Непарад

ГЛАВА 3

Андрей

Кто-то когда-то сказал, что всё в истории всегда повторяется дважды: сперва как трагедия, затем - как фарс. Похоже, так оно и есть... По крайней мере в отношении меня. Когда-то давно мне пришлось по собственной дурости оказаться за проволокой, в СИЗО. Повезло тогда, добрый дядя-судья приговорил к 'условному', но те решётки в закрытых специальными колпаками окнах и вбетонированный в пол пахучий унитаз-дальняк рядом с постоянно роняющим капли в жёлтую эмалированную раковину краном запомнились мне на всю жизнь. Нет ребята, ничего там нет хорошего, уж поверьте...

М-да... А вот теперь сижу я, раб Божий, человек прохожий, на шконке, и снова любуюсь стенами цвета охры и зарешёченным проёмом окна под потолком.

Выть хочется. А нельзя. Тюрьма такого не любит.

А ведь всё могло бы быть иначе, если бы не собственная моя дурость и понты. Как же: реконструктор Императорской армии, аутентичная форма, правда, чуть более позднего периода имеется, материалов по эпохе переворошил - мама не горюй, причем не тех, по которым киношлюшки разные сценарии к сериалам про 'тайные сыски' с 'господами ахвицерами' сочиняли с передоза! Вот только, как писал когда-то артиллерии капитан граф Лев Толстой, 'гладко было на бумаге'... Оказалось, что все мои знания и навыки реконструктора стоят здесь, в прошлом, весьма и весьма немного. А вот опыт, приобретённый в СИЗО, нежданно пригодился.

Ребята, наверное, уже весь город оббегали в поисках. А им ведь тоже эти розыски могут вылиться боком: документ-то есть только у Стаса, а Борька, как и я, аусвайса не имеет. Хотя учитывая, что одет он малость поприличнее моего, может, и не придерутся?

Эх, знал бы, что так будет - остался бы в депо! Но назад уже не отыграешь.

Когда мы втроём наутро после совещания в доме обходчика вознамерились отправиться вдоль рельсов в ближайший город, пан Лучицкий, вернувшийся к тому моменту назад, вызвался упростить путешествие. Часов около восьми он подсадил нашу троицу на дрезину ремонтников, направляющихся в депо Августова. Конечно, двадцатикилометровая поездка на продуваемой со всех сторон металлической раме с колёсами - это не самый комфортный способ перемещения, особенно учитывая необходимость качанья рычага, смахивающего на некий спортивный агрегат, но, как гласит старая мудрость, 'лучше плохо ехать, чем хорошо идти'.

Всё-таки нам крепко повезло, что первым человеком, которого мы повстречали после нашего перемещения во времени, оказался именно этот замечательный дядька: в меру фрондёр, в меру сепаратист, в меру служака. Встреться мы с каким-нибудь тёмным крестьянином или, наоборот, полицейским, которому тот же крестьянин неминуемо пошёл бы доносить о подозрительных незнакомцах, дело повернулось бы хуже. Полиция здесь, как мне пришлось выяснить опытным путём несколько позже, особой мудростью и гуманизмом не отличается. А пан Томаш сам сговорился с ремонтниками пути, сунул нам на дорогу по куску хлеба со смальцем, упаковав эти 'бутерброды' в листы старого журнала.

Ремонтников было двое: Иван Антонович и Ярек, как они нам представились при знакомстве. Нас, соответственно, трое. Так что в пути мы посменно качали рукоятки дрезины и поэтому весьма быстро, чуть более, чем за час, прибыли к выходному семафору станции Августов, где и распрощались с отзывчивыми железнодорожниками. В качестве подарка на память Будкис вручил Ивану капиллярную ручку в корпусе из витой никелированной трубочки. Конечно, проще было бы дать железнодорожникам какую-то мелочь деньгами, но увы: единственные наши финансы, котирующиеся здесь - это та самая 'пятихатка' с императором, которую умница Троцкий инстинктивно прихватил из нашего времени. Кстати, когда мы шли по заснеженной тропинке вдоль тянущихся параллельно железнодорожной насыпи заборов, за которыми надрывались на чужаков хозяйские кабысдохи, я просветил ребят о том, что школьное погоняло Станислава поминать всуе не стоит. Потому как ТОТ САМЫЙ Лейба Давыдыч особо ярко заблистает первоначально именно в 1905 году, и барагозить примется именно под псевдонимом 'Троцкий'. Так что не стоит вводить в смущение здешних правоохранителей и создавать лишние неудобства. Стас, естественно, был 'за', в очередной раз заявив, что 'коты - древние и неприкосновенные животные', в смысле 'Трошицинские - старинный и высокоуважаемый шляхетский род, на что у него даже имеется дворянская грамота, а со всякими носатыми-пенснатыми он ничего общего не имеет и иметь не желает'.

Кстати, пока шли по окраине, я пробежал глазами текст на своём свёртке с 'бутербродом'. Занятное чтиво только подтвердило то, что мы и так знали о переносе во времени, но тем не менее...

ИЛЛЮСТРИРОВАННАЯ ЛЕТОПИСЬ

Того же числа, генералъ Флугъ телеграфируетъ, что въ перечень вещей, высылаемыхъ на Дальнiй Востокъ, желательно включить непромокаемыя накидки для офицеровъ.

20-го февр.

ИМЕННЫЕ ВЫСОЧАЙШIЕ УКАЗЫ.

Правительствующему Сенату.

Признавъ необходимыми, обезпечить успешное укомплектование войскъ лошадьми, въ порядке отбывания населенiемъ военно-конской повинности или инымъ порядкомъ, повелеваемъ: временно, впредь до особаго распоряженiя, воспретить вывозъ и выводъ лошадей изъ пределовъ Российской Имперiи, за исключенiемъ отдельныхъ, единичныхъ случаевъ вывоза лошадей высшего сорта, съ особаго каждый разъ разрешенiя на сiе Главноуправляющаго Государственнымъ коннозаводствомъ.

Правительствующий Сенатъ не оставитъ къ исполненiю сего учинить надлежащее распоряженiе.

На подлинномъ Собственною Его Императорскаго Величества рукою подписано:

'НИКОЛАЙ'.

Въ С.-Петербурге, 20-го февраля 1904 г.

21-го февр.

Именными указами Нашими, данными 7-го февраля сего года Правительствующему Сенату и военному министру, признали Мы необходимымъ объявить на военномъ положенii Самаро-Златоустовскую и Сибирскую железныя дороги, на основанiяхъ въ сихъ указахъ изложенныхъ. Въ развитее сего повелеваемъ ныне распространить действiе того же порядка на находящiеся въ пределахъ Сибирскаго военнаго округа участки дорогъ Забайкальской и Кругобайкальской, а равно на рельсовую в ледокольную переправы черезъ Байкалъ и на Кругобайкальскiй трактъ.

О приведении сихъ меръ въ исполнение Мы повелели указомъ Нашимъ, сего числа даннымъ, временно - управляющему военнымъ министерствомъ.

Правительствующий Сенатъ не оставитъ къ исполненiю сего учинить надлежащее распоряженiе.

На подлинномъ Собственною Его Императорскаго Величества, рукою подписано:

'НИКОЛАЙ'.

Въ С.-Петербурге, 21-го февраля 1904 г.'

Во, хорошо, что нас не на Сибирскую 'железку' закинуло, а в Русскую Польшу. А то знаем мы это 'военное положение'... Наслышаны.

- Что ты там разбираешь? - Борька решил отвлечь меня от поглощения информации вековой давности. Впрочем, для нас сейчас - всего лишь прошлогодней. - Я на третьей стройке этого шрифта себе глаза сломал: все буквы вперемешку и пишется всё по-дурацки: почему-то в одном месте 'краснЫЯ мундиры', а в другом 'краснЫЕ маки'...

- Дело привычки, ничего трудного при некоторой тренировке. А уж тренировка, поверь, у меня была: я ж реконструктор всё-таки, а не кот начхал. Доводилось читывать и уставы царские в подлинниках, и приказы разные по изменениям в обмундировании.

- Ну да, ты ж у нас великий спец, всю жизнь сюда готовился бултыхнуться!

- Будка, не подкалывай! - Вмешался сердито Стас. - Все мы тут в одном положении. По твоей, между прочим, вине, стрелок ты литовский! Так что будешь добадываться - денег на мороженое не дам! - Под конец Трошицинский улыбнулся, сводя всё к шутке.

Опять наш рассудительный инженер прав: не в том мы положении, чтобы собачиться между собой. Начинаем-то мы своё внедрение практически с нуля, и далеко не в самые спокойные времена. Конечно, после Первой революции и реакции на нее Россия вновь окажется на подъёме, но этот прогресс продолжится только несколько лет, а потом Империю накроет чёрно-красным покрывалом войн, разрухи и революций, после которого всего этого мира, который мы видим сейчас вокруг, просто не останется. И трём людям из других времён легче лёгкого оказаться размолотыми в жерновах исторических потрясений. А этого бы не хотелось. Может, я ещё полёт Гагарина застать намерен, если не удастся вернуться назад!

- Ладно, парни, проехали. Тут у нас другая проблема, похоже, нарисовывается...

Видимо, мой голос звучал достаточно озабочено: Станислав с Борисом глядели на меня ну очень внимательно.

- Смотрите: вот тут перепечатаны царские указы. Даты - февраль девятьсот четвёртого, по новому стилю начало марта. Подпись Николая Второго.

- А чья должна быть? Путина, что ли? - Снова Будкис не смог сдержать подколки.

- А ты не перебивай. Подпись Николая и это естественно и правильно. Неправильно другое: сейчас, как вы оба, надеюсь, поняли по рассказу господина Лучицкого, на дворе - самое начало девятьсот пятого года: Порт-Артур только что сдали, но, раз он не упомянул расстрел рабочих в Питере, революция пока не началась.

- Ну и?..

- Ну и слушайте: революция не началась, расстрела не было, но! Но теперь, как упоминал тот же Лучицкий, указы - да, вот такие вот, как тут, - издаёт уже не Николай Второй, а какой-то 'царский дядя'. А учитывая, что наш польский товарищ обмолвился об убийстве царя, я с вероятностью процентов в девяносто предполагаю, что убитый - как раз-таки тот самый Никки под нумером 'два'... И это означает...

- Это означает, что мы в ещё большей дупе, чем думали! - Стас, как всегда, сообразил первым. - Получается, что мы не только очутились в прошлом - мы в прошлом, которого не знаем! Это другая Россия - не та, про которую мы учили на истории!

Наш инженер в сердцах сплюнул в снег. Лицо же Будкиса стало таким жалким, как в детстве, когда у него хулиган-старшеклассник отобрал домашний бутерброд с маслом и одуряющее пахнущей на весь школьный коридор копчёной колбасой типа 'сервилат'. Взгляд растерянный, нижняя губа подрагивает, весь вид как будто вопиёт: 'За что?!'

- Ша, парни! Россия - та. Правители, похоже, другие. Но нам-то от этого ни жарко, ни холодно.

- Цо так? - Троцкий воззрился удивлённо. - Обоснуй!

- А то, родненькие вы мои, что то, что нам рассказывали под видом истории в школе, в ВУЗе и по телевизору - суть сказки Венского леса для детишек из детсада 'Берёзка'. Всё - галопам по Европам, редко по какой теме в учебнике больше страницы-полутора, а чаще - меньше. Да и то: в советских учебниках была одна идеология, если утрированно: самодержавие прогнило, большевики и Ленин молодцы, Николай Второй - Кровавый и не иначе и правильно его шлёпнули. Это один вариант истории. Другой - опять же утрировано: Россия была самой крутой страной, Николай - прекрасный семьянин и правитель, и вообще святой, а большевики - германские шпионы.

Естественно, и то и другое не совсем правда, а по большей части - совсем не правда. Но нам, а до нас - нашим родителям - всё это втюхивали. Там, в нашем времени, история - инструмент действующей политики, а политика - дело, как известно, достаточно говнистое.

А здесь и сейчас мы имеем возможность не 'учить историю', а запросто жить в ней. Благо, опыт у нас есть: детство у нас прошло тоже в 'эпоху перемен', да и взрослая жизнь была переменчивой из-за политики сильных мира. Тем более, что, как мне кажется, в этом времени события ещё не успели чересчур отклониться от того, что было у нас, в смысле - при живом Николае Втором. Так что мы ещё вполне можем вписаться.

- Ну и что ты предлагаешь?

- Я предлагаю план. Так сказать тайм-лайн на ближайшее время. Значит, смотрите: сейчас мы дотопаем до вокзала, дождёмся поезда...

- Ага, и уедем 'зайцами' в неведомую даль!

- Будка! Не подкалывай. Достал уже! Никуда мы не уедем! Короче, план такой: мы сейчас доходим до вокзала. Он, по идее, рядом с центром города или в самом центре. Дожидаемся поезда и вы двое, с понтом 'выскочили на минутку', интересуетесь у местных, где здесь гостиница. Костюмчики у вас не те, понимаете, поэтому и нужно временно пересидеть, пока я проскочу по магазинам, куплю хотя бы пальто: а то скоро мы тут все от ангины ласты склеим. А там, приодевшись, можно и на поезд, если желание не отпадёт!

- Поправочка. - Трошицинский был спокоен, как удав Каа. - Ты, как хитро замаскированный под солдата, от вокзала пойдёшь в разведку. Только звезду с картуза сними, а то местные не поймут, решат, что власть меняется. А мы, как отставшие от поезда, поедем в гостиницу. Мой костюм всё-таки не так глаз режет, как борькин куртец, да и бумаги мои пригодятся, чтобы снять номер. Будкис, ты останешься в отеле, пока я не вернусь с покупками: куплю трое пальто, чтобы на всех, и обувь потеплее. А, скажем, часа в три встретимся снова. Ты, Андрей, расскажешь, чего высмотрел, мы тоже наблюдениями поделимся. А там и решим, как и что... Вопросы есть? Вопросов нет, - по-киношному закрыл тему Станислав.

Ну что ж, надо признать, он прав. Тем более, что судя по характерному лязгу металла и запаху угольного дыма, идти нам осталось недолго.

Так, хрустя по снежной тропке обувью не по сезону, мы добрались до местного вокзала как раз в приходу пассажирского поезда. Ключевая точка местной 'стальной магистрали', откровенно говоря, не особо впечатлила: красная одноэтажная коробка под железной крышей удивлённо глядела на привокзальную площадь дюжиной высоких окон с полукруглым верхом. Позади виднелись синие вагоны стоящего на первом пути состава и часть паровозного тендера: сам паровоз, судя по шуму бьющей с высоты мощной водяной струи, заполнял котёл.

Перед крыльцом неторопливо прохаживался полицейский в серой шинели с тёмно-зелёными петлицами и погонами, и чёрной каракулевой шапке. Потёртые ножны шашки покачивались при каждом шаге, а красный витой шнур, свисающий от воротника к револьверной кабуре, смешно походил на поводок мопса или, скорее, боевого пса-боксёра: лицо служителя правопорядка абсолютно не казалось 'декоративным'.

Когда паровоз на путях басовито загудел, состав лязгнул буферами и тронулся, увозя в дальний или не очень путь сидящих в разноцветных вагончиках пассажиров, блюститель привокзального порядка снял шапку, отряхнул её и, вновь водрузив на голову, скрылся за высокими дверями внутри здания. То ли замёрз - хотя морозец был невелик, от силы пара градусов, то ли просто решил проверить, как дела внутри охраняемого объекта.

Небольшая привокзальная площадь, единственными украшениями которой были два довольно вычурных газовых фонаря рядом со зданием вокзала и афишная тумба напротив, была не то, чтобы пуста, а, скажем так, слабо наполнена народом. Четверо крытых саней, запряжённых не самыми лихими на вид коняшками аккуратной цепочкой выстроились с краю, извозчики, сгрудившись точь-в-точь как наши привокзальные таксёры, негромко обсуждали какие-то свои проблемы. Несколько пассажиров из простонародья торопливо волокли свои мешки, баулы и плетёные корзины с крышками, не обращая внимания на местных 'королей улиц'. Подвыпивший дьячок в замацанной скуфье и распахнутом овчинном тулупе с напоминающим силуэт Австралии жёлтым пятном пониже поясницы, с повышенным вниманием изучал возле тумбы театральную афишу. К нему-то мы и направились.

- Здравствуйте! Не подскажете ли, где-нибудь неподалёку есть недорогая, но приличная гостиница? - Станислав 'включил' джеймсбондовскую улыбку. Его чуть заметный польский акцент, благоприобретённый за время проживания в Жечипосполитой образца двадцать первого века, куда-то мгновенно улетучился и сейчас речь не отличалась от произношения уроженца исконной-посконной России. Впрочем, он таковым и являлся по месту рождения. - А то мы от поезда отстали, нужно другой подождать. Заодно и город посмотрим...

Дьячок посмотрел на нас несколько недоумённо:

- Благослови вас Господь... Гостиниц у нас несколько, вот только я, по моему сану, сам не захаживал и там не живал. Но самые приличные, коли верить людям, расположены, в основном, на Александровской и на Муравьёвской.

- А далеко это?

- Да нет, пожалуй. Минут за пять извозчик довезёт. - Церковнослужитель привычно мотнул головой куда-то в сторону, противоположную вокзалу.

'Как же, 'довезёт'! - Я вспомнил наших родимых таксистов. Сколько помню, ни разу у них сдачи с пятисотки не было. А уж в этом времени, когда на ту бумажку, которая лежит в стасовом кармане можно купить такой себе приличный домик в деревне с хозпостройками и скотиной, и вовсе никто заморачиваться не станет. Жизнь - не литература, и марктвеновский рассказ тут не проканает'.

- Спасибо большое! - Стас был всё так же голливудски-вежлив, но наш собеседник отчего-то не попрощавшись суетливо засеменил от нас через площадь, мелко крестясь.

Странно... Видимо, мы вели себя слишком уж нетипично? Или тут не принято разговаривать со служителями церкви не по богослужебным делам? Не знаю...

Не обращая внимания на беседующих предков таксистов, наша троица направилась вслед уходящим в город людям с поезда. Метров через триста, выйдя на перекрёсток, где от основной дороги шёл поворот, застроенный по сторонам деревянными двухэтажными зданиями непонятного предназначения мы разделились согласно прежнему уговору, условившись встретиться здесь же в три часа пополудни. Ну, не идиоты? Хотя в тот момент идея осмотреть как можно больше мест в городе за меньшее время показалась мне отчего-то правильной. Уже через пару часов я об этом пожалел...

Борис

Как говорится в старой комедии, 'жить - хорошо, а хорошо жить - ещё лучше'. Истина на все времена: зачем вообще жить, если нет никакой нормальной жизни? Умный и оборотистый человек, вроде меня, всегда может хорошо устроиться, в любой стране и в любое время.

Ещё вечером я валялся в холодной луже с обожжёнными пальцами, да ещё и словив бешеный удар током, от которого обычные люди не выживают. А сейчас я жив и практически здоров и чувствую себя вполне комфортно. А что? Ведь всё получается замечательно!

Приличную гостиницу мы со Стасом нашли довольно быстро: Августов - городок небольшой и многокилометровых проспектов, как в Москве, в нём нет. Вся основная инфраструктура расположена здесь достаточно компактно. Исключение, как я понимаю, мясобойня и железная дорога: и то, и другое находится на некотором расстоянии от делового центра этого местечка. Понятно, что респектабельным горожанам вовсе не хочется нюхать смрад от крови и требухи или угольную гарь. Хотя с последней не всё так просто: судя по запаху дыма, тянущегося из труб жилых домов, топят в Августове не только дровами: уголёк тоже заметен.

В гостинице Трошицинский меня здорово обидел и разозлил. Это ж надо: этот лях снял номер на три дня 'для себя и двух слуг'! Слуги, если кто не понял, это я с Андреем, и места нам положены здесь в 'прихожем нумере' - то есть в комнатке, классом ниже 'чистой' половины. 'Чистая' и 'прихожая' комнатки разделены узеньким коридорчиком, в котором день и ночь горит газовый 'рожок' под колпаком, напоминающим стекло керосиновой лампы. Вообще-то номер считается 'первоклассным', хотя и не люксом: в том имеется гостиная, ванна и спальня и стоит он аж десять рублей в день, то есть по местным меркам, весьма дорого. Здесь же Стас отдал ту же 'десятку' - но за нас троих - и на трое суток. Плюс - рубль 'за самовар', с тем, чтобы вышеназванный агрегат со всеми чайными принадлежностями, заваркой, сахаром и булками местный служитель притаскивал 'пану' дважды в день - утром и вечером. При отсутствии водопровода в номере - необходимая штука! Краны в номерах, кстати, заменяли установленные на забавных узких полу-тумбочках, полу-подставках с вделанными тазиками эмалированные 'дачные' умывальники забытого советского дизайна. Странно, я-то полагал, что до революции Польша даже под царской властью была очень европейской страной.

Станислав настоял на том, что к самовару подавался не один, 'господский' чайный прибор, а три, включая подстаканники: ишь, позаботился о товарищах! Сюда-то мы попали 'как были', а хлебать чай из ладошки - не самое приятное занятие, как я полагаю, да и ждать, пока один почаёвничает, чтобы налить себе - тоже малоинтересно.

Правда, при заселении гостиничный служитель за стойкой пытался настоять на том, чтобы Трошицинский оплатил номер купюрами меньшего достоинства, но не встретил взаимопонимания и в итоге всё-таки пятисотку принял, тут же послав швейцара с нею в банк:

- Пшепрашам мосцьпана, але я не маю довольно пенёнзов с утра. Пан нынче перший гость. Тераз в банке поменяют. Нех пан располагается у себя, Влодек принесёт их, шибко!

Думаю, у нас обоих мелькнула одинаковая мысль, что швейцар Влодек послан не столько разменять купюру, сколько проверить её подлинность. Этого стоило ожидать. Не знаю, как Стас - у моего напарника выражение лица так и осталось спокойно-вежливым, а я слегка обеспокоился. Нет, ни с бумагой 'петруши', ни с рисунком, ни с водяными знаками я проблем не ожидал: деньги были самыми, что ни на есть натуральными. А вот номер и факсимильная подпись вызывали опасения: вдруг они более поздние и в 1905 году такая банкнота никак не могла быть в обращении? Впрочем, я тоже постарался не показать вида, что чем-то взволнован. В конце концов, другого шанса у нас не было.

Освоившись и опустошив почти полностью оба умывальника в попытке хоть как-то отмыться, чтоб хоть люди на улице не оборачивались, мы вновь спустились в гостиничный вестибюль. Служитель у конторки, лакейски кланяясь, отдал нам сдачу с пятисот рублей. Стас барственным жестом - и где только нахватался? - деньги принял и упрятал во внутренний карман пиджака, оставив на конторке жёлтенькую рублёвую бумажку.

- А скажите, пан...

- Витновский, проше пана.

- Скажите, пан Витновский: где здесь недалеко можно побриться? А то, сами понимаете... - Трошицинский досадливо коснулся щетинистого подбородка.

- Совсем близко, мосьцпан: отсюда всего в трёх кварталах прекрасная парикмахерская пана Жана Стебливского. Его услугами пользуются и русские паны чиновники, и пан полицмейстер и даже сам пан пуковник Иванов туда наведывается! Пану вызывать дорожкаржа?

- Нет, благодарю: мы лучше прогуляемся пешком, заодно и посмотрим на ваш прекрасный город.

- Конечно, мосцпан! Място наше небольшое, але ж пекне! Посоветую пану непременно подзивяць на наш велький канал! Нема тего ни в едном другем мясце!

- И канал посмотрим, раз пан советует...

- Пшепращем пана, може, то не моё дело, але ж пану лучше купить капелюх. С голай гловой у нас ходить не принято, так лишь хлопы себе дозволяют, але ж у голодранцев ни гроша нема на то, чтоб глову прикрыть!

- Да-да, разумеется. Шляпу я просто оставил в багаже... - С этими словами Станислав кивнул и, поманив меня за собой, вышел из гостиницы, избавившись, наконец, от излишне разговорчивого гостиничного администратора.

Дальнейшее наше хождение по городу заняло несколько часов: войдя в роль 'пана', Трошицинский заставил меня таскать купленный тут же неподалёку фанерный чемодан с плетёной из прутьев ручкой и металлическими - должно быть, жестяными - уголками. И хотя изначально чемоданчик весил чуть больше пёрышка, в процессе перемещений от лавки к лавке он всё больше тяжелел. Сперва в нём оказались свёртки с одеждой, в которой мы здесь оказались - правда, Стас не стал менять свой костюм на новый, ограничившись приличным, но недорогим комплектом для меня: сам же он приобрёл лишь жилетку, тёплые зимние ботинки, галстук-бабочку, светло-серое пальто и шляпу, больше всего напоминающую 'котелок' мультяшного мистера Фикса, но того же цвета, что и пальто и снабжённую тёмной шёлковой лентой. Что огорчило - чёрные пальто для меня и Андрея были куплены в лавке у базара и были гораздо дешевле и непрезентабельнее с виду, чем стасово. При этом Троцкий, яростно торгуясь по-польски с лавочником, выцыганил ещё и три комплекта галош в качестве бонуса. Что ж, тут он поступает верно: как я заметил, большинство местных не слишком впадают в восторг, когда к ним обращаются по-русски, а уж скидки от них добиться - точно не получится.

Перекусили в трактирчике у базара свекольным борщом непривычного насыщенно-кислого вкуса, жареной картошкой и бигусом. Я, впрочем, бигус есть не стал, так что доплатив восемь копеек за керамический горшочек, забрали его для Андрея: он-то, как-никак, шатается без денег. Вместо чаю Стас заказал местный квас - цвета варёной свёклы и ещё более кислый, чем борщ. Квас обошёлся в две копейки за бутылку, а за чаепитие на двоих пришлось бы выложить гривенник. Наш Троцкий, судя по всему, решил поиграть в кота Матроскина с его знаменитым: 'Ничего не буду выписывать, экономить буду!'. Словом, весь довольно плотный обед обошёлся нам в сорок две копейки на двоих. По-моему, вполне гуманно, если не обращать внимания на не самый высокий уровень заведения и откровенно небогатый видок посетителей.

Наконец, побрившись здесь же, в парикмахерской напротив - искать 'фирму' рекомендованного нам мастера Жана даже и не стали - мы отправились к тому самому перекрёстку, где договорились встретиться с Андреем. Не спеша - да и не очень-то побегаешь с довольно потяжелевшим чемоданом - мы явились к месту рандеву даже на полчаса раньше условленного и принялись ждать. Прошло тридцать минут. Потом ещё двадцать. И ещё четверть часа... Нашего приятеля всё не было.

- И куда наш вояка подевался? Сколько лет помню, по нему всегда можно было часы сверять, даже на уроки ни разу не опаздывал!

Трошицинский был обеспокоен не меньше меня. Мы оба терялись в догадках: что же произошло с Андрюхой? Уж кто-кто, а этот парень без крайне серьёзной причины ни за что не позволил бы себе опаздывать!

В конце концов, измаявшись ожиданием, Стас предложил мне отнести чемодан с благоприобретённым в гостиницу и быстренько вернуться, что я и сделал. Быстренько закинув вещи в номер и глотнув водички из остывшего самовара, я спешно явился назад, к перекрёстку. Впрочем, выяснилось, что спешил напрасно: Воробьёв так и не появлялся.

Ходить в поисках по улицам чужого города было явно бесполезно. Обращаться в местную полицию образца 1905 года - тем более. Что бы мы могли сказать? Что пропал пришелец из будущего в обмундировании несуществующей пока Красной Армии и с паспортом тем более несуществующей Российской Федерации в кармане? Думаю, дорога в 'жёлтый дом' была бы тогда для нас открыта: добрые дяди-полицейские с удовольствием отвезли бы нас туда и под белы рученьки передали санитарам...

Когда окончательно стемнело - а это произошло достаточно рано, поскольку зимние дни коротки, а уличное освещение в Августове, по крайней мере на некотором отдалении от центра, отсутствовало напрочь, - бесплодное ожидание надоело бесповоротно.

Тяжко вздохнув, Стас, видимо, что-то для себя решив, обратился ко мне очень серьёзно:

- А скажи ты мне, братец: ты на журналиста учился или так, с улицы в профессию пришёл?

Странный вопрос: умеет наш Троцкий озадачить...

- Учился, конечно. Сейчас без диплома разве что в стенгазету пишут. А снимают на мобильник. А в чём дело?

- Дело в том, что раз ты учился, значит, и историю журналистики знаешь?

- Ну... Помню кое-что. Не томи уже!

- А тогда скажи, раз знаешь: какие газеты до Мировой были самыми популярными. Ну, чтобы не многотиражки какие-то, а вообще по всей России их читали? - Стас уставился на меня, как учёный в микроскоп на препарат.

- Ну... 'Московский вестник' вроде был... 'Газета-Копейка'... 'Санкт-Петербургские ведомости', или просто 'Ведомости' - вот не помню, когда они название меняли. У вояк - 'Русский инвалид'. Почему 'инвалид', а не 'ветеран', например - лучше и не спрашивай, без понятия. Из журналов так навскидку - 'Нива' с приложениями, 'Вокруг света', 'Огонёк', 'Сатирикон'. Вообще журналов много было, особенно как раз в Пятом году: их постоянно закрывали, но издатели заново печатали, под разными названиями, потому что тема была трендовая: постебаться над начальством. Но я их особо не запоминал. Да, 'Бегемот' ещё был! Так что тебя на прессу потянуло-то?

Станислав, подобрав из кучки печной золы, высыпанной на снег, уголёк, не отвечая, уже рисовал что-то на ближайшей стене. Подойдя чуть ближе, я в потёмках разглядел корявый знак радиационной опасности поверх строчек: 'Московский вестник и Газета-Копейка, читай объявления!'.

Выбросив почти полностью исписанный уголёк, Стас тщательно принялся протирать снегом пальцы:

- Похоже, Борь, Андрюха потерялся, причём всерьёз. Ждать его здесь каждый день на этом месте - бесполезно. Искать - сложно. Пусть сам нас ищет. Вот организуем тебе документ, переберёмся поближе к столицам с их производственной базой, обустроимся - и станем давать объявления. Причём с такими словами, чтобы ни один местный их знать не мог. Например, 'космонавт Гагарин' или 'ДнепроГЭС'. И ставить свой адрес проживания. По нему Андрей нас и отыщет.

- Гагарины тут вроде бы графы. Или князья. Не помню точно, но полюбасу большие шишки. Так что местные про них знают, и за 'космонавта' могут оскорбиться. Вызовут на дуэль - и ку-ку, Гриня!

