным сроком, скажем, в полгода. Никому об этом не будем говорить — только твоей матушке и моей. А потом, через полгода, ты и решишь окончательно.
Селия с минуту размышляла.
— Ты думаешь, так лучше? Я хочу сказать, что я, может, даже и тогда не…
— Если не решишься, тогда, конечно, нам жениться не следует. Но ты решишься. Я знаю, все будет как надо.
Какая спокойная убежденность звучала в его голосе? Он так уверен. Он знает.
— Хорошо, — сказала Селия. И улыбнулась.
Она ждала, что он ее поцелует, но он не поцеловал. Ему очень хотелось, но он стеснялся. Они продолжили свой разговор о социализме и человеке, рассуждения их были, пожалуй, не столь логичны, как могли бы быть.
Потом Джим сказал, что ему пора, и встал.
Минуту они стояли в растерянности.
— Ну, — сказал Джим, — пока. В следующее воскресенье опять приеду, а может, и раньше. И напишу. — Он запнулся. Я буду… ты меня не поцелуешь, Селия?
Они поцеловались. Довольно неумело.
«Совсем так же, как если бы я целовала Сирилла», — подумала Селия. Только, вспомнила Селия, Сирилл никогда никого не хотел целовать…
Ну вот. Теперь она помолвлена с Джимом.
2.
Мириам просто сияла от счастья, а потому и Селия радовалась своей помолвке.
— Милая моя, я так за тебя рада. Он такой славный. Честный и мужественный, он позаботится о тебе. И с семьей их мы так долго дружим, они так любили твоего отца. Надо же было такому случиться — их сын и наша дочь. Селия, я так огорчалась, когда за тобой ухаживал майор де Бэр. У меня было чувство, что это как-то не так… не то, что тебе нужно. — Она помолчала и вдруг добавила: — И я очень за себя боялась.
— За себя?
— Да, я так хотела, чтобы ты была все время со мной… чтобы ты не выходила замуж. Это было эгоистично. Я говорила себе, что в жизни у тебя будет тогда меньше тревог — ни забот, ни детей, ни хлопот… Если бы не то, что я так мало смогу тебе оставить — так мало на жизнь, я бы чувствовала огромное искушение… Трудно, Селия, матерям не быть эгоистками.
— Чепуха, — сказала Селия, — ты чувствовала бы себя страшно оскорбленной — другие-то девушки ведь уже вышли замуж.
Она и раньше подмечала — и это забавляло ее, — как сильно переживает за нее мать. Если другая девушка была лучше одета, была остроумна в беседе, Мириам тут же выказывала великое раздражение, которое сама Селия не разделяла. Матери было невыносимо, что Элли Мейтланд вышла замуж. Как правило, Мириам вспоминала добрым словом только тех девушек, которые были настолько невзрачны и крикливо одеты, что уж никак не могли соперничать с Селией. Эта черта в характере матери порой раздражала Селию, но чаще вызывала сочувствие. Голубушка, какой же смешной нахохлившейся наседкой становилась она! До глупости не способной мыслить логично!.. И все равно — как это мило с ее стороны так относиться к дочери. Зависть у Мириам была такой же неуемной, как и все ее поступки и остальные чувства.
Сейчас Селия радовалась, что мать счастлива. Действительно, все произошло совершенно замечательно. Так хорошо выйти замуж за человека из семьи старых друзей. И Джим, конечно ей действительно нравился больше всех ее знакомых, несравненно больше. Он как раз был таким человеком, каким, в ее представлении, и надлежало быть мужу. Молодой, уверенный в себе, полный идей.
Девушки, только что обручившиеся, — они всегда впадают в уныние? Может, и впадают. Помолвка — это что-то такое окончательное, бесповоротное.
Зевая, Селия взялась за миссис Бесант. Теософия тоже вгоняла ее в уныние. Многое в ней казалось таким глупым.
Биметаллизм — получше.
А вообще все стало скучным — куда скучнее, чем еще два дня назад.
3.
Утром на тарелке у нее лежало письмо — почерк был Джима. Селия слегка покраснела. Письмо от Джима. Первое письмо с тех пор…
Впервые она почувствовала легкое волнение. Многого он ей не сказал, так может — в письме…
Она пошла в сад и там вскрыла письмо.
Дражайшая Селия (писал Джим). Я сильно опоздал на ужин. Старая миссис Крэй порядком разозлилась, но старик Крэй был очень забавен. Он приказал ей не шуметь: я, сказал он про меня, за барышней ухаживал. Люди они и в самом деле ужасно милые и простые — шутки их беззлобны Жаль, не слишком они восприимчивы к новым идеям — в сельском хозяйстве, я имею в виду. По мистеру Крэю не скажешь, что он хоть что-нибудь читал по этому вопросу: его вполне устраивает вести хозяйство дедовскими методами. Думаю, сельское хозяйство куда консервативнее чего-либо другого. Все зиждется на крестьянском инстинкте, берущем корни в земле.
Наверное, надо было мне поговорить с твоей матушкой перед тем, как я вчера уехал. Но я ей написал. Надеюсь, против она не будет, если я тебя у нее заберу. Я понимаю, как много ты для нее значишь, но думаю, что я ей по душе. Может быть, я и вправду приеду в четверг — смотря какая будет погода. Если не в четверг, тогда — в воскресенье.
Люблю.
Обожающий тебя.
Джим.
После писем Джонни де Бэра сему посланию не было суждено вызвать бурю восторгов у девушки!
Селия разозлилась на Джима.
Она знала, что с радостью бы его любила, если бы он был чуточку другим.
Она в мелкие кусочки изорвала письмо и выбросила их в канаву.
4.
Человеком, созданным для любви, Джим не был. Он был слишком занят собой. Кроме того, взгляды его и мнения были очень твердыми и определенными.
Да и Селия не была из тех, кто мог бы взбаламутить в нем то, что можно было взбаламутить. Женщина опытная, которую застенчивость Джима только бы подстегивала, могла бы заставить его потерять голову — что было бы лишь на пользу.
А так выходило, что в его отношениях с Селией что-то не клеилось. Дух товарищества, свойственный их дружбе, был утрачен, взамен же они ничего не приобрели.
Селия всё так же восторгалась характером Джима, скучала от его разговоров, приходила в бешенство от его писем, и вообще — жизнь на нее наводила тоску.
Единственное, что ее действительно радовало, это то, что мать была счастлива.
Пришло письмо от Питера Мейтланда, которому она написала, взяв с него слово секрета не выдавать.
Всего тебе, Селия, самого лучшего (писал Питер). Мне он кажется вполне надежным парнем. Ты ничего не пишешь, как у него с финансами. Надеюсь, что в порядке. Девушки не забивают себе голову такими мелочами, но поверь мне, дорогая Селия, это важно. Я гораздо старше тебя и повидал женщин, которые всю жизнь тянут лямку вместе с мужьями и до ужаса обеспокоены тем, как сводить концы с концами. Хотелось бы мне, чтобы ты жила по-королевски. Ты не из тех, кто может терпеть лишения.
Что еще сказать. Я внимательно присмотрюсь к твоему жениху, когда в сентябре приеду домой, тогда и решу, достоин ли он тебя. Впрочем, не думаю, что такой вообще найдется!
Всего тебе самого доброго, старушка, и здравствуй долго-долго.
Всегда твой
Питер.
Может и покажется странным, но так оно и было: помолвка радовала Селию главным образом из-за будущей свекрови.
Снова вернулось к ней восхищение, которое в детские годы испытывала она перед миссис Грант. Как и раньше, она думала, что миссис Грант — женщина очаровательная. Теперь совсем седая, она по-прежнему держалась с королевской грацией, голубые глаза ее были всё так же прекрасны и так же великолепна фигура; тот же хорошо запомнившийся, чистый и красивый голос, тот же властный характер.
Миссис Грант прекрасно понимала, в каком Селия от нее восторге, и ей это было приятно. Может быть, она не вполне была довольна помолвкой — может быть, не всё ее тут устраивало. Она вполне была согласна с решением, которое приняли молодые люди: через полгода устроить публичную помолвку, а годом позже обвенчаться.
Джим обожал свою мать и был доволен, что Селия тоже ее обожает.
Бабушка была очень рада, что Селия обручилась, но считала нужным делать намеки на трудности семейной жизни — на то, например, что у бедняжки Джона Годолфина в медовый месяц обнаружился рак горла, или что адмирал Коллингуэй наградил жену дурной болезнью, а потом занялся гувернанткой и дошло дело до того, что она, бедняжка, не могла даже горничную держать в доме. Он выскакивал на них из-за дверей — в чем мать родила Ясное дело, они не задерживались.
Селия считала, что Джим — человек здоровый и у него никак не может быть рака горла («Ах, моя дорогая, заболевают-то как раз люди здоровые», — ввернула бабушка), и даже при самой необузданной фантазии невозможно было представить себе тихоню Джима старым распутником, выскакивающим на горничных.
Бабушке Джим понравился, но — втайне — она чувствовала некоторое разочарование. Молодой человек, который не пьет, не курит и конфузится от шуток, — что это за молодой человек? Если начистоту, то бабушка отдавала предпочтение мужчинам более мужественным.
— Однако, — сказала она с надеждой, — я видела, как вчера вечером он в пригорошню собирал гравий с террасы — там, где ты ступала, — и мне это показалось очень милым.
Напрасно Селия пыталась объяснить, что его интерес бы чисто геологическим. Бабушка такие объяснения не приняла.
— Это тебе он так сказал, милая. Но я-то молодых людей знаю. Носил же молодой Плантертон семь лет у самого сердца мой платок, а встретились мы с ним всего один раз — на балу.
Из-за бабушкиной неосмотрительности новость дошла до миссис Люк.
— Ну, дитя мое, я слышала, что вы договорились с молодым человеком. Я рада, что ты отказала Джонни. Джордж не позволял мне говорить тебе ничего такого, что бы тебя от Джонни оттолкнуло, он ведь считается хорошей партией. Но я всегда думала, что он похож на воблу.
Так говорила миссис Люк.
И продолжала:
— Роджер Рейнс всегда о тебе справляется. Я его отговариваю. Он, конечно, человек состоятельный, потому серьезно и не занимается своим голосом, а ведь мог бы быть профессионалом. Но я полагаю, он тебе не очень понравился — этакий толстый коротышка. Съедает на завтрак бифштекс, когда бреется, обязательно себя порежет. Терпеть не могу мужчин, которые после бритья ходят порезанными.
5.
Как-то в июле Джим приехал в невероятно возбужденном состоянии. Очень богатый человек, друг его отца, отправляется в кругосветное путешествие — изучать сельское хозяйство. Он предложил Джиму поехать с ним.
Джим довольно долго взволнованно разглагольствовал. Он поблагодарил Селию за то, что она с интересом его выслушала и согласилась отпустить его. А он в какой-то мере чувствовал себя виноватым в том, что может доставить ей неприятность своим отъездом.
Недели через две он двинулся в путь, вне себя от радости; из Дувра Селии пришла прощальная телеграмма ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ БЕРЕГИ СЕБЯ — ДЖИМ.
Каким прекрасным может быть августовское утро.
Селия вышла на посыпанную гравием дорожку перед домом и огляделась. Раннее утро… на траве еще лежит роса… и отлогий зеленый склон, который Мириам не разрешила пустить на грядки. Вон — бук — разросшийся как никогда, густой, темно-зеленый. И небо совершенно голубое… голубое… голубое, как море.
«Никогда, — думала Селия, — я не была так счастлива». Давно знакомая боль охватила ее. Было так чудесно — так чудесно… чудесно до боли.
О, этот прекрасный, прекрасный мир.
Прозвучал гонг. Она пошла в дом, завтракать.
Мать взглянула на нее.
— У тебя очень счастливый вид, Селия.
— Я счастлива. День такой чудесный.
Мать тихо сказала:
— Дело не только в этом… Потому что уехал Джим, да?
До этого мгновения Селия едва ли понимала сама. Какое облегчение… несказанное радостное облегчение. Девять месяцев не надо будет читать теософию или книги по экономике. Девять восхитительных месяцев она сможет жить так, как ей угодно, — чувствовать, что ей угодно. Она свободна… свободна… свободна…
Она взглянула на мать, и Мириам взглянула на нее.
Мириам сказала мягко:
— Не надо тебе за него выходить. Не надо, если у тебя такое настроение… Я ведь не знала…
Слова посыпались из Селии как град.
— Я и сама не знала… Я думала, что люблю его… да, я не встречала человека лучше… и он такой замечательный во всём.
Мириам грустно кивала. Вот и рухнул ее вновь обретенный покой.
— Я с самого начала видела, что ты его не любишь, но я думала, что, может быть, полюбишь, когда вы обручитесь. А вышло наоборот… ты не должна выходить замуж за того, с кем скучно.
— Мне скучно?! — возмутилась Селия. — Но он такой умный — с ним не может быть скучно.
— А ведь было именно скучно, Селия. Она вздохнула и прибавила: — Он еще совсем молоденький.
Наверное, именно в ту минуту и пришла ей в голову мысль, что если бы Джим и Селия встретились, когда Джим станет постарше, всё было бы хорошо. Ее потом не покидало ощущение, что Джиму и Селии до любви не хватило самой малости… но не хватило…
И хотя она была разочарована, хотя и беспокоилась за будущее Селии, в тайниках души ее пел, ликуя, тоненький голосок: «Она еще не уходит от меня. Она еще от меня не уходит»…
6.
Как только Селия написала Джиму, что не пойдет за него замуж, она почувствовала, что у нее гора с плеч свалилась.
Когда в сентябре приехал Питер Мейтланд, он удивился ее приподнятому настроению и красоте.
— Ты, значит, порвала с тем малым, Селия?
— Да.
— Бедный малый. Осмелюсь сказать, тем не менее, что того, кто тебе больше будет по душе, ты найдешь скоро. Догадываюсь, к тебе часто обращаются с предложениями руки и сердца.
— Не так уж и часто.
— Сколько же просили?
Селия задумалась.
Забавный коротышка капитан Гейл — в Каире и глупый мальчишка на пароходе по дороге назад (если это, конечно, считается), да еще майор де Бэр, и Ральф, и его друг — чайный плантатор который, между прочим, к этому времени уже женился на другой), ну и Джим — и еще неделю назад произошла эта смехотворная история с Роджером Рэйнсом.
Не успела миссис Люк проведать, что помолвка Селии разорвана, как она прислала телеграмму с приглашением приехать погостить к ней. Там собирался быть Роджер, а Роджер всегда спрашивал у Джорджа, нельзя сделать так, чтобы он опять увидел Селию. Всё получалось как нельзя лучше. Часами они пели вместе в гостиной.
«Если бы он только мог пропеть свое предложение руки и сердца, она бы наверняка согласилась», — с надеждой думала миссис Люк.
— Почему она не пойдет за него? Рэйнс — славный малый, — сказал Джордж с укоризной.
Мужчинам объяснять нет никакого толку. Где им понять, что женщины «находят» или «не находят» в мужчине.
— Толстоват, конечно, — согласился Джордж. — Но внешность для мужчины значения не имеет.
— Эту поговорку мужчина выдумал, — обрезала миссис Люк.
— Ну, будет, Эми, вам, женщинам, нужна ведь не болванка для париков.
Он упорно доказывал, что «Роджер должен попытать счастья».
Лучшей для Роджера возможностью было бы пропеть свое предположение. У него был великолепный голос, который мог глубоко взволновать. Слушая его пение, Селия без труда могла бы решить, что любит его. Но кончалась музыка, и Роджер опять становился самим собой.
Сводничество миссис Люк немного беспокоило Селию. Она распознавала особое выражение в ее глазах, и всячески избегала оставаться наедине с Роджером. Замуж за него она не хотела. Так чему доводить дело до объяснений?
Но супруги Люк твердо решили дать Роджеру возможность попытать счастья, и Селия оглянуться не успела, как уже ехала в двуколке с Роджером на какой-то пикник.
Нельзя сказать, что поездка была удачной. Роджер разглагольствовал о прелестях домашнего уюта, а Селия утверждала, что куда веселее жить в гостинице. Роджер говорил, что всегда мечтал жить не дальше, чем в часе езды от Лондона, но на природе.
— Где бы вам меньше всего хотелось жить? — полюбопытствовала Селия.
— В Лондоне. Жить в Лондоне выше моих сил.
— Подумать только, — заметила Селия. — Это — единственное место, где я смогла бы жить.
Произнеся эту ложь, Селия спокойно посмотрела на него.
— Думаю, и я смогу, — со вздохом проговорил Роджер, — если найду свой идеал. Мне кажется, этот идеал я нашел. Я…
— Я обязательно должна рассказать вам о чем-то очень смешном, что случилось намедни, — в отчаянии перебила его Селия.
Рассказа ее Роджер не слушал. Не успела Селия умолкнуть, как он вновь принялся за свое:
— Знаете, Селия, с тех самых пор, как я вас впервые встретил…
— Видите ту птичку? По-моему, это щегол.
Но положение ее было безнадежным. Если мужчина твердо решил сделать предложение, а женщина твердо решила этого не допустить, верх всегда берет мужчина. Чем больше Селия пыталась отвлечь его внимание, тем решительнее он держался. Его потом ужасно оскорбил ее резкий — до грубости — отказ. А Селия была вне себя от того, что не смогла предотвратить объяснение, и раздосадована, увидев, как искренне удивился Роджер, когда она отказалась выйти за него. К дому подкатили в ледяном молчании. Роджер сказал Джорджу, что в конце-концов он, наверное, счастливо отделался — девица оказалась с норовом…
Всё это ей вспомнилось, пока она раздумывала над вопросом Питера.
— Семеро, по-моему, — сказала она не вполне уверенно, — но по-настоящему только двое.
Они сидели на поле для гольфа, в траве, у живой изгороди. Оттуда открывалась панорама прибрежных скал и моря.
У Питера погасла трубка. Он обрывал головки маргариток.
— Вот что, Селия, — произнес он голосом натянутым и странным, — можешь… можешь внести и меня в этот список, когда тебе захочется.
Она с изумлением взглянула на него.
— Тебя?
— Да, а ты что, не знала?
— Нет, даже и не подозревала. По тебе совсем не скажешь.
— У меня это давно уже — почти с самого начала… Мне кажется, я знал об этом уже на Эллиной свадьбе. Только, видишь, ли, Селия, я не очень подходящая для тебя пара. Тебе нужен напористый, башковитый — знаю, нужен, нужен. Я-то знаю, каков твой идеал мужчины. Не такой ленивый и не такой беззаботный как я. В жизни я не преуспею. Не так устроен. Отслужу без спешки и уйду в отставку. Без всяких всплесков и фейерверков. И с деньгами у меня туго. Пять шесть сотен в год — вот и всё, на что пришлось бы жить.
— Я не против.
— Знаю, что нет, только вот я, — против, ради тебя Потому что ты понятия не имеешь, что это такое, а я знаю. Ты лучшего заслуживаешь, Селия, самого лучшего. Ты красавица, ты можешь выйти замуж за любого. Я не хочу, чтобы ты потратила свою молодость на ничтожного солдатика. Без постоянной крыши над головой, вечные чемоданы и переезды. Нет, я ведь намеревался всю жизнь молчать и дать тебе выйти за того, кто и должен быть у такой красавицы. Просто я подумал, а вдруг не получится, не выйдешь ты, и тогда… и тогда у меня может вдруг появиться шанс…
Тонкая белая рука робко понятулась и легла на руку, смуглую от загара. Та стиснула ее. Как хорошо — чувствовать руку Питера…
— Не знаю, следовало ли говорить теперь. Но нас опять отправляют за границу. И я подумал, что прежде чем уехать, я должен всё-таки сказать тебе. Если суженый не явится, я здесь… всегда… жду…
Питер, дорогой, дорогой Питер… Каким-то образом Питер был частью того мира, где были детская, и сад, и Раунси, и бук. Покой… счастье… дом…
Какая была она счастливая — вот так сидеть и видеть вдали море и чувствовать свою руку в руке Питера. Ей будет всегда хорошо с Питером. Милым, беззаботным, добрым Питером.
Всё это время он так и не взглянул на нее. Его темное от загара лицо было мрачным, напряженным.
Селия сказала:
— Я очень тебя люблю, Питер. Мне хотелось бы стать твоей женой…
Он повернулся — это получилось медленно, как и всё, что он делал. Обнял ее… его темные добрые глаза смотрели прямо в ее глаза.
Он ее поцеловал — не так неловко, как Джим, не так страстно, как Джонни, но с глубокой, успокаивающей душу нежностью.
— Любовь моя, — шептал он, — милая моя любовь…
7.
Селия, не откладывая, хотела выйти замуж за Питера и уехать с ним в Индию. Но Питер отказался наотрез.
Он твердил упрямо, что она совсем еще девочка — ей всего девятнадцать — и надо еще подождать.
— Я чувствовал бы себя настоящей сволочью, ухватись я за тебя сейчас. Может, ты передумаешь — может, встретишь того, кто куда больше придется тебе по душе.
— Не передумаю — нет.
— Откуда тебе знать. Разве мало девушек, которые в девятнадцать лет увлекаются кем-то, а потом, к двадцати двум, удивляются, что они смогли в этом человеке найти. Подгонять тебя я не собираюсь. Тебе надо дать побольше времени — ты должна быть до конца уверена, что не совершаешь ошибки.
Побольше времени. Так Мейтленды и рассуждали: никогда не торопить события — впереди уйма времени. Поэтому Мейтленды опаздывали на поезда, на встречи, опаздывали к столу, а иной раз случалось им прозевать и что-нибудь поважнее.
С Мириам Питер говорил в таком же духе.
— Вы знаете, как я люблю Селию, — сказал он. — По-моему, вы это знали с самого начала Поэтому и доверяли её мне со спокойным сердцем. Я понимаю, что не за такого вам бы хотелось её выдать.
Мириам перебила:
— Я хочу, чтобы она была счастлива Думаю, с тобой оно будет.
— Я бы жизни не пожалел, чтобы сделать ее счастливой, — вы это знаете. Но подгонять её не хочу. Может, ей подвернется человек с деньгами и, если будет по душе…
— Не в одних деньгах счастье Я и в самом деле надеялась, что Селии ни в чем не придется испытывать нужду. Но если вы любите друг друга — на жить у вас достаточно, только будьте бережливы.
— Для женщины такая жизнь — собачья. Да и от вас её придётся увезти.
— Если она тебя любит…
— Вот именно «если». Вы это понимаете Надо, чтобы у Селии был выбор. Она ещё совсем девочка и не знает, чего хочет. Через два года я вернусь в отпуск. Если чувства её останутся прежними…
— Надеюсь, останутся.
— Знаете, она такая красивая. По-моему, она заслуживает большего. Партия я для неё никудышная.
— Незачем себя принижать, — решительно произнесла Мириам. — Женщины не любят этого.
— Наверное, вы правы.
Две недели, что Питер провёл дома, они с Селией были очень счастливы. Два года пролетят незаметно.
— И обещаю быть тебе верной, Питер. Вернёшься и увидишь, что я тебя жду.
— Вот этого, Селия, делать и не следует — не считай, что ты связана обещанием. Ты совершенно свободна.
— Я не хочу быть свободной.
— Всё равно, ты свободна.
— Она вдруг возмутилась:
— Если бы ты любил меня по-настоящему, то женился бы сейчас и увёз с собой.
— Любовь моя, разве ты не понимаешь, что я не делаю этого как раз потому, что очень тебя люблю?
Глядя на расстроенное его лицо, она понимала, что — да, он любит ее, но той любовью, когда боишься прикоснуться к желанному сокровищу.
Через три недели Питер уплыл в Индию.
А через год и три месяца Селия стала женой Дермота.
Глава девятая
Дермот
1.
В жизнь Селии Питер входил постепенно, Дермот же буквально ворвался.
Он тоже был военным, но на этом сходство и кончалось: трудно представить себе людей, более разных, чем Дермот и Питер.
Селия встретила его на офицерском балу в Йорке, где была с четой Люков.
Когда ее познакомили с этим высоким молодым человеком с ярко-голубыми глазами, он попросил:
— Будьте добры, запишите меня на три танца.
Протанцевав два, он попросил ещё три. Все её танцы были расписаны. Тогда он сказал:
— Ерунда, выбросьте кого-нибудь.
Он взял у неё программку и вычеркнул три первых попавшихся имени.
— Готово, — сообщил он. — Не забудьте. Я подойду пораньше, чтобы вас вовремя перехватить.
Загорелый, высокий, с темными вьющимися волосами и голубыми чуть раскосыми, как у фавна, глазами — метнет и тут же отведет взгляд. Держится решительно, с таким видом, что своего обязательно добьется — при любых обстоятельствах.
Когда бал подходил к концу, он поинтересовался, долго ли Селия намерена пробыть в этих краях. Она ответила, что уезжает завтра. Доводится ли ей бывать в Лондоне, поинтересовался он.
Она ответила, что в Будущем месяце поедет погостить к бабушке. Дала ему адрес.
Он сказал:
— Может, и я буду тогда же в городе Заеду вас проведать.
— Заезжайте — сказала Селия.
Но ни секунды не думала всерьёз, что он заедет. Месяц — это так долго. Он налил ей лимонаду, и она его потягивала, и они болтали о жизни, и Дермот сказал, что если чего-то очень захочешь, то, на его взгляд, обязательно своего добьешься.
Селия чувствовала себя виноватой, что так получилось с обещанными танцами, — поступать подобным образом было не в её привычках, — но почему-то ничего не могла поделать… Такой уж он был, этот Дермот.
Будет жалко, если они никогда его больше не увидит.
Но, по правде говоря, она и думать о нём забыла, как вдруг однажды, переступив порог дома в Уимблдоне, она увидела, что бабушка, наклонившись в своём огромном кресле вперёд, оживленно болтает с молодым человеком, лицо и уши которого полыхали от смущения.
— Надеюсь, вы меня ещё помните, — промямлил Дермот.
Что-то он стал совсем застенчивым.
Конечно, помню, заверила Селия, а бабушка, у которой молодые люди всегда находили сочувствие, пригласила его остаться поужинать, что он и сделал. После ужина они перешли в гостиную, и Селия для него спела.
Перед уходом он предложил план на завтра. У него есть билеты на дневной спектакль — не хочет ли Селия приехать в город и сходить с ним в театр? Когда обнаружилось, что идти он предлагает только Селии, бабушка засомневалась. По ее словам, матери Селии это может не понравиться. И всё же молодой человек ухитрился уломать бабушку. Она сдалась, но наказала ему ни в коем случае никуда не водить Селию пить чай после театра. Пусть сразу же едет домой.
Так и решили, и Селия встретилась с ним на дневном спектакле, и ни один спектакль ей ещё так не нравился, как этот, и пили они чай в буфете на вокзале Виктории, ибо Дермот сказал, что на вокзале пить чай не считается.
Он приезжал еще два раза, пока Селия гостила у бабушки.
На третий день после своего возвращения домой Селия пила чай у Мейтлендов, когда её позвали к телефону Звонила мать:
— Родная, тебе просто непременно надо вернуться до мой. Приехал на мотоциклете один из твоих знакомых молодых людей, а мне, ты знаешь, мучительно вести раз говоры с молодыми людьми. Поскорее возвращайся и займись им сама.
Всю дорогу домой Селия гадала, кто бы это мог быть Он так невнятно, сказала мать, пробормотал свое имя, что она не в силах была разобрать.
Это оказался Дермот. Вид у него был отчаянный, решительный и несчастный и, казалось он был совершенно не в состоянии говорить с Селией, когда увидел ее. Он лишь сидел и, не глядя на неё, бормотал что-то односложное.
Мотоциклет, по его словам, он взял у знакомых. Ему показалось, что было бы неплохо выбраться из Лондона и поездить несколько дней по окрестностям. Остановился он в гостинице. Завтра утром уезжает. А что если им сначала пойти прогуляться?
В таком же состоянии он был и на другой день — молчаливый, несчастный, он избегал смотреть на Селию. Вдруг он сказал:
— Отпуск мой кончается, пора возвращаться в Йорк. Надо что-то решать. Я должен тебя видеть. Я хочу тебя видеть всегда — постоянно. Выходи за меня замуж.
Селия остановилась, как вкопанная — она была потрясена. Она видела, что нравится Дермоту, но ей и в голову бы не приходило, что двадцатитрёхлетний младший офицер вознамерится жениться.
Она сказала:
— Мне жаль… очень жаль… но я не могу… нет, не могу.
Как она, действительно, могла? Она же собиралась замуж за Питера. Она любит Питера. Да, по-прежнему любит — совсем как раньше, — но и Дермота она любит…
И она поняла, что больше всего на свете хочет стать женой Дермота.
— А мне всё равно необходимо тебя видеть… Я, наверное, слишком поспешил с предложением… Я не мог ждать.
Селия сказала:
— Видишь ли, я обручена с другим…
Он взглянул на нее — бросил один из своих взглядов искоса — и сказал:
— Неважно Откажись от него Ты ведь любишь меня?
— Я люблю, по-моему.
Да, она любила Дермота больше всего на свете. Уж лучше быть несчастной с Дермотом, чем счастливой с кем-нибудь другим. Но зачем сразу думать о плохом? Почему с Дермотом она будет несчастна? Потому, что она не знает что он за человек… Он был для нее совсем чужой.
Заикаясь, Дермот произнес:
— Я… я… это прекрасно… мы сразу же поженимся, я не могу ждать…
Селия подумала: «Питер. Я не смогу обидеть Питера…»
Но она знала, что Дермот, не задумываясь, обидит сколько угодно Питеров, она знала также, что как Дермот скажет, так она и сделает.
В первый раз Селия глядела ему в глаза, и взгляд его больше не выскальзывал и не убегал в сторону.
Глаза такие голубые…
Робко… нерешительно… они поцеловались.
2.
Мириам отдыхала, лежа на диване у себя в комнате когда вошла Селия. Достаточно было одного взгляда на лицо дочери, чтобы понять: произошло нечто из ряда вон выходящее. Молнией пронеслось в голове: «Тот молодой человек — не нравится он мне».
— Что случилось, родная? — спросила она.
— Мама, он хочет жениться на мне… и я хочу за него выйти, мама…
И бросилась к матери в объятия, уткнулась лицом ей в плечо.
А в мозгу Мириам заглушая мучительное биение ее уставшего сердца, бешено застучала мысль:
— «Не нравится мне всё это… не нравится… Но ведь это эгоизм: я просто не хочу, чтобы она ушла от меня»
3.
Трудности начались чуть ли не с первого дня. Подавлять Мириам так, как он это позволял себе с Селией, Дермот не мог. Он держался, потому что не хотел настраивать мать против себя, но даже намек на возражение злил его.
Он признал, что денег у него нет — всего восемьдесят фунтов в год сверх его жалования. Но разозлился, когда Мириам спросила, как же они с Селией намереваются жить. Ответил, что у него еще не было времени об этом подумать. Уверен, что проживут как-нибудь — Селия не против побыть бедной. Когда Мириам заметила, что младшие офицеры обычно не женятся, он заметил с раздражением, что он таких порядков не заводил.
Селии он сказал с горечью:
— Кажется, твоя мать решила всё свести к деньгам.
Словно ребенок, которому не дают понравившуюся игрушку, он не хотел слышать никаких доводов разума.
Когда он уехал, Мириам пребывала в великом расстройстве. Она чувствовала, что помолвка будет тянуться долго, многие годы — без особых надежд на брак. Может быть, думала она, надо не допустить помолвки… Но она слишком любила Селию, чтобы причинить ей такую боль…
Селия сказала:
— Мама, я должна выйти замуж за Дермота. Должна. Другого я никогда не полюблю. Всё как-нибудь образуется — скажи, что да.
— Мне это кажется таким безнадежным, родная. Ни у тебя, ни у меня — ничего за душой. И он еще совсем мальчишка.
— Но когда-нибудь… если подождать…
— Может быть…
— Тебе он не нравится, мама. Почему?
— Очень нравится. Мне кажется, он очень хорош собой — очень хорош. Но невнимателен к другим…
Ночью Мириам не могла уснуть, прикидывая свой мизерный доход. Сможет ли она выделить какие-нибудь деньги Селии — хотя бы совсем немного? А если продать дом…
Аренду ей платить было не надо — расходы на содержание дома были сведены к минимуму. Отчаянно нужен ремонт, а сейчас на такие дома спроса почти совсем никакого.
Она не могла уснуть и беспокойно ворочалась. Как же помочь девочке в том, о чем она так мечтает?
4.
Писать Питеру и ставить его в известность о случившемся было ужасно.
Письмо получилось неубедительное — ну, что она могла сказать в оправдание своего вероломства?
Когда пришел ответ, он был совершенно в духе Питера. Настолько в его духе, что Селия расплакалась.
«Не вини себя, Селия (писал Питер). Вина здесь только моя. Это все пагубная моя привычка вечно откладывать на потом. Такие уж мы есть. Вот почему и опаздываем повсюду. Я хотел, чтобы было как лучше — дать тебе возможность выйти замуж за человека богатого. А ты влюбилась в бедняка, еще более бедного, чем я.
Но дело, видимо, в том, что у него оказалось больше напористости. Надо было ловить тебя на слове, когда ты готова была выйти за меня и уехать со мной сюда… Я был последним дураком. Я потерял тебя, и сам виноват в этом. Он лучше меня — твой Дермот Должно быть, он славный малый, иначе бы ты его не полюбила. Удачи вам с ним — всегда. И не переживай из-за меня. Это я должен плакать, а не ты. Я волосы готов на себе рвать, что оказался таким болваном.
Благослови тебя Бог, дорогая…
Милый Питер… милый, милый Питер…
Она подумала: «Наверное, с Питером я была бы счастлива. Очень счастлива всю жизнь…»
Зато с Дермотом жизнь обещала быть увлекательным приключением!
5.
Год, пока Селия была помолвлена, протекал весьма бурно. То она получала вдруг от Дермота письмо:
Теперь я понимаю — твоя мать была совершенно права. Мы слишком бедны, чтобы жениться. Я не должен был делать тебе предложение. Забудь обо мне как можно скорее.
А потом, двумя днями позже, он являлся на мотоцикле, у кого-то одолженном, обнимал заплаканную Селию и заявлял, что жить без нее не может. Что-то должно произойти.
А произошло то, что началась война.
6.
Как и для многих, война грянула для Селии словно гром с ясного неба. Убийство эрц-герцога, запугивание войной в газетах — до ее сознания всё это едва доходило.
И затем вдруг оказалось, что Германия и Россия уже по-настоящему воюют, а Бельгия оккупирована. И то, что казалось совершенно невероятным, становилось возможным.
Дермот писал:
Похоже, мы тоже будем воевать. Все говорят, что если мы вступим в войну, к Рождеству всё будет кончено. Они говорят, что я пессимист, но мне кажется, понадобится никак не меньше двух лет…
Затем и это свершилось — Англия вступила в войну…
Для Селии это значило только одно: Дермота могут убить…
Пришла телеграмма: он никак не может удрать, чтобы попрощаться — не могли бы Селия с матерью приехать к нему?
Банки были закрыты, но у Мириам оказалось два пятифунтовых банкнота (Бабушкино воспитание: «В сумке всегда должна быть, милочка, пятерочка»). Но кассир на станции банкноты принять отказался. Тогда они прошли через товарную станцию, перебрались через пути и залезли в вагон. Контролеры ходили один за другим — как, нет билетов? «Нет, мэм, я не могу принять пятифунтовую банкноту…» И бесконечное записывание имени и адреса.
Дурной сон — реально не существовало ничего, кроме Дермота…
Дермот — в военной форме, на себя непохожий, какой-то дерганный и суетливый, с встревоженным взглядом. Никто ничего не знает об этой войне — да с этой войны может вообще никто не вернуться… Новые средства уничтожения Война в воздухе — никто же не знает, что это такое.
Селия и Дермот — словно два ребенка — прилипли друг к другу…
— Дай мне остаться в живых…
— Боже, пусть он вернется ко мне…
Все остальное не имело значения.
7
Томительное ожидание в первые недели. Почтовые открытки, нацарапанные бледным карандашом.
«Говорить, где мы, не разрешено. Всё в порядке.
Люблю».
Никто не знал, что происходило.
Первые списки убитых всех ввергли в шок.
Друзья. Мальчишки, с которыми ты танцевала, — убиты…
Но Дермот был невредим только это и было важно.
Для большинства женщин война — это судьба одного человека…
8.
Прошла первая неделя томительного ожидания, вторая, — надо было заниматься чем-то и дома. Неподалеку от Селии Красный Крест разворачивал госпиталь, но чтобы работать там, нужно было сдать экзамены по оказанию первой помощи и по уходу за больными. Рядом с бабушкиным домом открылись курсы, и Селия отправилась туда.
Глэдис, новая горничная, юная и хорошенькая, открыла ей дверь. Делами теперь заправляла она вместе с молодой кухаркой. Бедняжки Сэры уже не было.
— Как поживаете, мисс?
— Очень хорошо. Где бабуля?
Хихиканье.
— Ее нет, мисс Селия.
— Нет?
Бабуля, которой в то время вот-вот должно было исполниться девяносто, особенно строго следила за тем, чтобы губительный свежий воздух не коснулся ее. А теперь бабуля ушла?
— Она отправилась в магазин армии и флота, мисс Селия. Сказала, что вернется к вашему приезду. Вот, кажется, и она.
Видавший виды экипаж подкатил к воротам. Опершись на извозчика, бабушка осторожно спустилась, ступив на здоровую ногу.
Твердой походкой она зашагала по дорожке к дому. Бабушка шла с бойким видом, определенно бойким — стеклярус на её накидке, переливаясь, сверкал на сентябрьском солнце.
— Вот ты и здесь, Селия, голубушка.
Такое мягкое старческое личико — словно свернувшиеся высохшие лепестки розы. Бабушка очень любила Селию — и вязала Дермоту теплые носки, чтобы у того в окопах ноги были в тепле.
Но стоило ей взглянуть на Глэдис, и голос её изменился. Бабушка находила все большее удовольствие в том, чтобы «гонять» прислугу (в нынешнее время те отлично научились о себе заботиться и вовсю раскатывают на велосипедах, даже если бабушке это и не нравится).
— Это почему бы, Глэдис, — резким голосом заявила бабушка, — не отправиться тебе к экипажу и не помочь человеку перетащить вещи? Да не забудь: не в кухню. Складывай в утренней комнате.
А в утренней комнате больше не властвовала бедняжка мисс Беннет.
Прямо у дверей свалили муку, печенье, десятки банок с сардинами, рис, тапиоку, саго. Явился склабясь извозчик. Он тащил пять окороков. За ним следом вышагивала Глэдис, тоже с окороками. Всего шестнадцать сокровищ было загружено в кладовую.
— Может, мне и девяносто, — заметила бабушка (которой столько еще не было, но которая ждала этого как события волнующего), — но я не позволю немцам уморить меня голодом!
Селия истерически расхохоталась.
Бабушка расплатилась с извозчиком, отвалив ему огромные чаевые, и велела получше кормить лошадь.
— Слушаюсь, мэм, премного благодарен, мэм.
Он чуть приподнял цилиндр и, все ещё ухмыляясь, уехал.
— Ну и денёк мне выдался, — посетовала бабушка, развязывая ленты шляпки. Усталости в ней нисколько не было заметно, и время она явно провела чудесно. — Магазин был битком набит, милочка.
Другими старушками, по всей видимости, которые вывозили на извозчиках окорока.
9.
В Красном Кресте работать Селли не довелось. Случилось несколько событий. Сначала расстроилось здоровье у Раунси и она уехала жить к брату, и им, ворча, помогала Грегг, не одобрявшая войну и тех дам, что занимаются не своим делом.
Потом бабушка написала Мириам письмо.
Дорогая Мириам! Несколько лет назад ты предложила, чтобы я поселилась у тебя. В тот раз я отказалась, так как посчитала, что чересчур стара для переезда. Однако доктор Холт (такой умнейший человек — и большой любитель анекдотов — босю, жена не в состоянии оценить его по достоинству) говорит, что я слепну и ничем тут помочь нельзя. Такова Божья воля, и я смирилась, но мне вовсе не хотелось бы оставаться на милость «прислуги». О каких только прегрешениях ни пишут в наши дни, и в последнее время я кое-чего стала не досчитываться. Будешь писать мне — об этом прошу ни слова: они могут вскрывать мои письма. Этл — я отправлю сама. Итак, я думаю, самое для меня лучшее — переехать к тебе. С моим доходом легче будет прожить. И не по душе мне эта затея, что Селия занимается домашней работой. Милой девочке надо беречь силы. Помнишь Эву, дочь миссис Пинчин? Такая же была бледненькая. Перетрудилась и теперь в санатории для нервнобольных в Швейцарии. Обязательно приезжайте с Селией и помогите мне с переездом. Боюсь, это будет что-то ужасное.
И на самом деле это было что-то ужасное. Бабушка прожила в доме в Уимблдоне пятьдесят лет и, как истинная представительница поколения бережливых людей никогда не выбрасывала то, что еще могло «пригодиться».
Громадные платяные шкафы и комоды массивного красного дерева, каждый ящик и полка в которых были до верху забиты аккуратно сложенными отрезами тканей и разными мелочами, припрятанными бабушкой в надежном месте и забытыми. Бесчисленные «остатки», обрезки шелка и атласа, и ситца, и бумажных тканей. Дюжины проржавевших иголочных наборов «служанкам к Рождеству». Ветошь и обрывки платьев. Письма, и документы, и записные книжки, и вырезки из газет, и кулинарные рецепты. Сорок четыре подушечки для булавок и тридцать пять пар ножниц. Бесконечные ящики, набитые нижним бельем из тончайшего полотна, совсем дырявым, но хранившемся из-за «искусной вышивки, милочка».
Печальнее всего обстояло дело с кладовкой (сохранившейся в памяти Селии с детства). Одолела бабушку кладовка. Сил забираться в её глубины у бабушки уже не было. На нетронутые запасы продуктов накладывались новые. Мука, пораженная жучком, рассыпающееся печенье, заплесневелые джемы, раскисшие законсервированные фрукты — всё это откапывали и выбрасывали, а бабушка сидела, плакала и горько жаловалась на «скандальную расточительность». «Ведь наверняка же, Мириам, это можно было бы употребить на пудинг для служанок».
Бедная бабушка — такая способная, энергичная и бережливая хозяйка, побежденная старостью и наступающей слепотой, — вынуждена была сидеть и смотреть, как другие созерцают ее поражение…
Она билась не на жизнь, а на смерть за каждое своё сокровище, которое безжалостная эта молодежь хотела выбросить.
— Только не это коричневое бархатное. Это же мое коричневое бархатное. Мне его шила в Париже мадам Бонсеро. Такое французское! Как его надену, все бывало заглядывались.
— Но оно совсем выношено, дорогая, ворса почти не осталось. И всё в дырах.
— Можно починить. Конечно же можно.
Бедная бабушка — старенькая, беззащитная, во власти молодых, ох, уж эти молодые, которые только и знают, что твердить: «Выброси, это никуда не годится».
С самого рождения её приучали ничего не выбрасывать. Пригодится когда-нибудь. А эти молодые… они ничего не понимают.
Молодые старались быть добрыми. Они настолько пошли ей навстречу, что с десяток допотопных сундуков забили обрезками тканей и старенькими, травленными молью мехами — таким барахлом, которое никогда и ни на что уже не сгодилось бы, но незачем лишний раз расстраивать старушку.
Бабушка заявила твердо, что сама будет паковать выцветшие фотографии старомодных джентльменов.
— Это, дорогуша, мистер Харри… и мистер Лорд… такая из нас красивая была пара, когда мы танцевали. Все это говорили.
Увы, бабушка! Стекла на фотографиях мистера Харри и мистера Лорда оказались разбитыми вдребезги, когда их потом распаковали. А ведь когда-то бабушка славилась умением укладывать вещи: то, что она паковала, всегда прибывало в целости и сохранности.
Иной раз, думая, что никто не замечает, бабуля потихоньку подбирала кусочки отделки для платьев, лоскутки ажурного рюша, какие-то блестки, кружева, набивала ими свой вместительный карман и украдкой относила в один из огромных сундуков, что стояли в ее комнате и предназначены были для личных ее вещей.
Бедная бабуля! Переезд едва не убил ее, но всё-таки не убил. У нее была воля к жизни. Именно воля к жизни погнала ее из дома, в котором она прожила столько лет. Немцам не удастся уморить ее голодом — и своими воздушными налетами они до нее не доберутся. Бабушка намеревалась жить и наслаждаться жизнью. Дожив до девяноста лет, понимаешь, какое необычайное удовольствие доставляет жизнь. Как раз этого-то молодые люди и не понимали. Послушать их — так любой старик почти что труп и, уж конечно, жалок. Молодые люди, размышляла бабушка, вспоминая афоризм из своей юности, думают, что старики — глупцы, а старики-то знают, что глупцы молодежь. Ее тетушка Кэролайн сказала это, когда ей было восемьдесят пять, и ее тетушка Кэролайн была права.
Словом, бабушка невысокого держалась мнения о современной молодежи. Выносливости — никакой. Взять грузчиков, которые мебель возят, — четверо здоровых молодых парней и просят, чтобы она вытащила ящики из комода.
— Его наверх втаскивали вместе с ящиками — говорит бабушка.
— Видите ли, мэм, это же красное дерево. И в ящиках тяжелые вещи.
— Таким комод и был, когда его наверх втаскивали! Просто тогда мужчины были! А теперь все вы слабые. Из-за какой-то ерунды шум поднимают.
Грузчики осклабились и, поднатужившись, с трудом спустили комод вниз и отнесли в фургон.
— Так-то лучше, — с одобрением сказала бабушка, — вот видите, никогда не знаешь, на что способен, пока не попробуешь.
Вместе с другими вещами погрузили и тридцать здоровенных оплетенных бутылей с бабушкиной домашней наливкой. Дошло только двадцать восемь…
Возможно, ухмылявшиеся молодые люди так отомстили?
— Мужланы, — сказала бабушка, — вот кто они — мужланы. А еще говорили, что непьющие. Наглость какая.
Однако она щедро дала им на чай, и, по правде говоря, не очень рассердилась. Как-никак, а это была ловкая похвала ее домашним наливкам.
10.
Когда бабушка устроилась на новом месте, нашли кухарку на замену Раунси. То была девушка двадцати восьми лет по имени Мэри. Она была доброй и приветливой со стариками и без устали болтала с бабушкой о своем женихе и своей родне, страдавшей всевозможными недугами. Бабушка упивалась как вурдалак рассказами о больных ногах, варикозных венах и прочих хворях мэриной родни. Она посылала им с нею бутылочки патентованных микстур и шали.
Селия опять стала подумывать о том, чтобы устроиться работать в госпитале, хотя бабушка решительно этой затее противилась и предрекала ужасные напасти, если Селия «переутомится».
Бабушка любила Селию. С таинственным видом она давала ей советы от всяких напастей и пятифунтовые банкноты. Это был один из главных жизненных принципов бабушки: «иметь под рукой» пятерочку.
Она дала Селии пятьдесят фунтов пятифунтовыми банкнотами и наказала «держать при себе».
— Пусть даже муж не догадывается, что они у тебя есть. Откуда женщине знать, когда ей может понадобиться то, что отложено на черный день… Помни, дорогая мужчинам доверять не стоит. Каким бы приятным джентельмен ни был, верить ему нельзя — если только он не полная размазня и совсем ни на что не годится.
11.
Переезд бабушки и связанные с ним хлопоты отвлекали Селию от дум о войне и Дермоте.
Но теперь, когда бабушка обосновалась на новом месте, Селию стала раздражать собственная бездеятельность.
Как удержать себя от мыслей о Дермоте — что с ним там?
С отчаяния она выдала замуж «девочек»! Изабелла вышла за богатого еврея, Элси — за путешественника. Элла стала школьной учительницей. Она вышла за пожилого человека, в некотором смысле даже инвалида, которого очаровала болтовня молоденькой девушки. Этель и Энни вели хозяйство вместе. Вера вступила в романтический морганатеческий союз с наследником престола, и оба трагически погибли в день свадьбы в автомобильной катастрофе.
Устройство свадеб, выбор подвенечных платьев, аранжировка траурной музыки для Веры — всё это помогало Селии отключаться от реальной жизни.
Ей очень хотелось трудиться не покладая рук. Но тогда придется уехать… Как обойдутся без нее Мириам с бабушкой?
За бабушкой нужен был уход. Селия понимала, что не может бросить мать.
Но как раз Мириам и убеждала Селию уехать. Она прекрасно знала, что работа, тяжелая физическая работа как раз и помогла бы сейчас Селии.
Бабушка плакала, но Мириам стояла на своём.
— Селии надо уехать.
Однако Селии так и не пришлось работать.
Дермот был ранен в руку и отправлен домой, в госпиталь. Когда он выздоровел, его признали годным к службе в тылу и направили в Военное министерство. Они с Селией поженились.
1.
В жизнь Селии Питер входил постепенно, Дермот же буквально ворвался.
Он тоже был военным, но на этом сходство и кончалось: трудно представить себе людей, более разных, чем Дермот и Питер.
Селия встретила его на офицерском балу в Йорке, где была с четой Люков.
Когда ее познакомили с этим высоким молодым человеком с ярко-голубыми глазами, он попросил:
— Будьте добры, запишите меня на три танца.
Протанцевав два, он попросил ещё три. Все её танцы были расписаны. Тогда он сказал:
— Ерунда, выбросьте кого-нибудь.
Он взял у неё программку и вычеркнул три первых попавшихся имени.
— Готово, — сообщил он. — Не забудьте. Я подойду пораньше, чтобы вас вовремя перехватить.
Загорелый, высокий, с темными вьющимися волосами и голубыми чуть раскосыми, как у фавна, глазами — метнет и тут же отведет взгляд. Держится решительно, с таким видом, что своего обязательно добьется — при любых обстоятельствах.
Когда бал подходил к концу, он поинтересовался, долго ли Селия намерена пробыть в этих краях. Она ответила, что уезжает завтра. Доводится ли ей бывать в Лондоне, поинтересовался он.
Она ответила, что в Будущем месяце поедет погостить к бабушке. Дала ему адрес.
Он сказал:
— Может, и я буду тогда же в городе Заеду вас проведать.
— Заезжайте — сказала Селия.
Но ни секунды не думала всерьёз, что он заедет. Месяц — это так долго. Он налил ей лимонаду, и она его потягивала, и они болтали о жизни, и Дермот сказал, что если чего-то очень захочешь, то, на его взгляд, обязательно своего добьешься.
Селия чувствовала себя виноватой, что так получилось с обещанными танцами, — поступать подобным образом было не в её привычках, — но почему-то ничего не могла поделать… Такой уж он был, этот Дермот.
