Книга первая Остров

Я одинокий остров в океане,

где птицы отдыхают по пути на юг.

Проводят ночь, а утром ветер с норда

их снова поднимает на крыло

и гонит дальше в море.

I. Женщина в парке

Бывают ли у вас провалы в памяти? Случается ли вам мучиться смутным беспокойством, причину которого вы никак не можете вспомнить, но точно знаете, что она существует?

Подобное чувство испытывал и я, возвращаясь в город по белой извилистой дороге. Оно возникло у меня еще высоко над морем, на плато, где стояла вилла, утопающая в зелени парка, и откуда я начал спуск. С каждым шагом оно нарастало, все настойчивее требуя определения. Наконец, когда пальмовая аллея вывела меня на пляж, я остановился. Сейчас или никогда, решил я. Неясное пятно, серой бабочкой маячившее в глубине моего сознания, должно было подвергнуться анализу и дефиниции, иначе я рисковал потерять его след навсегда.

Я начал делать то, что обыкновенно делают люди, пытающиеся что-то вспомнить, то есть принялся с самого начала перебирать по порядку все, что произошло за день.

Итак, с утра я отправился в горы. Солнце пекло мне затылок, пот заливал глаза, пыль клубилась под ногами – все как обычно. Я поднялся на плато, где росли старые, огромные, черные на фоне неба кипарисы, окружавшие виллу, и двинулся по чуть заметной в траве тропинке к небольшой площадке над самым обрывом. Там, в тени развесистой сосны, стояла скамейка, и можно было отдохнуть и насладиться пейзажем. К моему удивлению и некоторой досаде, место оказалось занятым – на скамейке сидела женщина. Она обернулась и посмотрела на меня. Англичанка. Чувствуя себя обязанным сказать хоть что-нибудь, я пробормотал дежурную банальность:

– Какой красивый отсюда вид.

– Чудный. И день сегодня замечательный, – вежливо ответила она.

– Вот только от города далеко.

Она согласилась, что дорога наверх и вправду пыльная и утомительная.

Вот, собственно, и все. Два соотечественника, впервые встретившись за границей, обменялись несколькими избитыми фразами и расстались навсегда.

Я еще немного погулял наверху, дважды обошел вокруг виллы, любуясь оранжевыми цветами барбариса (мне так показалось), и пошел обратно в город.

В женщине, сидевшей на скамейке, не было ничего странного, но что-то – и я не мог понять, что именно, – заставило меня насторожиться. Может быть, ее поведение? Нет, у нее была приятная манера общения. В подобных ситуациях девяносто девять женщин из ста ведут себя точно так же. Только… Вот оно что! Она даже не взглянула на мою руку.

Я привык, что женщины сразу все замечают. Они так добры и наблюдательны – черт бы их побрал. Я привык видеть на их лицах смесь жалости и любопытства, которые они из вежливости пытаются скрыть.

Но эта не заметила.

Я продолжал размышлять о незнакомке. Странная вещь – в миг, когда я отвернулся от нее, я не мог бы описать, как она выглядит. Я запомнил лишь, что у нее светлые волосы и на вид ей не больше тридцати. Но по мере моего удаления от того места, где она осталась, ее образ рос, прояснялся, словно изображение на негативе, который проявляют в темном подвале. (Одно из самых ранних воспоминаний детства – мы с отцом печатаем фотографии в подвале нашего дома.)

Не забыть восторга, с которым я наблюдал, как на белом пространстве фотографической пластинки под колышущимся слоем проявителя возникает серое пятнышко, стремительно темнеет и увеличивается. Здесь всегда таилась неизвестность, что и было самым восхитительным. Пластинка темнеет очень быстро, но пока еще нельзя сказать наверняка, что получится в конце, видны только словно оживающие сгустки серого и белого. И вот миг узнавания – появляются ветки дерева, спинка стула, чье-то лицо, вы переворачиваете негатив, если он лежит вверх ногами, – и из ниоткуда возникает целая картинка. И вы дивитесь ей до тех пор, пока она чернеет, опять исчезая в никуда.