Ты лучше скажи, а нафига нам куда-то уезжать? По-моему, здесь довольно неплохо. Почти Европа. А в столицах скоро такое начнётся... Как там у блока: 'Запирайте етажи, нынче будут грабежи!'. Не забыл, что революция намечается?

- Ладно уж, пошли в гостиницу... 'контрреволюционер' ты наш. Тут, если хочешь знать, в Пятом году полыхало не хуже, чем в Питере. Это, если ты заметил, Польша, у нас повстанья и рокоши - национальная забава, так что будет 'весело'. А в России нам в столицы не надо: я же говорю: 'поближе к столицам', а не в них. Где-нибудь в Новгороде или в Туле, а может - в Орле нужно оседать. Где, с одной стороны, жизнь подешевле, а с другой - и своя промышленность неплохая, и до Москвы или Питера недалеко, с их заводами. Ты ж не забыл, что мы постановили автопром налаживать?

'Да плевал я на ваше постановление и автопром!' - конечно, вслух я этого не произнёс, но не преминул подколоть мечтателя:

- Ага. И авиацию. Будет 'Боинг мэйд ин Раша', который Ту-104, а свою ни разу.

- А что? Наладим автомобильное производство - думаю, и авиацию потянем, тем более, что Райты только года два, как полетели! 'Всё выше, и выше и выше стремим мы полёт наших птиц!...'

В гостиницу мы вернулись уже в полной темноте. Затребовав горячий самовар, разделили поровну и доели приготовленный для Воробьёва бигус, - на этот раз я не стал отказываться: голод не тётка - и завалились спать каждый в своей комнате. На завтра порешили добыть мне документы...

Станислав

Второй световой день в реалиях 1905 года начался для меня со сдвоенных ударов колокола. 'Бон-бон!.. Бон-Бон!.. Бон-бон!..'. Звуки, несомненно, мелодичные, но, холера ясна, как с ними можно выспаться?! Вот же ёжики дикобразные!

Волей-неволей пришлось открывать глаза и пытаться встать с постели. Ну да, как же! Непривычная панцирная сетка железной кровати с украшенной бронзовыми шариками узорчатой спинкой прогнулась под моим весом и не желала просто так выпустить тело постояльца. Может быть, нужно было вечером лечь по соседству с Будкисом? Там топчаны, вроде бы, попроще... Хотя нет, литовец храпит, как трактор, даже через две двери слыхать. Бедное его семейство: каждую ночь такое рычание слушать... Впрочем, а есть ли у него семья? Жена, дети? Не знаю. Когда пили за встречу, он вроде бы обмолвился, что разъехался с родителями, а вот женат ли - я не спрашивал. Если да, то, наверное, сейчас домашние все морги и полицию обзвонили: пропал человек и следов не оставил! Это мне, одинокому, хорошо в этом смысле: никто до времени не хватится, инфарктов меньше будет. Так хоть дети без отца не остались. Хотя тоже - хорошего мало.

За окном - утренний полумрак, но через стёкла двойных рам слышны шумы просыпающейся улицы: разговор идущих куда-то по своим делам людей, перестук копыт запряжённой в извозчичьи санки лошадки, постукивание и побрякивание отпираемых поутру ставен магазинчиков. Ладно, надо вставать! Ну-ка, на счёт - и раз-два!

Традиционно размялся, проведя блок разогревающих упражнений, поотжимался от дощатого пола - хоть бы коврики подстилали, что ли! - поплескался у умывальника. Да, надо было вчера поискать зубные щётки в продаже и пасту - или тут пока только зубной порошок? Не подумал. Ну ничего, это исправимо. Просто прополоскал рот водой из остывшего самовара.

Храп Будкиса не прекращался. Нет, это несправедливо, в конце концов! Я спать не могу, а он дрыхнет, будто коней продал! Как был, босиком, в одних брюках и рубашке зашёл в его комнатку. Ну это ж надо, картина маслом: хитрый литовец сдвинул вместе оба топчана, засунул для мягкости под тюфяки свою кожанку, и раскинувшись пузом кверху, задаёт такого храпака, что все львы в зоопарках на триста вёрст вокруг обзавидуются! Ладно, вспомним пионерлагерь с его забавами.

Резкий шквал брызг от мокрого полотенца подействовал, как и задумывалось. Репортёр подскочил на своём ложе со стремительностью распрямившейся пружины, хотя брюшко больше смахивает на подушку-думку.

- А? Что? Где?

- 'Что-где-когда' - это передача такая. Вставайте, граф! Вас ждут великие дела!

- У, мулькис! Ты чего, обалдел?! - Будкис был явно недоволен радикальным пробуждением.

- Вроде нет. Пока. Но, как говорит наш общий друг Андрей, утро начинается по команде 'подъём'. Считай, что команда была и время пошло.

- Совсем дурак. Рано ещё, и мы не в армии. Я вообще служить не собираюсь.

- Никто и не заставляет. Но если вы, граф, сейчас не сходите вниз и не напряжёте местную обслугу притащить самовар и сменить воду в умывальниках, нам грозит опасность остаться без утреннего чая, а тебе лично - ещё и без умывания. Ты уверен, что можешь себе это позволить?

Будкис глянул на меня с выражением 'и за что мне всё это?!', но потом всё же поднялся с постели.

- А сам что, не можешь сходить? - Буркнул он, натягивая свежекупленные брюки поверх своих летних: хотя холодов сильных пока что не ощущается, но зима есть зима, а перенеслись мы сюда из весны и отмораживать себе что-нибудь полезное парень явно не желает. Разумно.

- Могу. Но не стану. Поскольку это пойдёт во вред нашему имиджу и вызовет у аборигенов ненужные вопросы. Например, почему важный пан и целый шляхтич сам ходит за самоваром, а не посылает с поручением слугу. Не забывай, что здесь мы пока что значимся именно под этими ролями. Вот почаёвничаем, сходим в полицию оформить на тебя документы, - тогда станет проще. Ты, кстати, какую фамилию хочешь?

Борька поглядел на меня как на ожившего динозавра:

- Н-не понял? В каком смысле 'фамилию'?

- В самом прямом. Вот смотри: придём мы сейчас с тобой сдаваться местным властям. С красивой легендой пойдём, дескать, утерял ты, раб божий, докУмент, а без бумажки в России, как известно, никуда. Во все времена. Ну, ты это помнишь, вместе росли. А чтобы у господ полицейских не было сомнения, что ты - это ты, а не пресловутый Вася Пупкин или находящийся во всероссийском розыске за кражу миски вареников атаман Козолуп, с тобой пришёл и добрый я. Добропородный шляхтич, у которого, в отличие от тебя, мил человек, с пачпортом всё в порядке и даже дворянская грамота при себе имеется. Спасибо бабушке - сохранила после Гражданской войны.

Вот только по документам Станислав Трошицинский прадед мой, а следовательно, в настоящий момент вроде как я, значится проживающим в славном городе Киеве в собственном доме. Поэтому у господ полицейских может возникнуть вопрос: а откуда пан Трошицинский знает господина, пришедшего к ним за документами и явно не местного жителя? Простейший ответ: приехали вместе. Но в Киеве с прибалтами пока что, подозреваю, заметный дефицит: там и поляков-то не слишком много. Так что во избежание лишних подозрений нужно тебе фамилию как-то модернизировать, что ли... Обратно Будкиным станешь или чего поблагозвучней подберём?

Борис, не прекращавший во время разговора процесс придания себе вида культурного человека, отложил ботинок, который старательно запихивал в галошу и задумчиво поскрёб в затылке:

- А ведь ты прав... Сразу видно европейское мышление. Но Будкиным не хочу. С детства надоело, что 'Будкой' дразнят. Тем более я журналист, и с такой фамилией как-то неблагозвучно печататься. А печататься я буду, так что фамилия должна быть благозвучной.

- Ну, так давай благозвучную! Да быстрей думай, завтракать давно пора!

- Не гони коней, торопыга. Тебе-то что, а мне с этим жить потом. Ты вот что: я сейчас за самоваром схожу, пока чай будем пить, так и подумаю. - С этими словами Будкис вновь принялся натягивать ботинки, навязывая из шнурков умопомрачительные узлы-'бантики'. Покончив с этим важным делом, он порывисто вышел из номера, толком не прихлопнув дверь. Несколько секунд спустя новенькие кожаные подошвы, будто кастаньеты, прощёлкали по ступеням деревянной гостиничной лестницы. Да, чего у нашего Борьки не отнимешь - это шустрости. Этот живчик никогда не был похож на 'хрестоматийного' прибалта с их ставшей притчей во языцех заторможенностью.

Когда служитель, притащивший поднос с калачом и всем, полагающимся к чаепитию, включая крохотную жестяную сахарницу с мелко наколотым рафинадом, торжественно внёс и водрузил в центре стола пышущий паром слегка помятый самовар, мы совместили процесс разработки 'легенды' с лёгким завтраком. Что ни говори а употребление чая из настоящего самовара, протопленного мелкими чурочками запах нагара от которых придаёт необычный, какой-то диковатый оттенок аромату напитка, прихлёбываемого маленькими глоточками из высоких стаканов, туго вставленных в фигурные посеребрённые подстаканники с надписью J.FRAGET на донце - это что-то настолько необычное, что не идёт ни в какое сравнение с торопливо залитым из пластикового электрочайника пакетиком в полихлорвиниловой посудинке!

- Ну что, надумал себе партийный псевдоним? Как тебя кликать будем? Учти, Ленин и Сталин тут уже есть, а Троцких аж двое: я и Бронштейн. Третьим не занимать!

- Всё бы тебе шуточки. Не беспокойся, определился я уже. Имя так и останется - Борис. А фамилия, раз уж товарный знак 'Сталин' занят, у меня теперь будет Гележин. Она на русскую похожа, но ни у кого такой быть не должно. А раз в России отчество полагается записывать, то пускай Михайлович будет.

- Погоди, у тебя же отец вроде дядя Иван? Почему 'Михайлович' вдруг?

- Не Иван, а Йонас. - Борька смотрел на меня таким взглядом, словно не мог догадаться, как я не понимаю простейшие вещи. - Это при Советской власти его официально Иваном называли, а дома - только Йонасом! Но Йонас - это имя простонародное, в Литве почти каждого батрака так кличут. А если по-русски переделать, то в России каждый Иван - дурак, можешь в сказках прочитать.

Ничего себе...

- Не, Борька, ты всё-таки сволочь, не зря тебя в школе били. От родного отца отказаться - совсем совести не иметь.

- Сам ты сволочь! - Репортёр вскочил из-за стола так резко, что лёгкий стул с плетёной спинкой со стуком грохнулся на пол. - Я своего отца уважаю! И деда уважаю! И я от них не отказываюсь, я имя другое беру. Потому что нет сейчас ещё ни отца, ни деда, ни другого деда! Они у меня только вот тут! - Звонко хлопнул он себя по лбу. От волнения в его чистой русской речи прорезался лёгкий акцент. - Не родились они ещё! А я человек творческий, в прессе нужна запоминаемость, а 'Ивановичей' в России - каждый второй, как запомнить? А ты - ты какое право имеешь так говорить? У тебя прадед живой, ты прямо сейчас можешь к нему в гости ехать! А мне не к кому ехать, я сам по себе здесь, никого не осталось! Все там, в Литве, в Америке живут! А нет, не живут ещё: будут жить. А я никогда жить не буду, потому что здесь торчу как последний мулькис! У меня там всё осталось, а здесь - никого и ничего! Ни семьи, ни денег ни копейки, даже вот эти вот тряпки - взмахнул он полой пиджака - на твои куплены! Я тут никто, нету меня! А раз нету - то какое право имеешь мне новую жизнь запрещать?

Рванув дверь в 'тамбур', он выскочил из комнаты. Через секунду хлопнула вторая дверь, судя по звуку - в 'прихожий нумер'.

Да... Вот не думал, что Борька так сорвётся. Вон, под конец глаза заблестели и голос прерываться стал... Не надо сейчас к нему. Пусть успокоится. 'Мужчины не плачут, мужчины - огорчаются' - очень правильно в том фильме сказали. Раз никто не видел, значит - никто и не плакал...

А мне что - сильно легче здесь? В девятьсот пятом году мы все трое в одинаковой дупе сидим. И удастся ли из нее выбраться - тоже вопрос открытый. Но я постараюсь. Очень постараюсь: как танк пройду, на зубах подтягиваться стану, лишь бы не случилось того, что случилось. Не хочу, чтобы опять Польшу рвали в войнах, чтоб поляки гибли в Сибири, сражаясь за Колчака и Троцкого, умирали на склонах Монте-Кассино и над Ла-Маншем! Не хочу Волынской резни, Майданека, разрушенной в Повстанне Варшавы, многолетнего братоубийства между аковцами и берлинговцами - не же-ла-ю! Чтобы не было всего этого, нужно лишь одно: чтобы в девятьсот пятнадцатом году немцы не опрокинули русскую армию, оккупировав Польшу и навсегда оторвав её от России. Уж слишком кровавыми оказались последствия. Нет уж: лучше полякам мирно получить независимость от русского царя, как и было обещано накануне Первой Мировой... В конце концов, я поляк - но русский поляк. И понимаю, что с Империями маленькой стране лучше дружить, чем воевать.

И всё же - тяжко на душе. Вон, Борька ляпнул: 'можешь к прадеду поехать'. Куда-куда, а в Киев я теперь - ни ногой! Встреча с предками заказана навсегда. Даже если не аннигилируемся при встрече, как это показывают в фантастическом кино, то избежать обвинений в самозванстве мне удастся вряд ли. И кому местные власти больше поверят: мне или прадедушке? Скажут: 'Я тебя давно знаю, а этого 'кота' первый раз вижу' - и доказывай потом, что не Матроскин...

Минут через сорок, когда мрачный, но внешне спокойный литовец всё-таки привёл себя в приличный вид, мы в конце концов спустились из номера в гостиничный вестибюль. Выяснить место расположения полицейской части удалось сразу: в таком небольшом городке как Августов таковая была всего одна, если не считать мелких околотков на рабочих окраинах. Как я смутно помнил, они соответствовали примерно нашим 'пунктам охраны общественного порядка', а весь мой опыт говорил, что отловить в таком 'пункте' участкового можно только при ну очень большом везении и то, как правило, после дождичка в четверг. Да и вопросами выдачи паспортов участковые у нас сроду не занимались. На то специально обученные паспортистки имеются. Причём в постсоциалистической Польше картинка сходная: видимо, рудимент советского блока, где многое унифицировалось со стандартами СССР.

Как и ожидалось, здание полиции разместилось в самом центре Августова, выходя фасадом на Рыночную площадь. Как я вчера не обратил внимания на его казённо-охристой окраски стены - ума не приложу. Видимо, голова была совершенно забита или просто рассеялось внимание от обилия новых необычных впечатлений. Поднявшись на крыльцо, мы были остановлены усатым полицейским, с грозным видом поинтересовавшимся целью посещения. Видимо, здешние обыватели не слишком стремятся к общению со служителями порядка, так как мой вопрос о том, к кому обратиться по вопросу утери паспорта, его явно обрадовал. Впрочем, может быть, просто надоело стоять, будто истукану, состязаясь в монументальности с возвышающимся напротив памятником Александру Второму. Памятник-то бронзовый, ему-то что! А человеку на посту зимой не шевелиться никак невозможно, как говорит Воробьёв, 'мороз невелик, а стоять не велит'.

Полицейский распахнул перед нами дверь, так что из здания сразу пахнуло тёплой сыростью и запахами кожи, бумаги, влажного сукна и человеческого пота:

- Вам, господа, с этим делом следовает к господину помощнику пристава подойти! Он нынче туточки с самого ранья, непременно вас примет! Вы, как пройдёте, так от трюмЫ - сразу налево, у него первая дверь. Скамья там рядом, так что не спутаете, ну да нынче покамест никого туда не пропускал, так что на скамье никого не должно быть.

Оценив преданный взгляд и услужливость блюстителя закона, а главное, характерно подставленную ковшиком ладонь, я не глядя выудил из кармана пальто монетку - как оказалось, серебряный пятиалтынный - и прикрыл ей линию богатства полицейского. Мгновение спустя монетка словно испарилась:

- Благодарствуем! И эта... вот что, господин: Пал Аполлинарич наш любит 'синенькие'!

Откровенно говоря, я не понял, зачем мне нужно знать кулинарные пристрастия 'Пал Аполлинарича', но всё же кивнул в ответ, проходя внутрь здания.

Андрей

Расставшись с ребятами, я двинулся вдоль пустой улицы, поглядывая по сторонам. Длинные двухэтажные дома, то ли дощатые, то ли скрывающие за длинными досками стены из какого-то более солидного материала, выглядели нежилыми. Вместо нормальных крылечек с дверями в сени, на улицу выходили большие ворота, даже без врезанных калиток. Окна на первых этажах практически отсутствовали, если не считать небольших окошек по сторонам ворот, ставни которых хоть и были открыты, но увидеть что-то сквозь мутные стёкла, не мытые, судя по всему, с момента постройки зданий, совершенно невозможно. Кроме того, изнутри окошки были плотно завешены какой-то мешковиной. Та же мешковина виднелась и за стёклами второго этажа: лишь изредка я замечал там шторки более привычного 'деревенского' вида, с вышитыми цветами и прочими орнаментами. Что самое главное: ни над одним из этих зданий из возвышающихся на крышах печных труб не тянулся дым.

Судя по тому, что сапоги выше, чем по щиколотку, покрылись рыжей грязью, по улице явно часто ездили, да и ноги пешеходов тоже активно поучаствовали в превращении твёрдых состояний снега и глины в жидкое. Но сейчас, отчего-то я не видел вокруг ни души. Сиеста тут у них, что ли?

Хотя какая сиеста зимним утром...

Я дотопал почти до крайних домов, когда позади послышалось приближающееся чавканье копыт и поскрипывание. Отойдя вправо, ближе к стене, чтоб не оказаться забрызганным грязью, я обернулся посмотреть на местный гужевой транспорт. Взгляду горожанина двадцать первого века автомобили гораздо привычнее повозок и на вышедшую на улицу лошадь люди глядят с тем же интересом, как на зебру в зоопарке или настоящего киноартиста: разве что не пытаются накормить морковкой или выклянчить автограф. Нам, реконструкторам, с этим проще: периодически на мероприятиях появляются на своих конях парни из клубов, воссоздающих кавалерийские подразделения. Изредка даже удаётся увидеть реплику тачанки с установленным 'максимкой'. А здесь разновсякие повозки - единственная альтернатива поездам, которые, к тому же, намертво привязаны к не такому уж большому количеству желдорпутей. Нет, автомобили, наверное, есть... Где-то в столицах. По крайней мере за всё время пребывания в этом времени я не видел ни одного. Конечно, для экологии это хорошо... А так - не очень. Я цивилизацией избалован, да и профессиями нормально владею лишь двумя: шоферюги да автослесаря. Остальные навыки - так, попутно...

- Эй, парень! Чего к стене тулишься? Не бойсь, не зацеплю!

Водитель кобылы, русоусый дядька средних лет в обрезанной на уровне бёдер подпалённой шинели, темнеющей на плечах следами споротых погон и чёрном треухе из лохматой собачьей шкуры, натянув вожжи, затормозил своё средство передвижения рядом со мной. Он примостился на приспособленном к тележной грядке обрезке доски, спиной опираясь на днище здоровенной бочки, в горизонтальном положении занимающей всю длину повозки.

- Куда топаешь-то? А то, можа, по пути, так залазь тогда, подвезу.

Позитивный какой мужик, однако, попался. А что бы и не проехаться?

- А ты сам куда едешь?

Возчик пожал плечами:

- Да куда мне ездить-то? По воду, понятное дело. Второй раз уж нынче. Ну, так что?

- А давай! Спасибо, земляк! И правда: лучше плохо ехать, чем хорошо идти, как люди говорят!

С этими словами я взгромоздился на телегу. Правда, задница тут же соскользнула с грядки, но бочка не дала растянуться. Дядька хлопнул поводьями, как-то по-особому причмокнул и немолодая пегая кобылка покорно повлекла потяжелевшую телегу. Скорость оказалась не на много больше, чем у быстро идущего пешехода, но я на этом не заморачивался: город маленький, спешить некуда, а так хоть ноги от ходьбы отдохнут малость.

Возчик оказался разговорчивым, видно, из-за специфики профессии мужику не так много приходилось общаться, а характер требовал:

- Ты чей такой будешь, парень? Что-то я твоё обличье не припоминаю.

- Да вроде свой собственный. Сегодня приехал. А ты что, всех в лицо здесь помнишь?

Водовоз подкрутил ус:

- Всех не всех, однако многих. Как-никак, с малолетства тут живу, только на царскую службу и уезжал, пять годочков - а вспомнишь - будто бы неделька единая. Ты, я погляжу, тоже из служивых?

- Было дело.

- То-то я и гляжу: вроде из солдатов. Кличут как?

- Андреем.

- Православный, значит. Это хорошо. А то я уж думал - не дай бог, поляк попался. А меня все Валерием кличут. Чудное имя, вроде, но важнецкое. Святой мученик такой был, за веру Христову претерпевший. Водовоз я здешний: как вчистую из полка списали, так скоро пять лет, как этим промышляю. А ты, Андрей, каким ремеслом кормишься? - на лице отставного воина блуждала добродушная улыбка, но взгляд был жёсток и внимателен.

- Автослесарь я. Сход-развал, электрика всякая и прочее, что в машине есть. Ещё шофёром могу, но откуда здесь автомобилю взяться? Не Москва...

- Слесарь - это хорошо. Слесаря, парень, без куска хлебани в жись не будут! Ты, как я понимаю, сейчас вроде работу шукаешь? Знакомое дело: сам такой же с китайской войны пришёл: привык за пять годов на всём казённом, а тут пришлось, по Писанию, в поте лица пропитанье добывать. Ты на паровую мельницу сходи, поспрошай, и в депу - тоже. А не возьмут - так ступай в Сувалки, там уж точно место будет. Только послушай моего совета: как чуток деньжат заведётся - ты солдатское-то смени на цивильную одёжу. Не любят тут поляки солдатов, могут и в личность сунуть, и булдыганом в висок запустить... Ты, кстати, почто обмундировку-то перекрасил? По уставу рубаха ж белая должна быть, ради опрятности и для радости глазозрительной.

А ведь действительно, я и не подумал, что до Русско-японской у нашей армии защитной формы не было: так и ходили в белых гимнастёрках цепями на пулемёты... Народу положили из-за этого много лишнего. У Куропаткина в войсках даже в грязи измазывались, чтобы уберечься.

- Это, дядь Валера, для маскировки. Чтобы враг издалека не разглядел.

- Вота как... И то дело. Хотя не обессудь: вид у тебя не тот! Была б шинель - ещё и ничего бы, ан нету. Пропил, что ли? Да не спорь, 'племянничек': сам вижу, что пропил. Я ить понимаю. Я и сам погулять не прочь! А чего ж не погулять, когда во благовремени и в доброй компании?

А ты кем в армии служил-то? Пушкарем или, к примеру, сапёром? В пехоту вашего брата слесарей забривать расчёту нету. 'Длинным - коли, прикладом - бей' - этому каждого Ваньку из деревни выучить можно, а вот которые по механической части - те все наперечёт. - На старого солдата нахлынули воспоминания, которыми он решил щедро поделиться со случайным попутчиком.

- Вот у нас в роте, к примеру, был такой Сёмка Жук, он до солдатчины у часовщика в Нижнем в учениках ходил, а после в подмастерьях. Чудной парень был: сам глиста-глистой, разве что грудь широкая, вечно левофланговым стоял. Зато голос такой солидный, басистый. И вечно, как говорить начнёт, так на 'о' напирает, что будто поёт. Его благородье ротный Шварц его ещё 'феноменом' обзывал, ну и дураком, понятно. Потому, говорит, тебе, феномену, учиться надо было, может, в царской опере пел бы, а не шомпол по стволу гонял с прочими дурнями. Так тот Сёмка раз взялся взводному фельдфебелю наградные часы за стрельбу чинить. Всё честь по чести сделал. Уж как офицера про то прознали - сказать не могу, то мне неведомо. Да только уже на другой день его мы только в церкви на молитве, да при кормёжке, да после отбоя и видели: человеку сразу послабления в службе пошли за его умения. Всем офицерам часы в порядок поприводил - и луковицы, и ходики по квартирам, а у полполковника Гнилорыбова даже хронометр корабельный англичанской работы - уж и не знаю, откуда тот его раздобыл. Потом его в ружейную мастерскую перевели, так он во всём полку бинокли всякие попеределывал, а уж винтовок неисправных и вовсе не осталось: даже старые берданки, что давно по ящикам лежали на случай билизованых вооружать, как на царском смотру блестели. Хороший был парень, душевный. Жаль, помер не по-хорошему.

- Как это - 'помер'? Убили, что ли, или от дедовщины повесился? В смысле - жить расхотелось? Так ты же говоришь, начальство его ценило, а к таким вроде не особо цепляются...

- Не, не вешался, Господь с тобой! - мой попутчик быстро перекрестился. - Грех же неотмолимый! Нет, паря, не повезло ему в другом: усёрся. Мы как Пекин-то штурмой взяли, так генералы дозволили погулять малость. Ох, и напился я тогда у ходей ихнего ханшину! За малым от полка не отстал, добро, что начальство по городу патрули послало нашего брата собирать, которые на своих ногах не держались. Ну, а Сёмка - какой с него питух, с хлипкого такого? Так, одно название. Он больше насчёт пожрать: с измалетства голодал в людях, оно и понятно. Помню, всё говорил, что только в армии, спасибо Государю-Императору, вволю хлебушка наелся ржаного, да кулешу с салом. Кашевар у нас знатный был, Пал Макарыч: куховарил так, что ложкою не провернуть.

Старый солдат, разулыбавшись своим воспоминаниям, вновь подкрутил усы, да так, что кончики на какое-то время свернулись, как пружинки.

- Ну так вот, Жук тот, с прежней-то голодухи, очень пожрать обожал. А тут, в Пекине том добыл где то корзину слив. Да такую здоровую - пуда полтора, не меньше! Вот значит как. Понятное дело, с товарищами поделился, фельдфебелю, опять же, как полагается, отсыпал, писарю тоже два котелка. Но нам-то те сливы - так, баловство. Закуска с них так себе, слабовата против русского огурчика, не говоря про сало. Так что не особо мы их и потребляли тогда. А Сёмка, с проста души, под стенкой крепостной уселся, чтоб, значит, солнышко не напекало - а злое в Китае солнышко, скажу я тебе, не то, что тут! - и давай ту хрукту уплетать одну за одной. Вот как сейчас помню: сидит, жрёт, косточками плюётся, когда и к фляжке приложится. Ну, что там дальше было - не видал, врать не стану, потому как ушёл тогда. Только как наш полк за город вывели и мы там лагерем встали, тут Жука нашего и скрутило. Не поверишь: в двое суток мужик помер. Доктор говорил - дезертирия болячка называется. Так он вроде как и не дезертир, чего бы ему такую напасть? Как по мне, приврал тогда доктор, чтоб нас припугнуть. Просто дрищ кровавый на Сёмку напал, и боле ничего. Там под Пекином и схоронили: кладбище там русское сейчас немалое, и всё больше солдатики лежат. Который пулей стреляный, которого болячка извела, а кто, как Жук, по дурости скончался. Это я к тому, до чего голодуха довести может! Не голодовал бы он до того всю жизнь, считай - может, и не зарвался б!

М-да... Весёленькая история, ничего не скажешь...

Пока водовоз вёл свой рассказ, мы выехали за пределы городской застройки. Улица превратилась в средней накатанности полевую дорогу, по которой кобыла неспешно дотащилась до реки. Вернее сказать, это был весьма широкий канал с заросшими заснеженным рогозом берегами. Да, придётся теперь возвращаться обратно... Мне же в город надо, а город-то мы и проехали.

Остановив повозку у вырубленной рядом с берегом прямоугольной проруби, Валерий сноровисто поднялся и в пару секунд откинул дощатую крышку расположенного сверху бочки люка. Надо же, а я сразу и не обратил внимание! Никогда не думал, что в это время уже существовала такая конструкция, виданная с раннего детства на различных цистернах, начиная от молочных и заканчивая нефтеналивными. Спустившись наземь, мой попутчик вооружился трёхлитровым черпаком на рукояти, больше напоминающей оглоблю. Теперь, когда он больше не сидел, стало заметно, что одна нога водовоза вывернута под неестественным углом, носком сапога внутрь, что, впрочем, не мешает Валерию двигаться довольно споро.

- Ну чего, Андрей, я уже на месте. А тебе, чтоб на мельницу попасть - во-он туда топать, - ветеран Китайского похода указал рукой направо, где вдоль канала продолжалась та самая дорога. - Тут недалече, чуть поболе версты. Там насчёт работы и поговоришь. А не возьмут, так там рядом в город дорожки есть, поднимешься, да и в депо пойдёшь. Слесарь - он человек для дела нужный, даст Бог - примут!

- Спасибо, успехов!

- Спасибо спасибом, а ежели место сыщешь - не забудь бимберу за добрый совет поднести. Ну, а нет, значит - нет!

С этими словами он принялся сноровисто черпать своим половником-переростком воду из проруби, чтобы тут же залить её в бочку.

Попрощавшись, я развернулся и направился в указанном направлении. Желания устраиваться работать на мельницу, или ещё куда-нибудь, у меня не было. Пока не было. До поры до времени необходимо, что называется, покрутиться в городке, провести визуальную разведку: где что расположено, как выглядят и ведут себя люди из различных социальных групп, что где продаётся и сколько стоит. Если случайно удастся добыть выброшенную кем-нибудь местную газету - будет вообще замечательно: информацию можно почерпнуть не только из серьёзных статей, но и из 'светской хроники' и даже из обычных рекламных объявлений на последней странице. Например, я бы не отказался от объявления про продажу по сходной цене подержанной шинели с башлыком и нитяными перчатками: лёгкий холодок уже начал напрягать, поскольку полотняная гимнастёрка даже поверх нательной бязевой рубахи греет плоховато, а кисти рук уже заметно покраснели от холода. Да, неудачно мы сюда в середине зимы угодили. Будкис, зар-раза, не мог точнее прицелиться? Ну, чтобы не в январь, а в июль, например, провалиться? А если всё же в январь - то куда-нибудь в Австралию или Южную Африку! 'Трансва-аль, Трансва-аль, страна моя, ты вся горишь в огне!'

