Неон, она и не он

Облака, избавившись за ночь от испарины, поднялись выше, освободив город от своего гнетущего высокомерия – насмешливого свойства всех низких потолков. Бодрящая прохлада была ему по сердцу. Он дошел до метро, купил белую розу и, освещая ею путь, понес тугой бутон, как символ ее упругой прелести и их еще нераспустившихся отношений. Серый мир, пропущенный через чудесный кристалл ее облика, превращался в радужный обман. Он прошел в конец широкой аллеи, чтобы убедиться в ее отсутствии, хотя и без того было ясно, что раньше его она не явится. Убедился и вернулся к главному входу, перекрыв возможные пути ее появления.

Когда назначенное время поправилось на пятнадцать минут, он занервничал. Предполагать можно было всякое – от ее законного права на опоздание до внезапно возникшей трудовой повинности. Об остальном он не хотел даже думать – настолько ее образ, ставший к этому времени идеальным, не допускал сомнений гуще обозначенных. Когда опоздание перевалило за полчаса, он принялся прикидывать допустимое отклонение, вытекающее из того странного и необязательного уговора, которым она с ним обменялась. Он спросил: "Когда?" и она ответила: "Скорее всего, завтра", что, между прочим, также означает "Скорее всего, не завтра"! Кроме того, она сказала – "В парке, в то же время". Но какое время она имела в виду? Время их встречи или расставания? Он был настолько глуп от счастья, что не удосужился уточнить ни того, ни другого. Во всяком случае, если через полчаса она не придет, он смело может покидать свой пост и отправляться домой.

Настоящее счастье, как большое богатство легким не бывает. Он же, несмотря на внешнюю мягкость и обходительность, на самом деле таил внутри себя упорство и никогда в жизни не дружил с отчаянием. Ну, может быть, только однажды, когда его оставила Мишель, он позволил романтической грусти овладеть собой, предавшись на пару с изысканным французским вином не менее изысканному русскому страданию. Не отчается он и сегодня, если через десять минут ему придется все же уйти, потому что рано или поздно он ее добьется: не помирать же ему в безответных сердечных муках!

22

Близился назначенный час, и она, прекрасно понимая, какое потрясение готовит своей судьбе, занервничала. Одно дело – случайная встреча, которая мимолетным безликим облаком проплыла над их головами и отправилась дальше, чтобы никогда не вернуться, и совсем другое – вторая встреча, которую иначе как свиданием уже не назовешь. А свидание – это надежда, которая бог знает что способна ему внушить. Пока у него нет номера ее телефона, пока она имеет возможность его избегать, пока, в конце концов, она не объявила любовнику о разрыве, она вольна распоряжаться собой. Дело ведь не в том, с кем она спала, а в том, что спать с Феноменко больше не собирается. Но и переходящим призом быть не желает. Может, пожить одной, отдохнуть, собраться с мыслями, снова почувствовать себя независимой, а там видно будет?

Подумав так, она вернулась к работе, постепенно увлеклась и спустя некоторое время без волнения отметила, что прошло уже двадцать восемь минут сверх условленного часа. Испытав удовлетворение от собственного хладнокровия, она минут пятнадцать купалась в благодушии, пока не ощутила смутное беспокойство. Оно стремительно разрасталось и вдруг вспыхнуло, и тут Наташе стало ослепительно ясно, что не удастся порвать с Феноменко, если взамен его не появится другой. Без этого ее бунт – все равно что попытка причалить к облаку. Она взглянула на часы: уже пятьдесят минут судьба смеется над ней беззвучным смехом! Какое ужасное затмение, какой обширный инсульт здравого смысла! Лихорадочно одевшись, никого не предупредив и даже не приценившись к своему зеркальному изображению, она кинулась на выход.

"Неужели не дождался, неужели ушел?! Ах, какая я дура!.."