Будет жалко, если они никогда его больше не увидит.
Но, по правде говоря, она и думать о нём забыла, как вдруг однажды, переступив порог дома в Уимблдоне, она увидела, что бабушка, наклонившись в своём огромном кресле вперёд, оживленно болтает с молодым человеком, лицо и уши которого полыхали от смущения.
— Надеюсь, вы меня ещё помните, — промямлил Дермот.
Что-то он стал совсем застенчивым.
Конечно, помню, заверила Селия, а бабушка, у которой молодые люди всегда находили сочувствие, пригласила его остаться поужинать, что он и сделал. После ужина они перешли в гостиную, и Селия для него спела.
Перед уходом он предложил план на завтра. У него есть билеты на дневной спектакль — не хочет ли Селия приехать в город и сходить с ним в театр? Когда обнаружилось, что идти он предлагает только Селии, бабушка засомневалась. По ее словам, матери Селии это может не понравиться. И всё же молодой человек ухитрился уломать бабушку. Она сдалась, но наказала ему ни в коем случае никуда не водить Селию пить чай после театра. Пусть сразу же едет домой.
Так и решили, и Селия встретилась с ним на дневном спектакле, и ни один спектакль ей ещё так не нравился, как этот, и пили они чай в буфете на вокзале Виктории, ибо Дермот сказал, что на вокзале пить чай не считается.
Он приезжал еще два раза, пока Селия гостила у бабушки.
На третий день после своего возвращения домой Селия пила чай у Мейтлендов, когда её позвали к телефону Звонила мать:
— Родная, тебе просто непременно надо вернуться до мой. Приехал на мотоциклете один из твоих знакомых молодых людей, а мне, ты знаешь, мучительно вести раз говоры с молодыми людьми. Поскорее возвращайся и займись им сама.
Всю дорогу домой Селия гадала, кто бы это мог быть Он так невнятно, сказала мать, пробормотал свое имя, что она не в силах была разобрать.
Это оказался Дермот. Вид у него был отчаянный, решительный и несчастный и, казалось он был совершенно не в состоянии говорить с Селией, когда увидел ее. Он лишь сидел и, не глядя на неё, бормотал что-то односложное.
Мотоциклет, по его словам, он взял у знакомых. Ему показалось, что было бы неплохо выбраться из Лондона и поездить несколько дней по окрестностям. Остановился он в гостинице. Завтра утром уезжает. А что если им сначала пойти прогуляться?
В таком же состоянии он был и на другой день — молчаливый, несчастный, он избегал смотреть на Селию. Вдруг он сказал:
— Отпуск мой кончается, пора возвращаться в Йорк. Надо что-то решать. Я должен тебя видеть. Я хочу тебя видеть всегда — постоянно. Выходи за меня замуж.
Селия остановилась, как вкопанная — она была потрясена. Она видела, что нравится Дермоту, но ей и в голову бы не приходило, что двадцатитрёхлетний младший офицер вознамерится жениться.
Она сказала:
— Мне жаль… очень жаль… но я не могу… нет, не могу.
Как она, действительно, могла? Она же собиралась замуж за Питера. Она любит Питера. Да, по-прежнему любит — совсем как раньше, — но и Дермота она любит…
И она поняла, что больше всего на свете хочет стать женой Дермота.
— А мне всё равно необходимо тебя видеть… Я, наверное, слишком поспешил с предложением… Я не мог ждать.
Селия сказала:
— Видишь ли, я обручена с другим…
Он взглянул на нее — бросил один из своих взглядов искоса — и сказал:
— Неважно Откажись от него Ты ведь любишь меня?
— Я люблю, по-моему.
Да, она любила Дермота больше всего на свете. Уж лучше быть несчастной с Дермотом, чем счастливой с кем-нибудь другим. Но зачем сразу думать о плохом? Почему с Дермотом она будет несчастна? Потому, что она не знает что он за человек… Он был для нее совсем чужой.
Заикаясь, Дермот произнес:
— Я… я… это прекрасно… мы сразу же поженимся, я не могу ждать…
Селия подумала: «Питер. Я не смогу обидеть Питера…»
Но она знала, что Дермот, не задумываясь, обидит сколько угодно Питеров, она знала также, что как Дермот скажет, так она и сделает.
В первый раз Селия глядела ему в глаза, и взгляд его больше не выскальзывал и не убегал в сторону.
Глаза такие голубые…
Робко… нерешительно… они поцеловались.
2.
Мириам отдыхала, лежа на диване у себя в комнате когда вошла Селия. Достаточно было одного взгляда на лицо дочери, чтобы понять: произошло нечто из ряда вон выходящее. Молнией пронеслось в голове: «Тот молодой человек — не нравится он мне».
— Что случилось, родная? — спросила она.
— Мама, он хочет жениться на мне… и я хочу за него выйти, мама…
И бросилась к матери в объятия, уткнулась лицом ей в плечо.
А в мозгу Мириам заглушая мучительное биение ее уставшего сердца, бешено застучала мысль:
— «Не нравится мне всё это… не нравится… Но ведь это эгоизм: я просто не хочу, чтобы она ушла от меня»
3.
Трудности начались чуть ли не с первого дня. Подавлять Мириам так, как он это позволял себе с Селией, Дермот не мог. Он держался, потому что не хотел настраивать мать против себя, но даже намек на возражение злил его.
Он признал, что денег у него нет — всего восемьдесят фунтов в год сверх его жалования. Но разозлился, когда Мириам спросила, как же они с Селией намереваются жить. Ответил, что у него еще не было времени об этом подумать. Уверен, что проживут как-нибудь — Селия не против побыть бедной. Когда Мириам заметила, что младшие офицеры обычно не женятся, он заметил с раздражением, что он таких порядков не заводил.
Селии он сказал с горечью:
— Кажется, твоя мать решила всё свести к деньгам.
Словно ребенок, которому не дают понравившуюся игрушку, он не хотел слышать никаких доводов разума.
Когда он уехал, Мириам пребывала в великом расстройстве. Она чувствовала, что помолвка будет тянуться долго, многие годы — без особых надежд на брак. Может быть, думала она, надо не допустить помолвки… Но она слишком любила Селию, чтобы причинить ей такую боль…
Селия сказала:
— Мама, я должна выйти замуж за Дермота. Должна. Другого я никогда не полюблю. Всё как-нибудь образуется — скажи, что да.
— Мне это кажется таким безнадежным, родная. Ни у тебя, ни у меня — ничего за душой. И он еще совсем мальчишка.
— Но когда-нибудь… если подождать…
— Может быть…
— Тебе он не нравится, мама. Почему?
— Очень нравится. Мне кажется, он очень хорош собой — очень хорош. Но невнимателен к другим…
Ночью Мириам не могла уснуть, прикидывая свой мизерный доход. Сможет ли она выделить какие-нибудь деньги Селии — хотя бы совсем немного? А если продать дом…
Аренду ей платить было не надо — расходы на содержание дома были сведены к минимуму. Отчаянно нужен ремонт, а сейчас на такие дома спроса почти совсем никакого.
Она не могла уснуть и беспокойно ворочалась. Как же помочь девочке в том, о чем она так мечтает?
4.
Писать Питеру и ставить его в известность о случившемся было ужасно.
Письмо получилось неубедительное — ну, что она могла сказать в оправдание своего вероломства?
Когда пришел ответ, он был совершенно в духе Питера. Настолько в его духе, что Селия расплакалась.
«Не вини себя, Селия (писал Питер). Вина здесь только моя. Это все пагубная моя привычка вечно откладывать на потом. Такие уж мы есть. Вот почему и опаздываем повсюду. Я хотел, чтобы было как лучше — дать тебе возможность выйти замуж за человека богатого. А ты влюбилась в бедняка, еще более бедного, чем я.
Но дело, видимо, в том, что у него оказалось больше напористости. Надо было ловить тебя на слове, когда ты готова была выйти за меня и уехать со мной сюда… Я был последним дураком. Я потерял тебя, и сам виноват в этом. Он лучше меня — твой Дермот Должно быть, он славный малый, иначе бы ты его не полюбила. Удачи вам с ним — всегда. И не переживай из-за меня. Это я должен плакать, а не ты. Я волосы готов на себе рвать, что оказался таким болваном.
Благослови тебя Бог, дорогая…
Милый Питер… милый, милый Питер…
Она подумала: «Наверное, с Питером я была бы счастлива. Очень счастлива всю жизнь…»
Зато с Дермотом жизнь обещала быть увлекательным приключением!
5.
Год, пока Селия была помолвлена, протекал весьма бурно. То она получала вдруг от Дермота письмо:
Теперь я понимаю — твоя мать была совершенно права. Мы слишком бедны, чтобы жениться. Я не должен был делать тебе предложение. Забудь обо мне как можно скорее.
А потом, двумя днями позже, он являлся на мотоцикле, у кого-то одолженном, обнимал заплаканную Селию и заявлял, что жить без нее не может. Что-то должно произойти.
А произошло то, что началась война.
6.
Как и для многих, война грянула для Селии словно гром с ясного неба. Убийство эрц-герцога, запугивание войной в газетах — до ее сознания всё это едва доходило.
И затем вдруг оказалось, что Германия и Россия уже по-настоящему воюют, а Бельгия оккупирована. И то, что казалось совершенно невероятным, становилось возможным.
Дермот писал:
Похоже, мы тоже будем воевать. Все говорят, что если мы вступим в войну, к Рождеству всё будет кончено. Они говорят, что я пессимист, но мне кажется, понадобится никак не меньше двух лет…
Затем и это свершилось — Англия вступила в войну…
Для Селии это значило только одно: Дермота могут убить…
Пришла телеграмма: он никак не может удрать, чтобы попрощаться — не могли бы Селия с матерью приехать к нему?
Банки были закрыты, но у Мириам оказалось два пятифунтовых банкнота (Бабушкино воспитание: «В сумке всегда должна быть, милочка, пятерочка»). Но кассир на станции банкноты принять отказался. Тогда они прошли через товарную станцию, перебрались через пути и залезли в вагон. Контролеры ходили один за другим — как, нет билетов? «Нет, мэм, я не могу принять пятифунтовую банкноту…» И бесконечное записывание имени и адреса.
Дурной сон — реально не существовало ничего, кроме Дермота…
Дермот — в военной форме, на себя непохожий, какой-то дерганный и суетливый, с встревоженным взглядом. Никто ничего не знает об этой войне — да с этой войны может вообще никто не вернуться… Новые средства уничтожения Война в воздухе — никто же не знает, что это такое.
Селия и Дермот — словно два ребенка — прилипли друг к другу…
— Дай мне остаться в живых…
— Боже, пусть он вернется ко мне…
Все остальное не имело значения.
7
Томительное ожидание в первые недели. Почтовые открытки, нацарапанные бледным карандашом.
«Говорить, где мы, не разрешено. Всё в порядке.
Люблю».
Никто не знал, что происходило.
Первые списки убитых всех ввергли в шок.
Друзья. Мальчишки, с которыми ты танцевала, — убиты…
Но Дермот был невредим только это и было важно.
Для большинства женщин война — это судьба одного человека…
8.
Прошла первая неделя томительного ожидания, вторая, — надо было заниматься чем-то и дома. Неподалеку от Селии Красный Крест разворачивал госпиталь, но чтобы работать там, нужно было сдать экзамены по оказанию первой помощи и по уходу за больными. Рядом с бабушкиным домом открылись курсы, и Селия отправилась туда.
Глэдис, новая горничная, юная и хорошенькая, открыла ей дверь. Делами теперь заправляла она вместе с молодой кухаркой. Бедняжки Сэры уже не было.
— Как поживаете, мисс?
— Очень хорошо. Где бабуля?
Хихиканье.
— Ее нет, мисс Селия.
— Нет?
Бабуля, которой в то время вот-вот должно было исполниться девяносто, особенно строго следила за тем, чтобы губительный свежий воздух не коснулся ее. А теперь бабуля ушла?
— Она отправилась в магазин армии и флота, мисс Селия. Сказала, что вернется к вашему приезду. Вот, кажется, и она.
Видавший виды экипаж подкатил к воротам. Опершись на извозчика, бабушка осторожно спустилась, ступив на здоровую ногу.
Твердой походкой она зашагала по дорожке к дому. Бабушка шла с бойким видом, определенно бойким — стеклярус на её накидке, переливаясь, сверкал на сентябрьском солнце.
— Вот ты и здесь, Селия, голубушка.
Такое мягкое старческое личико — словно свернувшиеся высохшие лепестки розы. Бабушка очень любила Селию — и вязала Дермоту теплые носки, чтобы у того в окопах ноги были в тепле.
Но стоило ей взглянуть на Глэдис, и голос её изменился. Бабушка находила все большее удовольствие в том, чтобы «гонять» прислугу (в нынешнее время те отлично научились о себе заботиться и вовсю раскатывают на велосипедах, даже если бабушке это и не нравится).
— Это почему бы, Глэдис, — резким голосом заявила бабушка, — не отправиться тебе к экипажу и не помочь человеку перетащить вещи? Да не забудь: не в кухню. Складывай в утренней комнате.
А в утренней комнате больше не властвовала бедняжка мисс Беннет.
Прямо у дверей свалили муку, печенье, десятки банок с сардинами, рис, тапиоку, саго. Явился склабясь извозчик. Он тащил пять окороков. За ним следом вышагивала Глэдис, тоже с окороками. Всего шестнадцать сокровищ было загружено в кладовую.
— Может, мне и девяносто, — заметила бабушка (которой столько еще не было, но которая ждала этого как события волнующего), — но я не позволю немцам уморить меня голодом!
Селия истерически расхохоталась.
Бабушка расплатилась с извозчиком, отвалив ему огромные чаевые, и велела получше кормить лошадь.
— Слушаюсь, мэм, премного благодарен, мэм.
Он чуть приподнял цилиндр и, все ещё ухмыляясь, уехал.
— Ну и денёк мне выдался, — посетовала бабушка, развязывая ленты шляпки. Усталости в ней нисколько не было заметно, и время она явно провела чудесно. — Магазин был битком набит, милочка.
Другими старушками, по всей видимости, которые вывозили на извозчиках окорока.
9.
В Красном Кресте работать Селли не довелось. Случилось несколько событий. Сначала расстроилось здоровье у Раунси и она уехала жить к брату, и им, ворча, помогала Грегг, не одобрявшая войну и тех дам, что занимаются не своим делом.
Потом бабушка написала Мириам письмо.
Дорогая Мириам! Несколько лет назад ты предложила, чтобы я поселилась у тебя. В тот раз я отказалась, так как посчитала, что чересчур стара для переезда. Однако доктор Холт (такой умнейший человек — и большой любитель анекдотов — босю, жена не в состоянии оценить его по достоинству) говорит, что я слепну и ничем тут помочь нельзя. Такова Божья воля, и я смирилась, но мне вовсе не хотелось бы оставаться на милость «прислуги». О каких только прегрешениях ни пишут в наши дни, и в последнее время я кое-чего стала не досчитываться. Будешь писать мне — об этом прошу ни слова: они могут вскрывать мои письма. Этл — я отправлю сама. Итак, я думаю, самое для меня лучшее — переехать к тебе. С моим доходом легче будет прожить. И не по душе мне эта затея, что Селия занимается домашней работой. Милой девочке надо беречь силы. Помнишь Эву, дочь миссис Пинчин? Такая же была бледненькая. Перетрудилась и теперь в санатории для нервнобольных в Швейцарии. Обязательно приезжайте с Селией и помогите мне с переездом. Боюсь, это будет что-то ужасное.
И на самом деле это было что-то ужасное. Бабушка прожила в доме в Уимблдоне пятьдесят лет и, как истинная представительница поколения бережливых людей никогда не выбрасывала то, что еще могло «пригодиться».
Громадные платяные шкафы и комоды массивного красного дерева, каждый ящик и полка в которых были до верху забиты аккуратно сложенными отрезами тканей и разными мелочами, припрятанными бабушкой в надежном месте и забытыми. Бесчисленные «остатки», обрезки шелка и атласа, и ситца, и бумажных тканей. Дюжины проржавевших иголочных наборов «служанкам к Рождеству». Ветошь и обрывки платьев. Письма, и документы, и записные книжки, и вырезки из газет, и кулинарные рецепты. Сорок четыре подушечки для булавок и тридцать пять пар ножниц. Бесконечные ящики, набитые нижним бельем из тончайшего полотна, совсем дырявым, но хранившемся из-за «искусной вышивки, милочка».
Печальнее всего обстояло дело с кладовкой (сохранившейся в памяти Селии с детства). Одолела бабушку кладовка. Сил забираться в её глубины у бабушки уже не было. На нетронутые запасы продуктов накладывались новые. Мука, пораженная жучком, рассыпающееся печенье, заплесневелые джемы, раскисшие законсервированные фрукты — всё это откапывали и выбрасывали, а бабушка сидела, плакала и горько жаловалась на «скандальную расточительность». «Ведь наверняка же, Мириам, это можно было бы употребить на пудинг для служанок».
Бедная бабушка — такая способная, энергичная и бережливая хозяйка, побежденная старостью и наступающей слепотой, — вынуждена была сидеть и смотреть, как другие созерцают ее поражение…
Она билась не на жизнь, а на смерть за каждое своё сокровище, которое безжалостная эта молодежь хотела выбросить.
— Только не это коричневое бархатное. Это же мое коричневое бархатное. Мне его шила в Париже мадам Бонсеро. Такое французское! Как его надену, все бывало заглядывались.
— Но оно совсем выношено, дорогая, ворса почти не осталось. И всё в дырах.
— Можно починить. Конечно же можно.
Бедная бабушка — старенькая, беззащитная, во власти молодых, ох, уж эти молодые, которые только и знают, что твердить: «Выброси, это никуда не годится».
С самого рождения её приучали ничего не выбрасывать. Пригодится когда-нибудь. А эти молодые… они ничего не понимают.
Молодые старались быть добрыми. Они настолько пошли ей навстречу, что с десяток допотопных сундуков забили обрезками тканей и старенькими, травленными молью мехами — таким барахлом, которое никогда и ни на что уже не сгодилось бы, но незачем лишний раз расстраивать старушку.
Бабушка заявила твердо, что сама будет паковать выцветшие фотографии старомодных джентльменов.
— Это, дорогуша, мистер Харри… и мистер Лорд… такая из нас красивая была пара, когда мы танцевали. Все это говорили.
Увы, бабушка! Стекла на фотографиях мистера Харри и мистера Лорда оказались разбитыми вдребезги, когда их потом распаковали. А ведь когда-то бабушка славилась умением укладывать вещи: то, что она паковала, всегда прибывало в целости и сохранности.
Иной раз, думая, что никто не замечает, бабуля потихоньку подбирала кусочки отделки для платьев, лоскутки ажурного рюша, какие-то блестки, кружева, набивала ими свой вместительный карман и украдкой относила в один из огромных сундуков, что стояли в ее комнате и предназначены были для личных ее вещей.
Бедная бабуля! Переезд едва не убил ее, но всё-таки не убил. У нее была воля к жизни. Именно воля к жизни погнала ее из дома, в котором она прожила столько лет. Немцам не удастся уморить ее голодом — и своими воздушными налетами они до нее не доберутся. Бабушка намеревалась жить и наслаждаться жизнью. Дожив до девяноста лет, понимаешь, какое необычайное удовольствие доставляет жизнь. Как раз этого-то молодые люди и не понимали. Послушать их — так любой старик почти что труп и, уж конечно, жалок. Молодые люди, размышляла бабушка, вспоминая афоризм из своей юности, думают, что старики — глупцы, а старики-то знают, что глупцы молодежь. Ее тетушка Кэролайн сказала это, когда ей было восемьдесят пять, и ее тетушка Кэролайн была права.
Словом, бабушка невысокого держалась мнения о современной молодежи. Выносливости — никакой. Взять грузчиков, которые мебель возят, — четверо здоровых молодых парней и просят, чтобы она вытащила ящики из комода.
— Его наверх втаскивали вместе с ящиками — говорит бабушка.
— Видите ли, мэм, это же красное дерево. И в ящиках тяжелые вещи.
— Таким комод и был, когда его наверх втаскивали! Просто тогда мужчины были! А теперь все вы слабые. Из-за какой-то ерунды шум поднимают.
Грузчики осклабились и, поднатужившись, с трудом спустили комод вниз и отнесли в фургон.
— Так-то лучше, — с одобрением сказала бабушка, — вот видите, никогда не знаешь, на что способен, пока не попробуешь.
Вместе с другими вещами погрузили и тридцать здоровенных оплетенных бутылей с бабушкиной домашней наливкой. Дошло только двадцать восемь…
Возможно, ухмылявшиеся молодые люди так отомстили?
— Мужланы, — сказала бабушка, — вот кто они — мужланы. А еще говорили, что непьющие. Наглость какая.
Однако она щедро дала им на чай, и, по правде говоря, не очень рассердилась. Как-никак, а это была ловкая похвала ее домашним наливкам.
10.
Когда бабушка устроилась на новом месте, нашли кухарку на замену Раунси. То была девушка двадцати восьми лет по имени Мэри. Она была доброй и приветливой со стариками и без устали болтала с бабушкой о своем женихе и своей родне, страдавшей всевозможными недугами. Бабушка упивалась как вурдалак рассказами о больных ногах, варикозных венах и прочих хворях мэриной родни. Она посылала им с нею бутылочки патентованных микстур и шали.
Селия опять стала подумывать о том, чтобы устроиться работать в госпитале, хотя бабушка решительно этой затее противилась и предрекала ужасные напасти, если Селия «переутомится».
Бабушка любила Селию. С таинственным видом она давала ей советы от всяких напастей и пятифунтовые банкноты. Это был один из главных жизненных принципов бабушки: «иметь под рукой» пятерочку.
Она дала Селии пятьдесят фунтов пятифунтовыми банкнотами и наказала «держать при себе».
— Пусть даже муж не догадывается, что они у тебя есть. Откуда женщине знать, когда ей может понадобиться то, что отложено на черный день… Помни, дорогая мужчинам доверять не стоит. Каким бы приятным джентельмен ни был, верить ему нельзя — если только он не полная размазня и совсем ни на что не годится.
11.
Переезд бабушки и связанные с ним хлопоты отвлекали Селию от дум о войне и Дермоте.
Но теперь, когда бабушка обосновалась на новом месте, Селию стала раздражать собственная бездеятельность.
Как удержать себя от мыслей о Дермоте — что с ним там?
С отчаяния она выдала замуж «девочек»! Изабелла вышла за богатого еврея, Элси — за путешественника. Элла стала школьной учительницей. Она вышла за пожилого человека, в некотором смысле даже инвалида, которого очаровала болтовня молоденькой девушки. Этель и Энни вели хозяйство вместе. Вера вступила в романтический морганатеческий союз с наследником престола, и оба трагически погибли в день свадьбы в автомобильной катастрофе.
Устройство свадеб, выбор подвенечных платьев, аранжировка траурной музыки для Веры — всё это помогало Селии отключаться от реальной жизни.
Ей очень хотелось трудиться не покладая рук. Но тогда придется уехать… Как обойдутся без нее Мириам с бабушкой?
За бабушкой нужен был уход. Селия понимала, что не может бросить мать.
Но как раз Мириам и убеждала Селию уехать. Она прекрасно знала, что работа, тяжелая физическая работа как раз и помогла бы сейчас Селии.
Бабушка плакала, но Мириам стояла на своём.
— Селии надо уехать.
Однако Селии так и не пришлось работать.
Дермот был ранен в руку и отправлен домой, в госпиталь. Когда он выздоровел, его признали годным к службе в тылу и направили в Военное министерство. Они с Селией поженились.
Глава десятая
Замужество
1.
Представления Селии о замужней жизни были ограниченными до крайности.
«И жили они счастливо до конца дней своих» — вот что говорилось в ее любимых волшебных сказках и вот что значило для нее замужество. Она не видела впереди никаких трудностей, не представляла себе возможности корабля крушения. Если люди любят друг друга, значит они счастливы. Несчастливые браки, — а она, разумеется, знала, что таких немало, — бывают от того, что люди друг друга не любят.
Ни характеристики, которыми — прямо в стиле Рабле — награждала мужчин бабушка, ни предостережения матери (Селии они казались такими старомодными) о том, что мужчину надо держать в узде, ни написанные в реалистическом духе книги, завершавшиеся несчастьями и ужасами, — все это не произвело на Селию ровным счетом никакого впечатления. Ей и в голову не приходило, что мужчины из бабушкиных разговоров — одной породы с Дермотом. Литературные персонажи оставались литературными персонажами, а предостережения Мириам казались Селии особенно забавными, потому что брак её матери был необычайно счастливым.
— Ты же знаешь, мамочка, что папа никогда ни на кого кроме тебя не смотрел.
— Не смотрел, но в молодости повеселился изрядно.
— По-моему, Дермот тебе не нравится, ты не веришь ему.
— Он очень мне нравится, — ответила Мириам. — Я считаю, что он очень хорош собой.
Селия засмеялась и сказала:
— Но за кого бы я ни вышла, все равно этот человек не будет для меня достаточно хорош — я же твой бесценный любименький ягненочек, твоя голубка, твоя тыквочка, — не будет признавайся, да? Даже самый наипревосходнейший из суперменов.
И Мириам ничего не оставалось, как признать, что может, так оно и есть.
Селия и Дермот были очень счастливы.
И Мириам говорила себе, что нет у нее повода так подозрительно и враждебно относиться к человеку, который забрал у неё дочь.
2.
Как муж, Дермот был совсем не таким, каким рисовала его Селия в своем воображении. С него слетела вся его самоуверенность, властность, дерзость. Он был юн, застенчив, по уши влюблен, и Селия была его первой любовью. В некотором отношении он действительно был довольно похож на Джима Гранта. Но если застенчивость Джима раздражала Селию, потому что она не любила его, то Дермот своей застенчивостью становился ей лишь милее.
Раньше, сама того не сознавая, она побаивалась Дермота. Он был ей чужим. Она чувствовала, что хотя и любит его, но ничего о нем не знает.
Джонни де Бэр привлекал ее физически, Джим волновал ее ум, Питер вплелся в самую ткань её жизни, но в Дермоте она обрела того, кого у неё никогда еще не было, — товарища по играм.
Было в Дермоте нечто вечно мальчишеское — и это нечто разыскало в Селии ребенка. Их планы, взгляды, характеры были очень разными, но каждому нужен был товарищ по играм, и они нашли друг в друге.
Супружеская жизнь была для них игрой — они с увлечением в неё играли.
3.
Что запоминается больше всего в жизни? Не то, что зовётся важными событиями. Нет, запоминаются мелочи — обыденное… они упорно держатся в памяти — от них не избавиться.
Оглядываясь назад, на самое первое время супружества, о чем вспоминала Селия?
О том, как покупали платье у портнихи — самое первое платье, купленное ей Дермотом. Примерочная была в тесном закутке, и пожилая женщина помогала Селии. Потом звали Дермота, чтобы тот решал, какое платье ему больше по вкусу.
Оба они были от этого в неимоверном восторге.
Дермот, разумеется, делал вид, что ему это не впервой, что он часто этим занимался. Они вовсе не собирались показывать портнихам, что поженились только-только — ни за что!
Дермот даже небрежно обронил:
— Оно, пожалуй, напоминает то, что я тебе купил два года назад, в Монте.
Наконец они выбрали платье голубое как барвинок, с бутонами роз на плече.
Селия берегла это платье. Она его так и не выбросила.
4.
А поиски жилья! Им, разумеется, нужен был дом с обстановкой или меблированная квартира. Неизвестно ведь, когда Дермота снова направят за границу. И чтоб было как можно дешевле.
Ни Селия, ни Дермот понятия не имели, что существуют разные районы и разные цены на жилье. Они начали свои поиски в центре Мейфэра[28].
На другой день они побывали в Южном Кенсингтоне, в Челси и на Бейсуотере. Через день добрались до Западного Кенсингтона, Хаммерсмита, Западного Хэмпстеда, Бэттерси и других отдаленных районов.
В конечном счете выбор свелся к двум вариантам. В одном случае это была квартира с кухней и всем прочим, за три гинеи в неделю. Она находилась в одном из многоквартирных домов Западного Кенсингтона. Была она безупречно чистой и принадлежала мисс Бэнкс, незамужней даме, внушавшей благоговейный страх. Мисс Бэнкс была ходячая деловитость.
— Ни посуды, ни белья? Упрощает дело. Никогда не позволяю посредникам заниматься проверкой. Вы, разумеется, согласитесь со мной, что это выброшенные зря деньги. Мы с вами можем сами всё проверить.
Давно Селия никого так не боялась, как мисс Бэнкс. Каждым своим вопросом она словно старалась подчеркнуть полную некомпетентность Селии в найме квартир.
Дермот сказал, что они подумают и дадут мисс Бэнкс знать, и они поспешили на улицу.
— И что ты думаешь? — запыхавшись, спросила Селия. — Чистота безупречная.
Никогда раньше она о чистоте не думала, но после двух дней ознакомления с дешевыми меблированными квартирами пришлось об этом задуматься.
— В некоторых квартирах просто воняет, — добавила она.
— Да, и обставлена она довольно прилично, и мисс Бэнкс говорит, что магазины под боком. Только не уверен, что сама мисс Бэнкс мне по душе. Такая мегера.
— Мегера.
— По-моему, она чересчур для нас умная.
— Давай сходим и еще раз посмотрим другую. Та к тому же дешевле.
Другая была за две с половиной гинеи в неделю. Верхний этаж старого запущенного дома, который знавал лучшие времена. Там было только две комнаты и большая кухня, но комнаты были просторные, с удачной планировкой и выходили окнами в садик, где на самом деле росло два дерева.
Она была совсем не такой чистой, как квартира деловитой мисс Бэнкс, но зато по словам Селии, это был довольно приятный вид грязи. Обои пошли пятнами от сырости, и краска облупилась, и пол надо было укреплять, но кретоновая обивка больших, удобных, потертых кресел была чистой, хотя до того выцвела, что с трудом угадывался рисунок.
На взгляд Селии, у этой квартиры было еще одно преимущество. Женщина, что жила в полуподвале, сможет для них готовить. И вид у неё был славный: толстая, благодушная, с добрым взглядом, она напоминала Селии Раунси.
— Не надо будет искать прислугу.
— Да. Но ты уверена, что квартира тебе подходит? От остального дома она не изолирована, и это не то — ну, не то, к чему ты привыкла, Селия. Это я к тому, что твой дом такой чудесный.
Да, дом чудесный. Теперь она понимала, до чего он чудесный. Неброское достоинство мебели в стиле «чип пендейл» и «хепплуайт», фарфор, чистый прохладный вощеный ситец. Может, дом и ветшает — протекает крыша, кухонная плита допотопная, видавшие виды ковры, — но он по-прежнему чудесный…
— Как только кончится война, — Дермот решительно выставил подбородок, — я собираюсь за что-нибудь взяться и заработать для тебя денег.
— Не надо мне денег. И кроме того ты уже капитан. Если бы не война, ты бы и через десять лет не стал капитаном.
— Но капитанское жалованье никудышное. В армии нет будущего. Найду что-нибудь получше. Теперь, когда мне надо работать для тебя, я могу горы сдвинуть — я это чувствую. И сдвину.
Селию его слова глубоко растрогали. Дермот так не похож на Питера. Он не приемлет жизнь такой, какая она есть. Он будет менять ее. И Селия чувствовала, что он добьется успеха.
Она думала:
«Правильно я сделала, что вышла за него. Мне безразлично, что там говорят. Когда-нибудь все поймут, что я сделала правильно».
Критические голоса, конечно же, раздавались. В частности, миссис Люк искренне тревожилась.
— Но Селия, милочка, жизнь твоя будет просто ужасной. Ты ведь даже не сможешь держать судомойку Тебе придется жить просто по-свински.
Дальше невозможности держать судомойку воображение миссис Люк не шло. Для нее это было уже величайшей катастрофой. Селия великодушно не стала сообщать ей, что у них, возможно, не будет и кухарки!
А потом Сирилл, воевавший в Мессопотамии, прислал, услышав о помолвке, длинное и неодобрительное письмо Он писал, что всё это смехотворно.
Но Дермот был честолюбив. Он добьется успеха. У него было отменное качество — целеустремленность, — которое Селия чувствовала и которым восхищалась. Это-то и отличало его от нее.
— Давай возьмем эту квартиру, — сказала она, — мне тут нравится больше всего, правда, нравится. И мисс Лестрейдж намного приятнее мисс Бэнкс.
Мисс Лестрейдж была приветливой женщиной лет тридцати, с озорным огоньком в глазах и очень доброй улыбкой.
Если эта молодая парочка, всерьез занимавшаяся поисками жилья, и показалась ей забавной, виду она не подала, Мисс Лейстрейндж согласилась со всеми их пожеланиями, тактично поделилась некоторыми нужными сведениями и объяснила Селии, которая ничего подобного никогда раньше не видела и потому, увидев, была просто перепугана, — как работает газовая колонка.
— Но часто принимать ванну вы не сможете, — бодро заметила хозяйка — газа дают только сорок тысяч кубических футов, а вам ведь нужно будет еще готовить.
Итак, Селия и Дермот сняли на полгода квартиру в доме номер 8 на ланчестер-Террей, и Селия приступила к своим обязанностям хозяйки дома.
5.
Поначалу Селия страдала больше всего от одиночества.
Каждое утро Дермот отправлялся в Военное министерство, а Селия на целый долгий день оставалась одна.
Пендер, денщик Дермота, подавал на завтрак яичницу с беконом, прибирал квартиру и шел получать пайки. Из полуподвала поднималась тогда миссис Стедмен, и они с Селией обсуждали, что готовить на ужин.
Миссис Стедмен была женщиной отзывчивой, говорливой и старательной, хотя кухаркой оказалась неважнецкой. Была она, как сама признавала, «с перцем не в ладах»: для нее, казалось, не было середины между пищей, совершенно не приправленной, и такой, от которой прошибала слеза и в горле перехватывало.
— У меня всегда было так, еще с тех пор, как я была девчонкой, — бодро говорила миссис Стедмен, — странно, не правда ли? И пеку я тоже не ахти…
Миссис Стедмен стала по-матерински опекать Селию, которая хотела быть бережливой, но не была уверена, как это надо делать.
— Давайте-ка лучше я буду делать закупки. Барышню вроде вас наверняка надуют. Вы же не будете ставить селедку на хвост, чтобы проверить, свежая она или нет. А некоторые из этих рыботорговцев такие ловкачи.
И миссис Стедмен мрачно покачала головой.
Ведение домашнего хозяйства осложнялось, конечно, тем, что время было военное. Яйца шли по восемь пенсов за штуку. Селии и Дермоту приходилось в основном питаться «яичными суррогатами», супами из пакетиков, которые — как бы реклама ни нахваливала их, — Дермот называл «супами из бурого песка», и мясом, что давали по пайку.
От мясного пайка миссис Стедмен пришла в давно не виданное волнение. Когда Пендер пришел в первый раз с огромным куском говядины, Селия и миссис Стедмен ходили вокруг этого куска в восхищении, причем, миссис Стедмен говорила, не умолкая.
— Разве не прелестное зрелище? У меня уже текут слюнки. С тех пор, как война началась, я такого мяса и не видела. Картинка, да и только. Хорошо бы Стедмен был дома, я бы привела его посмотреть — вы не возражаете, мэм. Для него праздником было бы увидеть такой кусище мяса. Если решите его жарить, то в духовку вашу он, наверное, не влезет. Я его тогда у себя приготовлю.
Селия упрашивала миссис Стедмен взять себе несколько кусков мяса, когда оно будет готово, и миссис Стедмен уступила, сначала поотнекивавшись для приличия.
— Только разок — я ведь вовсе не хочу быть вам в тягость.
Столь обильными были восторги миссис Стедмен, что Селия и сама почувствовала возбуждение, когда приготовленное мясо с гордостью было водружено на стол.
Обедала Селия обычно на государственной кухне, что была по соседству с их домом. Ей вовсе не хотелось уже в начале недели тратить положенный им газ. Они пользовались газовой плитой только утром и вечером, принимали ванну только дважды в неделю и как раз укладывались в норму, да еще умудрялись топить в гостиной.
Что касается масла и сахара, то тут миссис Стедмен не было цены: она снабжала их этими товарами в количествах куда больших, чем полагалось по карточкам.
— Они знают меня, — объясняла она Селии, — молодой Альфред всегда мне подмигивает, когда я прихожу. «Для вас — сколько угодно, мэм», — скажет. А он вовсе не для каждой лэди станет такое делать. Просто мы с ним знаем друг друга.
Вот так и опекала миссис Стедмен Селию, и у той целые дни были практически в полном ее распоряжении.
И ей становилось всё труднее придумывать, чем бы себя занять.
Дома был сад, цветы, рояль. Была Мириам…
Здесь не было никого. Те подруги, что были у нее в Лондоне, либо вышли замуж, либо поразъезжались, либо работали. Говоря откровенно, большинство из них были теперь слишком богаты, чтобы Селия могла держаться с ними наравне. Когда она не была замужем, ее часто звали в гости, на танцы, на вечеринки в Ранелаг и Харлингем. Но теперь, когда она вышла замуж, всё это прекратилось. Они с Дермотом не могли ведь принимать у себя гостей с ответными визитами. Общество никогда большого значения для Селии не имело, но сейчас она прямо-таки изнывала от бездеятельности. Она сказала Дермоту, что хотела бы пойти работать в госпиталь.
Он яростно отверг эту идею. Идея эта ему просто противна. Селия уступила. В конце-концов он согласился, чтобы она устроилась на курсы машинописи и стенографии. И бухгалтерского учета, что, как сочла Селия, ей очень пригодится, если когда-нибудь потом она решит пойти работать.
Теперь, когда было чем заняться, жизнь стала намного приятнее. В бухгалтерском деле она находила чрезвычайное удовольствие: четкость, аккуратность ей нравились.
А вечерами она ждала Дермота, испытывая радость, когда он возвращался с работы. Они были так счастливы в своей совместной жизни.
Самым лучшим было то время, когда они перед тем, как отправиться спать, сидели у камина, — Дермот с чашкой овалтина, а Селия — с чашкой бовриля.
Им до сих пор с трудом верилось, что это правда, что они действительно вместе — навсегда.
Дермот своих чувств не выставлял напоказ. Он никогда не говорил: «Я люблю тебя», очень редко мог приласкать. Когда же он преодолевал свою сдержанность и говорил что-нибудь, Селия ценила это как сокровище, как нечто такое, о чем должна храниться память. Давалось это ему с таким явным трудом, что она еще больше ценила его случайно брошенные слова. Они всегда несказанно удивляли её.
Случалось, сидят они и говорят о всяких странностях миссис Стедмен, и вдруг Дермот притянет Селию к себе и, запинаясь, скажет:
— Ты такая красивая, Селия, такая красивая. Обещай мне быть всегда красивой.
— Ты всё равно любил бы меня, если б я не была красивой.
— Нет. Так бы не любил. Это было бы иначе. Обещай мне. Скажи, что ты всегда будешь красивой…
6.
Через три месяца после того, как они поселились на новой квартире, Селия поехала на неделю домой. У матери был больной и усталый вид. Бабушка же, напротив, цвела и была напичкана всевозможными историями о злодеяниях немцев.
Но словно увядавший цветок, который поставили в воду, Мириам на другой же день после возвращения Селии ожила — стала такой, как всегда.
— Ты так ужасно скучала без меня, мамочка?
— Да, родная. Давай не будем говорить об этом. Это должно было быть. А ты счастлива — ты выглядишь очень счастливой.
— Да, мамочка, ты была совсем неправа насчет Дермота. Он добрый, он такой добрый, нет никого добрее его… С ним так весело. Ты знаешь, как я обожаю устрицы. Ради шутки он купил дюжину и сунул их ко мне в кровать — сказал, что это домик для них, — я знаю, это ужасно глупо звучит, когда рассказываешь, но мы просто со смеху умирали. Он просто прелесть. И такой хороший. Не думаю, чтобы он когда-нибудь мог совершить подлый, бесчестный поступок. Пендер, его денщик, просто в восторге от своего «капитана». А ко мне относится довольно критически. Мне кажется, он считает, что я не достаточно хороша для его кумира. На днях говорит мне: «Капитану очень нравится лук, но у нас его никогда не бывает». Мы сразу и нажарили луку. А миссис Стедмен всегда за меня. Она хочет, чтобы еда была такой, какая мне нравится. Мужчины, говорит она, в общем народ неплохой, но если бы она хоть раз уступила Стедмену, где бы сейчас оказалась, интересно знать?
Селия сидела на кровати матери и весело болтала.
Как чудесно быть дома — дом выглядел сейчас намного красивее, чем она его помнила. Такая чистота — ни единого пятнышка на скатерти, постеленной для обеда, серебряные приборы блестят, бокалы — точно отполированные. Сколь многое считалось само собой разумеющимся!
Еда тоже была очень вкусной, хотя и скромной, аппетитно приготовленной и привлекательно поданной.
Мэри, сообщила мать, собирается вступить в женский отряд.
— Думаю, будет правильно. Она молодая.
А с Грегг — с тех пор, как началась война, — стало неожиданно трудно. Она постоянно жалуется на еду.
«Я привыкла, — говорит — чтобы каждый вечер на ужин у меня было мясное горячее блюдо, а все эти потроха и рыба — это плохо и непитательно».
Напрасно Мириам пыталась объяснить ей, какие введены ограничения в военное время. Грегг была слишком стара, чтобы это уяснить.
«Экономия — одно дело, а приличная еда — другое Маргарин я никогда не ела и в рот никогда не возьму Мой отец в гробу бы перевернулся, знай он, что дочь его потребляет маргарин — да еще где! — в доме порядочных господ».
Мириам со смехом перерасказывала это Селии.
— Сначала я ей уступала, отдавала ей масло, а сама ела маргарин. Но как-то я завернула масло в обертку от маргарина, а маргарин — в обертку от масла. Принесла ей и говорю, что необычайно хороший маргарин достался — вкусом прямо как масло — не хочет ли она попробовать? Она попробовала и сразу скривилась. Нет, такую дрянь есть она не в состоянии. Тогда я протягиваю ей маргарин в обертке из-под масла и говорю, что, может, это понравится ей больше. Она пробует и отвечает: «Вот это да, вот это то, что нужно». Тогда-то я и говорю ей, что к чему — довольно резко говорю, — и с тех пор мы масло и маргарин делим поровну, и жалоб больше нет.
Еда была бабушкиным коньком.
— Надеюсь, Селия, ты в достатке ешь масло и яйца Они полезны для тебя.
— Одним маслом, бабушка, не наешься.
— Чепуха, милая тебе это полезно. Ты должна его есть. Дочка миссис Райли, красавица, умерла намедни морила себя голодом. Целыми днями работала, а дома — одни объедки. Воспаление легких вдобавок и инфлуэнце. Я бы могла ей всё это заранее предсказать.
И бабушка бодро закивала, склонившись над вязаньем.
Бедная бабулечка, зрение у нее становилось совсем плохим. Она вязала теперь только толстыми спицами, и все равно часто спускала петли или ошибалась в рисунке Она тогда тихо плакала, и слезы текли по ее стареньким, как лепестки розы, щекам.
— Столько времени впустую, — говорила она, — меня это просто бесит.
Она становилась всё более подозрительной к тем кто ее окружал.
Зайдя к ней утром в комнату, Селия нередко заставала старушку плачущей.
— Мои сережки, миленькая, бриллиантовые сережки, их мне еще дедушка твой подарил, а теперь эта девка их украла.
— Какая девка?
— Мэри. Она меня еще и отравить пыталась. Добавила что-то мне в яйца. Я почувствовала по вкусу.
— Да нет, бабушка, ну что можно положить в вареное яйцо.
— Я почувствовала по вкусу, дорогуша. Вкус был горьковатый. — Бабушка скривилась. — Только на днях служанка отравила свою хозяйку, в газетах было написано Она знает, что я знаю о том, что она берет мои вещи. Уже нескольких вещей я не досчиталась. А теперь вот и мои красивые сережки.
И бабушка опять заплакала.
— Ты уверена, бабуленька? Может, они лежат где-нибудь в ящике.
— Нет и смысла искать, милая, украли их.
— В каком они были ящике?
— В том, что справа, — она там с подносом всегда проходит. Я специально завернула их в варежки. И всё зря. Уже всё обыскала.
А потом Селия извлекала сережки, завернутые в кружева, и бабушка выражала восхищенное удивление и говорила, что Селия — хорошая и умная девушка, но что в отношении Мэри сомнения у нее отнюдь не пропали.
Она чуть подавалась вперед в своем кресле и возбужденно, свистящим шепотом спрашивала:
— Селия — твоя сумка, где она?
— В комнате у меня, бабушка.
— Они там сейчас у тебя. Я их слышу.
— Да, они убираются.
— Давно они там что-то. Ищут твою сумку. Держи ее всегда при себе.
— Выписывать банковские счета было еще одним делом, с трудом дававшимся бабушке — из-за плохого зрения. Она заставляла Селию стоять рядом и говорить, в каком месте начинать писать и где кончается лист.
Потом со вздохом, выписав чек, она протягивала его Селии, чтобы та шла с ним в банк.
— Обрати, Селия, внимание: чек я выписала на десять фунтов, хотя счетов было меньше, чем на девять. Но на девять фунтов чек никогда не выписывай так легко переделать его на девяносто.
Поскольку сама Селия ходила в банк, она и была единственной, кто имел возможность подделать чек, но бабушке это как-то не приходило в голову. Это была часть ее неистовой борьбы за самосохранение.
Еще она огорчалась, когда Мириам ласково уговаривала ее заказать себе новые платья.
— Ты знаешь, мама, платье, что на тебе, почти совсем обтрепалось.
— Мое бархатное платье? Мое красивое бархатное платье?
— Да, но тебе не видно. Оно в ужасном состоянии.
Бабушка жалобно вздыхала, и на глазах у нее выступали слезы.
— Мое бархатное платье. Мое хорошее бархатное платье. Я покупала его в Париже.
Бабушка страдала от того, что вынуждена была покинуть свой прежний дом. После Уимблдона ей было ужасно скучно в деревне. Так мало людей заглядывает в гости, и ничего не происходит. Она никогда не выходила в сад, боясь свежего воздуха. Она сидела в столовой, как сиживала, бывало, в Уимблдоне, и Мириам читала ей газеты, а затем время для обеих тянулось медленно.
Чуть ли не единственным бабушкиным развлечением было заказывать продукты в огромных количествах и — когда продукты доставляли, — обсуждать в какое потайное место их лучше всего припрятать, чтобы потом никто не мог обвинить в накоплении и хранении чрезмерных запасов. Верхние полки шкафов были заставлены банками сардин и сухим печеньем; консервированные языки и пачки сахара были припрятаны в таких местах, где никто не догадался бы их искать. Бабушкины сундуки были полным-полны банками с патокой.
— Бабуленька, не надо было бы тебе делать этого!
— Ха! — издавала добродушный смешок бабушка. — Вы, молодые люди, ничего не понимаете. В осажденном Париже люди крыс ели. Крыс. Наперед надо думать, Селия, меня воспитали думать наперед. — Но неожиданно бабушкино лицо становилось настороженным. — Прислуга — они же опять у тебя в комнате. Где твои драгоценности?
7.
Селию несколько дней слегка подташнивало. В конце-концов она слегла и пластом лежала от сильнейшей рвоты.
Она спросила:
— Мамочка, как ты думаешь, может, у меня ребенок будет?
— Боюсь, что да.
У Мириам был озабоченный и подавленный вид.
— Боюсь? — с удивлением переспросила Селия. — Ты не хочешь, чтобы у меня был ребенок?
— Нет, не хочу. Пока еще нет. Ты сама-то очень хочешь ребенка?
— Как сказать, — размышляла Селия, — я об этом не думала. Мы с Дермотом никогда не говорили о том, что у нас будет ребенок. Мы, наверное, знали, что он может быть. Я бы не хотела, чтобы его не было. У меня было бы тогда такое чувство, словно я чего-то упустила…
Приехал Дермот на уик-энд.
Всё было совсем не так, как описывается в романах Селию по-прежнему ужасно рвало.
— Как по-твоему, Селия, почему тебя так тошнит?
— Думаю, у меня будет ребенок.
Дермот был страшно расстроен.
— Я не хотел, чтобы у тебя был ребенок. Я чувствую себя скотиной — настоящей скотиной. Я просто не могу видеть тебя такой больной и несчастной.
— Но, Дермот, я очень этому рада. Было бы ужасно, если бы у нас не было ребенка.
— Мне это безразлично. Я не хочу иметь ребенка. Ты всё время будешь думать о нем, а не обо мне.
— Не буду, не буду.
— Нет, будешь. Таковы женщины. Они тогда начинают заниматься только домом, всё время возятся с младенцами. Они напрочь забывают о мужьях.
— Я не забуду. Я буду любить ребенка, потому что этот твой ребенок, — разве ты не понимаешь? Именно от того, что это твой ребенок, мне так хорошо, а не потому, что это просто ребенок. И всегда я больше всех буду любить тебя — всегда, всегда, всегда…
Дермот отвернулся — в его глазах стояли слезы.
— Мне это невыносимо. Ведь я с тобой такое сделал. Я мог не допустить этого. Ты ведь даже умереть можешь.
— Не умру. Я ужасно сильная.
— А бабушка твоя говорит, что ты очень слабенькая.
— Но это ведь бабушка. Она и мысли допустить не может, что у кого-то отменное здоровье.
Дермота пришлось долго успокаивать То, что он так переживал из-за нее, так за нее волновался, очень тронуло Селию.
Когда они вернулись в Лондон, он буквально пылинки с нее сдувал, требуя, чтобы она ела самые хорошие продукты и принимала всякие снадобья от тошноты.
— Через три месяца станет лучше Так в книгах написано.
— Три месяца — срок долгий. Не хочу, чтобы три месяца тебя рвало.
— Это противно, но что поделаешь.
Беременность, сочла Селия, штука малоприятная. В книгах было совсем по-другому. Она представляла себе, что будет сидеть и шить чудесные маленькие вещички и предаваться прекрасным думам о нарождающемся младенчике.
Но как можно погружаться в приятные думы, если находишься в таком состоянии, словно переплываешь Ла-Манш на пароме? Сильная рвота закупоривает всякую мысль! Селия была здоровым, но страдающим животным.
Ее тошнило не только рано утром, но и потом весь день — через неравные промежутки времени. Это не только доставляло неудобство, но и становилось кошмаром — неизвестно ведь когда начнется очередной приступ. Дважды она едва-едва успевала выскочить из автобуса и добежать до канавы, где ее и вырвало. В таком положении принимать приглашения идти к кому-нибудь в гости становилось делом небезопасным.