Как там дальше? Не помню. Да и не знал никогда толком. Зато там буры, кафры, жирафы, и что немаловажно - золото и алмазы. Кимберлитовые трубки - это вроде как тоже там. А здесь что? Снег, проигрываемая война, безденежье и желания 'два в одном': пожрать и согреться. Ну, насчёт жратвы - придётся немного погодить до встречи с парнями. У них здешняя 'пятихатка' есть, а пятьсот рублей в Империи - Деньги! Прикупят чего-нибудь. А чтобы согреться - нужно вернуться от берега канала в город. Вон, кстати, и дорожка вверх поднимается, туда и потопаем. А что до мельницы не дошёл, так и бог с ней. Вон она, в двух сотнях метров впереди за деревьями виднеется. Что мне там крутиться без дела? Ладно, 'отставить разговоры, вперёд и вверх, а там...'.

Вновь в город я поднялся минут за десять, не более того. Вернее сказать, вернулся я не совсем в город, а вышел прямиком к стоящей на краю кручи смотровой площадке, ограждённой достигающими диафрагмы каменными перилами с белой ротондой-колоннадой в центре. От нечего делать поднявшись по ступенькам, вошёл внутрь сооружения. Да, вид, надо сказать, впечатляющий! Несмотря на небольшую высоту относительно прилегающей местности, отсюда было видно на несколько километров вокруг на три стороны света. Прямо передо мной внизу ровной лентой тянулся Августовский канал, за ним в разных местах были разбросаны причудливой формы озёра, а вдалеке почти во весь горизонт темнел лес. Августов... Лес... Так, а ведь это же, наверное, те самые Августовские леса, в которых в феврале девятьсот пятнадцатого десять дней дрался в полном окружении корпус генерала Булгакова, своим ожесточённым сопротивлением дав возможность остальной русской армии отойти с минимальными потерями! Сколько я дома читал об этой Мазурской операции, но никогда не мог себе представить, что окажусь не просто в этих же местах, а за целых десять лет до этой битвы! Вот же чёрт: ведь если так посмотреть - сбылась мечта реконструктора! Вот только что-то никакой радости от этого не ощущается... Конечно, исторические события - штука интересная, но только когда читаешь о них, сидя в мягком кресле или роясь в интернете. А вот когда понимаешь, что совсем скоро, по меркам Клио, над этим тихим и патриархальным лесом начнут рваться шрапнели, а белый снег покроют трупы в измазанных кровью русских шинелях, с раскроёнными черепами и вывалившимися из животов кишками, становится сильно не по себе. Семь тысяч убитых - только за один день. Не считая раненых... После боёв немцы захватят в плен пятнадцать тысяч расстрелявших последние патроны солдат и офицеров. Город Августов будет парализован на целый день, пока серые колонны будут идти к железной дороге, где русских набьют в вагоны для перевозки скота и вывезут в 'коренную' Германию и в Австро-Венгрию. После войны окажется, что из пятнадцати тысяч человек, пленённых на Мазурах, выживет чуть больше трёх...

Сколько я стоял, глядя на место не случившейся пока трагедии - сказать сложно. Может, десяток минут, может - полчаса. Стоял. Смотрел... Щемило...

Наконец, развернувшись, я решительно зашагал прочь от смотровой площадки. Оказалось, что от неё ведёт, параллельно большой дороге, ровная пешеходная тропинка, слегка присыпанная нежным неутоптанным снежком. Я выбрал её, поскольку основной шлях уходил немного в сторону, так что решил срезать. Вскоре тропинка привела к фигурной калитке в зелёной парковой ограде. За забором стройными рядами тянулись деревья аллеи, покрытые снежными накидками аккуратно подстриженные кустарники. Где-то вдалеке слышались крики и смех играющей детворы.

Потянул калитку на себя. Не заперто. Ну что ж, всегда любил зимний парк, вот только гулять приходилось в нём не часто. Как говаривал мой дедуля, 'недосуг'. Крайний раз уж и не припомню, когда бродил по аллеям просто так, без какой-то определённой цели или срезая путь в вечной городской суетне...

А здесь спешить некуда. На дворе - начало двадцатого века: ни тебе телевизоров, ни тебе компьютеров с интернетом, ни вечно набитого общественного транспорта, ни пробок, ни стрессов... Хотя стресс, наверное, всё-таки есть. Эта штука психическая, и от технического и социального прогресса зависящая не слишком. Думаю, кроманьонец, успевший заскочить в пещеру, не угодив под ноги несущемуся на весеннюю случку мамонту, дёргался не меньше пешехода века двадцать первого, спасшегося от идиота в заниженной 'тачиле', который 'машын купыл, права купыл, а как эздыть - нэ купыл, дэнэг пажалэл!'. Вот только мамонт в свой адрес слышал гораздо меньше 'ласковых' слов, чем спустившийся с гор ишак. Ну, так то ж лингвистика: язык развивается с каждым столетием.

Так, никуда не спеша и не опасаясь выскакивающих в чистом поле из-за угла ишаков верхом на мамонтах, я дошёл до конца боковой аллеи и свернул на широкую центральную. Здесь уже между кустами двумя рядами стояли большие садовые скамейки, снег с которых был заботливо кем-то сметён. Впрочем, и на самой дорожке снега практически не было, и мелкое каменное крошево жёлто-охристого цвета похрустывало под подошвами моих яловых сапог. Справа от меня виднелась белая арка парковых ворот, справа, в конце аллеи торчали заснеженные качели-'лодочки' и какие-то дощатые павильоны. Людей на аллее почти не было, только на одной из дальних скамеек какой-то господин в чёрном пальто и чёрной же меховой шапке читал газету, да возле качелей играли в догонялки трое детей под присмотром то ли мамаш, то ли нянек, активно что-то обсуждавших меж собой.

Решив подождать, пока господин в чёрном дочитает газету - а вдруг он её оставит тут же? Информация-то нужна! - я направился к стоящей у центрального входа в парк афишной тумбе, густо заклеенной разного рода плакатами и рекламой.. Но не дойдя десятка полтора шагов вдруг услышал: 'Стой, солдат!'. Поскольку обращались явно ко мне, я выполнил требование и повернулся. Передо мной стоял здоровенный - явно за два десять ростом усатый полицейский в точно такой же форме, как виденный утром у вокзала.

- Ты что, читать не умеешь? Для кого написано, что всякой скотине здесь не велено?! - Блюститель явно был не в духе.

- Читать я умею. А в чём, собственно, дело, уважаемый? Я что-то нарушил? Представьтесь, пожалуйста!

Проигнорировав мои слова, полицейский крепко ухватил меня выше локтя и потащил к выходу. Моя попытка вырваться ни к чему не привела: пятерня у мужика соответствовала общим габаритам, а хватке мог бы позавидовать сам Валуев. Применять же более радикальные методы, чтобы освободить руку, я не решился: кто его знает, что здесь полагается за 'сопротивление сотрудникам при исполнении'. Вон, в кабуре 'смит-вессон', а там шесть патронов в барабане, и каждая пуля - без малого одиннадцать миллиметров. Не пристрелит - так искалечит надолго.

Выволокши меня наружу, полицейский чин остановился:

- Умеешь, говоришь читать? И чего нарушил - не ведаешь? А вот так вот - понятно, чего нарушил?

Палец его свободной руки указующе тыкал к аккуратной табличке на воротах:

'Солдатамъ и собакам входъ воспрещёнъ!'

Борис

Кабинет, где трудился на благо империи помощник пристава, мы нашли без труда: высокая филенчатая дверь, покрытая тёмно-коричневым потрескавшимся за долгие годы лаком была даже слегка приоткрыта: не то кабинетосиделец пытался так проветривать помещение, не то просто предпочитал на слух воспринимать происходящее в длинном полутёмном коридоре казённого здания.

Стас решительно постучал и тут же вошёл, одновременно с раздавшимся 'Да!'. Через секунду я также оказался в кабинете, плотно прикрывая дверь за собой. Помещение оказалось небольшим, скорее, я назвал бы его маленьким, если бы не высоченный - метров под шесть - потолок и создающее некую иллюзию простора большое окно прямо напротив входа. После полумрака коридора мне показалось, что в комнате даже слишком светло, так что пришлось прищуриться. Спиной к окну за тяжёлым даже с виду канцелярским столом, уставленном стопками папок, недорогим письменным прибором, керосиновой лампой и странной трёхгранной призмой, украшенной поверху имперским орлом, сидел начинающий лысеть гладко выбритый сухощавый мужчина лет тридцати пяти в тёмно-зелёном мундире с узкими серебряными погонами на плечах. Видимо, до нашего вторжения он что-то искал в стоящем перед ним картотечном ящике, подобном тем, которые ещё можно встретить в городских библиотеках, но заметно более широком.

Шкафчик с подобными же ящиками стоял у стены напротив аккуратно побелённой высокой печи: как я понимаю, одной на два соседних кабинета. Похвальная экономия, почти по-европейски. Путь посетителям вглубь кабинета преграждала погрудная стойка, покрытая тем же потрескавшимся лаком, что и дверь, на которой на замызганном подносике помещалась дешёвенькая даже с виду чернильница с парой перьевых ручек вроде тех, которые у нас в школе были на факультативных занятиях по черчению, а рядом - пресс-папье и несколько листков бумаги.

- Чему обязан, господа? - Владелец кабинета внимательно поглядел на нарушителей его чиновного уединения.

- Павел Аполлинарьевич? Здравствуйте. Мы к Вам по делу... - Приветливости улыбки Трошицинского мог бы позавидовать и шведский король, вручающий 'Нобелевку' очередному корифею человечества.

- К нам без дела не ходят... Постойте, посетителям не дозволено... - Полицейский чиновник был искренне удивлён, когда Стас, подняв закреплённую на петлях часть доски, ловко откинул внутренний крючок и решительно миновал перегородку.

- Вы уж простите, Павел Аполлинарьевич, но мы ненадолго... Мы люди приезжие, время бережём и ценим. И своё время ценим, и Ваше... Так что не окажите в помощи.

Следующие несколько секунд мы изображали, стоя вокруг стола, нечто вроде вершин гипотетического треугольника, взглядами проецируя невидимые его стороны. Наконец, помощник пристава вновь опустился на своё место, возвращаясь к психологически комфортной позиции 'чиновник и просители':

- Итак, господа, я вас слушаю. Потрудитесь изложить своё дело, из-за которого вы устроили столь бесцеремонное вторжение?

- Я инженер Трошицинский, Станислав Станиславович, из Киева. Вот мои документы. - На стол перед полицейским чином лёг тот самый, выданный в 1903 году предку нашего одноклассника 'бессрочный' паспорт, в котором, в отличие от современных документов такого характера отсутствовала фотография владельца, зато на второй страничке, сразу после фамилии, значилось: 'Звание: дворянинъ'. Обсуждая вчера наш визит в полицию, мы как раз и исходили из того, что в сословной Российской Империи слову дворянина придаётся несколько большее значение, чем показаниям простых смертных, а уж тем более тех, чьих предков всего лет сорок перед этим пороли на конюшнях, а то и просто продавали, словно домашних животных.

- А это - продолжил Стас, кивком указывая на меня, - господин Гележин, журналист. - При этих словах чиновник внимательно и несколько неприязненно взглянул мне в лицо. Поскольку мы продолжали стоять, смотреть ему пришлось снизу вверх. На мгновение мне показалось, что глаза его оказались на одной линии с тонкими полосками на его погонах с вертикально расположенными парами звёздочек. Колючий такой взгляд... - Он вам всё и изложит.

- Итак, я вас слушаю?.. - Пальцы помощника пристава натренированно перелистали документ, после чего он, видимо, удовлетворившись, кивнул и вернул паспорт Трошицинскому.

Ну, раз слушаешь, так слушай... Вилку только приготовь, спагетти снимать. Свою 'легенду' я продумал основательно, и даже протестировал рассказ на Троцком. Но вот как к нему отнесётся местный представитель власти? Ну, помогай Боже!

- Как уже сказал Станислав Станиславович, я журналист. По заданию редакции был в Варшаве, собирал материалы об истории оперы. Надо сказать, тамошний театр мало в чём уступает лучшим европейским образцам, а в чём-то, возможно, и превосходит. - Я, не моргнув глазом, излагал читанное когда-то в интернете. На что на что, а на плохую память репортёру жаловаться не приходится. - Там встретился с господином Трошицинским. Мы давние знакомые, в Киеве живём неподалёку, поэтому встреча в чужом городе была для нас обоюдно приятна. Он и предложил меня написать для планируемого к изданию сборника по гидростроительству статью об Августовском канале. Поскольку моя задача в Варшаве к тому моменту была выполнена, я согласился. Сами понимаете, дополнительный доход никогда лишним не бывает.

- Понимаю, разумеется. Но к чему мне это всё знать? - 'Пал Аполлинарич' явно начал раздражаться. - Я к каналу касательства не имею, к театрам - тем более!

Рассерженный полицейский - несговорчивый полицейский, поэтому я поспешил слегка сократить свой рассказ, чтобы не раздражать хозяина кабинета ещё больше.

- Зато вы имеете касательство к полиции! Дело в том, что у меня пропал бумажник. Вероятно, его вытащили. А там все мои документы и деньги! И как мне теперь быть? Хорошо, что господин Трошицинский согласился прийти сюда, удостоверить мою личность, а то бы я даже не знал бы, что делать! Вы представляете, что означает оказаться без документов в чужом городе! Ладно бы деньги: деньги приходят и уходят, но как быть без паспорта?

- И много было у вас денег... в пропавшем бумажнике?

- Около двухсот рублей, точно сказать не могу...

- Солидно, солидно... Только заявления о пропаже необходимо подавать по месту пропажи. Где именно пропал ваш бумажник? - Полицейский глянул даже с каким-то участием.

- Откуда я знаю, где он пропал? В Варшаве был при мне, а в Августове уже не стало!

- Господин... Трошицинский, - помощник пристава чуть замялся, обращаясь к моему спутнику. - Имеете ли Вы подтвердить рассказ этого господина?

- Да, конечно. - Стас уверенно кивнул. - На вокзальной площади Борис Михайлович и обнаружил, что деньги и документы украдены.

- Пропали, господин Трошицинский. Пока у нас нет прямых доказательств покражи, приходится исходить из того, что бумажник пропал. Господин... э...

- Гележин.

- Да, господни Гележин мог его где-то оставить, например, в варшавской гостинице, либо в поезде, мог нечаянно обронить, сунуть между вещей...

- Не мог я сунуть! Я все вещи пересмотрел!

- Я рассматриваю различные варианты. Те-о-ре-тически - могли... Но даже если ваш бумажник и похитили...

- Что значит 'если'?!

- Не переживайте вы так. Даже если и бумажник похитили, повторяю, - то, как подтверждает господин Трошицинский, пропажу оного Вы обнаружили сразу же по прибытии в наш город, верно?

- Верно.

- Прекрасно. Следовательно, пропажа произошла вне Августова. Следовательно, Вам следует подавать заявление о пропаже по принадлежности - в железнодорожное жандармское полицейское управление, для чего я советовал бы вернуться в Варшаву: всё равно бумага пойдёт сперва по инстанциям. Полиция же города к данному происшествию отношения не имеет.

Засим, господа, я вас не задерживаю...

С этими словами помощник пристава привстал, опираясь о крышку стола, давая понять, что разговор окончен.

Однако мы ещё вчера, обсуждая этот визит, предполагали, что одним из вариантов реакции на мою 'легенду' станет желание полицейских отмазаться от 'висяка' на подведомственной территории - тем более, что пропавший бумажник с деньгами и документами существовал лишь в нашем воображении и отыскать несуществующее не удалось бы и всей полиции мира вместе взятой - и 'перекинуть стрелки' на своих 'смежников'. За время своей репортёрской работы в двадцать первом веке я не раз сталкивался с подобным. Так что теперь наступало время 'второй части Марлезонского балета'.

В разговор вновь вступил наш потомственный шляхтич:

- Павел Аполлинарьевич, конечно, господин Гележин последует Вашему совету. Но, простите, нельзя же до того момента ему быть без единого документа. Денег Борису Ивановичу я одолжить могу, поскольку знаю его много лет, а вот выписать паспорт, увы, не в моей власти... Это, прошу прощения, исключительно Ваша прерогатива...

Троцкий вновь расцвёл джеймсбондовской улыбкой во все тридцать два зуба. Нет, всё же зря он пошёл в Политехнический: ведь великий артист пропадает! С такой харизмой ему бы сиять на лучших европейских экранах!

Чиновник вновь утвердился за столом:

- Увы! Как вам, должно быть, известно, документы оформляются по месту постоянного проживания. А поскольку господин Тележин...

- Гележин.

- Простите. Поскольку господин Гележин в настоящий момент находится на территории Привислянского края, то для получения бумаг ему необходимо проследовать обратно в Киев, где и подать соответствующее прошение в местную полицию.

- Именно потому, что господин Гележин находится на территории Привислянского края, ему и нужно иметь законно оформленные документы. - Трошицинский, как и договаривались, проявлял вежливую настойчивость. - И было бы весьма благородно с Вашей стороны, Павел Аполлинарьевич, посодействовать в этом. Вы же помните, как господин Лесков описывал мытарства своего Левши, оказавшегося по возвращении из Англии на родную землю без документов. А ведь оказался тот за морем согласно поручению самого Государя. Конечно, это литература, но не хотелось бы даже намёка на подобное. Я лично готов компенсировать время, потраченное Вами на решение этого вопроса... Так каково же будет Ваше положительное решение?..

***

...Час спустя, когда финансы Трошицинского сократились ещё на десять рублей и пятьдесят копеек - полтинник за бланк пришлось оплатить отдельно - а помощник пристава стал на червонец богаче, мы вновь сидели в гостиничном номере, отмечая купленной в винной лавке водочкой и приобретёнными у торговки пирожками и домашней колбасой на закуску мою легализацию в двадцатом веке. Правда, провести такую же операцию с Воробьёвым, если он отыщется, вряд ли получится: по крайней мере, в этом городе. Впрочем, оставаться здесь надолго мы не собирались: Стас рвался скорее покинуть русскую Польшу, чтобы оказаться ближе к промышленному центру России. На мой вопрос, а почему, собственно, он не хочет перебраться в не менее насыщенную заводами и гораздо более близкую к Европе Варшаву, тот вновь повторил рассказ о предстоящих в Польше революционных потрясениях, и что нужно начинать производство подальше от баррикадных боёв и тысячных демонстраций. В российской провинции, то бишь. Там, где даже сходка-маёвка двух-трёх десятков пролетариев бывает раз в год, и то считается страшным ЧП у местных жандармов.

Ну что же, я его отговаривать не собирался. Пусть едет, пусть строит там свой автогигант. Сильно сомневаюсь, что тех денег, которые у него есть, хватит на открытие хотя бы велосипедной мастерской. Тем более, что с моей подачи имеющиеся деньги для сохранности были поделены на три части: сто рублей Стас выделил мне, столько же отложил на случай, если в ближайшее время удастся найти Андрея, остальное оставил у себя в качестве, как он выразился, стартового капитала. Так что теперь у меня имелась сумма хоть и не огромная, но по здешним меркам достаточная при умеренных запросах. А мы, литовцы, всегда были по-европейски экономными. Помню, как пацаны в школе всегда удивлялись, что выданные мне из дому бутерброды были нарезаны так аккуратно, что через ломтик хлеба можно было смотреть лампочки: реально просвечивало. А учитывая, что во внутреннем кармане пиджака, аккуратно вложенный внутри книжечки чехла айфона, теперь находился листок с заголовком 'Временный вид на жительство', то для моего старта к деньгам и известности в журналистской среде Российской Империи никаких препятствий больше не существовало. Я ещё покажу, что такое настоящая европейская пресса двадцать первого века!

- Стас, почему водка греется? Непорядок!

- Так наливай.

С мерным бульканьем остатки жидкости переливаются из слегка запачканного сургучом горлышка бутылки по чайным стаканам. Стасу - побольше, себе - как всегда. Ни к чему перегружать организм.

- Ну, за Воробьёва, чтоб быстрей нашёлся!

Короткий 'дзыньк' стекла, короткий же глоток, вдогонку прошедшему в пищевод алкоголю - несколько ломтиков колбасы и кусочек пирожка с яйцами и луком. Хорошо! Но - достаточно.

- Знаешь что, Стас, а давай я схожу, покручусь на том месте. Вдруг он сегодня появится. Ты же вчера забыл название гостиницы написать. Вот я и встречу, а не дождусь - хоть граффити твоё доделаю.

- Я с тобой!

- Ни к чему это. Не маленький, не потеряюсь. Да тут и идти-то всего ничего, проветрюсь немножко, заодно к ужину чего-нибудь прикуплю. А ты пока приберись тут.

Не дожидаясь ответа, я накинул брошенное на стасову кровать пальто и, прихватив купленную вчера шапку, вышел за дверь.

Быстро черканул несколько слов, вырвал страничку из записной книжки и, сложив аккуратным квадратиком, воткнул в щель рядом с дверной ручкой. После чего, спустившись в вестибюль, предупредил служителя, что господин Трошицинский отдыхает, просил не беспокоить, вышел на улицу.

Вскоре я был на памятном перекрёстке, где мы расстались с Андреем. Разумеется, здесь никого не было, да я и не ожидал никого увидеть. Оглянувшись по сторонам, и убедившись, что улица пуста, я вынул из кармана гелевую ручку и, быстро подойдя к оставленной вчера Станиславом настенной надписи, быстро добавил название гостиницы. В конце концов, а вдруг Дрей Ю действительно отыщется? Вдвоём со Стасом им будет спокойнее.

Через несколько минут, пройдя триста с небольшим метров, я уже входил в краснокирпичное здание августовского вокзала. Оглядевшись и оценив обстановку, я подошёл к окошку кассы:

- Здравствуйте! Подскажите, пожалуйста: как я могу доехать до Харькова?

Станислав

Примерно час после ухода Бориса я, как говорили у нас в школе, 'пинал балду'. Развалившись на кровати, гонял 'Змейку' на экранчике телефона пока организм не напомнил самым решительным образом, что от продуктов его жизнедеятельности необходимо периодически избавляться. А поскольку в этой гостинице, при наличии умывальника в номере, 'удобства' размещались в конце коридора, пришлось в резком темпе прекращать игру и торопливо топать туда, куда даже царь не на карете ездит. Обратно спешить уже необходимости не было, так что возвращался в номер я спокойно. Однако спокойствия мне хватило только до двери. Там, на полу, я увидел аккуратно сложенный бумажный квадратик цвета яичного желтка. Видимо, он упал, когда я торопливо покидал номер. Наклонившись, я подобрал и развернул записку, уже подсознательно ощущая неприятность.

Так и есть. На плотной жёлтой бумаге с логотипом известной германской фирмы канцпринадлежностей не изобретенная пока в этом мире капиллярная ручка запечатлела послание Будкиса:

'Уезжаю, не ищи. Строить заводы и машины - это не моё: не умею и не буду. Всё равно красные всё порушат. С моим талантом я в любом СМИ не пропаду. А вам с Андреем желаю удачи. Деньги верну, если Бог даст встретиться. Спасибо за всё и извини.

Борис.

P.S.: Когда война начнётся, ищи меня в Америке. А до того - не надо искать. Не найдёте'

Ну, Будка! Ну, скотина! Так обманал! И главное - ведь сто процентов всё заранее спланировал, пся крев! Пока материально зависел от меня - и не вякнул даже, а как только получил документ и деньги - в тот же день и свалил! У, морда балтийская! Поймаю - изуродую, вот как пан Езус свят! Все зубы выбью!

Ладно, не хочешь с нами работать - чёрт с тобой! Не пропадём. Тем более, что с такого помощник - как с говна конфета: 'эн-тэ-лэ-хенция!'.Но ты, пёсий сын, скажи открыто, мол, ребята, так и так, помочь ничем не смогу, а мешать не стану. Что мы, не поняли бы? Разошлись бы, как в море корабли - и адью! Каждый в свою сторону. А этот ушлёпок затихарился и слинял как последнее чмо. Ну, погоди! Я тебе ещё покажу!

Заскочив в номер, я накинул пальто и шляпу прямо поверх рубашки, сунул ноги в ботинки и, заперев за собой дверь, быстро спустился в вестибюль гостиницы.

Узнав у портье, что Будкис ушёл уже больше часа назад, попросив не тревожить 'хозяина', то есть меня, а куда направился - неизвестно, я выскочил на улицу. Ну, куда мог деваться Борька в чужом городе? Либо отправиться на вокзал и уехать в одному ему известном направлении, либо затаиться где-то в гостинице или просто в трактире, чтобы переждать время и тоже уехать, но попозже. Не думаю, что он бы решил остаться здесь надолго: Августов - городишко маленький, а Борька всегда стремился к известности, тут же - ну кому он тут станет известен? Разве что паре сотен читателей местной газеты, если в этом захолустье вообще выпускается хоть какой-то печатный листок. Причём желательно, чтобы известность пришла с минимальными затратами даже умственного характера, не говоря уже о финансовых, а тем более - о физических усилиях. Из древней дилеммы 'работать или не работать' он всегда выберет второе. А если это невозможно, тогда включается принцип Яшки-артиллериста: 'Мне бы такую работу, чтобы поменьше работы. Начальником могу!'.

Минуты через две я поймал извозчика, распорядившись ехать к вокзалу. Не то, что лёгкие санки были комфортнее прежней моей 'шкоды', скорее - наоборот, но выбирать не приходилось. При нехватке времени лучше уж перетерпеть холодный ветер, обдувающий лицо при быстрой езде, чем топать на своих двоих. Однако моя спешка ни к чему не привела. На вокзале, как выяснилось, никто не обратил особого внимания на неброско одетого господина и уж тем более не мог сказать, уехал ли он отсюда каким-то из трёх проследовавших за последний час поездов или ушёл своими ногами. Я бы даже не был уверен, что Борис вообще появлялся здесь, если бы не обратился к полицейскому на крыльце. Как выяснилось, блюститель закона и порядка обладал профессионально хорошей памятью и имел понятие о такой штуке, как словесный портрет. Он-то и подтвердил, что да: человек в чёрном пальто действительно заходил в здание вокзала больше часа назад; нет, никакого багажа при нём не было и назад он не выходил, 'по крайней мере, не через эти двери, ваша милость'; не известно, уехал или не уехал: поезда, конечно, были, но из вокзала можно выйти и через перрон, а там - по путям попасть в рабочую слободку.

За хорошую память полицейский получил премию в виде гривенника, а я, ненадолго зайдя снова в зал и списав на всякий случай из расписания номера и маршруты поездов, которыми теоретически мог уехать, и скорее всего, таки уехал, Борис, вернулся к терпеливо ожидавшему извозчику. Ещё часа два ему пришлось возить меня вдоль насыпи железной дороги и по городским улицам: для очистки совести я всё-таки решил испытать удачу: хоть шансы на то, что вот так просто по дороге я увижу Будкиса или Воробьёва стремились к нулю, ну а вдруг? Увы, чуда не произошло...

Накатавшись до полного замерзания лица и протрезвления, я, в конце концов уверился в полной тщетности попыток обнаружить хоть кого-то из приятелей. В конце концов - что поделать, люди они взрослые, самостоятельно могут о себе позаботиться. Придётся и мне заняться своим будущим. Как нам рассказывали когда-то в школе, 'каждый сам кузнец своего счастья'. До известной степени это так. Ну что же, пора заняться планом постройки 'кузницы'. Спасибо, что в своё время в Политехе я не только не прогуливал факультативы по истории развития техники, но и почитывал кое-что дополнительно, так что в памяти должно отложиться достаточно, чтобы не изобретать 'космические корабли, бороздящие Большой театр': в каждой эпохе технический прогресс обеспечен технической базой и производственными отношениями. С последними в Российской Империи всё понятно, до 1914 года они хоть и отставали от уровня ведущих капиталистических держав вроде Германии, Великобритании и Франции, однако график отрыва от полностью аграрного производства и перехода к промышленному постепенно полз вверх. Чего-чего, а почти даровой рабочей силы российской промышленности хватало с избытком: беднейшая часть крестьян, не пристроившаяся батрачить за долю урожая или за долги к зажиточным сельским хозяевам или в редкие богатые поместья, ежегодно тянулась в города, пополняя ряды фабрично-заводских рабочих. Кто-то из них, конечно, становился высококвалифицированным, а следовательно, и прилично оплачиваемым пролетарием, но девять десятых так и перебивались копеечными - в прямом смысле слова, по 3-5, редко 10-12 копеек за 16-18 часов труда - заработками. Впрочем, многие и этому были рады.

До Первой мировой войны промышленники в России сколачивали многомиллионные состояния: даже знаменитый Нобель - да-да, тот самый, которого премия - поднялся на русских нефтяных ресурсах и грошовой оплате труда. Мы, конечно, пока не Рокфеллеры и не Нобели... Но - пока. А там увидим.

В принципе, даже тот уровень станочного парка, который существует сейчас в России, позволяет изготавливать многое из того, что пошло с конвейера только в тридцатые, а порой - и в начале шестидесятых годов. Вопрос упирается в технологии, отсутствие обученных кадров и банальное незнание 'а что - ТАК можно?!'. Можно! А главное: нужно. Если всё-таки удастся к четырнадцатому году дать русской армии приличный грузовик с нормальной проходимостью, хотя бы уровня ЗиСа-трёхтонки вместо тех 'динозавров', с которыми вступили в Мировую войну, а главное - достаточно её ими 'наполнить', то это может здорово изменить всю картину последующих событий.

Да, что-то я размечтался. Пока что до грядущей победы автомобилизма в отдельно взятой Империи немногим ближе, чем до Австралии пешком.

Так что, как говаривал в своё время Андрюха, 'дискач начнётся от духовки'. Для начала потребуется составить план работы и подготовиться с инженерно-теоретической точки зрения. Без толковых чертежей только коннектикутские янки и всякие Лисовы умеют мастерить, а главное - налаживать производство разных там велосипедов с гранатомётами. Поэтому что? Правильно. Вспомним родимый Политех, где на первом курсе в раззвездяйские студенческие головы пытались вкладывать понятие не только об умении пользоваться инженерно-дизайнерскими программами-'рисовалками', но и об элементарной работе с кульманом и рейсшиной. Так что, панове, без незапланированной траты пенёнзов, похоже, не обойтись.

Чуть подавшись вперёд - что в санях делать, как выясняется, не очень удобно, - коснулся руки извозчика:

- Любезный! Здесь где-нибудь продаются чертёжные принадлежности?

- Цто пан хце? Не вем, цо естем жертежные?

- Ну, карандаши, линейки, бумага...

- А, то пан мувит про галантерею! Сию хвылынку! - Уяснив, наконец, куда везти странно ведущего себя пассажира, извозчик радостно хлопнул вожжами, лошадь ускорила шаг - не знаю, как там называется, рысь или аллюр - и санки рванули так, что ветер снова чуть не приморозил мои щёки к зубам.