Она пересекла проспект, не замечая, что почти бежит. Полы ее свободного светло-коричневого пальто, едва успевая прильнуть к коленям, взлетали вновь, высокий воротник откинулся, словно кучер, пытающийся осадить порыв ее непокрытой головы. Вбежав в парк с главного входа, она сразу заметила его, стоявшего чуть в глубине с розой в руке. Она резко сбавила ход и восстановила походку. Увидев ее, он сорвался с места и устремился навстречу. От нее не укрылось, что лицо его расцвело мальчишеской радостью. Не дав ему сказать, она заговорила первой. Сослалась на привередливого клиента, из-за которого ей пришлось задержаться. Пожалела, что у нее не было номера его телефона – тогда бы она смогла ему позвонить и предупредить. Она, конечно, могла бы дойти до парка, но невозможно было оставить важного клиента. Ах, как ей неловко! Больше всего она боялась, что он уйдет и будет думать о ней, бог знает что! Он порывался ей что-то сказать и протягивал розу, которую она, не глядя, приняла. По его бледному, застывшему лицу она догадалась, что он замерз. Сколько же времени он здесь находится? Она сунула розу подмышку, взяла его руки в свои и даже сквозь тонкие перчатки ощутила их холод.

– Господи, Дима, да вы тут без меня совсем замерзли! Ах, какая же я нахалка! – виновато воскликнула она.

Не ожидая от нее такого потока чувств, он расцвел от удовольствия и заверил, что все равно бы ее дождался – не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра, не через месяц, так через год. Другими словами, к жертвам ради нее он был уже готов. Довольная, что все так благополучно разрешилось, она собралась было предложить пойти в кафе, как он вдруг пожелал повиниться в обмане.

"Какой обман? Зачем обман? Господи, что еще не так?" – подумала она, чувствуя, как против воли опустились ее руки, и улыбка сходит с лица.

Оказалось, что у него есть какой-то недостаток, который он обязательно хочет ей открыть. Воодушевление ее стушевалось, порыв угас. Он начал говорить. Она была так напряжена, что поначалу не поняла, о чем идет речь. Наконец до нее дошло, что он с детства не выговаривает звук "р", и от этого все его страдания. Ожидая чего-то скандального и разрушительного, она смотрела на него с недоумением – ну как можно всерьез относиться к тому, что он сказал? Или это какая-то утомительная манера путать ясный ход событий? Он, видя ее затруднение, издал несчастный звук и уставился на нее в ожидании приговора.

– И это все? – недоверчиво спросила она.

– Все… – ответил он, выражением лица желая сказать: "А разве этого мало?"

– И больше никаких сюрпризов?

– Никаких, клянусь! В остальном я более чем нормален!

– Интересно! – облегченно улыбнулась она. – Но вчера я не заметила в вашей речи никаких недостатков!

– Дело в том, что я еще со школы научился более-менее обходиться. В русском языке достаточно слов, чтобы выражаться, не грассируя. Просто не всем это нравится, а я очень хотел вам понравиться, очень!

Она чуть помолчала и сказала:

– А вы знаете, Дима, я нахожу ваше произношение очень милым, нет, правда, очень и очень милым!

– В самом деле?! – радостно воскликнул он.

– Да, да! И еще мне кажется, что с вашим, как вы называете недостатком, вы прекрасно могли бы говорить по-английски!

– Это как раз то, что я и делаю, находясь за границей! – с видимым облегчением засмеялся он.

– Вот и прекрасно! И хватит об этом! Пойдемте лучше где-нибудь посидим! – распорядилась она.

Он обрадовался и предложил ресторан, но она отказалась, и они направились в сторону центра, туда, где по его сведениям находилось кафе, которое и обнаружилось на углу Московского и Благодатной. Устроившись в укромном уголке, они заказали два кофе и миндальные пирожные. Переждав стеснительную паузу, она спросила его о том, что ее интересовало в первую очередь, а именно: чем он занимается. Про себя она отвела ему нечто гуманитарное и рассудительное – литературу, например. Оказалось, что он работает с деньгами: вот уж полная неожиданность! Она тут же вспомнила Мишку, которому из-за махинаций с деньгами пришлось бежать в Израиль, где следы его и затерялись.

– Опасное занятие, – протянула она. – У меня довольно давно был… один знакомый. Он тоже работал с деньгами. Так вот, в результате ему пришлось бежать в Израиль.