Селия сидела дома, чувствуя себя ужасно, иногда выходила на прогулку, чтобы размяться. Пришлось отказаться от курсов От шитья у нее начинала кружиться голова. Она ложилась в кресло и читала или же слушала обильные воспоминания миссис Стедмен по части акушерских дел.
— Помню, было это, когда я ждала Беатрис Ни с того, ни с сего на меня нашло это прямо в зеленной лавке (я забежала туда, чтобы купить полфунта брюссельской капусты) Хочу ту грушу! Большая она была такая и очень сочная — дорогого сорта, из тех, что богачи едят на десерт. В два счёта я ее сцапала и уплела Парнишка, который меня обслуживал, так и вытаращил на меня глаза — и было с чего! Но хозяин, человек семейный, смекнул, в чем дело. «Всё в порядке, сынок, — сказал он, — не обращай внимания». — «Очень сожалею», — говорю я. «Да чего уж там, — отвечает, — у меня своих семеро, и жена в последний раз только и думала, что о маринованной свинине».
Миссис Стедмен помолчала, переводя дух, и прибавила:
— Хотелось бы мне, чтобы ваша матушка была с вами, но, конечно, о старушке думать надо, о бабушке вашей.
Селии очень бы хотелось, чтобы приехала мама. Дни стали кошмарными. Зима выдалась туманной, каждый день — густой туман. И так долго ждать, пока вернется с работы Дермот.
Но он был таким милым, когда возвращался. Так за нее переживал. Обычно покупал и приносил какую-нибудь новую книгу о беременности. После ужина читал ей оттуда.
— Женщины в таком положении иногда испытывают неудержимое желание есть необычные, экзотические блюда. В прежние времена считалось, что подобные желания надо обязательно удовлетворять. В наше время такие желания надо сдерживать, если они вредны. А у тебя Селия, есть тяга к экзотической еде?
— Мне всё равно, что есть.
— Я тут кое-что читал о сне в сумерки. Кажется, это как раз то, что надо.
— Дермот, когда по-твоему, меня перестанет тошнить? Ведь уже больше четырех месяцев.
— Скоро должно перестать. Во всех книгах так написано.
Но несмотря на то, что написано было в книгах, тошнота не прекращалась. А все продолжалась и продолжалась.
Дермот, по собственному почину, предложил Селии поехать к матери.
— Плохо тебе сидеть здесь целыми днями.
Но Селия отказалась. Она знала, что если уедет, он может обидеться. И она не хотела уезжать. Всё будет в порядке; она не умрет, как нелепо предположил Дермот, но просто на всякий случай, с женщинами же бывает и такое… она не собирается упустить ни минутки из своей жизни с Дермотом…
Как бы ни тошнило ее, она любила Дермота по-прежнему — больше, чем прежде.
И он был с ней так мил и так забавен.
Как-то вечером она заметила, что у него шевелятся губы.
— Что случилось, Дермот? О чем ты сам с собой разговариваешь?
Вид у Дермота был глуповатый.
— Я только что представил себе, как врач мне говорит: «Мы не можем спасти и мать, и ребенка». А я отвечаю: «Разорвите ребенка на куски».
— Дермот, как можно быть таким жестоким.
— Я ненавижу его за то, что он с тобой делает, — если это он. Я хочу, чтобы это была она. Я бы не возражал, чтобы была голубоглазая длинноногая девчушка. Но я ненавижу самую мысль о противном маленьком мальчишке.
— Это мальчик. Я хочу мальчика. Мальчика в точности такого как ты.
— Я его буду колотить.
— Какой же ты противный.
— Долг отца — колотить своих детей.
— Ты ревнуешь, Дермот.
Он ревновал, ревновал до противности.
— Ты красивая. Я хочу тебя всю для себя.
Селия засмеялась и сказала:
— Как раз сейчас я особенно красивая.
— Ты будешь опять красивой. Посмотри на Глэдис Купер. У нее двое детей, а она всё так же восхитительна, как всегда. Когда я об этом думаю, для меня это как утешение.
— Дермот, мне бы не хотелось, чтобы ты делал такой упор на красоте Это… это пугает меня.
— Почему? Ты будешь долго-долго-долго красавицей…
На лице Селии появилась гримаска, она поёжилась.
— Что такое? Больно?
— Нет, но в боку словно тянет — очень тяжело Будто что-то стучится.
— Это, думаю, не он В той, в последней, книге, которую я принес, говорится, что после пятого месяца.
— Ты имеешь в виду этот «легкий трепет под сердцем», — Дермот? Это всегда звучало так поэтично и возвышенно. Я думала, и ощущение будет приятным. Нет, это не то.
Ребенок, подумала Селия, должно быть, очень энергичный. Всё время брыкается.
Поскольку он был таким спортсменом, они прозвали его «Панч».
— Панч сегодня очень расходился? — спрашивал, возвращаясь домой, Дермот.
— Ужасно, — отвечала Селия, — ни минуты покоя, но сейчас, по-моему, он отправился спать.
— Он очевидно станет профессиональным боксером.
— Нет, я не хочу, чтобы ему сломали нос.
Больше всего Селии хотелось, чтобы к ней приехала мама, но бабушке нездоровилось — легкий бронхит, который она объясняла тем, что по неосторожности было открыто окно в спальне. И хотя Мириам очень хотелось побыть с Селией, старушку она не могла оставить.
— Я несу ответственность за бабушку и не должна ее покидать — особенно раз она не доверяет прислуге, но, родная моя, я так хочу быть с тобой. Может быть ты ко мне приедешь?
Но Селия не оставит Дермота — в подсознании бродила мысль: «Ведь я могу умереть».
Вмешалась бабушка. Она написала Селии своим тонким паучьим почерком беспорядочно блуждая из-за плохого зрения по бумаге:
Дорогая Селия. Я настолько требовала, чтобы твоя мать поехала к тебе. В твоем положении очень плохо, когда желания не удовлетворяются. Твоя дорогая мама ехать хочет, я знаю, но ей не хочется оставлять меня на прислугу. Об этом я ничего не пишу, поскольку не знаю, кто читает мои письма.
Дорогое дитя, обязательно отдыхай побольше и помни, что нельзя рукой дотрагиваться до кожи, если в это время смотришь на ломтик лосося или омара. Моя матушка, когда была в положении, схватилась однажды за шею, хотя смотрела в это время на лосося, а потому тетушка твоя Кэролайн родилась с отметиной на шее похожей как раз на такой кусок лососины.
Вкладываю пятерочку (половинку — вторая половинка следует отдельно), не отказывай себе, покупай любое лакомство, какое захочется.
С нежной любовью
Твоя бабушка.
Приезд Мириам был громадной радостью для Селии. Они устроили ее на диване в гостиной, и Дермот был с нею особенно мил. Трудно сказать, правда, подействовало ли это на Мириам, но вот нежность его к Селии подействовала точно.
— Мне кажется, из-за моей ревности мне не нравился Дермот, — призналась она. — Ты знаешь, родная, даже сейчас я не могу любить человека, который отнимает тебя у меня.
На третий день Мириам получила телеграмму и поспешила домой. Бабушка умерла днем позже — чуть ли не последними ее словами была просьба передать Селии, чтобы она не спрыгивала с автобуса. «Молодые замужние женщины никогда о таких вещах не думают».
Бабушка и не догадывалась, что умирает. Она мучилась от того, что не получались у нее крохотные пинетки, которые она вязала для ребеночка Селии… Она умерла, даже мысли не допуская, что так никогда и не увидит правнучку.
8.
Смерть Бабушки не изменила существенно материального положения Мириам и Селии. Большую часть ее дохода составляли проценты с имущества ее третьего мужа, которые выплачивались ей пожизненно. Больше половины остальных денег была завещана разным людям по мелочам. Остальное было получали Мириам и Селия. Положение Мириам ухудшилось (поскольку содержание дома покрывалось в немалой степени бабушкиными процентами), а Селия получила по завещанию по сто фунтов в год. С согласия Дермота и с его одобрения, деньги были отданы Мириам, чтобы та могла содержать дом. Более чем когда-либо ей претила сейчас мысль о том, чтобы его продать. Мать согласилась с ее предложением. Она уже представляла себе, что будет загородный дом, куда смогут приехать дети Селии.
— И кроме того, родная, тебе, возможно, он понадобится и самой когда-нибудь — когда меня не станет. Мне хотелось бы, чтобы он был наш и мог стать для тебя пристанищем.
Селии подумалось, что слово «пристанище» звучит забавно, но ей по душе была мысль, что они когда-нибудь переедут сюда с Дермотом.
Дермот, однако, смотрел на всё это по-другому.
— Ты любишь свой дом, и это вполне естественно, но я не думаю, что нам будет когда-нибудь от него большой толк.
— Но мы могли бы туда переехать.
— Да, когда нам исполнится сто один год. Он слишком далеко от Лондона, чтобы от него была реальная польза.
— Даже когда ты выйдешь в отставку?
— Даже тогда мне не захочется сидеть на одном месте и гнить. Мне нужна будет работа. И я вовсе не уверен, что после войны захочу остаться в армии, но пока нечего говорить об этом.
Что толку заглядывать в будущее? В любой момент Дермота могут вновь отправить во Францию. Его могут убить…
«Но у меня останется ребенок», — подумала Селия.
Однако она знала, что никакой ребенок не заменит в ее сердце Дермота. Дермот значил для нее больше, чем кто-либо в целом свете, и так будет всегда.
1.
Представления Селии о замужней жизни были ограниченными до крайности.
«И жили они счастливо до конца дней своих» — вот что говорилось в ее любимых волшебных сказках и вот что значило для нее замужество. Она не видела впереди никаких трудностей, не представляла себе возможности корабля крушения. Если люди любят друг друга, значит они счастливы. Несчастливые браки, — а она, разумеется, знала, что таких немало, — бывают от того, что люди друг друга не любят.
Ни характеристики, которыми — прямо в стиле Рабле — награждала мужчин бабушка, ни предостережения матери (Селии они казались такими старомодными) о том, что мужчину надо держать в узде, ни написанные в реалистическом духе книги, завершавшиеся несчастьями и ужасами, — все это не произвело на Селию ровным счетом никакого впечатления. Ей и в голову не приходило, что мужчины из бабушкиных разговоров — одной породы с Дермотом. Литературные персонажи оставались литературными персонажами, а предостережения Мириам казались Селии особенно забавными, потому что брак её матери был необычайно счастливым.
— Ты же знаешь, мамочка, что папа никогда ни на кого кроме тебя не смотрел.
— Не смотрел, но в молодости повеселился изрядно.
— По-моему, Дермот тебе не нравится, ты не веришь ему.
— Он очень мне нравится, — ответила Мириам. — Я считаю, что он очень хорош собой.
Селия засмеялась и сказала:
— Но за кого бы я ни вышла, все равно этот человек не будет для меня достаточно хорош — я же твой бесценный любименький ягненочек, твоя голубка, твоя тыквочка, — не будет признавайся, да? Даже самый наипревосходнейший из суперменов.
И Мириам ничего не оставалось, как признать, что может, так оно и есть.
Селия и Дермот были очень счастливы.
И Мириам говорила себе, что нет у нее повода так подозрительно и враждебно относиться к человеку, который забрал у неё дочь.
2.
Как муж, Дермот был совсем не таким, каким рисовала его Селия в своем воображении. С него слетела вся его самоуверенность, властность, дерзость. Он был юн, застенчив, по уши влюблен, и Селия была его первой любовью. В некотором отношении он действительно был довольно похож на Джима Гранта. Но если застенчивость Джима раздражала Селию, потому что она не любила его, то Дермот своей застенчивостью становился ей лишь милее.
Раньше, сама того не сознавая, она побаивалась Дермота. Он был ей чужим. Она чувствовала, что хотя и любит его, но ничего о нем не знает.
Джонни де Бэр привлекал ее физически, Джим волновал ее ум, Питер вплелся в самую ткань её жизни, но в Дермоте она обрела того, кого у неё никогда еще не было, — товарища по играм.
Было в Дермоте нечто вечно мальчишеское — и это нечто разыскало в Селии ребенка. Их планы, взгляды, характеры были очень разными, но каждому нужен был товарищ по играм, и они нашли друг в друге.
Супружеская жизнь была для них игрой — они с увлечением в неё играли.
3.
Что запоминается больше всего в жизни? Не то, что зовётся важными событиями. Нет, запоминаются мелочи — обыденное… они упорно держатся в памяти — от них не избавиться.
Оглядываясь назад, на самое первое время супружества, о чем вспоминала Селия?
О том, как покупали платье у портнихи — самое первое платье, купленное ей Дермотом. Примерочная была в тесном закутке, и пожилая женщина помогала Селии. Потом звали Дермота, чтобы тот решал, какое платье ему больше по вкусу.
Оба они были от этого в неимоверном восторге.
Дермот, разумеется, делал вид, что ему это не впервой, что он часто этим занимался. Они вовсе не собирались показывать портнихам, что поженились только-только — ни за что!
Дермот даже небрежно обронил:
— Оно, пожалуй, напоминает то, что я тебе купил два года назад, в Монте.
Наконец они выбрали платье голубое как барвинок, с бутонами роз на плече.
Селия берегла это платье. Она его так и не выбросила.
4.
А поиски жилья! Им, разумеется, нужен был дом с обстановкой или меблированная квартира. Неизвестно ведь, когда Дермота снова направят за границу. И чтоб было как можно дешевле.
Ни Селия, ни Дермот понятия не имели, что существуют разные районы и разные цены на жилье. Они начали свои поиски в центре Мейфэра[28].
На другой день они побывали в Южном Кенсингтоне, в Челси и на Бейсуотере. Через день добрались до Западного Кенсингтона, Хаммерсмита, Западного Хэмпстеда, Бэттерси и других отдаленных районов.
В конечном счете выбор свелся к двум вариантам. В одном случае это была квартира с кухней и всем прочим, за три гинеи в неделю. Она находилась в одном из многоквартирных домов Западного Кенсингтона. Была она безупречно чистой и принадлежала мисс Бэнкс, незамужней даме, внушавшей благоговейный страх. Мисс Бэнкс была ходячая деловитость.
— Ни посуды, ни белья? Упрощает дело. Никогда не позволяю посредникам заниматься проверкой. Вы, разумеется, согласитесь со мной, что это выброшенные зря деньги. Мы с вами можем сами всё проверить.
Давно Селия никого так не боялась, как мисс Бэнкс. Каждым своим вопросом она словно старалась подчеркнуть полную некомпетентность Селии в найме квартир.
Дермот сказал, что они подумают и дадут мисс Бэнкс знать, и они поспешили на улицу.
— И что ты думаешь? — запыхавшись, спросила Селия. — Чистота безупречная.
Никогда раньше она о чистоте не думала, но после двух дней ознакомления с дешевыми меблированными квартирами пришлось об этом задуматься.
— В некоторых квартирах просто воняет, — добавила она.
— Да, и обставлена она довольно прилично, и мисс Бэнкс говорит, что магазины под боком. Только не уверен, что сама мисс Бэнкс мне по душе. Такая мегера.
— Мегера.
— По-моему, она чересчур для нас умная.
— Давай сходим и еще раз посмотрим другую. Та к тому же дешевле.
Другая была за две с половиной гинеи в неделю. Верхний этаж старого запущенного дома, который знавал лучшие времена. Там было только две комнаты и большая кухня, но комнаты были просторные, с удачной планировкой и выходили окнами в садик, где на самом деле росло два дерева.
Она была совсем не такой чистой, как квартира деловитой мисс Бэнкс, но зато по словам Селии, это был довольно приятный вид грязи. Обои пошли пятнами от сырости, и краска облупилась, и пол надо было укреплять, но кретоновая обивка больших, удобных, потертых кресел была чистой, хотя до того выцвела, что с трудом угадывался рисунок.
На взгляд Селии, у этой квартиры было еще одно преимущество. Женщина, что жила в полуподвале, сможет для них готовить. И вид у неё был славный: толстая, благодушная, с добрым взглядом, она напоминала Селии Раунси.
— Не надо будет искать прислугу.
— Да. Но ты уверена, что квартира тебе подходит? От остального дома она не изолирована, и это не то — ну, не то, к чему ты привыкла, Селия. Это я к тому, что твой дом такой чудесный.
Да, дом чудесный. Теперь она понимала, до чего он чудесный. Неброское достоинство мебели в стиле «чип пендейл» и «хепплуайт», фарфор, чистый прохладный вощеный ситец. Может, дом и ветшает — протекает крыша, кухонная плита допотопная, видавшие виды ковры, — но он по-прежнему чудесный…
— Как только кончится война, — Дермот решительно выставил подбородок, — я собираюсь за что-нибудь взяться и заработать для тебя денег.
— Не надо мне денег. И кроме того ты уже капитан. Если бы не война, ты бы и через десять лет не стал капитаном.
— Но капитанское жалованье никудышное. В армии нет будущего. Найду что-нибудь получше. Теперь, когда мне надо работать для тебя, я могу горы сдвинуть — я это чувствую. И сдвину.
Селию его слова глубоко растрогали. Дермот так не похож на Питера. Он не приемлет жизнь такой, какая она есть. Он будет менять ее. И Селия чувствовала, что он добьется успеха.
Она думала:
«Правильно я сделала, что вышла за него. Мне безразлично, что там говорят. Когда-нибудь все поймут, что я сделала правильно».
Критические голоса, конечно же, раздавались. В частности, миссис Люк искренне тревожилась.
— Но Селия, милочка, жизнь твоя будет просто ужасной. Ты ведь даже не сможешь держать судомойку Тебе придется жить просто по-свински.
Дальше невозможности держать судомойку воображение миссис Люк не шло. Для нее это было уже величайшей катастрофой. Селия великодушно не стала сообщать ей, что у них, возможно, не будет и кухарки!
А потом Сирилл, воевавший в Мессопотамии, прислал, услышав о помолвке, длинное и неодобрительное письмо Он писал, что всё это смехотворно.
Но Дермот был честолюбив. Он добьется успеха. У него было отменное качество — целеустремленность, — которое Селия чувствовала и которым восхищалась. Это-то и отличало его от нее.
— Давай возьмем эту квартиру, — сказала она, — мне тут нравится больше всего, правда, нравится. И мисс Лестрейдж намного приятнее мисс Бэнкс.
Мисс Лестрейдж была приветливой женщиной лет тридцати, с озорным огоньком в глазах и очень доброй улыбкой.
Если эта молодая парочка, всерьез занимавшаяся поисками жилья, и показалась ей забавной, виду она не подала, Мисс Лейстрейндж согласилась со всеми их пожеланиями, тактично поделилась некоторыми нужными сведениями и объяснила Селии, которая ничего подобного никогда раньше не видела и потому, увидев, была просто перепугана, — как работает газовая колонка.
— Но часто принимать ванну вы не сможете, — бодро заметила хозяйка — газа дают только сорок тысяч кубических футов, а вам ведь нужно будет еще готовить.
Итак, Селия и Дермот сняли на полгода квартиру в доме номер 8 на ланчестер-Террей, и Селия приступила к своим обязанностям хозяйки дома.
5.
Поначалу Селия страдала больше всего от одиночества.
Каждое утро Дермот отправлялся в Военное министерство, а Селия на целый долгий день оставалась одна.
Пендер, денщик Дермота, подавал на завтрак яичницу с беконом, прибирал квартиру и шел получать пайки. Из полуподвала поднималась тогда миссис Стедмен, и они с Селией обсуждали, что готовить на ужин.
Миссис Стедмен была женщиной отзывчивой, говорливой и старательной, хотя кухаркой оказалась неважнецкой. Была она, как сама признавала, «с перцем не в ладах»: для нее, казалось, не было середины между пищей, совершенно не приправленной, и такой, от которой прошибала слеза и в горле перехватывало.
— У меня всегда было так, еще с тех пор, как я была девчонкой, — бодро говорила миссис Стедмен, — странно, не правда ли? И пеку я тоже не ахти…
Миссис Стедмен стала по-матерински опекать Селию, которая хотела быть бережливой, но не была уверена, как это надо делать.
— Давайте-ка лучше я буду делать закупки. Барышню вроде вас наверняка надуют. Вы же не будете ставить селедку на хвост, чтобы проверить, свежая она или нет. А некоторые из этих рыботорговцев такие ловкачи.
И миссис Стедмен мрачно покачала головой.
Ведение домашнего хозяйства осложнялось, конечно, тем, что время было военное. Яйца шли по восемь пенсов за штуку. Селии и Дермоту приходилось в основном питаться «яичными суррогатами», супами из пакетиков, которые — как бы реклама ни нахваливала их, — Дермот называл «супами из бурого песка», и мясом, что давали по пайку.
От мясного пайка миссис Стедмен пришла в давно не виданное волнение. Когда Пендер пришел в первый раз с огромным куском говядины, Селия и миссис Стедмен ходили вокруг этого куска в восхищении, причем, миссис Стедмен говорила, не умолкая.
— Разве не прелестное зрелище? У меня уже текут слюнки. С тех пор, как война началась, я такого мяса и не видела. Картинка, да и только. Хорошо бы Стедмен был дома, я бы привела его посмотреть — вы не возражаете, мэм. Для него праздником было бы увидеть такой кусище мяса. Если решите его жарить, то в духовку вашу он, наверное, не влезет. Я его тогда у себя приготовлю.
Селия упрашивала миссис Стедмен взять себе несколько кусков мяса, когда оно будет готово, и миссис Стедмен уступила, сначала поотнекивавшись для приличия.
— Только разок — я ведь вовсе не хочу быть вам в тягость.
Столь обильными были восторги миссис Стедмен, что Селия и сама почувствовала возбуждение, когда приготовленное мясо с гордостью было водружено на стол.
Обедала Селия обычно на государственной кухне, что была по соседству с их домом. Ей вовсе не хотелось уже в начале недели тратить положенный им газ. Они пользовались газовой плитой только утром и вечером, принимали ванну только дважды в неделю и как раз укладывались в норму, да еще умудрялись топить в гостиной.
Что касается масла и сахара, то тут миссис Стедмен не было цены: она снабжала их этими товарами в количествах куда больших, чем полагалось по карточкам.
— Они знают меня, — объясняла она Селии, — молодой Альфред всегда мне подмигивает, когда я прихожу. «Для вас — сколько угодно, мэм», — скажет. А он вовсе не для каждой лэди станет такое делать. Просто мы с ним знаем друг друга.
Вот так и опекала миссис Стедмен Селию, и у той целые дни были практически в полном ее распоряжении.
И ей становилось всё труднее придумывать, чем бы себя занять.
Дома был сад, цветы, рояль. Была Мириам…
Здесь не было никого. Те подруги, что были у нее в Лондоне, либо вышли замуж, либо поразъезжались, либо работали. Говоря откровенно, большинство из них были теперь слишком богаты, чтобы Селия могла держаться с ними наравне. Когда она не была замужем, ее часто звали в гости, на танцы, на вечеринки в Ранелаг и Харлингем. Но теперь, когда она вышла замуж, всё это прекратилось. Они с Дермотом не могли ведь принимать у себя гостей с ответными визитами. Общество никогда большого значения для Селии не имело, но сейчас она прямо-таки изнывала от бездеятельности. Она сказала Дермоту, что хотела бы пойти работать в госпиталь.
Он яростно отверг эту идею. Идея эта ему просто противна. Селия уступила. В конце-концов он согласился, чтобы она устроилась на курсы машинописи и стенографии. И бухгалтерского учета, что, как сочла Селия, ей очень пригодится, если когда-нибудь потом она решит пойти работать.
Теперь, когда было чем заняться, жизнь стала намного приятнее. В бухгалтерском деле она находила чрезвычайное удовольствие: четкость, аккуратность ей нравились.
А вечерами она ждала Дермота, испытывая радость, когда он возвращался с работы. Они были так счастливы в своей совместной жизни.
Самым лучшим было то время, когда они перед тем, как отправиться спать, сидели у камина, — Дермот с чашкой овалтина, а Селия — с чашкой бовриля.
Им до сих пор с трудом верилось, что это правда, что они действительно вместе — навсегда.
Дермот своих чувств не выставлял напоказ. Он никогда не говорил: «Я люблю тебя», очень редко мог приласкать. Когда же он преодолевал свою сдержанность и говорил что-нибудь, Селия ценила это как сокровище, как нечто такое, о чем должна храниться память. Давалось это ему с таким явным трудом, что она еще больше ценила его случайно брошенные слова. Они всегда несказанно удивляли её.
Случалось, сидят они и говорят о всяких странностях миссис Стедмен, и вдруг Дермот притянет Селию к себе и, запинаясь, скажет:
— Ты такая красивая, Селия, такая красивая. Обещай мне быть всегда красивой.
— Ты всё равно любил бы меня, если б я не была красивой.
— Нет. Так бы не любил. Это было бы иначе. Обещай мне. Скажи, что ты всегда будешь красивой…
6.
Через три месяца после того, как они поселились на новой квартире, Селия поехала на неделю домой. У матери был больной и усталый вид. Бабушка же, напротив, цвела и была напичкана всевозможными историями о злодеяниях немцев.
Но словно увядавший цветок, который поставили в воду, Мириам на другой же день после возвращения Селии ожила — стала такой, как всегда.
— Ты так ужасно скучала без меня, мамочка?
— Да, родная. Давай не будем говорить об этом. Это должно было быть. А ты счастлива — ты выглядишь очень счастливой.
— Да, мамочка, ты была совсем неправа насчет Дермота. Он добрый, он такой добрый, нет никого добрее его… С ним так весело. Ты знаешь, как я обожаю устрицы. Ради шутки он купил дюжину и сунул их ко мне в кровать — сказал, что это домик для них, — я знаю, это ужасно глупо звучит, когда рассказываешь, но мы просто со смеху умирали. Он просто прелесть. И такой хороший. Не думаю, чтобы он когда-нибудь мог совершить подлый, бесчестный поступок. Пендер, его денщик, просто в восторге от своего «капитана». А ко мне относится довольно критически. Мне кажется, он считает, что я не достаточно хороша для его кумира. На днях говорит мне: «Капитану очень нравится лук, но у нас его никогда не бывает». Мы сразу и нажарили луку. А миссис Стедмен всегда за меня. Она хочет, чтобы еда была такой, какая мне нравится. Мужчины, говорит она, в общем народ неплохой, но если бы она хоть раз уступила Стедмену, где бы сейчас оказалась, интересно знать?
Селия сидела на кровати матери и весело болтала.
Как чудесно быть дома — дом выглядел сейчас намного красивее, чем она его помнила. Такая чистота — ни единого пятнышка на скатерти, постеленной для обеда, серебряные приборы блестят, бокалы — точно отполированные. Сколь многое считалось само собой разумеющимся!
Еда тоже была очень вкусной, хотя и скромной, аппетитно приготовленной и привлекательно поданной.
Мэри, сообщила мать, собирается вступить в женский отряд.
— Думаю, будет правильно. Она молодая.
А с Грегг — с тех пор, как началась война, — стало неожиданно трудно. Она постоянно жалуется на еду.
«Я привыкла, — говорит — чтобы каждый вечер на ужин у меня было мясное горячее блюдо, а все эти потроха и рыба — это плохо и непитательно».
Напрасно Мириам пыталась объяснить ей, какие введены ограничения в военное время. Грегг была слишком стара, чтобы это уяснить.
«Экономия — одно дело, а приличная еда — другое Маргарин я никогда не ела и в рот никогда не возьму Мой отец в гробу бы перевернулся, знай он, что дочь его потребляет маргарин — да еще где! — в доме порядочных господ».
Мириам со смехом перерасказывала это Селии.
— Сначала я ей уступала, отдавала ей масло, а сама ела маргарин. Но как-то я завернула масло в обертку от маргарина, а маргарин — в обертку от масла. Принесла ей и говорю, что необычайно хороший маргарин достался — вкусом прямо как масло — не хочет ли она попробовать? Она попробовала и сразу скривилась. Нет, такую дрянь есть она не в состоянии. Тогда я протягиваю ей маргарин в обертке из-под масла и говорю, что, может, это понравится ей больше. Она пробует и отвечает: «Вот это да, вот это то, что нужно». Тогда-то я и говорю ей, что к чему — довольно резко говорю, — и с тех пор мы масло и маргарин делим поровну, и жалоб больше нет.
Еда была бабушкиным коньком.
— Надеюсь, Селия, ты в достатке ешь масло и яйца Они полезны для тебя.
— Одним маслом, бабушка, не наешься.
— Чепуха, милая тебе это полезно. Ты должна его есть. Дочка миссис Райли, красавица, умерла намедни морила себя голодом. Целыми днями работала, а дома — одни объедки. Воспаление легких вдобавок и инфлуэнце. Я бы могла ей всё это заранее предсказать.
И бабушка бодро закивала, склонившись над вязаньем.
Бедная бабулечка, зрение у нее становилось совсем плохим. Она вязала теперь только толстыми спицами, и все равно часто спускала петли или ошибалась в рисунке Она тогда тихо плакала, и слезы текли по ее стареньким, как лепестки розы, щекам.
— Столько времени впустую, — говорила она, — меня это просто бесит.
Она становилась всё более подозрительной к тем кто ее окружал.
Зайдя к ней утром в комнату, Селия нередко заставала старушку плачущей.
— Мои сережки, миленькая, бриллиантовые сережки, их мне еще дедушка твой подарил, а теперь эта девка их украла.
— Какая девка?
— Мэри. Она меня еще и отравить пыталась. Добавила что-то мне в яйца. Я почувствовала по вкусу.
— Да нет, бабушка, ну что можно положить в вареное яйцо.
— Я почувствовала по вкусу, дорогуша. Вкус был горьковатый. — Бабушка скривилась. — Только на днях служанка отравила свою хозяйку, в газетах было написано Она знает, что я знаю о том, что она берет мои вещи. Уже нескольких вещей я не досчиталась. А теперь вот и мои красивые сережки.
И бабушка опять заплакала.
— Ты уверена, бабуленька? Может, они лежат где-нибудь в ящике.
— Нет и смысла искать, милая, украли их.
— В каком они были ящике?
— В том, что справа, — она там с подносом всегда проходит. Я специально завернула их в варежки. И всё зря. Уже всё обыскала.
А потом Селия извлекала сережки, завернутые в кружева, и бабушка выражала восхищенное удивление и говорила, что Селия — хорошая и умная девушка, но что в отношении Мэри сомнения у нее отнюдь не пропали.
Она чуть подавалась вперед в своем кресле и возбужденно, свистящим шепотом спрашивала:
— Селия — твоя сумка, где она?
— В комнате у меня, бабушка.
— Они там сейчас у тебя. Я их слышу.
— Да, они убираются.
— Давно они там что-то. Ищут твою сумку. Держи ее всегда при себе.
— Выписывать банковские счета было еще одним делом, с трудом дававшимся бабушке — из-за плохого зрения. Она заставляла Селию стоять рядом и говорить, в каком месте начинать писать и где кончается лист.
Потом со вздохом, выписав чек, она протягивала его Селии, чтобы та шла с ним в банк.
— Обрати, Селия, внимание: чек я выписала на десять фунтов, хотя счетов было меньше, чем на девять. Но на девять фунтов чек никогда не выписывай так легко переделать его на девяносто.
Поскольку сама Селия ходила в банк, она и была единственной, кто имел возможность подделать чек, но бабушке это как-то не приходило в голову. Это была часть ее неистовой борьбы за самосохранение.
Еще она огорчалась, когда Мириам ласково уговаривала ее заказать себе новые платья.
— Ты знаешь, мама, платье, что на тебе, почти совсем обтрепалось.
— Мое бархатное платье? Мое красивое бархатное платье?
— Да, но тебе не видно. Оно в ужасном состоянии.
Бабушка жалобно вздыхала, и на глазах у нее выступали слезы.
— Мое бархатное платье. Мое хорошее бархатное платье. Я покупала его в Париже.
Бабушка страдала от того, что вынуждена была покинуть свой прежний дом. После Уимблдона ей было ужасно скучно в деревне. Так мало людей заглядывает в гости, и ничего не происходит. Она никогда не выходила в сад, боясь свежего воздуха. Она сидела в столовой, как сиживала, бывало, в Уимблдоне, и Мириам читала ей газеты, а затем время для обеих тянулось медленно.
Чуть ли не единственным бабушкиным развлечением было заказывать продукты в огромных количествах и — когда продукты доставляли, — обсуждать в какое потайное место их лучше всего припрятать, чтобы потом никто не мог обвинить в накоплении и хранении чрезмерных запасов. Верхние полки шкафов были заставлены банками сардин и сухим печеньем; консервированные языки и пачки сахара были припрятаны в таких местах, где никто не догадался бы их искать. Бабушкины сундуки были полным-полны банками с патокой.
— Бабуленька, не надо было бы тебе делать этого!
— Ха! — издавала добродушный смешок бабушка. — Вы, молодые люди, ничего не понимаете. В осажденном Париже люди крыс ели. Крыс. Наперед надо думать, Селия, меня воспитали думать наперед. — Но неожиданно бабушкино лицо становилось настороженным. — Прислуга — они же опять у тебя в комнате. Где твои драгоценности?
7.
Селию несколько дней слегка подташнивало. В конце-концов она слегла и пластом лежала от сильнейшей рвоты.
Она спросила:
— Мамочка, как ты думаешь, может, у меня ребенок будет?
— Боюсь, что да.
У Мириам был озабоченный и подавленный вид.
— Боюсь? — с удивлением переспросила Селия. — Ты не хочешь, чтобы у меня был ребенок?
— Нет, не хочу. Пока еще нет. Ты сама-то очень хочешь ребенка?
— Как сказать, — размышляла Селия, — я об этом не думала. Мы с Дермотом никогда не говорили о том, что у нас будет ребенок. Мы, наверное, знали, что он может быть. Я бы не хотела, чтобы его не было. У меня было бы тогда такое чувство, словно я чего-то упустила…
Приехал Дермот на уик-энд.
Всё было совсем не так, как описывается в романах Селию по-прежнему ужасно рвало.
— Как по-твоему, Селия, почему тебя так тошнит?
— Думаю, у меня будет ребенок.
Дермот был страшно расстроен.
— Я не хотел, чтобы у тебя был ребенок. Я чувствую себя скотиной — настоящей скотиной. Я просто не могу видеть тебя такой больной и несчастной.
— Но, Дермот, я очень этому рада. Было бы ужасно, если бы у нас не было ребенка.
— Мне это безразлично. Я не хочу иметь ребенка. Ты всё время будешь думать о нем, а не обо мне.
— Не буду, не буду.
— Нет, будешь. Таковы женщины. Они тогда начинают заниматься только домом, всё время возятся с младенцами. Они напрочь забывают о мужьях.
— Я не забуду. Я буду любить ребенка, потому что этот твой ребенок, — разве ты не понимаешь? Именно от того, что это твой ребенок, мне так хорошо, а не потому, что это просто ребенок. И всегда я больше всех буду любить тебя — всегда, всегда, всегда…
Дермот отвернулся — в его глазах стояли слезы.
— Мне это невыносимо. Ведь я с тобой такое сделал. Я мог не допустить этого. Ты ведь даже умереть можешь.
— Не умру. Я ужасно сильная.
— А бабушка твоя говорит, что ты очень слабенькая.
— Но это ведь бабушка. Она и мысли допустить не может, что у кого-то отменное здоровье.
Дермота пришлось долго успокаивать То, что он так переживал из-за нее, так за нее волновался, очень тронуло Селию.
Когда они вернулись в Лондон, он буквально пылинки с нее сдувал, требуя, чтобы она ела самые хорошие продукты и принимала всякие снадобья от тошноты.
— Через три месяца станет лучше Так в книгах написано.
— Три месяца — срок долгий. Не хочу, чтобы три месяца тебя рвало.
— Это противно, но что поделаешь.
Беременность, сочла Селия, штука малоприятная. В книгах было совсем по-другому. Она представляла себе, что будет сидеть и шить чудесные маленькие вещички и предаваться прекрасным думам о нарождающемся младенчике.
Но как можно погружаться в приятные думы, если находишься в таком состоянии, словно переплываешь Ла-Манш на пароме? Сильная рвота закупоривает всякую мысль! Селия была здоровым, но страдающим животным.
Ее тошнило не только рано утром, но и потом весь день — через неравные промежутки времени. Это не только доставляло неудобство, но и становилось кошмаром — неизвестно ведь когда начнется очередной приступ. Дважды она едва-едва успевала выскочить из автобуса и добежать до канавы, где ее и вырвало. В таком положении принимать приглашения идти к кому-нибудь в гости становилось делом небезопасным.
Селия сидела дома, чувствуя себя ужасно, иногда выходила на прогулку, чтобы размяться. Пришлось отказаться от курсов От шитья у нее начинала кружиться голова. Она ложилась в кресло и читала или же слушала обильные воспоминания миссис Стедмен по части акушерских дел.
— Помню, было это, когда я ждала Беатрис Ни с того, ни с сего на меня нашло это прямо в зеленной лавке (я забежала туда, чтобы купить полфунта брюссельской капусты) Хочу ту грушу! Большая она была такая и очень сочная — дорогого сорта, из тех, что богачи едят на десерт. В два счёта я ее сцапала и уплела Парнишка, который меня обслуживал, так и вытаращил на меня глаза — и было с чего! Но хозяин, человек семейный, смекнул, в чем дело. «Всё в порядке, сынок, — сказал он, — не обращай внимания». — «Очень сожалею», — говорю я. «Да чего уж там, — отвечает, — у меня своих семеро, и жена в последний раз только и думала, что о маринованной свинине».
Миссис Стедмен помолчала, переводя дух, и прибавила:
— Хотелось бы мне, чтобы ваша матушка была с вами, но, конечно, о старушке думать надо, о бабушке вашей.
Селии очень бы хотелось, чтобы приехала мама. Дни стали кошмарными. Зима выдалась туманной, каждый день — густой туман. И так долго ждать, пока вернется с работы Дермот.
Но он был таким милым, когда возвращался. Так за нее переживал. Обычно покупал и приносил какую-нибудь новую книгу о беременности. После ужина читал ей оттуда.
— Женщины в таком положении иногда испытывают неудержимое желание есть необычные, экзотические блюда. В прежние времена считалось, что подобные желания надо обязательно удовлетворять. В наше время такие желания надо сдерживать, если они вредны. А у тебя Селия, есть тяга к экзотической еде?
— Мне всё равно, что есть.
— Я тут кое-что читал о сне в сумерки. Кажется, это как раз то, что надо.
— Дермот, когда по-твоему, меня перестанет тошнить? Ведь уже больше четырех месяцев.
— Скоро должно перестать. Во всех книгах так написано.
Но несмотря на то, что написано было в книгах, тошнота не прекращалась. А все продолжалась и продолжалась.
Дермот, по собственному почину, предложил Селии поехать к матери.
— Плохо тебе сидеть здесь целыми днями.
Но Селия отказалась. Она знала, что если уедет, он может обидеться. И она не хотела уезжать. Всё будет в порядке; она не умрет, как нелепо предположил Дермот, но просто на всякий случай, с женщинами же бывает и такое… она не собирается упустить ни минутки из своей жизни с Дермотом…
Как бы ни тошнило ее, она любила Дермота по-прежнему — больше, чем прежде.
И он был с ней так мил и так забавен.
Как-то вечером она заметила, что у него шевелятся губы.
— Что случилось, Дермот? О чем ты сам с собой разговариваешь?
Вид у Дермота был глуповатый.
— Я только что представил себе, как врач мне говорит: «Мы не можем спасти и мать, и ребенка». А я отвечаю: «Разорвите ребенка на куски».
— Дермот, как можно быть таким жестоким.
— Я ненавижу его за то, что он с тобой делает, — если это он. Я хочу, чтобы это была она. Я бы не возражал, чтобы была голубоглазая длинноногая девчушка. Но я ненавижу самую мысль о противном маленьком мальчишке.
— Это мальчик. Я хочу мальчика. Мальчика в точности такого как ты.
— Я его буду колотить.
— Какой же ты противный.
— Долг отца — колотить своих детей.
— Ты ревнуешь, Дермот.
Он ревновал, ревновал до противности.
— Ты красивая. Я хочу тебя всю для себя.
Селия засмеялась и сказала:
— Как раз сейчас я особенно красивая.
— Ты будешь опять красивой. Посмотри на Глэдис Купер. У нее двое детей, а она всё так же восхитительна, как всегда. Когда я об этом думаю, для меня это как утешение.
— Дермот, мне бы не хотелось, чтобы ты делал такой упор на красоте Это… это пугает меня.
— Почему? Ты будешь долго-долго-долго красавицей…
На лице Селии появилась гримаска, она поёжилась.
— Что такое? Больно?
— Нет, но в боку словно тянет — очень тяжело Будто что-то стучится.
— Это, думаю, не он В той, в последней, книге, которую я принес, говорится, что после пятого месяца.
— Ты имеешь в виду этот «легкий трепет под сердцем», — Дермот? Это всегда звучало так поэтично и возвышенно. Я думала, и ощущение будет приятным. Нет, это не то.
Ребенок, подумала Селия, должно быть, очень энергичный. Всё время брыкается.
Поскольку он был таким спортсменом, они прозвали его «Панч».
— Панч сегодня очень расходился? — спрашивал, возвращаясь домой, Дермот.
— Ужасно, — отвечала Селия, — ни минуты покоя, но сейчас, по-моему, он отправился спать.
— Он очевидно станет профессиональным боксером.
— Нет, я не хочу, чтобы ему сломали нос.
Больше всего Селии хотелось, чтобы к ней приехала мама, но бабушке нездоровилось — легкий бронхит, который она объясняла тем, что по неосторожности было открыто окно в спальне. И хотя Мириам очень хотелось побыть с Селией, старушку она не могла оставить.
— Я несу ответственность за бабушку и не должна ее покидать — особенно раз она не доверяет прислуге, но, родная моя, я так хочу быть с тобой. Может быть ты ко мне приедешь?
Но Селия не оставит Дермота — в подсознании бродила мысль: «Ведь я могу умереть».
Вмешалась бабушка. Она написала Селии своим тонким паучьим почерком беспорядочно блуждая из-за плохого зрения по бумаге:
Дорогая Селия. Я настолько требовала, чтобы твоя мать поехала к тебе. В твоем положении очень плохо, когда желания не удовлетворяются. Твоя дорогая мама ехать хочет, я знаю, но ей не хочется оставлять меня на прислугу. Об этом я ничего не пишу, поскольку не знаю, кто читает мои письма.
Дорогое дитя, обязательно отдыхай побольше и помни, что нельзя рукой дотрагиваться до кожи, если в это время смотришь на ломтик лосося или омара. Моя матушка, когда была в положении, схватилась однажды за шею, хотя смотрела в это время на лосося, а потому тетушка твоя Кэролайн родилась с отметиной на шее похожей как раз на такой кусок лососины.
Вкладываю пятерочку (половинку — вторая половинка следует отдельно), не отказывай себе, покупай любое лакомство, какое захочется.
С нежной любовью
Твоя бабушка.
Приезд Мириам был громадной радостью для Селии. Они устроили ее на диване в гостиной, и Дермот был с нею особенно мил. Трудно сказать, правда, подействовало ли это на Мириам, но вот нежность его к Селии подействовала точно.
— Мне кажется, из-за моей ревности мне не нравился Дермот, — призналась она. — Ты знаешь, родная, даже сейчас я не могу любить человека, который отнимает тебя у меня.
На третий день Мириам получила телеграмму и поспешила домой. Бабушка умерла днем позже — чуть ли не последними ее словами была просьба передать Селии, чтобы она не спрыгивала с автобуса. «Молодые замужние женщины никогда о таких вещах не думают».
Бабушка и не догадывалась, что умирает. Она мучилась от того, что не получались у нее крохотные пинетки, которые она вязала для ребеночка Селии… Она умерла, даже мысли не допуская, что так никогда и не увидит правнучку.
8.
Смерть Бабушки не изменила существенно материального положения Мириам и Селии. Большую часть ее дохода составляли проценты с имущества ее третьего мужа, которые выплачивались ей пожизненно. Больше половины остальных денег была завещана разным людям по мелочам. Остальное было получали Мириам и Селия. Положение Мириам ухудшилось (поскольку содержание дома покрывалось в немалой степени бабушкиными процентами), а Селия получила по завещанию по сто фунтов в год. С согласия Дермота и с его одобрения, деньги были отданы Мириам, чтобы та могла содержать дом. Более чем когда-либо ей претила сейчас мысль о том, чтобы его продать. Мать согласилась с ее предложением. Она уже представляла себе, что будет загородный дом, куда смогут приехать дети Селии.
— И кроме того, родная, тебе, возможно, он понадобится и самой когда-нибудь — когда меня не станет. Мне хотелось бы, чтобы он был наш и мог стать для тебя пристанищем.
Селии подумалось, что слово «пристанище» звучит забавно, но ей по душе была мысль, что они когда-нибудь переедут сюда с Дермотом.
Дермот, однако, смотрел на всё это по-другому.
— Ты любишь свой дом, и это вполне естественно, но я не думаю, что нам будет когда-нибудь от него большой толк.
— Но мы могли бы туда переехать.
— Да, когда нам исполнится сто один год. Он слишком далеко от Лондона, чтобы от него была реальная польза.
— Даже когда ты выйдешь в отставку?
— Даже тогда мне не захочется сидеть на одном месте и гнить. Мне нужна будет работа. И я вовсе не уверен, что после войны захочу остаться в армии, но пока нечего говорить об этом.
Что толку заглядывать в будущее? В любой момент Дермота могут вновь отправить во Францию. Его могут убить…
«Но у меня останется ребенок», — подумала Селия.
Однако она знала, что никакой ребенок не заменит в ее сердце Дермота. Дермот значил для нее больше, чем кто-либо в целом свете, и так будет всегда.
Глава одиннадцатая
Материнство
1.
Ребенок у Селии родился в июле, и родился он в той самой комнате, где двадцатью двумя годами раньше родилась она сама.
В окно стучали темно-зеленые ветви бука.
Пряча свои страхи за Селию (необычайно сильные), Дермот решительно настроился на то, что у женщины, которая готовится стать матерью, весьма занятная роль. Никакое другое отношение к ней, наверное, не смогло бы помочь Селии пережить это тяжелое время. Она оставалась здоровой и подвижной, хотя упорно страдала морской болезнью.
Домой она отправилась за три недели до того, как должен был появиться ребенок. Ближе к сроку Дермот получил недельный отпуск и приехал к ней. Селия надеялась, что это случится после того, как Дермот уедет. С точки зрения Мириам, мужчины в такое время только мешают.
Приехала сестра-сиделка и такой была оживленной и так всё время старалась ободрить Селию, что ту стали снедать тайные страхи.
Как-то вечером за ужином Селия выронила вилку и нож и воскликнула:
— Ой, сестра!
Они вышли вдвоем, а через минуту-другую сестра вернулась и кивнула Мириам.
— Точно в срок, — с улыбкой сказала она, — образцовая пациентка.
— Вы что, разве не собираетесь звонить и вызывать врача? — разгорячился Дермот.
— Торопиться некуда. Он еще несколько часов не будет нужен.
Селия вернулась и продолжила ужин. Потом сиделка с Мириам ушли. Они шелестели где-то бельем и звенели ключами…
Селия и Дермот остались одни — они сидели и в отчаянии смотрели друг на друга. Раньше они смеялись и шутили, но теперь страх обуял их.
Селия сказала:
— Всё будет хорошо. Я знаю, всё у меня будет хорошо.
Дермот сказал подчеркнуто:
— Конечно, хорошо.
Они уставились друг на друга с несчастным видом.
— Ты выносливая, — сказал Дермот.
— Очень. И дети рождаются каждый день — один в минуту, правда, ведь?
Приступ боли исказил ее лицо судорогой. Дермот заорал:
— Селия!
— Ничего, ничего. Пойдем на воздух. Дома теперь как в больнице.
— Это всё чертова сестра так устраивает.
— Она очень славная, правда?
Они вышли в летнюю ночь. Было какое-то странное чувство, что они совсем одни. В доме царила суматоха, шла подготовка — они слышали, как сиделка говорила по телефону: «Да, доктор… нет, доктор… Да, если около десяти часов, то будет очень хорошо… Да, вполне удовлетворительно».
Ночь на улице была прохладной и зеленой… Шелестел бук… Двое одиноких детей бродили по саду, взявшись за руки, не зная, чем утешить друг друга.
Неожиданно Селия произнесла:
— Я хочу сказать… не то чтобы что-то должно случиться, но если вдруг случится… я была так удивительно счастлива, что ничто в мире не имеет значения. Ты обещал, что сделаешь меня счастливой, и сделал… Я даже вообразить себе не могла, что можно быть такой счастливой.
Дермот ответил прерывисто:
— Это я на тебя навлек такое…
— Я знаю. Тебе хуже… Но я ужасно счастлива — из-за всего…
И прибавила: «И потом — мы всегда будем любить друг друга.
— Всегда, всю нашу жизнь…
Из дома их позвала сестра:
— Идите-ка вы лучше в дом, милая.
— Иду.
Теперь это должно было случиться. Их отрывали друг от друга. И это было для Селии хуже всего. Она должна была оставить Дермота, чтобы одной, без него, встретить то, что приближалось.
Они прильнули друг к другу, выразив весь ужас разлуки в поцелуе.
И Селия подумала: «Никогда нам не забыть этой ночи — никогда…
Было четырнадцатое июля. Она ушла в дом.
2.
Такая усталость… такая усталость… такая жуткая усталость…
Комната — всё крутится, какой-то туман, — потом, расширяясь, проясняется, становится настоящим. Сиделка улыбается ей, врач в углу моет руки. Она знает его всю её жизнь, и он весело выкрикивает ей:
— Итак Селия, милочка, у вас малышка.
У нее появилась малышка, разве?
Казалось, это не имело значения.
Она так устала.
Только это — устала…
Они, кажется, ждут, чтобы она что-то сделала или сказала…
Но она не могла.
Ей просто хотелось быть одной…
Отдохнуть…
Но было что-то… кто-то…
Она прошептала:
— Дермот?
3.
Она задремала. Когда открыла глаза, он был рядом.
Но что с ним случилось? Он выглядел другим — таким странным. Что-то с ним было не то — узнал плохую новость или еще что-нибудь.
— В чем дело? — спросила она.
Он ответил голосом странным, неестественным:
— Дочка.
— Нет, я о тебе говорю. Что случилось?
Лицо его сморщилось, пошло складками. Он плакал — Дермот и плачет?!
Он сказал прирывисто:
— Это было так ужасно… так долго… ты понятия не имеешь, как страшно это было…
Он стоял на коленях у ее постели, пряча лицо. Она положила руку ему на голову. Как он ее любит!..
— Любимый, — сказала она, — теперь всё хорошо…
4.