Всё-таки Августов - городок маленький. Уже через три минуты (вместо одной, как обещал извозчик) - мы лихо прокатили мимо строящейся базилики - уже сейчас было видно, что это будет прекрасное архитектурное сооружение - и остановились у дверей с вывеской на двух языках 'Галантерейныя товары I. Бунши. Открыто ежедневно'. Мне сразу вспомнилось всенародно любимое 'У всех трудящихся два выходных дня в неделю. А мы, цари, работаем без выходных'. Интересно, однофамилец или родственник? Тьфу, что это я! То ж булгаковский персонаж, личность в реальности не существовавшая!

- Подожди пока тут, - обратился я к предку таксистов, вылезая из саней. Если найду нужное - так чтоб покупки в руках не нести. Тот же кульман в карман не спрячешь. - Сейчас присмотрю себе кое-что, да и поедем.

- А за простой, пан, пенёнзов надбавить надо. А то ведь на месте стоять - седока не видать.

М-да... Точно предок таксистов: 'счётчик тикает'.

- Хорошо. Сколько там выходит вместе с тем, что уже накатали?

- Тринадцать копеек, пан. Мы люди честные, нам лишних денег не нужно.

Хорошие деньги. Не думаю, что он извозом каждый день зарабатывает столько. Ну да не до того, чтобы торговаться: уже подзамёрз порядком.

- Хорошо. Вот тебе четырнадцать, чтоб потом сразу в гостиницу отвёз.

- Дзенькуе, мосцьпан! Я вон туда, к углу отъеду, потому как фараон всё равно с середины квартала погонит. Не велено. Вы как выйдете, так помашите, мне, сразу подкачу!

Ну, бог с ним. Подождёт - хорошо, нет - так не разорят меня эти копейки.

По канонам архитектурной науки ещё девятнадцатого века, нужное мне здание было выстроено в два с половиной этажа. 'С половиной' - это считая цоколь, за занавешенными окошками которого, прямо на уровне заснеженного тротуара, угадывалось какое-то шевеление. Увы, такова жизнь: кто-то живёт в президентском палаце, кто-то ютится в полуподвалах. Но если эти люди вдруг разом выйдут из подвалов, то обитателям палацев станет весьма неуютно!

За счет наличия цоколя первый этаж здания оказался заметно приподнят над уровнем мостовой и для того, чтобы попасть в магазин Бунши, требовалось сперва подняться на железное крыльцо почти метровой высоты. Создавший его мастер был настоящим художником кузнечного дела. Плавно изогнутые перила в виде виноградных лоз со свисающими спелыми гроздьями, где в каждом колечке 'ягодки' веселой зеленью поблёскивали вставленные стёклышки, длинные неширокие ступеньки, гладкие сверху, в вертикальной своей части, обращенной к улице, были украшены орнаментом в виде переплетенных трав. А прямо у порога на всю придверную площадку раскинулось изображение сказочного дерева. Ствол его обвивало странное существо, имевшее змеиное тело, но мордой больше всего смахивающее на злобного японского демона из театра 'кабуки'. Из пасти монстра свисало на черешке здоровенное яблоко размером с мужскую голову. Поверх кроны дерева в виде полукруглой арки были выложены слова 'Cum virtute Deus superatur diabolus'.

Понять, что это латынь, я сумел, но смысл изречения так и остался для меня загадкой. Одно ясно: кузнец-художник в давние времена воплотил в этом крыльце своё - или же заказчика - представление о райском саде. Вот только Адама с Евой на месте не оказалось: то ли они еще не подошли к Древу Познания, больше смахивающему на дуб, чем на яблоню, задержавшись в каком-то ином уголке Эдема, то ли уже совершили грехопадение и были изгнаны? Так сказать, чтобы добывать пищу в поте лица, а в остальное время активно плодиться и размножаться. А что? Весьма приятный процесс, слава Всевышнему! Он ведь под горячую руку мог бы и размножение делением устроить, как у нимфозории в туфельках...

А вот дверь, к которой вело всё это великолепие, кроме своей трёхметровой высотищи, ничем особенно не выделялась. Стандартная филёнчатая, как и большинство в это время, из крепкого дерева, пропитанного морилкой, чтобы видны стали узоры фактуры дерева, с простой бронзовой ручкой. Тугая и тяжёлая. Это я понял, попытавшись по привычке из двадцать первого века потянуть её на себя. Впустую.

Что за... Потянул снова, сильнее. Опять не открывается. Холера ясна! Чуть отшагнул, глянул... А где петли? Ну, строители, муху им в ухо! Кто ж входные двери петлями вовнутрь ставит? Госпожарнадзора на них нет!

Досадуя на установщиков двери, а больше - на свою несообразительность, в сердцах с силой толкнул дверь от себя.

Бом-бдзень!!!

- А-ах!!!

Да что ж такое сегодня творится???

Что называется, 'картина маслом': прямо за дверью испуганно застыла стройная девушка в светло-кремовом пальто с орнаментом из нашитых золочёных кружев - или как там эти штуки называются - и белой кроличьей шапочке. Рукой в перчатке ухватилась за другую: похоже, я умудрился треснуть дверью по тоненьким пальцам. У ног невинно пострадавшей - нечто, явно бывшее раньше аккуратным свёртком: порванная обёрточная бумага, рассыпавшаяся от удара об пол чёрная коробка то ли из фибры, то ли из картона, судя по виду, пара разбитых бутылок, от разлившегося содержимого которых в ноздри шибало знакомым с детства запахом фотофиксажа и много чёрных конвертиков, часть из которых при ударе раскрылась, являя взгляду лопнувшие стеклянные квадратики. Когда-то в детстве, на дедушкином чердаке я находил такие же в ящике со старым коробчатым фотоаппаратом и десятком брошюр по фотографированию, изданных частью в двадцатые годы, когда мой дед ещё бегал в школу, частью - вообще до революции. От нечего делать, помню, я их тогда перечитал: уже в то время мне были интересны всякие технические знания. Жаль, не всё запомнил: 'теория без практики мертва', как сказал кто-то из великих. Так что уверенно распознал в стёклышках архаичные фотопластинки. Впрочем, архаичными они были бы там, у нас, в двадцать первом веке. Может быть, даже антикварными. А в это время такое - если и не последняя новинка, то уж во всяком случае - хайтек.

Да... Нехорошо получилось.

- Прошу прощения, прекрасная пани! Это моя вина, что так случилось. Мне так неловко. Разрешите, я компенсирую ущерб. Вам больно? Позвольте взглянуть, что с рукой: я умею оказывать первую помощь.

- Отнюдь! Я абсолютно здорова! Но извинения ваши принимаю.

О, как осаночка-то изменилась! Голова вздёрнута, лицо такое неприступно-гордое... а в глазах всё равно слёзы стоят... Обиделась девонька.

Из-за прилавка к нам подбежал продавец: то ли приказчик, то ли тот самый I. Бунша собственной персоной. Бейджиков сейчас носить не принято, а на лбу, как говорится, не написано. Засуетился, захлопотал, недовольный беспорядком в торговом помещении, зачастил делано-сочувственно:

- Ах, какая неприятность! Да как же можно так неосторожно с дверями! И вы, шановна паненка, - надо же крепче держать! Такая дорогая покупка - и вдребезги! Ах-ах! Но за поломку магазин ответственности не несёт: хрупким предметам падения возбраняются, фирма ни в чем не виновата! Вы уж извините, но из-за случившегося магазин временно закрывается. Ах, какой убыток торговле! Прошу вас, шановна паненка, прошу шановного пана покинуть помещение! Магазин закрывается!

- Погодите, уважаемый! О каких убытках для торговли вы говорите? Единственные убытки от моей неловкости понесла только пани. Пани...

- Домбровская! - Осанка девушки становится ещё горделивее, лицо торжественное, как у статуи в костёле.

- Да, пани Домбровская. И я готов по мере сил компенсировать эти потери. А вы-то что теряете? Не пойму.

- Как шановный пан не понимает?! Ведь теперь придётся всё закрывать, прибраться, проветривать - покупатели не смогут зайти! А не смогут зайти - не смогут и купить ничего. А не смогут купить - уйдут к конкуренту. А если кто-то почувствует, как неприятно пахнет сейчас химические вещества и расскажет людям, что у Бунши в магазине невозможно дышать - то сюда вообще больше никто не придёт, кроме полиции. И полицейские придут, конечно, не за покупками, а за штрафом. Откуда такие деньги у бедного человека? Придётся всё бросать и идти по миру с котомкой, чтобы хоть подаянием прокормить жену и чад своих!

Нет, в продавце явно пропадает талант великого театрального трагика. Он так картинно жестикулировал, играл на полутонах голоса, столь выразительно пользовался мимикой, что вполне бы мог без репетиции сыграть, например, Шейлока в любом провинциальном театре, несмотря на полное отсутствие семитских черт.

Вероятно, жителя патриархального девятьсот пятого года ему и удалось бы развести не 'компенсацию' ещё и магазину, хотя фактически ущерб понесла девушка. Но со мной такое не проходит...

- Не нужно так переживать, уважаемый. Надеюсь, до котомки дело не дойдёт ни у вас, ни у ваших детей, дай им бог здоровья. Но если вы так резво будете выставлять за дверь потенциальных клиентов - это точно не способствует вашему бизнесу. Или вы думаете, что я зашёл исключительно затем, чтобы таким экстравагантным способом познакомиться с очаровательной пани Домбровской?

Кстати, - повернувшись к девушке, я в лучших традициях джентльменства приподнял шляпу, чуть склоняя голову, - позвольте представиться. Станислав Трошицинский, инженер-технолог.

Определённо, покойная прабабушка, которая в детстве упорно старалась привить мне 'манеры, достойные настоящего шляхтича', сейчас имела бы все основания быть довольной правнуком. Судя по промелькнувшей, словно лучик солнца на затянутом облаками небе, мимолётной улыбке на лице барышни, юная носительница знаменитой фамилии также оценила мои старания.

- У вас странный выговор. Вы не здешний, пан Трошицинский?

- Вы совершенно правы: я хоть и поляк, родился в России, жил в разных местах. Сейчас вот здесь проездом из Америки.

Не знаю, зачем я ляпнул про Америку: видимо, сработало что-то в подсознании. Умом-то я понимал, что, прожив всю жизнь в другом, более стремительном и раскованном времени, своими привычками я отличаюсь от здешних людей так же, если не больше, как они отличаются, например, от людей эпохи Яна Собесского или Болеслава Кривоустого. Но за двое суток изменить привычки, характер, мышление - нет, это невозможно. Так что пусть лучше местные списывают мои странности на долгую жизнь за границей.

- Итак, любезный, - обратился я вновь к галантерейщику, - прежде всего я бы попросил вас показать нам с пани Домбровской точно такой же комплект фотопринадлежностей, как тот, которого она лишилась по моей неосторожности.

- Нет, пан Трошицинский, не стоит... - Попыталась возразить паненка. - Это очень большие расходы...

- Шановна пани желает меня опозорить? Я же сказал, что компенсирую убытки, и скорее солнце погаснет, чем кто-то из Трошицинских по своей вине не сдержит своего шляхетского слова! - Нет, в этот момент я не переигрывал. Я действительно это ощущал. Так что я, наконец, прекратил стоять у двери, как часовой у штаба, и прошёл вглубь магазина, попутно оглядывая имеющееся богатство выбора.

Галантерейная торговля в отдельно взятом городке Российской Империи, судя по увиденному, если и не процветала, то и не бедствовала. Вдоль двух стен буквой 'Г', отделённые от покупателей широким чёрным прилавком, вытянувшись на четыре с лишним метра к потолку стояли ряды стеллажей. Их полки были аккуратно уставлены различными коробками, корзинками, стопами бумаги, рулонами клеёнки и тканей, какими-то тючками и бухточками верёвок разного цвета и диаметра и многого множества иных полезных вещей. Дотянуться до верха продавец мог, поднявшись на ступеньки сооружения, напоминающего гибрид малярных лесов, аэропортовского трапа и садовой лесенки. Поскольку прилавок мешал детальному рассмотрению сего чуда изобретательности, нижнюю часть этой приспособы я разглядеть не смог. Но полагаю, что перемещалась она на каких-то колёсиках, поскольку перетаскивать такую махину вручную, рискуя зацепить размещённый на стеллажах товар - задача нетривиальная.

Прямо напротив входа за прилавком часть полок прикрывалась ростовым портретом императора Николая Второго в парадном мундире, украшенном наградами и голубой диагональной лентой. Верхний угол портрета прямо по позолоченным завиткам тяжёлой рамы наискось перечёркивал чёрный креп.

Вдоль свободной стены магазина размещались громоздкий фотоаппарат на четвероногом штативе, больше похожем на узкую тумбочку, пара высоких, подставок под цветы, стеллаж с удилищами и узкий шкаф с застеклёнными дверцами, за которыми плотными рядами выстроились различные бутылки, флакончики и даже какие-то химические колбы и мензурки.

Да уж, в чём-в чем, но в бедности выбора товаров господина Буншу обвинить было нельзя.

- Итак, уважаемый - обратился я к продавцу, напустив на себя максимально равнодушный вид - Прежде всего, покажите-ка мне точно такой же комплект, как тот, который был у прекрасной пани Домбровской...

При этих словах девушка попыталась было вновь гордо вскинуться, но тут же отчего-то засмущалась и постаралась исчезнуть из моего поля зрения. Странные люди эти девицы...

- Тысяча извинений шановному пану! Но это никак невозможно. Десятирублёвые фотографические наборы пользуются большим спросом и долго не залёживаются. Люди в нашем городе, знаете ли, весьма ценят прекрасное и стремятся запечатлеть свой образ у мастеров светописи. У нас, знаете ли, целых три ателье, даже больше, чем в Сувалках!

- Гм... А в Сувалках сколько? - Местный патриотизм торговца слегка забавлял.

- В Сувалках всего лишь пара, шановный пан, у мастеров Юрасека и Моллера. Нельзя сказать, что они плохие мастера, грех будет, но ездить в Сувалки, чтобы запечатлеть себя, совершенно незачем, если у нас самих имеется целых три ателье!

- Это замечательно. - Услышав мои слова, продавец не сдержал радостной улыбки, которая, впрочем, исчезла тут же, как только я продолжил. - Но, тем не менее, я желаю приобрести фотопластинки и прочие принадлежности. Мне что, нужно искать их по всему городу?

- Зачем по всему городу? У нас всегда найдётся всё, что потребно шановному пану. Извольте видеть, малые фотографические наборы закончились, однако же, есть полные комплекты. Из-за своей цены они не так популярны, как десятирублёвые, зато в них есть абсолютно всё необходимое для фотографирования, кроме, естественно, собственно камеры со штативом. Имея такой комплект, прекрасная пани и шановный пан смогут изготавливать фотографические карточки в любом уголке Империи от Варшавы до Камчатки, абсолютно ничего не приобретая дополнительно.

- Ну-ну... А покажите-ка, уважаемый. Интересно взглянуть, что сейчас принято брать на Камчатку...

- Один момент, шановный пан! - Труженик счёт и гроссбуха тут же оказался по ту сторону прилавка и, слегка покряхтывая, вытащил с нижней полки стеллажа чёрный деревянный ящичек с обитыми жестью уголками, миниатюрным висячим замочком и ручкой для переноски на крышке. Эдакий осовремененный сундучок Билли Бонса. Вот интересно: карта острова сокровищ к нему прилагается, или придётся искать самостоятельно? От кучи дублонов и пиастров я бы не отказался...

С лёгким стуком водрузив ящик на прилавок, продавец двумя пальцами надавил на выступы на торцах замочка, отчего тот, тихо лязгнув, открылся:

- Вот, извольте видеть! Максимально возможный комплект, фирма 'Компур'. Настоящее германское качество прямо из Йены! У нас, увы, такого не выпускают. Ввозное-с...

М-да... В германское качество верится сразу: очень уж всё аккуратно устроено. Внутри 'сундучок' разделён аккуратными перегородочками - вроде бы из фанеры, но, возможно, просто из тоненьких дощечек того же радикально-чёрного цвета, только не окрашенных, а оклеенных материей типа сатина. В двух отделениях вплотную друг к другу, как солдаты в строю, размешены фотопластинки в конвертах из грубой бумаги всё того же траурного окраса. Отдельно вставлен мешочек, который при осмотре оказывается вместилищем небольшого керосинового фонаря со сдвижной кулиской красного стекла. К фонарю прилагаются сменные фитили, пузырёк топлива и большой - в ладонь - коробок длинных спичек. Проявитель и фиксаж, естественно, также входят в комплект: по паре семисотграммовых, на первый взгляд, бутылок с запечатанными пробками. Рядом, в небольшом и узком отделении удобно уложены мерный стаканчик для реактивов, пинцет и фигурный ножик-колёсико, чем-то напоминающий курвиметр. Запечатанные пачки фотобумаги аккуратно размещены изнутри крышки ящика и надёжно зафиксированы ремешками с латунными пряжками.

Словом, мечта коллекционера. Думаю, в наши дни не один любитель антиквариата захлебнулся бы завистливой слюной, увидев такую вещь, да ещё и в оригинальной комплектации. Помню, я как-то в интернете случайно наткнулся на рассказ о том, как где-то нашли чемодан гитлеровского офицера, брошенный при реактивном драпе 'нах Рейх' в сорок пятом году. Так там комментариев ценители фрицевского барахла понаписали страниц на двадцать - и довольно многие обращались к нашедшим с просьбой продать сигары из того 'баула'. С целью покурить старинный табачок...

- И сколько же вы хотите за это всё, уважаемый? - Обратился я к торговцу.

- Недорого: всего двадцать пять целковых!.. Но - это цена петербургская! В Москве же с шановного пана запросили бы не менее двадцати трёх рубликов.

- Мы не в Москве!

- Верно пан говорит: мы не в Москве и даже не в Варшаве. Потому-то пану достаточно поменять лишь пару красненьких бумажек на это произведение фотографического искусства. Можете поверить: дешевле будет только даром. Пусть шановный пан не думает худо: живи я, как прежде, одиноко, я просто подарил бы всё это пану за бесплатно, но что скажут мои детки, когда я вернусь вечером домой? Он спросят: 'папа, ты принёс нам калачиков с маком, или нам опять придётся кушать чёрствый хлеб с водой?'. А моя супруга ничего не спросит, а просто примется ушивать своё старое гимназическое платье, поскольку теперешний её наряд станет на истощавшей фигурке подобен балахону. И что я, спрашивается, скажу на это моему семейству? Что их папа сделал подарок хорошему человеку? - Нет, положительно, в труженике торговли погиб выдающийся актёр...

- Что папа принёс и калач, и молоко, и мёд. Потому что я покупаю этот набор. В конце концов, я это обещал, а как говорят русские, 'не давши слова - крепись, а давши - держись'. И супруге вашей излишнее похудание ни к чему: поясните ей, что мужчины - не псы, на кости не бросаются.

Услышав последнюю фразу, стоявшая рядом девушка фыркнула и попыталась принять вид оскорблённой добродетели. Однако краем глаза я заметил инстинктивный жест, когда тонкие пальчики попытались спрятать под шапочку несуществующую прядку волос с виска.

Тем временем я продолжил увлекательный шопинг. Откровенно сознаться, мне было интересно наблюдать за поведением бойкого торговца, заметно отличающимся и от повсеместного в двадцать первом веке равнодушия или казённой навязчивости магазинных консультантов, и от настырности торгашей с базара. Понятное дело, этот человек, по всем канонам своей профессии, старался продать подороже и заработать на этом побольше - но делал это настолько артистически, что, видит Бог, мне было даже в какой-то степени приятно выкладывать свои деньги: как будто на концерте любимой группы или на представлении гастролирующего цирка с силачами, джигитами на яростно скачущих конях и рычащими тиграми.

- Прошу прощения у прекрасной пани: вынужден ещё немного задержаться. Мне необходимо приобрести что-нибудь и для себя - ведь не просто же так я зашёл в это благословенное место.

- Интересно знать, отчего пан Трошицинский решил, что это место благословенно? - Барышня недоумевающе вздёрнула бровки. - Это не костёл и даже не русская церковь, а обычный магазин. Пусть пан Бунша извинит, - (ага, значит продавец - действительно тот самый 'I. Бунша. Открыто ежедневно', о котором информирует вывеска над входом!) - но мне кажется, пан бывал у торговцев и побогаче. И в России, и в Америке, откуда пан Трошицинский прибыл, полагаю, выбор разных товаров гораздо шире, чем в нашем провинциальном Августове...

'Да, красавица, ты даже не представляешь, насколько шире выбор в огромных застеклённых супермаркетах, в торговых центрах, где можно ходить между стеллажей полдня, выбирая необходимое из представленного множества всякой всячины! Прямо удивительно, как прежде люди обходились без всего, что жителю двадцать первого столетия навязывает мода и реклама!'.

Однако же, слишком девица сурова...

- Пани Домбровская, конечно, права: в Америке товаров больше, хотя тоже, смотря где. Одно дело - в Нью-Йорке, и совсем иное - в каком-нибудь посёлке на Аляске, где снега больше, чем в Сибири, а простые куриные яйца для омлета везут за сотни миль и продают за золотой песок по весу.

Но в то же время прекрасная пани и не права: заведение почтенного пана Бунши для меня - место благословенное. Поскольку именно здесь Пану Богу было угодно столь счастливо свести нас. Столь прекрасной девушки я не встречал и век пройдёт - такой, как пани Домбровская не встречу! - Господи, да что со мной? Выражаюсь, как шляхтичи из исторических романов Сенкевича! Недержание речи какое-то... Или это гены шалят, и 'тени великих предков', почуяв, что потомок очутился вместо бездушно-электронного двадцать первого столетия в более простых и искренних временах, подключились для моей скорейшей адаптации? - Прошу прощения, прекрасная пани, но я не знаю Вашего имени...

- Барбара... - Глядя в сторону, промолвила девушка, успевшая за время моей тирады застенчиво покраснеть и измять в пальцах невесть откуда появившийся белый платочек с вышитым в уголке цветком. - Но лучше зовите по фамилии. - Она взглянула мне в глаза. - Нам, Домбровским, нечего стесняться своего рода!

Тут в моём мозгу будто щёлкнул переключатель. Ну конечно! Какой же поляк - если он настоящий поляк, конечно, - не слышал этой фамилии! Знаменитое и весьма разветвлённое семейство, давшее Жечипосполитой много славных воинов. Да и фильм был такой - советских ещё времён - о Ярославе Домбровском, русском офицере, ставшим легендарным генералом Парижской Коммуны. А уж его предка и вовсе знает каждый, кто хоть раз пел польский гимн!

- Марш-марш Домбровский,

С земли влошскей до Польски!.. -

Я негромко пропел эти строки - и увидел, как девушка вскинулась, слегка подавшись вперёд. Но тут вмешался Бунша:

- Панове! Извольте прекратить исполнение недозволенных песен в моём заведении! Слава Богу, что этого никто посторонний не слыхал! Иначе обязательно донесут, куда полагается! Вам-то, пан, всё равно: вы не здешний. Сегодня здесь, а завтра - там. А пани может иметь неприятности! А мне и вовсе хоть ложись и помирай: замучат опросами да протоколами! В полиции жить стану, торговле вовсе настанет конец! Вы бы, пан, побыстрее выбирали, что вам требуется, да и шли бы своей дорогою!

Вот значит как тут? Интересные порядочки... Читал я про тридцать седьмой год, как люди относились к 'политически подозрительным'. Выходит, в тысяча девятьсот пятом дела не лучше. А может, это просто порода людей такая? 'Чтоб чего не вышло' называется? Как там у Горького? 'Один осторожный человек, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой. И оно, рассыпавшись в искры, угасло'. Ну, или как-то так...

Ещё раз извинившись за задержку перед девушкой, я всё-таки накупил себе множество необходимого для работы с чертежами, от карандашей и пары линеек до рулонов бумаги для рисования. Увы, настоящего ватмана в лавке не оказалось, также, как и кульмана с рапидографом. Ну да ничего: лиха беда начало! Кстати, уйма моих покупок обошлась заметно дешевле, чем тот самый набор фотопринадлежностей, который я приобрёл для Баси. Такая, видно, наша доля: тратиться на девушек!

Андрей

- Нарушил порядок, следовательно, отвечай передо мной, как я есть закона блюститель и главная власть на этом месте на это время!

Полицейский продолжал держать меня за руку, крепко сжимая толстыми пальцами предплечье.

- Слушай, командир, что ты ко мне привязался?! 'Солдатам и собакам вход воспрещён' - так а я при каких делах? Я мирный прохожий, иду себе, никого не трогаю, воздухом дышу. Я, может, вообще пацифист.

- Не свисти, гультяй! Что я, солдата по выправке не отличу? Идёт, рукой отмашку делает. Уж я-то насмотрелся! Сколько лет в Его высочества герцога Саксен-Альтенбургского полку таких как ты плац топтать учил! Меня не проведёшь! А ну, кажи бумагу! - Полицейский аж надулся от чувства собственной значимости и прозорливости

- Какую бумагу?

- А! Ещё и бумаги нет?! Бумаги нет, жетон отпускной не кажешь, погоны снял, рубаху перекрасил, чтоб дурни не догадались! Ан Егор Горохов - не из тех, кого провести можно! Меня дурить - только время тратить. Что, шинель, небось, пропил?

Да что они все к этой шинели докопались? То водовоз: 'пропил, мол', теперь этот... Не было у меня шинели на реконструкции. Не-бы-ло!!! Весна потому что!' Кто ж знал...

- Потерял.

- Врёшь, пёсья морда! Шинель вещь казённая, её терять не полагается. Не спичка. Пропил! И бумаг у тебя нет. Уж не беглый ли ты, солдат? Много сейчас дезинтёров шляется, не хотят японца бить.

Тут ментовский прародитель чуть склонился поближе к моему лицу и, 'благоухая' ароматом недавно сожранного сала с чесноком - или, скорее, чеснока с салом, судя по консистенции, снизив голос спросил:

- Ну что, беглый? Как решать будем? Полюбовно или в часть пойдём?

- Слушай, командир, отстал бы ты, а? Нет тут моей части. А документы у меня с шинелью вместе пропали.

- Ха, да ты шутник, беглый! Не в твою часть, а в мою, в полицейскую! Иль тебе кутузка - дом родной? Ну, раз тебе трёшницы для меня жаль - пойдём-ка, родимый, куда положено. Там ты всё расскажешь, и про то, как с полка бежал, и кто тебе помогал, и где шинельку пропил... Давай, солдатик, топай!

С этими словами полицейский зашагнул чуть за спину, видимо, намереваясь выкрутить мою руку.

Вот только этого мне не хватало: всю жизнь прям мечтал угодить в полицию времён пра-прадедушек! Мало мне было одного раза? Но тогда хоть виноват был. А сейчас-то за что?

Согнув ноги в коленях, я провис, чтоб масса тела сконцентрировалась в месте хвата полицейского. Похоже, Горохов не ожидал противодействия, потому что пальцы его ослабли и, когда я, разворачиваясь против часовой, толкнул 'борца с дезертирами' в область диафрагмы - нанести полноценный удар помешало толстое шинельное сукно - и, не выпрямляясь, кинулся бежать - только треснула прочная ткань гимнастёрки, расходясь по шву и холодный зимний воздух плесканул по коже.

Я бежал, оскальзываясь кожаными подошвами аутентичных яловых сапог по утоптанному снегу. Позади раздавался топот сапожищ полицая и его ругань, а после неё - требовательный переливчатый звук свистка. Ладно, свист - не пуля, не подстрелит!

Вдруг, прямо перед моим лицом из-за угла выскочил мужик в фартуке с медной бляхой, поверх рыжего полушубка и с рыжей же, отороченной мехом, шапкой на голове. Не успел я как-то отреагировать на его появление, оттолкнув в сторону или обогнув сам, как прямо перед своим лицом увидел стремительно приближающийся кулак в рукавице - и тут же мир вокруг резко выключился...

***

Слегка прочухался я от швырка, когда сильные руки пихнули меня резко вниз. Открыв правый глаз, - от попыток сделать то же самое с левым пришлось отказаться из-за сильной боли - я попытался оценить своё положение. Впрочем, особо ценного узнать не удалось: я лежал ничком на дне каких-то саней, перед лицом буквально в десяти сантиметрах проносился укрывший мостовую снег, ветер игрался толстой красной ниткой из уголка кинутого под ноги извозчиком для удобства пассажиров половичка. Сами же ноги в благоухающих дёгтем сапогах грубых в количестве двух пар плотно придавили меня сверху. Руки мои были заведены за спину и стянуты на запястьях. Причём связан я был, судя по ощущениям, моим собственным брезентовым ремешком от солдатских шаровар. Похоже, мои пленители сделали выводы из моей излишней резвости и решили оградить себя от новой попытки побега. Зар-разы!

И вот какого чёрта этот городовой докопался именно до меня? Что я - кругом рыжий? Хотя, судя по упоминанию 'трёшницы' и предложения 'договориться по-хорошему', этот правоохренитель, недостойный потомок славного семейства слуг закона, как сказал бы шофёр Эдик из гайдаевской комедии, попросту захотел развести на бабки лоха ушастого, не относящегося, судя по внешнему виду, к 'чистой' публике. А когда не удалось - решил оформить задержание 'подозрительного' по всем правилам. Авось показатели вырастут... У-у, морда полицайская!

Спустя минут пять-семь поездки, санки остановились перед каким-то зданием со стенами охристо-жёлтого казённого цвета. Точно так же была выкрашена моя казарма в бытность моей приснопамятной армейской службы. Впрочем, из своего положения 'мордой долу' я успел рассмотреть только лючок вентиляции подвала возле самой земли и солидные каменные ступени с лежащей на площадке крыльца обснеженной мешковиной.