– Я не работаю с чужими деньгами, у меня достаточно своих… – со скромным достоинством произнес он и к этому добавил, что ему сорок лет, что у него высшее образование и что он ни разу не был женат. Каждый пункт его анкеты был так весом, что заслуживал как минимум десяти вопросов, и она, не зная с чего начать, совершенно не к месту спросила:

– А вы драться умеете?

– Не приходилось! А что, нужно? – слегка опешил он.

– Ну, хорошо, я так понимаю, что мне тоже нужно представиться! – воинственно выпрямила она спину.

– Вовсе нет! Я и так знаю о вас все, что мне нужно! – заторопился он.

– Вот как! И что же вы знаете? – подозрительно глянула она на него.

– Вам еще нет тридцати и вы не замужем. Остальное мне знать незачем…

– Спасибо, вы очень любезны – но мне, между прочим, уже тридцать четыре!

– О как! Никогда бы не подумал! – неподдельно удивился он.

– Да, к сожалению! Но я немного о другом. Я понимаю, что нынче между полами не принято грузить друг друга лишними подробностями там, где этого не требуется, но я, знаете ли, не того поля ягода, которую можно сорвать и пойти дальше! – с нарастающей злостью произнесла она и оттолкнула от себя чашку.

– Наташенька, вы меня не поняли! – занервничал он. – Я имел в виду, что то, что я знаю о вас мне достаточно, чтобы здесь и сейчас предложить вам руку, сердце и мое состояние!

Если бы у нее в этот момент было что-то во рту, она непременно бы подавилась. А так она всего лишь вскинула на него изумленные глаза, пытаясь обнаружить в его открытом взгляде, прямой спине, расправленных плечах и сцепленных пальцах коварный подвох. Хотя кто же захочет шутить с ней в таком духе!

Да, он ее удивил. Он так ее удивил, что она покраснела, вернула на место чашку и, отломив маленький кусочек от запеченного в лунный свет миндального диска, принялась жевать его, не зная, куда пристроить взгляд.

– Вы меня пугаете вашей поспешностью! – наконец сказала она. – Как долго вы меня знаете?

– Целых три дня! – с гордостью ответил этот сумасшедший.

– Да-а… Даже не знаю, что сказать. Нет, конечно, я знаю, что сказать и говорю вам нет, но за предложение спасибо. Я тронута. Нет, я в самом деле тронута!

В ответ она услышала, что он нисколько не сомневался, что она ему откажет, и что это благоразумно с ее стороны. Но если он такое сказал, то лишь затем, чтобы преодолеть ее недоверие и обидное представление о нем, как о человеке легкомысленном, который привык питаться ягодами с упомянутого ею поля. Он мог бы ей сказать, что полюбил ее с первого взгляда, но боится ее этим окончательно напугать. А потому пусть все идет, как идет. Его намерения она теперь знает, остается только в них убедиться.

Помолчав, она отважно заговорила:

– Я была замужем и разошлась, когда мне было двадцать пять. Муж мне изменял… Он долго за мной ухаживал и клялся в любви, как и все мужчины. Я поверила, и как видите, ошиблась. С тех пор к скоропалительным предложениям отношусь с подозрением. Так что поймите и не обижайтесь. И хватит обо мне. Скажите-ка лучше, почему вы сами до сих пор не были женаты.

– Вас, Наташенька, наверное, ждал! – улыбнулся он.

– А серьезно?

Он попытался объяснить серьезно, но получилось как-то смутно и неубедительно. Она посмотрела на часы и спохватилась. Сейчас вернется Феноменко и станет ее спрашивать. Не найдя, будет ей звонить. Что и говорить, самое неприятное у нее с ним впереди. Ну и ладно. У нее теперь, кажется, появился шанс расстаться с ним по-хорошему. Только не следует торопить события: пара недель в запасе у нее есть. Она внезапно взяла легкомысленный тон, окатила им своего спутника и, выйдя с ним на улицу, пустилась в разговор о погоде. Перешли Кузнецовскую, свернули во двор. Там подошли к ее "Туарегу", и она, достав из сумочки ключи, открыла его и положила розу на заднее сидение. Он напомнил ей о номере ее телефона. Она его назвала. Он в свою очередь сообщил ей свой и поинтересовался, когда они увидятся в следующий раз. Она обещала позвонить. Он проводил ее до подъезда, и там они распрощались.