Мама была рядом. Инстинктивно, от одного лишь вида ее улыбающегося лица Селия почувствовала себя лучше — сильнее. Как и в детские годы, она считала, что «если мамочка рядом, всё будет чудесно».
— Не уходи, мамочка.
— Нет, нет, милая. Я буду здесь, посижу рядом.
Селия так и заснула, держа мать за руку. Проснувшись, сказала:
— Мамочка, как это здорово, когда не тошнит.
Мириам засмеялась.
— Ты сейчас увидишь малышку. Сиделка принесет ее.
— Ты уверена, что это не мальчик?
— Абсолютно уверена. Девочки куда милее, Селия. Для меня ты всегда значила, больше, чем Сирилл.
— Да, но я так была уверена, что будет мальчик… Дермот обрадуется. Он хотел девочку. И добился своего.
— Как всегда, — сухо заметила Мириам, — а вот и сиделка.
Сиделка вплыла в комнату наглаженная, чопорная и важная, держа что-то на подушке.
Селия взяла себя в руки. Новорожденные младенцы очень уродливы — пугающе уродливы. Надо быть готовой.
— Ой! — воскликнула она в великом удивлении.
Это крошечное создание и есть ее ребенок? Она почувствовала волнение и испуг, когда сиделка осторожно положила малышку на ее согнутую руку. Эта смешная крохотуля с личиком красным как у индейца и с шапочкой темных волос? И вовсе не выглядит как сырое мясо. Смешное, прелестное, забавное личико.
— Восемь с половиной фунтов, — изрекла с большим удовлетворением сиделка.
Как это нередко бывало с ней прежде, у Селии появилось ощущение, что всё это не реально, не на самом деле. Просто она исполняет роль молодой мамаши.
Но она вовсе не чувствовала себя ни женой, ни матерью. Она чувствовала себя маленькой девочкой, вернувшейся домой после восхитительных и утомительных гостей.
5.
Малышку Селия назвала Джуди — именем, самым близким к Панчу!
Джуди была очень приятной малюткой. Каждую неделю она набирала требуемый вес и плакала самый минимум. Зато когда плакала, то ревела как разъяренная крохотная тигрица.
Воспользовавшись, как сказала бы бабушка, «своим месяцем», Селия оставила Джуди с Мириам и отправилась в Лондон, чтобы подыскать удобное жилье.
То, что они вновь были вдвоем с Дермотом, доставляло ей особую радость. Это был словно второй медовый месяц. Радость Дермота отчасти объяснялась тем — как обнаружила потом Селия, — что она оставила Джуди, чтобы быть с ним.
— Я так боялся, что ты совсем погрязнешь в домашних заботах и обо мне и думать перестанешь.
Утихомирив свою ревность, Дермот стал энергично — когда только мог — помогать ей в поисках жилья. Селия была теперь вполне опытной в таких делах — она не была уже полнейшей простофилей, которую так напугала деловитость мисс Бэнкс. Селия вела себя так, словно всю жизнь только и делала, что снимала квартиры.
Они собирались снимать квартиру без мебели. Так будет дешевле, а практически всю обстановку, которая им была нужна, могла дать Мириам — из своего дома.
Но таких квартир — без мебели — было очень мало. И потом: почти всегда возникала загвоздка — в виде огромного залога. День проходил за днем, и Селия всё больше впадала в уныние.
Положение спасла миссис Стедмен.
Она явилась как-то утром во время завтрака с таинственным видом заговорщицы.
— Мои вам, сэр, извинения, — сказала миссис Стедмен, — что вторгаюсь в такое время, но вчера вечером Стедмен услышал где-то, что квартира восемнадцать в Лостонмэншнэ — это тут, за углом — освобождается. Хозяева уже написали об этом посредникам, так что если вам сейчас туда слетать, мэм, прежде чем еще кто пронюхает, как говорится, то…
Слушать дальше было и не нужно. Селия выскочила из-за стола, надела шляпку и помчалась словно гончая, взявшая след.
В квартире № 18 в «Лостон мэншнэ» тоже завтракали. В ответ на сообщение неряшливой горничной: «Тут вашу квартиру хотят посмотреть, мэм», — Селия, стоявшая в прихожей, услышала удивленное восклицание: «Но они еще и письма моего получить не успели. Сейчас только половина девятого».
Из столовой, вытирая рот, вышла молодая женщина в кимоно. За ней вился запах копченой рыбы.
— Вы в самом деле хотите посмотреть квартиру?
— Да, если можно.
— Ну что ж, пожалуйста…
Селию провели по квартире. Да, она вполне ей подходила. Четыре спальни, две гостиные — всё, правда, основательно грязное. Арендная плата — восемьдесят фунтов в год (ужасно дешево). Залог — увы! — в сто пятьдесят фунтов, да еще придется учесть линолеум (у Селии линолеум вызывал отвращение). Селия предложила залог в сто фунтов. Молодая женщина в кимоно с презрением это предложение отвергла.
— Очень хорошо, — сказала тогда Селия решительно, — беру.
Спускаясь по лестнице, порадовалась тому, что приняла такое решение: навстречу поднимались две женщины, каждая с письмом от агента на осмотр.
В следующие три дня Селии и Дермоту предлагали уже двести фунтов, чтобы они только отказались от своего права на эту квартиру.
Но они упорно за нее держались, заплатили сто пятьдесят фунтов и вступили во владение номером восемнадцатым в «Лостон мэншнэ». Наконец, у них был свой дом — правда, довольно грязный.
Через месяц жилище их было просто не узнать. Дермот и Селия ремонт сделали сами — ничего иного позволить себе они не могли. В процессе работы, ошибаясь они узнали много интересного о том, как красить клеевой краской, белить и оклеивать обоями. Получилось всё прелестно, решили они. Дешевые обои из вощеного ситца оживили длинные темные коридоры. Стены, покрашеные желтой клеевой краской, придали солнечный вид комнатам, выходящим на север. Гостиные были светло-кремовыми — хороший фон для картин и фарфора. «Линолеумный настил» был выдран с корнем и отдан миссис Стедмен, которая с жадностью за него ухватилась. «Мне очень нравится хороший линомэм»…
6.
Тем временем Селия успешно выдержала еще одно испытание — то, что было ей уготовано в конторе миссис Бармен. Контора миссис Бармен поставляла нянь для ухода за детьми.
Прибыв в это заведение, внушающее благоговение, Селия была принята высокомерным существом с желтыми волосами: от нее потребовали заполнить формуляр с тридцатью четырьмя вопросами — вопросами, явно предназначенными для того, чтобы унизить человека, на них отвечавшего. Потом ее провели в небольшой закуток, похожий на врачебный кабинет, и там, отгороженную занавесками, оставили ждать нянь, которых желтоволосая сочтет возможным ей направить.
К тому времени, когда вошла первая, ощущение собственной неполноценности переросло у Селии в совершеннейшую униженность, нисколько не развеянную первой претенденткой, крупной, массивной и чопорной дамой, вызывающе опрятной и величественной.
— Доброе утро, — тихо молвила Селия.
— Доброе утро, мадам.
Величественная особа присела на стул напротив Селии и уставилась на нее, всем своим видом как бы давая понять, что общественное положение Селии вряд ли может устроить того, кто хоть немного себя уважает.
— Мне нужна няня для малыша, — начала Селия, стараясь не чувствовать себя и — главное не смотреться полнейшим несмышленышем в делах такого рода.
— Да, мадам. Месячного?
— Да, по крайней мере двухмесячного.
Уже ошибка: «месячный» — это же термин, а не обозначение промежутка времени. Селия почувствовала, что в глазах величественной дамы она совсем рухнула.
— Очень хорошо, мадам. Есть ли другие дети?
— Нет.
— Первый ребенок. Семья большая?
— Э-э… Я и муж.
— И сколько же у вас прислуги в штате, мадам?
В штате? Ну и слово, чтобы описать слугу, еще даже не нанятого.
— Мы живем очень скромно, — сказала, зардевшись, Селия. — Одна горничная.
— В детских комнатах убирают и прислуживают?
— Нет, в детской вам придется убирать самой.
— Ах, — величественная особа поднялась и произнесла скорее с печалью, чем с раздражением: — Боюсь, мадам, место у вас совсем не то, что я ищу. В доме сэра Элдона Уэста в моем распоряжении была нянька, а детские комнаты обслуживались младшей горничной.
В глубине души Селия ко всем чертям послала желтоволосую. Чего ради писать в формуляре, что тебе нужно и каковы твои пожелания, если потом присылают того, кто если и согласится работать, то разве что у Ротшильдов, — если те, понятно, придутся даме по вкусу?
Потом вошла сурового вида женщина с черными бровями.
— Один малыш? Месячный? Вы понимаете, мадам, что всё я беру на себя? Никакого вмешательства я не потерплю.
И уставилась на Селию.
«Я научу молодых мамаш, как приходить и надоедать мне», — говорил ее взгляд.
— Боюсь, — сказала Селия, — мне это не подойдет.
— Я предана детям, мадам. Я боготворю их, но я не могу допустить, чтобы мать постоянно вмешивалась.
От чернобровой избавились.
Следующей вошла очень неприятная старая женщина, которая назвала себя нянечкой.
Насколько уразумела Селия, женщина ничего не видела, ничего не слышала и не понимала, что ей говорили.
Гнать «нянечку».
А потом явилась молодая женщина с дурным — судя по виду — нравом, которая презрительно фыркнула, узнав, что ей придется самой убираться в детской. За ней пришла приветливая краснощекая девушка, которая раньше работала уборщицей, но теперь решила, что «с детьми у нее лучше будет получаться».
Селия уже впадала в отчаяние, когда вошла женщина лет тридцати пяти. В пенсне, очень опрятная, скромно и изящно одетая, с приятными голубыми глазами.
Она не прореагировала так, как реагировали другие, узнавая, что «в детской самой придется наводить порядок».
— Что ж, я против этого не возражаю — вот только каминная решетка. Я не хотела бы чистить каминную решетку — руки от этого становятся шершавыми, а когда присматриваешь за детьми, шершавые руки — это плохо. А в остальном я не против. Я жила в колониях и могу делать практически всё, что угодно.
Она продемонстрировала Селии снимки своих прежних питомцев, и в конце-концов Селия сказала, что возьмет ее, если будут хорошие рекомендации.
Со вздохом облегчения Селия покинула контору миссис Бармен.
Рекомендации у Мэри Денмен оказались отменными. Она была заботливой и очень опытной няней. Теперь Селии предстояло нанять служанку.
Оказалось, что это дело чуть ли не более трудное, чем поиски няни. По крайней мере нянь было много. А вот служанок практически не существовало. Все они работали либо на заводах боеприпасов, либо служили в женских дивизионах. Наконец Селия встретила девушку, которая очень ей понравилась, — пухленькую добродушную Кэйт. Она сделала всё возможное, чтобы уговорить Кэйт пойти к ним работать.
Как и все другие, Кэйт уперлась из-за детской.
— Я не против малютки, мэм. Детей я люблю. А вот няньки… после моей последней работы я дала зарок никогда не наниматься туда, где есть няньки. Где няньки — там неприятности.
Напрасно Селия расписывала Мэри Денмен как кладезь всех добродетелей. Кэйт заладила одно:
— Где няньки, там неприятности. На себе испытала.
В конечном счете исход дела решил Дермот. Селия напустила его на упрямую Кэйт, и Дермот, знаток того, как добиваться своего, вполне преуспел в попытках уговорить Кэйт, и та согласилась поработать у них с испытательным сроком.
— Сама не знаю, что нашло на меня, — я ж зареклась, что не пойду туда, где няньки. Но капитан так любезно разговаривал, и еще он знает полк, в котором мой дружок во Франции служит, и всё такое. Ладно, сказала я, давайте попробуем.
Значит, Кэйт они получили, и в один роскошный октябрьский день Селия, Дермот, Денмен, Кэйт и Джуди перебрались в квартиру № 18 в «Лостон Мэншнэ», и началась семейная жизнь.
7.
Дермот очень смешно вел себя с Джуди. Он ее боялся. Когда Селия пыталась заставить его взять малышку на руки, он начинал нервничать и отказывался.
— Нет, я не могу. Просто не могу. Не стану держать эту штуковину.
— Но когда-нибудь придется, когда она станет постарше. И она не штуковина.
— Когда подрастет, будет получше. Когда начнет ходить и говорить, она мне, наверное, понравится. А теперь она такая жирненькая. Как ты думаешь, у нее это потом придет в норму?
Он не желал восторгаться пухленьким тельцем Джуди или ее ямочками.
— Я хочу, чтоб она была худой и костлявой.
— Не сейчас же — ей только три месяца.
— Ты, правда, думаешь, что потом она будет худой?
— Конечно, мы же оба худые.
— Будет невыносимо, если она вырастет жирной.
Селии приходилось довольствоваться восторгами миссис Стедмен, которая всё время крутилась вокруг малютки — как когда-то вокруг говяжьей ноги в славные памятные дни.
— Прямо вылитый капитан, верно? Сразу можно понять, что сработана она была дома, — пардон, если не так сказала.
В целом Селия считала домашние дела забавой. Она относилась к ним так, потому что всерьез их не воспринимала. Денмен оказалась няней отличной, знающей и целиком отдававшей себя ребенку, чрезвычайно приятной и старательной, когда работы в доме было невпроворот и дым стоял коромыслом. Но как только все дела кончались и всё шло, как по маслу, Денмен показывала себя и с другой стороны. Нрав у нее был свирепый, но не по отношению к Джуди, которую она боготворила, а к Селии и Дермоту. Для Денмен все работодатели были природными врагами. Самое невинное замечание вызывало бурю. Селия бывало скажет:
— У вас ночью электричество горело, надеюсь, с малышкой всё было в порядке?
И Денмен немедленно взрывалась.
— Я полагаю, я могу включить свет, чтобы увидеть, который час? Со мной могут обращаться как с черной рабыней, но есть всему пределы. У меня самой были в подчинении рабы, когда я жила в Африке, — бедные невежественные люди, — но в самом необходимом им не отказывали. Если вы считаете, что я транжирю ваше электричество, я попрошу вас так прямо мне об этом и сказать.
Кэйт иногда хихикала у себя на кухне, когда Денмен упоминала о рабах.
— Нянька не успокоится, пока ей не дадут с десяток черномазых в Африке, а я бы черномазого на свою кухню в жизни не пустила — мерзкие черные твари.
Кэйт была большим утешением. С хорошим чувством юмора, спокойная, без бурных всплесков, она делала свое дело, варила, убирала, чистила и ударялась в воспоминания о тех местах, где работала раньше.
— Никогда не забуду, куда работать пошла в самый первый раз, — никогда. Хворостиночкой я была, семнадцати не исполнилось. Как голодом они меня морили — страсть да только. Копченая селедка — вот и всё, что мне давали на обед, и вместо масла — маргарин. Я так отощала, что стала кожа да кости. Мать чуть с ума не сошла.
Глядя на крепкую и день ото дня всё больше полневшую Кэйт, Селия с трудом верила в эту историю.
— Надеюсь, здесь тебе достаточно еды, Кэйт?
— Не беспокойтесь, мэм, вполне хватает, и незачем вам самой возиться на кухне. Только вся перемажетесь.
Селия, однако, воспылала греховной страстью к стряпне. Сделав потрясающее открытие, что приготовление еды сводится в основном к старательному следованию кулинарным рецептам, она бросилась в это, очертя голову. Кэйт смотрела на нее с неодобрением, и потому Селия старалась стряпать лишь в те дни, когда у Кэйт были выходные, — тогда-то она и устраивала на кухне оргии и творила Дермоту к чаю и на ужин восхитительные лакомства.
При том образе жизни, который вел Дермот, он нередко возвращался домой с растроенным желудком и требовал жидкого чая и тоненький ломтик гренки вместо котлет из омаров и ванильного суфле.
Кэйт готовила простую еду. Она не в состоянии была готовить по рецептам, считая ниже своего достоинства что-то отмеривать и отвешивать.
— Чуток того, немного этого — так я и кладу, — говорила она, — и мать моя всегда так делала. Кухарки никогда ничего не отмеряют.
— Было бы, может, лучше, если б отмеряли, — вставляла Селия.
— Делать надо на глазок, — решительно возражала Кэйт, — так моя мать и делала — сама видела.
Представляю себе, думала Селия.
Свой дом (а точнее — квартира), муж, ребенок, прислуга.
Наконец-то она чувствовала, что стала взрослеть — становиться человеком из реальной жизни. Она даже нахваталась выражений, приличествующих хозяйке дома. Она подружилась с двумя молодыми женщинами из соседних домов. Они очень серьезно обсуждали достоинства свежего молока, говорили о том, где дешевле всего можно купить брюссельскую капусту, и проходились по поводу прегрешений прислуги.
— Я смотрю ей в глаза и говорю: «Джейн, я не потерплю наглости» — прямо так и говорю. Ну и взглядом же она меня одарила.
Других тем для разговоров у них, кажется, не было.
В тайне Селия боялась, что по-настоящему так никогда и не станет вполне домашней женщиной.
К счастью, Дермот не возражал против того, чтобы она такой и не стала. Он часто говорил, что ненавидит домашних хозяек. У этих женщин дома, говорил он, всегда неуютно.
И в общем-то он был прав Женщины, которые не могли говорить ни о чем, кроме как о прислуге, постоянно нарывались на их «наглость», и «сокровища» эти могли уйти в самый неподходящий момент и предоставить тебе самой готовить и убираться. А у женщин, которые целое утро ходили по магазинам и выбирали продукты, еда была намного хуже, чем у остальных.
Чересчур много шума поднимают вокруг этих занятий домашними делами, думала Селия.
Люди вроде них с Дермотом получают от жизни куда больше удовольствия. Она же не домоправительница у Дермота, — она его товарищ по играм.
И наступит время, когда Джуди начнет бегать вокруг и разговаривать и будет обожать свою мать, как Селия обожала Мириам.
А летом, когда в Лондоне станет жарко и душно, она повезет Джуди домой, и Джуди будет играть в саду и придумывать игры в принцесс и в драконов, а Селия будет читать ей свои старые сказки, что хранятся в шкафу в детской…
1.
Ребенок у Селии родился в июле, и родился он в той самой комнате, где двадцатью двумя годами раньше родилась она сама.
В окно стучали темно-зеленые ветви бука.
Пряча свои страхи за Селию (необычайно сильные), Дермот решительно настроился на то, что у женщины, которая готовится стать матерью, весьма занятная роль. Никакое другое отношение к ней, наверное, не смогло бы помочь Селии пережить это тяжелое время. Она оставалась здоровой и подвижной, хотя упорно страдала морской болезнью.
Домой она отправилась за три недели до того, как должен был появиться ребенок. Ближе к сроку Дермот получил недельный отпуск и приехал к ней. Селия надеялась, что это случится после того, как Дермот уедет. С точки зрения Мириам, мужчины в такое время только мешают.
Приехала сестра-сиделка и такой была оживленной и так всё время старалась ободрить Селию, что ту стали снедать тайные страхи.
Как-то вечером за ужином Селия выронила вилку и нож и воскликнула:
— Ой, сестра!
Они вышли вдвоем, а через минуту-другую сестра вернулась и кивнула Мириам.
— Точно в срок, — с улыбкой сказала она, — образцовая пациентка.
— Вы что, разве не собираетесь звонить и вызывать врача? — разгорячился Дермот.
— Торопиться некуда. Он еще несколько часов не будет нужен.
Селия вернулась и продолжила ужин. Потом сиделка с Мириам ушли. Они шелестели где-то бельем и звенели ключами…
Селия и Дермот остались одни — они сидели и в отчаянии смотрели друг на друга. Раньше они смеялись и шутили, но теперь страх обуял их.
Селия сказала:
— Всё будет хорошо. Я знаю, всё у меня будет хорошо.
Дермот сказал подчеркнуто:
— Конечно, хорошо.
Они уставились друг на друга с несчастным видом.
— Ты выносливая, — сказал Дермот.
— Очень. И дети рождаются каждый день — один в минуту, правда, ведь?
Приступ боли исказил ее лицо судорогой. Дермот заорал:
— Селия!
— Ничего, ничего. Пойдем на воздух. Дома теперь как в больнице.
— Это всё чертова сестра так устраивает.
— Она очень славная, правда?
Они вышли в летнюю ночь. Было какое-то странное чувство, что они совсем одни. В доме царила суматоха, шла подготовка — они слышали, как сиделка говорила по телефону: «Да, доктор… нет, доктор… Да, если около десяти часов, то будет очень хорошо… Да, вполне удовлетворительно».
Ночь на улице была прохладной и зеленой… Шелестел бук… Двое одиноких детей бродили по саду, взявшись за руки, не зная, чем утешить друг друга.
Неожиданно Селия произнесла:
— Я хочу сказать… не то чтобы что-то должно случиться, но если вдруг случится… я была так удивительно счастлива, что ничто в мире не имеет значения. Ты обещал, что сделаешь меня счастливой, и сделал… Я даже вообразить себе не могла, что можно быть такой счастливой.
Дермот ответил прерывисто:
— Это я на тебя навлек такое…
— Я знаю. Тебе хуже… Но я ужасно счастлива — из-за всего…
И прибавила: «И потом — мы всегда будем любить друг друга.
— Всегда, всю нашу жизнь…
Из дома их позвала сестра:
— Идите-ка вы лучше в дом, милая.
— Иду.
Теперь это должно было случиться. Их отрывали друг от друга. И это было для Селии хуже всего. Она должна была оставить Дермота, чтобы одной, без него, встретить то, что приближалось.
Они прильнули друг к другу, выразив весь ужас разлуки в поцелуе.
И Селия подумала: «Никогда нам не забыть этой ночи — никогда…
Было четырнадцатое июля. Она ушла в дом.
2.
Такая усталость… такая усталость… такая жуткая усталость…
Комната — всё крутится, какой-то туман, — потом, расширяясь, проясняется, становится настоящим. Сиделка улыбается ей, врач в углу моет руки. Она знает его всю её жизнь, и он весело выкрикивает ей:
— Итак Селия, милочка, у вас малышка.
У нее появилась малышка, разве?
Казалось, это не имело значения.
Она так устала.
Только это — устала…
Они, кажется, ждут, чтобы она что-то сделала или сказала…
Но она не могла.
Ей просто хотелось быть одной…
Отдохнуть…
Но было что-то… кто-то…
Она прошептала:
— Дермот?
3.
Она задремала. Когда открыла глаза, он был рядом.
Но что с ним случилось? Он выглядел другим — таким странным. Что-то с ним было не то — узнал плохую новость или еще что-нибудь.
— В чем дело? — спросила она.
Он ответил голосом странным, неестественным:
— Дочка.
— Нет, я о тебе говорю. Что случилось?
Лицо его сморщилось, пошло складками. Он плакал — Дермот и плачет?!
Он сказал прирывисто:
— Это было так ужасно… так долго… ты понятия не имеешь, как страшно это было…
Он стоял на коленях у ее постели, пряча лицо. Она положила руку ему на голову. Как он ее любит!..
— Любимый, — сказала она, — теперь всё хорошо…
4.
Мама была рядом. Инстинктивно, от одного лишь вида ее улыбающегося лица Селия почувствовала себя лучше — сильнее. Как и в детские годы, она считала, что «если мамочка рядом, всё будет чудесно».
— Не уходи, мамочка.
— Нет, нет, милая. Я буду здесь, посижу рядом.
Селия так и заснула, держа мать за руку. Проснувшись, сказала:
— Мамочка, как это здорово, когда не тошнит.
Мириам засмеялась.
— Ты сейчас увидишь малышку. Сиделка принесет ее.
— Ты уверена, что это не мальчик?
— Абсолютно уверена. Девочки куда милее, Селия. Для меня ты всегда значила, больше, чем Сирилл.
— Да, но я так была уверена, что будет мальчик… Дермот обрадуется. Он хотел девочку. И добился своего.
— Как всегда, — сухо заметила Мириам, — а вот и сиделка.
Сиделка вплыла в комнату наглаженная, чопорная и важная, держа что-то на подушке.
Селия взяла себя в руки. Новорожденные младенцы очень уродливы — пугающе уродливы. Надо быть готовой.
— Ой! — воскликнула она в великом удивлении.
Это крошечное создание и есть ее ребенок? Она почувствовала волнение и испуг, когда сиделка осторожно положила малышку на ее согнутую руку. Эта смешная крохотуля с личиком красным как у индейца и с шапочкой темных волос? И вовсе не выглядит как сырое мясо. Смешное, прелестное, забавное личико.
— Восемь с половиной фунтов, — изрекла с большим удовлетворением сиделка.
Как это нередко бывало с ней прежде, у Селии появилось ощущение, что всё это не реально, не на самом деле. Просто она исполняет роль молодой мамаши.
Но она вовсе не чувствовала себя ни женой, ни матерью. Она чувствовала себя маленькой девочкой, вернувшейся домой после восхитительных и утомительных гостей.
5.
Малышку Селия назвала Джуди — именем, самым близким к Панчу!
Джуди была очень приятной малюткой. Каждую неделю она набирала требуемый вес и плакала самый минимум. Зато когда плакала, то ревела как разъяренная крохотная тигрица.
Воспользовавшись, как сказала бы бабушка, «своим месяцем», Селия оставила Джуди с Мириам и отправилась в Лондон, чтобы подыскать удобное жилье.
То, что они вновь были вдвоем с Дермотом, доставляло ей особую радость. Это был словно второй медовый месяц. Радость Дермота отчасти объяснялась тем — как обнаружила потом Селия, — что она оставила Джуди, чтобы быть с ним.
— Я так боялся, что ты совсем погрязнешь в домашних заботах и обо мне и думать перестанешь.
Утихомирив свою ревность, Дермот стал энергично — когда только мог — помогать ей в поисках жилья. Селия была теперь вполне опытной в таких делах — она не была уже полнейшей простофилей, которую так напугала деловитость мисс Бэнкс. Селия вела себя так, словно всю жизнь только и делала, что снимала квартиры.
Они собирались снимать квартиру без мебели. Так будет дешевле, а практически всю обстановку, которая им была нужна, могла дать Мириам — из своего дома.
Но таких квартир — без мебели — было очень мало. И потом: почти всегда возникала загвоздка — в виде огромного залога. День проходил за днем, и Селия всё больше впадала в уныние.
Положение спасла миссис Стедмен.
Она явилась как-то утром во время завтрака с таинственным видом заговорщицы.
— Мои вам, сэр, извинения, — сказала миссис Стедмен, — что вторгаюсь в такое время, но вчера вечером Стедмен услышал где-то, что квартира восемнадцать в Лостонмэншнэ — это тут, за углом — освобождается. Хозяева уже написали об этом посредникам, так что если вам сейчас туда слетать, мэм, прежде чем еще кто пронюхает, как говорится, то…
Слушать дальше было и не нужно. Селия выскочила из-за стола, надела шляпку и помчалась словно гончая, взявшая след.
В квартире № 18 в «Лостон мэншнэ» тоже завтракали. В ответ на сообщение неряшливой горничной: «Тут вашу квартиру хотят посмотреть, мэм», — Селия, стоявшая в прихожей, услышала удивленное восклицание: «Но они еще и письма моего получить не успели. Сейчас только половина девятого».
Из столовой, вытирая рот, вышла молодая женщина в кимоно. За ней вился запах копченой рыбы.
— Вы в самом деле хотите посмотреть квартиру?
— Да, если можно.
— Ну что ж, пожалуйста…
Селию провели по квартире. Да, она вполне ей подходила. Четыре спальни, две гостиные — всё, правда, основательно грязное. Арендная плата — восемьдесят фунтов в год (ужасно дешево). Залог — увы! — в сто пятьдесят фунтов, да еще придется учесть линолеум (у Селии линолеум вызывал отвращение). Селия предложила залог в сто фунтов. Молодая женщина в кимоно с презрением это предложение отвергла.
— Очень хорошо, — сказала тогда Селия решительно, — беру.
Спускаясь по лестнице, порадовалась тому, что приняла такое решение: навстречу поднимались две женщины, каждая с письмом от агента на осмотр.
В следующие три дня Селии и Дермоту предлагали уже двести фунтов, чтобы они только отказались от своего права на эту квартиру.
Но они упорно за нее держались, заплатили сто пятьдесят фунтов и вступили во владение номером восемнадцатым в «Лостон мэншнэ». Наконец, у них был свой дом — правда, довольно грязный.
Через месяц жилище их было просто не узнать. Дермот и Селия ремонт сделали сами — ничего иного позволить себе они не могли. В процессе работы, ошибаясь они узнали много интересного о том, как красить клеевой краской, белить и оклеивать обоями. Получилось всё прелестно, решили они. Дешевые обои из вощеного ситца оживили длинные темные коридоры. Стены, покрашеные желтой клеевой краской, придали солнечный вид комнатам, выходящим на север. Гостиные были светло-кремовыми — хороший фон для картин и фарфора. «Линолеумный настил» был выдран с корнем и отдан миссис Стедмен, которая с жадностью за него ухватилась. «Мне очень нравится хороший линомэм»…
6.
Тем временем Селия успешно выдержала еще одно испытание — то, что было ей уготовано в конторе миссис Бармен. Контора миссис Бармен поставляла нянь для ухода за детьми.
Прибыв в это заведение, внушающее благоговение, Селия была принята высокомерным существом с желтыми волосами: от нее потребовали заполнить формуляр с тридцатью четырьмя вопросами — вопросами, явно предназначенными для того, чтобы унизить человека, на них отвечавшего. Потом ее провели в небольшой закуток, похожий на врачебный кабинет, и там, отгороженную занавесками, оставили ждать нянь, которых желтоволосая сочтет возможным ей направить.
К тому времени, когда вошла первая, ощущение собственной неполноценности переросло у Селии в совершеннейшую униженность, нисколько не развеянную первой претенденткой, крупной, массивной и чопорной дамой, вызывающе опрятной и величественной.
— Доброе утро, — тихо молвила Селия.
— Доброе утро, мадам.
Величественная особа присела на стул напротив Селии и уставилась на нее, всем своим видом как бы давая понять, что общественное положение Селии вряд ли может устроить того, кто хоть немного себя уважает.
— Мне нужна няня для малыша, — начала Селия, стараясь не чувствовать себя и — главное не смотреться полнейшим несмышленышем в делах такого рода.
— Да, мадам. Месячного?
— Да, по крайней мере двухмесячного.
Уже ошибка: «месячный» — это же термин, а не обозначение промежутка времени. Селия почувствовала, что в глазах величественной дамы она совсем рухнула.
— Очень хорошо, мадам. Есть ли другие дети?
— Нет.
— Первый ребенок. Семья большая?
— Э-э… Я и муж.
— И сколько же у вас прислуги в штате, мадам?
В штате? Ну и слово, чтобы описать слугу, еще даже не нанятого.
— Мы живем очень скромно, — сказала, зардевшись, Селия. — Одна горничная.
— В детских комнатах убирают и прислуживают?
— Нет, в детской вам придется убирать самой.
— Ах, — величественная особа поднялась и произнесла скорее с печалью, чем с раздражением: — Боюсь, мадам, место у вас совсем не то, что я ищу. В доме сэра Элдона Уэста в моем распоряжении была нянька, а детские комнаты обслуживались младшей горничной.
В глубине души Селия ко всем чертям послала желтоволосую. Чего ради писать в формуляре, что тебе нужно и каковы твои пожелания, если потом присылают того, кто если и согласится работать, то разве что у Ротшильдов, — если те, понятно, придутся даме по вкусу?
Потом вошла сурового вида женщина с черными бровями.
— Один малыш? Месячный? Вы понимаете, мадам, что всё я беру на себя? Никакого вмешательства я не потерплю.
И уставилась на Селию.
«Я научу молодых мамаш, как приходить и надоедать мне», — говорил ее взгляд.
— Боюсь, — сказала Селия, — мне это не подойдет.
— Я предана детям, мадам. Я боготворю их, но я не могу допустить, чтобы мать постоянно вмешивалась.
От чернобровой избавились.
Следующей вошла очень неприятная старая женщина, которая назвала себя нянечкой.
Насколько уразумела Селия, женщина ничего не видела, ничего не слышала и не понимала, что ей говорили.
Гнать «нянечку».
А потом явилась молодая женщина с дурным — судя по виду — нравом, которая презрительно фыркнула, узнав, что ей придется самой убираться в детской. За ней пришла приветливая краснощекая девушка, которая раньше работала уборщицей, но теперь решила, что «с детьми у нее лучше будет получаться».
Селия уже впадала в отчаяние, когда вошла женщина лет тридцати пяти. В пенсне, очень опрятная, скромно и изящно одетая, с приятными голубыми глазами.
Она не прореагировала так, как реагировали другие, узнавая, что «в детской самой придется наводить порядок».
— Что ж, я против этого не возражаю — вот только каминная решетка. Я не хотела бы чистить каминную решетку — руки от этого становятся шершавыми, а когда присматриваешь за детьми, шершавые руки — это плохо. А в остальном я не против. Я жила в колониях и могу делать практически всё, что угодно.
Она продемонстрировала Селии снимки своих прежних питомцев, и в конце-концов Селия сказала, что возьмет ее, если будут хорошие рекомендации.
Со вздохом облегчения Селия покинула контору миссис Бармен.
Рекомендации у Мэри Денмен оказались отменными. Она была заботливой и очень опытной няней. Теперь Селии предстояло нанять служанку.
Оказалось, что это дело чуть ли не более трудное, чем поиски няни. По крайней мере нянь было много. А вот служанок практически не существовало. Все они работали либо на заводах боеприпасов, либо служили в женских дивизионах. Наконец Селия встретила девушку, которая очень ей понравилась, — пухленькую добродушную Кэйт. Она сделала всё возможное, чтобы уговорить Кэйт пойти к ним работать.
Как и все другие, Кэйт уперлась из-за детской.
— Я не против малютки, мэм. Детей я люблю. А вот няньки… после моей последней работы я дала зарок никогда не наниматься туда, где есть няньки. Где няньки — там неприятности.
Напрасно Селия расписывала Мэри Денмен как кладезь всех добродетелей. Кэйт заладила одно:
— Где няньки, там неприятности. На себе испытала.
В конечном счете исход дела решил Дермот. Селия напустила его на упрямую Кэйт, и Дермот, знаток того, как добиваться своего, вполне преуспел в попытках уговорить Кэйт, и та согласилась поработать у них с испытательным сроком.
— Сама не знаю, что нашло на меня, — я ж зареклась, что не пойду туда, где няньки. Но капитан так любезно разговаривал, и еще он знает полк, в котором мой дружок во Франции служит, и всё такое. Ладно, сказала я, давайте попробуем.
Значит, Кэйт они получили, и в один роскошный октябрьский день Селия, Дермот, Денмен, Кэйт и Джуди перебрались в квартиру № 18 в «Лостон Мэншнэ», и началась семейная жизнь.
7.
Дермот очень смешно вел себя с Джуди. Он ее боялся. Когда Селия пыталась заставить его взять малышку на руки, он начинал нервничать и отказывался.
— Нет, я не могу. Просто не могу. Не стану держать эту штуковину.
— Но когда-нибудь придется, когда она станет постарше. И она не штуковина.
— Когда подрастет, будет получше. Когда начнет ходить и говорить, она мне, наверное, понравится. А теперь она такая жирненькая. Как ты думаешь, у нее это потом придет в норму?
Он не желал восторгаться пухленьким тельцем Джуди или ее ямочками.
— Я хочу, чтоб она была худой и костлявой.
— Не сейчас же — ей только три месяца.
— Ты, правда, думаешь, что потом она будет худой?
— Конечно, мы же оба худые.
— Будет невыносимо, если она вырастет жирной.
Селии приходилось довольствоваться восторгами миссис Стедмен, которая всё время крутилась вокруг малютки — как когда-то вокруг говяжьей ноги в славные памятные дни.
— Прямо вылитый капитан, верно? Сразу можно понять, что сработана она была дома, — пардон, если не так сказала.
В целом Селия считала домашние дела забавой. Она относилась к ним так, потому что всерьез их не воспринимала. Денмен оказалась няней отличной, знающей и целиком отдававшей себя ребенку, чрезвычайно приятной и старательной, когда работы в доме было невпроворот и дым стоял коромыслом. Но как только все дела кончались и всё шло, как по маслу, Денмен показывала себя и с другой стороны. Нрав у нее был свирепый, но не по отношению к Джуди, которую она боготворила, а к Селии и Дермоту. Для Денмен все работодатели были природными врагами. Самое невинное замечание вызывало бурю. Селия бывало скажет:
— У вас ночью электричество горело, надеюсь, с малышкой всё было в порядке?
И Денмен немедленно взрывалась.
— Я полагаю, я могу включить свет, чтобы увидеть, который час? Со мной могут обращаться как с черной рабыней, но есть всему пределы. У меня самой были в подчинении рабы, когда я жила в Африке, — бедные невежественные люди, — но в самом необходимом им не отказывали. Если вы считаете, что я транжирю ваше электричество, я попрошу вас так прямо мне об этом и сказать.
Кэйт иногда хихикала у себя на кухне, когда Денмен упоминала о рабах.
— Нянька не успокоится, пока ей не дадут с десяток черномазых в Африке, а я бы черномазого на свою кухню в жизни не пустила — мерзкие черные твари.
Кэйт была большим утешением. С хорошим чувством юмора, спокойная, без бурных всплесков, она делала свое дело, варила, убирала, чистила и ударялась в воспоминания о тех местах, где работала раньше.
— Никогда не забуду, куда работать пошла в самый первый раз, — никогда. Хворостиночкой я была, семнадцати не исполнилось. Как голодом они меня морили — страсть да только. Копченая селедка — вот и всё, что мне давали на обед, и вместо масла — маргарин. Я так отощала, что стала кожа да кости. Мать чуть с ума не сошла.
Глядя на крепкую и день ото дня всё больше полневшую Кэйт, Селия с трудом верила в эту историю.
— Надеюсь, здесь тебе достаточно еды, Кэйт?
— Не беспокойтесь, мэм, вполне хватает, и незачем вам самой возиться на кухне. Только вся перемажетесь.
Селия, однако, воспылала греховной страстью к стряпне. Сделав потрясающее открытие, что приготовление еды сводится в основном к старательному следованию кулинарным рецептам, она бросилась в это, очертя голову. Кэйт смотрела на нее с неодобрением, и потому Селия старалась стряпать лишь в те дни, когда у Кэйт были выходные, — тогда-то она и устраивала на кухне оргии и творила Дермоту к чаю и на ужин восхитительные лакомства.
При том образе жизни, который вел Дермот, он нередко возвращался домой с растроенным желудком и требовал жидкого чая и тоненький ломтик гренки вместо котлет из омаров и ванильного суфле.
Кэйт готовила простую еду. Она не в состоянии была готовить по рецептам, считая ниже своего достоинства что-то отмеривать и отвешивать.
— Чуток того, немного этого — так я и кладу, — говорила она, — и мать моя всегда так делала. Кухарки никогда ничего не отмеряют.
— Было бы, может, лучше, если б отмеряли, — вставляла Селия.
— Делать надо на глазок, — решительно возражала Кэйт, — так моя мать и делала — сама видела.
Представляю себе, думала Селия.
Свой дом (а точнее — квартира), муж, ребенок, прислуга.
Наконец-то она чувствовала, что стала взрослеть — становиться человеком из реальной жизни. Она даже нахваталась выражений, приличествующих хозяйке дома. Она подружилась с двумя молодыми женщинами из соседних домов. Они очень серьезно обсуждали достоинства свежего молока, говорили о том, где дешевле всего можно купить брюссельскую капусту, и проходились по поводу прегрешений прислуги.
— Я смотрю ей в глаза и говорю: «Джейн, я не потерплю наглости» — прямо так и говорю. Ну и взглядом же она меня одарила.
Других тем для разговоров у них, кажется, не было.
В тайне Селия боялась, что по-настоящему так никогда и не станет вполне домашней женщиной.
К счастью, Дермот не возражал против того, чтобы она такой и не стала. Он часто говорил, что ненавидит домашних хозяек. У этих женщин дома, говорил он, всегда неуютно.
И в общем-то он был прав Женщины, которые не могли говорить ни о чем, кроме как о прислуге, постоянно нарывались на их «наглость», и «сокровища» эти могли уйти в самый неподходящий момент и предоставить тебе самой готовить и убираться. А у женщин, которые целое утро ходили по магазинам и выбирали продукты, еда была намного хуже, чем у остальных.
Чересчур много шума поднимают вокруг этих занятий домашними делами, думала Селия.
Люди вроде них с Дермотом получают от жизни куда больше удовольствия. Она же не домоправительница у Дермота, — она его товарищ по играм.
И наступит время, когда Джуди начнет бегать вокруг и разговаривать и будет обожать свою мать, как Селия обожала Мириам.
А летом, когда в Лондоне станет жарко и душно, она повезет Джуди домой, и Джуди будет играть в саду и придумывать игры в принцесс и в драконов, а Селия будет читать ей свои старые сказки, что хранятся в шкафу в детской…
Глава двенадцатая
Мир и покой.
1.
Перемирие явилось для Селии большой неожиданностью. Она настолько привыкла к войне, что казалось, та никогда не кончится…
Она стала просто частью жизни…
И вот теперь война кончилась!
Пока она шла, строить планы не было никакого толку. Пусть будущее само о себе позаботиться, а жить надо сегодняшним днем — просто надеяться и молиться, чтобы Дермота снова не отправили во Францию.
Но теперь — все пошло по-другому.
Дермот был полон замыслов. В армии он оставаться не собирался. В армии никаких перспектив. Надо как можно быстрее демобилизоваться и идти работать в Сити. Он узнал о вакансии в очень приличной фирме.
— Но, Дермот, разве не надежнее было бы остаться на военной службе? Там же пенсия и всё такое…
— Если я останусь, то зарасту мхом. И что толку от жалкой пенсии? Я намереваюсь деньги делать — много денег. Ты же не против того, чтобы рискнуть, не так ли, Селия?
Нет, Селия не возражала. Как раз готовность рисковать больше всего и восхищала ее в Дермоте. Жизнь его не пугала.
Дермот от жизни никогда не бежал. Он обычно смотрел ей в лицо и вынуждал следовать своей воле.
Ее мать однажды назвала его беспощадным. В некотором смысле это было правдой. К жизни он действительно был беспощадно требователен — не принимая в расчет сентиментальные соображения. Но с ней беспощадным он не был. Посмотрите, как нежен он был до того, как родилась Джуди…
2.
Дермот рискнул.
Оставил армию и пошел на службу в Сити, начав с небольшим окладом, но с перспективой значительно больших денег в будущем.
Не покажется ли ему, думала Селия, служба в конторе нудной, но он, по всей видимости, так не считал. Кажется, он был совершенно счастлив и доволен своей новой жизнью.
Дермоту нравилось браться за новые дела.
К тому же ему нравились новые люди.
Порой Селию возмущало то, что он ни разу не навестил двух стареньких тетушек в Ирландии, которые вырастили его.
Он посылал им подарки и регулярно — раз в месяц — писал, но видеть их не жаждал.
— Неужели ты их не любил?
— Любил, конечно, — особенно тетю Люси. Она была для меня как мать.
— И ты не хочешь их повидать? Если б захотел, они могли бы у нас погостить.
— Будут тут только мешать.
— Мешать? Если ты их любишь?
— Я знаю, у них всё в порядке, они здоровы. Вполне счастливы и всё такое прочее. Видеть же их я не очень хочу. В конце — концов, взрослея, отвыкаешь от своих родственников. Человеку такое свойственно. Тетя Люси и тетя Кэйт для меня большого значения теперь не имеют. Они остались для меня в прошлом.
«Дермот просто удивительный человек», — подумала Селия.
Но возможно и он считал её странной — за ее привязанность к местам и людям, знакомым ей с детства.
По правде говоря, странной он ее не находил. Он вообще об этом не думал. Дермот никогда не думал о людях — какие они. Все эти разглагольствования о мыслях и чувствах казались ему пустой тратой времени.
Дело он любил иметь с фактами, а не с идеями.
Иногда Селия спрашивала его, к примеру: «Что бы ты стал делать, если бы я сбежала от тебя с кем-нибудь?» Или: «Что бы ты стал делать, если бы я умерла?»
Дермот не имел никакого понятия, что бы он стал делать. Откуда ему было знать, если этого пока не случилось?
— Но разве ты не можешь просто представить себе?
Нет, Дермот не мог. Воображать то, чего на самом деле нет, — значит попусту тратить время.
Что, разумеется, было чистейшей правдой.
Однако не могла удержаться от фантазии Селия. Такая уж она была.
3.
Однажды Дермот обидел Селию.
Они были в гостях. Селия по-прежнему с опаской относилась ко всяким званым вечерам: вдруг опять найдет на нее робость и она будет сидеть, в рот воды набрав. Иногда такое случалось, иногда нет.
Но этот вечер прошел — так ей, по крайней мере, показалось — замечательно. Поначалу она немножко стеснялась, а потом отважилась сказать такое, от чего собеседник ее расхохотался.
Ей придало это смелости, она разговорилась и потом свободно болтала. Все много смеялись и много болтали, и Селия вместе со всеми. Она говорила вещи с ее точки зрения, вполне остроумные и, по-видимому, казавшиеся остроумными другим. Домой она пришла вся сияя от счастья.
«Не такая уж я и дура. Не такая уж я и дура, в конце-концов, — весело говорила она сама себе.
— По-моему, было очень славно, — сказала она через дверь гардеробной Дермоту. — Я чудесно провела время. Как удачно, что я вовремя подцепила петлю на чулке.
— Да, было не безнадежно плохо.
— Дермот, тебе что, не понравилось?
— У меня разболелся живот.
— О, дорогой, как жаль. Сейчас дам тебе соды.
— Теперь прошло. Что это с тобой было весь вечер?
— Со мной?
— Да, ты была какая-то совсем другая.
— Наверное, перевозбудилась. В каком смысле непохожа?
— Обычно ты ведешь себя очень разумно. Сегодня же ты весь вечер рта не закрывала, и гоготала, и была совершенно на себя не похожа.
— Тебе не понравилось? А я-то думала, что делаю успехи.
Внутри у Селии возникло странное ощущение холода.
— По-моему, ты несла какой-то вздор.
— Да, — медленно проговорила Селия, — думаю, я и вправду вела себя глупо… Но, по-видимому, это всем нравилось, они смеялись.
— А, всем?
— И потом, Дермот, мне тоже было хорошо… Это, наверное, ужасно, но мне кажется, что мне нравится иногда вести себя глупо.
— Говорить тогда не о чем.
— Но я больше не буду. Не буду, если тебе неприятно.
— Мне и в самом деле не нравится, когда ты глупишь. Не люблю глупых женщин.
Было больно, и еще как больно!
Дура-дурой она была. Конечно, дурой — она всегда это знала. Но почему-то надеялась, что Дермот не будет против. Что он — что, собственно, она имеет в виду? — будет снисходителен к ней. Если любишь человека, его ошибки и слабости внушают еще большую любовь, а вовсе не отталкивают. Скажешь ему: «Ну разве это не похоже на такого-то?» Но говоришь это не с раздражением, а ласково.
Однако от мужчин нежности дождешься не особенно…
Странной острой болью пронзил Селию испуг.
Нет, мужчины не нежны…
Они не такие, как матери…
Предчувствие дурного внезапно напало на нее. Она ведь ничего не знает о Дермоте…
Мужчины!.. Ей вспомнились слова бабушки на их счет. Бабушка, кажется, пребывала в полной уверенности, что в точности знает, что мужчины любят, а что — нет.
Но разумеется, бабушка глупой не была… Селия часто посмеивалась над бабушкой, но бабушка не была глупой.
А вот она, Селия, глупая… Она всегда в глубине души это знала. Но раньше думала, что с Дермотом значения это иметь не будет. А вот ведь имеет.
В темноте слезы неудержимо катились по ее щекам.
Она выплачется — ночью, под покровом темноты.
А утром встанет другим человеком. Никогда больше не станет выставлять себя дурой перед людьми.
Избаловали ее — вот в чем дело. Вечно к ней все были так добры — захваливали ее…
Но она не хочет, чтобы у Дермота даже на секунду появлялось такое выражение, с каким он взглянул на нее…
Что-то ей это напоминало — что-то случившееся давным-давно.
Нет, она не может припомнить.
Но постарается теперь следить за собой, чтобы не выглядеть больше дурой.
1.
Перемирие явилось для Селии большой неожиданностью. Она настолько привыкла к войне, что казалось, та никогда не кончится…
Она стала просто частью жизни…
И вот теперь война кончилась!
Пока она шла, строить планы не было никакого толку. Пусть будущее само о себе позаботиться, а жить надо сегодняшним днем — просто надеяться и молиться, чтобы Дермота снова не отправили во Францию.
Но теперь — все пошло по-другому.
Дермот был полон замыслов. В армии он оставаться не собирался. В армии никаких перспектив. Надо как можно быстрее демобилизоваться и идти работать в Сити. Он узнал о вакансии в очень приличной фирме.
— Но, Дермот, разве не надежнее было бы остаться на военной службе? Там же пенсия и всё такое…
— Если я останусь, то зарасту мхом. И что толку от жалкой пенсии? Я намереваюсь деньги делать — много денег. Ты же не против того, чтобы рискнуть, не так ли, Селия?
Нет, Селия не возражала. Как раз готовность рисковать больше всего и восхищала ее в Дермоте. Жизнь его не пугала.
Дермот от жизни никогда не бежал. Он обычно смотрел ей в лицо и вынуждал следовать своей воле.
Ее мать однажды назвала его беспощадным. В некотором смысле это было правдой. К жизни он действительно был беспощадно требователен — не принимая в расчет сентиментальные соображения. Но с ней беспощадным он не был. Посмотрите, как нежен он был до того, как родилась Джуди…
2.
Дермот рискнул.
Оставил армию и пошел на службу в Сити, начав с небольшим окладом, но с перспективой значительно больших денег в будущем.
Не покажется ли ему, думала Селия, служба в конторе нудной, но он, по всей видимости, так не считал. Кажется, он был совершенно счастлив и доволен своей новой жизнью.
Дермоту нравилось браться за новые дела.
К тому же ему нравились новые люди.
Порой Селию возмущало то, что он ни разу не навестил двух стареньких тетушек в Ирландии, которые вырастили его.
Он посылал им подарки и регулярно — раз в месяц — писал, но видеть их не жаждал.
— Неужели ты их не любил?
— Любил, конечно, — особенно тетю Люси. Она была для меня как мать.
— И ты не хочешь их повидать? Если б захотел, они могли бы у нас погостить.
— Будут тут только мешать.
— Мешать? Если ты их любишь?