В четыре руки меня выдернули из саней и буквально поволокли, исподтишка довольно болезненно пихая в область почек, внутрь здания, мимо деловито придерживающего высокую дверь ещё одного полицейского чина. В конце достаточно просторного вестибюля находилась лестница с мощными перилами. На ведущей на второй этаж площадке, освещённые сверху светом из окон, висели два ростовых портрета. Я ожидал увидеть в казённом помещении портрет Николая Второго в преображенском мундире: в конце концов каждый уважающий себя реконструктор знает о реконструируемой эпохе 'немножечко' больше, чем средний гражданин РФ, в лучшем случае смотревший пару-тройку сериалов про доблестных царских сыщиков - борцов с 'бомбистами' и шпионами или - любитель советского ретро - про самих революционеров, и читавший Валентина нашего Пикуля. Не, Валентин Саввич, конечно, писатель авторитетный и популяризатор истории прекрасный - сам с удовольствием 'проглатывал' его романы - но 'сказочник' ещё тот! Но на то он и художник слова - а художник так видит! Но вот второй портрет, причём находящийся в центре взгляда, был необычен. На картине был изображен бородатый мужчина в кирасирской форме, опирающийся на спинку высокого кресла, изображающего, по-видимому, трон, на котором статично застыл розовощёкий младенец, задрапированный в царскую мантию с императорской короной над головой, которую - корону, а не голову - поддерживали какие-то аллегорические фигуры - то ли ангелы, то ли музы. Маленькие ручки царственного отрока крепко сжимали совершенно несоразмерные державу и скипетр. Кавалериста я узнал сразу: Великий Князь Николай Николаевич, в Великую войну - Верховный главнокомандующий русской армии, двоюродный дядя своего тёзки-императора. А вот ребёнок?.. Неужели царевич Алексей? Хотя какой 'царевич', раз в мантии? Царь Алексей Николаевич, за номером вторым этого имени. Блин, а разве он уже родился к девятьсот пятому году? Не помню, хоть убей. Ладно, будем считать, что родился. Тогда, выходит, Николай Николаевич - регент? А почему? Там в романовской семейке и до него несколько человек было, начиная с царского брата Михаила Александровича. На них что - мор напал, эпидемия среди Голштейн-Готторпов? Или я вообще в какой-то параллельной реальности, где они все вообще не понародились? Дурдом.

По лестнице вальяжно спускался какой-то важный полицейский чин в светлом офицерском пальто с узкими погонами. Молодое лицо с узенькой полоской отращиваемой бородки по контуру выражало безмятежность и презрение ко всему, находящемуся ниже по жизненному статусу. В руке он небрежно нёс форменную фуражку и пару перчаток.

Лениво окинув взглядом нашу живую картину 'Репин. Споймали', чин соизволил задержаться на нижней ступеньке, возвышаясь таким образом даже над 'шкафом'-городовым, уже тянущемся перед начальством, пытаясь одновременно и откозырять, и принять стойку 'смирно', продолжая левой рукой удерживать меня.

- Здорово, Горохов! Смотрю, бдишь, спозаранку вон кого-то словил. Молодец.

- Рад стараться, ваше благородие! - полицай от начальственной похвалы расцвёл, слово стопарь опрокинул.

- Сколько раз я говорил, Горохов: не орите, аки трубы иерихонские. - Офицер демонстративно поковырялся мизинцем в ухе, демонстрируя, что его от крика заложило. - За что ты его задержал?

- Так что, вашблагородь, подозрительный! Одет в солдатское, а перекрасил, погоны, кокарду снял, шинель не иначе, как пропил, ракалья! Бумаг никаких при себе не имеет, отпускного жетона - тоже. Значит, ваше благородие, либо дезинтёр беглый, от фронта скрывающийся, либо ещё какой гультяй. Но всяко - беспаспортный! Я его, ваше благородие, в городском саду остановил, где я есть должность сполнять приставленный. А он, р-распросук-кин сын, меня в самое солнышко как двинет, что я аж свету Божьего не взвидел, вырвался - и ну латата! Я, ясное дело, присягу сполняю, за ним бегу, свищу, потому как явственно сопротивление при сполнении и нанесение повреждениев. Слава Богу, дворник Новицкий тут же оказался, он-то его и приложил малость в харю. У Новицкого на такие случАи завсегда свинчатка в рукавицу вшита, верно я говорю? - обратился прото-мент к дворнику.

- Истинная правда. Иначе в нашем деле никак невозможно. Мало ли, кто буянить станет - а мы завсегда родной полиции помогать готовые...

- А-а-а... - Голос полицейского начальника стал ещё ленивее. - Ну, сведите этого бегуна вниз, к Кульчицкому. Пусть оформит...

С этими словами офицер полиции - я успел заметить на узком погоне три вертикально расположенные звёздочки на просвете (жаль, в не-армейских знаках различия 'на царизм' я не разбираюсь!) - сошёл с лестницы и, повернувшись к большому зеркальному трюмо у стены, водрузил на голову фуражку, привычным вертикальным жестом ладони автоматически проверив симметричное расположение кокарды. Надо же: в зеркало глядится, а рука сама действует! Из кадровых, видно.

- Ваше благородие! Произошло недоразумение! - Я попытался рвануться к офицеру, но крепкие руки дворника и городового не разжались. - У меня были документы, но пропали вместе с шинелью! Я - не дезертир, меня давно демобилизовали! Рабочий я, автослесарь!

Полицейский начальник взглянул на меня, вернее, на отражение в зеркале. Брови слегка удивлённо вздёрнулись, потом тонкие губы дрогнули в усмешке:

- Рабочий? Про-ле-тарий? Тем хуже. - И небрежно махнул зажатыми в руке перчатками моим пленителям. - Ну, что же вы? Ступайте, ступайте...

И, развернувшись, чёткими шагами пересек вестибюль. Раскрылась высокая дверь, впуская холодный воздух с улицы и вновь хлопнула за спиной офицера.

А меня потащили по боковому пролёту лестницы вниз...

***

Полицейский механизм в любом государстве - это именно МЕХАНИЗМ. А в Империи Российской - механизм обездушенный.

Дома, в гостях, на природе милые люди, заботливые отцы семейств или беспечные холостяки, пуритане или дамские угодники, весельчаки и меланхолики практически неотличимы от всяких иных таких же. Но стоит им застегнуть полицейский мундир, приступить к 'исполнению обязанностей' на посту или за канцелярским столом - как все их сущности остаются где-то далеко, во внешнем мире, по ту сторону орлёных пуговиц и кокарды на фуражке. И недавний душа-человек, ещё утром пивший дома какао со сливками или выгуливавший собаку, превращается просто в винтик или зубец шестерёнки того громаднейшего агрегата, который представляет собою выделенный из человеческого общества механизм управления, аппарат принуждения людской воли насилию: в тюрьмах, в армии и иных социальных структурах.

Канцелярский стол, освещаемый, несмотря на зарешёченное окно под потолком комнаты, мощной керосиновой лампой с подкопченным стеклом. Сидящий за столом щупленький человечек с витыми шнурами на плечах мундира безразличным голосом, словно старый магнитофон, задаёт стандартные вопросы, какие задавал уже сотни и тысячи раз тем, кто стоял перед столом до меня и будет задавать тем, кто встанет на это вытертое до полировки досок место пола.

Пройдёт десяток лет и, скорее всего, в этой комнате зазвучат подобные же канцелярские вопросы на немецком языке - и задаваться они будут до самого возвращения кайзеровской армии в охваченную революцией Германию. Потом ещё двадцать лет эти слова станут произносится по-польски. И - снова по-немецки... Ordnung muss sein!

- Как зовут?

- Воробьёв Андрей Владимирович!

- Ага, 'Воробьёв Андрей Владимиров'... - Перьевая ручка шуршит по казённому бланку, вплетая аккурат Ты, парень, не дури, ишь, с 'вичем' писаться удумал, ровно князь какой... Год рождения?

- Ну... м-м-м-м...

- Лет сколько, спрашиваю, дубина?!

- Тридцать два

- Ага... Так и запишем - семьдесят второй. Сословие?

- Отец - рабочий, мать продавщица...

- Тьфу! Ну и дубина же! 'Рабочий'! Ещё 'извозчик' скажи! Городовой, ты откуда его притащил?

- В городском саду шлялся, Ян Витольдович... - Суровый полицейский под бесцветным взглядом чиновника как-то скукожился, будто бы даже стал меньше ростом.

- В саду говоришь? Раньше, вроде бы, в саду таких дубов не было... Ладно, пишем: 'крестьянин'. Как веруешь?

Ну, тут всё понятно и вопросов быть не должно. Хотя христианин я, скорее, 'по привычке', раз уж родители крестили, но азы знаю.

- Православный. Верую во Единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых. И жизни будущаго века. Аминь.

Человечек за столом выслушал, как я оттарабанил Символ Веры, благосклонно кивая, одновременно вылавливая из чернильницы кончиком пера какой-то волосок. Обтёр перо о промокашку, вновь макнул в чернила, и вновь приладился писать:

- Так... 'Православный'...

- Откуда родом?

- Не помню. Амнезия, кажется...

- 'Деревня Амнезия...' Какого уезда?

Блин... Смеяться вроде надо, а - не смешно.

- Говорю - не помню я!

- Ничего. Вспомнишь...

И снова: вопросы, ответы, снова вопросы.... Зачерниленная подушечка, куда городовой Горохов по команде человечка за столом, поочерёдно тычет мои пальцы, оставляя затем папиллярные оттиски в пустых квадратиках казённого бланка.

- Смочить. Приложить. Смочить. Приложить. Смочить. Приложить...

Ненадолго меня выводят в соседнюю комнатку, где освещение несколько лучше, и главенствующее место занимает уже не письменный стол, а монструозного вида фотоаппарат-'гармошка'. Да что там гармошка! Это ж целый аккордеон!

Впихивают в руки грифельную дощечку с крупно белеющим меловым номером, усаживают на стул у стены: 'Сидеть спокойно!' - и вспышка магния перед глазами. Пересаживают боком. Снова вспышка.

Возвращаемся в первый кабинет. Отдёрнута занавеска у стены, за ней - старая знакомая, приспособа для измерения роста, известная мне со времён детской поликлиники. Крайний раз пришлось пользоваться в военкомате: я уж думал, что в последний. Оказалось - нет! Гляди-ка, а шкала-то - метрическая! Я-то думал, тут аршины с вершками будут. Прогресс!

- Рост - сто восемьдесят один. Сидя - сто сорок два...

Блин, как же это мне надоело! Измеряют размах раскинутых рук, размер головы, длину стопы... Скорее бы всё закончилось...

- Глаза голубые. Зубы ровные. Рот умеренный. Во рту два задних зуба на левой части нижней челюсти отсутствуют. Форма ушей обыкновенная. На шее ниже затылка родинка размером с ржаное зерно... Стан плотный. Сложение упитанное...

Шуршит, шуршит по бумаге стальное пёрышко... С каждой буковкой всё дальше затаскивает меня внутрь шестерёнок машины управления и принуждения...

Человек с погонами-шнурами вновь отрывается от заполнения бланка:

- Скажи ясно и отчётливо: 'Ку-ку-руза'!

- Кукуруза.

- Так. Теперь 'На горе Арарат растёт красный виноград'.

- Да пошёл ты к чёрту! Задолбали!

Х-хэк! - Кулак городового Горохова врезается под нижнее ребро. От второго удара - уже по согнувшемуся, в основание шеи - я падаю на истёртые половицы. Пинок, второй, третий... Это мы уже проходили. Главное - правильно сгруппироваться и постараться уберечь важные органы.

- Довольно пока! - Чиновник спокоен. Винтику машины, называемой 'государство' волноваться бесполезно. - Горохов, подними нарушителя.

Лапища городового буквально вздёргивает меня за шкирятник. В следующую секунду я вновь оказываюсь стоящим перед канцелярским столом с канцелярским человечишкой за ним.

- Итак, согласно данным мне полномочиям я обязан уведомить тебя... - взгляд ищет мою фамилию на бланке, - ...Воробьёв Андрей, что ты задерживаешься, согласно Отделению пятому главы третьей 'Уложения о наказаниях уголовных и исправительных', по обвинению в проживании и отлучке от мест жительства без установленных видов, а также в сопротивлении чину полиции при исполнении им служебных обязанностей, а также в нанесении оному чину побоев и повреждений здоровья менее тяжких, а также попытке побега при задержании. Помимо сего ты находишься в подозрении на дезертирство и оставление своего полка без приказа высших начальников в военное время и в продаже казённого военного имущества, как-то шинели и иного обмундирования.

Засим до выяснения подробностей ты имеешь быть препровождён в арестную комнату с содержанием и приварком за счёт казны с сего дня начиная.

Человечек отложил бумагу, вышел из-за стола и потянулся:

- Мы, конечно, слова твои проверим: и об имени, и о состоянии и жительстве... И молись, Воробьёв, чтобы всё оказалось так, как ты сказал. Тогда мы будем добрыми. Что, Горохов, будем мы добрыми?

- Будем, Ян Витольдович! Я так на этого сукина сына и не серчаю боле...

- Ну вот видишь, Воробьёв: он на тебя не сердится. Так что может тебе, раб Божий, выйти облегчение: всего-то штраф, да высылка по месту жительства. Это ежели за тобой других грехов не найдётся. И не дай Бог, Воробьёв, если ты соврал! Тогда уже высылкой не отделаешься, нет! Ждут тогда тебя арестантские роты, а то и вовсе каторга. Как, годика четыре-пять в Акатуе кайлом помахать не хочешь ли? Нет? А что так? Кругом тайга, запах такой, что сам воздух целебный! Опять же - силовые упражнения ежедневно. Богатые паны в Варшаве и Петербурге большие деньги платят, дабы мускулы нарастить. А тут - всё бесплатно, за счёт казны!

Тщедушный человечек с пролысиной на до лбом довольно засмеялся и принялся стряхивать перхоть с украшенного витым шнуром погона плеча...

Борис

Если вам будут рассказывать, что Российская Империя была идеальной страной, где благоденствовал народ-богоносец - плюньте в их наглые морды! За несколько суток, проведённых в тряске на обшарпанной жёсткой скамье вагона третьего класса я насмотрелся на этих мужичков-богоносцев и их баб с чадами. Перестукивая колёсами на стыках рельсов, зелёный вагон с наляпанным снаружи краской силуэтом двухголового птицАна, катился с северо-запада на юго-восток, из уезда в уезд, из губернии в губернию. На станциях одни пассажиры уходили, другие вваливались на их места, разворачивали узелки с простой едой: кашей, хлебом, картошкой в мундире, луковицами, квашенной по зимнему времени капустой, иногда - варёными яйцами, совсем редкими шматочками сала. Городские поляки в заношенных пальто, деревенские порой в невообразимых жупанах, похоже, заставших ещё гренадёров Бонапарта, белорусские мужики в серых свитках, хохлы в перешитых солдатских шинелях, русские рабочие и мелкие торговцы... Кто бубнит, переговариваясь с соседями, кто храпит, откинувшись на спинку скамьи и источая из пасти вонь сырого лука и нечищеных зубов, кто-то в дальнем конце вагона тоскливо воет то ли песню, то ли иудейскую молитву: каждый привносит в атмосферу вагона свою вонь, вплетал в многоязыкий гул свой голос.

Не-на-ви-жу всё это азиатское быдло! Ну почему, почему после моего выстрела мы попали в эту проклятую Россию, а не в гуманную и цивилизованную Европу. Нет, в Европе скоро будет война, голод, эпидемии... Лучше было бы попасть в Штаты! Там ценят таланты журналистов и любой образованный человек может подняться из низов до миллионера-сенатора. А что? Английский я знаю достаточно, произношение только подправить - и ноу проблем! А главное, у меня же опыт развития журналистики за целый век вперёд! Могу хоть белым, хоть чёрным пиаром заниматься, любого политика выставив хоть ангелом Господним, хоть демоном во плоти! Пресса - величайшее достижение цивилизации, выдающиеся журналисты при демократии востребованы всегда! В цивилизованном мире внимательно относятся к печатному слову.

Спросите: почему же я решил купить билет в вагон третьего класса, а не во второй, хотя бы, чтобы путешествовать в более приличном обществе? В конце концов, поезд-то тянет один паровоз, все прибудут одновременно. Так в том-то и дело! Быстрее я бы всё равно не доехал: самолётов-то пассажирских здесь пока что не придуманы. А так - э-ко-но-мия! От Станислава мне достались всего сто рублей. Это хотя и большие деньги для большинства российского мужичья, но, пока мне не удастся устроится репортёром, рубли будут один за другим, копеечка по копеечке, только утекать меж пальцев. Если бы в поезде был вагон четвёртого класса - сел бы в него... А может быть, и не сел... Всё-таки в зелёных вагонах публика несколько поприличнее выглядит, чем в сером: среди толпы попадаются относительно интеллигентные лица, вон, даже какой-то церковный служащий, если судить по выглядывавшему из-под пальто подряснику, несколько станций проехал. То ли дьякон, то ли поп, толи ещё какой-нибудь скимонах: я в этих религиозных чинах не разбираюсь. Я - за европейскую толерантность. Тем более, что я заранее решил, что в Харькове я не задержусь дольше, чем потребуется для пересадки на поезд в любом другом направлении, лишь бы до крупного города с развитой инфраструктурой. Москва, Нижний Новгород, Казань, Ростов-на-Дону - мне абсолютно всё равно! Заработаю себе имя и некоторое состояние в провинции - а там можно и охмурить какую-нибудь дурёху из семейства местных нуворишей и через женитьбу войти в торгово-финансовые круги. Нет, в Петербург я не собираюсь: в столице, конечно же, печально знаменитые российские спецслужбы должны проявлять особую бдительность и смогут легко 'пропалить' мою шаткую 'легенду внедрения'. Заинтересуется какой-нибудь ротмистр охранки, что за такой Борис Гележин объявился в семействе купца-промышленника-банкира Василия Васильевича Пупкина, да и пошлёт запрос по месту выдачи докУмента означенного Бориса. Тут же ответ: так и так, приехал с Киева, получил ксиву и пропал из виду. Запросят киевлян - а те ни сном ни духом. И что тогда? 'Здравствуй, чёрный воронок'? Нет, дурных нема, как говорят хохлы Тарапунька и Штепсель.

А имея завязки в торгово-финансовых кругах, думаю, не очень сложно будет купить себе 'белый билет'. 'Патриотический порыв', который будет необходимо показать с началом Первой мировой войны, можно проявлять не только с винтовкой на фронте. Война - прожорливый зверь, которого нужно кормить не только человеческими и конскими тушками, но и униформой, боеприпасами, оружием, продовольствием, фуражом для лошадей, медикаментами и многим-многим-многим, начиная от иконок для солдат и штампованных кокард и заканчивая броненосцами. Военные поставки - это же золотое дно, Клондайк и Эльдорадо! И если удастся присосаться хотя бы к тоненькому ручейку этого многомиллиардного потока, то к моменту свержения царя можно будет хоть серебряный унитаз себе поставить с позолотой. Чтоб микробы и вампиры дохли.

Ну, а с первыми признаками надвигающейся революции, разумеется, как обеспеченный и цивилизованный человек, я переберусь в Америку. Да, тащиться чуть не месяц поездом через всю Сибирь до Владивостока, а оттуда пароходом в Соединённые Штаты утомительно и некомфортно, но зато - безопасно. А в Америке деньги решают всё. Так что путь к моему сенаторскому креслу в Конгрессе США начинается от этой обшарпанной деревянной скамьи в вагоне третьего класса. Ради этого можно и протерпеть рядом русское быдло.

Чтобы не терять даром время в дороге, я вспомнил студенческие годы и принялся заносить в записную книжку свои путевые заметки, вернее, наброски к ним: характеристики разномастных попутчиков, в которых постарался выпукло показать для будущего европейского читателя всё мерзостное состояние того, что русские оккупанты гордо кличут 'народом-богоносцем', описания железнодорожных станций и убогих заснеженных селений, виднеющихся вдали за окнами проносящегося поезда.

Периодически новые пассажиры норовили завязать со мною дорожные разговоры, но я отделывался общими малозначащими фразами. Чему может научиться человек из цивилизованного компьютеризированного общества у тех, кто, может, и электролампочку-то видал пару раз в жизни, и то во второй раз - в этом самом вагоне? Лампочки, к слову сказать, зажигались проводником только вечером: они висели у вагонных дверей и светили довольно тускло, свечей в двадцать пять от силы, постоянно помаргивая. На перегонах их снова гасили и тьма рассеивалась только редкими свечками, припасёнными пассажирами, да огоньками цигарок и папирос. А мне попутчикам и вовсе нечего рассказать: ну не поймёт какой-нибудь сельский учителишка в протёртом форменном пальто или пролетарий с заскорузлыми ладонями, ни специфики работы телерепортёра, ни преимуществ 'Тойоты' перед совдеповским 'Трабантом'. При взгляде на этих заводских мастеров, или кто они там, в моей голове всё время всплывала фраза из какого-то слышанного ещё в детстве стиха: 'у них мозги с таким мозолем, как их мозолистый рука!'.

С горем пополам я, наконец, добрался до Харькова, где купил неподалёку от вокзала компактный, но вместительный саквояж, пару сменных сорочек, бритвенно-умывальные принадлежности и потратил гривенник на баню, где целый час отскребался от въевшегося, кажется, прямо под кожу запаха этого russischen Volkes. Хоть убей, не понимаю, как ближайшие потомки таких людей, как мои дорожные попутчики, сумели победить силы объединённой цивилизованной Европы, а потом ещё и первыми запустить в космос своего Гагарина? Отмывшись, наконец и опорожнив бутылочку, как ни странно, весьма хорошего пива, я вновь вернулся на станцию, приобретя по дороге несколько ватрушек, бутыль молока, головку твёрдого сыра и раскладной однолезвийный нож: не ломать же сыр руками. Как оказалось, успел я вовремя: через десять минут от перрона отходил поезд на Владикавказ. Рассудив, что там живут осетины, по определению ещё более дикие, чем русские, которые совершенно не понимают европейских ценностей, я приобрёл билет только до Ростова. Как я слышал, город этот построен на перекрёстке водных и сухопутных путей, да и море от него довольно-таки близко. Полагаю, этого довольно для активного развития торговли и производства. А где есть торговля и производство - там должны водиться деньги, и деньги немалые. Так что такой умный человек, как Борис Будкис, то есть теперь, конечно же, Борис Гележин, в таком месте без куска хлеба не останется. С толстым слоем чёрной икры.

Станислав

Я уехал в Польшу из майданутого Киева в две тысячи четырнадцатом, резонно предполагая, что останусь навсегда на родине предков. И вот я снова вернулся в 'коренную' Европейскую Россию спустя всего пять лет после отъезда. Вернее сказать, за сто десять годиков до него. Ну, тут уж, как говорил мой отец, 'лучше прийти на час раньше, чем опоздать на полминуты'. Нельзя сказать, что после того, как я с бывшими одноклассниками очутился вместо апреля девятнадцатого года двадцать первого века в конце января пятого года века двадцатого, я не собирался перебраться поближе к центру Российской Империи. Напротив, именно у меня зародилась мысль о необходимости основать в одном из губернских центров предприятие по производству автомобилей. Однако я вовсе не собирался излишне спешить: думалось, что сперва надо промониторить прессу, узнать, так сказать, 'что где почём', покрепче вжиться в этот мир. Но человек предполагает, а получается - как получится.

А началось всё с девушки...

Покинув галантерейный магазин Бунши вместе с новой знакомой, я подозвал честно ожидавшего извозчика. Приглашающе откинул полсть:

- Прошу пани Домбровскую садиться!

Реакция на моё 'джентльменство' последовала неожиданная: в голубых глазах Барбары мелькнули удивление и обида, она фыркнула и, резко повернувшись, решительно зашагала прочь. Не понял...

Сгрузив покупки, за исключением фотопринадлежностей, в санки, я распорядился, чтобы извозчик ехал за нами, а сам двинулся вдогонку юной шляхтянке. Судя по еле сдерживающему усмешку 'водителю кобылы', видок у меня был как у того товарища Саахова с гвоздикой на башке, который 'Слушай, обидно, клянусь, обидно! Ну ничего не сделал, да, только вошёл!'. Вот чего она так? Я же со всей душой...

Мысленно возблагодарив моду начала двадцатого века, предписывающую дамам, в отличие от простолюдинок, дефилировать в длинных узких юбках и узких же пальто, я в одну минуту нагнал девушку.

- Прошу прощения, прекрасная пани! Искренне раскаиваюсь, если невольно вас чем-то обидел! Миллион извинений! Виной всему - моя неотёсанность и неумение вести себя в обществе! Но сами посудите: откуда взяться манерам на заснеженной Аляске, где кроме эскимосок и белых медведиц других дам не встречается, и ещё вопрос: кто из них страшнее?!

Шутка удалась: неприступное выражение оскорблённой невинности на бледном лице девушки сменилась заинтересованностью:

- А что пан Трошицинский делал на Аляске? Пан добывал золото?

Да, похоже, про 'золотую лихорадку' в Америке в Царстве Польском народ наслышан... А почему, собственно, и нет? Всё-таки цивилизация, хоть и паропанковская в основе: работает телеграф, выходят газеты, через Атлантику туда-сюда пароходы шастают. 'Титаник' пока что не утонул, но Джек Лондон, по-моему, уже вовсю печатается. Ну что же, вспомнить одного из любимых в подростковые годы писателей мне не сложно:

- Так уж получилось, пани Домбровская! Я, как вы знаете, инженер, а хорошие инженеры нужны везде, даже на Клондайке и в Фэрбанксе. Да, какое-то время довелось походить и с золотоискателями, но быстро понял, что гораздо выгоднее работать по специальности. Так что в основном я работал в небольшой компании, выпускающей паровые двигатели и бензиновые моторы для мотопомп и драг старателей, а также золотодобывающие ловушки. Так что пришлось поездить по разным местам для установки наших агрегатов.

- Так неужели же пан Трошицинский так и не сумел найти золото?

Барбара смотрела такими огорчёнными глазами, что я не стал огорчать красавицу и продолжил 'концерт художественного свиста':

- Нашёл, конечно. И даже несколько раз находил! Но так уж сложилось, что расходы мои были весьма велики: пришлось часть золота отдать в качестве возврата кредитов, другую же - вкладывать в производство. А учитывая, что в тех краях даже за простую яичницу приходится платить золотым песком по весу - такая там дороговизна - то доход мой был скромнее, чем хотелось бы.

Прямо неудобно как-то: настолько доверчивая девушка, что верит, судя по глазам, каждому слову моих баек... Ну да ладно, временно назначаю себя Штирлицем, а байки - легендой внедрения.

'Легенда внедрения', похоже, работает: за болтовнёй Барбара сменила гнев на милость и мы неспешно - а куда спешить в маленьком городишке? - продолжили путь втроём: юная шляхтянка, я, старающийся приноровиться и избежать ударов по ноге довольно громоздким ящиком, и следующий чуть в отдалении предок таксистов на своём транспортном средстве мощностью в одну лошажью силу. Вероятно, со стороны наша группа смотрелась довольно забавно, но не мог же я развернуться и оставить даму посреди улицы с тяжёлым сундучком, набитым фотопринадлежностями, под ногами? И насильно в санки не посадишь: времена такие, что не поймут-с. И правильно сделают!

Так, пересказывая - весьма далеко от оригинала - разные случаи из жизни американского Севера, почерпнутые в подростковом возрасте из новелл Лондона и индейских повестей Сат-Ока, я допровожал девушку несколько улиц, пока она не замедлила шаг у невысокой деревянной ограды, за калиткой которой в глубине двора виднелся довольно большой одноэтажный дом. Не то, чтобы особняк, однако и не безликая 'коробочка': довольно давно белёное здание одновременно несло в себе и старые германские, и западноукраинские - вернее, в данный исторический момент австро-венгерские - архитектурные черты.

Гладко выбритый блондин в зелёной венгерке с бордовыми витыми шнурами, лет двадцати пяти, может, немного старше на вид, вооружившись железным печным совком для выгребания угля, как раз посыпал золой дорожку от крыльца к калитке, мурлыча под нос какую-то французскую песенку. Заслышав скрип снега под нашими шагами, он отвлёкся от своего полезного занятия, чтобы взглянуть, кто пришёл. И без того довольное лицо парня озарила радостная улыбка:

- А, Бащенька, наконец-то! Что-то ты задержалась: скоро время обеда, а тебя всё нет! - с этими словами он поставил ведро с совком рядом с дорожкой и, стянув двумя быстрыми движениями полотняные рукавицы, кинул их туда же. В несколько энергичных шагов он достиг калитки и, стукнув щеколдой, распахнул её перед девушкой.

- А кто этот пан? - Молодой человек взглянул мне в лицо изучающее, но вполне дружелюбно.

- Это пан Станислав из Америки. - Барбара отчего-то запнулась, но тут же продолжила. - Пан Трошицинский, я хотела сказать. Он... помог мне с выбором подарка для дяди Ежи и любезно помог донести... А это - обратилась девушка уже ко мне, - Ярослав Желиковский, мой кузен.

- Рад познакомиться! Имею честь представиться: Станислав Трошицинский, инженер. Действительно, вернулся из Соединённых Штатов, в вашем городе проездом.

- Ну что же - улыбнулся Желиковский - рад знакомству. Благодарю Вас, пан, за помощь нашей Барбаре.

Он протянул для пожатия узкую ладонь. Рука его была крепка, а улыбка дружелюбна.

- Мы с Вами, пан Трошицинский, в некотором роде, коллеги. Я ведь совсем недавно из Варшавы, где окончил Технический университет по механическому отделению. Правда, изначально я полагал поступать в Московский университет, но мой отец настоял на том, что поляку уместнее учиться в Польше. Я внял родителю, о чём ни разу не жалею!

А Вы, прошу прощения, где обучались?

- Киевский политехнический. - Ответ слетел мгновенно. И тут же пришла мысль: 'что я говорю? Действует ли мой институт сейчас, в девятьсот пятом году?'. Нет, что учебное заведение было открыто задолго до революции, в сознании как-то отложилось. Но вот когда именно?!

Впрочем, слова мои никакого удивления не вызвали: возможно, пан Ярослав и сам не знал, есть ли Политех в 'Матери городов'. Но с той же вероятностью об уровне преподавания в нём или о проделках тамошних студиозусов слава могла идти по всей 'Великая, Малая, Белая Руси и Царству Польскому', aka Привислянскому краю...

- Обрати внимание, Ярек, что пан Станислав - из Трошицинских. А Трошицинские - это род герба Домброва. - Вмешалась в разговор девушка. - А Домброва нам приходятся свойственниками!

- Ну, насчёт родства и свойства признаю твой авторитет в абсолютно степени! Представляете, коллега, - вновь обратился ко мне Желиковский, - моя кузина имеет феноменальную память на исторические события и с особым рвением изучает генеалогию нашего рода. Родись Бащенька мужчиной - пан Езус свидетель, из неё получился бы прекрасный профессор истории!

- Настанут времена, когда женщины смогут стать не только профессорами и академиками, но даже полететь в космос, проводя научные эксперименты на околоземной орбите. Но это будет ещё не скоро, хотя шансы дожить до этого дня у нас есть.

Я произнёс это без всякой задней мысли, но реакция последовала незамедлительная: пан Ярослав расхохотался так, что ему пришлось даже ухватиться за забор:

- Паненки будут читать лекции в аудиториях? Ну, мужчинам тогда останется только стирать, пшапрошам, детские пелёнки, панталоны и шкарпетки! Истинно - мир тогда перевернётся!