Поднимаясь по лестнице, она думала, как объяснить свое отсутствие.

23

Что случилось? Почему вместо того, чтобы крепить нить узнавания, она вплела в нее занозистые волокна недоверия? Ведь он был предельно внимателен, учтив и откровенен. Да, он выложил свой главный козырь, и тот был бит отказом, но ведь он принужден был это сделать! Принужден ее внезапным божественным недовольством, устранить которое могло только убедительное подношение его сердца на золотом блюде!

…После того, как Мишель его бросила, он два месяца то обливал ее улыбчивый образ слезами, то осыпал проклятиями, в обоих случаях орошая его красным вином и коньяком. Он резко поменял свое отношение к Парижу – этому насмешливому монстру, где бессовестно расставив железные ноги в ажурных чулках, высится символ неверности и легкомыслия французских женщин. Он перенес свои финансовые дела в Стокгольм, полагаясь кроме резонов экономических на шведскую приветливость и основательность. Вдобавок он завел шашни с финнами и немцами и до девяносто пятого года питался их второсортным экспортом, не забывая одновременно кормить "крышу", таможню и входящие во вкус надзорные органы.

Однажды в мае, через три месяца после измены, он заехал в отдаленный магазинчик, где торговали его электроникой, и обнаружил там новую продавщицу – буквально сказать, русскую копию Мишель, сложением и чертами даже более изящную, да к тому же без ее продувного шарма. Пораженный чудесной находкой, он тут же в каптерке свел с ней знакомство. Она представилась Юлей двадцати двух лет. Удивительно ли, что в то небогатое время она приняла его за принца на белом коне и, порвав с нагловатым нищим сверстником, поступила к нему на содержание. К счастью, она оказалась лишена замысловатой жизненной софистики, которой следовало ее французское подобие. Всему остальному он ее быстро научил.

Он дарил ей духи, которыми пользовалась его заморская Кармен, заставлял также забирать волосы, следил за ее бельем, одеждой и косметикой, поправлял речь и шлифовал привычки. Он привел ее к одному с Мишель знаменателю, так что порой в темноте спальной не мог отличить ее от оригинала и, попадая в сентиментальный плен воспоминаний, опасался только одного – как бы не назвать ее чужим именем. Он потакал ее расцветающим прихотям, осыпал подарками и вообще делал ее жизнь приятной, как делал бы это, будь на ее месте Мишель. Одного он не сделал – предложения руки и сердца: проведя с ней около трех лет, он устал от ее крепнущего иждивенчества и безнадежной ограниченности. Следуя бытующему мнению, что сходство внешнее предполагает сходство внутреннее, он распространил ее недостатки на Мишель и, расставшись с ней, решил, что таким заковыристым образом отомстил француженке. А чтобы смягчить нелепость расставания, купил любовнице подержанный Пассат. Вот такая вышла психотерапевтическая аппроксимация.

Приблизительно в то же время они с Юркой Долгих стали сворачивать операции с импортом и переводить средства на рынок госбумаг. Там, не иначе как с помощью дьявола, заварилась любопытная и удивительно вкусная каша. Они открыли в банке счет и внесли пробную сумму. Результат оказался и приятным, и весомым. Вскоре они увлеклись и окончательно забросили хлопотный импорт. Распределив деньги между тремя банками, они были озабочены теперь лишь тем, чтобы вовремя продать бумаги, конвертировать прибыль и отправить на заграничный счет.

Легкие деньги, как воздушный шар оторвали от земных забот многих фабрикантов и сбили их с инвестиционного пути. Все кинулись искать свободные средства, чтобы припасть к чудесному источнику, что забил вдруг из финансовых российских глубин. Воцарился ажиотаж не хуже времен золотой лихорадки. Доходность временами переваливала за сто процентов годовых, укрепляя мнение людей осторожных, что добром это не кончится. Впрочем, никто не отменял золотое правило игры, будь она на деньги или на власть: вовремя войти и вовремя выйти, так же как никто не отправлял на пенсию ее круглоглазых крупье – жадность и страх. И те, кто заехал с бумагами в дефолт, убедились в этих простых истинах на собственной шкуре. Выигравших почему-то всегда неизмеримо меньше, чем участников.