Это самое точное описание того, что я переживал тогда. По пути в город внешность женщины постепенно становилась резче. Я разглядел маленькие уши, плотно прижатые к голове, длинные серьги с лазуритом и волнистые льняные волосы, которые она заправляла за уши. Я увидел черты ее лица: прозрачно-голубые широко поставленные глаза, короткие густые черные ресницы, тонкие, подведенные, немного домиком, брови, высокие скулы и большой рот.

Наступил момент, когда поверхностная проявка подошла к концу, и снимок должен был бы начать темнеть. Но оттого, видимо, что я имел дело не с фотографической пластинкой, а с живым человеком, она продолжилась на, так скажем, более глубоком уровне.

Наверное, я знал все с самого начала, с того самого мгновения, когда в первый раз взглянул на нее. Проявка происходила во мне. Изображение перемещалось из подсознания на сознательный уровень. Я знал, но не понимал что. И вдруг – появилось пятнышко, а из него – картинка.

Я резко повернулся и во весь опор помчался обратно в гору. Я бежал что было сил, но мне все равно казалось, что недостаточно быстро. Под аркой – мимо кипарисов – по дорожке, заросшей травой…

Женщина сидела в той же самой позе, в которой я оставил ее. Задыхаясь, я упал рядом с ней на скамейку.

– Послушайте, – проговорил я, еле переводя дух, – я не знаю, кто вы, и вообще ничего о вас не знаю. Но вы не должны этого делать. Слышите? Вы не должны этого делать.

II. Призыв к действию

Самым поразительным было то (понял я по прошествии времени), что она даже не пыталась возмутиться. Она могла бы сказать что-нибудь вроде «да кто вы такой» или «я не знаю, о чем вы говорите» или просто смерить меня ледяным взглядом.

Но ей было уже все равно. В тот момент никто и ничто на свете ее уже не трогало.

Это было решение, пришедшее не вдруг, не под влиянием минутного приступа отчаяния. Она приняла его осознанно, медленно, но неуклонно идя к нему в течение нескольких лет своей жизни. Самое страшное, что такие рассудочные решения обычно не подлежат пересмотру и неизменно выполняются.

Она задумчиво взглянула на меня, но ничего не сказала.

– Может, расскажете, отчего вы это? – предложил я. – Какая вам разница, узнаю я или нет?

Она наклонила голову как бы в знак согласия.

– Все очень просто, – произнесла она. – Так будет лучше.

– Что за ерунда! – горячо запротестовал я. – Вы абсолютно не правы.

Она словно не слышала, сохраняя прежнюю безучастность и спокойствие.

– Я много думала об этом. Это самый лучший выход. Легко, быстро… И – удобно для всех.

По последней фразе женщины я понял, что она получила «хорошее воспитание». Ей с детства внушали, что «думать о ближнем» – ее главный долг.

– А что будет… потом? – спросил я.

– Придется рискнуть.

– Вы верите в существование рая и ада? – заинтересовался я.

– Боюсь, что верю, – с усилием призналась она. – Совсем ничего – слишком хорошо для правды. Просто уснуть и больше не просыпаться – вот чего бы мне хотелось.

Она мечтательно прикрыла глаза.

– Какой рисунок был на обоях в вашей детской?

Она вздрогнула.

– Бледно-лиловые ирисы… Как вы догадались, что я думаю именно о них?

– Я умею читать чужие мысли. Как вы в детстве представляли себе рай?

– Зеленая лужайка, на ней овцы, пастух… Знаете это стихотворение?

– Кто вам его читал? Мама или няня?

– Няня. – На ее лице промелькнула тень улыбки. – Знаете, я никогда в жизни не видела пастуха. Но рядом с нашим домом был луг, где всегда паслись две овечки. – Помедлив, она добавила: – Потом это поле застроили.

«Если бы не застроили, она бы не пришла сюда», – подумал я про себя, а вслух спросил:

– Вы были счастливы в детстве?

– О да. Даже слишком.

– Разве такое возможно?