Щёки пани Барбары зарозовели, пальцы в тонких перчатках переплелись, и на фоне смеха Желиковского мне послышался тихий шёпот:

- Не дай Бог дожить! Какой ужас...

Девушка, не произнося больше ни слова, поднесла кулачок к губам, и решительными шагами двинулась к крыльцу дома. Кажется, если бы не длинный узкий подол, она бы бросилась бегом под укрытие старых стен.

Странно... Что я такого сказал? Ну что же, тем не менее знакомство с местным дворянством буду считать состоявшимся. Пообщались - пора и честь знать!

Но только я собрался распрощаться с паном Желиковским и вернуться в гостиницу, как тот, оборвав смех, с радушной улыбкой, но абсолютно серьезно обратился ко мне:

- Вот всегда она так... Вскинется - и исчезнет! Простите нас, пан Трошицинский, совершенно недостойно держать Вас на улице, тем более что мы с вами не только коллеги, в некотором роде, но и шляхтичи одного герба. Барбара верно сказала: свойственники, а может быть - даже и родня. Как же можно столько времени держать родственника у калитки? Тысяча извинений!

- Ничего страшного, пан Желиковский! Я всего лишь помог пани поднести покупку, тем более, что, откровенно говоря, сам виноват в том, что сундучок столь громоздок, что девушке носить такой не слишком-то удобно! А теперь позвольте попрощаться: извозчик уже заждался, а мне ещё нужно завезти в гостиницу кое-что из чертёжных приспособлений. Я, видите ли, собирался засесть за разработку принципиально отличного от существующих двигателя внутреннего сгорания повышенной мощности.

- Ничего не хочу слышать! Вы, пан Трошицинский, просто обязаны зайти сейчас к нам: с минуты на минуту будет готов обед, и вы, я надеюсь, поведаете нам об Америке. Кстати говоря, не доводилось ли Вам слышать о проводимых там полётах аппарата господ Райт, который, как пишут газетчики, тяжелее воздуха и снабжён мотором? Или, того лучше, присутствовать при этом событии? Увы, до нашей провинции новости доходят крайне неспешно и зачастую в весьма искажённом виде. Вы наш родственник - и потому не смеете отказаться! - На лице молодого человека было написано такое упорство, что мне стало совершенно ясно, что бывший студент не остановится даже от попытки применения силы, лишь бы затащить на обед впервые встреченного 'коллегу из Америки' и 'свойственника', лишь бы иметь удовольствие услышать новости из первых уст... Не могу сказать, что в нашем времени мне не попадались такие люди. Бывало, хотя и довольно редко. Но то, что наткнусь на такое самобытное шляхетское гостеприимство в пятом году двадцатого века, почти до столетие до собственного рождения - это было удивительно...

- Но как же быть с моими покупками?

- Ни о чём не беспокойтесь! Извозчик довезёт и передаст в гостинице в целости и сохранности. А Вы сегодня - наш гость! Так и только так! Отказ будет оскорблением моей чести польского шляхтича, чей род восходит к пятнадцатому столетию! Мои предки восстанут из гробов, когда узнают, что кто-то из Желиковских или Домбровских не угостил родича! - Пан Ярослав резко взмахнул рукой:

- Эй, малый! - Повысив голос, подозвал он извозчика, чья лошадка спокойно стояла в десятке шагов от нас. Как только санки подъехали, дворянин повелительно распорядился:

- Доставишь багаж пана в гостиницу и сдашь портье. Потом можешь быть свободен. Вот тебе за труды... - В подставленную ковшиком мозолистую от вожжей ладонь перекочевали три серебряных гривенника.

- Слухаю мосцьпана! Всё доставлю как на крыльях! В какую из готелей?

Я машинально ответил и со звонким гиком санки сорвались с места и полминуты спустя скрылись за углом. Нет, ну нормально? Без меня за меня всё решили!!!

Ну что же: похоже, это как раз то предложение, от которого нельзя отказаться. Неожиданно конечно и весьма для меня необычно, но, как говорится, од чеплых слов и льод топнеже. Такой льдинкой растаяло и моё смущение. В конце концов дают - бери, пока бить не начали. Одним словом, я всё-таки последовал за гостеприимным шляхтичем внутрь дома.

Ну что сказать? Откровенно говоря, подсознательно я ожидал от обиталища старинного шляхетского рода какой-то... Ну, даже не знаю... Возвышенности, что ли, консервативности... Ну, там, портреты предков на стенах, сабли перекрещенные на ковре, может, доспехи в углу и старинные фолианты в окованных медью кожаных переплётах в потемневшихъ шкапахъ... Нет, шкаф и книги в доме наличествовали: пока пани Барбара вместе с пожилой женщиной, судя по старомодному простонародному платью, не то служанкой, не то кухаркой, не то 'прислугой за всё' накрывали в столовой, Желиковский провёл меня в небольшой кабинет, где тот самый шкаф и стоял. 'Фолиантов' там, правда, оказалась только пара и притом совсем не старинных: альбом гравюр с коронацией Николая Второго и анатомический атлас человека, судя по заглавию на обложке - на латинском языке. Все остальные издания были гораздо более привычного формата и с виду - не слишком древние. От силы - рубеж правления Николая Павловича и Александра Николаевича. Отдельно на двух этажерках весьма неровными пачками громоздились сложенные газеты на русском, немецком и, каком-то из скандинавских, по-моему, языков: может, шведском, может, норвежском. Увы, я не специалист в языкознании... У окна расположилась конторка со стеклянным письменным прибором, бронзовые 'цветастые' крышки трёх чернильниц которого контрастировали с жестяным стаканом, набитом разнообразными карандашами. Облупившаяся картинка на нём в псевдосредневековом стиле изображала морской круиз каких-то конкистадоров, живописно торчащих эдаким букетиком над бортом кораблика, условно могущего считаться каравеллой.

В центре кабинета четыре мягких кресла, обтянутых зелёным плюшем, кружком выстроились вокруг невысокого столика, украшенного дорогой даже на вид керосиновой лампой, с металлическим основанием в виде скульптурной группы: Персей освобождает прикованную к скале Андромеду. В одно из этих кресел радушный хозяин и усадил меня, тут же галантным жестом предложив сигару из початой коробки:

- Прошу, пан Трошицинский...

- Благодарю, но я не курю.

- Как желаете, коллега. Я, в таком случае, тоже воздержусь. Тогда, может быть, кофе?

- С удовольствием.

Желиковский звякнул старомодным колокольчиком, и, дождавшись, когда появилась пожилая служанка, распорядился о кофе. Затем вновь обратился ко мне:

- Прошу немного обождать, пан Трошицинский. Сейчас принесут.

А пока - да простится мне любопытство - но всё-таки давайте вернёмся к нашему разговору о техническом чуде господ Райт. Верно ли то, что пишут, или всё это всего лишь газетный обман для привлечения интереса, а фотоснимки - искусная фальсификация? Ведь если это правда, то вся Америка должна непрестанно говорить о полётах человека не по воле летучего газа или тепла от горячего дыма, а с использованием аппарата тяжелее воздуха!

- Не волнуйтесь, пан Желиковский. На этот раз газеты нас не обманули. Американцы братья Райт, действительно, сумели создать одноместный аэроплан и после нескольких неудач подняться на нём в воздух. Правда, откровенно говоря, летает их машина пока что не высоко и не долго, и полёты носят исключительно демонстрационный характер. Точно так же когда-то взлетел и аэроплан адмирала Можайского - но ведь пан знает, как российские чиновники относятся к изобретательству. Сперва отказываются выделять несчастные сотни рублей на завершение экспериментов, зато после тратят десятки тысяч, а порой - и миллионы на приобретение аналогов за границей. И хорошо, если заграничное изобретение появилось в ходе параллельного развития научной мысли, как в истории с Райтами. Но зачастую налицо просто-напросто наглая кража. Впрочем, довольно о грустном. Я готов поспорить, что не пройдёт и десятилетия, как аэропланы станут частыми гостями в небе всех промышленно развитых держав, от Америки до Турции.

- А вы знаете, пан Трошицинский, я вам верю! - Ярослав даже подался в кресле. - Не для того Пан Бог дал человеку мечту о полёте, чтобы оставаться навечно ползающим по земле, будто червю! Ведь сказано же, что Он создал нас по своему образу и подобию, а Он - есть совершенство! А коли так, то и человек должен быть совершенен! И хотя не имеем мы крыльев, подобно ангелам и птицам, зато по воле Его наделены разумом. И раз он попустил, чтобы человек создал корабли и паруса, чтобы плавать по океану дальше любой рыбы, раз попустил, чтобы аэронавты в гондолах шаров взлетали выше самых высоких колоколен - то надо было ожидать, что рано или поздно человек научится лететь не туда, куда ветер несёт монгольфьер, а ровно туда, куда потребно попасть самому человеку.

Лицо его выражало неподдельный восторг, когда он говорил о своих мечтах, пальцы его, словно у пылкого итальянца, непроизвольно рисовали в воздухе узоры. Энтузиаст! Даже удивительно: вроде бы не 'юноша бледный со взором горящим', в его возрасте люди уже, как правило, более рассудительны и степенны.

- И вы знаете, пан Станислав: с тех пор, как я узнал из газет, что такой аппарат для полётов уже кем-то создан, мечты осуществимы на практике - мне не терпится самому попробовать силы в конструировании подобного прибора. Уже месяц, как эта мысль не выходит у меня из головы и кое-что я уже набросал - разумеется, коллега, исключительно теоретически, но... Не откажите взглянуть.

Желиковский быстро поднялся из-за стола и, спустя несколько секунд уже разворачивал передо мной рулон бумажных обоев, на чистой стороне которого были небрежно вычерчены проекции 'кошмара футуриста', больше напоминающего китайского воздушного змея, чем аэроплан. Там же оказался завёрнутый листок писчей бумаги с двумя намертво наклеенными вырезками из газет с отвратительного качества снимками райтовского 'Флаера-II' на земле и в нескольких метрах над нею.

Кузен пани Барбары явно принадлежал к геройской плеяде первых фанатов пилотируемой авиации, создававших на голом энтузиазме совершенно немыслимые конструкции, способные, тем не менее, подняться в воздух, преодолев притяжение матери-Земли. Вот только и гибли эти первые лётчики регулярно. Где-то доводилось читать - не знаю, правда это или преувеличение, что вплоть до 1920 года пятая часть авиаторов не доживала и до тридцати лет, а в авиационные катастрофы разной степени тяжести попадали восемь из каждого десятка. Жаль будет, если молодой пан Ярослав окажется в их числе из-за излишней горячности или по неопытности... А если он попытается воплотить свои наброски в более материальную форму и подняться на этом 'ужасе, летящем на крыльях ночи' в воздух - так оно и случится.

В кабинет, после краткого, чисто символического постукивания, вошла давешняя служанка, которая водрузила в центр стола поднос с парой кофе, тарелочками, полными миниатюрным печеньем. При этом дама, уверенная в себе, как фрёкен Бок до знакомства с Карлсоном, довольно бесцеремонно сдвинула бумаги к краю, после чего удалилась, монументальная, словно крейсер в океане. Впрочем, это не встретило никакого противодействия со стороны Желиковского - при его-то шляхетском гоноре! Странно, но, как говорит Андрей, 'в каждой избушке - свои погремушки'.

Сделав пару символических глотков прекрасного чёрного кофе, чтобы соблюсти ритуал, я обратился к недавнему выпускнику варшавской Технологички:

- Видите ли, пан Желиковский... Я сам - активный сторонник прогресса, но создавать аэроплан, взяв за основу вот такие фотоснимки... Это очень по-славянски. На такое способны только мы, поляки, да ещё наши русские 'кузены', с которыми мы то враждуем, то сотрудничаем именно из-за поразительной схожести национальных характеров. Когда-то от одного русского я услышал притчу, имеющую непосредственное отношение к полётам. Один жолнеж обращается к поручику: 'Ваше благородие! А сундуки летают?' Тот, разумеется, обругал его дураком, на что солдат продолжал: 'А вот господин генерал давеча говорил, дескать, летают'... 'Да, летают сундуки, - тут же нашёлся офицер. Но низенько-низенько, и всё больше сверху вниз'.

- Это вы к чему? - Насторожился пан Ярослав.

- Да к тому, что вот этот аппарат - если его конструкцию перенести с бумаги в, так сказать, самолёт, - слово 'самолёт' я произнёс по-русски, - будет лететь как тот самый сундук с бегемотом внутри. То есть низенько и - в землю!

Спокойно! - Я примиряющим жестом остановил намеревающегося вскочить хозяина. - Вы недослушали, пан Желиковский. Я хочу сказать, однако, что если в подобную машину внести некоторые изменения, она будет способна продержаться в воздухе некоторое время даже с теми отвратительными по качеству моторами, которые способна выпускать современная промышленность. Вот смотрите... - Вынув из внутреннего кармана кохиноровский карандаш, который я по студенческой привычке постоянно таскаю с собой для заметок, я склонился над проекцией 'аэроплан в растопырку'...

Минут двадцать спустя Бася чуть ли не силой отобрала у нас исчёрканную обоину и раздражённо-язвительно потребовала: 'бардзо проше панов инжынерОв в едалню'. А может быть, прошло и больше времени? Не знаю, не обратил внимания: всегда интересно поговорить с умным человеком. И желательно, чтобы собеседник не оказался собственным отражением в зеркале.

За столом беседа плавно перетекла с проблем авиастроения на, в прямом смысле, более приземлённые темы.

- Мне весьма приятно, вернувшись на родную польскую землю, познакомиться со столь достойными людьми. Представьте: я даже и не знал, очутившись в вашем прекрасном городе, что здесь живут мои родственники! К сожалению, так сложилось, что родители не часто рассказывали о семейной генеалогии. И вдвойне приятно, что мы оказались близки не только по крови, но и идейно, стремясь посеять и прорастить необходимые в наш век зёрна технического прогресса. Даже прекрасная пани Барбара, как оказалось, увлечена столь необычным для сегодняшних женщин искусством фотографии!

'Да, времена встроенных в гаджеты многопиксельных камер и повального увлечения селфингом пока что не наступили и встретить девушку с тяжёлым ящиком фотоаппарата в 1905 году сложнее, чем стадо мамонтов на Красной площади у Мавзолея. Впрочем, мамонты вымерли, и Мавзолея там тоже пока что нет'.

- Пан Станислав... Пан Трошицинский - тут же поправилась Бася, бросив быстрый взгляд на кузена - вы снова шутите. Какой же из меня мастер фотографии? Я не понимаю даже женщин, которые пытаются писать картины, подобно пани Макдональд или Башкирцевой. Это всё у них от греха гордыни, который ведёт их несчастные души прямиком в объятия Люцифера, прости меня Господь! Всё гораздо проще: я выбирала фотографические принадлежности в качестве подарка моему любимому дядюшке.

- Да, и это будет весьма приятный и полезный дар. - Вступил в беседу пан Желиковский. - Отец большой любитель дарить друзьям их портреты и запечатлевать прекрасную природу окрестностей нашего Орла. Увы, таланта живописца ему не дано при рождении, но фотокамера и пластины в достаточной мере заменяют батюшке мольберт и холст.

- Ваш отец живёт в Орле? - В моём представлении в начале двадцатого века семьи проживали более компактно: дети не стремились непременно максимально отдалиться от родителей и представители сразу нескольких поколений жили под одной крышей весьма немалым числом.

- Разумеется, пан Трошицинский. Так же, как и я. Отец родился и всю жизнь прожил в этом городе, лишь на непродолжительное время уезжая для получения приличествующего шляхтичу образования. К сожалению, здоровье не позволило ему встать на путь воинской славы, но и на статском поприще он достиг заметных высот. Отчего вас это удивляет?

-Мне казалось, коллега, что вы живёте все вместе, и вдруг - поляки почти под Москвой? Необычно.

- Что же в этом необычного? У нас в Орле немало польских семейств. Почти все - потомки административно высланных после Повстання, однако есть и приехавшие позже по разным причинам. Все, смею уверить, люди весьма образованные. Скажу без ложной скромности, - продолжил Желиковский, наблюдая, как молодая хозяйка наполняет бокалы распространяющим аромат калины домашним вином, - мы, поляки, привнесли немало европейского в полуазиатскую, по сути, жизнь внутренних губерний Империи.

- Полностью согласен! Ещё сто лет пройдёт, а в России всё равно будут читать стихи великого Мицкевича, погружаться в музыку Францишека Шопена и печатать в красочных альбомах репродукции нашего Яна Матейко. Так выпьем же за наш талантливый народ и за славу былой и грядущей Польши!

Мой тост был с молодым энтузиазмом поддержан и через несколько секунд терпкое калиновое вино передало губам свой вкус.

Вечер проходил в атмосфере приятной непринуждённости.

Андрей

Камера, куда меня засунули, находилась тут же, в здании полицейского управления (или участка? Как-то не поинтересовался у местных полицаев, как их контора называется по-умному). Пришлось всего лишь, не выходя с полуподвального этажа, пройти по слабо освещенному висящими под потолком керосиновыми лампами коридору, дважды свернув против часовой стрелки. Когда за мной пролязгал замок стальной двери, в нос сразу ударил непередаваемый фан от давно немытых человеческих сил, керосиновой копоти и стоящей рядом со входом трехведерной бадьи-параши. М-да... сто лет прошло, а запашок 'хаты' не слишком изменился... Только в двадцать первом веке помещения не керосинками освещали, а от электричества копоти нету.

Прямо напротив входа, под потолком вытянутого помещения сквозь 'решку' пробивался тусклый свет. А ведь на улице - уже давно вступил в свои права зимний день, когда солнышко хоть особо и не греет, но светит достаточно прилично. Впрочем, наверняка снаружи окно камеры закрыто дополнительно железным козырьком-коробом, чтобы у сидельцев не было возможности любоваться уличными пейзажами... Хотя что углядишь из подвала? Кусок двора до забора?

Слева и справа вдоль стен выстроились сплошные двухэтажные нары, грубо сколоченные из некрашеного дерева. Часть мест на них была застелена каким-то тряпьём, поверх которого возлежали и сидели местные обитатели. 'Чистой' публики в 'хате' не было, типичная смесь мужиков и блатарей, угодивших в цепкие руки местной полиции. То ли в этом провинциальном городке с криминалом было не слишком напряженно, то ли полицейские просто мышей не ловят, но знакомой по СИЗО Российской Федерации перенаселенности тут явно не наблюдалось. Теперь все постояльцы камеры, отвлекшись от своих занятий, принялись с некоторым интересом разглядывать такого красивого меня. Вовремя вспомнив, что до отделения церкви и государства ещё далековато, я широко перекрестился на красный угол, где рядышком темнели какая-то иконка и католического типа распятие:

- Мир дому сему! Привет всей честной компании.

На дальней от меня шконке прямо у окна сел, свесив вниз ноги в щегольских сапогах, дядька с виду возрастом заметно за сорок лет, но далеко не старик с гладко выбритым лицом. Заметно было, что этот человек и в заключении следит за собой, в отличие от большей части сидельцев. Промелькнула мысль: 'смотрящий'.

- И ты здравствуй. Ты кто?

- Православный, залётный. Людей здесь не знаю. Называют Андреем.

- И откуда ж ты залетел, винтовой, что людей не знаешь?

- Издалека, отсюда не видно.

'Смотрящий', как я решил пока что его именовать для ясности, спрыгнул на покрытый шероховатым асфальтом пол и в несколько шагов оказавшись почти рядом, внимательно всмотрелся в моё лицо:

- Не пойму я тебя, винтовой. С виду фраер, а мажешь по-фартовому, и ведь не брус и не железоклюй - зырил я их не раз. За что замели?

- Да как тебе сказать, уважаемый... Отделение пятое третьей главы шьют. Слыхал такую 'арифметику'?

- Слепыш, говоришь? А чего ж яманные очки не завёл? Или цирману не хватило?

Половины слов собеседника я напрочь не понимал, несмотря на то, что в своё время довелось и за решкой побывать, да и на воле общался с очень разными людьми, некоторые из них мотали срока дольше, чем мне довелось жить на свете. Возможно, за сотню с лишним лет воровской жаргон сильно изменился, как и любой живой язык, а может быть, в польских губерниях Российской империи он изначально отличался от, так сказать, 'центральнорусского'? Не знаю. Тем не менее стоять, хлопая удивленно глазами при знакомстве с 'боссом камеры' - идея глупая и чреватая в дальнейшем осложнениями.

Вот и приходится отвечать уклончиво, но, 'типа со значением':

- Завести-то завёл, да вот как на грех, при себе не оказалось. Так уж карта легла.

Сиделец хмыкнул, неопределённо покрутил пальцами в воздухе:

- Ну что же, слепыш, на царёвой даче все не по своей воле. Не желаешь бармить - право твоё, не исповедь. Вот только Андрюшка у нас уже есть. Покажись, Андрюшка! - Цыганистой внешности парень чуть привстал на своей шконке, приветливо махнув рукой. - По обличью ты больше на винтового канаешь - вот Винтовым пока и обзывайся. Вон залазь-ка на те юрсы - ткнул он пальцем в направлении нар примерно на равном расстоянии и от окна, и от входа, - будет тебе там покамест навроде хавира. А там уж не откажи забутить, что на воле деется? Ходят слухи, что по случаю коронации нового царя после траура амнуха будет, не то срока скостят. Слыхал такое?

- Слыхать не слыхал, а быть такое может...

Заняв отведённое мне в камерной иерархии место - не самое почётное, но и не среди парий, я постепенно начал вживаться в тюремную жизнь дореволюционного образца. В своё время по собственной молодой дурости мне довелось несколько месяцев проторчать в СИЗО, и хотя "серьёзной тюрьмы" не видал, - суд в конечном итоге вынес приговор "условно", - некоторая привычка к жизни за решёткой имелась. Так что втянулся я быстро, благо, здешний смотрящий, по кличке Шипун, беспредела не допускал. Собственно говоря, здешняя "хата" являлась своего рода временным изолятором для антисоциальных элементов всякого рода - от грабителей до беспаспортных бродяг, к каковым причислили и меня. Так что народ здесь чалился разный. Кстати говоря, выяснилось, почему при первичном допросе никто не удивился существованию деревни со странным названием "Амнезия". В кутузку попадали люди из мест с не менее непривычными названиями: Живорезы, Жидятино, Грязи, а один из сокамерников в своих странствиях по необъятным русским просторам сподобился побывать в оренбургских станицах Париж и Фершампенуаз, населённых несколько смахивающими на японцев с лубочных картинок скуластыми казаками. Если есть где-то на российских просторах Фершампенуаз и Живорезы - то почему не быть и Амнезии?

Самое поганое в заключении - тоска и скука. Человек тоскует больше от того, что не является в это время хозяином своей судьбы: его настоящее и будущее полностью находятся в руках других, опогоненных людей. Причём они чаще всего даже не ненавидят узников, а просто несут свою службу, "спокойно зря на правых и виновных, добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева". И деваться от этого равнодушия НЕКУДА! Книжный Эдмон Дантес мог годами колупать тюремную стену для совершения побега, но ведь Дюма своим авторским произволом поместил его в одиночную камеру на пожизненный срок. Устроить же нечто подобное на глазах многих случайных сокамерников, со стопроцентной вероятностью наличия "наседки" и спокойно относящегося к отсидке "смотрящего", привыкшего, что "его дом - тюрьма", - совершенно нереально. Тюрьма городка Августов, конечно, не дотягивает не только до "Крестов" или "Матросской тишины", не говоря уж о замке Иф, но всяко превосходит невнятную загородку-частокол, показанную в фильме "Не бойся, я с тобой", да и я вовсе не знатный каратэка Сан Саныч в исполнении гениального Льва Дурова.

Тем не менее в меру возможностей свою физическую форму поддерживать удавалось: гимнастические упражнения "на взлётке", подтягивания, зацепившись пальцами за дверную притолоку и отжимания с упором о шконку (о пол нельзя, во избежание зашквара) поначалу вызывали, конечно, у сокамерников удивление, впрочем, лишённое всякого негатива, а после к чудачествам "шалёного Винтового" как-то привыкли. Сильно досаждала немытость: никто и не собирался водить сидельцев в баню, а о том, что в тюрьме есть водопровод, я узнал, только когда один-единственный раз меня вывели в расположенную тут же в подвале крохотную умывальню, насколько понял, предназначенную для охраны. Там заставили раздеться до подштанников, успевших достаточно загрязниться за эти дни, и, отобрав всю одежду, оставили меня в обществе рябого младшего надзирателя и латунного крана над жестяной раковиной, из которого вытекала холодная струйка толщиной со стержень шариковой ручки. Рябой не стал препятствовать моей 'пародии на помывку' - без мыла и мочалки при дефиците воды сложно подобрать иное определение. Однако через четверть часа пришёл облом в виде другого надзирателя, швырнувшего мне унесённое было обмундирование. При этом выяснилось, что заказанные по интернету и сшитые за неплохие деньги хорошим московским мастером-реконструктором согласно дореволюционным образчикам яловые сапоги как-то превратились в растоптанные опорки сорок восьмого размера из невнятной кожи, снабжённые, чтобы не спадали с ног, кусками конопляной верёвки.

Таким, "свежеотмытым и "обутым"" я и предстал перед давешним чиновником, Яном Витольдовичем, который битый час мурыжил меня допросом о моём мнимом дезертирстве и месте предполагаемой службы. Причём в выражении "битый час" фигуральна только вторая часть, а вот били присутствовавшие там же полицейские чины вполне реально, больно, но аккуратно, явно зная, как огорчить "клиента" до слёз, не доводя до членовредительства. Били без особой злобы, просто "исполняя нумер", но старательно. Логика следствия была простая:

- Попался? Значит, виноват.

- Виноват? Сознавайся, сукин сын!

- Сознался? Ну, тогда н-на! Получи по всей строгости закона Империи Российской!

"Получать по строгости" как-то очень не хотелось... Потому я продолжал держаться прежних показаний: никакой я не беглый солдат, а слесарь. Временно безработный. Документы были, но пропали. Обмундирование, "визуально сходное до степени смешения" приобрёл по случаю с рук. Где и у кого? А баба какая-то на базаре продавала, вроде от мужа оставшееся. Как звать бабу? Так я её фамилию не спрашивал. Вот вы, вашблагородие, разве спрашиваете, как кого зовут, когда себе что покупаете? Ну больно же, чего сразу драться! Виноват, дурак, исправлюсь. Какая из себя баба? Ну... С лица ничего особого, одета в юбку да кожух. Платок на голове. Да простой платок, чёрный. Не, не из блатных. В лицо опознать? Ну, может, и узнаю... Вы мне её, главное, покажите...

В общем, как ни старались опогоненные господа, но я всячески притворялся большим придурком, чем на самом деле (а умные - не попадаются так по-глупому), не желая доставлять им радость в виде самооговора и признания себя дезертиром из царёвой армии. Ну его нафиг. Вроде как где-то там на Востоке война с японцами ещё идёт, а в военное время за такое, случается, и расстреливают. А так: 'всего лишь' злостный беспаспортный антисоциальный элемент'. Злостный - поскольку 'мою деревню' с заковыристым названием сыскать так и не удалось, хотя, как я понял, сколько-то бумаги на официальные запросы здешние опогоненные бюрократы всё же извели. В итоге меня запихали обратно в ставшую почти родной камеру, где я и проскучал почти два месяца, занимаясь гимнастикой и пересказывая местному уголовному элементу недавно прочитанную "Каторгу" Валентина Пикуля под соусом "рассказывал как-то один сиделец...". Правда, к похождениям литературного Полынова я щедро добавил кое-что из вполне реальных подвигов революционера Камо, который мне с детства импонировал своей рассудочной бесшабашностью: кинотрилогию о нём скачал когда-то на винчестер своего компьютера и пересмотрел по нескольку раз. Ну, большевик, ну, экспроприатор - но "человек-то был хороший"! Впрочем, почему "был"? молодой Симон Тер-Петросян сейчас должен быть вполне себе жив-здоров и, возможно, мне ещё доведётся услыхать и о его будущих делах, и о бессарабском Робин Гуде - Грише Котовском. Всё же удивительно безбашенные люди населяют нынешние времена!

Тем не менее, всему когда-то приходит конец. Ранней весной, когда снег уже сошёл, и на деревьях вовсю набухали почки, меня под конвоем отвели в находящееся неподалёку здание суда, где затянутый в мундир толстяк, после недолгого зачтения бумаги с изложенными в ней моими "прегрешениями" перед российскими порядками, подытожил:

"Беспаспортного крестьянина Воробьёва Андрея Владимирова присудить к каторжным работам сроком на два года с отбыванием на государственном строительстве в местах отдалённых"...

P.S.: расшифровка "блатной фени" начала ХХ века будет в отдельных сносках в конце общего текста

Борис

Хотя вокзал Ростова-на-Дону и был вчетверо крупнее, чем в заштатном Августове, но всё-таки особого впечатления на меня не произвёл. Несколько железнодорожных путей при всего одной пассажирской платформе, снабжённой навесом на деревянных столбах-подпорках, длинное здание из красного кирпича с окнами-арками, тяжёлые скамьи с вырезанными на спинках монограммами железнодорожной кампании, деревянная будка кассира на привокзальной площади... Ничего экстраординарного. Да и сам город показался на первый взгляд не слишком большим. До 'Большой Московской' гостиницы в извозчичьих санках я доехал всего за четверть часа, несмотря на достаточно крутой подъём от привокзальной площади. Причём за эту поездку пришлось выложить целых двадцать копеек, не говоря уж о том, что сутки в самом дешёвом номере обошлись в рубль тридцать, естественно, без завтрака. Конечно, я понимаю: бизнес есть бизнес, но как, спрашивается, в таких условиях экономить честному европейцу? Полученная от Станислава сотня истаивала устрашающими темпами, так что вопрос об устройстве на временную работу встал достаточно жёстко. Слава богу, опыт в журналистике у меня неплохой и на свой кусок белого хлеба с маслом я всегда зарабатывал честно. Конечно, в начале двадцатого века ни о телерепортажах, ни о коммерческом радиовещании речи не может быть, но, в конце концов. Ростов-на-Дону - город достаточно богатый, чтобы в нём выходила какая-то пресса. А там, где есть пресса, дело для журналиста всегда найдётся.

Так думал я, выходя из двора гостиницы на Большую Садовую улицу. Судя по прилично одетой публике и проезжающему мимо трамваю, извозчик доставил меня в самый центр города. Ну что же, после долгой и утомительной дороги можно и расслабиться, отдохнув от соседства с русским быдлом из вагона третьего класса.