— Я знаю, у них всё в порядке, они здоровы. Вполне счастливы и всё такое прочее. Видеть же их я не очень хочу. В конце — концов, взрослея, отвыкаешь от своих родственников. Человеку такое свойственно. Тетя Люси и тетя Кэйт для меня большого значения теперь не имеют. Они остались для меня в прошлом.
«Дермот просто удивительный человек», — подумала Селия.
Но возможно и он считал её странной — за ее привязанность к местам и людям, знакомым ей с детства.
По правде говоря, странной он ее не находил. Он вообще об этом не думал. Дермот никогда не думал о людях — какие они. Все эти разглагольствования о мыслях и чувствах казались ему пустой тратой времени.
Дело он любил иметь с фактами, а не с идеями.
Иногда Селия спрашивала его, к примеру: «Что бы ты стал делать, если бы я сбежала от тебя с кем-нибудь?» Или: «Что бы ты стал делать, если бы я умерла?»
Дермот не имел никакого понятия, что бы он стал делать. Откуда ему было знать, если этого пока не случилось?
— Но разве ты не можешь просто представить себе?
Нет, Дермот не мог. Воображать то, чего на самом деле нет, — значит попусту тратить время.
Что, разумеется, было чистейшей правдой.
Однако не могла удержаться от фантазии Селия. Такая уж она была.
3.
Однажды Дермот обидел Селию.
Они были в гостях. Селия по-прежнему с опаской относилась ко всяким званым вечерам: вдруг опять найдет на нее робость и она будет сидеть, в рот воды набрав. Иногда такое случалось, иногда нет.
Но этот вечер прошел — так ей, по крайней мере, показалось — замечательно. Поначалу она немножко стеснялась, а потом отважилась сказать такое, от чего собеседник ее расхохотался.
Ей придало это смелости, она разговорилась и потом свободно болтала. Все много смеялись и много болтали, и Селия вместе со всеми. Она говорила вещи с ее точки зрения, вполне остроумные и, по-видимому, казавшиеся остроумными другим. Домой она пришла вся сияя от счастья.
«Не такая уж я и дура. Не такая уж я и дура, в конце-концов, — весело говорила она сама себе.
— По-моему, было очень славно, — сказала она через дверь гардеробной Дермоту. — Я чудесно провела время. Как удачно, что я вовремя подцепила петлю на чулке.
— Да, было не безнадежно плохо.
— Дермот, тебе что, не понравилось?
— У меня разболелся живот.
— О, дорогой, как жаль. Сейчас дам тебе соды.
— Теперь прошло. Что это с тобой было весь вечер?
— Со мной?
— Да, ты была какая-то совсем другая.
— Наверное, перевозбудилась. В каком смысле непохожа?
— Обычно ты ведешь себя очень разумно. Сегодня же ты весь вечер рта не закрывала, и гоготала, и была совершенно на себя не похожа.
— Тебе не понравилось? А я-то думала, что делаю успехи.
Внутри у Селии возникло странное ощущение холода.
— По-моему, ты несла какой-то вздор.
— Да, — медленно проговорила Селия, — думаю, я и вправду вела себя глупо… Но, по-видимому, это всем нравилось, они смеялись.
— А, всем?
— И потом, Дермот, мне тоже было хорошо… Это, наверное, ужасно, но мне кажется, что мне нравится иногда вести себя глупо.
— Говорить тогда не о чем.
— Но я больше не буду. Не буду, если тебе неприятно.
— Мне и в самом деле не нравится, когда ты глупишь. Не люблю глупых женщин.
Было больно, и еще как больно!
Дура-дурой она была. Конечно, дурой — она всегда это знала. Но почему-то надеялась, что Дермот не будет против. Что он — что, собственно, она имеет в виду? — будет снисходителен к ней. Если любишь человека, его ошибки и слабости внушают еще большую любовь, а вовсе не отталкивают. Скажешь ему: «Ну разве это не похоже на такого-то?» Но говоришь это не с раздражением, а ласково.
Однако от мужчин нежности дождешься не особенно…
Странной острой болью пронзил Селию испуг.
Нет, мужчины не нежны…
Они не такие, как матери…
Предчувствие дурного внезапно напало на нее. Она ведь ничего не знает о Дермоте…
Мужчины!.. Ей вспомнились слова бабушки на их счет. Бабушка, кажется, пребывала в полной уверенности, что в точности знает, что мужчины любят, а что — нет.
Но разумеется, бабушка глупой не была… Селия часто посмеивалась над бабушкой, но бабушка не была глупой.
А вот она, Селия, глупая… Она всегда в глубине души это знала. Но раньше думала, что с Дермотом значения это иметь не будет. А вот ведь имеет.
В темноте слезы неудержимо катились по ее щекам.
Она выплачется — ночью, под покровом темноты.
А утром встанет другим человеком. Никогда больше не станет выставлять себя дурой перед людьми.
Избаловали ее — вот в чем дело. Вечно к ней все были так добры — захваливали ее…
Но она не хочет, чтобы у Дермота даже на секунду появлялось такое выражение, с каким он взглянул на нее…
Что-то ей это напоминало — что-то случившееся давным-давно.
Нет, она не может припомнить.
Но постарается теперь следить за собой, чтобы не выглядеть больше дурой.
Глава тринадцатая
Товарищи
1.
Как обнаружила Селия, кое-что в ней Дермоту не нравилось.
Его раздражал любой намек на беспомощность.
— Почему ты хочешь, чтобы я это сделал за тебя, если ты сама можешь прекрасно с этим справиться?
— Но так приятно, Дермот, когда ты для меня это делаешь.
— Ерунда, дай тебе волю — ты совсем распустишься.
— Наверное, распущусь, — печально откликнулась Селия.
— Ты отлично сама можешь справиться. Голова на плечах у тебя есть и руки умелые.
— По-моему, — сказала Селия, — это нечто, присущее людям с покатыми викторианскими плечами. Так и хочется к кому-то прилепиться. Я тебе не дам.
— Тебе очень не нравится, Дермот, что я такая мечтательная, вечно фантазирую, что может случиться и что я стану делать, если это случится?
— Да нет, мне это безразлично, если тебя это забавляет.
Дермот всегда был справедлив. Он был независим сам и уважал независимость в других. По-видимому, у него были собственные представления о вещах, однако, он никогда не выражал их словами и не хотел делиться ими с другими.
Вся беда была в том, что Селия как раз хотела делиться всем, Когда под окнами во дворе расцвел миндаль, у нее возникло — прямо под сердцем — исступленное чувство радости, и ей так захотелось схватить Дермота за руку и потащить его к окну, чтобы и он почувствовал то же самое. Но Дермот терпеть не мог, когда его брали за руку. Он вообще не переносил, чтобы до него дотрагивались — разве что в минуты любви.
Когда Селия обожгла руку о плиту и сразу же вслед за этим защемила палец створкой кухонного окна, ей так хотелось пойти к Дермоту и положить ему голову на плечо, чтобы ее пожалели. Но она понимала, что это лишь вызовет у Дермота раздражение — и была совершенно права. Он не любил, когда к нему прикасались, или когда надеялись на его поддержку, или просили проявить сочувствие.
Селия героически боролась со своей страстью делиться чувствами, со своей жаждой ласки, нетерпеливым желанием одобрения.
Она говорила себе, что ведет себя, как ребенок и очень глупо. Она любит Дермота, и Дермот любит ее. Может быть, он даже сильнее ее любит, чем она его: ему ведь меньше, чем ей, нужны изъявления любви.
Он дарил ей страсть и чувство товарищества. Рассчитывать еще и на привязанность было неразумно. Бабуля прекрасно бы все поняла. «Мужчины», говаривала она, — не такие.
2.
В конце недели Дермот и Селия уезжали вместе за город. Брали с собой бутерброды, по железной дороге или автобусом доезжали до намеченной остановки, потом пешком шагали через леса и поля и возвращались домой другим автобусом или поездом.
Всю неделю Селия ждала выходных. Дермот каждый день возвращался из Сити совершенно измотанным, иной раз — с головной болью, другой раз — с расстроенным желудком. После ужина он с удовольствием сидел и читал. Иногда рассказывал Селии о том, что было на работе, но в целом предпочитал не вести разговоров. Обычно у него была какая-нибудь техническая книга, и он не хотел, чтобы его отрывали.
А по выходным дням Селия получала назад своего товарища. Они бродили по лесам и выкидывали смешные фортели, и иной раз, взбираясь на холм, Селия говорила: «Я очень люблю тебя, Дермот» и брала его под руку. Это потому, что Дермот взбирался на холм одним махом, а Селия задыхалась, Дермот не возражал, когда его держали за руку — если только это делалось ради шутки или чтобы полегче было взбираться на холм.
Как-то Дермот предложил сыграть в гольф. Игрок он очень плохой, сказал он, но немного играть умеет. Селия вытащила свои клюшки и стала счищать ржавчину, вспоминая Питера Мейтланда. Милый милый, Питер. Нежная привязанность к нему останется с ней до конца жизни. Ведь Питер был частью ее существования…
Они отыскали где-то площадку, где плата за пользование не было слишком высокой. Весело было снова играть в гольф. Играть Селия совсем разучилась, но и Дермот был не слишком силен. У него был великолепный дальний удар, но он мазал.
Вместе играть было очень забавно.
Но одной забавой дело не ограничилось. Дермот — как в работе, так и в играх — был энергичным и старательным. Купил учебник и серьезно его проштудировал. Дома отрабатывал замах и удар, купив для этой цели несколько пробковых мячей.
В следующий выходной они не сыграли ни одной партии. Дермот занимался лишь отработкой ударов. И Селию заставил заняться тем же.
Дермот стал жить ради гольфа. Селия тоже попыталась так жить, но у нее это не очень получалось.
Дермот играл все лучше и лучше. Селия же играла на прежнем уровне. Как ей хотелось, чтобы Дермот чуть немного больше был похож на Питера Мейтланда…
Влюбилась она, однако, именно в Дермота, прельстившись как раз теми качествами, которые отличали его от Питера.
3.
Однажды Дермот пришел и сказал:
В следующее воскресенье я хотел бы поехать с Эндрюсом за город, в Далтон-Хит. Не возражаешь?
Селия сказала:
— Конечно, поезжай.
Вернулся Дермот в бурном восторге.
На первоклассной площадке играть в гольф было замечательно. На следующей неделе Селия обязательно должна поехать и посмотреть Долтон-Хит. Правда, по выходным дням женщинам играть там не разрешается, но она может просто походить с ним.
Еще раза два они съездили на ту дешевенькую площадку, но Дермот удовольствия там уже не получал. Это место, говорил он, не по нему.
Через месяц он сказал Селии, что собирается вступить в члены клуба «Далтон-Хит».
— Я знаю, что это дорого. Но в конце концов я мог бы сэкономить на чем-нибудь. Гольф — мое единственное развлечение, и для меня это очень важно. Эндрюс и Уэстон оба члены клуба.
Селия медленно проговорила:
— А как же я?
— Толку от того, что ты станешь членом клуба, никакого. По выходным дням женщины играть там не могут, а в середине недели, как я могу себе представить, ты вряд ли захочешь выбираться туда одна.
— А что же я тогда буду делать по выходным? Ты будешь играть с Эндрюсом и с другими.
— Довольно глупо вступать в гольф-клуб и не пользоваться им.
— Но мы ведь всегда проводили выходные вместе.
— А, понятно. Но ты, наверное, можешь найти, с кем побыть, разве не так? У тебя же полно подруг.
— Нет их у меня. Сейчас нет. Старые мои подруги, которые жили в Лондоне, повыходили замуж и разъехались.
— Но ведь есть Дарис Эндрюс и миссис Уэстон и другие.
— Я бы не назвала их моими подругами. Они — жены твоих друзей. А это не одно и то же. Дело, кроме того, не в этом. Ты просто не понимаешь. Мне нравится быть с тобой. Мне нравится делать что-то с тобой вместе. Мне нравились наши прогулки и наши сэндвичи, и наша игра в гольф, и наше веселье. Всю неделю ты приходишь домой усталый, и я не пристаю к тебе и не надоедаю просьбами, но я жду-не дождусь выходных. Для меня это радость. Дермот, я же люблю быть с тобой, а теперь мы никогда ничего не будем делать вместе.
Только бы голос не дрожал. Только бы не расплакаться. Может, она хочет слишком многого? Не разозлится ли Дермот? Может, она эгоистка? Пристала к нему — да, без сомнения, цепляется. Прямо как плющ!
Дермот изо всех сил старался быть терпеливым и рассудительным.
Знаешь, Селия, мне не кажется, что это справедливо. Я никогда не вмешиваюсь в то, что ты хотела бы делать.
— Но я ничего и не хочу делать.
— Я бы не возражал, если б ты захотела. Если ты скажешь мне, что хочешь в выходной пойти куда-нибудь с Дорис Эндрюс или с кем-нибудь еще из своих друзей, я буду вполне счастлив. Я бы тоже кого-нибудь нашел и тоже куда-нибудь уехал. В конце-концов когда мы поженились, у нас был уговор, что каждый волен делать то, что хочет.
— Ни о чем таком мы не уславливались и не говорили, — сказала Селия, — мы просто любили друг друга и хотели пожениться и думали, как было бы божественно всегда быть вместе.
— Так оно и есть. Дело не в том, что я тебя не люблю. Я тебя люблю так же сильно, как и раньше. Однако мужчине нравится проводить время с другими мужчинами. И потом ему нужны физические занятия. Если бы я хотел быть с женщинами, ну тогда было бы на что жаловаться. Но никакая другая женщина, кроме тебя, меня не волнует. Ненавижу женщин. Мне просто хочется играть с другими мужчинами в нормальный гольф. Мне кажется, ты не очень разумно ко всему этому относишься.
Да, так оно, наверное, и есть…
То, что хочется Дермоту столь невинно… столь естественно…
Ей стало стыдно…
Но он не понимал, однако, как ей ужасно будет не хватать тех дней, которые они могли проводить вместе… Дермот нужен был ей не только ночью в постели. Дермот-товарищ по играм любим был ею куда больше Дермота-любовника…
Правда ли, — она слышала это часто от других женщин, — что мужчинам женщины нужны только в постели и на кухне?
Не в том ли состоит трагедия замужества, что женщине хочется быть другом, а мужчине от этого скучно?
Нечто такое она и сказала. Дермот, как всегда, ответил честно:
— Я думаю, Селия, что так оно и есть. Женщинам вечно хочется быть рядом с мужчиной, что-то делать вместе, а мужчина всегда предпочтет компанию других мужчин.
Вот так — коротко и ясно. Дермот прав, а она неправа. Она действительно ведет себя неразумно. Так она и сказала, и лицо его прояснилось.
— Ты такая милая, Селия. Надеюсь, что в конце-концов ты будешь этим довольна. Ты найдешь себе тех, кому нравится говорить о всяких вещах и всяких чувствах. Я же по этой части плоховат, сам знаю. И мы будем так же счастливы. Я даже буду играть в гольф либо в субботу, либо в воскресенье, чтобы другой выходной мы могли пойти куда-нибудь вместе, как это раньше делали.
В субботу он ушел сияя. В воскресенье сам предложил отправиться на прогулку.
Они отправились, но это было уже что-то не то. Дермот был очень мил, но она-то знала, что сердце его осталось в «Далтон-Хит». Уэстон приглашал его сыграть, но он отказался.
Он понимал, что принес жертву, и очень этим гордился.
К следующему уик-энду Селия убедила его оба дня играть в гольф, и он отправился за город очень счастливый.
Селия думала: «Я опять должна научиться развлекать себя сама. Или же надо найти друзей».
Она презирала «домоседок». Гордилась, что была Дермоту товарищем. Те домоседки, что погрязли в детях, в слугах, в домашнем хозяйстве, вздыхают с облегчением всякий раз, когда Том, Дик или Фред сбегают на уик-энд играть в гольф, потому что нет тогда кавардака в доме — «Слугам, милочка, куда легче тогда бывает». Мужчины нужны как кормильцы, но в доме с ними одни хлопоты…
Может, домоседство и есть самое лучшее.
Похоже на то.
1.
Как обнаружила Селия, кое-что в ней Дермоту не нравилось.
Его раздражал любой намек на беспомощность.
— Почему ты хочешь, чтобы я это сделал за тебя, если ты сама можешь прекрасно с этим справиться?
— Но так приятно, Дермот, когда ты для меня это делаешь.
— Ерунда, дай тебе волю — ты совсем распустишься.
— Наверное, распущусь, — печально откликнулась Селия.
— Ты отлично сама можешь справиться. Голова на плечах у тебя есть и руки умелые.
— По-моему, — сказала Селия, — это нечто, присущее людям с покатыми викторианскими плечами. Так и хочется к кому-то прилепиться. Я тебе не дам.
— Тебе очень не нравится, Дермот, что я такая мечтательная, вечно фантазирую, что может случиться и что я стану делать, если это случится?
— Да нет, мне это безразлично, если тебя это забавляет.
Дермот всегда был справедлив. Он был независим сам и уважал независимость в других. По-видимому, у него были собственные представления о вещах, однако, он никогда не выражал их словами и не хотел делиться ими с другими.
Вся беда была в том, что Селия как раз хотела делиться всем, Когда под окнами во дворе расцвел миндаль, у нее возникло — прямо под сердцем — исступленное чувство радости, и ей так захотелось схватить Дермота за руку и потащить его к окну, чтобы и он почувствовал то же самое. Но Дермот терпеть не мог, когда его брали за руку. Он вообще не переносил, чтобы до него дотрагивались — разве что в минуты любви.
Когда Селия обожгла руку о плиту и сразу же вслед за этим защемила палец створкой кухонного окна, ей так хотелось пойти к Дермоту и положить ему голову на плечо, чтобы ее пожалели. Но она понимала, что это лишь вызовет у Дермота раздражение — и была совершенно права. Он не любил, когда к нему прикасались, или когда надеялись на его поддержку, или просили проявить сочувствие.
Селия героически боролась со своей страстью делиться чувствами, со своей жаждой ласки, нетерпеливым желанием одобрения.
Она говорила себе, что ведет себя, как ребенок и очень глупо. Она любит Дермота, и Дермот любит ее. Может быть, он даже сильнее ее любит, чем она его: ему ведь меньше, чем ей, нужны изъявления любви.
Он дарил ей страсть и чувство товарищества. Рассчитывать еще и на привязанность было неразумно. Бабуля прекрасно бы все поняла. «Мужчины», говаривала она, — не такие.
2.
В конце недели Дермот и Селия уезжали вместе за город. Брали с собой бутерброды, по железной дороге или автобусом доезжали до намеченной остановки, потом пешком шагали через леса и поля и возвращались домой другим автобусом или поездом.
Всю неделю Селия ждала выходных. Дермот каждый день возвращался из Сити совершенно измотанным, иной раз — с головной болью, другой раз — с расстроенным желудком. После ужина он с удовольствием сидел и читал. Иногда рассказывал Селии о том, что было на работе, но в целом предпочитал не вести разговоров. Обычно у него была какая-нибудь техническая книга, и он не хотел, чтобы его отрывали.
А по выходным дням Селия получала назад своего товарища. Они бродили по лесам и выкидывали смешные фортели, и иной раз, взбираясь на холм, Селия говорила: «Я очень люблю тебя, Дермот» и брала его под руку. Это потому, что Дермот взбирался на холм одним махом, а Селия задыхалась, Дермот не возражал, когда его держали за руку — если только это делалось ради шутки или чтобы полегче было взбираться на холм.
Как-то Дермот предложил сыграть в гольф. Игрок он очень плохой, сказал он, но немного играть умеет. Селия вытащила свои клюшки и стала счищать ржавчину, вспоминая Питера Мейтланда. Милый милый, Питер. Нежная привязанность к нему останется с ней до конца жизни. Ведь Питер был частью ее существования…
Они отыскали где-то площадку, где плата за пользование не было слишком высокой. Весело было снова играть в гольф. Играть Селия совсем разучилась, но и Дермот был не слишком силен. У него был великолепный дальний удар, но он мазал.
Вместе играть было очень забавно.
Но одной забавой дело не ограничилось. Дермот — как в работе, так и в играх — был энергичным и старательным. Купил учебник и серьезно его проштудировал. Дома отрабатывал замах и удар, купив для этой цели несколько пробковых мячей.
В следующий выходной они не сыграли ни одной партии. Дермот занимался лишь отработкой ударов. И Селию заставил заняться тем же.
Дермот стал жить ради гольфа. Селия тоже попыталась так жить, но у нее это не очень получалось.
Дермот играл все лучше и лучше. Селия же играла на прежнем уровне. Как ей хотелось, чтобы Дермот чуть немного больше был похож на Питера Мейтланда…
Влюбилась она, однако, именно в Дермота, прельстившись как раз теми качествами, которые отличали его от Питера.
3.
Однажды Дермот пришел и сказал:
В следующее воскресенье я хотел бы поехать с Эндрюсом за город, в Далтон-Хит. Не возражаешь?
Селия сказала:
— Конечно, поезжай.
Вернулся Дермот в бурном восторге.
На первоклассной площадке играть в гольф было замечательно. На следующей неделе Селия обязательно должна поехать и посмотреть Долтон-Хит. Правда, по выходным дням женщинам играть там не разрешается, но она может просто походить с ним.
Еще раза два они съездили на ту дешевенькую площадку, но Дермот удовольствия там уже не получал. Это место, говорил он, не по нему.
Через месяц он сказал Селии, что собирается вступить в члены клуба «Далтон-Хит».
— Я знаю, что это дорого. Но в конце концов я мог бы сэкономить на чем-нибудь. Гольф — мое единственное развлечение, и для меня это очень важно. Эндрюс и Уэстон оба члены клуба.
Селия медленно проговорила:
— А как же я?
— Толку от того, что ты станешь членом клуба, никакого. По выходным дням женщины играть там не могут, а в середине недели, как я могу себе представить, ты вряд ли захочешь выбираться туда одна.
— А что же я тогда буду делать по выходным? Ты будешь играть с Эндрюсом и с другими.
— Довольно глупо вступать в гольф-клуб и не пользоваться им.
— Но мы ведь всегда проводили выходные вместе.
— А, понятно. Но ты, наверное, можешь найти, с кем побыть, разве не так? У тебя же полно подруг.
— Нет их у меня. Сейчас нет. Старые мои подруги, которые жили в Лондоне, повыходили замуж и разъехались.
— Но ведь есть Дарис Эндрюс и миссис Уэстон и другие.
— Я бы не назвала их моими подругами. Они — жены твоих друзей. А это не одно и то же. Дело, кроме того, не в этом. Ты просто не понимаешь. Мне нравится быть с тобой. Мне нравится делать что-то с тобой вместе. Мне нравились наши прогулки и наши сэндвичи, и наша игра в гольф, и наше веселье. Всю неделю ты приходишь домой усталый, и я не пристаю к тебе и не надоедаю просьбами, но я жду-не дождусь выходных. Для меня это радость. Дермот, я же люблю быть с тобой, а теперь мы никогда ничего не будем делать вместе.
Только бы голос не дрожал. Только бы не расплакаться. Может, она хочет слишком многого? Не разозлится ли Дермот? Может, она эгоистка? Пристала к нему — да, без сомнения, цепляется. Прямо как плющ!
Дермот изо всех сил старался быть терпеливым и рассудительным.
Знаешь, Селия, мне не кажется, что это справедливо. Я никогда не вмешиваюсь в то, что ты хотела бы делать.
— Но я ничего и не хочу делать.
— Я бы не возражал, если б ты захотела. Если ты скажешь мне, что хочешь в выходной пойти куда-нибудь с Дорис Эндрюс или с кем-нибудь еще из своих друзей, я буду вполне счастлив. Я бы тоже кого-нибудь нашел и тоже куда-нибудь уехал. В конце-концов когда мы поженились, у нас был уговор, что каждый волен делать то, что хочет.
— Ни о чем таком мы не уславливались и не говорили, — сказала Селия, — мы просто любили друг друга и хотели пожениться и думали, как было бы божественно всегда быть вместе.
— Так оно и есть. Дело не в том, что я тебя не люблю. Я тебя люблю так же сильно, как и раньше. Однако мужчине нравится проводить время с другими мужчинами. И потом ему нужны физические занятия. Если бы я хотел быть с женщинами, ну тогда было бы на что жаловаться. Но никакая другая женщина, кроме тебя, меня не волнует. Ненавижу женщин. Мне просто хочется играть с другими мужчинами в нормальный гольф. Мне кажется, ты не очень разумно ко всему этому относишься.
Да, так оно, наверное, и есть…
То, что хочется Дермоту столь невинно… столь естественно…
Ей стало стыдно…
Но он не понимал, однако, как ей ужасно будет не хватать тех дней, которые они могли проводить вместе… Дермот нужен был ей не только ночью в постели. Дермот-товарищ по играм любим был ею куда больше Дермота-любовника…
Правда ли, — она слышала это часто от других женщин, — что мужчинам женщины нужны только в постели и на кухне?
Не в том ли состоит трагедия замужества, что женщине хочется быть другом, а мужчине от этого скучно?
Нечто такое она и сказала. Дермот, как всегда, ответил честно:
— Я думаю, Селия, что так оно и есть. Женщинам вечно хочется быть рядом с мужчиной, что-то делать вместе, а мужчина всегда предпочтет компанию других мужчин.
Вот так — коротко и ясно. Дермот прав, а она неправа. Она действительно ведет себя неразумно. Так она и сказала, и лицо его прояснилось.
— Ты такая милая, Селия. Надеюсь, что в конце-концов ты будешь этим довольна. Ты найдешь себе тех, кому нравится говорить о всяких вещах и всяких чувствах. Я же по этой части плоховат, сам знаю. И мы будем так же счастливы. Я даже буду играть в гольф либо в субботу, либо в воскресенье, чтобы другой выходной мы могли пойти куда-нибудь вместе, как это раньше делали.
В субботу он ушел сияя. В воскресенье сам предложил отправиться на прогулку.
Они отправились, но это было уже что-то не то. Дермот был очень мил, но она-то знала, что сердце его осталось в «Далтон-Хит». Уэстон приглашал его сыграть, но он отказался.
Он понимал, что принес жертву, и очень этим гордился.
К следующему уик-энду Селия убедила его оба дня играть в гольф, и он отправился за город очень счастливый.
Селия думала: «Я опять должна научиться развлекать себя сама. Или же надо найти друзей».
Она презирала «домоседок». Гордилась, что была Дермоту товарищем. Те домоседки, что погрязли в детях, в слугах, в домашнем хозяйстве, вздыхают с облегчением всякий раз, когда Том, Дик или Фред сбегают на уик-энд играть в гольф, потому что нет тогда кавардака в доме — «Слугам, милочка, куда легче тогда бывает». Мужчины нужны как кормильцы, но в доме с ними одни хлопоты…
Может, домоседство и есть самое лучшее.
Похоже на то.
Глава четырнадцатая
Плющ
1.
Как дивно быть дома. Селия растянулась на зеленой травке — восхитительно теплой и живой наощупь.
Над головой шелестел листвой бук…
Зеленый… зеленый… весь свет был зеленым…
Волоча за собой деревянного коня, по склону лужайки с трудом поднималась Джуди…
Джуди была прелестна — с крепенькими ножками, румяными щечками, голубыми глазами и густыми каштановыми кудрями. Джуди была ее малышкой, как сама она была малышкой маминой.
Только Джуди, конечно, совсем на нее непохожа…
Джуди не хочет, чтобы ей рассказывали сказки, а жаль, потому как Селия безо всяких усилий могла бы рассказать кучу сказок. И Джуди не нравились сказки волшебные.
Джуди не способна была на выдумки. Когда Селия рассказывала Джуди, как она представляла себе, что лужайка — это море, а обруч — морская лошадка, Джуди вытаращила на нее глаза и сказала:
— Но это же трава. И обруч надо катать. На нем нельзя ездить верхом.
Было всё это настолько очевидно, что Джуди думала: Селия была, наверное, совершенной глупышкой, и от этого настроение у Селии падало.
Сначала Дермот понял, что она глупая, а теперь вот и Джуди.
Хотя всего четырех лет от роду, Джуди была ходячее здравомыслие. А здравомыслие как убедилась Селия, нередко наводит тоску.
Здравомыслие Джуди плохо влияло на Селию. Она всё делала, чтобы выглядеть в глазах Джуди — в этих ясных, голубых, всё подмечающих глазках — разумной, а в результате выглядела еще глупее, чем на самом деле.
Джуди была полной загадкой для матери. Всё то, что Селия делала в детстве с удовольствием, было Джуди скучно. И трех минут Джуди не могла поиграть в саду одна. Она решительной походкой входила в дом и заявляла, что ей «нечего делать».
Джуди нравилось заниматься настоящим делом. Ей никогда не бывало скучно дома, в квартире. Она начищала тряпкой столы до блеска, помогала заправлять постель и вместе с отцом чистила клюшки для гольфа.
Дермот и Джуди внезапно подружились. Общение друг с другом стало доставлять им удовольствие. Хотя Дермот по-прежнему сетовал на упитанность Джуди, он не мог оставаться безразличным к тому, с каким нескрываемым восторгом она проводила с ним время. Разговаривали они друг с другом серьезно, как взрослые люди. Если Дермот давал Джуди вычистить клюшку, он рассчитывал, что она ее вычистит как следует. Когда Джуди спрашивала: «Красиво, правда?» — говоря о доме ли, который она сложила из кубиков, или о клубке, скатанном из шерстяной пряжи, или о ложке, которую она начистила, — Дермот никогда не говорил, что да, красиво, если в самом деле так не считал. Обычно он указывал на ее ошибки и погрешности.
— Ты отобъешь так у нее всякую охоту что-либо делать, — говорила Селия.
Однако никакая охота у Джуди не пропадала, и она никогда не обижалась. Отец ей нравился больше, чем мать, потому что отцу было трудно угодить. А ей нравилось делать то, что трудно.
Дермот был необуздан. Когда они с Джуди устраивали возню, почти всегда с Джуди что-нибудь случалось — игры с Дермотом всегда заканчивались то шишкой, то царапиной, то прищемленным пальцем. Джуди не обращала на это внимания. Более спокойные игры с Селией казались ей унылыми.
Но вот когда она болела, то отдавала предпочтение матери.
— Мамочка, не уходи. Не уходи. Побудь со мной. Не пускай сюда папочку. Папочку не хочу.
Дермота вполне устраивало, что его не желали видеть. Больных он не любил. Ему становилось не по себе в присутствии человека нездорового или несчастного.
Когда кто-либо прикасался к Джуди, она реагировала так же, как Дермот. Она терпеть не могла, если ее целовали или брали на руки. Один поцелуй перед сном от матери она еще могла стерпеть, но не больше. Отец никогда ее не целовал. Желая друг другу спокойной ночи, они во весь рот улыбались.
Джуди и бабушка прекрасно ладили. Мириам в восторге была от живого и смышленного ребенка.
— Она такая понятливая, Селия. Всё схватывает на лету.
У Мириам вновь пробудилась давнишняя тяга учительствовать. Она учила девочку буквам и коротким словам. И бабушке, и внучке уроки эти доставляли удовольствие.
Иной раз Мириам говорила Селии:
— Она не ты, мое золотце…
Она словно бы оправдывала свой интерес к молодому существу. Мириам любила детей. Словно учительница радовалась она, видя, как пробуждается ум. Джуди неизменно вызывала у нее волнение и интерес.
Но сердце ее принадлежало Селии. Они еще больше любили друг друга. Всякий раз, приехав домой, Селия видела перед собой маленькую старушку — седенькую, увядающую. Но через день-другой мать оживала, щеки вновь покрывались румянцем, в глазах загорались искорки.
— Девочка моя вернулась, — говорила она радостно.
Мириам всегда приглашала и Дермота и всегда радовалась, если он не приезжал. Она хотела, чтобы Селия была только с ней.
И Селия любила это чувство возвращения в прошлую жизнь. Любила ощущать, как охватывает ее радостный прилив спокойствия — сознание, что ты любима, что всё в тебе отвечает чаяниям…
Для матери она была само совершенство… Мать не хотела, чтобы она была другой… Она просто могла быть сама собой.
А так покойно быть собой…
И к тому же — она могла позволить себе проявлять нежность, говорить все, что вздумается…
Она могла сказать: «Я так счастлива» и не опасаться, что слова эти наткнутся на хмурый взгляд Дермота. Дермот не выносил проявления чувств. Он считал это неприличным.
А дома Селия могла сколько угодно быть неприличной…
Дома она лучше понимала, как была счастлива с Дермотом и как сильно она любит его и Джуди…
Вдоволь проявив свою любовь и наговорившись обо всём, что только приходило в голову, она возвращалась к Дермоту и уже могла быть разумным, независимым человеком — такой, какою и хотел видеть ее Дермот.
Любимый дом… и бук… и трава — растет, растет, поднимается под щекой.
Она думала словно в полусне: «Оно живое, это Огромное Зеленое Чудище… вся земля — это Огромное Зеленое Чудище, такое доброе, теплое и живое… Я так счастлива… я так счастлива… у меня есть всё, что я хочу в этом мире»…
Дермот то вплывал в ее мысли, то выплывал из них. Он был как бы лейтмотивом в мелодии ее жизни. Иногда она ужасно без него скучала.
Как-то она спросила у Джуди:
— Ты без папы скучаешь?
— Нет, — ответила та.
— Но ты хочешь, чтобы он был здесь?
— Да, наверное.
— Ты что же, не уверена? Ты ведь так любишь папу.
— Люблю, конечно, но он же в Лондоне.
Никаких других объяснений для Джуди не требовалось.
Когда Селия вернулась, Дермот был ей очень рад. Они провели вечер, как двое влюбленных. Селия шептала:
— Я очень без тебя соскучилась. А ты скучал без меня?
— Я об этом не думал.
— Ты хочешь сказать, что не думал обо мне?
— Да. А что толку? Думай — не думай, ты бы от этого здесь не появилась.
Это, конечно, была правда, и это было очень разумно.
— Но теперь ты рад, что я здесь?
Его ответ вполне ее удовлетворил.
Но потом, когда он крепко спал, а она лежала без сна, в счастливых мечтах, ей подумалось:
«Ужасно, но мне, по-моему, хочется, чтобы Дермот иногда чуточку привирал»…
Скажи он: «Любимая, я ужасно без тебя скучал» — это утешило бы ее и согрело, и не имело бы вовсе значения, правду он говорит или нет.
Нет, Дермот оставался Дермотом. Ее смешной, разрушительно правдивый Дермот. И Джуди была такой же…
Умнее, наверное, было бы не задавать вопросов, если не хочется выслушивать правду в ответ.
Она думала в полудреме:
«Интересно, буду ли я когда-нибудь завидовать Джуди? Они с Дермотом куда лучше понимают друг друга, чем мы с ним…»
Селия подумала: «Как чудно! Дермот так к ней ревновал еще до рождения и потом, когда она была крохотной малюткой. Странно, до чего порой всё выходит не так, как ты ожидал»…
Любимая Джуди… любимый Дермот… они так похожи… такие смешные… такие милые… и они — ее. Нет, не ее. Это она — их. Так лучше. Теплее… уютнее. Она им принадлежит.
2.
Селия выдумала новую игру. Это был, как она считала, новый вариант игры «в девочек». Сами «девочки» свое отжили. Селия попыталась их оживить, одаривала их детьми, интересными профессиями и роскошными особняками с парками, но все было тщетно. Воскресать девочки отказывались.
Селия изобрела новый персонаж. Звали ее Хейзел. Селия с огромным интересом наблюдала за тем, как складывалась у Хейзел жизнь, начиная с детства. Хейзел была несчастным ребенком — бедной родственницей. У нянек она пользовалась дурной славой — из-за привычки вечно твердить: «Что-то случится, что-то случится», и обычно что-то случалось — даже если всего-навсего гувернантка уколет палец, — и вот Хэйзел стали считать чем-то вроде домашней ведьмы. Она выросла в убеждении, что можно легко водить за нос легковерных…
С огромным интересом вошла Селия вслед за ней в мир спиритизма, в мир гаданий, сеансов и прочего. Хэйзел стала гадалкой где-то на Бонд-стрит, обрела известность — не без помощи обедневших «лазутчиков» из высшего общества.
Потом она влюбилась в молодого военно-морского офицера, валлийца, и действие перенеслось в валлийские деревни, и мало-помалу стало ясно (всем, кроме самой Хэйзел), что мошенничество было лишь производным от истинного ее дара.
Наконец-то Хэйзел и сама его обнаружила и пришла от этого в ужас. Но чем изобретательнее была она в своем обмане, тем чаще сбывалось то, что она предсказывала. Невидимая сила ухватилась за нее и от себя не отпускала.
Оуэн, молодой человек, представлялся Селии более туманно, но в конце-концов оказался просто дрянью, сумевшей втереться в доверие.
Всякий раз, когда Селия выкраивала немного свободного времени или катала в колясочке Джуди по парку, история продолжала развиваться в ее воображении.
Однажды ей пришло на ум, что она могла бы всё это переложить на бумагу…
Она ведь могла сделать из этого книгу…
Она купила шесть ученических тетрадок по пенсу, множество карандашей — карандаши она вечно теряла — и села за работу…
Оказалось, что это не так уж и легко — перенести всё на бумагу. Мысль всегда убегала вперед абзацев на шесть в сравнении с тем, что она писала в данную секунду, и к тому времени, как она добиралась до того, что уже успела продумать, нужные слова вылетали из головы.
И всё же Селия делала успехи. Это было не совсем то, что она держала в голове, но читалось это как книга. Были главы и всё прочее, Селия купила еще шесть тетрадок.
Какое-то время она не рассказывала об этом Дермоту — до тех, по сути, пор, пока не закончила описания встречи сторонников возрождения Уэльса, где с «показаниями» выступала Хэйзел.
Эта глава удалась куда лучше, чем могла надеяться Селия. Упоенная победой, она захотела с кем-нибудь этим поделиться.
— Дермот, — сказала она, — как по-твоему, могла бы я написать книгу?
Дермот ответил весело:
— По-моему, это отличная мысль. На твоем месте я бы так и сделал.
— Собственно, я и написала — то есть начала писать. Уже добралась до половины.
— Хорошо, — сказал Дермот.
Пока Селия говорила, он отложил в сторону книгу по экономике, которую читал. Теперь же опять взялся за нее.
— Это о девушке-медиуме, которая сама этого не знает. И она связывается с домом предсказаний, где одни сплошные проходимцы, и жульничает на спиритических сеансах. А потом влюбляется в молодого человека из Уэльса и едет в Уэльс, а там творятся странные дела.
— Сюжет, я полагаю, какой-то есть?
— Конечно есть. Я просто плохо рассказываю — только и всего.
— А ты хоть что-нибудь знаешь о медиумах, спиритических сеансах и всем таком прочем?
— Нет, — ответила пораженная Селия.
— Но разве в таком случае не слишком рискованно об этом писать? К тому же в Уэльсе ты никогда не была, так ведь?
— Не была.
— Не лучше ли тогда писать о чем-то, что ты хорошо знаешь? О Лондоне или о тех краях, где ты жила. Мне кажется, ты просто сама себе создаешь трудности.
Селия сконфузилась. Дермот, как всегда, прав. Она ведет себя как настоящая дурочка. С какой стати выбирать темой то, о чем понятие не имеешь? И это собрание «возрожденцев»! Она никогда не бывала на таких собраниях. С какой стати пытаться их описывать?
И всё же она не может теперь бросить Хэйзел и Оуэна… о спиритизме, сеансах, власти медиумов и о жульничестве. Потом медленно и с большим трудом переделала всю первую часть своей книги. Работа ее не радовала. Она спотыкалась на каждом предложении и без всяких видимых причин устраивала немыслимые грамматические выкрутасы.
В то лето Дермот очень мило согласился поехать с нею в Уэльс на весь свой двухнедельный отпуск. Селия смогла бы тогда приглядеться к «местному колориту». Они поехали, но колорит все время ускользал от Селии.
С собой она взяла небольшую записную книжечку, чтобы ходить и записывать то, что привлечет ее внимание. Однако по натуре она была человеком очень невнимательным, дни шли, а в книжечку заносить практически было нечего.
У нее возник большой соблазн отказаться от Уэльса, сделать Оуэна шотландцем по имени Гектор, живущим в горной Шотландии.
Но Дермот заметил ей, что трудность будет точно такая же: о горной Шотландии она тоже не имела ни — какого понятия.
В отчаянии Селия забросила книгу. Она вообще ни строчки не могла написать. К тому же, в голове у нее уже разыгрывались сцены из жизни рыбаков на побережье Корнуэлла…
И она уже хорошо была знакома с Амосом Полриджем…
Дермоту она ничего не говорила, так как чувствовала себя виноватой, прекрасно понимая, что не имеет никакого представления ни о рыбаках, ни о море. Бесполезно и писать об этом, но придумывать было так увлекательно. Была там и дряхлая старушенция — беззубая и зловещая с виду…
А книгу о Хейзел она допишет как-нибудь потом. Оуэн прекрасно может быть порочным молодым маклером из Лондона.
Только — так во всяком случае Селии казалось, — Оуэну вовсе не хотелось им быть…
Он насупился, и она вообще перестала ясно его видеть, точно он и не существовал.
3.
Селия уже привыкла жить скромно и считать каждый пенс.
Дермот все надеялся когда-нибудь разбогатеть. Более того, он был совершенно в этом уверен. Селия же стать богатой не рассчитывала. Её вполне устроит, если всё будет так, как есть, но только она надеялась, что это не станет слишком большим разочарованием для Дермота.
Но настоящей финансовой катастрофы не ожидал ни он, ни она. Бум, возникший после войны, кончился. Наступил спад.
Фирма, в которой служил Дермот, обанкротилась, и он оказался без работы.
У них были годовые проценты — пятьдесят фунтов у Дермота и сто у Селии, и еще у них были облигации военного займа на двести фунтов и дом Мириам — в качестве пристанища для Селии и Джуди.
Тяжелые настали времена. Селия все воспринимала через Дермота. А он очень тяжело переживал неудачу — неудачу заслуженную (работал-то ведь он хорошо). Он ожесточился и раздражался по любому поводу. Селия отпустила Кэйт и Денмен и заявила, что будет сама вести хозяйство — до той поры, пока Дермот не подыщет себе другую работу. Денмен, однако, уйти отказалась.
Вскипев, она заявила в сердцах:
— Не будем спорить. Ни к чему это. Я готова ждать, пока вы сможете заплатить. Не брошу свою любимую малышку.
Итак, Денмен осталась. Они по очереди вертелись и крутились с Селией — убирались, стряпали, занимались Джуди. То Селия вела утром Джуди в парк, а Денмен готовила и убирала, то уходила Денмен, а Селия оставалась.
Селия находила в этом странное удовольствие. Ей нравилось быть чем-то занятой. По вечерам же она выкраивала время, чтобы продолжать историю про Хэйзел. Она усердно дописывала книгу, сверяясь заметками, привезенными из Уэльса, затем послала ее издателю. А вдруг что-нибудь получится.
Но рукопись очень быстро вернули. Селия бросила ее в ящик и больше не пыталась писать.
Главной в жизни проблемой для Селии был Дермот. Дермот лишился всякого благоразумия. Он так тяжело переживал свою неудачу, что с ним трудно было находиться вместе. Если Селия смеялась, он упрекал ее, говорил, что могла бы проявить побольше понимания. Если она молчала, говорил, что могла бы попытаться его развеселить.
Селия в отчаянии думала, что если бы Дермот был готов ей помочь, они все это куда спокойнее пережили бы. Лучший способ бороться с бедой — встретить ее со смехом.
Но Дермоту было не до смеха. Его гордость была жестоко уязвлена.
Как бы зло не разумно ни вёл он себя, Селию это не обижало, как тогда, на званом вечере. Она понимала, что он страдает, — страдает за нее, больше чем за себя.
Иногда он по сути выплескивал свои сокровенные мысли.
— Почему бы вам не уехать — тебе и Джуди? Отвези ее к матери. Сейчас я никуда не годен. Я знаю со мной невозможно жить вместе. Я уже говорил тебе как-то: во времена тяжелые я никуда не годен. Не выношу неприятностей.
Но Селия не желала оставлять его. Ей хотелось бы облегчить ему жизнь, но похоже, она ничего не могла поделать.
День проходил за днем, работы Дермот не находил и становился всё мрачнее и мрачнее.
И наконец, когда Селия почувствовала, что совсем упала духом, когда она уже почти решила уехать к Мириам, как то и предлагал постоянно Дермот, события приняли иной поворот.
Как-то днем Дермот пришел домой другим человеком. В нем снова появилось знакомое мальчишество. Синие глаза его сияли и искрились.
— Селия, это же просто замечательно! Ты помнишь Томми Форбса? Я заглянул к нему — просто так, на всякий случай, — а он за меня и ухватился. Как раз такой человек, как я, ему и нужен. Для начала положил восемьсот в год, а через год или два я смогу зарабатывать полторы-две тысячи. Пойдем куда-нибудь и отпразднуем.
Какой это был счастливый вечер? Дермот сразу так изменился — оживился и радуется как ребенок. По его настоянию они купили Селии новое платье.
— Ты очаровательна в том гиацинтово-голубом. Я… я по-прежнему безумно люблю тебя, Селия.
Влюбленные — да, они по-прежнему были влюблены друг в друга.
В ту ночь Селия, лежа без сна, думала: «Надеюсь… надеюсь, у Дермота всегда все будет хорошо. Он так переживает, когда что-нибудь не ладится».
— Мамочка, — спросила вдруг Джуди на следующее утро, — что такое друг до первой беды? Нянечка сказала, что у нее в Пекэме есть один такой.
— Это такой человек, который очень хорошо к тебе относится, пока все в порядке, но сразу отворачивается если случится беда.
— А, — сказала Джуди, — понятно. Как папочка.
— Нет, Джуди, конечно, нет. Папочка расстроен и не весел, когда его что-то тревожит, но если ты или я заболеем или расстроимся, папочка все для нас сделает. Он самый преданный человек на свете.
Джуди задумчиво посмотрела на мать и сказала:
— Не люблю людей, которые болеют. Они лежат в постели и не могут играть. Вчера в парке Маргарет засорила глаз. Она не могла больше бегать и села на скамейку. Она хотела, чтоб и я с ней сидела, а я не стала.
— Джуди, это очень плохо.
— Нет, не плохо. Я не люблю сидеть. Я люблю носиться.
— А если бы тебе что-нибудь попало в глазик, разве тебе не хотелось бы, чтобы кто-то посидел рядом и поговорил с тобой, а не убегал от тебя?
— Ну и пускай убегает… Но не я ведь глазик засорила, а Маргарет…
1.
Как дивно быть дома. Селия растянулась на зеленой травке — восхитительно теплой и живой наощупь.
Над головой шелестел листвой бук…
Зеленый… зеленый… весь свет был зеленым…
Волоча за собой деревянного коня, по склону лужайки с трудом поднималась Джуди…
Джуди была прелестна — с крепенькими ножками, румяными щечками, голубыми глазами и густыми каштановыми кудрями. Джуди была ее малышкой, как сама она была малышкой маминой.
Только Джуди, конечно, совсем на нее непохожа…
Джуди не хочет, чтобы ей рассказывали сказки, а жаль, потому как Селия безо всяких усилий могла бы рассказать кучу сказок. И Джуди не нравились сказки волшебные.
Джуди не способна была на выдумки. Когда Селия рассказывала Джуди, как она представляла себе, что лужайка — это море, а обруч — морская лошадка, Джуди вытаращила на нее глаза и сказала:
— Но это же трава. И обруч надо катать. На нем нельзя ездить верхом.
Было всё это настолько очевидно, что Джуди думала: Селия была, наверное, совершенной глупышкой, и от этого настроение у Селии падало.
Сначала Дермот понял, что она глупая, а теперь вот и Джуди.
Хотя всего четырех лет от роду, Джуди была ходячее здравомыслие. А здравомыслие как убедилась Селия, нередко наводит тоску.
Здравомыслие Джуди плохо влияло на Селию. Она всё делала, чтобы выглядеть в глазах Джуди — в этих ясных, голубых, всё подмечающих глазках — разумной, а в результате выглядела еще глупее, чем на самом деле.
Джуди была полной загадкой для матери. Всё то, что Селия делала в детстве с удовольствием, было Джуди скучно. И трех минут Джуди не могла поиграть в саду одна. Она решительной походкой входила в дом и заявляла, что ей «нечего делать».
Джуди нравилось заниматься настоящим делом. Ей никогда не бывало скучно дома, в квартире. Она начищала тряпкой столы до блеска, помогала заправлять постель и вместе с отцом чистила клюшки для гольфа.
Дермот и Джуди внезапно подружились. Общение друг с другом стало доставлять им удовольствие. Хотя Дермот по-прежнему сетовал на упитанность Джуди, он не мог оставаться безразличным к тому, с каким нескрываемым восторгом она проводила с ним время. Разговаривали они друг с другом серьезно, как взрослые люди. Если Дермот давал Джуди вычистить клюшку, он рассчитывал, что она ее вычистит как следует. Когда Джуди спрашивала: «Красиво, правда?» — говоря о доме ли, который она сложила из кубиков, или о клубке, скатанном из шерстяной пряжи, или о ложке, которую она начистила, — Дермот никогда не говорил, что да, красиво, если в самом деле так не считал. Обычно он указывал на ее ошибки и погрешности.
— Ты отобъешь так у нее всякую охоту что-либо делать, — говорила Селия.
Однако никакая охота у Джуди не пропадала, и она никогда не обижалась. Отец ей нравился больше, чем мать, потому что отцу было трудно угодить. А ей нравилось делать то, что трудно.
Дермот был необуздан. Когда они с Джуди устраивали возню, почти всегда с Джуди что-нибудь случалось — игры с Дермотом всегда заканчивались то шишкой, то царапиной, то прищемленным пальцем. Джуди не обращала на это внимания. Более спокойные игры с Селией казались ей унылыми.
Но вот когда она болела, то отдавала предпочтение матери.
— Мамочка, не уходи. Не уходи. Побудь со мной. Не пускай сюда папочку. Папочку не хочу.
Дермота вполне устраивало, что его не желали видеть. Больных он не любил. Ему становилось не по себе в присутствии человека нездорового или несчастного.
Когда кто-либо прикасался к Джуди, она реагировала так же, как Дермот. Она терпеть не могла, если ее целовали или брали на руки. Один поцелуй перед сном от матери она еще могла стерпеть, но не больше. Отец никогда ее не целовал. Желая друг другу спокойной ночи, они во весь рот улыбались.
Джуди и бабушка прекрасно ладили. Мириам в восторге была от живого и смышленного ребенка.
— Она такая понятливая, Селия. Всё схватывает на лету.
У Мириам вновь пробудилась давнишняя тяга учительствовать. Она учила девочку буквам и коротким словам. И бабушке, и внучке уроки эти доставляли удовольствие.