– Конечно. Понимаете, я и не думала, что такое бывает… Я не была готова…

– Вам, наверное, пришлось многое пережить, – предположил я.

Она отрицательно покачала головой:

– Нет. Не совсем. В том, что произошло со мной, нет ничего необычного. Такие вещи происходят со многими глупыми женщинами. Я не была несчастлива. Я была глупа. Всего-то. А в мире недостаточно места для стольких дур.

– О господи! – воскликнул я. – Послушайте, что я вам скажу. Я тоже сидел на этой скамейке и думал, что жизнь моя кончена. Мне знакомо черное отчаяние, когда кажется, что иного выхода нет. Но поверьте – это пройдет, как проходит все на свете. Есть только один целитель – время. Так дайте ему шанс.

Я говорил с жаром и убеждением, но все впустую – моя речь оставила слушательницу равнодушной.

– Вы не понимаете, – устало сказала она, – я раньше тоже так думала. Я пыталась, но ничего не вышло. И теперь я даже этому рада.

– Почему? – удивился я.

– Видите ли, мне трудно вам объяснить, я сама не сразу поняла… Мне сейчас тридцать девять лет, и здоровье у меня превосходное. Я проживу лет до семидесяти, если не дольше. И мне невыносимо сознавать, что придется напрасно провести еще тридцать пять долгих лет.

– Но почему же напрасно? Вот здесь вы и ошибаетесь. Появится кто-нибудь, кто наполнит смыслом ваше существование.

– Вот этого я и боюсь, – подняв на меня глаза, еле слышно прошептала она. – При одной мысли об этом меня охватывает ужас.

– Надо же, какая вы трусиха, – заметил я.

– Да, – будто даже с облегчением согласилась она. – Я всегда была трусихой. Меня всегда удивляло, как окружающие не замечают, что я боюсь собственной тени.

Мы немного помолчали.

– В конце концов, – сказала она, – тут нет ничего удивительного. Обжегшись на молоке, дуешь на воду.

– Так, значит, вы боитесь своего счастья, – пробормотал я себе под нос.

Диагноз не был таким странным, каким мог показаться на первый взгляд. Я кое-что смыслю в нервных расстройствах. Трое из моих друзей были контужены на войне. Что такое физическое увечье, я испытал на себе. Я знаю, что бывают и душевные увечья. После лечения ущербность внешне не заметна, но она присутствует. У человека есть лишь один изъян, но он все равно калека. Признаться, я слегка лукавил, обещая, что время ее исцелит, – ведь душевные раны не излечиваются.

– Ну хорошо, – продолжал я, – но ведь то, что вы задумали, гораздо страшнее.

В первый раз мне, кажется, удалось слегка задеть собеседницу за живое.

– Нет! – воскликнула она. – Когда ждешь повторения пережитого кошмара – это одно. Неизвестность – совсем другое. Она притягивает. В ней есть что-то от авантюры. В конце концов, смерть может оказаться чем угодно.

Слово, которого мы, будто сговорившись, до сих пор избегали, впервые было произнесено. Смерть…

– Как вы догадались, что я хочу?.. – запоздало удивилась она.

– Точно объяснить не могу, – признался я. – Я сам испытывал подобное.

– А-а. Понятно.

В этот момент, наблюдая безразличие, с которым она восприняла мои слова, я дал себе слово опекать ее, сделать для нее все, что в моих силах. Видите ли, я до смерти устал от сердобольных женщин, стремящихся своей заботой облегчить мои муки. Я нуждался – хотя и не сознавал этого – в ком-то, кому была необходима моя забота. Я хотел отдавать, а не получать.

Селия же не думала, да и не могла бы меня пожалеть. Пройдя через жестокие страдания, оставившие глубокие горестные складки у ее губ, она не имела больше жалости ни к себе, ни к другим. По ее признанию, всю свою жалость она растратила впустую, из-за собственной глупости. Мои несчастья она воспринимала лишь как причину, благодаря которой я разгадал ее планы. Я также сообразил, что Селия живет в мире своего детства, пробудившегося в ее воображении. Там она искала спасения от беспощадности мира настоящего. Ее апатия породила во мне жажду деятельности. Она оказалась как раз тем человеком, которого я искал в течение последних десяти лет. Она словно бросила мне призыв к действию – и я ему внял.