Прежде всего я направился в замеченную по вывеске с огромными жестяными ножницами и гребёнкой парикмахерскую, где вёрткий хлыщ с накрученными тонкими усиками и блестящей от бриолина причёской соорудил мне горячий компресс и, не прекращая угодливо болтать о всяческой ерунде и ловко орудуя опасной бритвой, освободил моё лицо от отросшей за поездку щетины. Споро подправив ножницами бородку и волосы, он получил причитающиеся семнадцать копеек и рассыпался в благодарностях. Однако на интересующие меня вопросы, где находятся редакции местных газет и как бы приобрести карту города, сделал глупое лицо и отговорился незнанием.

- Газеты, ваш сясь, известное дело, имеются. Господа их у газетчиков и покупают, прямо на улице. Сколь разов самолично видел! А вот про редакции эти от вас, ваш сясь, впервой слышу. Не ведаю, что они такое есть. А карты, ваш сясь, вам ближе всего будет на базаре купить. Вот как на Соборный переулок завернёте, так прямо и ступайте, тут близенько, не заплутаете. Как к храму спуститесь - там и Старый базар. И карты всякие есть, хоть на дурачка играть, хоть на господские игры, покер аль бридш англиский, аль штосс... Какие нужны, такие и сыщете.

Сперва мне показалось, что парикмахер надо мной насмехается. Но мгновение спустя понял: просто-напросто передо мной очередное быдло, которое из карт знает только об игральных и наверняка не читал в своей жизни ничего сложнее букваря. Практически уверен, что и цирюльня эта принадлежит кому-то поумнее и побогаче, а несчастному парикмахеру так и предстоит за гроши стричь и брить приличных господ, пока в проклятом семнадцатом году не нацепит красный бант и не пойдёт грабить в тёмных закоулках. Впрочем, если вдруг до того его самого забреют в солдаты, убьют и зароют где-нибудь в Карпатах, я не огорчусь. По крайней мере ни он, ни его сын гарантированно не придёт с винтовкой в руках, чтобы оккупировать независимую Литву.

Ростовский рынок оказался достаточно велик и шумен для того, чтобы совершенно на нём затеряться. Несмотря на будний день, сотни торговцев зазывали к своим прилавкам, возам, бочкам. Запах квашеной капусты и маринованных арбузов смешивался с вонью свежего конского навоза, тут и там испятнавшего утоптанный снег. У непрезентабельных трактиров слонялись совершенно опустившиеся с виду мужчины и женщины, пытаясь просочиться внутрь, минуя мордастых вышибал. Идя сюда, я предполагал, что увижу нечто подобное показанному в старом фильме про Сорочинскую ярмарку. Но нет: собственно 'уличной' торговли было много, но в основном купля-продажа проходила внутри нескольких каменных двухэтажных зданий с мощными подвальными цоколями, видимо, предназначавшимися под склады, и крытыми галереями второго этажа. Публика толклась там самая разнообразная: от уволенных по инвалидности солдат и подростков в чёрных шинелях и нелепых фуражках, украшенных кокардами в виде пальмовых веточек, до вполне состоятельных с виду дородных матрон, важно шествующих в сопровождении сгибающихся под весом нагруженных корзин кухарок (или просто служанок) и преисполненных собственной значимости пейсатых евреев в длиннополых пальто и меховых шапках. Кстати, их и на улице встречалось довольно много: тонкие носатые лица, быстрые взгляды тёмных глаз, зимние шапки, кепки, шляпы-котелки... Очень непривычно: после того, как во время Второй мировой войны в Литве еврейский вопрос был решён совместными усилиями наших патриотов и немцев, лица этой национальности не слишком стремились приезжать в наши места даже при послевоенной русской оккупации. Конечно, встречались редкие примеры, но, скорее, как исключение из общего правила. Кстати, ровно такая же картина после войны сложилась и в Польше: некогда бывшая самым центром европейского расселения иудеев, сейчас эта страна стала практически мононациональной...

Побродив, присматриваясь, по двум торговым павильонам с продуктами и приобретя к ужину несколько мягчайших, усыпанных маком, бубликов и бутылку двадцатикопеечного 'Светлого' пива. Сперва я думал купить кофе, но оказалось, что дешевле рубля за фунт нигде на рынке его не продают, да и колотый рафинад обойдётся не менее тридцати копеек за то же количество. Да и как сварить себе кофе в гостинице, не имея ни кофейника, ни плитки, ни даже простейшего кипятильника? Слава богу, что хотя бы электрическая лампа под потолком номера там имеется, а вделанную в угол помещения круглую печь - одну на четыре номера - неплохо протапливают. Разумная экономия нужна во всём, иначе не прожить.

Так, с двумя свёртками из синей обёрточной бумаги подмышкой я постепенно прошёл весь рынок, спустившись к третьему крупному зданию торговых рядов. Здесь было уже царство тканей, галантереи и шерстяных товаров. Снова потратился, на этот раз на вязаные перчатки: несмотря на снежную зиму, в ростовском воздухе ощущался избыток сырости, как будто я находился не на юге России, а где-нибудь на балтийском взморье. Ветер же делал ощущения ещё более неприятными. Чтобы не прижимать покупки постоянно локтем к боку, пришлось приобрести небольшой саквояжик из плотной материи, напоминающий ковёр. Туда же отправились пачка писчей бумаги, пара карандашей, бутылочка чернил, ручка и коробочка перьев к ней. Не то, чтобы я был фанатом этого приспособления для письма, но некоторый навык черчения тушью когда-то получил. Не думаю, что разница с чернилами будет слишком велика.

Покинув территорию рынка я, наконец, увидел продавца газет. По кинофильмам мне представлялось, что в Российской Империи их продавали бегающие с криками по улице мальчишки. Возможно, где-то это было и так, но сейчас передо мой размеренными шагами шёл болезненного вида мужчина средних лет с гладко выбритым худым лицом, держащий на сгибе руки не слишком толстую пачку прессы. На боку его топорщилась плотно набитая серая брезентовая сумка. Подозвав продавца, я приобрёл "Донскую речь", "Приазовский край", последний оставшийся с прошлой недели экземпляр "Южного телеграфа" и заодно столичные "Русские ведомости".

Запомнив помещавшиеся прямо в газетных "шапках" адреса редакций, решил побродить по улицам для того, чтобы получить краткое понятие о застройке городского центра: что где приблизительно находится, какая магистраль с какими пересекается, кто что почём продаёт и сдаёт. В конце концов, я пока не сравнялся в богатстве с Ротшильдами, чтобы позволить себе слишком долго тратиться на жизнь в гостинице, потому и следовало подыскивать съёмную квартиру. Конечно, придётся платить за неё помесячно приличную, по местным меркам, сумму, а в 'Большой Московской' - поменьше и поденно, но в конечном итоге съёмное жильё без особых претензий на роскошь должно обойтись заметно дешевле.

Первый же небогато, но прилично одетый господин, к которому я обратился с вопросом, указал, что "доходные дома", в которых принято арендовать жильё, в Ростове, собственно говоря, везде, на любые запросы и любой кошелёк. Ближайшие - буквально за ближайшим же поворотом, на Тургеневской улице. Вежливо поблагодарив ростовского аборигена, я отправился к перекрёстку.

Не уверен, что автор "Накануне" и "Бежина луга", доживи он до этих дней, оказался бы в восторге от названной в его честь ростовской улицы. Нет, о здешней архитектуре ничего особо порочащего сказать нельзя: дома, по крайней мере выходящие фасадами, смотрятся вполне прилично, проезжая часть и очищенные от снега тротуары, хотя и не "проспект", но шире, чем в центре многих старых европейских городов, где мне пришлось побывать в репортёрских командировках и на отдыхе... Но вот сама атмосфера была и непривычна, и неприятна.

Поблизости от перекрёстка, прямо у тротуаров, "стихийно" продолжалась торговля прямо с десятков саней замороженной рыбой, сеном, дровами. То ли приехавшие сельские жители пытались таким образом сэкономить на аренде рыночного места, то ли по неведомой причине их внутрь Старого базара не пускала тамошняя администрация - сказать сложно. Но поскольку в каждые сани были впряжены вполне живые лошади, которые за время стоянки жевали какой-то фураж из приспособленных к мордам мешков, и, соответственно, тут же гадили, запашок стоял весьма неприятный. Навозное амбрэ смешалось с ароматами копчёностей из колбасной лавки и мощными приторно-сладкими запахами каких-то косметических средств, шибавшими из то и дело открывающихся дверей, впускавших и выпускавших небедно одетых мужчин. Вместе с приторно-сладкой вонью парфюма - вот не зря поляки называют духи "вонявками"! - на улицу вырывались звуки заезженных граммофонных пластинок, женский смех и взвизги. Несложно понять, что из себя представляют эти "весёлые дома". Я не ханжа, но, откровенно говоря, снимать жильё рядом с кварталом проституток мне неприятно. Всё-таки в двадцать первом веке подобные заведения не столь вульгарно бросаются в глаза... Или мы уже привыкли и не замечаем?

Постепенно спускаясь по направлению к лежащей в низине железной дороге я, в конце концов перестал обонять атмосферу "шмародрома", однако вскоре в ноздри всё настойчивее полез запах свежего уксуса, о которого буквально некуда было деваться. Похоже, кислая вонь шла от стоящего на очередном перекрёстке длинного кирпичного строения фабричного вида. Может быть, здесь как раз этот уксус и производили, может, использовали для каких-то промпроцессов - я выяснять не стал. Всё равно без крайней необходимости селиться здесь не собираюсь. Это только нецивилизованные русские могут терпеть такое положение, когда почти в центре крупного города, не заполонённого автомобилями, попросту нечем дышать! С испорченным настроением я повернул направо в переулок и уже через десять минут вышел на уже знакомую Большую Садовую улицу, по которой ехал с вокзала в гостиницу. Тут уже, не опасаясь заблудиться, добрался до места своего временного обиталища и, поднявшись в номер и скинув верхнюю одежду и обувь, завалился на кровать с тонкой пачкой свежекупленных газет.

Чтобы хотя бы мельком оценить ситуацию в стране и мире, начал со столичной прессы:

"ПЕТЕРБУРГ. В виду вредного направления газеты "Наши Дни", выразившегося, между прочим, в статьях "Заметки журналиста" в ?25 и "О нашей распущенности" в ?33, министром внутренних дел объявлено второе предостережение."

Так, до свободы слова и печати, как вижу, России ещё далеко. Как журналисту, мне это неприятно, но как цивилизованный человек понимаю: если каждый начнёт писать, что вздумается, тут всяческим революционерам будет раздолье. А я считаю, что единственная приемлемая революция - это освобождение Прибалтики от российского владычества, но это будет ещё не скоро, а пока идёт война с Японией - то и болтать лишнее ни к чему.

Вот, кстати, и о войне:

"ХУАНШАНЬ. Японцы днём обстреливали артиллерийским огнем наши позиции. На передовых постах шла ружейная перестрелка. На фронте армии убит 1 и ранено 13 нижних чинов."

Э, да в наши дни от ДТП во многих городах жертв ежедневно больше, чем в здешней войне! Тем не менее японцы должны победить, как нас учили в школе. И это хорошо, что они победят. Плохо, что после этого должны начаться бунты - а бунт мне ни к чему. Я пока что не успел разбогатеть настолько, чтобы заранее убраться из этой страны в цивилизованный мир. По сути, все имеющиеся у меня деньги и не мои вовсе... Придётся терпеть предстоящие 'потрясения основ' и быть осторожнее.

"В Охотске цены на продукты первой необходимости поднялись втрое. Некоторых продуктов совсем нет. Рыбных запасов для людей и собак не хватило до весны. Людям пришлось есть собак, которые в свою очередь массами гибли от бескормицы. По слухам, были случаи гибели от голода среди людей Ямского прихода."

Ну, это далеко, в Сибири. Да и блюда из собачатины в корейских этно-ресторанах считаются деликатесными, так что пусть радуются, что едят хиты экзотической кухни, хе-хе...

"ХАРЬКОВ. Шайка злоумышленников, ехавшая с поездом Севастопольской дороги, отравила двух пассажиров и затем ограбила их. Один пассажир умер."

Всё как обычно: воруют и кидают друг дружку. И поделом: нечего в дороге есть что попало и пить с незнакомцами. Наверное, неплохо грабители нажились, и работали явно по наводке. Освещал я в своё время несколько подобных преступлений, помню...

"МИНСК. Около Пинска спустился воздушный шар с капитаном прусского воздухоплавательного парка фон Крогг и помещиком г-ном Боассом. Путешественники сделали тысячу верст в 19 часов и нечаянно очутились за границей.

ПАРИЖ. Французские аэронавты Фавье и Латам совершили вчера полет между Лондоном и Парижем на воздушном шаре в течение 6 часов."

Ну да, конечно: нечаянно прилетели, нечаянно приземлились... А потом всё, что сверху углядели, так же "нечаянно" окажется на немецких военных картах. Что мне всегда нравилось в русских - так это насколько легко обмануть большинство из этих простаков... Ничего, германцы им ещё покажут, что такое европейский порядок и лучшая в мире организация армии. Если бы не собственные предатели-коммунисты, устроившие революцию против кайзера, немцы вполне могли победить в Первой мировой войне или, по крайней мере, удержать аннексированные у России территории вплоть до Смоленска и Нижнего Дона, после предоставив свободу освобождённым национальным государствам.

"ТЕАТР И МУЗЫКА

Возобновление "Псковитянки", данной вчера для абонементного спектакля с г-ном. Шаляпиным в роли Иоанна Грозного, прошло с огромным успехом. Как и прежде, немая сцена въезда Государя во Псков - вызвала бурю аплодисментов; публика заставила поднять занавес - картина, так сказать, была "биссирована". "

Никогда не понимал, почему эти русские так любят своих тиранов? Иван Грозный, Пётр Первый, Сталин, наконец? Все угнетали и уничтожали самых достойных и богатых подданных, все вели долгие кровавые войны против цивилизованных стран Европы, все всячески стремились расширить границы своего варварского государства - и тем не менее кого ни спроси - восемь из десяти русских их ценит и уважает! Нет, в голове европейского либерала, к которым я себя с гордостью причисляю, такое не укладывается!!!

Ладно... Что там в местных газетах?

"Наказным атаманом воспрещена постановка "Дачников" Горького и отменено постановление таганрогского местного градоначальника о постановке "Дона-Карлоса" Шиллера, а также отменено постановление городской думы ходатайствовать о созыве съезда городских деятелей..."

Проснулся я среди ночи и несколько секунд пытался понять, где нахожусь и почему тут оказался.

Сняв с лица накрывавший его лист "Донской речи", сел на пружинящей панцирной сеткой старинной кровати, спросонья тупо осматривая освещённый слабосильной электролампочкой гостиничный номер. Выходит, днём набрался столько впечатлений во время пешего моциона по центру дореволюционного Ростова, что не заметил, как заснул, читая местные газеты. А вот теперь желудок настойчиво напоминает, что неплохо бы и покушать. Говорят, питаться после заката вредно, но, думаю, если не впадать в излишества, то иногда можно. Как сейчас, например, поскольку излишков продуктов у меня нет.

Поднявшись, ополоснул лицо у закреплённого за ширмой у двери умывальника, достал из саквояжа свёрток с бубликами и согревшуюся в протапливаемом номере бутылку пива, отыскав на этажерке прилагающийся к графину с питьевой водой стакан, быстро его протёр и наполнил тёплым пенящимся напитком. Жить, господа, можно! Даже в начале двадцатого века. Были бы денежки!

АНТИПИРАТИН.

БОРИС

У русских есть очень верная поговорка: 'трудно жить в деревне без 'нагана''. Согласен, это такие люди, что и револьвер не всегда помогает. Германцы вон даже на танках по их деревням ездили - и чем в конце концов это для них закончилось? Вот именно. Тем не менее, без денег жить здесь ещё сложнее. Без них ты никто и зовут тебя 'Эй ты!', пусть даже твой культурно-образовательный уровень более, чем на столетие превосходит здешнее 'ретро'. Именно поэтому весь первый год моего пребывания в дореволюционном Ростове-на-Дону был посвящён сравнительно честному зарабатыванию 'первоначального капитала'.

С грустью приходится вспоминать, что серьёзно подняться финансово благодаря газетной журналистике мне не удалось. В крупнейшем городе Нижнего Дона издавалось всего три газеты (ранее были ещё несколько, но что-то закрыли, кто-то из издателей-дилетантов разорился из-за нерентабельности и закрыл проект). И материалы у меня они, в первую очередь, 'Донская речь', брали в печать. Вот только платить огромные гонорары приезжему репортёру никто из редакторов отнюдь не стремился. Восемь-девять рублей ассигнациями за статью на целый 'подвал' - вот максимум, на который может рассчитывать обычный журналист даже в благополучной провинции в годы Первой русской революции.

Кстати сказать, революции как таковой здесь почему-то нет! Нельзя сказать, что я когда-нибудь углублённо интересовался этой темой, но ещё со школьных времён в памяти отложилось, что в январе пятого года царские войска в Петербурге расстреляли шедших с петицией к Николаю Второму рабочих, из-за чего всё и началось. Потом восстали матросы крейсера 'Потёмкин' и эмигрировали за границу, царь издал манифест о свободе и создал Государственную Думу, но недовольные русские устроили восстание в Москве на Пресне и ещё каких-то городах, а мужики стали захватывать землю и сжигать усадьбы помещиков. Причём в нашей Прибалтике и вроде бы где-то на Кавказе появились целые отряды 'Зелёных братьев' (кое-где их называли 'лесными братьями', но не в Литве точно), которые развернули настоящую партизанскую войну. А потом 'пришёл Медведь, сел на теремок и всех раздавил': разбитая, но не добитая окончательно японцами царская армия вернулась с Дальнего Востока и быстро справилась со всеми бунтовщиками. *

[* Будкис компилирует некогда читанное в учебнике и прочно забытое после школы с высказываниями из некоторых пропагандистских передач литовского телевидения, предназначенных для ничего не знающих об истории обывателей - и даже в этом сильно путается. Впрочем... Автор лично знает некоторых выпускников российских школ, которые о Первой русской революции не знали даже того, что таковая в истории была. Так что Борис - ещё не худший образчик.]

Своим метким выстрелом по изолятору высоковольтной линии я год назад способствовал нашему переносу в зиму тысяча девятьсот пятого года. Сам виноват: нельзя пить с русским поляком и русским-русским, пусть даже они и бывшие однокашники. Цивилизованный европеец не в состоянии перепить дикого славянина, а тем более сразу двух! Но, как выяснилось, наша троица оказалась вовсе не в той исторической реальности, в которой мы родились и выросли. Здесь нет Николая Второго, - он убит незадолго до того, как мы тут очутились. Не произошло расстрела рабочих в столице, ставшего поводом для революции.

То есть некоторые волнения и аграрные беспорядки в нынешней Российской Империи, безусловно, случаются. Но ни массовых расстрелов на площадях, ни матросских восстаний за истекший год не произошло. На троне сидит царь-мальчик Алексей Второй, а на деле имперским кораблём рулит регент Николай Николаевич Романов, человек жёсткий и заметно более толковый, чем погибший император.

Не понимаю, как русским это удалось, но они умудрились провести контрнаступление до самого Порт-Артура и фактически свести войну с Японией к 'ничьей', и даже стребовать какие-то компенсации. Но это не главное. А главное то, что регент Николай не стал дожидаться, пока господа революционеры начнут поднимать восстания, а применил классический метод кнута и пряника. В качестве последнего он либерализовал - правда, только в экономической части - действующее рабочее законодательство, тем самым снизив недовольство самой озлобленной на власть части городского населения. Ну а 'кнутом' стали массовые, но максимально не публичные аресты и 'посадки' как революционеров-подпольщиков всякого толка, от сепаратистов до большевиков и анархистов, так и излишне 'расхрабрившихся' и слишком много болтавших господ, ни к каким партийным течениям не принадлежавших, но к властям оппозиционных. Большинство последних, впрочем, отделалось только несколькими месяцами пребывания под стражей и солидными денежными штрафами, в самом худшем случае - запретом на преподавание, выступления или публикации. Как правило, этого хватало, чтобы былой 'оппозиционер' или болтун-студентик из приличного семейства засовывал язык глубоко в прямую кишку и сидел тихо, как пресловутая мышь под веником. А вот всяческим пролетарско-мужицким быдлом ещё в первые месяцы регентства Николая Николаевича оказались забиты все тюрьмы и арестантские роты: ибо нечего всякие листовочки почитывать да забастовки учинять! А уж разных пропагандистов и 'дружинников' из революционных партий набралось столько, что, по сообщениям прессы, властям пришлось открыть вчетверо больше каторг, чем при прежнем императоре: не только в Сибири или в 'централах', но и на Севере, и в Закавказье, и в Закаспии. Ну и что? Эта страна всегда была страной рабов, не мне о них сожалеть! Я-то здесь временно, и постараюсь всеми силами убраться в Америку ещё до семнадцатого года: уж там-то человек с деньгами не пропадёт!

Денежки же более-менее полноводным ручейком потекли ко мне только тогда, когда газетные фельетоны стали для меня делом отнюдь не первостепенным. Конечно, как человек, родившийся и выросший на рубеже второго и третьего тысячелетий, я сперва надеялся использовать такие проверенные схемы обогащения, как финансовая пирамида и лотерея. Но прежде чем развивать активность в этом направлении хватило ума поинтересоваться, как обстоят дела с такими проектами в дореволюционной реальности. И очень хорошо сделал, что поинтересовался. Выяснилось, что схема вытягивания денег с простаков через ничем не обеспеченную 'пирамиду' здесь вовсе не новость и, в отличие от будущих времён, организатор такой операции рискует попасться очень быстро. Свободные средства, в отличие от девяностых-двухтысячных годов сейчас есть только у весьма небедных, серьёзных людей, а поскольку в провинции все всех знают, по крайней мере, среди имущих классов, попытка сорвать куш и сбежать будет пресечена практически мгновенно. И откупиться от полиции или суда не получится: не тот случай. Большие люди огорчены! А таких огорчать вредно для здоровья. Что же касается организации лотереи, то, как выяснилось, проводятся они в России достаточно редко и исключительно в благотворительных целях, например, для поддержки жителей голодающих губерний или в помощь раненым на войне. И при этом для организации самой паршивой лотереи требуется личное разрешение целого губернатора! А те, что помасштабнее, - визируются не менее как министром финансов. Связываться с генералом Одоевским-Масловым, наказным атаманом Войска Донского, в подчинении которого находился Ростов-на-Дону мне, с моими-то липовыми документами, не хотелось.

Тем не менее деньги были нужны, а я никак не мог придумать безопасную схему их получения. Лезть в откровенный криминал - риск, а связи в здешних влиятельных кругах тоже отсутствуют. Я пока почти никому не известный репортёришка на фрилансе, перебивающийся с заметки на фельетон, с рублёвки на трёшку. Зарабатываемого хватало на съём половины комнаты 'со столом', то есть приготовленным кухаркой квартирохозяев обедом, в одном из домов Солдатской слободы, примерно посередине между синагогой и старообрядческим собором, чай с баранками во второразрядном трактире, где основными посетителями были ростовские извозчики и мелкие торговцы-разносчики и услуги прачки: восемь копеек раз в неделю. Сэкономить удавалось сущие гроши, и это страшно огорчало.

Озарение пришло внезапно, в том самом трактире, когда в приоткрытом коробе торговца всяким бэушно-восстановленным хламом я увидел знакомый с детсадовского возраста жестяной волчок. Эти игрушки, по словам 'офени', в России не производились, а данный экземпляр попал сюда из Германии как игрушка какого-то 'барчука'. Мальчик подрос, а ставшая ненужной вещица вместо помойки была продана старьёвщику.

Сколько себя помню, мой отец всегда был почитателем телевизионной игры 'Что, где, когда' и 'Брейн ринг' и активным телевизионным болельщиком. Не удивительно, что и я с дошкольного возраста тоже усаживался на ковре перед телевизором рядом с отцовским креслом. И уж что-что, а плавно 'скачущего' по кругу игрушечного жокея внутри прозрачной полусферы-колпака я вряд ли когда-нибудь смогу забыть. Этот волчок с жокеем вспомнился мне сразу, как только я увидел у игрушку у разносчика - и я понял, что передо мной - прекрасный инструмент 'сравнительно честного отъёма денег'.

Приобретя волчок, я аккуратно, насколько сумел, перекрасил его в сине-оранжевые цвета, с ярко-красной стрелкой. У пробавляющегося столярным ремеслом отставного солдата - инвалида Китайской кампании - заказал лёгкий переносной столик круглой формы, крышка которого, разделённая на семь секторов, была слегка вогнута и снабжена бортиком. На секторах нарисовал карты достоинством от валета до туза, а на оставшихся незаполненными жирно вывел чёрные 'нолики'.

Ну а дальше: 'ловкость рук и никакого мошенничества'. Воспользовавшись образовавшимися, как и у каждого хорошего репортёра этого времени, связями в околокриминальной среде, я быстро нанял группу 'подсадных' и дал взятку полицейским, чтобы они не слишком проявляли внимание к толпе, образовывающейся вокруг новой уличной забавы. Разместившись в заранее присмотренном людном месте, я крутил волчок, стрелка указывала на один из секторов игрового поля, и в случае выпадения карты, на которую игрок ставил свои деньги, он получал заметно большую сумму. Так, рискнувший гривенником 'на валета' при удаче получал двадцать копеек, 'любитель дамы' - тридцать, 'поклонник королей' - полтинник, и целый рубль доставался счастливчику, поставившему на туза. Если же красная стрелка упиралась в ноль, все ставки смахивались в специально приспособленный железный ящик.

Может быть, кто-то презрительно скривится, цедя сквозь зубы: 'копейки!'. Так-то оно так, вот только упорные тренировки по вечерам, когда мой сосед по комнате ещё был на работе и постоянная практика позволили так набить руку и научиться чувствовать свой маленький аттракцион, что к сентябрю девятьсот пятого года в моей личной заначке и на банковском счёте уже скопилась солидная сумма в тысячу двести рублей: больше, чем было у нашей троицы в момент попадания в прошлое! И это, прошу заметить, без учёта взяток полиции, отстёгиваний бандюкам и прочих расходов.

К этому месяцу я, наконец, решился на создание своей игровой 'микро-сети' и перемены своего состояния 'и жнец, и швец и на дуде игрец'. Приобретя по почте немецкий каталог игрушек, выписал из-за кордона ещё две дюжины волчков, я обучил некоторых сумевших заслужить некоторое доверие 'подставных' тонкостям управления аттракционом и поставил их во главе новых групп 'любимцев Фортуны' (ну любят в начале двадцатого века пышные названия!). Теперь четыре группы зарабатывали на человеческом азарте в Ростове и Нахичеване-на-Дону, две отправились в Таганрог и по одной - в Екатеринослав и Екатеринодар. Ничего не поделаешь, с риском, что ушедшие 'в автономию' начнут приворовывать не по чину или вовсе исчезнут с моими денежками, пришлось смириться, установив своего рода 'оброк' в пятьдесят рублей ассигнациями в будний день и в восемьдесят - по праздникам. Заработают больше? Да бога ради! А для душевного спокойствия 'снимать кассу' ездили двое занесённых судьбой в многоязычный Ростов латышей - кузены Урмас и Густав Лиелманисы. Высокие, за метр девяносто, с резкими, но пропорциональными, как у статуй, чертами лица и здоровенными кулаками, они при этом вовсе не были глупы, как порой бывает у чересчур сильных людей. Парни вовсе не желали возвращаться к былой хуторской жизни - пусть и не бедной, но ограниченной в амбициях высшей ступенькой волостного старосты и заставляющей при этом много и тяжело физически работать. Во мне же они почувствовали ту самую 'серую лошадку', которая и сама того и гляди вырвется вперёд, и сподвижников потащит за собой. К тому же сыграло свою роль и моё знание языка: я, конечно, не раскрывал перед ними своё происхождение, но, согласитесь: встреча вдали от родины с земляком весьма способствует сближению. Да и работа у кузенов была далека от прежнего крестьянского труда: знай себе, езди через день по городам, с кастетами и револьверами в карманах пиджаков, наблюдай за подопечными да доставляй полученные от них денежки хозяину, который при этом неплохо платит за работу и связанные с ней издержки вроде постоянной тряски в поездах или наказание обнаглевшей местной блатоты.

Кстати, о револьверах. В прошлой (или всё же будущей?) моей жизни не раз доводилось читать и слышать о том, что в Российской Империи до большевистской революции револьверы и пистолеты совершено свободно мог приобрести любой желающий и стоило это вовсе не запредельных сумм. На деле же всё оказалось не так радужно. Подобная вольность закончилась ещё после убийства императора Александра Второго и с тех пор без дозволения полиции приобретались только охотничьи ружья. Ну и любой офицер имел возможность приобрести себе 'короткоствол' из списка официально разрешённых к продаже и ношению вне строя параллельно с 'казёнными образцами'. Рядовой же обыватель, имеющий некоторый достаток, перед тем, как идти в оружейную лавку или заказывать оружие по почте у иногородней торговой фирмы, обязан был обратиться в полицию с ходатайством разрешить такое приобретение, в котором обязательно указывал причину возникновения такого желания: для собственной ли защиты или, к примеру, для вооружения нанятого сторожа. Как правило, местные 'органы правопорядка' шли в этом навстречу зажиточным господам как светского, так и духовного звания. А вот подобные просьбы от мастеровщины или студентов, а равно как и желание подданных Российской империи разрешить им приобретение оружия мелким оптом - уже вызывали серьёзные подозрения. Так что 'бульдоги' для Лиелманисов и старый, но внушительного калибра 'Смит & Вессон' пришлось приобретать нелегально у ростовских уголовников. Ростов-Папа! Здесь можно купить всё, было бы чем расплатиться. Но точно также можно и всё потерять...

После Пасхи 1906 года я получил по почте долгожданный подарок, самому себе: выписанный из Франции киноаппарат и здоровенный ящик с плёнками и химическими реактивами для проявки снятого. В отдалённом будущем, где я родился и вырос, подобный 'кошмар оператора' нашёл бы себе место разве что в экспозиции какого-нибудь политехнического музея. Здесь же и сейчас устанавливающаяся на треноге фиговина размером с большой посылочный ящик с хрупким объективом и ручкой-крутилкой сбоку была самым, что ни на есть хайтеком и шедевром конструкторской мысли. Особенностью данного агрегата являлось то, что с его помощью можно было не только снимать короткие - согласно метражу французской плёнки - видеоролики, но и после некоторой переналадки, демонстрировать неизбалованной публики кино. Источником света при этом служил маленький керосиновый фонарь, помещаемый в корпус. Впрочем, он же служил и источником повышенной пожароопасности, поскольку при сильном нагреве, или, не дай бог, прямом контакте с пламенем, целлулоид плёнок был способен к мгновенному воспламенению, да и сам корпус киноаппарата был собран из прекрасно высушенного и пролакированного дерева, лишь снаружи окрашенного чёрной масляной краской.