Иной раз Мириам говорила Селии:
— Она не ты, мое золотце…
Она словно бы оправдывала свой интерес к молодому существу. Мириам любила детей. Словно учительница радовалась она, видя, как пробуждается ум. Джуди неизменно вызывала у нее волнение и интерес.
Но сердце ее принадлежало Селии. Они еще больше любили друг друга. Всякий раз, приехав домой, Селия видела перед собой маленькую старушку — седенькую, увядающую. Но через день-другой мать оживала, щеки вновь покрывались румянцем, в глазах загорались искорки.
— Девочка моя вернулась, — говорила она радостно.
Мириам всегда приглашала и Дермота и всегда радовалась, если он не приезжал. Она хотела, чтобы Селия была только с ней.
И Селия любила это чувство возвращения в прошлую жизнь. Любила ощущать, как охватывает ее радостный прилив спокойствия — сознание, что ты любима, что всё в тебе отвечает чаяниям…
Для матери она была само совершенство… Мать не хотела, чтобы она была другой… Она просто могла быть сама собой.
А так покойно быть собой…
И к тому же — она могла позволить себе проявлять нежность, говорить все, что вздумается…
Она могла сказать: «Я так счастлива» и не опасаться, что слова эти наткнутся на хмурый взгляд Дермота. Дермот не выносил проявления чувств. Он считал это неприличным.
А дома Селия могла сколько угодно быть неприличной…
Дома она лучше понимала, как была счастлива с Дермотом и как сильно она любит его и Джуди…
Вдоволь проявив свою любовь и наговорившись обо всём, что только приходило в голову, она возвращалась к Дермоту и уже могла быть разумным, независимым человеком — такой, какою и хотел видеть ее Дермот.
Любимый дом… и бук… и трава — растет, растет, поднимается под щекой.
Она думала словно в полусне: «Оно живое, это Огромное Зеленое Чудище… вся земля — это Огромное Зеленое Чудище, такое доброе, теплое и живое… Я так счастлива… я так счастлива… у меня есть всё, что я хочу в этом мире»…
Дермот то вплывал в ее мысли, то выплывал из них. Он был как бы лейтмотивом в мелодии ее жизни. Иногда она ужасно без него скучала.
Как-то она спросила у Джуди:
— Ты без папы скучаешь?
— Нет, — ответила та.
— Но ты хочешь, чтобы он был здесь?
— Да, наверное.
— Ты что же, не уверена? Ты ведь так любишь папу.
— Люблю, конечно, но он же в Лондоне.
Никаких других объяснений для Джуди не требовалось.
Когда Селия вернулась, Дермот был ей очень рад. Они провели вечер, как двое влюбленных. Селия шептала:
— Я очень без тебя соскучилась. А ты скучал без меня?
— Я об этом не думал.
— Ты хочешь сказать, что не думал обо мне?
— Да. А что толку? Думай — не думай, ты бы от этого здесь не появилась.
Это, конечно, была правда, и это было очень разумно.
— Но теперь ты рад, что я здесь?
Его ответ вполне ее удовлетворил.
Но потом, когда он крепко спал, а она лежала без сна, в счастливых мечтах, ей подумалось:
«Ужасно, но мне, по-моему, хочется, чтобы Дермот иногда чуточку привирал»…
Скажи он: «Любимая, я ужасно без тебя скучал» — это утешило бы ее и согрело, и не имело бы вовсе значения, правду он говорит или нет.
Нет, Дермот оставался Дермотом. Ее смешной, разрушительно правдивый Дермот. И Джуди была такой же…
Умнее, наверное, было бы не задавать вопросов, если не хочется выслушивать правду в ответ.
Она думала в полудреме:
«Интересно, буду ли я когда-нибудь завидовать Джуди? Они с Дермотом куда лучше понимают друг друга, чем мы с ним…»
Селия подумала: «Как чудно! Дермот так к ней ревновал еще до рождения и потом, когда она была крохотной малюткой. Странно, до чего порой всё выходит не так, как ты ожидал»…
Любимая Джуди… любимый Дермот… они так похожи… такие смешные… такие милые… и они — ее. Нет, не ее. Это она — их. Так лучше. Теплее… уютнее. Она им принадлежит.
2.
Селия выдумала новую игру. Это был, как она считала, новый вариант игры «в девочек». Сами «девочки» свое отжили. Селия попыталась их оживить, одаривала их детьми, интересными профессиями и роскошными особняками с парками, но все было тщетно. Воскресать девочки отказывались.
Селия изобрела новый персонаж. Звали ее Хейзел. Селия с огромным интересом наблюдала за тем, как складывалась у Хейзел жизнь, начиная с детства. Хейзел была несчастным ребенком — бедной родственницей. У нянек она пользовалась дурной славой — из-за привычки вечно твердить: «Что-то случится, что-то случится», и обычно что-то случалось — даже если всего-навсего гувернантка уколет палец, — и вот Хэйзел стали считать чем-то вроде домашней ведьмы. Она выросла в убеждении, что можно легко водить за нос легковерных…
С огромным интересом вошла Селия вслед за ней в мир спиритизма, в мир гаданий, сеансов и прочего. Хэйзел стала гадалкой где-то на Бонд-стрит, обрела известность — не без помощи обедневших «лазутчиков» из высшего общества.
Потом она влюбилась в молодого военно-морского офицера, валлийца, и действие перенеслось в валлийские деревни, и мало-помалу стало ясно (всем, кроме самой Хэйзел), что мошенничество было лишь производным от истинного ее дара.
Наконец-то Хэйзел и сама его обнаружила и пришла от этого в ужас. Но чем изобретательнее была она в своем обмане, тем чаще сбывалось то, что она предсказывала. Невидимая сила ухватилась за нее и от себя не отпускала.
Оуэн, молодой человек, представлялся Селии более туманно, но в конце-концов оказался просто дрянью, сумевшей втереться в доверие.
Всякий раз, когда Селия выкраивала немного свободного времени или катала в колясочке Джуди по парку, история продолжала развиваться в ее воображении.
Однажды ей пришло на ум, что она могла бы всё это переложить на бумагу…
Она ведь могла сделать из этого книгу…
Она купила шесть ученических тетрадок по пенсу, множество карандашей — карандаши она вечно теряла — и села за работу…
Оказалось, что это не так уж и легко — перенести всё на бумагу. Мысль всегда убегала вперед абзацев на шесть в сравнении с тем, что она писала в данную секунду, и к тому времени, как она добиралась до того, что уже успела продумать, нужные слова вылетали из головы.
И всё же Селия делала успехи. Это было не совсем то, что она держала в голове, но читалось это как книга. Были главы и всё прочее, Селия купила еще шесть тетрадок.
Какое-то время она не рассказывала об этом Дермоту — до тех, по сути, пор, пока не закончила описания встречи сторонников возрождения Уэльса, где с «показаниями» выступала Хэйзел.
Эта глава удалась куда лучше, чем могла надеяться Селия. Упоенная победой, она захотела с кем-нибудь этим поделиться.
— Дермот, — сказала она, — как по-твоему, могла бы я написать книгу?
Дермот ответил весело:
— По-моему, это отличная мысль. На твоем месте я бы так и сделал.
— Собственно, я и написала — то есть начала писать. Уже добралась до половины.
— Хорошо, — сказал Дермот.
Пока Селия говорила, он отложил в сторону книгу по экономике, которую читал. Теперь же опять взялся за нее.
— Это о девушке-медиуме, которая сама этого не знает. И она связывается с домом предсказаний, где одни сплошные проходимцы, и жульничает на спиритических сеансах. А потом влюбляется в молодого человека из Уэльса и едет в Уэльс, а там творятся странные дела.
— Сюжет, я полагаю, какой-то есть?
— Конечно есть. Я просто плохо рассказываю — только и всего.
— А ты хоть что-нибудь знаешь о медиумах, спиритических сеансах и всем таком прочем?
— Нет, — ответила пораженная Селия.
— Но разве в таком случае не слишком рискованно об этом писать? К тому же в Уэльсе ты никогда не была, так ведь?
— Не была.
— Не лучше ли тогда писать о чем-то, что ты хорошо знаешь? О Лондоне или о тех краях, где ты жила. Мне кажется, ты просто сама себе создаешь трудности.
Селия сконфузилась. Дермот, как всегда, прав. Она ведет себя как настоящая дурочка. С какой стати выбирать темой то, о чем понятие не имеешь? И это собрание «возрожденцев»! Она никогда не бывала на таких собраниях. С какой стати пытаться их описывать?
И всё же она не может теперь бросить Хэйзел и Оуэна… о спиритизме, сеансах, власти медиумов и о жульничестве. Потом медленно и с большим трудом переделала всю первую часть своей книги. Работа ее не радовала. Она спотыкалась на каждом предложении и без всяких видимых причин устраивала немыслимые грамматические выкрутасы.
В то лето Дермот очень мило согласился поехать с нею в Уэльс на весь свой двухнедельный отпуск. Селия смогла бы тогда приглядеться к «местному колориту». Они поехали, но колорит все время ускользал от Селии.
С собой она взяла небольшую записную книжечку, чтобы ходить и записывать то, что привлечет ее внимание. Однако по натуре она была человеком очень невнимательным, дни шли, а в книжечку заносить практически было нечего.
У нее возник большой соблазн отказаться от Уэльса, сделать Оуэна шотландцем по имени Гектор, живущим в горной Шотландии.
Но Дермот заметил ей, что трудность будет точно такая же: о горной Шотландии она тоже не имела ни — какого понятия.
В отчаянии Селия забросила книгу. Она вообще ни строчки не могла написать. К тому же, в голове у нее уже разыгрывались сцены из жизни рыбаков на побережье Корнуэлла…
И она уже хорошо была знакома с Амосом Полриджем…
Дермоту она ничего не говорила, так как чувствовала себя виноватой, прекрасно понимая, что не имеет никакого представления ни о рыбаках, ни о море. Бесполезно и писать об этом, но придумывать было так увлекательно. Была там и дряхлая старушенция — беззубая и зловещая с виду…
А книгу о Хейзел она допишет как-нибудь потом. Оуэн прекрасно может быть порочным молодым маклером из Лондона.
Только — так во всяком случае Селии казалось, — Оуэну вовсе не хотелось им быть…
Он насупился, и она вообще перестала ясно его видеть, точно он и не существовал.
3.
Селия уже привыкла жить скромно и считать каждый пенс.
Дермот все надеялся когда-нибудь разбогатеть. Более того, он был совершенно в этом уверен. Селия же стать богатой не рассчитывала. Её вполне устроит, если всё будет так, как есть, но только она надеялась, что это не станет слишком большим разочарованием для Дермота.
Но настоящей финансовой катастрофы не ожидал ни он, ни она. Бум, возникший после войны, кончился. Наступил спад.
Фирма, в которой служил Дермот, обанкротилась, и он оказался без работы.
У них были годовые проценты — пятьдесят фунтов у Дермота и сто у Селии, и еще у них были облигации военного займа на двести фунтов и дом Мириам — в качестве пристанища для Селии и Джуди.
Тяжелые настали времена. Селия все воспринимала через Дермота. А он очень тяжело переживал неудачу — неудачу заслуженную (работал-то ведь он хорошо). Он ожесточился и раздражался по любому поводу. Селия отпустила Кэйт и Денмен и заявила, что будет сама вести хозяйство — до той поры, пока Дермот не подыщет себе другую работу. Денмен, однако, уйти отказалась.
Вскипев, она заявила в сердцах:
— Не будем спорить. Ни к чему это. Я готова ждать, пока вы сможете заплатить. Не брошу свою любимую малышку.
Итак, Денмен осталась. Они по очереди вертелись и крутились с Селией — убирались, стряпали, занимались Джуди. То Селия вела утром Джуди в парк, а Денмен готовила и убирала, то уходила Денмен, а Селия оставалась.
Селия находила в этом странное удовольствие. Ей нравилось быть чем-то занятой. По вечерам же она выкраивала время, чтобы продолжать историю про Хэйзел. Она усердно дописывала книгу, сверяясь заметками, привезенными из Уэльса, затем послала ее издателю. А вдруг что-нибудь получится.
Но рукопись очень быстро вернули. Селия бросила ее в ящик и больше не пыталась писать.
Главной в жизни проблемой для Селии был Дермот. Дермот лишился всякого благоразумия. Он так тяжело переживал свою неудачу, что с ним трудно было находиться вместе. Если Селия смеялась, он упрекал ее, говорил, что могла бы проявить побольше понимания. Если она молчала, говорил, что могла бы попытаться его развеселить.
Селия в отчаянии думала, что если бы Дермот был готов ей помочь, они все это куда спокойнее пережили бы. Лучший способ бороться с бедой — встретить ее со смехом.
Но Дермоту было не до смеха. Его гордость была жестоко уязвлена.
Как бы зло не разумно ни вёл он себя, Селию это не обижало, как тогда, на званом вечере. Она понимала, что он страдает, — страдает за нее, больше чем за себя.
Иногда он по сути выплескивал свои сокровенные мысли.
— Почему бы вам не уехать — тебе и Джуди? Отвези ее к матери. Сейчас я никуда не годен. Я знаю со мной невозможно жить вместе. Я уже говорил тебе как-то: во времена тяжелые я никуда не годен. Не выношу неприятностей.
Но Селия не желала оставлять его. Ей хотелось бы облегчить ему жизнь, но похоже, она ничего не могла поделать.
День проходил за днем, работы Дермот не находил и становился всё мрачнее и мрачнее.
И наконец, когда Селия почувствовала, что совсем упала духом, когда она уже почти решила уехать к Мириам, как то и предлагал постоянно Дермот, события приняли иной поворот.
Как-то днем Дермот пришел домой другим человеком. В нем снова появилось знакомое мальчишество. Синие глаза его сияли и искрились.
— Селия, это же просто замечательно! Ты помнишь Томми Форбса? Я заглянул к нему — просто так, на всякий случай, — а он за меня и ухватился. Как раз такой человек, как я, ему и нужен. Для начала положил восемьсот в год, а через год или два я смогу зарабатывать полторы-две тысячи. Пойдем куда-нибудь и отпразднуем.
Какой это был счастливый вечер? Дермот сразу так изменился — оживился и радуется как ребенок. По его настоянию они купили Селии новое платье.
— Ты очаровательна в том гиацинтово-голубом. Я… я по-прежнему безумно люблю тебя, Селия.
Влюбленные — да, они по-прежнему были влюблены друг в друга.
В ту ночь Селия, лежа без сна, думала: «Надеюсь… надеюсь, у Дермота всегда все будет хорошо. Он так переживает, когда что-нибудь не ладится».
— Мамочка, — спросила вдруг Джуди на следующее утро, — что такое друг до первой беды? Нянечка сказала, что у нее в Пекэме есть один такой.
— Это такой человек, который очень хорошо к тебе относится, пока все в порядке, но сразу отворачивается если случится беда.
— А, — сказала Джуди, — понятно. Как папочка.
— Нет, Джуди, конечно, нет. Папочка расстроен и не весел, когда его что-то тревожит, но если ты или я заболеем или расстроимся, папочка все для нас сделает. Он самый преданный человек на свете.
Джуди задумчиво посмотрела на мать и сказала:
— Не люблю людей, которые болеют. Они лежат в постели и не могут играть. Вчера в парке Маргарет засорила глаз. Она не могла больше бегать и села на скамейку. Она хотела, чтоб и я с ней сидела, а я не стала.
— Джуди, это очень плохо.
— Нет, не плохо. Я не люблю сидеть. Я люблю носиться.
— А если бы тебе что-нибудь попало в глазик, разве тебе не хотелось бы, чтобы кто-то посидел рядом и поговорил с тобой, а не убегал от тебя?
— Ну и пускай убегает… Но не я ведь глазик засорила, а Маргарет…
Глава пятнадцатая
Преуспевание
1.
Дермот преуспевал. Он зарабатывал почти две тысячи в год. Для них с Селией наступило прекрасное время. Они договорились откладывать деньги, но пока решили с этим повременить.
Прежде всего они купили подержанный автомобиль.
Потом Селия давно уже хотела жить за городом. Для Джуди это было бы куда лучше, да и сама она ненавидела Лондон. Раньше Дермот всегда возражал, ссылаясь на расходы: проезд на поезде, еда в городе дешевле и так далее.
Теперь, однако, он признал, что такая мысль ему по душе. Они подыщут коттедж не слишком далеко от «Долтон-Хит».
В конце концов поселились они в домике на территории громадного имения, которое теперь дробилось на участки под застройки. Поле для гольфа в «Далтон-Хит» было всего в десяти милях. Завели они и собаку — прелестного терьера по кличке Обри.
Денмен переехать с ними загород отказалась. Будучи ангелом во времена тяжелые, она стала сущим дьяволом теперь с наступлением благополучия. Она грубила Селии, расхаживала, задрав нос, и в конце-концов сообщила, что увольняется: раз некоторые люди стали задаваться, пришла, значит ей пора сменить обстановку.
Переехали они весной, и Селия, замирая от восторга, глядела на цветущую сирень. Сирени было видимо-невидимо, всех оттенков — от розово-лиловой до багряной. Выходя рано утром побродить по саду с бегавшей за ней по пятам Обри, Селия считала, что жизнь почти достигла совершенства. Нет больше грязи, пыли и тумана. Это — Дом…
Селия обожала жить загородом и подолгу бродила с Обри. Поблизости была крохотная школа, куда утром отправлялась Джуди. В школу Джуди шла, как утка к воде. Она робела наедине с кем-либо, но ни чуточки не смущалась, когда народу было полно.
— А можно мне будет когда-нибудь пойти в большую школу, мамочка? Где сотни, и сотни, и сотни девочек? Какая школа в Англии самая большая?
У Селии случилась стычка с Дермотом по поводу их домика. Одну комнату на верхнем этаже по фасаду они предназначали для спальни. Другую Дермот хотел приспособить под свою гардеробную. Селия же доказывала, что это должна быть детская — для Джуди.
Дермот вспылил.
— Полагаю, ты всё равно настоишь на своем. Во всем доме я буду единственным, кто в своей комнате луча солнца не увидит ни разу.
— У Джуди должна быть солнечная комната.
— Чепуха, она и так целыми днями на улице. Та комната сзади очень просторная, полно места, чтобы носиться.
— В ней солнца не бывает.
— Не понимаю, почему солнце для Джуди важнее, чем для меня.
На этот раз, однако, Селия стояла на своем. Она бы очень хотела отдать Дермоту солнечную комнату, но не сделала этого.
Кончилось тем, что Дермот смирился со своим поражением. Правда теперь это было для него поводом выражать свое недовольство — хотя и совершенно беззлобно, — и изображать из себя втоптанного в грязь мужа и отца.
2.
У них было много соседей — большинство с детьми. Все были очень приветливы. Единственное, что создавало трудности, это отказ Дермота ходить на званые вечера.
— Знаешь, Селия, я приезжаю из Лондона вымотанный, а ты хочешь, чтобы я наряжался и шел в гости и попадал домой спать только после полуночи. У меня на это просто не хватит сил.
— Не каждый же вечер. А выйти раз в неделю, наверное, не так уж трудно.
— Не хочу. Ты ходи, если есть желание.
— Я не могу ходить одна. Людей приглашают на ужин парами, и будет странно, если я буду говорить, что ты никуда вечерами не ходишь, поскольку ты еще довольно молод.
— Уверен, что ты прекрасно можешь обойтись без меня.
Это было, однако, не совсем так. За городом людей в гости зовут либо парами, либо не зовут вовсе. Но в словах Дермота была правда. Он зарабатывал на жизнь и должен иметь голос в их совместной жизни. Они отказывались от приглашений и сидели дома, Дермот читал книги по финансовым вопросам, а Селия иногда шила, иногда, сложив руки, сидела и думала о семье корнуэллских рыбаков.
3.
Селии хотелось еще завести одного ребенка.
Дермоту не хотелось.
— В Лондоне ты постоянно говорил, что у нас мало места, — сказала Селия, — и мы были еще совсем бедные. Но сейчас у нас есть деньги, полно комнат в доме, и с двумя детьми хлопот будет не больше, чем с одним.
— Прямо сейчас нам ребенок не нужен. Опять вся эта суматоха, канитель, опять плач и вопли, и бутылочки.
— По-моему, ты и потом так же будешь говорить.
— Не буду. Я бы хотел иметь еще двоих детей. Но не теперь. Впереди уйма времени. Мы еще сравнительно молоды. Когда нам всё наскучит, это станет для нас чем-то вроде приключения. А сейчас давай поживем для себя. Ты же не хочешь, чтобы тебя опять начало тошнить. — Он помолчал. — Так и быть, скажу, что я сегодня присмотрел.
— Дермот!
— Машину. Подержанную и изрядно потрепанную. Меня на это Дэвис надоумил. Спортивная модель, прошла всего восемь тысяч миль.
И Селия подумала:
«Как же я люблю его! Такой еще мальчишка. Такой пылкий… И так много работает. Почему же отказывать ему в том, что ему хочется?.. Когда-нибудь у нас еще будет ребенок. А пока пусть у него будет машина. В конце-концов я люблю его куда больше, чем любых младенцев на свете».
4.
Селию удивляло то, что Дермот никогда не приглашал к себе старых друзей.
— Но ты так раньше любил Эндрюса.
— Да, но мы перестали общаться. Никогда больше не встречаемся. Меняются люди…
— А Джим Лукас — вы же с ним были неразлучны, когда мы обручились.
— Не хочу я водиться с кем-либо из прежней армейской компании.
Селии как-то пришло письмо от Элли Мейтланд — Элли Питерсон, как она теперь звалась.
— Дермот, моя старая подруга Элли Питерсон вернулась домой из Индии. Я была шаферицей у нее на свадьбе. Пригласить их с мужем на уик-энд?
— Да, если хочешь. Он в гольф играет?
— Не знаю.
— Вот будет скучища, если не играет. Впрочем, значения это не имеет — ты же не хочешь, чтобы я сидел дома и развлекал их?
— А в теннис мы могли бы поиграть?
На территории усадьбы было несколько теннисных кортов — специально для тех, кто там жил.
— Элли, помню, любила играть в теннис, и Том, я знаю, играет. Он был раньше хорошим игроком.
— Послушай, Селия, я не могу играть в теннис. Это портит мне потом игру в гольф. А через три недели будет кубок «Далтон-Хита».
— Неужели ничего, кроме гольфа, не имеет теперь для тебя значения? Это так все усложняет.
— Тебе не кажется Селия, что гораздо лучше, когда каждый делает то, что ему нравится? Я люблю гольф — тебе нравится теннис. У тебя есть подруги, вот и занимайся с ними, как тебе хочется. Ты же знаешь, я никогда не вмешиваюсь в то, что тебе хочется делать.
Что верно, то верно. Вполне убедительное объяснение. Но в жизни всё оказывалось не так просто. «Если ты замужем, — рассуждала Селия, — то привязана к мужу. Никто тебя отдельно не воспринимает. Еще ничего, если придет одна Элли, но Дермоту все-таки надо бы заняться ее мужем».
В конце концов, когда в гости приезжают Дэвис (с которым Дермот играет в гольф чуть не каждый уик-энд) с женой, ей, Селии приходится целый день развлекать миссис Дэвис. А та хоть и милая, но уж очень нудная женщина. Она просто сидит себе, а ты занимай ее разговорами.
Но Селия ничего не стала говорить Дермоту, она знала, что он терпеть не может, когда ему перечат. Она пригласила Петерсонов в надежде, что все обойдется.
Элли изменилась очень мало. Они с Селией с удовольствием вспоминали старое время. Том больше молчал. Виски у него поседели. Должно быть, он хороший человек, думала Селия. Он всегда был немного рассеянным, но очень славным.
Дермот вел себя как ангел. Он извинился, сказав, что в субботу просто вынужден играть в гольф (муж Элли не играл), но всё воскресенье посвятил гостям и даже катал их по реке, чего, как Селия знала, юн терпеть не мог.
Когда гости уехали, он спросил:
— Благородно я себя вел или нет?
«Благородно» было одним из любимых его словечек. Оно всегда смешило Селию.
— Благородно. Ты ангел.
— Только подольше не заставляй меня это делать, хорошо?
Селия и не заставляла. Ей вообще-то хотелось недели через две пригласить в гости еще одну подругу с мужем, но она знала, что муж подруги в гольф не играет, и ей не хотелось заставлять Дермота снова идти на жертвы…
Так трудно, думала Селия, жить с человеком, который приносит себя в жертву. Дермота — мученика тяжело было выносить. С ним куда было легче, когда он был всем доволен…
И потом он не слишком радовался общению с ее старыми друзьями. Старые друзья, считал Дермот, обычно нагоняют тоску.
На этот счет Джуди была в полном согласии с отцом — несколько дней спустя, когда Селия заговорила о Маргарет, Джуди сделала удивленные глаза.
— А кто это — Маргарет?
— Ты не помнишь Маргарет? Ты ведь играла с ней в парке в Лондоне?
— Нет, не играла. Не играла ни с какой Маргарет.
— Джуди, ты должна ее помнить. Всего только год прошел.
Но Джуди не помнила никакой Маргарет. Она никого не помнила из тех, с кем играла в Лондоне.
— Я знаю только девочек из школы, — довольная собой заявила Джуди.
5.
Случилось нечто восхитительное. Началось с того, что Селии позвонили в последнюю минуту по телефону и пригласили вместо кого-то на званый ужин.
— Я знаю, ты не обидишься, милочка…
Селия не обиделась. Она придет с удовольствием.
В гостях она развлекалась вовсю.
Она не стеснялась. Весело болтала. Не надо было следить, не говорит ли она «лупости». Там ведь не было Дермота с его критическим взглядом.
У нее появилось чувство, будто она неожиданно перенеслась назад, в детство.
Мужчина, сидевший за столом справа от нее, много путешествовал по странам Востока. Путешествовать было мечтой Селии.
Порой у нее возникало чувство, что подвернись такая возможность, она бы бросила Дермота, Джуди, Обри и всё-всё и ринулась бы в голубые просторы… Странствовать…
Сосед ее говорил о Багдаде, Кашмире, Исфагане и Тегеране и Ширазе (какие прекрасные слова — как приятно произносить их, даже не вкладывая особого смысла). Он рассказал Селии о своих странствиях по Белуджистану, где бывало не так уж много путешественников.
Слева от нее сидел пожилой приятный мужчина. Ему понравилась соседка, бойкая молодая женщина, когда она повернула к нему, наконец, восторженное лицо, все еще очарованная рассказами о дальних странствиях.
Он имел какое-то отношение к изданию книг, сделала вывод Селия, и рассказала ему, со смехом, о своей неудачной попытке выступить на этом поприще. Он сказал, что хотел бы посмотреть рукопись. Селия ответила, что это неудачный опус.
— Все равно, я бы хотел увидеть рукопись. Вы мне покажете ее?
— Да, если хотите, но вас она разочарует.
Наверное, разочарует, подумал он. На писательницу она не похожа, эта юная женщина, светлокожая и белокурая как скандинавка. Но она понравилась ему, так что интересно будет посмотреть, что она там написала.
Селия вернулась домой в час ночи, Дермот спал как ребенок. Но она была в таком возбуждении, что разбудила его.
— Дермот, я так чудесно провела вечер! Мне было так весело! Там был человек, который рассказал мне уйму всего про Персию и Белуджистан, и был один славный издатель, а после ужина меня заставили петь. Пела я ужасно плохо, но, кажется, они ничего не заметили. И потом мы вышли в сад, и я пошла с путешественником посмотреть на пруд с лилиями, и он пытался меня поцеловать — мило так, не нахально — и все было так чудесно — луна и лилии и все, все что я, пожалуй, и не возражала бы, чтоб он меня поцеловал, но я не позволила, потому что знаю: тебе бы это не понравилось.
— Точно, — сказал Дермот.
— Но ты не обиделся, правда?
— Нет, конечно, — дружелюбно сказал Дермот, — рад, что ты повеселилась. Не понятно только, зачем было меня будить и обо всем этом рассказывать.
— Затем, что мне было так весело, — ответила она и добавила извиняющимся тоном: — Я знаю, ты не любишь, когда я так говорю.
— Говори сколько хочешь. Только мне это кажется глупым. Человек может прекрасно проводить время, и вовсе не обязательно ему трезвонить об этом.
— А я не могу так, — призналась Селия, — мне надо выговориться, иначе я лопну.
— Вот теперь, — сказал Дермот, поворачиваясь на другой бок, — и рассказала.
И заснул.
«Такой уж он Дермот, думала, немного поостыв, Селия, пока раздевалась. — Словно ушатом воды окатит, но он же добрый…»
6.
Селия совсем забыла об обещании показать рукопись издателю. К величайшему ее удивлению, на другой же день он сам к ней заехал и напомнил об обещании.
В шкафу на чердаке она разыскала связку пыльных листов и, вручая их ему, опять сказала, что рукопись, на ее взгляд, дурацкая.
Спустя две недели она получила письмо с приглашением заехать к нему в Лондоне.
Из-за стола, заваленного множеством разных рукописей, он весело смотрел на нее сквозь очки.
— Послушайте, — сказал он, — насколько я понимаю, это — книга. Но только тут почему-то немного больше половины. А где остальное? Вы что, потеряли?
Ничего не понимая, Селия взяла у него рукопись.
У нее даже рот открылся от удивления.
— Я вам дала не ту рукопись. Это — старая, которую я так и не закончила.
И она всё объяснила. Он слушал ее с большим вниманием, потом попросил прислать ему переделанный текст. Незаконченную же рукопись он пока оставит у себя.
Через неделю ее опять пригласили в Лондон. На этот раз глаза ее знакомого поблескивали еще веселее.
— Новый вариант никуда не годится, — сказал он, — ни один издатель даже смотреть на нее не захочет и правильно сделает. Но первая ваша повесть совсем недурна — вы можете ее дописать?
— Но там все неверно. Уйма ошибок.
— Послушайте, милая девочка. Скажу вам правду. Необычайным даром природа вас не наградила. Шедевр вам никогда не написать. Но в том, что вы прирожденная рассказчица, нет никаких сомнений. Спиритизм, медиумы, борцы за возрождение Уэльса — все это вы видите в эдаком романтическом тумане. Вполне возможно, что вы заблуждаетесь, но видите вы все это так же, как девяносто девять читателей из ста, которым о них тоже ничего неизвестно. Этим девяносто девяти не доставит удовольствия читать тщательно подобранные факты — им нужна художественная литература, то есть правдоподобный вымысел. Только непременно правдоподобный, не забывайте об этом. Увидите, что и с вашими корнуэллскими рыбаками, о которых вы мне рассказывали, будет то же самое. Пишите с них свою книгу, но только ради бога, и близко не подходите ни к Корнуэллу, ни к рыбакам, пока книга не будет готова. Потому что тогда вы напишете мрачную реалистическую повесть какой читатель и ждет от книги о корнуэллских рыбаках. Вы же не поедете туда только за тем, чтобы уяснить, что рыбаки в Корнуэлле — это не люди особой породы, а что-то сродни слесарю из Уолуорта. Вы никогда не напишете хорошо ни о чем, что по-настоящему знаете, так как у вас честный ум. Вы можете сплутовать, говоря о чем-то воображаемом, но не сможете, если речь идет о вещах реальных. Вы не способны сочинять небылицы о том, что знаете, но о том, чего не знаете, — насочиняете превосходно. Вам надо писать о мире воображаемом (вами воображаемом), а не о реальном. Отправляйтесь-ка теперь и работайте.
Год спустя вышел первый роман Селии. Под названием «Заброшенная гавань». Бросающиеся в глаза неточности издатели исправили.
Мириам сочла книгу замечательной, а Дермот сказал, что она ужасна.
Селия знала, что прав был Дермот, но была признательна матери.
«Теперь, — думала Селия, — я играю в писательницу. Пожалуй, эта роль для меня еще более странная, чем роль жены или матери.
1.
Дермот преуспевал. Он зарабатывал почти две тысячи в год. Для них с Селией наступило прекрасное время. Они договорились откладывать деньги, но пока решили с этим повременить.
Прежде всего они купили подержанный автомобиль.
Потом Селия давно уже хотела жить за городом. Для Джуди это было бы куда лучше, да и сама она ненавидела Лондон. Раньше Дермот всегда возражал, ссылаясь на расходы: проезд на поезде, еда в городе дешевле и так далее.
Теперь, однако, он признал, что такая мысль ему по душе. Они подыщут коттедж не слишком далеко от «Долтон-Хит».
В конце концов поселились они в домике на территории громадного имения, которое теперь дробилось на участки под застройки. Поле для гольфа в «Далтон-Хит» было всего в десяти милях. Завели они и собаку — прелестного терьера по кличке Обри.
Денмен переехать с ними загород отказалась. Будучи ангелом во времена тяжелые, она стала сущим дьяволом теперь с наступлением благополучия. Она грубила Селии, расхаживала, задрав нос, и в конце-концов сообщила, что увольняется: раз некоторые люди стали задаваться, пришла, значит ей пора сменить обстановку.
Переехали они весной, и Селия, замирая от восторга, глядела на цветущую сирень. Сирени было видимо-невидимо, всех оттенков — от розово-лиловой до багряной. Выходя рано утром побродить по саду с бегавшей за ней по пятам Обри, Селия считала, что жизнь почти достигла совершенства. Нет больше грязи, пыли и тумана. Это — Дом…
Селия обожала жить загородом и подолгу бродила с Обри. Поблизости была крохотная школа, куда утром отправлялась Джуди. В школу Джуди шла, как утка к воде. Она робела наедине с кем-либо, но ни чуточки не смущалась, когда народу было полно.
— А можно мне будет когда-нибудь пойти в большую школу, мамочка? Где сотни, и сотни, и сотни девочек? Какая школа в Англии самая большая?
У Селии случилась стычка с Дермотом по поводу их домика. Одну комнату на верхнем этаже по фасаду они предназначали для спальни. Другую Дермот хотел приспособить под свою гардеробную. Селия же доказывала, что это должна быть детская — для Джуди.
Дермот вспылил.
— Полагаю, ты всё равно настоишь на своем. Во всем доме я буду единственным, кто в своей комнате луча солнца не увидит ни разу.
— У Джуди должна быть солнечная комната.
— Чепуха, она и так целыми днями на улице. Та комната сзади очень просторная, полно места, чтобы носиться.
— В ней солнца не бывает.
— Не понимаю, почему солнце для Джуди важнее, чем для меня.
На этот раз, однако, Селия стояла на своем. Она бы очень хотела отдать Дермоту солнечную комнату, но не сделала этого.
Кончилось тем, что Дермот смирился со своим поражением. Правда теперь это было для него поводом выражать свое недовольство — хотя и совершенно беззлобно, — и изображать из себя втоптанного в грязь мужа и отца.
2.
У них было много соседей — большинство с детьми. Все были очень приветливы. Единственное, что создавало трудности, это отказ Дермота ходить на званые вечера.
— Знаешь, Селия, я приезжаю из Лондона вымотанный, а ты хочешь, чтобы я наряжался и шел в гости и попадал домой спать только после полуночи. У меня на это просто не хватит сил.
— Не каждый же вечер. А выйти раз в неделю, наверное, не так уж трудно.
— Не хочу. Ты ходи, если есть желание.
— Я не могу ходить одна. Людей приглашают на ужин парами, и будет странно, если я буду говорить, что ты никуда вечерами не ходишь, поскольку ты еще довольно молод.
— Уверен, что ты прекрасно можешь обойтись без меня.
Это было, однако, не совсем так. За городом людей в гости зовут либо парами, либо не зовут вовсе. Но в словах Дермота была правда. Он зарабатывал на жизнь и должен иметь голос в их совместной жизни. Они отказывались от приглашений и сидели дома, Дермот читал книги по финансовым вопросам, а Селия иногда шила, иногда, сложив руки, сидела и думала о семье корнуэллских рыбаков.
3.
Селии хотелось еще завести одного ребенка.
Дермоту не хотелось.
— В Лондоне ты постоянно говорил, что у нас мало места, — сказала Селия, — и мы были еще совсем бедные. Но сейчас у нас есть деньги, полно комнат в доме, и с двумя детьми хлопот будет не больше, чем с одним.
— Прямо сейчас нам ребенок не нужен. Опять вся эта суматоха, канитель, опять плач и вопли, и бутылочки.
— По-моему, ты и потом так же будешь говорить.
— Не буду. Я бы хотел иметь еще двоих детей. Но не теперь. Впереди уйма времени. Мы еще сравнительно молоды. Когда нам всё наскучит, это станет для нас чем-то вроде приключения. А сейчас давай поживем для себя. Ты же не хочешь, чтобы тебя опять начало тошнить. — Он помолчал. — Так и быть, скажу, что я сегодня присмотрел.
— Дермот!
— Машину. Подержанную и изрядно потрепанную. Меня на это Дэвис надоумил. Спортивная модель, прошла всего восемь тысяч миль.
И Селия подумала:
«Как же я люблю его! Такой еще мальчишка. Такой пылкий… И так много работает. Почему же отказывать ему в том, что ему хочется?.. Когда-нибудь у нас еще будет ребенок. А пока пусть у него будет машина. В конце-концов я люблю его куда больше, чем любых младенцев на свете».
4.
Селию удивляло то, что Дермот никогда не приглашал к себе старых друзей.
— Но ты так раньше любил Эндрюса.
— Да, но мы перестали общаться. Никогда больше не встречаемся. Меняются люди…
— А Джим Лукас — вы же с ним были неразлучны, когда мы обручились.
— Не хочу я водиться с кем-либо из прежней армейской компании.
Селии как-то пришло письмо от Элли Мейтланд — Элли Питерсон, как она теперь звалась.
— Дермот, моя старая подруга Элли Питерсон вернулась домой из Индии. Я была шаферицей у нее на свадьбе. Пригласить их с мужем на уик-энд?
— Да, если хочешь. Он в гольф играет?
— Не знаю.
— Вот будет скучища, если не играет. Впрочем, значения это не имеет — ты же не хочешь, чтобы я сидел дома и развлекал их?
— А в теннис мы могли бы поиграть?
На территории усадьбы было несколько теннисных кортов — специально для тех, кто там жил.
— Элли, помню, любила играть в теннис, и Том, я знаю, играет. Он был раньше хорошим игроком.
— Послушай, Селия, я не могу играть в теннис. Это портит мне потом игру в гольф. А через три недели будет кубок «Далтон-Хита».
— Неужели ничего, кроме гольфа, не имеет теперь для тебя значения? Это так все усложняет.
— Тебе не кажется Селия, что гораздо лучше, когда каждый делает то, что ему нравится? Я люблю гольф — тебе нравится теннис. У тебя есть подруги, вот и занимайся с ними, как тебе хочется. Ты же знаешь, я никогда не вмешиваюсь в то, что тебе хочется делать.
Что верно, то верно. Вполне убедительное объяснение. Но в жизни всё оказывалось не так просто. «Если ты замужем, — рассуждала Селия, — то привязана к мужу. Никто тебя отдельно не воспринимает. Еще ничего, если придет одна Элли, но Дермоту все-таки надо бы заняться ее мужем».
В конце концов, когда в гости приезжают Дэвис (с которым Дермот играет в гольф чуть не каждый уик-энд) с женой, ей, Селии приходится целый день развлекать миссис Дэвис. А та хоть и милая, но уж очень нудная женщина. Она просто сидит себе, а ты занимай ее разговорами.
Но Селия ничего не стала говорить Дермоту, она знала, что он терпеть не может, когда ему перечат. Она пригласила Петерсонов в надежде, что все обойдется.
Элли изменилась очень мало. Они с Селией с удовольствием вспоминали старое время. Том больше молчал. Виски у него поседели. Должно быть, он хороший человек, думала Селия. Он всегда был немного рассеянным, но очень славным.
Дермот вел себя как ангел. Он извинился, сказав, что в субботу просто вынужден играть в гольф (муж Элли не играл), но всё воскресенье посвятил гостям и даже катал их по реке, чего, как Селия знала, юн терпеть не мог.
Когда гости уехали, он спросил:
— Благородно я себя вел или нет?
«Благородно» было одним из любимых его словечек. Оно всегда смешило Селию.
— Благородно. Ты ангел.
— Только подольше не заставляй меня это делать, хорошо?
Селия и не заставляла. Ей вообще-то хотелось недели через две пригласить в гости еще одну подругу с мужем, но она знала, что муж подруги в гольф не играет, и ей не хотелось заставлять Дермота снова идти на жертвы…
Так трудно, думала Селия, жить с человеком, который приносит себя в жертву. Дермота — мученика тяжело было выносить. С ним куда было легче, когда он был всем доволен…
И потом он не слишком радовался общению с ее старыми друзьями. Старые друзья, считал Дермот, обычно нагоняют тоску.
На этот счет Джуди была в полном согласии с отцом — несколько дней спустя, когда Селия заговорила о Маргарет, Джуди сделала удивленные глаза.
— А кто это — Маргарет?
— Ты не помнишь Маргарет? Ты ведь играла с ней в парке в Лондоне?
— Нет, не играла. Не играла ни с какой Маргарет.
— Джуди, ты должна ее помнить. Всего только год прошел.
Но Джуди не помнила никакой Маргарет. Она никого не помнила из тех, с кем играла в Лондоне.
— Я знаю только девочек из школы, — довольная собой заявила Джуди.
5.
Случилось нечто восхитительное. Началось с того, что Селии позвонили в последнюю минуту по телефону и пригласили вместо кого-то на званый ужин.
— Я знаю, ты не обидишься, милочка…
Селия не обиделась. Она придет с удовольствием.
В гостях она развлекалась вовсю.
Она не стеснялась. Весело болтала. Не надо было следить, не говорит ли она «лупости». Там ведь не было Дермота с его критическим взглядом.
У нее появилось чувство, будто она неожиданно перенеслась назад, в детство.
Мужчина, сидевший за столом справа от нее, много путешествовал по странам Востока. Путешествовать было мечтой Селии.
Порой у нее возникало чувство, что подвернись такая возможность, она бы бросила Дермота, Джуди, Обри и всё-всё и ринулась бы в голубые просторы… Странствовать…
Сосед ее говорил о Багдаде, Кашмире, Исфагане и Тегеране и Ширазе (какие прекрасные слова — как приятно произносить их, даже не вкладывая особого смысла). Он рассказал Селии о своих странствиях по Белуджистану, где бывало не так уж много путешественников.
Слева от нее сидел пожилой приятный мужчина. Ему понравилась соседка, бойкая молодая женщина, когда она повернула к нему, наконец, восторженное лицо, все еще очарованная рассказами о дальних странствиях.
Он имел какое-то отношение к изданию книг, сделала вывод Селия, и рассказала ему, со смехом, о своей неудачной попытке выступить на этом поприще. Он сказал, что хотел бы посмотреть рукопись. Селия ответила, что это неудачный опус.
— Все равно, я бы хотел увидеть рукопись. Вы мне покажете ее?
— Да, если хотите, но вас она разочарует.
Наверное, разочарует, подумал он. На писательницу она не похожа, эта юная женщина, светлокожая и белокурая как скандинавка. Но она понравилась ему, так что интересно будет посмотреть, что она там написала.
Селия вернулась домой в час ночи, Дермот спал как ребенок. Но она была в таком возбуждении, что разбудила его.
— Дермот, я так чудесно провела вечер! Мне было так весело! Там был человек, который рассказал мне уйму всего про Персию и Белуджистан, и был один славный издатель, а после ужина меня заставили петь. Пела я ужасно плохо, но, кажется, они ничего не заметили. И потом мы вышли в сад, и я пошла с путешественником посмотреть на пруд с лилиями, и он пытался меня поцеловать — мило так, не нахально — и все было так чудесно — луна и лилии и все, все что я, пожалуй, и не возражала бы, чтоб он меня поцеловал, но я не позволила, потому что знаю: тебе бы это не понравилось.
— Точно, — сказал Дермот.
— Но ты не обиделся, правда?
— Нет, конечно, — дружелюбно сказал Дермот, — рад, что ты повеселилась. Не понятно только, зачем было меня будить и обо всем этом рассказывать.
— Затем, что мне было так весело, — ответила она и добавила извиняющимся тоном: — Я знаю, ты не любишь, когда я так говорю.
— Говори сколько хочешь. Только мне это кажется глупым. Человек может прекрасно проводить время, и вовсе не обязательно ему трезвонить об этом.
— А я не могу так, — призналась Селия, — мне надо выговориться, иначе я лопну.
— Вот теперь, — сказал Дермот, поворачиваясь на другой бок, — и рассказала.
И заснул.
«Такой уж он Дермот, думала, немного поостыв, Селия, пока раздевалась. — Словно ушатом воды окатит, но он же добрый…»
6.
Селия совсем забыла об обещании показать рукопись издателю. К величайшему ее удивлению, на другой же день он сам к ней заехал и напомнил об обещании.
В шкафу на чердаке она разыскала связку пыльных листов и, вручая их ему, опять сказала, что рукопись, на ее взгляд, дурацкая.
Спустя две недели она получила письмо с приглашением заехать к нему в Лондоне.
Из-за стола, заваленного множеством разных рукописей, он весело смотрел на нее сквозь очки.
— Послушайте, — сказал он, — насколько я понимаю, это — книга. Но только тут почему-то немного больше половины. А где остальное? Вы что, потеряли?
Ничего не понимая, Селия взяла у него рукопись.
У нее даже рот открылся от удивления.
— Я вам дала не ту рукопись. Это — старая, которую я так и не закончила.
И она всё объяснила. Он слушал ее с большим вниманием, потом попросил прислать ему переделанный текст. Незаконченную же рукопись он пока оставит у себя.
Через неделю ее опять пригласили в Лондон. На этот раз глаза ее знакомого поблескивали еще веселее.
— Новый вариант никуда не годится, — сказал он, — ни один издатель даже смотреть на нее не захочет и правильно сделает. Но первая ваша повесть совсем недурна — вы можете ее дописать?
— Но там все неверно. Уйма ошибок.
— Послушайте, милая девочка. Скажу вам правду. Необычайным даром природа вас не наградила. Шедевр вам никогда не написать. Но в том, что вы прирожденная рассказчица, нет никаких сомнений. Спиритизм, медиумы, борцы за возрождение Уэльса — все это вы видите в эдаком романтическом тумане. Вполне возможно, что вы заблуждаетесь, но видите вы все это так же, как девяносто девять читателей из ста, которым о них тоже ничего неизвестно. Этим девяносто девяти не доставит удовольствия читать тщательно подобранные факты — им нужна художественная литература, то есть правдоподобный вымысел. Только непременно правдоподобный, не забывайте об этом. Увидите, что и с вашими корнуэллскими рыбаками, о которых вы мне рассказывали, будет то же самое. Пишите с них свою книгу, но только ради бога, и близко не подходите ни к Корнуэллу, ни к рыбакам, пока книга не будет готова. Потому что тогда вы напишете мрачную реалистическую повесть какой читатель и ждет от книги о корнуэллских рыбаках. Вы же не поедете туда только за тем, чтобы уяснить, что рыбаки в Корнуэлле — это не люди особой породы, а что-то сродни слесарю из Уолуорта. Вы никогда не напишете хорошо ни о чем, что по-настоящему знаете, так как у вас честный ум. Вы можете сплутовать, говоря о чем-то воображаемом, но не сможете, если речь идет о вещах реальных. Вы не способны сочинять небылицы о том, что знаете, но о том, чего не знаете, — насочиняете превосходно. Вам надо писать о мире воображаемом (вами воображаемом), а не о реальном. Отправляйтесь-ка теперь и работайте.
Год спустя вышел первый роман Селии. Под названием «Заброшенная гавань». Бросающиеся в глаза неточности издатели исправили.
Мириам сочла книгу замечательной, а Дермот сказал, что она ужасна.
Селия знала, что прав был Дермот, но была признательна матери.
«Теперь, — думала Селия, — я играю в писательницу. Пожалуй, эта роль для меня еще более странная, чем роль жены или матери.
Глава шестнадцатая
Утрата
1.
Мириам угасала. Всякий раз, как Селия видела мать, сердце ее сжималось.
Мать казалась такой крохотной и несчастной.
И такой одинокой в этом огромном доме.
Селия предложила матери переехать к ним, но Мириам заупрямилась.
— Ничего хорошего из этого не выйдет. И это нечестно по отношению к Дермоту.
— У Дермота я узнавала. Он согласен.
— Очень мило с его стороны, но я и не подумаю. Молодые люди должны жить сами по себе.
Она разволновалась. И Селия не стала ей возражать.
Потом Мириам сказала:
— Я хочу тебе сказать — давно уже. Я была неправа насчет Дермота. Когда ты выходила за него замуж, не было у меня к нему доверия. Я не считала его честным или верным… Я ждала, что у него появятся другие женщины.
— Мамочка, ничего, кроме своих мячей для гольфа Дермот не видит.
Мириам улыбнулась.
— Я ошиблась, и рада тому… Теперь я чувствую, что когда меня не станет, будет кому за тобой присмотреть и о тебе позаботиться.
— Будет. Он и сейчас заботится.
— Да, я довольна… Он очень хорош собой — он очень нравится женщинам, помни это, Селия…
— Он ужасный домосед, мамочка.
— Да, повезло. И по-моему, он действительно любит Джуди. Она точная его копия. В ней нет ничего от тебя. Папина дочка.
— Я знаю.
— Пока я чувствую, что он хорошо к тебе относится… Вначале я так не думала. Он казался мне бессердечным, жестоким…
— Да нет же. Он ужасно добрый. Он был таким заботливым, когда я носила Джуди. Просто он из тех, кто терпеть не может говорить нежности. Все скрыто внутри. Он — как скала.
Мириам вздохнула.
— Я ревновала тебя к нему. Не хотела замечать его достоинств. Я так хочу тебе счастья, родная.
— Мамочка, я счастлива, счастлива… — И немного помолчав, Селия добавила: — Желать мне больше в самом деле нечего — разве только ребенка. Мне бы хотелось мальчика… или девочку.
Она думала, мать поддержит ее в этом желании, но Мириам насупилась.
— Не знаю, благоразумно ли это будет с твоей стороны. Ты так сильно любишь Дермота, а дети — они встают между тобой и мужчиной. Считается, что дети должны сближать, но это не так… нет, не так.
— Но вы же с папой…
Мириам вздохнула.
— Было тяжело. Разрываться… вечно разрываться — тяжело.
— Но вы же с отцом были очень счастливы…
— Да, но с каким трудом давалось это… Кучей всего пришлось поступиться. Отказываться от многого ради детей — это его иногда раздражало. Он всех вас любил, но самыми счастливыми мы были, когда вдвоем с ним уезжали ненадолго куда-нибудь отдохнуть… Никогда надолго не оставляй своего мужа одного, Селия. Помни: мужчина быстро забывает…
— Отец никогда бы ни на кого не посмотрел, кроме тебя.