Итак, я начал действовать. Больше всего я боялся оставить ее одну и прилип к ней как банный лист. В город мы возвращались вместе, причем по дороге Селия не выказала ни тени раздражения моей навязчивостью – для этого у нее было достаточно благоразумия. Она понимала, что я не отстану и сейчас ей все равно не удастся свести счеты с жизнью. Но мне было ясно без слов, что она не отказалась от своего намерения, а лишь решила подождать удобного случая.

Я не стану погружаться в описание старинного испанского городка, нашего совместного ужина или рассказывать, как я тайно перебрался из своей гостиницы в ту, где жила Селия, – все это несущественные мелочи. Главным же являлось то, что я должен был находиться рядом до тех пор, пока она не очнется и не капитулирует.

После ужина, когда она поднялась из-за стола, собираясь идти к себе в номер, я сказал:

– У вас есть десять минут. Ровно через десять минут я к вам приду.

Зная, что ее номер находится на четвертом этаже, я не рискнул дать ей больше времени. Вдруг она, несмотря на свое хорошее воспитание и принцип самоотречения, проявит крайний эгоизм и выпрыгнет из окна, не испугавшись обеспокоить тем самым администрацию?

Через десять минут я вошел в ее номер. Селия сидела на разобранной постели, прямая, с зачесанными назад золотистыми волосами. Сомневаюсь, что она была удивлена. Соображения гостиничного персонала меня не заботили. Если они знали, что я вошел к ней в десять часов вечера, а вышел в семь утра, то, конечно, они все подумали одно и то же. Но ради спасения человеческой жизни я готов был пожертвовать репутацией.

Я уселся к ней на постель, и мы стали разговаривать.

Мы проговорили всю ночь напролет.

Подобное происходило со мной впервые.

Я не спрашивал ее о неприятностях. Вместо этого мы начали с самого начала: бледно-лиловые ирисы на обоях детской, овечки на лугу за железной дорогой, запах первоцвета…

Спустя некоторое время я уже только слушал. Я перестал для нее существовать как собеседник, превратившись в живую звукозаписывающую машину, фиксирующую ее речь.

Она говорила так, как человек говорит сам с собой или – с Богом. Ровным бесцветным голосом она рассказывала о том, что случалось в ее жизни, безо всякой связи переходя от одного события к другому. Все эти разрозненные события были объединены лишь тем, что именно они запомнились Селии.

Память делает необъяснимый выбор, определяя, что оставить на хранение, а что – выбросить за ненадобностью. Отчего-то не верится, что выбора вовсе никакого нет. Попробуйте вспомнить что-нибудь из того времени, когда вам было лет пять или шесть. Вы назовете пять или шесть фактов, не больше. Возможно, они не были так уж существенны, но остались у вас в памяти. Почему?

В ту ночь я слушал Селию, и мне казалось, что я смотрю на нее как бы изнутри, что по отношению к ней я – Бог. И в дальнейшем я и собираюсь придерживаться этой точки зрения.

Селия говорила обо всем подряд, о том, что было для нее важно и не важно. Она не пыталась выстроить свой рассказ вокруг какого-либо сюжета. Но мне это было необходимо! Я, кажется, различал некий невидимый ей план.

В семь часов утра я покинул ее. Отвернувшись к стене, она спала, как ребенок. Опасность миновала. Я словно взвалил на свои плечи тяжесть, лежавшую до того на ее плечах.

Днем я отвез ее на пристань и посадил на пароход. И вот тут-то произошло самое главное… Хотя, возможно, я ошибаюсь. Возможно, ничего особенного не произошло…

В любом случае здесь я не стану этого описывать. Я хочу пока побыть Богом и посмотреть, получится ли у меня портрет Селии. Портрет в четырех измерениях – ведь литературные герои в отличие от моделей художника существуют не только в пространстве, но и во времени.

Загрузка...