Да, я решил вернуться к своей основной профессии, а что тут такого? В своё время меня считали достаточно хорошим видеорепортёром, и соответственно неплохо оплачивали работу. Так что кое-какие навыки, а главное - понимание, что делать нужно, а чего ни в коем случае нельзя - имеются. Ну да: в этом времени нет пока что ни интернета, ни телевидения, хотя, допускаю, что какие-то работы в телевизионном направлении кто-то и ведёт, вон, радио уже осваивают и потихоньку ставят на практический уровень. Но зато здесь есть кино, которое даже большевики признают впоследствии главнейшим из искусств наравне с цирком. И в этом я с Владимиром Лениным согласен. Притом киноискусство в эти годы делает даже не первые шаги, а ползает пока на четвереньках, как младенчик. И тот, кто применит сейчас хотя бы часть наработок будущего, может не только заработать денег на безбедную жизнь в эмиграции после революции в России, но и обзавестись известностью и связями среди серьёзных людей за границей.

И то, что будущий гигант киноиндустрии - а там, может, и телевидения: до интернет-эпохи я вряд ли доживу - пока состоит из одного несолидного вида чёрного ящика с ручкой, это не беда. Главное, что к этому ящику прилагается золотая голова Бори Будкиса, известного в эту историческую эпоху под псевдонимом господина Гележина.

Собственно, план развития киноиндустрии на Юге Российской Империи пока состоит из двух пунктов: снимать фильмы и кинорепортажи и нести искусство в массы. Причём зрители должны причаститься до того, как появится первый кинофильм моего производства и притащить в клювиках свои трудовые и не очень двугривенные. Как говорится в анекдоте про Раскольникова: 'одна старушка - один рубль, вот и набирается немало'. Ради будущих аншлагов пришлось раскошелиться, купив у тех же французов целых три кинофильма: 'История одного преступления', 'История одной любви' и дорогущий - обошедшийся мне аж в двести рублей! - шедевр современной кинофантастики мегагигантской продолжительности в двадцать минут экранного времени 'Невероятное путешествие'. На мой взгляд, сюжет о полёте на Солнце и Меркурий толпы прибабахнутых мужиков с девкой-трансвеститкой, щеголяющей в мужских костюмах, совершённом при помощи гибрида поезда с паровозом, дирижабля и чего-то вроде субмарины совершенно паропанковского вида, - абсолютный бред. Но ростовская публика пока не избалована не то, что 'Аватаром' или 'трилогией 'Назад в будущее', но даже и 'Лунной радугой', так что и придут смотреть, и денежки свои принесут, притом многие будут приходить неоднократно.

Есть лишь одна большая проблема: в городе уже есть активно действующий кинотеатр, или, как его пока что называют, 'электробиограф' германского кинопрокатчика герра Рихарда Штрёмера и его супруги. Зная 'милую' привычку немцев, да и не только их, устранять серьёзных конкурентов довольно жёсткими способами, вплоть до поджогов или нападений 'неустановленных лиц', придётся беречь здоровье и имущество и не экономить на охране, причём как официальной (путём 'пожертвований' в карманы полицейских чинов), так и сугубо частной, в виде охранников-вышибал с дубинаторами под полами пиджаков и кастетами в карманах. Если, вернее - когда этот бизнес развернётся шире, можно будет и чем посерьёзнее снабдить ребяток, не забыв пополнить их ряды: кинозалы-то я запланировал открыть по всем более-менее крупным городам и станицам Юга вплоть до Грозного и Махачкалы. А там, вы не поверите, до сих пор водятся даже натуральные абреки и страсти кипят совершенно 'каПказские'! Впрочем, и в донских и кубанских степях, судя по заметкам в прессе, тоже вдоль дорог 'пошаливает' лихой народец, порой и покойничков находят, и не только по-простому ножичком зарезанных, но и явно перед кончиной подвергавшихся пыткам. Не все сколачивают себе капитал так относительно честно, как я, многие норовят хапнуть побыстрее, и не смотрят на чужую кровь...

Найти помещение под кинотеатр поближе к снимаемой квартире, увы, не удалось. В Солдатской слободке большинство владельцев домов составляли иудеи и ортодоксальные старообрядцы, весьма негативно относящиеся к 'бесовскому искушению'. Вокруг собственно базара весь метраж был давным-давно поделен торговцами и хозяевами доходных домов, а про аренду зала на Большой Садовой, Таганрогском и Большом проспектах и думать не хотелось: тамошние цены кусались, как стая взбесившихся ротвейлеров. Лишь спустя полторы недели тщетных поисков удалось снять помещение лавки у вдовы скоропостижно скончавшегося бакалейщика на Малой Садовой, неподалёку от греческой церкви. Лавка находилась в первом этаже, второй же хозяйка частично сдавала 'чистой публике', частично занимала сама со своим немаленьким семейством, состоявшим из двоих дочерей - гимназисток и пятилетнего сына, а также ветхой старушки весьма преклонных лет: то ли своей матери, то ли свекрови, а может, и вовсе бабки. Большим неудобством было соседство - буквально на расстоянии квартала - с печально знаменитой тюрьмы, воспетой в песне 'С ростовского кичмана бежали два уркана' и бандитско-воровской Богатяновки, также увековеченной в словах 'На Богатяновской открылася пивная'. Ну, да на то и охранников нанимаю, чтобы минимизировать подобного рода проблемы.

Впрочем, оказалось, что ростовчане различных сословий и рода занятий - законопослушные и совсем даже наоборот - отнеслись к моему кинотеатру примерно как ковбои из старой советской комедии 'Человек с бульвара Капуцинов'. Даже если одни из зрителей ловко очищали карманы других или вытряхивали после выхода на улицу по окончании сеанса из верхней одежды, это никак не портило имидж моего 'очага культуры'.

А когда, примерно месяц спустя, я снял, наконец, свою первую 'детективную' короткометражку 'Не зевай!' и изготовив три копии, принялся демонстрировать и эту новинку, в кинозале перебывала, наверное, треть населения окрестных улиц, по крайней мере, из тех, кто мог позволить себе потратить двугривенный за вход. С городовых, которые приходили многократно - вся полицейская часть пересмотрела это кино - я, впрочем, брал полцены, равно как и с награждённых крестом уволенных со службы увечных ветеранов Китайского похода и только недавно отгремевшей войны с японцами.

Секрет такого успеха был прост. Всего лишь правильный подбор актёров при простеньком сюжете, отвечающем непритязательным вкусам местной публики. На экране зрители видели юную даму, прогуливающуюся по прекрасно знакомой всем ростовской улице. Сзади к очаровательной мечтательности подкрадывался шпанистого вида парень и, ловко вытянув из её ридикюля солидного размера кошелёк, бросался бежать со своей добычей. Однако находящийся поблизости бдительный городовой, заметив это, бросался в погоню за преступником и в конечном итоге хватал того за шиворот, после чего возвращал кошелёк заламывающей в отчаянии руки потерпевшей.

Роль дамы досталась супруге квартировавшего на втором этаже учителя географии, неудачливого вора сыграл пятнадцатилетний шкет с той самой Богатяновки, по нескольку раз приходивший смотреть французские киноленты. Городовой же Михайлов сыграл самого себя, только в нерабочее время и за целых десять рублей. Учитывая, что царского жалования ему причиталось всего двести целковых за год - довольно неплохой приработок за час съёмок. Он-то и поприводил на кинопоказ своих сослуживцев, а те пустили весть по знакомым из других полицейских частей города, что 'нашего брата гордаша теперь и там и тут показывают, во до чего техника дошла!'.

АНДРЕЙ

АНТИПИРАТИН

Да уж, 'поход'... Помню, как-то вместе с парнями из братского клуба, реконструирующими пехоту кайзеровской германской армии устроили тактический выход, включающий в себя пеший марш к месту предстоящего 'боя': в форме, с полной выкладкой и массо-габаритными макетами винтовок и пулемёта... Вот это был поход, который приносил участникам радость, несмотря на усталость после двенадцативёрстного перехода. 'Офисные мальчики' и городские работяги двадцать первого столетия - мы играли в то, что за век до того было обыденной жизнью русских и германских солдат. Знали, что предстоящая 'войнушка' - это, всё-таки, не всерьёз и пальба холостыми с дальнего расстояния друг в дружку ничем не грозит, а вечером при желании ты можешь по-дружески беседовать 'за фляжкой чая' с 'немцем' из соседнего города, который перед тем брал тебя на мушку... Праздник для ценителей истории, блин!

А вот тут, в настоящем тысяча девятьсот пятом году - отнюдь не праздник и не парад, и люди здесь живут совсем не так, как представляется в хоть и не самом благополучном, но всё-таки достаточно светлом будущем. Как там в песне было: 'лакеи, юнкера и вальсы Шуберта'? Ну да, у кого-то, может, и 'хруст французской булки', а кому и суп из требухи с горохом в ржавой жестянке после тюремных харчей за деликатес канает... нет, ребята, всё не так. В гробу я видел всю эту империю, верните меня обратно!

Ааа, чего терять? Хуже не будет!

Вскидываю лицо к синему небу, чуть вспоминаю старый фильм, рабочего паренька в тельняшке и с гармонью в руках...

Строчки про то, как 'за счастье народное бьются отряды...' конвойным категорически не понравились, судя по тому, что двое солдат по приказу унтера соскочили с влекомой каторжанами платформы и быстро обнаружив 'крамольника' (что было нетрудно, поскольку со-узники по упряжке постарались от меня максимально дистанцироваться, как только поняли, что сейчас будет) неплохо отлупили меня прикладами. Особо, однако, не усердствовали, стараясь бить по ногам и заднице. Болезненно - но не смертельно. Оно, конечно, понятно: охране нужно, чтобы подконвойные не только дошли до места назначения, не разбегаясь (за беглецов, потраченные патроны и убитых при таких побегах ещё и отчитываться бы пришлось, а оно надо?), но и дотащили вверенную платформу с грузом. Искалеченный же каторжник - 'бурлак' никуда не годный. Так что, как сказал гораздо позже персонаж Папанова, 'били больно, но аккуратно', чтобы уголовник не забывался и крамольных песен впредь не орал. Внял и до самого вечера старался помалкивать, чтобы не нарываться на новые неприятности.

Метод перевозки грузов силами каторжан, как выяснилось, был хоть и не слишком быстрым, но тем не менее действенным: за световой день наш этап проволок восемь платформ, две теплушки и обшарпанный зелёный вагон-'третьеклассник' мимо двух станций, а на третьей нас загнали на какую-то запасную ветку-отстойник и, выдав ужин, сразу же позагоняли в те самые теплушки, заперев снаружи и поставив часовых. К сожалению, в отличие от завтрака ужин представлял собой малоаппетитную бурду из перловки и разваренных в слизеобразную массу недозрелых баклажан. Полагавшиеся к этому 'пиршеству' чёрствые куски чорека оказались более съедобны, а содержимое котелка я, отхлебнув три ложки, пожертвовал в польщу желающих, которые тут же отыскались. Я так понял, что в Баку, поближе к 'зраку начальственному' гешефтмахеры, ответственные за кормёжку заключённых, старались не слишком борзеть, потому и питание было хоть не из деликатесов, но, по крайней мере, сытным и вкусным. А в глуши азиатской провинции давно всё разворовано и попилено. Этапников можно и дерьмом накормить, а сэкономленные на продуктах деньги рассовать по карманам. 'Запомните, джентльмены: эту страну погубит коррупция', как сказал Боярский в одной кинокомедии. Вот только смеяться мне как-то не хочется.

Следующий день прошёл примерно также, разве что на следующей станции, где пришлось вновь заночевать в теплушках, в наши эрзац-'котелки' из жестянок наплюхали кашу из траченой шашелем пшеничной сечки с бараньим жиром и кишками и выдали по некрупной луковице. Зато ночью, в тесноте вагона, у меня произошла довольно занимательная беседа.

Как-то незаметно рядом со мной оказался парень лет двадцати двух-двадцати пяти на вид, широкоплечий, с грубыми чертами лица, окаймлённого уже готовой сформироваться в бородку щетиной. Я и сам зарос, как дикобраз: бритвы осуждённым не полагаются и физиономии нашей каторжанской братии приводили в цивильный вид в последний раз в астраханской тюрьме. При этом правилом было и обстригание тупой машинкой половины головы, чтобы нас даже в бане нельзя было принять за 'вольных'. Впрочем, как я узнал на собственном опыте, 'воля' в Российской империи - понятие относительное. Дворяне и священники вольны делать что хотят, естественно, не скатываясь в откровенную уголовщину, и ездить куда заблагорассудится, насколько позволят финансы. Большинство купечества из 'второгильдейцев', как правило, привязаны в своей деятельности к конкретному региону (третья купеческая гильдия, как выяснилось, упразднена ещё при Александре Втором). А все простолюдины жёстко ограничены в перемещениях системой 'временных паспортов', и беспаспортный автоматически считается подозрительным бродягой и подлежит аресту, а дальше - как повезёт: поручится за тебя сельская 'община' - повезло: оштрафуют, может, розгами выдерут, да и отправят на родину. Не окажется поручителей - и загремишь ты на каторгу, руду копать или дороги строить. А с испачканной каторгой биографией судьба твоя в дальнейшем незавидна. Удача - если сумеешь стать чернорабочим или подсобником на фабрике, на иное 'варнаку' рассчитывать не стоит. Можно, конечно, в сибирскую или туркестанскую глушь забраться и существовать там в полном чучхэ, сиречь 'с опорой на собственные силы', но для такой жизни характер нужен специфический. Ну а не повезёт - покатишься, раб божий, по уголовной дорожке. Как в известном фильме: 'украл, выпил, - в тюрьму!'. Только вот это ни разу не комедия...

- Как, товарищ, рёбра-то и мясо целы? - Парень негромко обратился ко мне. - Ить лупцевали тебя нынче с душой... А то, если что, так у меня малость зверобойного отварчику имеется, можно бы и протереть тебе, ежели повредили чего...

- Благодарствую. Били сильно, но аккуратно - процитировал я папановского персонажа. - Так что отварчик попридержи, добрый человек. Мало ли, какие ещё случаи в жизни будут.

- Ну, гляди, товарищ, как скажешь...

Чуть помолчав, ночной гость продолжил беседу:

- Меня Петром зовут. На пять годов присудили, да сюда прямо из-под Петербургу загнали.

- Андрей. В Польше за бродяжничество забрали. Два года каторги.

- Это чего ж они, аспиды, так вызверились-то? Ежели всех босяков сюда загонять примутся, так и Россия пообезлюдит...

- Да вот, Петро, так вышло. Деревню мою следствие сыскать не смогло, чтобы поручительство стребовать. Да то, что бежать пытался при задержании, тоже припомнили, думается. - При воспоминании о первом знакомстве с российскими правоохранителями 'царского образца' я невесело усмехнулся и это, похоже, не укрылось от глаз собеседника.

- Деревню, говоришь? А я гляжу: по повадкам человек ты вроде городской, товарищ Андрей. В деревне разве что твой тятька жил. Ну, да то, видно, мне помстилось. Оно тебе виднее, кто ты родом и откуда.... Только я чего спросить-то хотел? Ты вот нынче песню пел хорошую. Не слыхал такой прежде. А я страсть как песни рабочие люблю, сам рабочий человек. Ты бы мне слова пересказал, как товарищ товарищу. А я тебе другие перескажу: я разные знаю.

- Что, тоже такие, за которые прикладами лупят? - Поинтересовался я.

- Так не без того... Мне вот удивительно, что ты со своей такой песней среди уголовных оказался-то. У этой братии всё больше другие в почёте-то.

- Могу и другие, только не люблю. А эта под настроение тогда пришлась...

- А ещё про рабочих песни знаешь? Которые 'под настроение'?

- Кое-что знаю... Только сейчас и за песню, оказывается, бьют. - Тут я припомнил прочитанную ещё в школе историю из жизни. - Вот, к примеру, построили французы в девятьсот первом году у себя броненосец 'Цесаревич', для русского флота заказанный. Всё, как полагается, французское: броня, машины, пушки. Золотом уплачено было столько, что иную губернию год прокормить можно, и ещё бы осталось. Ну, это и понятно: дело военное, денег не пожалели. Авось не всё чиновники разворуют, сколько-то останется, так что хватило. Вот только французы команду на броненосец свою сажать не стали: моряков туда из России привезли. Встречали их и провожали обратно - уже с кораблём - торжественно: речи всякие говорили, оркестры гимны играли - и наш, и тамошний, по праздничному случаю и винную порцию матросам двойную выдавали. Красота! Долго ли, коротко ли, а приплыл броненосец в Россию. Моряков на сушу начали пускать. И тут началось: флотские же народ такой, от чарочки никогда не отказывается. Вот и стали братишки, как в кабаке водочки накушаются, тот французский гимн горланить, очень он на память хорошо ложиться. А полиция их из-за этого хватать принялась, да в политике всяческой обвинять, чуть ли не в покушении на устои. Вот так вот и бывает: иную песню-то надо знать, где петь, а где и промолчать. Я вот сегодня не подумал, да и огрёб прикладами, так-то...

- Это что ж за гимн такой? С французами вроде как приятельство сейчас... - Усомнился Пётр.

- Гимн-то хороший. Только у нас его с другими словами перевели, за которые раз-два - и в тюрьму могут.

Я придвинулся чуть ближе и тихонько просвистел несколько тактов 'Марсельезы'.

Даже в сумраке теплушки, лишь слегка разгоняемой огоньком висящего под потолком свечного фонаря, стала видна, широкая улыбка, появившаяся на лице собеседника.

- Знакомая песенка! Значит, не ошибся я... ТОВАРИЩ Андрей.

- В чём не ошибся-то?

- А что ты товарищ сознательный. И босячество твоё беспаспортное - это так, не пришей кобыле хвост.

Пётр на секунду запнулся, но тут же задал вопрос, старательно пытаясь заглянуть в глаза:

- К какой партии относишься-то? И чего политическим себя не объявил, с уголовными якшаешься?

- Да какой из меня политик? Я человек малограмотный, во всяких 'ятях', 'ерах' и 'херах' путаюсь. Что до партийности... Вот есть такой матрос - Алексеем звать, ты его вряд ли знаешь. Так он говорит: 'я, дескать, в партии собственного критического рассудка'. Ну так и я в точно такой же состою: своя голова есть. Раньше по молодости да по глупости думал, что Российская Империя - это то, что нужно. А теперь жизнь поумнеть заставила, так что мне что белые, что красные, что серо-буро-малиновые - одинаковы. Нигде нет полной справедливости и вряд ли будет. Вон, про Францию вспоминали. Так там сперва король парламент разрешил, потом революционеры и его с королевой обезглавили, и страну гильотинами позастроили, бошки рубя и монархистам, и своим, и вообще непричастным. Через несколько лет из тех республиканцев, кто в революцию наворовал, контрреволюционеры образовались - и уже самым красным якобинцам головы посносили. А потом генерал Наполеон всех поприжал и себя в императоры произвёл. Меньше ста лет с тех пор прошло. Так тот Наполеон, полководец долбанный, до того наполководствовал, что когда его всё-таки свергли, объединившись, несколько королей, включая русского царя, во Франции здоровых мужиков старше пятнадцати и младше пятидесяти почти не оставалось, если калек с больными не считать. Так что ну его ко псам, не хочу в такую политику лезть. А другой без большой крови не построить. Слишком уж прогнило всё у нас...

С Петром Сагаевым мы проспорили почти до утра. Семнадцатилетний рабочий парень, как оказалось, ещё с 1904-го года активно работал в партии социалистов-революционеров, идейно примыкая к левацкому её крылу. Моё заявление о неприсоединении ни к 'охранителям', ни к революционерам, с учётом уже имеющегося вполне реального каторжного срока, приводило его в изумление. Как я понял, Петя не слишком-то поверил в то, что я простой беспаспортный бродяга: слишком сильно бросалась в глаза разница в образовательном уровне между нами. Всё-таки начальная школа до революции и полные одиннадцать классов плюс 'бурса' моего времени - это сильно разный объём знаний. А с учётом того, что я с детства 'фанател' от истории и перечитал множество 'внепрограммной' литературы и исторических документов - разрыв этот ещё больше. Так что юный эсер, похоже, решил, что 'товарищ Андрей' просто 'взял на себя' чужое имя и не слишком длинный каторжный срок, чтобы избежать наказания за что-то гораздо более серьёзное, чем банальное бродяжничество.

Уж не знаю, кем он меня вообразил? Может быть и вовсе организатором событий Петербургского Крещения, когда при артиллерийском салюте одна из пушек оказалась заряженной не холостым, а картечью, в результате чего был смертельно ранен присутствовавший на церемонии водосвятия император Николай Второй и ещё немало попавших под орудийный выстрел высокопоставленных лиц было убито и ранено. Конечно, ни меня, ни моих одноклассников тогда не было не то, что в Петербурге, но и вообще в этом времени... Но разве это объяснишь молодому романтику, мечтающему с помощью бомб и браунингов заставить власть предержащих передать ту самую власть в руки трудящегося народа? Со времён Петра Первого одних императоров в России поубивали пять штук, не считая ещё двоих, скончавшихся при весьма подозрительных обстоятельствах, а уж сколько князей, чиновников и просто 'бар' - никто, похоже, не посчитал. И чем это помогло народу? Убитого правителя тут же замещает наследник, который только крепче 'закручивает гайки'. Правда, молодой Володя Ульянов уже решил, что 'пойдёт другим путём', и в нашей истории ему с соратниками удалось сломать порочную систему, а Иосифу Джугашвили - построить гораздо лучшую, хоть далеко не идеальную... Но люди не вечны и вслед за умершими титанами пришли политические карлики, умудрившиеся за тридцать лет загнать Союз в ту же пучину великой несправедливости, в какую Империю загоняли лет триста...

'Путешествие' наше в качестве сухопутных бурлаков продолжалось недели три, пока в один далеко не прекрасный день этап не добрался, наконец, до места отбывания каторжных работ. Пригнали нас на строительство железной дороги от Улуханлы до Джульфы. Об обоих этих городишках в своём времени я и не слышал, а оказалось, что в 1900-е годы возможность возить грузы поездами прямо к персидской границе является чуть ли не стратегической задачей. Как говорится, 'на халву и уксус сладкий', так что железнодорожные подрядчики добились выделения для стройки каторжан. Им наш труд ничего не стоил, в отличие от оплаты 'вольных' артелей: кормёжку, конвой, тачки, кайла, лопаты и даже серые халаты и кандалы - всё оплачивала казна. Сильно подозреваю, что всё это удовольствие потребовало лишь малюсенького 'отката' в чиновничий карман. 'Вольняги' на строительстве трассы, конечно, тоже были, но им досталась работа на относительно удобных, равнинных участках пути. Нам же пришлось практически вручную пробивать тоннели в горах, чтобы сократить будущий железнодорожный путь. По слухам, другие каторжане строили капитальные мосты по пути, где должны будут лечь рельсы.

Ввиду отсутствия на перегоне каторжной тюрьмы, разместили нас в своеобразном 'эрзаце', отдалённо напоминающем узилище из старого советского фильма 'Не бойся, я с тобой'. На территории заброшенного аула несколько каменно-глинобитных домиков занимала охрана, длинный барак был поделен между конюшней и складом инструмента, в каменном амбаре хранилось продовольствие. К моменту нашего прибытия там располагалось почти три сотни каторжан, ютящихся в разнообразных палатках и под навесами из дерюги или хвороста. От свободного мира этот 'лагерь', как я его про себя обозначил, отделял вал с построенным на нём каменным дувалом с вмурованными поверху битыми бутылками и острыми кусками жести (похоже, от консервных банок). Часовые располагались в караулке у ворот и на плоских, по местному обычаю, крышах зданий. Отметил, что служивые здесь вооружены неравноценно: конвойцы, гоняющие бригады на работу и бдящие возле входа в начатый тоннель, таскают официально снятые с вооружения винтовки Бердана ?2 с примкнутыми трёхгранными штыками, а вот контингент, маячащий на крышах и у ворот, таскает карабины без штыков, зато обильно блестящие латунью и снабжённые затвором типа 'скобы Генри'. Очень это оружие напоминает прославленный в сотнях вестернов 'Винчестер', но как следует разглядеть его возможности мне не представилось. Очень странно: не припоминаю, чтобы до Первой мировой войны в России закупали и ставили на вооружение импортные винтовки. Тем более - времён Дикого Запада и индейских войн... Вот когда пришёл пушной зверёк в виде германской и австро-венгерской армий, тогда-то и спохватились, что мобилизованные толпы православных воинов вооружать-то и нечем, даже опустошив ещё не проданные охотникам запасы однозарядных 'берданов' со складов. 'Одна винтовка на троих' - это как раз с 1914 года пошло, к великому сожалению. Тогда-то и засуетились, судорожно норовя закупить (за совершенно неприличные деньги) любую 'стрелковку', которую любезные союзнички по Антанте и 'нейтралы' соглашались продать. Как всегда, денежки утекли безвозвратно, а оружие... Ну, частично всё-таки оружие было получено и пошло в войска. Другой вопрос, что далеко не всё из оплаченного попало в Россию, а то, что попало зачастую было такими раритетами... Обнять и плакать! Те же французы на голубом глазу втюхали все свои неликвиды времён Франко-Прусской войны и Парижской коммуны, то есть однозарядки практически полувековой давности. Содрали же за этот антиквариат как за новьё. Дома, увлекаясь военной реконструкцией, я имел возможность закупить на интернет-аукционе такой 'шасспо' в расточенной под гладкий ствол охотничьей версии, оформив его в 'разрешиловке' официально. Причём обошлось бы ружьишко дешевле, чем переделанная под стрельбу холостыми патронами трёхлинейка с аутентичным штыком и ремнём. Но Андрей Хлыстов, которому я озвучил идею, категорически её не одобрил: использовать даже аутентичное оружие, если над ним не поглумились с целью охолощения и не оформили соответствующий сертификат экспертизы, в нашей стране на мероприятиях по ВИР категорически запрещено. За три десятка лет было несколько случаев неправильного обращения со стволами (включая реплику пушки века так семнадцатого, если не путаю) и появления раненых. А в Крыму как-то какой-то дебил умудрился на реконструкции сражения Крымской войны пальнуть в 'условного противника' невынутым из ствола шомполом. Результат - труп. Так что пришлось мне тогда 'наступить на горло мечте' и добывать 'царёву пехотку' с 'хомутковым' штыком. Хорошее было время... Если сравнить с нынешним статусом бесправного каторжанина.

Работа по прокладке тоннеля и укреплению железнодорожной насыпи велась ежедневно, весь световой день, благо, солнце в Закавказье щедро на свет и тепло. По большим церковным праздникам в 'лагерь' приезжал полицейский офицер с несколькими кавалеристами конвоя и привозил с собой священника, который проводил короткую службу у походного алтаря, исповедовал и причащал. Каторжан мусульманского и иудейского вероисповедания это мероприятие не касалось, но муллу или раввина здесь не видывали ни разу. Впрочем, после службы нас всё также гнали на место работ.

Привычно-противно скрипит колесо тачки. Скрип-скрип-скрип... Шварк-шварк... Дзинь! Скрип-скрип-скрип... Шварк-шварк... Дзинь... Скрип-скрип-скрип... Шварк-шварк... Дзинь... Каждый день - одно и то же. Как же всё это настобрыдло!!! А впереди - ещё год в кандалах, а после - в лучшем случае - судьба мелкого уголовника или бомжа, или, как сейчас говорят, 'босяка'... НЕ ЖЕ-ЛА-Ю!!!

Снова тачка доверху нагружена битым камнем. Разворачиваюсь и, налегая на рукояти, качу 'агрегат' к светлеющему выходу из тоннеля. Там, саженей через тридцать, нужно вывалить груз с насыпи в громоздящуюся по правую руку здоровенную кучу и, стараясь не спешить, вновь протопать мимо равнодушных конвоиров в тёмные недра горы, чтобы опять и опять катить нагруженную тачку наружу, слушая скрип деревянного колеса и бренчание ручных кандалов... Я что - для этого жил?

Вышел, прищурившись, на свет, чуть задержал шаг, давая глазам привыкнуть к солнцу. Конвоиры стоят впереди, опершись на берданки, дымят: один трубкой-носогрейкой, второй - солидных размеров 'козьей ножкой'. Болтают про какую-то Глашку-дуру, почти не глядя по сторонам. Начальства рядом нет, работяги - в кандалах, утреннее солнышко ещё не жарит, а ласково пригревает задубелые на воздухе лица... Хорошо им? Хорошо!

Всё, амба! Решаюсь. Сильнее налегаю на рукояти, разгоняя гружёную тачку. Со всей дури толкаю её под колени охраннику с цигаркой, выкинув вперёд скованные руки, хватаюсь за ремень 'бердана'. Рывок на себя, сам прыгаю влево. Второй прыжок туда же, быстро перебирая ногами, слетаю с насыпи. Ещё метров пять - и сигаю со всей дури вниз по крутому склону, поросшему кустами и кривыми чинарами. Сзади бахает выстрел, но пули не слыхать.

Мчусь вниз, то бегом, то кувырком. Проскочил дважды сквозь какие-то кустарники, исцарапан от морды до задницы. Винтарь в руках мешает бежать, цепляется за всё, что можно. Кажется, сверху меня уже не должно быть видно, хотя ещё три или четыре выстрела звучат вразнобой. Слава богу, 'берданы' охранников - ни разу не 'калаши', палить-то с них просто, а вот попасть в бегущего, да ещё в горах, где есть перепад высот от стрелка до цели - это надо ещё суметь. Они не сумели.

Оказавшись на дне заросшего ущелья, я часа три на сплошном адреналине выбирался в долину. Найдя то ли мелкую речку, то ли широкий ручей - не разбираюсь я в горных реалиях - версты полторы-две пёр, как танк-амфибия вниз по течению. Конечно, собак у лагерной охраны нет (недоработочка им, с занесением в диафрагму!), но могут и позаимствовать у кого-нибудь. Видал я краем глаза волкодавов у здешних пастухов - ВНУШАЮТ. Не хочется с такими связываться. 'Друзья человека', блин... Кому друзья, а кому...

Выбившись из сил, я свалился здесь же, под берегом, в яме от вывороченного дерева. Прижал к себе винтовку - и ОТРУБИЛСЯ. Как будто в полночь в ярко освещённой комнате вырубили свет. И судя по тому, что вокруг ни искорки - во всём городе ТЕМНОТА...

Конец книги