Мать отвечала задумчиво:
— Да, наверное. Но я всегда была начеку. Была у нас горничная — крупная статная девица — женщина того типа, который, как нередко я слышала, нравился твоему отцу. Как-то раз она подавала ему молоток и гвозди и, подавая, положила свою руку на его. Я это заметила. А твой отец едва обратил внимание — просто посмотрел удивленно. По-моему, он вообще об этом не думал — решил вероятно, что вышло случайно: мужчины ведь так наивны… Но я девицу сразу же прогнала. Дала ей прекрасную рекомендацию и сказала, что она мне не подходит.
Селия была потрясена.
— Но отец никогда бы…
— Вероятно, нет. Но я не стала рисковать. Всякого навидалась в жизни предостаточно… Жена заболела — и ее место занимает гувернантка или компаньонка, — словом, какая-нибудь молоденькая девушка. Селия, обещай, что будешь с большой осмотрительностью подбирать гувернантку для Джуди.
Селия засмеялась и поцеловала мать.
— Не стану держать рослых красоток, — пообещала она, — только тощих, старых и очкастых.
2.
Мириам умерла, когда Джуди было восемь лет. Селия уехала за границу. Дермот взял на Пасху десятидневный отпуск и уговорил Селию поехать с ним в Италию. Уезжать из Англии Селии не очень хотелось. Врач говорил, что со здоровьем у матушки плохо. Мириам держала компаньонку, которая за ней присматривала, а Селия приезжала проведать мать каждые две-три недели.
Но Мириам и слышать не хотела о том, чтобы Селия осталась с ней и отпустила Дермота одного Она приехала в Лондон и остановилась у кузины Лотти (уже вдовы); Джуди с гувернанткой тоже туда перебрались.
В Комо пришла телеграмма: Селию просили вернуться. Она уехала первым же поездом. Дермот хотел поехать с ней, но Селия уговорила его остаться и догулять отпуск. Ему нужен свежий воздух и смена обстановки.
Она сидела в вагоне-ресторане, а за окнами мелькала Франция, и вдруг странная уверенность холодком пробежала по ее телу.
Она подумала:
«Я больше ее не увижу. Она умерла…»
Приехав, Селия узнала, что Мириам умерла — примерно в тот час, когда ее посетило предчувствие.
3.
Ее мама… ее храбрая мамулечка…
Лежит неподвижная, чужая — вся в цветах, белая, с холодным безмятежным лицом…
Ее мать, то веселая, то впадавшая в меланхолию, поразительно быстро менявшая мнения, неизменная в своей любви и готовности встать на защиту…
Селия думала: «Я теперь одна».
Дермот и Джуди такие чужие…
Она думала: «Пойти больше не к кому…»
Ее охватила паника… затем раскаяние…
Последние годы все ее помыслы были только о Дермоте и Джуди… Как же мало думала она о матери… мать просто была тут… всегда тут… в глубине всего…
Селия видела насквозь, а мать видела насквозь ее…
Крошечным ребенком она поняла, что ее мать — чудесная женщина и нет никого лучше нее…
Такой мать и оставалась для нее всю жизнь…
А теперь мамы нет…
Жизнь Селии лишилась опоры…
Ее мамулечка…
1.
Мириам угасала. Всякий раз, как Селия видела мать, сердце ее сжималось.
Мать казалась такой крохотной и несчастной.
И такой одинокой в этом огромном доме.
Селия предложила матери переехать к ним, но Мириам заупрямилась.
— Ничего хорошего из этого не выйдет. И это нечестно по отношению к Дермоту.
— У Дермота я узнавала. Он согласен.
— Очень мило с его стороны, но я и не подумаю. Молодые люди должны жить сами по себе.
Она разволновалась. И Селия не стала ей возражать.
Потом Мириам сказала:
— Я хочу тебе сказать — давно уже. Я была неправа насчет Дермота. Когда ты выходила за него замуж, не было у меня к нему доверия. Я не считала его честным или верным… Я ждала, что у него появятся другие женщины.
— Мамочка, ничего, кроме своих мячей для гольфа Дермот не видит.
Мириам улыбнулась.
— Я ошиблась, и рада тому… Теперь я чувствую, что когда меня не станет, будет кому за тобой присмотреть и о тебе позаботиться.
— Будет. Он и сейчас заботится.
— Да, я довольна… Он очень хорош собой — он очень нравится женщинам, помни это, Селия…
— Он ужасный домосед, мамочка.
— Да, повезло. И по-моему, он действительно любит Джуди. Она точная его копия. В ней нет ничего от тебя. Папина дочка.
— Я знаю.
— Пока я чувствую, что он хорошо к тебе относится… Вначале я так не думала. Он казался мне бессердечным, жестоким…
— Да нет же. Он ужасно добрый. Он был таким заботливым, когда я носила Джуди. Просто он из тех, кто терпеть не может говорить нежности. Все скрыто внутри. Он — как скала.
Мириам вздохнула.
— Я ревновала тебя к нему. Не хотела замечать его достоинств. Я так хочу тебе счастья, родная.
— Мамочка, я счастлива, счастлива… — И немного помолчав, Селия добавила: — Желать мне больше в самом деле нечего — разве только ребенка. Мне бы хотелось мальчика… или девочку.
Она думала, мать поддержит ее в этом желании, но Мириам насупилась.
— Не знаю, благоразумно ли это будет с твоей стороны. Ты так сильно любишь Дермота, а дети — они встают между тобой и мужчиной. Считается, что дети должны сближать, но это не так… нет, не так.
— Но вы же с папой…
Мириам вздохнула.
— Было тяжело. Разрываться… вечно разрываться — тяжело.
— Но вы же с отцом были очень счастливы…
— Да, но с каким трудом давалось это… Кучей всего пришлось поступиться. Отказываться от многого ради детей — это его иногда раздражало. Он всех вас любил, но самыми счастливыми мы были, когда вдвоем с ним уезжали ненадолго куда-нибудь отдохнуть… Никогда надолго не оставляй своего мужа одного, Селия. Помни: мужчина быстро забывает…
— Отец никогда бы ни на кого не посмотрел, кроме тебя.
Мать отвечала задумчиво:
— Да, наверное. Но я всегда была начеку. Была у нас горничная — крупная статная девица — женщина того типа, который, как нередко я слышала, нравился твоему отцу. Как-то раз она подавала ему молоток и гвозди и, подавая, положила свою руку на его. Я это заметила. А твой отец едва обратил внимание — просто посмотрел удивленно. По-моему, он вообще об этом не думал — решил вероятно, что вышло случайно: мужчины ведь так наивны… Но я девицу сразу же прогнала. Дала ей прекрасную рекомендацию и сказала, что она мне не подходит.
Селия была потрясена.
— Но отец никогда бы…
— Вероятно, нет. Но я не стала рисковать. Всякого навидалась в жизни предостаточно… Жена заболела — и ее место занимает гувернантка или компаньонка, — словом, какая-нибудь молоденькая девушка. Селия, обещай, что будешь с большой осмотрительностью подбирать гувернантку для Джуди.
Селия засмеялась и поцеловала мать.
— Не стану держать рослых красоток, — пообещала она, — только тощих, старых и очкастых.
2.
Мириам умерла, когда Джуди было восемь лет. Селия уехала за границу. Дермот взял на Пасху десятидневный отпуск и уговорил Селию поехать с ним в Италию. Уезжать из Англии Селии не очень хотелось. Врач говорил, что со здоровьем у матушки плохо. Мириам держала компаньонку, которая за ней присматривала, а Селия приезжала проведать мать каждые две-три недели.
Но Мириам и слышать не хотела о том, чтобы Селия осталась с ней и отпустила Дермота одного Она приехала в Лондон и остановилась у кузины Лотти (уже вдовы); Джуди с гувернанткой тоже туда перебрались.
В Комо пришла телеграмма: Селию просили вернуться. Она уехала первым же поездом. Дермот хотел поехать с ней, но Селия уговорила его остаться и догулять отпуск. Ему нужен свежий воздух и смена обстановки.
Она сидела в вагоне-ресторане, а за окнами мелькала Франция, и вдруг странная уверенность холодком пробежала по ее телу.
Она подумала:
«Я больше ее не увижу. Она умерла…»
Приехав, Селия узнала, что Мириам умерла — примерно в тот час, когда ее посетило предчувствие.
3.
Ее мама… ее храбрая мамулечка…
Лежит неподвижная, чужая — вся в цветах, белая, с холодным безмятежным лицом…
Ее мать, то веселая, то впадавшая в меланхолию, поразительно быстро менявшая мнения, неизменная в своей любви и готовности встать на защиту…
Селия думала: «Я теперь одна».
Дермот и Джуди такие чужие…
Она думала: «Пойти больше не к кому…»
Ее охватила паника… затем раскаяние…
Последние годы все ее помыслы были только о Дермоте и Джуди… Как же мало думала она о матери… мать просто была тут… всегда тут… в глубине всего…
Селия видела насквозь, а мать видела насквозь ее…
Крошечным ребенком она поняла, что ее мать — чудесная женщина и нет никого лучше нее…
Такой мать и оставалась для нее всю жизнь…
А теперь мамы нет…
Жизнь Селии лишилась опоры…
Ее мамулечка…
Глава семнадцатая
Беда
1.
Дермот хотел, чтобы было как лучше. Он не переносил неприятностей и несчастий, но старался проявить доброту. Он написал из Парижа, предлагая, чтобы Селия приехала к нему на день-другой и немножко взбодрилась.
Возможно, это было проявлением доброты, а возможно, он просто боялся возвращаться в дом, где царил траур…
Но ему…
Он приехал в их загородный дом к ужину. Селия лежала на кровати. Она с великим нетерпением ждала его приезда. Напряжение, связанное с похоронами, прошло, и ей хотелось поскорее изменить мрачную атмосферу, чтобы не расстраивать Джуди. Малышка Джуди, такая юная, такая веселенькая и вечно занятая своими делами. Джуди поплакала по бабушке и вскоре всё забыла. Дети и должны забывать.
Скоро приедет Дермот, и Селия сможет расслабиться.
С волнением она думала: «Как чудесно, что есть у меня Дермот! Не будь его, мне тоже хотелось бы умереть…
А Дермот нервничал. Именно потому, что он нервничал, он, войдя в комнату и вопросил:
— Ну, как вы тут? Веселые и радостные?
В другое время Селия сразу бы поняла, почему он повел себя так легкомысленно. Но в ту минуту у нее было такое чувство, будто он наотмашь ударил ее по лицу.
Она прямо вся сжалась и залилась слезами.
Дермот начал извиняться и оправдываться.
Потом Селия заснула, продолжая держать его за руку, — он с облегчением выдернул руку, как только увидел, что она в самом деле спит.
Выйдя из комнаты, он зашел в детскую к Джуди.
Та весело помахала ему ложкой. Она пила молоко из чашки.
— Привет, папочка. Во что поиграем?
Времени даром Джуди не теряла.
— Только не шуметь, — сказал Дермот, — мама спит.
Джуди понимающе кивнула.
— Давай поиграем в Старую деву.
Они принялись играть в Старую деву.
2.
Жизнь шла своим чередом. Хотя и не совсем своим.
Селия занималась обычными делами. Внешне горя своего она не показывала. Но в ней словно кончился завод. Как часы, которые забыли завести. И Джуди, и Дермот почувствовали перемену, и она им не нравилась.
Недели через две Дермоту захотелось позвать кое-кого в гости и Селия, не сдержавшись, крикнула:
— Ах нет, только не сейчас. Я просто не смогу целый день занимать разговорами совсем незнакомую женщину.
Потом она тут же раскаялась и сказала Дермоту, что вела себя глупо. Конечно же, он должен пригласить друзей. И они приехали, но вышло всё не особенно удачно.
Через несколько дней пришло письмо от Элли. То, что в нем было написано, ошеломило и глубоко опечалило Селию.
Моя дорогая Селия (писала Элли), наверное, будет лучше, если ты узнаешь об этом от меня (а то ты услышишь скорее всего искаженный вариант): Том ушел к девице, которую мы встретили на пароходе, когда возвращались домой. Для меня это большое горе и потрясение. Мы ведь были так счастливы. И детей Том любил. Похоже на страшный сон. Я совершенно убита. Понятия не имею, что делать. Том был безупречным мужем — мы даже никогда не ссорились.
Беда подруги очень огорчила Селию.
— Как много на свете печального, — сказала она Дермоту.
— Муженек ее, должно быть, порядочная скотина, — ответил Дермот. — Знаешь, Селия, ты, кажется, иной раз считаешь меня эгоистом, но могло бы ведь быть и так, что тебе пришлось бы сносить вещи, куда более неприятные. Я-то, во всяком случае, супруг добродетельный, верный и честный, правда?
Сказано это было с комической интонацией в голосе. Селия поцеловала его и расхохоталась.
Три недели спустя, взяв с собой Джуди, она поехала домой. Надо было разобрать вещи. При одной мысли об этом она приходила в ужас. Но больше заняться этим было некому.
Дом без мамы, без приветливой и радушной ее улыбки, представить было невозможно. Если б только Дермот мог поехать с ней.
Дермот по-своему пытался ее успокоить.
— Вот увидишь, тебе это даже понравится, Селия. Ты найдешь кучу старых вещей, о которых и думать забыла. И в это время года в тех краях просто прекрасно. Обстановку тебе сменить полезно. А вот мне придется целыми днями корпеть в конторе.
Разве этого ждала Селия? Он упорно не замечал ее душевных терзаний. Шарахался от них в сторону, как напуганный конь.
Селия закричала — впервые со злостью:
— Ты так говоришь, будто я еду отдыхать.
Он не смотрел на нее.
— Пожалуй, — сказал он, — так оно и будет…
Селия подумала: «Нет, он не добрый… нет…»
Она почувствовала себя бесконечно одинокой. Она испугалась…
Как холоден был этот мир — мир без мамы.
3.
Следующие несколько месяцев были нелегкими. Пришлось консультироваться с адвокатами, улаживать всевозможные дела.
Денег мать, конечно же, почти совсем не оставила. Надо было решать, как быть с домом — оставлять его или продавать. Был он в очень плохом состоянии — на ремонт денег не было. Хотя бы для того, чтобы не пошло все прахом, нужно было сразу же, немедленно вложить в дом довольно приличную сумму. В любом случае сомнительно было, чтобы на дом в теперешнем его состоянии нашелся покупатель.
Селия не знала, как быть.
Расстаться с домом было для нее невыносимо, но здравый смысл подсказывал, что это — самое лучшее. Дом слишком далеко от Лондона, чтобы они могли жить там с Дермотом — даже если бы такая мысль и пришлась Дермоту по душе, а Селия была уверена, что не придется. Жизнь загородом сводилась для Дермота к одному — к первоклассному полю для гольфа.
Не объяснялось ли чисто сентиментальностью то, что Селия так упорно цеплялась за эту усадьбу?
Так или иначе отказаться от дома ей было просто невыносимо. Мириам прилагала такие героические усилия, чтобы сохранить для нее дом. Да и сама Селия отговорила мать — еще давным-давно — от продажи дома… Мириам держала его для нее и ее детей.
А вот Джуди любит этот дом так, как Селия? Наверное, нет. Джуди такая ко всему безразличная, ни к чему не привязанная — совсем как Дермот. Люди вроде Дермота и Джуди живут там, где им удобнее. В конце концов Селия решила спросить дочь. У Селии нередко бывало чувство, что в свои восемь лет Джуди куда разумнее и практичнее, чем она сама.
— Ты, мамочка, много денег за него получишь, если продашь?
— Боюсь, что нет. Дом старомодный — и стоит далеко от города.
— Тогда, может, лучше его не продавать, — сказала Джуди, — мы будем приезжать сюда летом.
— Тебе нравится здесь, Джуди? Или тебе больше нравится в нашем доме?
— Наш домик совсем маленький, — ответила Джуди. — Я бы хотела жить в общежитии. Я вообще люблю большие-большие дома.
Селия рассмеялась.
Джуди сказала правду — за дом она получит гроши, если продаст его сейчас. Даже с деловой точки зрения, лучше выждать, пока не повысится спрос на загородные дома. Она занялась проблемой ремонта — в том минимальном объеме, который был сейчас абсолютно необходим. Возможно, когда сделают ремонт, удастся подыскать жильца-арендатора.
Деловая сторона жизни доставляла Селии массу хлопот, зато отвлекала от грустных мыслей.
Но вот подошел черед того, что наводило на нее ужас: надо было разобрать вещи. Если придется сдавать дом, его надо сначала расчистить. Некоторые комнаты годами стояли запертыми — там были сундуки, шкафы, комоды, битком набитые воспоминаниями о прошлом.
4.
Воспоминания…
Так пустынно, так непривычно в доме.
Нет Мириам…
Только сундуки, полные старой одежды, ящики, заваленные письмами и фотографиями…
Больно… ужасно больно.
Черная лакированная шкатулка с аистом на крышке — ребенком Селия очень ее любила. Внутри — письма. Одно от мамы. «Родной мой, любимый ягненочек, голубка моя, тыквочка…» Горячие слезы катились по щекам Селии…
Вечернее платье из розового шелка с маленькими розовыми бутонами положено в сундук — а вдруг удастся «подновить» — и забыто. Одно из первых ее вечерних платьев… Селия вспомнила, когда в последний раз надевала его… Такое оно было неуклюжее, нетерпеливое, глупое создание…
Письма, адресованные бабушке, — целый сундук. Она, должно быть, привезла их с собой, когда переезжала. Фотография пожилого джентльмена в кресле в Бате — «Ваш навеки преданный поклонник», и нацарапанные инициалы. Бабушка и «мужчины». Вечно мужчины — даже когда им приходилось уже сидеть в кресле в Бате, у моря…
Кружка с двумя котами — Сьюзен подарил ее когда-то Селии на день рождения…
Назад… назад в прошлое…
Почему так ноет в груди?
Почему так ужасно ноет в груди?
Хоть бы она была не одна в доме… Хоть бы Дермот бы с ней!
Но Дермот сказал бы: «Почему бы не собрать все это в кучу и не сжечь, не разбирая?»
Очень разумно, но Селия почему-то так не может…
Она отперла другие ящики.
Стихи. Листки со стихами, написанными гладкими выцветшими буквами. Детский почерк ее матери… Селия пробежала строки глазами.
Чувствительные… напыщенные — в духе того времени. Но было в них что-то — живая мысль, неожиданно оригинальное построение фразы — что делало их творением мамы. Творением ее ума — живого, стремительного как полет птицы, ума.
«Поэма посвящается Джону в день его рождения…»
Отец, веселый бородач…
Вот он на старинной фотографии — серьезный, чисто выбритый юноша.
Молодость… постепенное старение — как все это загадочно… как страшно. А бывает такое мгновение, когда ты в большей мере ты, чем в любое другое?
Будущее. Что-то ждет Селию?..
В общем все достаточно ясно. Дермот станет больше зарабатывать… появится побольше дом… еще один ребенок… может быть, двое. Болезни… детские хвори… Дермот станет немного более неуживчивым, станет проявлять чуть больше нетерпения всякий раз, когда ему будут мешать делать то, что он хочет… Джуди повзрослеет — яркая, решительная, очень живая… Дермот и Джуди объединятся… Сама она, располневшая, поблекшая, и эти двое будут относиться к ней с эдаким веселым презрением… «Знаешь, мама, ты просто дурочка…» Да, когда подурнеешь, глупость скрывать труднее. Неожиданной молнией пронеслось в голове: «Никогда не дурней, Селия, хорошо?» Да, но теперь это уже позади. Они прожили вместе достаточно долго, и такие вещи, как красота, утратили свое значение. Дермот вошел в ее кровь, она — в его. Они — единое целое, хотя и чужие друг другу, но едины. Она любит его, потому что он так не похож на нее… потому что, хотя теперь она и знает в точности, как он на что реагирует, она не знает и никогда не узнает, почему он реагирует так, а не иначе. Возможно и его отношение к ней основано на том же. Нет, Дермот принимает все так, как есть. Он никогда ни над чем не ломает себе голову. Ему это кажется пустой тратой времени. Селия думала: «Правильно, очень правильно выходить замуж за человека, которого любишь. Деньги и все прочее — не самое главное. С Дермотом я бы всегда была счастлива, даже если бы нам пришлось жить в крохотном домишке и я бы готовила и убирала все сама». Но Дермот не собирается быть бедняком. Он добился успеха. И будет преуспевать и дальше. Такой он человек. Вот пищеварение у него, правда, ухудшится. Он будет продолжать играть в гольф… И жизнь будет идти изо дня в день, идти и идти — по всей вероятности, в «Далтон-Хите» или где-нибудь еще… И она никогда не увидит мир — дальние страны: Индию, Китай, Японию, джунгли Белуджистана, Персию, где названия городов звучат, как музыка: Исфаган, Тегеран, Шираз…
Она поежилась… Если нельзя быть свободной — совсем свободной, когда тебя ничто не удерживает, не привязывает к себе, не рвет сердце, когда нет ни вещей, ни дома, ни мужа, ни детей…
Селия подумала: «Хочется сбежать…»
Мириам чувствовала тоже самое.
Несмотря на всю свою любовь к мужу и детям, иной раз появлялось у нее желание удрать…
Селия открыла еще один ящик. Письма. Письма от отца к матери. Она взяла то, что было сверху. Оно было написано за год до его смерти.
Самая моя дорогая Мириам, надеюсь, ты скоро сможешь ко мне приехать. Мать, кажется, в хорошем здравии и хорошем настроении. Зрение у нее слабеет, но она по-прежнему вяжет бесконечные носки для своих кавалеров.
У меня был долгий разговор с Армаром о Сирилле. Он говорит, что парень отнюдь не глуп. Ему просто все безразлично. Говорил я и с Сириллом, надеюсь, что-нибудь отложится у него в памяти.
Постарайся приехать к пятнице, моя милая, — нашей двадцать второй годовщине. Трудно выразить словами, как много ты для меня значишь — самая прелестная, самая нежная из жен. Я смиренно благодарю Бога за то, что он послал мне тебя, любимая.
Привет нашей куколке,
Любящий тебя,
Джон
Опять у Селии на глаза навернулись слезы.
Когда-нибудь и у них с Дермотом будет двадцать вторая годовщина свадьбы. Дермот не стал бы писать такого письма, но в глубине души он, наверное, чувствовал бы то же.
Бедный Дермот! Как тоскливо было ему в последний этот месяц видеть рядом такую подавленную разбитую горем женщину. Он не любил несчастий. Как только она покончит с этими обязанностями, горе останется позади. Мириам, когда была жива, никогда не вставала между нею и Дермотом. Мириам мертвая тоже не должна это делать…
Они с Дермотом и дальше будут идти вместе — идти счастливо и наслаждаясь жизнью.
Именно это больше всего понравилось бы маме.
Селия вынула из ящика все отцовские письма и, сложив их в камине кучкой, подожгла. Они принадлежали умершим. Прочитанное письмо она сохранила.
На дне ящика лежал старый выцветший бумажник, вышитый золотой ниткой. Внутри — сложенный лист бумаги, очень ветхий, обтрепанный. На нем написано: «Поэма, присланная Мириам в мой день рождения».
Сентименты…
В наше время сентименты презирают…
Но в то мгновение Селии это показалось до боли сладостным…
5.
Селии было плохо. Одиночество действовало ей на нервы. Как ей хотелось с кем-нибудь поговорить! С ней были Джуди и мисс Худ, но они принадлежали к совсем другому миру и с ними ей было сложнее, а не легче. Селия ни в коем случае не хотела ничем омрачать жизнь Джуди. Джуди такая живая — все доставляет ей радость. В присутствии Джуди Селия старалась быть веселой. Они играли в подвижные игры с мячом, с воланами.
После того, как Джуди укладывалась спать, тишина, как саваном, окутывала Селию. Было так пусто… так пусто…
Дом живо напоминал ей о тех счастливых, уютных вечерах, которые они проводили с матерью за разговорами — о Дермоте, о Джуди, о книгах, и о людях, и об идеях.
Теперь поговорить было не с кем…
Дермот писал редко и коротко. На семьдесят втором ударе завершил партию — играл он с Эндрюсом… Росситер приезжал играть вместе с племянницей. Он уговорил Марджори Коннел стать четвертым партнером. Они играли в Хиллборо — отвратительное там поле. Женщины в гольфе только путаются под ногами. Он надеется, что Селия довольна. Не поблагодарит ли она за него Джуди — за письмо?
У Селии нарушился сон. Перед ней возникали картины прошлого и не давали заснуть. Иногда она просыпалась в страхе, не понимая, что же ее так напугало. Она смотрела на себя в зеркало и видела, что выглядит больной.
Она написала Дермоту, умоляя его приехать на уикэнд.
Он ответил:
Дорогая Селия, я изучил расписание поездов и получается, что ехать смысла не имеет. Мне бы пришлось возвращаться в воскресенье утром, а иначе я бы приехал только в два утра. Машина барахлит, и я поставил ее на ремонт. Я знаю, ты понимаешь, что проработав всю неделю, я чувствую переутомление. К концу недели устаю как собака и не горю желанием отправляться в путешествие на поезде.
Еще три недели, и я уйду в отпуск. Мне кажется, твоя идея насчет Динара — неплохая. Я напишу туда и закажу комнаты. Не работай слишком много, — не переутомляйся. Больше гуляй.
Ты помнишь Марджори Коннелл, довольно приятную брюнетку, племянницу Барреттса? Она только что потеряла работу. Возможно, мне удастся добыть ей здесь место. Она очень дельная. Как-то, когда она совсем пала духом, я сводил ее в театр.
Береги себя и не перенапрягайся. По-моему, ты права, что не продаешь дом. Положение может измениться к лучшему, и позже за него могут дать больше. Не думаю, что нам от него будет когда-нибудь польза, но если у тебя с ним связаны сентиментальные чувства, можно, наверно, — это не будет, видимо, много стоить, — заколотить его и нанять сторожа, или же ты могла бы сдать его в аренду. Деньги от твоих книг пошли бы на уплату налогов и на садовника да и я помогу, если хочешь. Работаю я ужасно много и почти каждый вечер прихожу домой с головной болью.
Хорошо бы взять да уехать.
Привет Джуди.
Любящий тебя,
Дермот.
В последнюю неделю перед приездом Дермота Селия пошла к врачу и попросила дать ей что-нибудь, чтобы она могла спать. Он знал ее с самого рождения. Расспросил, осмотрел, а потом сказал:
— Разве никто не мог бы побыть с вами?
— Муж приедет через неделю. Мы собираемся с ним заграницу.
— Прекрасно! Знаете, дорогая моя, вы вот-вот сорветесь. Состояние у вас очень подавленное — вы пережили потрясение, надрываете себя горем. Вполне естественно. Я знаю, как привязаны вы были к матери. Но как только вы с мужем выберетесь куда-нибудь, смените обстановку, все будет снова в порядке.
Он похлопал ее по плечу, выписал рецепт и отпустил.
Селия считала дни. Когда приедет Дермот, все будет в порядке. Он должен приехать как раз накануне дня рождения Джуди. Они его отметят, а потом отправятся в Динар.
Новая жизнь… Горе и воспоминания отойдут в прошлое… Они с Дермотом идут вперед, в будущее.
Через четыре дня Дермот будет здесь…
Через три дня…
Через два дня…
Сегодня!
6.
Что-то не так… Дермот приехал, но это был не Дермот. Это был чужой человек, который бросал на нее искоса взгляд и отводил глаза…
Что-то случилось…
Заболел…
Попал в беду…
Нет, тут было что-то другое.
Он стал чужим…
7.
— Дермот, произошло что-нибудь?
— А что должно произойти?
Они были одни в комнате Селии. Селия заворачивала в папиросную бумагу подарки для Джуди ко дню рождения и перевязывала их лентой.
Почему она так испугалась? Отчего это тошнотворное чувство ужаса?
Его глаза — странные бегающие глаза… он то взглянет на нее, то отведет взгляд…
Это был не Дермот — честный, красивый, смеющийся Дермот…
Это был вороватый, увиливающий тип… он выглядел почти как преступник…
Она неожиданно спросила.
— Дермот, ничего не произошло… с деньгами… я хочу сказать, ты ничего не натворил?..
Как передать это словами? Дермот, воплощение честности, — и вдруг растратчик? Фантастика — фантастика!
Но эти бегающие глаза…
Как будто ей не все равно, что он сделал!
Вид у него был удивленный.
С деньгами? Нет, с деньгами все в порядке… Я… у меня все хорошо.
Она успокоилась.
— Я подумала — глупо, конечно, с моей стороны…
Он сказал:
— Тут такое дело… Думаю, ты можешь догадаться.
Но она не могла. Если это не деньги (мелькнула страшная мысль, что, может, фирма его обанкротилась), тогда она не представляла себе, в чем дело.
Она попросила:
— Скажи.
Это же не… не может быть, чтобы рак…
Рак поражает иногда сильных, молодых.
Дермот поднялся. Он заговорил голосом натянутым и незнакомым.
— Дело… ну, в общем, в Марджори Коннелл. Я часто вижусь с нею, она мне очень нравится.
Какое облегчение! Не рак… Но Марджори Коннелл — при чем тут Марджори Коннелл? Неужели Дермот… Дермот, который никогда не посмотрит ни на одну девушку…
Она сказала мягко:
— Не имеет значения, Дермот, даже если ты и наделал глупостей…
Флирт. Дермот не привык флиртовать. Все равно она была удивлена. Удивлена и обижена. Пока она была так несчастна — так хотела, чтобы Дермот был с нею и мог ее утешить, — он флиртовал с Марджори Коннелл. Марджори очень славная девушка и довольно красивая. Селия подумала: «Бабушка ничуть бы не удивилась». И в голове молнией пронеслась мысль, что, наверное, бабушка в конце концов совсем неплохо знала мужчин.
Дермот вспылил.
— Ты не понимаешь. Это совсем не то, что ты думаешь. Ничего не было… ничего…
Селия залилась краской.
— Конечно. Я и не думала, что…
Он продолжал:
— Ума не приложу, как заставить тебя понять. Она не виновата… Она очень переживает из-за этого — за тебя… О, Господи!
Он сел и закрыл лицо руками…
Селия сказала с удивлением:
— Значит она тебе дорога… понятно. Ох, Дермот, мне так тебя жаль…
Бедный Дермот, которого захлестнула страсть. Он так настрадается. Ей просто нельзя, нельзя злорадствовать, ожесточаться. Она должна помочь ему превозмочь это, а не осыпать его упреками. Он не виноват. Ее рядом не было — он тосковал, это вполне естественно…
Она опять сказала:
— Мне ужасно жаль тебя.
Он опять вскочил.
— Ты не понимаешь. Тебе не надо меня жалеть. Я скотина. Я считаю себя последним трусом. Я не сумел пристойно вести себя. Вам с Джуди от меня толку не будет… Лучше сразу меня брось.
Она пристально на него посмотрела.
— Ты хочешь сказать, проговорила она, — что ты меня больше не любишь? Совсем? Но мы были так счастливы… Всегда были счастливы вместе.
— Да, пожалуй. В некотором роде — тихое счастье… А тут все по-другому.
— По-моему, тихое счастье — самое лучшее, что есть в мире.
Дермот сделал нетерпеливое движение.
Она удивленно сказала:
— Ты нас хочешь оставить? Не хочешь больше видеть ни меня, ни Джуди? Ты же отец Джуди… Она любит тебя.
— Знаю… Она мне невероятно дорога. Но что толку. Я не умею делать то, чего не хочу… Я не могу вести себя порядочно, если я несчастлив… Я буду зверем.
Селия медленно проговорила:
— Ты уйдешь — к ней?
— Нет, конечно. Она не такая. Я никогда ей такого не предложу.
Он говорил оскорбленным тоном с раздражением.
— Не понимаю — ты что, просто хочешь оставить нас?
— Потому что толку от меня вам не будет… Я был бы просто подлецом.
— Но мы же были так счастливы, так счастливы…
Дермот сказал нетерпеливо:
— Да, разумеется, были — в прошлом. Но мы женаты уже одиннадцать лет. После одиннадцати лет нужна перемена.
Она вся съежилась.
Он продолжал говорить, голос его звучал убедительно, он все больше становился собой:
— У меня вполне приличный заработок, я положу тебе достаточно на Джуди — да и сама ты теперь деньги зарабатываешь. Ты можешь поехать за границу — путешествовать — заниматься тем, чем ты всегда хотела…
Она подняла руку, словно загораживаясь от удара.
— Ей-богу, тебе понравится. Ты будешь куда счастливее, чем со мной…
— Замолчи. — Помолчала минуту-другую и сказала тихо: — Как раз этой ночью девять лет назад на свет стала появляться Джуди. Ты помнишь? Разве это ничего для тебя не значит? Разве я для тебя просто любовница, которую ты теперь хочешь спровадить на пенсию, неужели нет никакой разницы?
Он надулся.
— Я же сказал: мне жаль Джуди… Но разве мы оба не договаривались, что каждый будет иметь полную свободу…
— Разве? Когда?
— Я помню, что договаривались. Это единственно достойный способ отношений в браке.
Селия сказала:
— Когда на свет появляется ребенок, куда достойнее, мне кажется, его не бросать.
Дермот ответил:
— Все мои друзья считают, что идеал — это свобода в браке…
Она расхохоталась. Его друзья! Какой удивительный Дермот человек — только он мог приплести сюда друзей.
Она сказала:
— Ты свободен… Можешь уйти от нас, если хочешь… если на самом деле хочешь… но не подождать ли тебе немного, чтобы убедиться? Одиннадцать лет счастья против увлечения длиною в месяц. Выжди год — проверь себя, прежде чем все разрушать…
— Не хочу ждать. Не хочу жить в напряжении…
Селия вдруг потянулась и схватилась за ручку двери.
Все это на самом деле не происходит… не может на самом деле происходить… Она закричала:
— Дермот!
В комнате наступила тьма и закружилась вокруг нее.
Она обнаружила, что лежит на кровати. Рядом стоит Дермот со стаканом воды. Он говорит:
— Я не хотел огорчать тебя.
Она подавила в себе истерический хохот… взяла стакан, выпила воду…
— Я в порядке, — сказала она, — в полном порядке… Делай, как тебе угодно… Можешь уйти сейчас. Я в порядке… Делай, как знаешь. Но пусть у Джуди будет завтра день рождения.
— Разумеется…
Он спросил:
— Ты уверена, что в порядке?
Он медленно прошел в свою комнату и плотно закрыл за собой дверь.
Завтра день рождения Джуди…
Девять лет назад они с Дермотом бродили в саду их разлучили — она прошла через боль и страх и Дермот страдал…
Кто еще в целом свете мог быть таким жестоким, чтобы выложить ей все это именно в такой день…
А вот Дермот смог…
Жестокий… жестокий… жестокий…
Сердце ее вопило:
«Как он мог, как он мог быть со мной таким жестоким?..»
8.
У Джуди должен быть день рождения.
Подарки… праздничный завтрак… пикник… ужин… игры.
Селия думала: «Еще ни один день рождения не тянулся так долго… так долго… я сойду с ума. Если бы Дермот хоть немножко мне подыгрывал».
И Джуди ничего не заметила. Она видела только подарки, свои развлечения, готовность каждого выполнить любое ее желание.
Она была настолько счастлива, настолько не подозревала ни о чем, что сердце Селии разрывалось.
9.
Дермот уехал на другой день.
— Я напишу из Лондона, хорошо? Ты пока здесь поживешь?
— Не здесь, нет, не здесь.
Здесь в пустоте, в одиночестве, без Мириам, без ее поддержки?
Мамочка, мамочка, вернись ко мне, мамочка…
Мамочка, если бы ты была здесь…
Остаться здесь одной? В этом доме, полном таких счастливых воспоминаний — воспоминаний, связанных с Дермотом?
Она сказала:
— Я бы предпочла вернуться домой. Завтра мы приедем домой.
— Как угодно, я поживу в Лондоне. Мне казалось, тебе так нравится здесь.
Она не ответила. Иной раз просто бессмысленно отвечать. Люди либо понимают, либо нет.
После того, как уехал Дермот, она играла с Джуди. Она сказала девочке, что во Францию они не поедут. Джуди восприняла это спокойно, без интереса.
Селия чувствовала себя совсем больной. Ноги ломило, голова кружилась. Она казалась себе старой-старой женщиной. Голова разболелась так, что хотелось кричать. Селия приняла аспирин, но он не помог. Ее мутило, и даже мысль о еде была ей отвратительна.
10.
Селия боялась двух вещей — боялась сойти с ума и боялась, как бы Джуди чего-то не заметила.
Непонятно было, заметила ли что-нибудь мисс Худ. Мисс Худ была такая сдержанная. Большое утешение иметь мисс Худ — такую тихую и нелюбопытную.
Мисс Худ все устроила с их переездом. Кажется, она не видела ничего странного в том, что Селия и Дермот не поедут во Францию.
Селия с радостью вернулась в свой загородный домик. Она думала: «Так лучше. Может, я все же не сойду с ума».
Голова у нее прошла, однако, все тело ныло — как после жестоких побоев. От слабости она с трудом передвигала ноги… Это и ужасная тошнота делали ее безвольной и беспомощной…
Она думала: «Я заболеваю. Почему дух так влияет на тело?»
Через два дня после их возвращения приехал Дермот.
По-прежнему не Дермот… Чудно — и страшно — обнаружить в собственном муже совсем чужого человека…
До того страшно, что хотелось закричать…
Дермот натянуто говорил о всяких сторонних делах.
«Как будто в гости пришел, — подумала Селия.
Потом он сказал:
— Ты не считаешь, что самым лучшим будет, если мы… расстанемся?
— Лучшим для кого?
— Для нас всех.
— Не думаю, что так будет лучше для Джуди или для меня. Знаешь ли, не думаю.
— Все сразу быть счастливыми не могут, — сказал Дермот.
— Ты хочешь сказать, что счастливым собираешься быть ты, а мы с Джуди — нет… Никак не возьму в толк, почему все же ты, а не мы. Ох, Дермот, почему ты просто не уйдешь — делай что хочешь, зачем требовать, чтобы мы еще и разговоры об этом вели. Тебе надо выбирать между Марджори и мною… нет, не то: ты устал от меня, и возможно, я тут виновата — мне надо было предвидеть, что произойдет, больше стараться, но я была так уверена, что ты меня любишь… я верила в тебя, как в Бога. Это было глупо, сказала бы бабушка. Нет, выбирать тебе придется между Марджори и Джуди. Ты ведь любишь Джуди — она твоя плоть и кровь, — и я не в силах быть для нее тем, чем можешь быть ты. Между вами двумя существуют узы, которых у нас с ней нет. Я ее люблю, но не понимаю. Я не хочу, чтобы ты бросил Джуди, не хочу, чтобы жизнь ее была искалечена. За себя я не стала бы драться, но за Джуди буду. Подло бросать родную дочь. Я знаю, если ты сделаешь это, — счастлив ты не будешь. Дермот, милый, почему тебе не попытаться? Не пожертвовать годом жизни? Если к концу года ты ничего не сможешь с собой поделать и будешь чувствовать, что должен уйти к Марджори, — ну, тогда иди. Но я по крайней мере буду знать, что ты пытался.
Дермот сказал:
— Я не хочу ждать… Год — это долгий срок…
Селия безнадежно развела руками. (Если бы только ее так ужасно не тошнило).
Она сказала:
— Очень хорошо, ты выбор сделал… Но если когда-нибудь ты захочешь вернуться, — мы готовы будем тебя принять, и упрекать я тебя не стану… Иди и будь… будь счастлив, и может быть, когда-нибудь ты вернешься к нам… Я думаю, вернешься… Думаю, что в глубине души ты любишь меня и Джуди… И я думаю также, что в душе ты честный и преданный нам человек.
Дермот откашлялся. Вид у него был смущенный.
Лучше бы он ушел. Все эти разговоры… Она его так любит — это же мука на него смотреть… шел бы и делал, как ему захочется… не заставлял бы ее еще больше страдать…
— Главный вопрос в том, — сказал Дермот, — когда я получу свободу?
— Ты свободен. Можешь уходить хоть сейчас.
— По-моему, ты не понимаешь, о чем идет речь. Все мои друзья считают, что нам надо развестись — и как можно быстрее.
Селия смотрела на него широко раскрыв глаза.
— Ты вроде бы говорил, что для развода нет… нет… ну, никаких оснований.
— Разумеется, нет. Марджори на редкость порядочная женщина.
Селия почувствовала дикое желание расхохотаться. Она сдержалась.
— Ну и в чем же тогда дело? — спросила она.
— Я бы никогда ничего подобного ей не предложил, — сказал Дермот возмущенным тоном. — Но я думаю, если бы я был свободен, она вышла бы за меня.
— Но ты женат на мне, — сказала Селия недоуменно.
— Потому нам и надо развестись. Все можно проделать быстро и без особого труда. Самой хлопотать тебе не придется. Все расходы я возьму на себя.
— Ты хочешь сказать, что вы с Марджори все же соединяетесь?
— Неужели ты думаешь, что я буду втягивать такую девушку в бракоразводный процесс? Нет, все можно сделать очень легко. Ее имя даже и упомянуто не будет.
Селия вскочила, глаза ее сверкали.
— Ты хочешь сказать… хочешь сказать… это же гнусно! Если бы я любила человека, я бы соединилась с ним, пусть это и не хорошо. Может быть, отняла бы и мужа у жены — хотя не думаю, что смогла бы отнять отца у ребенка, — не знаю… Но я бы сделала это по-честному. Не стала бы прятаться за чужую спину, осмотрительно выжидая, пока другие не разгребут всю грязь. По-моему, вы с Марджори оба отвратительны. Если бы вы действительно полюбили друг друга, жить друг без друга не могли бы, я бы, по крайней мере, вас уважала. Я дала бы тебе развод, если бы ты этого захотел, хоть и считаю, что разводиться — это плохо. Но я не желаю заниматься враньем и притворяться и разыгрывать спектакли.
— Чепуха, все так делают.
— Ну и пусть.
Дермот подошел к ней вплотную.
— Послушай, Селия, я все равно разведусь. Я не буду ждать и втягивать Марджори в это дело не стану. И тебе придется дать согласие.
Селия смотрела ему прямо в лицо.
— Не дам, — сказала она.
1.
Дермот хотел, чтобы было как лучше. Он не переносил неприятностей и несчастий, но старался проявить доброту. Он написал из Парижа, предлагая, чтобы Селия приехала к нему на день-другой и немножко взбодрилась.
Возможно, это было проявлением доброты, а возможно, он просто боялся возвращаться в дом, где царил траур…
Но ему…
Он приехал в их загородный дом к ужину. Селия лежала на кровати. Она с великим нетерпением ждала его приезда. Напряжение, связанное с похоронами, прошло, и ей хотелось поскорее изменить мрачную атмосферу, чтобы не расстраивать Джуди. Малышка Джуди, такая юная, такая веселенькая и вечно занятая своими делами. Джуди поплакала по бабушке и вскоре всё забыла. Дети и должны забывать.
Скоро приедет Дермот, и Селия сможет расслабиться.
С волнением она думала: «Как чудесно, что есть у меня Дермот! Не будь его, мне тоже хотелось бы умереть…
А Дермот нервничал. Именно потому, что он нервничал, он, войдя в комнату и вопросил:
— Ну, как вы тут? Веселые и радостные?
В другое время Селия сразу бы поняла, почему он повел себя так легкомысленно. Но в ту минуту у нее было такое чувство, будто он наотмашь ударил ее по лицу.
Она прямо вся сжалась и залилась слезами.
Дермот начал извиняться и оправдываться.
Потом Селия заснула, продолжая держать его за руку, — он с облегчением выдернул руку, как только увидел, что она в самом деле спит.
Выйдя из комнаты, он зашел в детскую к Джуди.
Та весело помахала ему ложкой. Она пила молоко из чашки.
— Привет, папочка. Во что поиграем?
Времени даром Джуди не теряла.
— Только не шуметь, — сказал Дермот, — мама спит.
Джуди понимающе кивнула.
— Давай поиграем в Старую деву.
Они принялись играть в Старую деву.
2.
Жизнь шла своим чередом. Хотя и не совсем своим.
Селия занималась обычными делами. Внешне горя своего она не показывала. Но в ней словно кончился завод. Как часы, которые забыли завести. И Джуди, и Дермот почувствовали перемену, и она им не нравилась.
Недели через две Дермоту захотелось позвать кое-кого в гости и Селия, не сдержавшись, крикнула:
— Ах нет, только не сейчас. Я просто не смогу целый день занимать разговорами совсем незнакомую женщину.
Потом она тут же раскаялась и сказала Дермоту, что вела себя глупо. Конечно же, он должен пригласить друзей. И они приехали, но вышло всё не особенно удачно.
Через несколько дней пришло письмо от Элли. То, что в нем было написано, ошеломило и глубоко опечалило Селию.
Моя дорогая Селия (писала Элли), наверное, будет лучше, если ты узнаешь об этом от меня (а то ты услышишь скорее всего искаженный вариант): Том ушел к девице, которую мы встретили на пароходе, когда возвращались домой. Для меня это большое горе и потрясение. Мы ведь были так счастливы. И детей Том любил. Похоже на страшный сон. Я совершенно убита. Понятия не имею, что делать. Том был безупречным мужем — мы даже никогда не ссорились.
Беда подруги очень огорчила Селию.
— Как много на свете печального, — сказала она Дермоту.
— Муженек ее, должно быть, порядочная скотина, — ответил Дермот. — Знаешь, Селия, ты, кажется, иной раз считаешь меня эгоистом, но могло бы ведь быть и так, что тебе пришлось бы сносить вещи, куда более неприятные. Я-то, во всяком случае, супруг добродетельный, верный и честный, правда?
Сказано это было с комической интонацией в голосе. Селия поцеловала его и расхохоталась.
Три недели спустя, взяв с собой Джуди, она поехала домой. Надо было разобрать вещи. При одной мысли об этом она приходила в ужас. Но больше заняться этим было некому.
Дом без мамы, без приветливой и радушной ее улыбки, представить было невозможно. Если б только Дермот мог поехать с ней.
Дермот по-своему пытался ее успокоить.
— Вот увидишь, тебе это даже понравится, Селия. Ты найдешь кучу старых вещей, о которых и думать забыла. И в это время года в тех краях просто прекрасно. Обстановку тебе сменить полезно. А вот мне придется целыми днями корпеть в конторе.
Разве этого ждала Селия? Он упорно не замечал ее душевных терзаний. Шарахался от них в сторону, как напуганный конь.
Селия закричала — впервые со злостью:
— Ты так говоришь, будто я еду отдыхать.
Он не смотрел на нее.
— Пожалуй, — сказал он, — так оно и будет…
Селия подумала: «Нет, он не добрый… нет…»
Она почувствовала себя бесконечно одинокой. Она испугалась…
Как холоден был этот мир — мир без мамы.
3.
Следующие несколько месяцев были нелегкими. Пришлось консультироваться с адвокатами, улаживать всевозможные дела.
Денег мать, конечно же, почти совсем не оставила. Надо было решать, как быть с домом — оставлять его или продавать. Был он в очень плохом состоянии — на ремонт денег не было. Хотя бы для того, чтобы не пошло все прахом, нужно было сразу же, немедленно вложить в дом довольно приличную сумму. В любом случае сомнительно было, чтобы на дом в теперешнем его состоянии нашелся покупатель.
Селия не знала, как быть.
Расстаться с домом было для нее невыносимо, но здравый смысл подсказывал, что это — самое лучшее. Дом слишком далеко от Лондона, чтобы они могли жить там с Дермотом — даже если бы такая мысль и пришлась Дермоту по душе, а Селия была уверена, что не придется. Жизнь загородом сводилась для Дермота к одному — к первоклассному полю для гольфа.
Не объяснялось ли чисто сентиментальностью то, что Селия так упорно цеплялась за эту усадьбу?
Так или иначе отказаться от дома ей было просто невыносимо. Мириам прилагала такие героические усилия, чтобы сохранить для нее дом. Да и сама Селия отговорила мать — еще давным-давно — от продажи дома… Мириам держала его для нее и ее детей.
А вот Джуди любит этот дом так, как Селия? Наверное, нет. Джуди такая ко всему безразличная, ни к чему не привязанная — совсем как Дермот. Люди вроде Дермота и Джуди живут там, где им удобнее. В конце концов Селия решила спросить дочь. У Селии нередко бывало чувство, что в свои восемь лет Джуди куда разумнее и практичнее, чем она сама.
— Ты, мамочка, много денег за него получишь, если продашь?
— Боюсь, что нет. Дом старомодный — и стоит далеко от города.
— Тогда, может, лучше его не продавать, — сказала Джуди, — мы будем приезжать сюда летом.
— Тебе нравится здесь, Джуди? Или тебе больше нравится в нашем доме?
— Наш домик совсем маленький, — ответила Джуди. — Я бы хотела жить в общежитии. Я вообще люблю большие-большие дома.
Селия рассмеялась.
Джуди сказала правду — за дом она получит гроши, если продаст его сейчас. Даже с деловой точки зрения, лучше выждать, пока не повысится спрос на загородные дома. Она занялась проблемой ремонта — в том минимальном объеме, который был сейчас абсолютно необходим. Возможно, когда сделают ремонт, удастся подыскать жильца-арендатора.
Деловая сторона жизни доставляла Селии массу хлопот, зато отвлекала от грустных мыслей.
Но вот подошел черед того, что наводило на нее ужас: надо было разобрать вещи. Если придется сдавать дом, его надо сначала расчистить. Некоторые комнаты годами стояли запертыми — там были сундуки, шкафы, комоды, битком набитые воспоминаниями о прошлом.
4.
Воспоминания…
Так пустынно, так непривычно в доме.
Нет Мириам…
Только сундуки, полные старой одежды, ящики, заваленные письмами и фотографиями…
Больно… ужасно больно.
Черная лакированная шкатулка с аистом на крышке — ребенком Селия очень ее любила. Внутри — письма. Одно от мамы. «Родной мой, любимый ягненочек, голубка моя, тыквочка…» Горячие слезы катились по щекам Селии…
Вечернее платье из розового шелка с маленькими розовыми бутонами положено в сундук — а вдруг удастся «подновить» — и забыто. Одно из первых ее вечерних платьев… Селия вспомнила, когда в последний раз надевала его… Такое оно было неуклюжее, нетерпеливое, глупое создание…
Письма, адресованные бабушке, — целый сундук. Она, должно быть, привезла их с собой, когда переезжала. Фотография пожилого джентльмена в кресле в Бате — «Ваш навеки преданный поклонник», и нацарапанные инициалы. Бабушка и «мужчины». Вечно мужчины — даже когда им приходилось уже сидеть в кресле в Бате, у моря…
Кружка с двумя котами — Сьюзен подарил ее когда-то Селии на день рождения…
Назад… назад в прошлое…
Почему так ноет в груди?