Он орудовал госбумагами, как серпом с весны девяносто шестого по осень девяносто седьмого, пока по фасаду мирового благополучия не пробежала первая трещина: в одночасье, как это бывает, обвалились рынки сначала в Азии, а затем биржевое домино с электронной скоростью разбежалось по всему свету. Прислушиваясь к глухому ворчанию мировых финансовых недр, он наступил на горло жадности и большей частью вышел из госбумаг, а с оставшимися десятью процентами дотянул до дефолта, успев все же продать их накануне.

Теперь, когда те события уплотнились и затвердели, немало доморощенных врачей хотели бы видеть в них лишь некое досадное образование, этакую историческую доброкачественную опухоль, не более того, тогда как настоящий смысл их заключается в том, что случилась агония, а за ней и падение той смертельно уставшей лошади, что тащила карету российской империи бòльшую часть прошлого века. И то, что на нее за семь лет до смерти накинули трехцветную попону, лошадке не помогло. Тем же любителям скачек, которые считают, что поставили не на того Буцефала и которым не нравятся нынешние ухабы и кучера, следует заметить, что они упустили момент, когда в российскую карету запрягали новую лошадь, и что это уже совсем другая свежая лошадь, которая околеет не так скоро, как им хотелось бы…

Вскоре после своего расставания с лже-Мишель он, возвращаясь из Стокгольма, познакомился в самолете с переводчицей Ларисой – сдержанной, подтянутой, ухоженной блондинкой. Ее гладкие медовые волосы, отведенные плечики, воинственная грудка, гордая шейка и мелодичный, слегка капризный всезнающий голосок мило укладывались в шуршащий целлофановый набор новых замашек, что так легко и быстро превращаются у большинства побывавших за границей русских людей в уморительный снобизм. Типическая новизна вместе с исходящим от нее тонким запахом духов привели его в боевое состояние. За время полета он сумел составить о себе представление, как о состоятельном и загадочном господине – попросил разрешения и угостил ее самым дорогим коньяком из тех, что были, намекнул на таинственные финансовые дела, связывавшие его со Швецией; покуривая Dunhill, глубокомысленно поведал свои впечатления об англоязычной версии "Лолиты", которую приобрел два года назад, едва, на самом деле, одолев к этому времени четыре главы. Она благосклонно отнеслась к его вниманию, позволила довести себя на такси до ее дома в Купчино и пригласила к себе на чай, который он без сомнения заслужил. За чаем он вел себя внимательно и культурно, сочувственно отнесся к ее мечте поселиться в Швеции и под анестезию низких бархатных интонаций, пользуясь капельницей из крепкого раствора льстивого, сочувственного восхищения и посулов великодушной щедрости, в тот же вечер оказался в ее постели. Видимо, предыдущий опыт научил ее экономно относиться к любовному огню и не щелкать зажигалкой по каждому поводу, отчего она весь вечер оставалась деловита и холодна, несмотря на все его старания завести ее аккуратный, гладенький автомобильчик. После трех попыток, что она ему предоставила, он вынужден был признать, что впервые потерпел поражение. Это уже потом, когда он окружил ее материальным вниманием и подношениями, она милостиво сменила картинные стоны на неподдельные.

Будучи связана со Швецией языком, она постоянно сновала туда-сюда в каком-то одной ей известном ритме. Несколько раз они ездили в Стокгольме вместе, и тогда жизнь их, красиво встроенная в благородную старину города, напоминала возвышенные страницы модного любовного романа. В свободное время они бродили по улицам, заходя в понравившийся магазинчик и унося оттуда приглянувшийся ей пустячок. Она долго выбирала, непринужденно болтая с польщенным персоналом, и он, наблюдая со стороны за ее зрелым космополитизмом, с грустью предрекал их неизбежное расставание. Иногда ей нравились отнюдь не пустяки, и он никогда не отказывал. Ужинали они в разных ресторанах, стараясь не повторяться при выборе кухни. Ночью гостиничные кровати, повидавшие всякого, стонали под его натиском. Приблизительно также они вели себя и здесь, сожительствуя то у него, то у нее.