Почему так ужасно ноет в груди?
Хоть бы она была не одна в доме… Хоть бы Дермот бы с ней!
Но Дермот сказал бы: «Почему бы не собрать все это в кучу и не сжечь, не разбирая?»
Очень разумно, но Селия почему-то так не может…
Она отперла другие ящики.
Стихи. Листки со стихами, написанными гладкими выцветшими буквами. Детский почерк ее матери… Селия пробежала строки глазами.
Чувствительные… напыщенные — в духе того времени. Но было в них что-то — живая мысль, неожиданно оригинальное построение фразы — что делало их творением мамы. Творением ее ума — живого, стремительного как полет птицы, ума.
«Поэма посвящается Джону в день его рождения…»
Отец, веселый бородач…
Вот он на старинной фотографии — серьезный, чисто выбритый юноша.
Молодость… постепенное старение — как все это загадочно… как страшно. А бывает такое мгновение, когда ты в большей мере ты, чем в любое другое?
Будущее. Что-то ждет Селию?..
В общем все достаточно ясно. Дермот станет больше зарабатывать… появится побольше дом… еще один ребенок… может быть, двое. Болезни… детские хвори… Дермот станет немного более неуживчивым, станет проявлять чуть больше нетерпения всякий раз, когда ему будут мешать делать то, что он хочет… Джуди повзрослеет — яркая, решительная, очень живая… Дермот и Джуди объединятся… Сама она, располневшая, поблекшая, и эти двое будут относиться к ней с эдаким веселым презрением… «Знаешь, мама, ты просто дурочка…» Да, когда подурнеешь, глупость скрывать труднее. Неожиданной молнией пронеслось в голове: «Никогда не дурней, Селия, хорошо?» Да, но теперь это уже позади. Они прожили вместе достаточно долго, и такие вещи, как красота, утратили свое значение. Дермот вошел в ее кровь, она — в его. Они — единое целое, хотя и чужие друг другу, но едины. Она любит его, потому что он так не похож на нее… потому что, хотя теперь она и знает в точности, как он на что реагирует, она не знает и никогда не узнает, почему он реагирует так, а не иначе. Возможно и его отношение к ней основано на том же. Нет, Дермот принимает все так, как есть. Он никогда ни над чем не ломает себе голову. Ему это кажется пустой тратой времени. Селия думала: «Правильно, очень правильно выходить замуж за человека, которого любишь. Деньги и все прочее — не самое главное. С Дермотом я бы всегда была счастлива, даже если бы нам пришлось жить в крохотном домишке и я бы готовила и убирала все сама». Но Дермот не собирается быть бедняком. Он добился успеха. И будет преуспевать и дальше. Такой он человек. Вот пищеварение у него, правда, ухудшится. Он будет продолжать играть в гольф… И жизнь будет идти изо дня в день, идти и идти — по всей вероятности, в «Далтон-Хите» или где-нибудь еще… И она никогда не увидит мир — дальние страны: Индию, Китай, Японию, джунгли Белуджистана, Персию, где названия городов звучат, как музыка: Исфаган, Тегеран, Шираз…
Она поежилась… Если нельзя быть свободной — совсем свободной, когда тебя ничто не удерживает, не привязывает к себе, не рвет сердце, когда нет ни вещей, ни дома, ни мужа, ни детей…
Селия подумала: «Хочется сбежать…»
Мириам чувствовала тоже самое.
Несмотря на всю свою любовь к мужу и детям, иной раз появлялось у нее желание удрать…
Селия открыла еще один ящик. Письма. Письма от отца к матери. Она взяла то, что было сверху. Оно было написано за год до его смерти.
Самая моя дорогая Мириам, надеюсь, ты скоро сможешь ко мне приехать. Мать, кажется, в хорошем здравии и хорошем настроении. Зрение у нее слабеет, но она по-прежнему вяжет бесконечные носки для своих кавалеров.
У меня был долгий разговор с Армаром о Сирилле. Он говорит, что парень отнюдь не глуп. Ему просто все безразлично. Говорил я и с Сириллом, надеюсь, что-нибудь отложится у него в памяти.
Постарайся приехать к пятнице, моя милая, — нашей двадцать второй годовщине. Трудно выразить словами, как много ты для меня значишь — самая прелестная, самая нежная из жен. Я смиренно благодарю Бога за то, что он послал мне тебя, любимая.
Привет нашей куколке,
Любящий тебя,
Джон
Опять у Селии на глаза навернулись слезы.
Когда-нибудь и у них с Дермотом будет двадцать вторая годовщина свадьбы. Дермот не стал бы писать такого письма, но в глубине души он, наверное, чувствовал бы то же.
Бедный Дермот! Как тоскливо было ему в последний этот месяц видеть рядом такую подавленную разбитую горем женщину. Он не любил несчастий. Как только она покончит с этими обязанностями, горе останется позади. Мириам, когда была жива, никогда не вставала между нею и Дермотом. Мириам мертвая тоже не должна это делать…
Они с Дермотом и дальше будут идти вместе — идти счастливо и наслаждаясь жизнью.
Именно это больше всего понравилось бы маме.
Селия вынула из ящика все отцовские письма и, сложив их в камине кучкой, подожгла. Они принадлежали умершим. Прочитанное письмо она сохранила.
На дне ящика лежал старый выцветший бумажник, вышитый золотой ниткой. Внутри — сложенный лист бумаги, очень ветхий, обтрепанный. На нем написано: «Поэма, присланная Мириам в мой день рождения».
Сентименты…
В наше время сентименты презирают…
Но в то мгновение Селии это показалось до боли сладостным…
5.
Селии было плохо. Одиночество действовало ей на нервы. Как ей хотелось с кем-нибудь поговорить! С ней были Джуди и мисс Худ, но они принадлежали к совсем другому миру и с ними ей было сложнее, а не легче. Селия ни в коем случае не хотела ничем омрачать жизнь Джуди. Джуди такая живая — все доставляет ей радость. В присутствии Джуди Селия старалась быть веселой. Они играли в подвижные игры с мячом, с воланами.
После того, как Джуди укладывалась спать, тишина, как саваном, окутывала Селию. Было так пусто… так пусто…
Дом живо напоминал ей о тех счастливых, уютных вечерах, которые они проводили с матерью за разговорами — о Дермоте, о Джуди, о книгах, и о людях, и об идеях.
Теперь поговорить было не с кем…
Дермот писал редко и коротко. На семьдесят втором ударе завершил партию — играл он с Эндрюсом… Росситер приезжал играть вместе с племянницей. Он уговорил Марджори Коннел стать четвертым партнером. Они играли в Хиллборо — отвратительное там поле. Женщины в гольфе только путаются под ногами. Он надеется, что Селия довольна. Не поблагодарит ли она за него Джуди — за письмо?
У Селии нарушился сон. Перед ней возникали картины прошлого и не давали заснуть. Иногда она просыпалась в страхе, не понимая, что же ее так напугало. Она смотрела на себя в зеркало и видела, что выглядит больной.
Она написала Дермоту, умоляя его приехать на уикэнд.
Он ответил:
Дорогая Селия, я изучил расписание поездов и получается, что ехать смысла не имеет. Мне бы пришлось возвращаться в воскресенье утром, а иначе я бы приехал только в два утра. Машина барахлит, и я поставил ее на ремонт. Я знаю, ты понимаешь, что проработав всю неделю, я чувствую переутомление. К концу недели устаю как собака и не горю желанием отправляться в путешествие на поезде.
Еще три недели, и я уйду в отпуск. Мне кажется, твоя идея насчет Динара — неплохая. Я напишу туда и закажу комнаты. Не работай слишком много, — не переутомляйся. Больше гуляй.
Ты помнишь Марджори Коннелл, довольно приятную брюнетку, племянницу Барреттса? Она только что потеряла работу. Возможно, мне удастся добыть ей здесь место. Она очень дельная. Как-то, когда она совсем пала духом, я сводил ее в театр.
Береги себя и не перенапрягайся. По-моему, ты права, что не продаешь дом. Положение может измениться к лучшему, и позже за него могут дать больше. Не думаю, что нам от него будет когда-нибудь польза, но если у тебя с ним связаны сентиментальные чувства, можно, наверно, — это не будет, видимо, много стоить, — заколотить его и нанять сторожа, или же ты могла бы сдать его в аренду. Деньги от твоих книг пошли бы на уплату налогов и на садовника да и я помогу, если хочешь. Работаю я ужасно много и почти каждый вечер прихожу домой с головной болью.
Хорошо бы взять да уехать.
Привет Джуди.
Любящий тебя,
Дермот.
В последнюю неделю перед приездом Дермота Селия пошла к врачу и попросила дать ей что-нибудь, чтобы она могла спать. Он знал ее с самого рождения. Расспросил, осмотрел, а потом сказал:
— Разве никто не мог бы побыть с вами?
— Муж приедет через неделю. Мы собираемся с ним заграницу.
— Прекрасно! Знаете, дорогая моя, вы вот-вот сорветесь. Состояние у вас очень подавленное — вы пережили потрясение, надрываете себя горем. Вполне естественно. Я знаю, как привязаны вы были к матери. Но как только вы с мужем выберетесь куда-нибудь, смените обстановку, все будет снова в порядке.
Он похлопал ее по плечу, выписал рецепт и отпустил.
Селия считала дни. Когда приедет Дермот, все будет в порядке. Он должен приехать как раз накануне дня рождения Джуди. Они его отметят, а потом отправятся в Динар.
Новая жизнь… Горе и воспоминания отойдут в прошлое… Они с Дермотом идут вперед, в будущее.
Через четыре дня Дермот будет здесь…
Через три дня…
Через два дня…
Сегодня!
6.
Что-то не так… Дермот приехал, но это был не Дермот. Это был чужой человек, который бросал на нее искоса взгляд и отводил глаза…
Что-то случилось…
Заболел…
Попал в беду…
Нет, тут было что-то другое.
Он стал чужим…
7.
— Дермот, произошло что-нибудь?
— А что должно произойти?
Они были одни в комнате Селии. Селия заворачивала в папиросную бумагу подарки для Джуди ко дню рождения и перевязывала их лентой.
Почему она так испугалась? Отчего это тошнотворное чувство ужаса?
Его глаза — странные бегающие глаза… он то взглянет на нее, то отведет взгляд…
Это был не Дермот — честный, красивый, смеющийся Дермот…
Это был вороватый, увиливающий тип… он выглядел почти как преступник…
Она неожиданно спросила.
— Дермот, ничего не произошло… с деньгами… я хочу сказать, ты ничего не натворил?..
Как передать это словами? Дермот, воплощение честности, — и вдруг растратчик? Фантастика — фантастика!
Но эти бегающие глаза…
Как будто ей не все равно, что он сделал!
Вид у него был удивленный.
С деньгами? Нет, с деньгами все в порядке… Я… у меня все хорошо.
Она успокоилась.
— Я подумала — глупо, конечно, с моей стороны…
Он сказал:
— Тут такое дело… Думаю, ты можешь догадаться.
Но она не могла. Если это не деньги (мелькнула страшная мысль, что, может, фирма его обанкротилась), тогда она не представляла себе, в чем дело.
Она попросила:
— Скажи.
Это же не… не может быть, чтобы рак…
Рак поражает иногда сильных, молодых.
Дермот поднялся. Он заговорил голосом натянутым и незнакомым.
— Дело… ну, в общем, в Марджори Коннелл. Я часто вижусь с нею, она мне очень нравится.
Какое облегчение! Не рак… Но Марджори Коннелл — при чем тут Марджори Коннелл? Неужели Дермот… Дермот, который никогда не посмотрит ни на одну девушку…
Она сказала мягко:
— Не имеет значения, Дермот, даже если ты и наделал глупостей…
Флирт. Дермот не привык флиртовать. Все равно она была удивлена. Удивлена и обижена. Пока она была так несчастна — так хотела, чтобы Дермот был с нею и мог ее утешить, — он флиртовал с Марджори Коннелл. Марджори очень славная девушка и довольно красивая. Селия подумала: «Бабушка ничуть бы не удивилась». И в голове молнией пронеслась мысль, что, наверное, бабушка в конце концов совсем неплохо знала мужчин.
Дермот вспылил.
— Ты не понимаешь. Это совсем не то, что ты думаешь. Ничего не было… ничего…
Селия залилась краской.
— Конечно. Я и не думала, что…
Он продолжал:
— Ума не приложу, как заставить тебя понять. Она не виновата… Она очень переживает из-за этого — за тебя… О, Господи!
Он сел и закрыл лицо руками…
Селия сказала с удивлением:
— Значит она тебе дорога… понятно. Ох, Дермот, мне так тебя жаль…
Бедный Дермот, которого захлестнула страсть. Он так настрадается. Ей просто нельзя, нельзя злорадствовать, ожесточаться. Она должна помочь ему превозмочь это, а не осыпать его упреками. Он не виноват. Ее рядом не было — он тосковал, это вполне естественно…
Она опять сказала:
— Мне ужасно жаль тебя.
Он опять вскочил.
— Ты не понимаешь. Тебе не надо меня жалеть. Я скотина. Я считаю себя последним трусом. Я не сумел пристойно вести себя. Вам с Джуди от меня толку не будет… Лучше сразу меня брось.
Она пристально на него посмотрела.
— Ты хочешь сказать, проговорила она, — что ты меня больше не любишь? Совсем? Но мы были так счастливы… Всегда были счастливы вместе.
— Да, пожалуй. В некотором роде — тихое счастье… А тут все по-другому.
— По-моему, тихое счастье — самое лучшее, что есть в мире.
Дермот сделал нетерпеливое движение.
Она удивленно сказала:
— Ты нас хочешь оставить? Не хочешь больше видеть ни меня, ни Джуди? Ты же отец Джуди… Она любит тебя.
— Знаю… Она мне невероятно дорога. Но что толку. Я не умею делать то, чего не хочу… Я не могу вести себя порядочно, если я несчастлив… Я буду зверем.
Селия медленно проговорила:
— Ты уйдешь — к ней?
— Нет, конечно. Она не такая. Я никогда ей такого не предложу.
Он говорил оскорбленным тоном с раздражением.
— Не понимаю — ты что, просто хочешь оставить нас?
— Потому что толку от меня вам не будет… Я был бы просто подлецом.
— Но мы же были так счастливы, так счастливы…
Дермот сказал нетерпеливо:
— Да, разумеется, были — в прошлом. Но мы женаты уже одиннадцать лет. После одиннадцати лет нужна перемена.
Она вся съежилась.
Он продолжал говорить, голос его звучал убедительно, он все больше становился собой:
— У меня вполне приличный заработок, я положу тебе достаточно на Джуди — да и сама ты теперь деньги зарабатываешь. Ты можешь поехать за границу — путешествовать — заниматься тем, чем ты всегда хотела…
Она подняла руку, словно загораживаясь от удара.
— Ей-богу, тебе понравится. Ты будешь куда счастливее, чем со мной…
— Замолчи. — Помолчала минуту-другую и сказала тихо: — Как раз этой ночью девять лет назад на свет стала появляться Джуди. Ты помнишь? Разве это ничего для тебя не значит? Разве я для тебя просто любовница, которую ты теперь хочешь спровадить на пенсию, неужели нет никакой разницы?
Он надулся.
— Я же сказал: мне жаль Джуди… Но разве мы оба не договаривались, что каждый будет иметь полную свободу…
— Разве? Когда?
— Я помню, что договаривались. Это единственно достойный способ отношений в браке.
Селия сказала:
— Когда на свет появляется ребенок, куда достойнее, мне кажется, его не бросать.
Дермот ответил:
— Все мои друзья считают, что идеал — это свобода в браке…
Она расхохоталась. Его друзья! Какой удивительный Дермот человек — только он мог приплести сюда друзей.
Она сказала:
— Ты свободен… Можешь уйти от нас, если хочешь… если на самом деле хочешь… но не подождать ли тебе немного, чтобы убедиться? Одиннадцать лет счастья против увлечения длиною в месяц. Выжди год — проверь себя, прежде чем все разрушать…
— Не хочу ждать. Не хочу жить в напряжении…
Селия вдруг потянулась и схватилась за ручку двери.
Все это на самом деле не происходит… не может на самом деле происходить… Она закричала:
— Дермот!
В комнате наступила тьма и закружилась вокруг нее.
Она обнаружила, что лежит на кровати. Рядом стоит Дермот со стаканом воды. Он говорит:
— Я не хотел огорчать тебя.
Она подавила в себе истерический хохот… взяла стакан, выпила воду…
— Я в порядке, — сказала она, — в полном порядке… Делай, как тебе угодно… Можешь уйти сейчас. Я в порядке… Делай, как знаешь. Но пусть у Джуди будет завтра день рождения.
— Разумеется…
Он спросил:
— Ты уверена, что в порядке?
Он медленно прошел в свою комнату и плотно закрыл за собой дверь.
Завтра день рождения Джуди…
Девять лет назад они с Дермотом бродили в саду их разлучили — она прошла через боль и страх и Дермот страдал…
Кто еще в целом свете мог быть таким жестоким, чтобы выложить ей все это именно в такой день…
А вот Дермот смог…
Жестокий… жестокий… жестокий…
Сердце ее вопило:
«Как он мог, как он мог быть со мной таким жестоким?..»
8.
У Джуди должен быть день рождения.
Подарки… праздничный завтрак… пикник… ужин… игры.
Селия думала: «Еще ни один день рождения не тянулся так долго… так долго… я сойду с ума. Если бы Дермот хоть немножко мне подыгрывал».
И Джуди ничего не заметила. Она видела только подарки, свои развлечения, готовность каждого выполнить любое ее желание.
Она была настолько счастлива, настолько не подозревала ни о чем, что сердце Селии разрывалось.
9.
Дермот уехал на другой день.
— Я напишу из Лондона, хорошо? Ты пока здесь поживешь?
— Не здесь, нет, не здесь.
Здесь в пустоте, в одиночестве, без Мириам, без ее поддержки?
Мамочка, мамочка, вернись ко мне, мамочка…
Мамочка, если бы ты была здесь…
Остаться здесь одной? В этом доме, полном таких счастливых воспоминаний — воспоминаний, связанных с Дермотом?
Она сказала:
— Я бы предпочла вернуться домой. Завтра мы приедем домой.
— Как угодно, я поживу в Лондоне. Мне казалось, тебе так нравится здесь.
Она не ответила. Иной раз просто бессмысленно отвечать. Люди либо понимают, либо нет.
После того, как уехал Дермот, она играла с Джуди. Она сказала девочке, что во Францию они не поедут. Джуди восприняла это спокойно, без интереса.
Селия чувствовала себя совсем больной. Ноги ломило, голова кружилась. Она казалась себе старой-старой женщиной. Голова разболелась так, что хотелось кричать. Селия приняла аспирин, но он не помог. Ее мутило, и даже мысль о еде была ей отвратительна.
10.
Селия боялась двух вещей — боялась сойти с ума и боялась, как бы Джуди чего-то не заметила.
Непонятно было, заметила ли что-нибудь мисс Худ. Мисс Худ была такая сдержанная. Большое утешение иметь мисс Худ — такую тихую и нелюбопытную.
Мисс Худ все устроила с их переездом. Кажется, она не видела ничего странного в том, что Селия и Дермот не поедут во Францию.
Селия с радостью вернулась в свой загородный домик. Она думала: «Так лучше. Может, я все же не сойду с ума».
Голова у нее прошла, однако, все тело ныло — как после жестоких побоев. От слабости она с трудом передвигала ноги… Это и ужасная тошнота делали ее безвольной и беспомощной…
Она думала: «Я заболеваю. Почему дух так влияет на тело?»
Через два дня после их возвращения приехал Дермот.
По-прежнему не Дермот… Чудно — и страшно — обнаружить в собственном муже совсем чужого человека…
До того страшно, что хотелось закричать…
Дермот натянуто говорил о всяких сторонних делах.
«Как будто в гости пришел, — подумала Селия.
Потом он сказал:
— Ты не считаешь, что самым лучшим будет, если мы… расстанемся?
— Лучшим для кого?
— Для нас всех.
— Не думаю, что так будет лучше для Джуди или для меня. Знаешь ли, не думаю.
— Все сразу быть счастливыми не могут, — сказал Дермот.
— Ты хочешь сказать, что счастливым собираешься быть ты, а мы с Джуди — нет… Никак не возьму в толк, почему все же ты, а не мы. Ох, Дермот, почему ты просто не уйдешь — делай что хочешь, зачем требовать, чтобы мы еще и разговоры об этом вели. Тебе надо выбирать между Марджори и мною… нет, не то: ты устал от меня, и возможно, я тут виновата — мне надо было предвидеть, что произойдет, больше стараться, но я была так уверена, что ты меня любишь… я верила в тебя, как в Бога. Это было глупо, сказала бы бабушка. Нет, выбирать тебе придется между Марджори и Джуди. Ты ведь любишь Джуди — она твоя плоть и кровь, — и я не в силах быть для нее тем, чем можешь быть ты. Между вами двумя существуют узы, которых у нас с ней нет. Я ее люблю, но не понимаю. Я не хочу, чтобы ты бросил Джуди, не хочу, чтобы жизнь ее была искалечена. За себя я не стала бы драться, но за Джуди буду. Подло бросать родную дочь. Я знаю, если ты сделаешь это, — счастлив ты не будешь. Дермот, милый, почему тебе не попытаться? Не пожертвовать годом жизни? Если к концу года ты ничего не сможешь с собой поделать и будешь чувствовать, что должен уйти к Марджори, — ну, тогда иди. Но я по крайней мере буду знать, что ты пытался.
Дермот сказал:
— Я не хочу ждать… Год — это долгий срок…
Селия безнадежно развела руками. (Если бы только ее так ужасно не тошнило).
Она сказала:
— Очень хорошо, ты выбор сделал… Но если когда-нибудь ты захочешь вернуться, — мы готовы будем тебя принять, и упрекать я тебя не стану… Иди и будь… будь счастлив, и может быть, когда-нибудь ты вернешься к нам… Я думаю, вернешься… Думаю, что в глубине души ты любишь меня и Джуди… И я думаю также, что в душе ты честный и преданный нам человек.
Дермот откашлялся. Вид у него был смущенный.
Лучше бы он ушел. Все эти разговоры… Она его так любит — это же мука на него смотреть… шел бы и делал, как ему захочется… не заставлял бы ее еще больше страдать…
— Главный вопрос в том, — сказал Дермот, — когда я получу свободу?
— Ты свободен. Можешь уходить хоть сейчас.
— По-моему, ты не понимаешь, о чем идет речь. Все мои друзья считают, что нам надо развестись — и как можно быстрее.
Селия смотрела на него широко раскрыв глаза.
— Ты вроде бы говорил, что для развода нет… нет… ну, никаких оснований.
— Разумеется, нет. Марджори на редкость порядочная женщина.
Селия почувствовала дикое желание расхохотаться. Она сдержалась.
— Ну и в чем же тогда дело? — спросила она.
— Я бы никогда ничего подобного ей не предложил, — сказал Дермот возмущенным тоном. — Но я думаю, если бы я был свободен, она вышла бы за меня.
— Но ты женат на мне, — сказала Селия недоуменно.
— Потому нам и надо развестись. Все можно проделать быстро и без особого труда. Самой хлопотать тебе не придется. Все расходы я возьму на себя.
— Ты хочешь сказать, что вы с Марджори все же соединяетесь?
— Неужели ты думаешь, что я буду втягивать такую девушку в бракоразводный процесс? Нет, все можно сделать очень легко. Ее имя даже и упомянуто не будет.
Селия вскочила, глаза ее сверкали.
— Ты хочешь сказать… хочешь сказать… это же гнусно! Если бы я любила человека, я бы соединилась с ним, пусть это и не хорошо. Может быть, отняла бы и мужа у жены — хотя не думаю, что смогла бы отнять отца у ребенка, — не знаю… Но я бы сделала это по-честному. Не стала бы прятаться за чужую спину, осмотрительно выжидая, пока другие не разгребут всю грязь. По-моему, вы с Марджори оба отвратительны. Если бы вы действительно полюбили друг друга, жить друг без друга не могли бы, я бы, по крайней мере, вас уважала. Я дала бы тебе развод, если бы ты этого захотел, хоть и считаю, что разводиться — это плохо. Но я не желаю заниматься враньем и притворяться и разыгрывать спектакли.
— Чепуха, все так делают.
— Ну и пусть.
Дермот подошел к ней вплотную.
— Послушай, Селия, я все равно разведусь. Я не буду ждать и втягивать Марджори в это дело не стану. И тебе придется дать согласие.
Селия смотрела ему прямо в лицо.
— Не дам, — сказала она.
Глава восемнадцатая
Страх
1.
Вот тут Дермот и допустил промашку.
Если бы он стал уговаривать Селию, просить о снисхождении, говорил бы, что любит Марджори, что она нужна ему и что он жить без нее не может, — Селия бы растаяла и во всем пошла ему навстречу, как бы ни было это ей больно. Она бы не устояла перед страдающим Дермотом. Она всегда ему уступала, — не удержалась бы и на этот раз.
Она была на стороне Джуди против Дермота, но найди он правильный к ней подход, она бы поступилась Джуди, даже если бы и возненавидела себя за это.
Но Дермот пошел другим путем. Он считал, что вправе иметь свои желания, и пытался силой своего добиться.
Селия всегда была такой мягкой, такой уступчивой, что он теперь поражался ее сопротивлению. Она практически не ела, потеряла сон, ноги не держали ее, она едва ходила, жестоко страдала от невралгии и болей в ухе, но держалась решительно. А Дермот все пытался давить на нее.
Говорил, что так себя вести — позор, что она пошлая баба с железной хваткой, что ей должно быть за себя стыдно, что ему за нее стыдно. Не действовало.
Это с виду. Внутри же его слова резали ее как по живому. И это Дермот — Дермот так о ней думает!
Ее начинало беспокоить ее состояние. Иной раз она теряла нить разговора — даже мысли путались…
Ночью она просыпалась, обливаясь холодным потом. В полной уверенности, что Дермот ее отравит, чтобы убрать с дороги. Днем она понимала, что это были дикие ночные фантазии, но все равно спрятала подальше и заперла пакет с химикатами для сорняков, стоявший в сарае рядом с цветочными горшками. При этом она думала: «Это же не нормально — я не должна сходить с ума… я просто не должна сходить с ума…»
Случалось, она просыпалась среди ночи и принималась бродить по дому, что-то разыскивая. Как-то ночью она поняла, что ищет. Она искала маму…
Ей надо найти маму… Она натянула платье, затем надела пальто и шляпу. Взяла фотографию матери. Она пойдет в полицейский участок и попросит установить, где мама. Мама пропала, но полиция найдет ее… А стоит ей только найти маму — и все уладится…
Она долго шла пешком — под дождем, по мокрой дороге… Не могла припомнить, зачем идет. Ах, да, в полицейский участок — где же полицейский участок? В городе, конечно, а не там, где поля.
Она повернулась и пошла в другую сторону…
В полиции ее хорошо встретят и помогут. Она назовет им имя матери — какое у матери имя? — Странно, она не может вспомнить…
А как ее зовут?
До чего страшно — она не может вспомнить!
Не Сабилла ли? Или Иванна?.. Какой ужас, когда не можешь вспомнить…
Обязательно надо вспомнить свое имя…
Она чуть не упала в канаву…
Та была полна воды…
Можно утопиться…
Утопиться лучше, чем повеситься. Если ничком лечь в воду…
Какая же она ледяная! Нет, она не сможет, не сможет…
Она найдет маму… и мама все уладит.
Она скажет: «Я чуть не утопилась в канаве», а мама в ответ: «Было бы очень глупо, родная».
Глупо… да, глупо. Дермот считает ее глупой — давно. Он так ей и сказал, и лицо его кого-то ей напомнило.
Конечно же! Стрельца!
Стрельца. Дермот все время был на самом деле Стрельцом…
Ее стало мутить от страха…
Надо попасть домой… спрятаться… Стрелец разыскивает ее… Дермот за ней крадется…
Наконец она добралась до дома. Было два часа ночи. В доме спали…
Крадучись, она поднималась по лестнице…
Какой ужас, стрелец там — за той дверью — она слышала его дыхание… Дермот — Стрелец…
Она не осмеливалась войти в свою комнату. Дермот хочет избавиться от нее. Он может туда прокрасться…
Сломя голову, она взлетела на один пролет вверх. Там комната гувернантки Джуди — мисс Худ. Ворвалась к ней.
— Спрячьте меня от него… спрячьте…
Мисс Худ была очень добра, она успокоила Селию.
Проводила ее вниз, в ее комнату, осталась с ней.
Засыпая, Селия вдруг проговорила:
— Как глупо, я ведь и не могла бы найти маму. Я помню — она же умерла…
2.
Мисс Худ вызвала врача. Он оказался человеком добрым и настаивал, чтобы Селия доверила себя заботам мисс Худ.
Сам он переговорил с Дермотом. Сказал ему без обиняков, что Селия очень тяжело больна. И предупредил, что может произойти, если не избавить ее от волнений.
Обязанности свои мисс Худ выполняла очень умело. Старалась делать так, чтобы Селия и Дермот не оставались наедине. Селия просто прилипла к ней. С мисс Худ она чувствовала себя в безопасности… Мисс Худ добрая…
Однажды Дермот вошел и встал у кровати.
Он сказал:
— Мне так жаль, что ты заболела…
С ней говорил не чужой человек, а Дермот.
Комок встал у нее в горле…
На другой день мисс Худ появилась очень обеспокоенная.
Селия тихо спросила ее:
— Он уехал, да?
Мисс Худ кивнула. С каким она вздохнула облегчением, увидев, что Селия так спокойно восприняла эту новость.
Селия даже не шелохнулась. Она не чувствовала ни горя — ни острой боли… Она была как в оцепенении и лежала очень тихо.
Ушел…
Но ведь однажды придется встать с постели и начинать жизнь заново — с Джуди…
Все кончено…
Бедный Дермот…
Она заснула и спала беспробудно два дня.
3.
А потом он вернулся.
Не незнакомец вернулся, а Дермот.
Сказал, что сожалеет о случившемся: с тех пор как он ушел, места себе не находил. Сказал, что думает, Селия права: ему следует быть с ней и с Джуди. Во всяком случае он попробует… Он сказал:
— Но ты должна поправиться. Я не выношу болезней и несчастий. Я и с Марджори подружился отчасти из-за того, что ты этой весной была такая несчастная. Мне надо было с кем-то развеяться…
— Знаю. Мне надо было оставаться «красивой», как ты постоянно мне твердил. — И помолчав, спросила: — Ты в самом деле хочешь попробовать? Я ведь не выдержу больше… Если ты честно будешь пытаться наладить отношения — в течение трех месяцев. А не сможешь, то так тому и быть. Но… но… я боюсь, что опять начнутся со мной странности…
Он ответил, что в течение трех месяцев попытается все забыть. Даже с Марджори видеться не будет. Он сказал, что очень сожалеет.
4.
Но так продолжалось недолго.
Мисс Худ — и Селия знала об этом — жалела, что Дермот вернулся.
Через некоторое время Селия признала, что мисс Худ была права.
Начиналось все не сразу.
У Дермота стало появляться плохое настроение.
Селия жалела его, но не осмеливалась что-либо сказать.
Мало-помалу становилось все хуже.
Если Селия входила в комнату, Дермот выходил.
Если она к нему обращалась, он не отвечал. Он разговаривал только с мисс Худ и с Джуди.
Дермот не говорил с нею, не смотрел на нее.
Иногда он брал Джуди покататься на машине.
— А мама поедет? — спрашивала Джуди.
— Да, если хочет.
Когда Селия готова была ехать, Дермот говорил:
— Пусть лучше мама тебя повезет. А то у меня дел много.
Иногда Селия отказывалась, говорила, что занята — вот тогда Дермот с Джуди отправлялись кататься.
Невероятно, но Джуди ничего не замечала, или так казалось Селии.
Однако изредка Джуди говорила такое, что приводило Селию в удивление.
Они говорили о том, что надо быть поласковее с Обри, которая уже и так была всеобщей любимицей. И Джуди вдруг сказала:
— Ты вот добрая, ты очень добрая. А папа не добрый, но с ним очень, очень весело…
А как-то, погруженная в размышления, заметила:
— Папа не очень-то тебя любит… — И добавила с большим удовольствием: — А меня вот любит.
Однажды Селия решила с ней поговорить.
— Джуди, твой папа хочет уйти от нас. Он думает, что с другой женщиной будет более счастлив. Как, по-твоему, надо проявить доброту и отпустить его?
— Не хочу, чтобы он уходил, — быстро проговорила Джуди, — пожалуйста, пожалуйста, мамочка, не отпускай его. Он очень счастлив, когда со мной играет, и потом, потом… он же мой папа.
«Он же мой папа. Какая гордость, какая уверенность звучала в этих словах!
Селия думала: «Джуди или Дермот? Надо быть либо с тем, либо с другим… Джуди совсем ребенок, я должна быть на ее стороне». Но тут же подумала: «Я не выдержу больше такого обращения со стороны Дермота. Снова теряю почву под ногами… Мне страшно становится…»
Дермот снова пропал — место Дермота занял незнакомец. Он смотрел жесткими, злыми глазами…
Ужасно, когда на тебя так смотрит человек, которого ты больше всего на свете любишь. Можно понять супружескую неверность, но Селия не могла понять, как одиннадцатилетняя привязанность вдруг — в одночасье — превращается в неприязнь…
Страсть может поблекнуть и пропасть, но разве ничего другого не было? Она любила его, и жила с ним, и родила ему ребенка, и пережила с ним бедность — и он с совершенным спокойствием готов никогда больше ее не видеть… Так страшно… безумно страшно…
Она помеха для него… Если б она умерла…
Он желает ей смерти…
Он, должно быть, желает ей смерти, иначе ей так страшно не было бы.
5.
Селия заглянула в дверь детской. Джуди крепко спала. Тихо закрыв дверь, Селия спустилась в холл и пошла к выходу.
Из гостиной выскочила Обри.
— Привет, — сказала Обри, — гулять? Среди ночи? А почему бы и нет…
Но хозяйка была другого мнения. Она сжала морду Обри ладонями и поцеловала в нос.
— Сиди дома. Хороший пес. Нельзя с хозяйкой.
Нельзя с хозяйкой — нет, правда нельзя! Никому нельзя идти туда, куда идет хозяйка…
Теперь она знала, что больше не в состоянии это выносить… Надо бежать…
После долгого объяснения с Дермотом она чувствовала такую усталость… но чувствовала и отчаяние… Она должна бежать…
Мисс Худ уехала в Лондон встретить сестру, которая возвращалась из-за границы. Дермот воспользовался этим, чтобы «выговориться».
Он сразу же признал, что встречается с Марджори. Он давал обещание, но сдержать его не может…
Все это было бы неважно, думала Селия, если б он только не начал ее опять поносить… Но он начал…
Она теперь многого и не помнит… Жестокие, обидные слова — и враждебные глаза незнакомца… Дермот, которого она любила, ненавидел ее…
И она не могла это вынести…
Есть очень простой выход…
В ответ на его фразу, что он уезжает, но через два дня вернется, она сказала: «Меня ты здесь не застанешь. По тому, как дернулось у него веко, она поняла, что он знает, что имеет она в виду…
Он поспешно сказал:
— Ну что ж, если тебе захочется уехать.
Она промолчала… Уже потом, когда все будет кончено, он сможет всем говорить (и убедит самого себя), что не понял смысла ее слов… Так ему будет спокойнее…
Он знает… И она распознала эту мгновенную вспышку — вспышку надежды. Он, наверное, и сам этого не заметил. Его бы возмутило, если бы пришлось признавать подобное… но надежда была…
Он, конечно, предпочел бы не такое решение. Ему хотелось бы услышать, что как и он, она жаждет «перемены». Хотелось бы, чтобы, как и он, она жаждала свободы. То есть чтобы он мог делать то, что ему хочется делать, и чувствовать себя при этом вполне уютно… Хотелось, чтобы она была счастлива и довольна, путешествуя по заморским странам, а он мог думать: «Вот это и впрямь отличный выход для нас обоих».
Ему хотелось быть счастливым и чтобы совесть у него при этом была спокойной. Он не воспринимал жизнь такой, какой она была, он хотел, чтобы все было так, как того желал он.
Но смерть — это выход… Да и винить себя будет как будто не за что. Довольно быстро он убедит себя, что после смерти матери Селия находилась в тяжелом состоянии. А убеждать себя Дермот был мастер.
Некоторое время Селия тешила себя мыслью, что он будет жалеть… будет ужасно раскаиваться… Как ребенок. Она думала: «Вот умру, и он пожалеет…»
Но она знала, что так не будет… Стоило бы ему только признаться себе, что он виноват в ее смерти и он пропал… Его спасение было в самообмане… И он будет себя обманывать…
Нет, она уйдет — прочь от всего этого.
Дальше ей не вынести.
Слишком больно…
О Джуди она больше не думала — она уже прошла сквозь это… ничто теперь не имело для нее значения — ничто, кроме собственных страданий и огромного желания вырваться…
Река…
Давным-давно текла речка через долину — и примулы там росли… Давным-давно, задолго до того, как все это случилось…
Она шла быстро. Подошла к мосту.
Под ним стремительно бежала река…
Не было ни души…
Интересно, где сейчас Питер Мейтланд. Он женат — женился после войны. Питер был бы добрым. С Питером она бы была счастлива… счастлива и спокойна…
Но она бы никогда его не любила так, как Дермота…
Дермот… Дермот…
Такой жестокий…
Мир жесток — в нем жестокость и измена…
Река лучше…
Селия взобралась на парапет и прыгнула…
1.
Вот тут Дермот и допустил промашку.
Если бы он стал уговаривать Селию, просить о снисхождении, говорил бы, что любит Марджори, что она нужна ему и что он жить без нее не может, — Селия бы растаяла и во всем пошла ему навстречу, как бы ни было это ей больно. Она бы не устояла перед страдающим Дермотом. Она всегда ему уступала, — не удержалась бы и на этот раз.
Она была на стороне Джуди против Дермота, но найди он правильный к ней подход, она бы поступилась Джуди, даже если бы и возненавидела себя за это.
Но Дермот пошел другим путем. Он считал, что вправе иметь свои желания, и пытался силой своего добиться.
Селия всегда была такой мягкой, такой уступчивой, что он теперь поражался ее сопротивлению. Она практически не ела, потеряла сон, ноги не держали ее, она едва ходила, жестоко страдала от невралгии и болей в ухе, но держалась решительно. А Дермот все пытался давить на нее.
Говорил, что так себя вести — позор, что она пошлая баба с железной хваткой, что ей должно быть за себя стыдно, что ему за нее стыдно. Не действовало.
Это с виду. Внутри же его слова резали ее как по живому. И это Дермот — Дермот так о ней думает!
Ее начинало беспокоить ее состояние. Иной раз она теряла нить разговора — даже мысли путались…
Ночью она просыпалась, обливаясь холодным потом. В полной уверенности, что Дермот ее отравит, чтобы убрать с дороги. Днем она понимала, что это были дикие ночные фантазии, но все равно спрятала подальше и заперла пакет с химикатами для сорняков, стоявший в сарае рядом с цветочными горшками. При этом она думала: «Это же не нормально — я не должна сходить с ума… я просто не должна сходить с ума…»
Случалось, она просыпалась среди ночи и принималась бродить по дому, что-то разыскивая. Как-то ночью она поняла, что ищет. Она искала маму…
Ей надо найти маму… Она натянула платье, затем надела пальто и шляпу. Взяла фотографию матери. Она пойдет в полицейский участок и попросит установить, где мама. Мама пропала, но полиция найдет ее… А стоит ей только найти маму — и все уладится…
Она долго шла пешком — под дождем, по мокрой дороге… Не могла припомнить, зачем идет. Ах, да, в полицейский участок — где же полицейский участок? В городе, конечно, а не там, где поля.
Она повернулась и пошла в другую сторону…
В полиции ее хорошо встретят и помогут. Она назовет им имя матери — какое у матери имя? — Странно, она не может вспомнить…
А как ее зовут?
До чего страшно — она не может вспомнить!
Не Сабилла ли? Или Иванна?.. Какой ужас, когда не можешь вспомнить…
Обязательно надо вспомнить свое имя…
Она чуть не упала в канаву…
Та была полна воды…
Можно утопиться…
Утопиться лучше, чем повеситься. Если ничком лечь в воду…
Какая же она ледяная! Нет, она не сможет, не сможет…
Она найдет маму… и мама все уладит.
Она скажет: «Я чуть не утопилась в канаве», а мама в ответ: «Было бы очень глупо, родная».
Глупо… да, глупо. Дермот считает ее глупой — давно. Он так ей и сказал, и лицо его кого-то ей напомнило.
Конечно же! Стрельца!
Стрельца. Дермот все время был на самом деле Стрельцом…
Ее стало мутить от страха…
Надо попасть домой… спрятаться… Стрелец разыскивает ее… Дермот за ней крадется…
Наконец она добралась до дома. Было два часа ночи. В доме спали…
Крадучись, она поднималась по лестнице…
Какой ужас, стрелец там — за той дверью — она слышала его дыхание… Дермот — Стрелец…
Она не осмеливалась войти в свою комнату. Дермот хочет избавиться от нее. Он может туда прокрасться…
Сломя голову, она взлетела на один пролет вверх. Там комната гувернантки Джуди — мисс Худ. Ворвалась к ней.
— Спрячьте меня от него… спрячьте…
Мисс Худ была очень добра, она успокоила Селию.
Проводила ее вниз, в ее комнату, осталась с ней.
Засыпая, Селия вдруг проговорила:
— Как глупо, я ведь и не могла бы найти маму. Я помню — она же умерла…
2.
Мисс Худ вызвала врача. Он оказался человеком добрым и настаивал, чтобы Селия доверила себя заботам мисс Худ.
Сам он переговорил с Дермотом. Сказал ему без обиняков, что Селия очень тяжело больна. И предупредил, что может произойти, если не избавить ее от волнений.
Обязанности свои мисс Худ выполняла очень умело. Старалась делать так, чтобы Селия и Дермот не оставались наедине. Селия просто прилипла к ней. С мисс Худ она чувствовала себя в безопасности… Мисс Худ добрая…
Однажды Дермот вошел и встал у кровати.
Он сказал:
— Мне так жаль, что ты заболела…
С ней говорил не чужой человек, а Дермот.
Комок встал у нее в горле…
На другой день мисс Худ появилась очень обеспокоенная.
Селия тихо спросила ее:
— Он уехал, да?
Мисс Худ кивнула. С каким она вздохнула облегчением, увидев, что Селия так спокойно восприняла эту новость.
Селия даже не шелохнулась. Она не чувствовала ни горя — ни острой боли… Она была как в оцепенении и лежала очень тихо.
Ушел…
Но ведь однажды придется встать с постели и начинать жизнь заново — с Джуди…
Все кончено…
Бедный Дермот…
Она заснула и спала беспробудно два дня.
3.
А потом он вернулся.
Не незнакомец вернулся, а Дермот.
Сказал, что сожалеет о случившемся: с тех пор как он ушел, места себе не находил. Сказал, что думает, Селия права: ему следует быть с ней и с Джуди. Во всяком случае он попробует… Он сказал:
— Но ты должна поправиться. Я не выношу болезней и несчастий. Я и с Марджори подружился отчасти из-за того, что ты этой весной была такая несчастная. Мне надо было с кем-то развеяться…
— Знаю. Мне надо было оставаться «красивой», как ты постоянно мне твердил. — И помолчав, спросила: — Ты в самом деле хочешь попробовать? Я ведь не выдержу больше… Если ты честно будешь пытаться наладить отношения — в течение трех месяцев. А не сможешь, то так тому и быть. Но… но… я боюсь, что опять начнутся со мной странности…
Он ответил, что в течение трех месяцев попытается все забыть. Даже с Марджори видеться не будет. Он сказал, что очень сожалеет.
4.
Но так продолжалось недолго.
Мисс Худ — и Селия знала об этом — жалела, что Дермот вернулся.
Через некоторое время Селия признала, что мисс Худ была права.
Начиналось все не сразу.
У Дермота стало появляться плохое настроение.
Селия жалела его, но не осмеливалась что-либо сказать.
Мало-помалу становилось все хуже.
Если Селия входила в комнату, Дермот выходил.
Если она к нему обращалась, он не отвечал. Он разговаривал только с мисс Худ и с Джуди.
Дермот не говорил с нею, не смотрел на нее.
Иногда он брал Джуди покататься на машине.
— А мама поедет? — спрашивала Джуди.
— Да, если хочет.
Когда Селия готова была ехать, Дермот говорил:
— Пусть лучше мама тебя повезет. А то у меня дел много.
Иногда Селия отказывалась, говорила, что занята — вот тогда Дермот с Джуди отправлялись кататься.
Невероятно, но Джуди ничего не замечала, или так казалось Селии.
Однако изредка Джуди говорила такое, что приводило Селию в удивление.
Они говорили о том, что надо быть поласковее с Обри, которая уже и так была всеобщей любимицей. И Джуди вдруг сказала:
— Ты вот добрая, ты очень добрая. А папа не добрый, но с ним очень, очень весело…
А как-то, погруженная в размышления, заметила:
— Папа не очень-то тебя любит… — И добавила с большим удовольствием: — А меня вот любит.
Однажды Селия решила с ней поговорить.
— Джуди, твой папа хочет уйти от нас. Он думает, что с другой женщиной будет более счастлив. Как, по-твоему, надо проявить доброту и отпустить его?
— Не хочу, чтобы он уходил, — быстро проговорила Джуди, — пожалуйста, пожалуйста, мамочка, не отпускай его. Он очень счастлив, когда со мной играет, и потом, потом… он же мой папа.
«Он же мой папа. Какая гордость, какая уверенность звучала в этих словах!
Селия думала: «Джуди или Дермот? Надо быть либо с тем, либо с другим… Джуди совсем ребенок, я должна быть на ее стороне». Но тут же подумала: «Я не выдержу больше такого обращения со стороны Дермота. Снова теряю почву под ногами… Мне страшно становится…»
Дермот снова пропал — место Дермота занял незнакомец. Он смотрел жесткими, злыми глазами…
Ужасно, когда на тебя так смотрит человек, которого ты больше всего на свете любишь. Можно понять супружескую неверность, но Селия не могла понять, как одиннадцатилетняя привязанность вдруг — в одночасье — превращается в неприязнь…
Страсть может поблекнуть и пропасть, но разве ничего другого не было? Она любила его, и жила с ним, и родила ему ребенка, и пережила с ним бедность — и он с совершенным спокойствием готов никогда больше ее не видеть… Так страшно… безумно страшно…
Она помеха для него… Если б она умерла…
Он желает ей смерти…
Он, должно быть, желает ей смерти, иначе ей так страшно не было бы.
5.
Селия заглянула в дверь детской. Джуди крепко спала. Тихо закрыв дверь, Селия спустилась в холл и пошла к выходу.
Из гостиной выскочила Обри.
— Привет, — сказала Обри, — гулять? Среди ночи? А почему бы и нет…
Но хозяйка была другого мнения. Она сжала морду Обри ладонями и поцеловала в нос.
— Сиди дома. Хороший пес. Нельзя с хозяйкой.
Нельзя с хозяйкой — нет, правда нельзя! Никому нельзя идти туда, куда идет хозяйка…
Теперь она знала, что больше не в состоянии это выносить… Надо бежать…
После долгого объяснения с Дермотом она чувствовала такую усталость… но чувствовала и отчаяние… Она должна бежать…
Мисс Худ уехала в Лондон встретить сестру, которая возвращалась из-за границы. Дермот воспользовался этим, чтобы «выговориться».
Он сразу же признал, что встречается с Марджори. Он давал обещание, но сдержать его не может…
Все это было бы неважно, думала Селия, если б он только не начал ее опять поносить… Но он начал…
Она теперь многого и не помнит… Жестокие, обидные слова — и враждебные глаза незнакомца… Дермот, которого она любила, ненавидел ее…
И она не могла это вынести…
Есть очень простой выход…
В ответ на его фразу, что он уезжает, но через два дня вернется, она сказала: «Меня ты здесь не застанешь. По тому, как дернулось у него веко, она поняла, что он знает, что имеет она в виду…
Он поспешно сказал:
— Ну что ж, если тебе захочется уехать.
Она промолчала… Уже потом, когда все будет кончено, он сможет всем говорить (и убедит самого себя), что не понял смысла ее слов… Так ему будет спокойнее…
Он знает… И она распознала эту мгновенную вспышку — вспышку надежды. Он, наверное, и сам этого не заметил. Его бы возмутило, если бы пришлось признавать подобное… но надежда была…
Он, конечно, предпочел бы не такое решение. Ему хотелось бы услышать, что как и он, она жаждет «перемены». Хотелось бы, чтобы, как и он, она жаждала свободы. То есть чтобы он мог делать то, что ему хочется делать, и чувствовать себя при этом вполне уютно… Хотелось, чтобы она была счастлива и довольна, путешествуя по заморским странам, а он мог думать: «Вот это и впрямь отличный выход для нас обоих».
Ему хотелось быть счастливым и чтобы совесть у него при этом была спокойной. Он не воспринимал жизнь такой, какой она была, он хотел, чтобы все было так, как того желал он.
Но смерть — это выход… Да и винить себя будет как будто не за что. Довольно быстро он убедит себя, что после смерти матери Селия находилась в тяжелом состоянии. А убеждать себя Дермот был мастер.
Некоторое время Селия тешила себя мыслью, что он будет жалеть… будет ужасно раскаиваться… Как ребенок. Она думала: «Вот умру, и он пожалеет…»
Но она знала, что так не будет… Стоило бы ему только признаться себе, что он виноват в ее смерти и он пропал… Его спасение было в самообмане… И он будет себя обманывать…
Нет, она уйдет — прочь от всего этого.
Дальше ей не вынести.
Слишком больно…
О Джуди она больше не думала — она уже прошла сквозь это… ничто теперь не имело для нее значения — ничто, кроме собственных страданий и огромного желания вырваться…
Река…
Давным-давно текла речка через долину — и примулы там росли… Давным-давно, задолго до того, как все это случилось…
Она шла быстро. Подошла к мосту.
Под ним стремительно бежала река…
Не было ни души…
Интересно, где сейчас Питер Мейтланд. Он женат — женился после войны. Питер был бы добрым. С Питером она бы была счастлива… счастлива и спокойна…
Но она бы никогда его не любила так, как Дермота…
Дермот… Дермот…
Такой жестокий…
Мир жесток — в нем жестокость и измена…
Река лучше…
Селия взобралась на парапет и прыгнула…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги