Неприкасаемые

Глава 1

«Дорогой друг!

Вам все-таки, значит, удалось меня разыскать. По воле Провидения, говорите? Возможно. Только не подумайте, будто я вознамерился скрыться в Париже. Нет. Просто захотелось раствориться в толпе… исчезнуть и попытаться начать все с нуля. Вот почему я сознательно порвал все прежние связи. Разумеется, следовало прийти к вам, моему духовному наставнику в течение стольких лет, и поделиться своими сомнениями и переживаниями, да вот беда, я знал наперед все ваши советы. И понимал – пустое! Судьба и так неласково обошлась со мной, зачем же усугублять тоску тягостными минутами прощальной встречи, что неизбежно восстановило бы нас друг против друга. Я предпочел уехать украдкой – побег так побег. Между прочим, мне не нравится, когда Провидение, как вы изволили выразиться, вмешивается в мои дела. Простите, вырвалось в сердцах! Не обижайтесь: я злюсь на самого себя. Злоба всегда точит душу тех, кому не выпала удача родиться шизофреником. Но посудите сами: лишь малая частица моего «я» стойко держится, невзирая на все потрясения, на которые я себя обрек, а тут приходит ваше письмо и заставляет еще сильнее накрениться и без того шаткое сооружение. Так что теперь я пребываю в растерянности: то ли радоваться, то ли сердиться. Однако, похоже, радость – несмотря ни на что! – берет верх.

Вы правильно сделали, что даже не заикнулись о прощении. Это прозвучало бы оскорбительно. Вы просто распахнули передо мной дружеские объятия, и теперь, вполне может статься, я во всем исповедуюсь вам, раз вы заверяете, что готовы выслушать и понять меня. Впрочем, немудрено, ведь пролетело целых десять лет. Десять лет – достаточный срок, чтобы осуждение переросло в любопытство. Но главное – уж если ваш приятель наткнулся на меня у дома, где я живу, и не преминул поведать вам об этой случайной встрече, то, кто знает, может, здесь и впрямь кроется нечто большее, нежели счастливое совпадение. Очень хочется увидеть в этом событии доброе предзнаменование – пусть еще и весьма робкое – грядущих перемен, способных сделать мою жизнь менее безотрадной. Ведь иногда так необходимо излить кому-нибудь душу!

Я во всем признаюсь как на духу. Тем более что времени у меня, к сожалению, хоть отбавляй! Уже несколько месяцев, как сижу без работы. Ну да об этом после, пока мне лишь хочется поблагодарить вас. И хотя, разумеется, я нисколько не виноват в моем нынешнем положении, как приятно и трогательно было услышать подтверждение этому из ваших уст. Еще раз спасибо.

Сердечно обнимаю вас,

Жан Мари Кере».

«Дорогой друг!

Я намеренно выждал четыре дня. Чтобы успокоиться. И рассказать по возможности все как есть. По крайней мере, без всякого снисхождения к себе, а главное – без прикрас. Да, вы правы, я разуверился. Это произошло внезапно. Случаются порой откровения или озарения, подобные вспышке молнии, кажущиеся со стороны невероятными. Точно так же, как иногда мореплавателей подстерегают, говорят, кораблекрушения, происходящие чуть ли не в считаные мгновения. Разом пропадает горизонт. То, что только недавно мнилось лучезарной истиной, вдруг оборачивается унылым и безысходным фактом, от которого никуда не уйти, не деться. И ты видишь лишь изнанку мира. Нет, гораздо хуже: неожиданно обнаруживаешь, что другой, лицевой стороны у него никогда и не водилось. Вот и мне довелось испытать подобное. Был вечер, воскресный вечер… Я мог бы назвать точное число и даже час – настолько случившееся живо врезалось в мою память.

По телевизору шла передача о животных. В тот день я порядком устал, а потому лишь рассеянно следил за тем, как шлепал бегемот по мелкой илистой воде. Внезапно камера оператора отыскала небольшое стадо зебр, щипавших траву неподалеку от берега. Должен признаться, я обожаю зебр за их живость и невинный вид. Есть что-то удивительное, на мой взгляд, в этих животных, этакое толстощекое и шаловливое, одним словом – детское. Время от времени зебры поднимали голову и прислушивались, тревожно двигая ушами, но затем, успокоенные, продолжали трапезу. И никто из них не замечал львицу, притаившуюся в кустах.

Я будто сейчас вижу этого изготовившегося к прыжку зверя. Каждая его жилка дышала убийством. Безумная жажда крови заставляла дрожать напрягшиеся мышцы, глаза метали плотоядные взгляды, сулившие лишь одно – смерть. Внезапно, должно быть почувствовав опасность, зебры разом сорвались с места и бросились наутек. Хищник метнулся за ними вдогонку, наперерез, и мигом отсек одну от стада, тут же скрывшегося из виду за облаком пыли. Стало очевидно, что преступление не замедлит свершиться. Мне, безусловно, не впервой было наблюдать за подобной сценой, и нельзя сказать, чтобы раньше я испытывал при этом какое-то особое волнение. Но в тот вечер я следил за происходящей на моих глазах погоней с необъяснимым ужасом. Догнав зебру, львица вцепилась в ее круп когтями и, повиснув, повалила на землю, метя клыками в горло жертвы. При этом глухо, утробно рычала от избытка наслаждения. Камера вначале поползла кругом сцепившихся в клубок животных, а затем выхватила крупным планом голову зебры: забавная щеточка белесой шерсти между ушами, а главное, ах ты боже мой, главное – глаза! В них отразилось небо, где уже кружились стервятники, а затем длинные – девичьи! – ресницы дернулись в последний раз. На экране появилась бившаяся в судороге нога, но тут же начала медленно расслабляться и вскоре замерла окончательно. Это была уже не зебра – мясо! Львица ловко перевернула с бока на спину обмякшее тело, к черно-белой штриховке которого теперь прибавились кровавые полосы, и одним движением клыков вспорола еще теплое брюхо. И, словно охваченная оргазмом, сладострастно изогнула спину.

Сердце мое бешено колотилось, а я силился понять, какое же чувство всколыхнулось во мне: отвращение, страх, бунтарское неприятие увиденного, нежелание смириться с очевидным?.. Как вам объяснить?.. Слова огненными пчелами роились в моем сознании: «…смерть… Ни за что… Я говорю: нет и нет…»

Вы наверняка решите, что виной всему моя мимолетная слабость, разве, мол, в силах агония какой-то там зебры опровергнуть логические доводы метафизики. Мне так и мерещится ваш голос: «Существующее на земле зло – дело рук человека. Мир до его появления пребывал в полной безгрешности…» И так далее и тому подобное. Но почему-то все мыслители, как прошлого, так и настоящего, упорно не желают замечать, что животному миру свойственно испытывать удовольствие от убийства. А именно эта правда вдруг и открылась мне в ошеломляющем озарении. Когти, клешни, клюв, челюсти, жало – не что иное, как инструменты пыток. Они причиняют прежде всего боль и лишь потом вызывают смерть. И зрелище мучений жертвы доставляет радость хищнику. Я это видел. И помню, как смотрело умирающее животное на такой родной и любимый мир: саванна, небо, ветер, играющий в траве… Почему? Почему вдруг всему настает конец?

Если Бог действительно существует и присутствует во всем, что окружает нас, то он не может не слышать доносящийся отовсюду хруст переламываемых костей, разрывающий как днем, так и ночью тишину на этой кровожадной планете. Вечно жующей планете. Испытывающей гнусный восторг насыщения. Да разве победа хищников не предвещала, не приближала столь же жестокую победу человека? От амебы до солдата-наемника все хороши, невинных нет! Я в этом отныне нисколько не сомневаюсь. И даже не намерен впредь рассуждать и спорить на эту тему, поскольку, поверьте, долго сопротивлялся, прежде чем смирился с выводом. Я брался решать проблему страдания и боли на земле и так и эдак, но всякий раз перед моим внутренним взором возникали шальные глаза затравленного животного.

Все это, скажете, плод моего больного воображения? Будь по-вашему! Но видно, я уже давно был готов к подобному печальному откровению, ибо оно беспрепятственно овладело моим сознанием. И независимо от того, прав я или нет, во мне возникла потребность вслед за убеждениями сменить и образ жизни. Я утратил способность во что-либо верить. Что это, позвольте спросить вас, за беспредельная доброта, коли она дозволяет испокон веков процветать убийствам? И до и после скорбного холма Голгофы. Но опять-таки я вовсе не утверждаю, будто всецело прав. Единственное, что мне хочется сказать: мои глаза раскрылись и я понял… Нет, не стану делиться с вами тем знанием, что буквально выжгло мне душу.

Потребность скрыться, спрятаться в безликой толпе побудила меня уехать, никого не предупредив. Я отправился в Париж. Ведь Париж – это одиночество в сутолоке. Так легко затеряться среди его улиц. Что я и сделал. Мне удалось сбить с толку оставшуюся без хозяина веру, что бездомной собакой следовала все время за мной по пятам. Наконец-то я почувствовал себя полностью свободным.

Вам даже трудно себе представить, что такое свобода, когда все дозволено. Когда никто не стоит над тобой, не командует и единственный закон – твое собственное желание. Живи как в джунглях! И безнаказанно утоляй свои потребности. К сожалению, я из той породы людей, кому чужды сильные страсти. Да и что такое желания, когда плохо с деньгами, – жалкие потуги воображения, не более того! Я был беден, а значит, находился в рядах пожираемых, а не среди едоков. Хотя, откровенно говоря, меня это не слишком угнетало. Мне удалось снять небольшую квартирку в Латинском квартале. Стоила она, разумеется, баснословно дорого. А все, что оставалось от моих сбережений, проедалось в ближайшем ресторанчике. Мною помыкали все кому не лень. Зато, проходя мимо книжных и антикварных лавок, я мог внушать себе: «В каком-то смысле мне все доступно!»

«В каком-то смысле»! Удобный словесный оборот для тех, у кого ни гроша в кармане. Ведь от товара на витрине их всегда отделяет стекло. И хотя рукам отказано в праве касаться выставленного на продажу, глаза рыщут, где им вздумается. «В каком-то смысле» – это возможность получить то, чего ты хочешь. Моя единственная тогда возможность. Как сладко было мысленно покупать тысячи всевозможных вещиц и баловать себя на разный лад, прекрасно сознавая всю тщету подобного удовольствия. Зато я обогащался, не достигая унылого пресыщения. Все привлекало меня, и ничто не удерживало. Я не ведал ни счастья, ни горя. Я принадлежал к тем, кто выжил, к тем, кто вынужден жить среди чужих.

Но настала пора рассказать вам о Марсо Лангруа. Знакомое имя, не правда ли? Постойте-ка, скажете вы, этот Марсо Лангруа, он, случайно, не автор многочисленных?.. Да-да, он самый. Неистощимый создатель ста пятидесяти книг ужасов, восьмидесяти эротических плюс не менее сотни слащавых романчиков, он был на все горазд, лишь бы загрести куш побольше. Пишу о нем в прошедшем времени, так как он недавно умер. А я по этой причине остался без работы. Ведь все эти долгие годы я служил у него секретарем. Это может показаться вам немыслимым, если не сказать чудовищным. Но ради чего, позвольте спросить, мне было отвергать его предложение? Тем более, вспомните, для меня теперь не оставалось ничего запретного. И ко всему прочему, Лангруа нельзя назвать дурным человеком. Да, готов допустить, он напоминал сутенера. И его творения словно явились с панели. Конечно, вам никогда не приходилось иметь дело с подобной смрадной писаниной, и откуда вам поэтому знать, как она стряпается. А мне довелось. Благодаря ей я постиг язык улицы и множество всяких вещей, которых не знал прежде, о сексе, насилии, преступности. Славная прививка от нищеты тела и духа. А кроме того, я благодарен такого рода литературе за то, что она позволила мне понять все свое скудоумие.

Этот Лангруа уродился хитрой бестией. Журналист. Однако слишком боязливый для работы специальным корреспондентом, слишком невежественный для ведения литературной рубрики и слишком благоразумный, чтобы писать политические статьи. Оставалась, например, гастрономия. Он и специализировался на ней, только вот свободного времени хоть отбавляй. Воспользовавшись этим, написал первый роман, своего рода роман ужасов – о наркоманах, весьма благосклонно встреченный. Затянуло, и вскоре, бросив журналистику, Лангруа целиком окунулся в индустрию книжных страстей, в коей живо преуспел. Новоявленному писателю пришлось окружить себя небольшим «brain trust» – «мозговым трестом», по-английски он не говорил, но ему нравилось пробовать на язычок, словно яркие леденцы, словечки, бытующие у бизнесменов. Совершенно немыслимой игрой случая я оказался у него на службе, причем почти исключительно благодаря моему неизменно скромному и благопристойному внешнему виду. Ему как раз требовался такой вот секретарь: ненавязчивый, быстрый и работящий, а главное – не путающийся под ногами. В немного потертом черном костюме и с двумя годами учебы на получение ученой степени лиценциата за спиной, я пришелся ему по вкусу. Никаких рекомендаций искать не потребовалось, я даже не счел нужным открывать ему причины, приведшие меня в Париж.

За четыре тысячи франков в месяц я получил право жить в тени Лангруа и отвечать на непомерную корреспонденцию. Представляете, он требовал называть себя не иначе как мэтр! Еще бы, великий писатель, какие тут сомнения, ведь сколько тонн макулатуры им продавалось. И приходилось беспрестанно отправлять во все концы страны его фотографии с автографами. Время от времени он входил ко мне в комнату и, низко склонившись, так что тлеющая сигара чуть ли не касалась моего уха, читал через плечо, что я пишу, а затем по-дружески хлопал по спине: «Отлично, Жан Мари. У вас явные эпистолярные способности». Ему нравилось называть меня Жан Мари. «Звучит немного глуповато, – заявил он мне вначале, – зато добродетельно». Я принимал вместо него нежелательных посетителей и особенно посетительниц. Передо мной предстал настоящий человеческий зоопарк, о существовании которого вы не должны иметь и малейшего понятия. Среди прочей ерунды Лангруа писал и слащавые романчики под псевдонимом Жан де Френез, что привлекало к нему толпы дамочек зрелого возраста, приходивших с книгой в руках, будто с церковной кружкой для сбора подаяний. Допустим, я немного сгущаю краски, однако личность Марсо всегда меня забавляла, и что правда, то правда, незваные гости причиняли мне немало беспокойства, а вдобавок из-за них приходилось засиживаться до семи-восьми часов вечера, чтобы справиться с почтой. Лангруа даже в голову никогда не приходило хоть как-то вознаградить меня. Нет, ошибаюсь. Он всегда вручал мне свое очередное детище с названием вроде «К черту безденежье!» или «Целомудренное сердце». И самое тягостное: мне приходилось волей-неволей читать его опусы, поскольку после он приставал ко мне с расспросами.

– Ну что, дорогой Жан Мари, как вам моя герцогиня?

– Много интересных наблюдений.

– Тонко подмечено! Когда в следующий раз будете отвечать на письмо – а это рано или поздно непременно произойдет, – не забудьте написать: умение наблюдать – вот в чем кроется секрет писательского мастерства.

Иногда он вез меня на роскошном «бентли» на какую-нибудь деловую встречу. Вовсе не для того, конечно, чтобы я почтил пиршество своим присутствием, просто мне надлежало тщательно запоминать все весьма вольные речи, звучавшие за столом, благо этому способствовала непринужденная атмосфера, а по возвращении домой записывать их. Марсо внимательно изучал мои записи и ворчал: «Хороши балагуры, нечего сказать!.. За кого они меня принимают?»

Ну а после я слышал, как он разговаривал с ними по телефону: «Погодите, любезный друг, вы мне сказали… Да-да, именно так вы и сказали. Ах вот оно как, ладно. Вы полностью оправданы. Каждый может ошибиться!»

Постепенно я познал жизнь, подлинную, не книжную. Мне припомнились все стихи Библии, повествующие о сребролюбцах, распутниках, ворах и блудницах. Видел я и совершенно иное – обыкновенных мерзавцев, а впрочем, та же самая каналья, только лобызающая дамам ручки. И слова Ронана пришли мне на ум: «Истина, возможно, очень грустная штука». Я многим обязан бедняге Марсо. Он умер от инфаркта, с бокалом шампанского в руке, подобно герою собственного романа «Не гони туфту, легавый». На его похороны, вполне религиозноблагочинные, стеклась целая толпа, как и водится в тех случаях, когда провожают почившего кумира; присутствовала, само собой разумеется, и стайка бывших любовниц с подобающе постными лицами.

Когда вскрыли завещание, выяснилось, что богатейший Марсо Лангруа не оставил мне и сантима. А вдобавок ко всему мое положение оказалось далеко не ясным. Кем считать в самом деле секретаря умершего писателя – уволенным или оставившим работу по собственному желанию? Если бы Элен не поддержала меня в эту минуту, еще неизвестно, что бы со мной вообще стало. Элен – это моя жена. Я женился в прошлом году. Но об этом я вам после расскажу. А сейчас… однако есть ли смысл наводить на вас тоску повествованием о моих блужданиях с одного места работы на другое?

Вам ведь ничто подобное не грозит. О, только не подумайте, будто я попрекаю вас. Мир безработицы, поверьте, совершенно особый мир, не похожий ни на какой иной. Его нельзя назвать миром нищеты. Это мир, утративший всякое чувство солидарности. Мир бумажной волокиты, всевозможных ведомостей, бланков, официальных документов, вечно надо что-то заполнять и куда-то нести. Это медленное удушение ожиданием или стоянием с пустой башкой и дрожащими ногами перед окошечком в очереди за какой-то там подписью или печатью. Очередь к машинистке, нужно перепечатать документ в трех экземплярах. Очередь за… Впрочем, довольно. У нас с вами разные судьбы.

Например, вы наверняка подумаете, будто я озлоблен или унижен. Вовсе нет. Пусть и с некоторым преувеличением, но можно сказать, что я выбит из колеи. Ибо пока не вижу, как изменить ход событий. Я ничего не умею делать, по крайней мере ничего такого, чтобы могло немедленно дать хоть какие-нибудь средства к существованию. Не гожусь в рабочие. Недостаточно дипломирован, чтобы устроиться управленцем. Ненавижу цифры и подсчеты. Не обладаю ни малейшим представлением о юридических тонкостях. И что мне остается?

А остается мне жить в замедленном темпе, словно втиснутым в раковину, с ясным сознанием, что будущего нет. Я получаю сорок процентов моей прежней зарплаты. А потом в течение двухсот семидесяти четырех дней мне будут давать уже лишь тридцать пять. Вдобавок, и то лишь первые три месяца, какая-то компенсация за отпуск. Вроде не напутал. Короче, наскребается сумма, недостаточная Для нормальной жизни, но которую в то же время нельзя назвать и совсем уж смехотворно ничтожной. Я уподобился человеку, упавшему в воду: барахтается, вот-вот утонет, но все-таки дышит и держится, если только не нахлынут волны.

К счастью, у меня есть Элен. Но об этом завтра… От всех этих мыслей голова пошла кругом. Я пишу вам, сидя в кафе. Передо мной чашка, мраморный столик, все это никуда не исчезнет, все это настоящее. После смерти Марсо меня преследуют, если можно так выразиться, провалы, я теряю чувство реальности. Мне кажется, будто я вижу дурной сон, но он, правда, скоро должен закончиться, и я вновь, как прежде, услышу бой часов на ратуше. Но я сам крепко запер дверь в прошлое. И впереди остались только серые будни.

С самыми сердечными пожеланиями,

Жан Мари».

«Дорогой друг!

Последнее письмо, если не ошибаюсь, я отправил вам пятнадцатого числа. И намеревался на одном дыхании продолжить рассказ. Вот еще выражение, которое необходимо выкинуть из моего лексикона. Все, что связано с идеей продуманных действий и душевного подъема, звучит фальшиво. Правда же состоит в том, что я слоняюсь без дела и трачу понапрасну время на просмотр газет в немыслимой надежде отыскать стоящее предложение работы. Вооружившись красным карандашом, обвожу объявления, пережевываю каждое слово, взвешиваю все «за» и «против», прикидываю шансы на успех. Расплывчатые мысли, туманные надежды, чье течение несет меня среди воображаемых картин от одной сигареты к другой, ибо, оставшись без работы, я, признаться, начал курить. Я прервусь ненадолго, мне нужно сбегать в магазин, так как уже, оказывается, одиннадцать часов. Уходя, Элен попросила меня также сварить картошки и подогреть… не помню точно… какое-то мясо; все это написано в списке дел, который она составляет мне по утрам.

Итак, продолжу. Расскажу о жене. У меня есть свободный час, вот и буду писать, отхлебывая помаленьку кофе с молоком. Хозяин кафе нет-нет да и поглядывает в мою сторону. Я его завораживаю. Ему кажется, что я сочиняю роман. Проходит мимо меня и шепотком спрашивает: «Вам ничего не нужно, господин Кере?» И при этом с видом знатока качает головой, мол, представляю, какие творческие муки терзают писателей.

Элен! Она родилась в местечке Палюо, в самом центре края, где некогда хозяйничали шуаны. А я, как вы знаете, родом из Понтиви. Бретань, Вандея! Даже это сближает нас. Однако довольно долгое время мы были лишь соседями по лестничной площадке. Она жила как раз напротив меня. Но встречались редко. Я и утром уходил раньше, и вечером возвращался позже, чем она. Иногда лишь мы сталкивались с ней в парикмахерской, где она работает, или на улице по воскресным дням, когда она шла в церковь на службу. Кабы не в тяжелой форме бронхит, уложивший меня на три недели в постель, кто знает, возможно, мы так бы и остались чужими друг для друга. Но она услышала, как я кашлял по ночам. А наша управляющая домом рассказала ей о моей болезни и о том, что за мной некому поухаживать. Вот она и пришла помочь мне, сердечно и решительно, удивляясь каждый раз, когда я выказывал стеснительность, ведь в своем селении она привыкла возиться с целой ватагой братишек и сестер. «Нуте-с! Ложитесь на спинку! Да нет, что вы, компресс вовсе не такой уж горячий… Экий вы, право, неженка. Придется потерпеть четверть часика. И чтоб не жульничать!»

Кроме матери, у меня никогда не было ни одной близкой женщины. Те, что приходили к Марсо, размалеванные, как индейские тотемы, или оборванные, как цыганки, внушали лишь презрительное отвращение. Элен же восхитила естественностью, душевным здоровьем, она сделалась для меня дружеской рукой, дарующей покой и облегчение. Мной овладевал подлинный восторг, стоило лишь ей войти ко мне в комнату. Я и глазом моргнуть не успел, как прежний холостяцкий беспорядок ушел в небытие. Все было легко и приятно. Хотелось лишь одного: подчиняться воле Элен.

Однажды она познакомилась с Марсо, тот зашел будто бы справиться о здоровье. На самом деле ему просто не терпелось узнать, скоро ли я смогу вновь приступить к секретарским обязанностям. Сам он никогда не болел, а потому всякого заболевшего из своей свиты считал лодырем и симулянтом. «Задницу от кровати оторвать не хочет», – говорил он, извините, но это было его любимое выражение. Лангруа произвел очень сильное впечатление на Элен. Бедняжка, как и я, принадлежит к той породе людей, кого приводит в трепет чужое богатство. А кроме того, она безмерно восхищалась Жаном де Френезом. Наверное, поэтому, когда дверь за ним закрылась и я начал крыть его почем зря, Элен едва ли не обиделась. И в этот самый миг я понял, что влюбился.

Да, именно так все и началось. Ее недовольное ворчание и упреки пробудили во мне любовь. Она так нелепо выглядела, заступаясь за этого никчемного Френеза. Вот дуреха! Нет, подумалось мне, необходимо привить девушке хороший вкус, и чем быстрее, тем лучше. Я дал ей несколько книг, но они показались ей скучными. Наши встречи сделались реже, и по моей вине. Никак не мог простить себе, что до такой степени увлекся соседкой. Да к тому же я был свято убежден: жизнь не имеет ни малейшего смысла и представляет собой лишь фантасмагорическое нагромождение атомов! Любовь, говорите? Ловко спрятанный инстинкт, не более того!

Тем не менее я всячески старался оказаться на пути Элен, хоть бы успеть обменяться с нею словом или улыбкой. После каждой такой «случайной» встречи я обзывал себя последними словами, благо в карман за ними лезть не приходилось, Марсо в минуты гнева изливал поистине неистощимый поток бранных выражений, многие из которых пришлись мне ко двору.

Несколько недель спустя Элен, в свою очередь, заболела. Люди ее профессии ужасно устают, о чем я, естественно, раньше и понятия никакого не имел. Вынужденные проводить весь день на ногах, парикмахеры часто страдают варикозным расширением вен. Так как ей было велено не покидать кровати, она волей-неволей согласилась, чтобы я ухаживал за ней, благодаря чему я открыл для себя совершенно другую Элен, она ведь не могла больше краситься-пудриться и прятаться за непогрешимой элегантностью. И страдала из-за этого. «Не смотрите на меня!» – повторяла она то и дело. А мне, наоборот, хотелось смотреть на нее и смотреть, и волнение овладевало мной, ведь именно теперь она стала настоящей Элен. Не знаю, как вам это объяснить. Вначале я видел перед собой лишь ухаживающую за мной девушку, такую благоухающую и так ладно причесанную, что мне частенько хотелось заключить ее в объятия. Это была… Как бы лучше сказать? Любовь-страсть. Теперь же появилась любовь-нежность. Страдающая Элен… Когда я предлагал приподнять ее и усадить поудобнее на подушку, она соглашалась, а потом немного дрожащим голоском шептала: «Спасибо!» И нежность покоряла меня легче, нежели страсть.

Если уж быть до конца откровенным, то любовь всегда страшила меня. Помните, я рассказывал вам эпизод документального фильма про убитую зебру, так глубоко подействовавший на меня? Мне кажется, что точно такое же убийство таится и в любви, с той лишь разницей, что в ней не сразу скажешь, кто из двоих жертва. И коли уж исповедоваться, так исповедоваться: секс мне отвратителен. Этот дикий росчерк природы внизу живота – не является ли он основным знаком нашей принадлежности к хищникам? В то время как настоящая любовь – это кротость, честность, короче, средоточие или, вернее, сгусток всех добродетелей, которыми я никогда не буду обладать, но всегда буду уважать.

Честность? Она сияла в ее глазах. Не помню, успел ли я уже сказать вам, что у нее голубые, как бы «распахнутые» глаза, в то время как черные, типа моих, созданы для осторожных взглядов. Жизнь, по признанию самой Элен, ее не баловала. Трое братьев. Пять сестер. Хозяйство слишком крохотное, чтобы прокормить такую ораву. И уже в юном возрасте вынужденный переезд в город. Сперва в Нант. Затем в Париж. Моя откровенность с Элен так далеко не заходила, во-первых, оттого, что по своей природе я вообще человек замкнутый. А во-вторых, мне не хотелось делиться с нею собственными внутренними раздорами, тем более что ясно видел: ее христианская вера истая, так умеют верить только в Вандее, безоглядно, не соглашаясь ни на какие уступки. Ибо вера шуана даже крепче слепой веры.

Я кратко рассказал ей о семье, об отце-нотариусе. Намеками дал ей понять, что между мной и близкими не все ладится. Я опускаю историю нашего сближения с Элен и скажу лишь, что нам не потребовалось слишком много времени. Мы оба почувствовали, что нужны друг другу. Она согласилась стать моей женой, но при одном условии: венчаться в церкви и в белом платье.

Это ее непременное требование едва все не испортило. Я объяснил ей, что атеист и не могу кривить душой. Честно говоря, мне пришлось ломать комедию, изображая человека, не по собственной воле лишенного Божьей благодати, и хотел бы, мол, да не дано. Решил, потом все расскажу, там будет видно! По крайней мере, я оставил ей полную возможность попробовать наставить меня на путь истины. Кто знает, думал я, вдруг она увлечет меня собственным примером.

Клянусь, я искренне на это надеялся. Во мне нет и капли фанатизма. Из меня никогда не выйдет борца за свободу мысли. Элен же верующая до мозга костей.

Ну да ладно. Признаться, мне это даже нравилось. Я ощущал себя продрогшим путником, ищущим тепла. В той духовной пустоте, в коей я пребывал, любовь Элен представлялась мне неслыханной удачей. Мы поженились в Париже. Марсо прислал мне из Лондона телеграмму с поздравлениями, присовокупив к ним обещание увеличить мне жалованье, однако слова так и не сдержал.

На этом я прервусь, дорогой друг. Довольно на сегодня. Мне еще часто предстоит рассказывать об Элен, поскольку, как вы, наверное, уже сами догадались, размолвок за этот год произошло у нас немало… Я и представить себе не мог, что религиозные разногласия могут перерасти для нас в острую проблему. Все это кажется столь старомодным. И тем не менее…

До свидания, мой дорогой друг. Пора возвращаться домой и заниматься готовкой. По пути мне еще нужно купить хлеба, минеральной воды, кофе и так далее. Безработный быстро превращается в мальчика на побегушках.

С самыми дружескими пожеланиями,

Жан Мари».

Глава 2

Ронан слышит, как мать на первом этаже разговаривает по телефону:

«Алло… Приемная доктора Месмена?.. Говорит госпожа де Гер. Передайте, пожалуйста, доктору, чтобы он заглянул к нам сегодня утром… Да, у него есть наш адрес… Госпожа де Гер… Гэ-е-эр. Пораньше. Да. Спасибо».

Мать и раньше всегда говорила по телефону писклявым жеманным голоском, припоминается вдруг Ронану. Охренеть можно! Сейчас поднимется к нему, чтобы открыть ставни. Лоб потрогает, пульс пощупает.

«Как ты себя чувствуешь?»

И хочется заорать в ответ: «Да пошла ты!» А лучше всем сразу: и сиделке, и медсестре, и врачу: «Оставьте вы все меня в покое!» Так и есть! Заскрипели ступеньки. Ну, понеслись нежности да поцелуйчики! Что он, щенок, что ли? Дай ей волю, она его лизать начнет!..

Мать входит, раздвигает шторы, распахивает ставни. Пакостная погода! Зима никак не сдается. Мать трусит к кровати.

– Ну что, малыш, славно поспал? Температурки нет? Может быть, уже все и обошлось…

Она наклоняется совсем близко к больному.

– Ну ты и заставил меня поволноваться!

Гладит ему волосы на виске и вдруг вздрагивает.

– Да ты поседел! Не заметила сразу.

– Сама понимаешь, мама, жизнь была не сахар.

Та старается не подавать виду, что расстроена.

– Да их всего-то два или три. Хочешь, вырву?

– Нет! Умоляю. Оставь мои волосы в покое.

Мать выпрямляется и трет глаза. Слезы сочатся по ее лицу, словно ручейки по перенасыщенной влагой земле. И на него внезапно накатывает жалость.

– Ну что ты, мама… Я же вернулся.

– Да, но в каком состоянии!

– Оклемаюсь. Не волнуйся. А для начала давай приму лекарство. Видишь, какой я паинька.

Пожилая женщина отсчитывает нужное количество капель, добавляет кусок сахара и смотрит, как он пьет. Ее горло двигается, можно подумать, будто она пьет микстуру вместе с сыном.

– Сейчас должен прийти доктор, – говорит она. – Постарайся быть с ним повежливее… Он всегда очень любезен со мной. Когда умер твой отец, уж не знаю даже, что бы со мной сталось, кабы не он. Все хлопоты на себя взял, буквально все. Такой никогда в трудную минуту не повернется к тебе спиной.

Короткий всхлип.

– Ты не отдаешь себе отчета в том, что заездила своего доктора, – отзывается Ронан. – Он же смотрел меня вчера. И позавчера тоже. Нельзя же ходить каждый день! Без шуток!

– Как ты разговариваешь со мной? – шепчет мать. – Ты изменился.

– Хорошо, хорошо… Я изменился.

Они смотрят друг на друга. Ронан вздыхает. Ему нечего сказать. Впрочем, не только ей, а никому вообще. Прошло десять лет, и сквозь их туман он вновь видит такой вроде бы привычный мир. И ничего не узнает. Люди одеты не так, как раньше. И у машин несколько иная форма. Ни малейшего желания выходить на улицу. Да и сил все равно нет. Зато дом остался прежним. И точь-в-точь накладывался на его воспоминания. Как и раньше, здесь пахнет мастикой. Как давно это было – «раньше»! В те времена еще был жив отец… Старый хрыч царствовал в семье. К нему обращались на «вы». Гостиная ломилась от сувениров, которые он навез из плаваний, и куда ни кинь взгляд – всюду торчали его фотографии, в повседневном кителе, в парадном. Капитан корабля «Фернан де Гер»! Уход в отставку как удар обухом. Некому больше вытягиваться в струнку, когда он входил в гостиную. Рядом только и остались, что жена, одолеваемая неуемным почтением, да зубоскал сын.

– Садись, мама. Иногда я начинаю думать о моих бывших друзьях. Кем там заделался Ле Моаль?

Мать пододвигает поближе кресло. И тотчас врастает в него. Тишина, занавесом упавшая между ними, разрывается. Ну вот он и начинает оттаивать, с надеждой думает мать. А сыну припоминается время, когда любые средства казались ему хороши, лишь бы потешиться над деспотичным отцом, Адмиралом, как его называли приятели Ронана. Он собрал небольшой отряд таких же мальчишек, как и он, и они бегали по ночам и царапали углем на стенах лозунги, призывавшие к борьбе за освобождение Бретани. Полиция, не поднимая шума, предупредила старого офицера. И начались жуткие и несуразные сцены. А сейчас Ронан чувствует, что окончательно поистерся. Слишком непомерной оказалась цена.

– Ты не слушаешь, что я тебе говорю, – повышает голос мать.

– Что?

– Он уехал из Рена. И теперь работает аптекарем в Динане.

Ронану мигом представился Ле Моаль: уже проглядывающие залысины, белый халат, рассуждения о детском питании и чудодейственном бальзаме… Подумать только, ведь это он однажды ночью водрузил бретонское знамя на громоотводе церкви Сен-Жермен. Печальное перевоплощение!

– А как там Неделлек?

– А с чего это ты вдруг? Когда я навещала тебя, мне казалось, будто ты и думать о них забыл.

– Я ничего не забыл.

Ронан ненадолго задумался.

– У меня было три тысячи шестьсот пятьдесят дней, чтобы все хорошенько запомнить.

– Бедный мой мальчик!

Тот хмурится и бросает на мать взгляд исподлобья, который, бывало, приводил в бешенство Адмирала.

– Ну и где Неделлек?

– Не знаю. Он больше не живет в Рене.

– А Эрве?

– Ах этот. Надеюсь, ты не позовешь его сюда?

– Наоборот, обязательно позову. Мне столько нужно сказать ему.

Ронан улыбнулся. Эрве, его правая рука, верный помощник, никогда не обсуждал приказы своего командира.

– И чем же он промышляет?

– Занял место папаши. Стоит только отправиться в город, так почти обязательно где-нибудь да промелькнет грузовичок – «Транспортные перевозки Ле Дюнфа». Дело поставил на широкую ногу. Где только нет у него филиалов. Аж до Парижа дошел. По крайней мере, так люди говорят, я слышала. А меня этот парень никогда особо не интересовал.

Ронан поглубже зарылся головой в подушку. Скорее всего, напрасно он беспокоил все эти призраки прошлого. Ле Моаль, Неделлек, Эрве, остальные… Им всем должно быть сейчас между тридцатью и тридцатью двумя. От этого никуда не денешься! Все устроились. У некоторых наверняка жена, дети. Забыли бурную молодость, стычки, ночные рейды, листовки, что развешивали на опущенных решетках магазинов. «К. Ф. победит!» К. Ф. – Кельтский фронт. Но ведь должен хотя бы один из них думать, пусть и изредка, о том далеком времени. Только небось нос воротит, когда про смерть Барбье припоминает.

– Оставь меня, – бормочет Ронан. – Я устал.

– Но завтракать ведь ты будешь?

– Мне не хочется есть.

– Доктор велел…

– Насрать мне на него.

– Ронан!

И вот уже вскочила, оскорбленная, предельно разгневанная.

– Забыл, что ли, где находишься?

– Опять в тюряге, – вздыхает он.

И поворачивается лицом к стене. Закрывает глаза. Мать уходит, прижимая белый платочек к губам. Наконец-то! Один на один с безответной тишиной, уж эта старая любовница никогда его не предаст. Сколько всего пришлось перетерпеть! Сколько раз приходилось сдерживать себя, давить рвущийся из души протест, ибо нельзя изо дня в день жить лишь отрицанием и ненавистью. Хочешь не хочешь, а приходится смириться и ждать часа освобождения. Но когда этот час наступил, коварно подкралась болезнь, а ведь в это время тот, другой, – где его искать только? – живет себе преспокойно и в ус не дует. Спит сном праведника, угрызения совести, надо думать, его не мучают.

Хорошо бы нанести удар сразу после выхода из тюрьмы. А теперь пройдут недели, если не месяцы. И то, что могли расценить как акт справедливого возмездия, неизбежно превратится лишь в жалкий жест мести. Ничего не поделаешь! Да и какая разница в самом деле? Тюрьма не так уж страшна. Ронану до сих пор снится, как он вышагивает по ее коридорам и дворам. Камеры вполне сносные. Библиотека неплохая. Он в ней чудно поработал. Даже умудрился экзамены сдать. С ним хорошо обращались. И жалели немного. Вот убьет он этого подонка и – обратно, благо привыкать долго не придется… Короткие ежедневные прогулки, время от времени встречи в комнате для посетителей, книги, которые нужно записывать и расставлять по полкам.

Естественно, он будет числиться уже не «политическим», а простым уголовником. Матери только лишь останется продать дом и поселиться где-нибудь за городом. Вполне возможно, газеты раструбят его дело, дабы посетовать об излишней гуманности при сокращении сроков отсидки и чересчур поспешных освобождениях из тюрем. Но все это такая ерунда! Разве быть в ладах со своей совестью не самое важное? Картины, возникающие в его фантазии, мелькают одна за другой, все быстрее, быстрее, и Ронана начинает морить сон.

Порю какую-то бредятину, лениво думает Ронан. И засыпает, уткнувшись носом в ковер на стене.

Будит его врач. Старый седовласый врач. Да здесь, в этом доме, все старое. После смерти Адмирала время замерло, будто под стеклом музейной витрины.

– Он ничего не ест, – слышит Ронан жалобы матери. – Не представляю даже, что мне с ним делать…

– Не беспокойтесь, милая сударыня, – успокаивает ее доктор. – Подобная болезнь держится весьма и весьма долго, но в конце концов излечивается.

Потом берет руку Ронана, мерит пульс, уставившись в потолок, и продолжает при этом говорить:

– Если будем вести себя хорошо, то скоро почувствуем улучшение.

На больного он не смотрит и за банальностями пытается скрыть неприязнь к преступнику, чье имя принадлежит к достойному обществу. «Этот» ему малоинтересен. «Этот» получил по заслугам.

– А спит хорошо?

– Не очень, – откликается мать.

Оба отходят в сторонку и шепчутся.

– Давайте ему укрепляющее, которое я вам прописал.

Ронан не на шутку рассердился. Так и подмывает крикнуть: «Да я же живой, черт возьми! Чья это болезнь, моя или матери?» Доктор снимает очки и принимается протирать их лоскутком замши. Столик у изголовья уже ломится от лекарств.

– Придется потерпеть, – говорит напоследок медик. – Гепатит, особенно в такой серьезной форме, как в данном случае (он по-прежнему избегает смотреть в глаза Ронану и довольствуется тем, что просто тычет пальцем в проштрафившийся живот), – штука всегда малоприятная и может дать осложнение. Я зайду к вам на будущей неделе.

Он собирается уходить и на прощание небрежно кивает, будто бы обращаясь к стенам комнаты и к пространству, где, без всякого сомнения, гулял вирус.

Уже на пороге новый негромкий разговор, а затем вырывается четкая фраза:

– Втолкуйте ему, доктор, что нельзя вставать. Может быть, он хотя бы вас послушается.

Доктор напускает на себя оскорбленный вид.

– Ну разумеется, вставать ему нельзя.

Дверь закрывается. Слышен звук удаляющихся шагов. Ронан тотчас откидывает одеяло и садится на край постели. Затем встает. С трудом удерживая равновесие. Ноги дрожат, как у альпиниста, понимающего, что вот-вот он сорвется. Наконец делает шаг, другой. До телефона добраться ох как нелегко. Коридор, лестница, гостиная… Очень далеко, почти недоступно. И однако ему непременно нужно позвонить Эрве. Он обязан исполнить задуманное. А без Эрве ему не обойтись. Придется подождать, пока не уйдет старая Гортензия. Зато о матери можно не думать, как и каждую пятницу, она к пяти часам отправится в собор со своими молитвами. Дом опустеет. Если и расшибусь на лестнице, думает он, то уж как-нибудь до кровати доползу.

Ронан опирается на спинку кресла и долго неподвижно стоит, пробуя, как держат ноги. Наконец силы в них немного прибавилось. А вот с головой беда, кружится. «Время терпит, – успокаивает внутренний голос. – Ты всегда успеешь его отыскать». Но тогда вообще нет никакого смысла жить, если отложить задуманное на потом. Задуманное долго не ждет! Каждый уходящий день словно наждаком снимает с него слой за слоем, постепенно превращая в ничто. Нет! Если и исполнять его, то только сразу же, немедленно. Ради чего он сделался образцовым заключенным, разве не для того, чтобы заслужить досрочное освобождение? Неужели теперь, когда он наконец получил заветную свободу, он станет тянуть и медлить? А тем временем Кере будет в свое удовольствие пользоваться всеми благами, которых он, Ронан, был так жестоко лишен: небом во всю ширь горизонта, ветром с моря, бескрайними полями, пространствами, расстояниями, бегущими вдаль дорогами, всем, что находится за пределами четырех стен…

Десять лет, лучшие десять лет жизни, брошенные коту под хвост. Гибель Катрин. Разве мало, чтобы в отместку за это влепить пулю в лоб? По правде говоря, Кере слишком легко отделается, если просто получит пулю. Надо устроить так, чтобы он тоже сполна хлебнул будничной тоски, ужаса приближающейся ночи, бессонницы, которая бы подобно власянице жгла и терзала ему плоть и душу. Надо поджарить его на медленном огне, заставить пролить семь потов отчаяния. И хорошо бы сделать так, чтобы он молил перед смертью о пощаде: пусть знает, кто его покарал.

Ронан закрывает глаза. И дает себе клятву, что выздоровеет! Если надо, вывернется наизнанку, но поправится, ведь ему нужны силы, чтобы уничтожить того, кто раньше уничтожил его самого.

Снова ложится. И даже не позволяет себе насладиться ощущением невесомости своих рук и ног. Месть для него – как для других религия. И каждая минута на счету. Первым делом необходимо отыскать его. Где он прячется? А может, и не прячется вовсе? Как далеко его могла завести неосмотрительность? Эрве узнает. Он всегда отличался прыткостью, этот Эрве. Существует ли до сих пор Кельтский фронт? Пришла ли молодая смена? Как было бы любопытно выйти на связь с теми небольшими группами, что под различными названиями продолжали вести агитацию, эхо которой проникло даже за стены тюрьмы.

Сколько же было этим сторонникам автономии, когда его арестовали? Десять лет? Двенадцать? Да кто о нем вспомнит? Это еще вопрос, защищают ли они ту же самую Бретань, что и он некогда. Надо будет у Эрве спросить. Он-то должен знать. Лишь бы согласился прийти. Интересно, носит ли он по-прежнему ту бородку венчиком, которая ему некогда казалась столь романтичной? А вдруг, неровен час, вышел из него какой-нибудь генеральный директор, который заявит: и минутки, мол, свободной выкроить не удастся, чтобы встретиться с тобой.

Ронану доводилось видеть фотографии доисторических животных, полностью сохранившихся в вечной мерзлоте. И теперь он представлялся сам себе одним из таких ископаемых. Замерз в тюремном холоде и прошел сквозь время. Другие постарели. А ему по-прежнему двадцать. Страсть, ярость, бунтарский гнев – все обрело прежний жар, столь же сильный, как и в момент его «ухода». Он был изъят из жизни. И теперь, с опозданием в десять лет, возвращался на землю. Именно поэтому он дал себе зарок не раскрывать свои планы Эрве. «Тебе вздумалось наказать Кере? – удивится тот. – Эх, старик, мне тебя жаль, но дело уже закрыто за давностью лет. Так что выкинь из головы. Чего ты пристал к этому Кере?» – «Я хочу его убить!» Ронану живо представился и этот разговор, и испуг Эрве. Вот умора поглядеть бы! Да, у него есть особые причины желать смерти этому человеку, причины, отточенные бесконечной чередой дней и ночей и столь личные, что вряд ли он смог бы объяснить их кому-нибудь другому со всей их очевидностью и остротой. Вполне возможно, они покажутся безумными тому, кто не провел наедине с ними долгий срок, похожий на вечность. Эрве не должен ни о чем догадываться. Только бы он пришел!..

Осталось спуститься по лестнице и пробраться через гостиную. Но самое тяжелое препятствие, которое могло возникнуть по пути к телефону, – мать, подозрительная и осторожная, как кошка. «Зачем тебе звонить? Давай лучше я, раз тебе уж так приспичило!»

Еле держащийся на ногах, он, конечно, беспомощнее любого мальчишки, пытающегося скрыть какой-нибудь совершенный им проступок. Мать мигом нутром почувствует, что он лжет. И тогда со всевозможными вопросами, намеками, недомолвками примется упорно кружить вокруг того, что ему хочется утаить. Она именно такова: терпеливая, неутомимая, лишь внешне смирная. Этот гепатит для нее настоящая манна небесная! Еще бы, наконец-то несносный парень, всегда принимавший в штыки весь мир, повержен. И теперь можно любовно пожирать его маленькими кусочками.

Ронан вдруг замечает, что он бубнит себе под нос. Который час? Одиннадцать. Вкрадчивые шаги на лестнице. Опять придет талдычить о завтраке. Мать не станет обращать ни малейшего внимания на его, как она считает, «прихоти» и с улыбчивой настырностью заставит согласиться с тем меню, что она составила вместе с доктором, когда они перешептывались, будто на исповеди.

Ронан изображает на лице крайнюю степень утомления. В наказание за назойливость он напугает мать. Око за око. Но когда в ее серых глазах мелькает тревога, ему делается стыдно за свою легкую победу. И он уже заранее согласен на супчик, на овощи и компот. Однако правила их маленькой войны все же соблюдены. Он выдвигает ей условие. Альбом с фотографиями.

– Но ты же устанешь.

– Нет. Уверяю тебя. Мне хочется снова во все это погрузиться.

– Значит, никак не можешь забыть?

– Если не ты, так я сам схожу за ним.

– Ах вот это уж никогда в жизни! Неужели, сынок, нельзя подождать?

– Нет.

Он ест. Мать следит за каждым его движением. Дождавшись, когда он закончил, она встает, изображая всем видом, что собирается уйти и унести поднос.

– А обещанные фотографии?

Она не осмеливается удивленно переспросить, какие такие, мол, фотографии, из боязни вызвать у него приступ гнева. И уступает.

– Только на полчасика, не больше.

– Там видно будет.

Мать помогает ему устроиться поудобнее на подушке. И не спеша уходит со своим подносом. Она в первый же миг догадалась, зачем ему альбомы. Да чтобы полюбоваться на Катрин, ясное дело! Посыпать себе соль на раны. Это правда, ему будет больно. Но страдание поможет ему дотащиться до телефона. Сперва он стал разбирать фотографии, еще снятые старым «Кодаком», украденным у Адмирала, тот не мог покидать комнату из-за ревматических болей. Как было здорово тогда катить на велосипеде, стояла весна, и никаких пробок на дорогах. Они отправились на берег Вилен удить рыбу; а вот и замок Блоссак, только в небольшой дымке… Не рассчитал выдержку. Речка в Пон-Рео… И снова Вилен, в Редоне, где вдоль берега неспешно проплывали голавли…

Альбом соскальзывает с колен. Ронан грезит. Отчетливо просвистела леска удочки с мухой на крючке. В руке судорожно бьется так ловко подсеченная им рыба. Да, он знает все изгибы и бухты Вилен как свои пять пальцев. И всю Маенскую область тоже. И может мысленно прогуляться по старым улочкам Витре, заглянуть на Амба, на Бодрери, дойти до Лаваля, чтобы пройтись по мосту Пон-Неф и услышать, как по виадуку проносится парижский скорый. Он помнит свой край и в солнце и в дождь, помнит, как утолял голод в небольших сельских кабаках. Да что там говорить, это его родина! Без всякого фольклорного украшения, без извиняющегося расшаркивания перед туристами, без… Как втолковать людям, что означают эти слова: «Я у себя дома! Воздух, которым я дышу, – мой! Я не против того, чтобы вы приезжали сюда гостями. Но только не хозяевами!»

Ронан снова берет альбом. Теперь пошли пейзажи. Он избегал снимать красоты, растиражированные на почтовых открытках. Его все более и более ловкий объектив схватывал то затерянные в лесу пруды, то древние скалы, наполовину спрятанные камышом и папоротником. На смену «Кодаку» пришел «Минолта». Снимки становятся все искуснее. Ему уже удается уловить и серый цвет воздуха, и то, как западный ветер смешивает тень со светом, передать нечто, не имеющее названия, но от чего вдруг невольно сжимается сердце. Надо же – носить имя Антуана де Гера, командовать на море и ничего этого не чувствовать! Тоже мне Антуан де Гер, республиканец! Ронан перебирает в памяти их ссоры. Именно оттого, что рядом находился отец, мертвой хваткой вцепившийся в свои галуны и нашивки, медали, принципы верного – как же, честь мундира! – служения властям, он и сделался одиноким и упрямым дикарем.

Ронан обращается с вопросом к самому себе. Что для него важно в этой жизни? Политика? Да чихал он на нее. Это второстепенное. Важны отличия людей друг от друга, их самобытность. Он никогда не мог прояснить до конца суть этого слова. Но был убежден, что оно означает определенную манеру продлевать себя во времени, а значит, сопротивляться насилию и хранить данные тобой обещания, точно так же, как крестьянин верен священнику, священник – Церкви, а Церковь – Христу. Но и это не совсем точно. Речь идет о верности куда более глубокой и в каком-то роде неорганической, например верности замка своему холму, или тяжести, с которой холм давит на землю, или неровностям земли, заставляющим петлять дорогу. В детстве, когда он учился в четвертом классе, Ронан придумал себе девиз: «Никому не пройти!» Совершенно нелепый, но очаровавший его содержащейся в нем мирной силой. И лозунг до сих пор сохранил для него всю свою привлекательность.

Ронан открыл второй альбом, и увиденные в нем фотографии тотчас пробудили под сердцем боль, которой уже никогда не будет суждено надолго утихнуть! В камере она частенько не давала ему спать и шевелилась в нем подобно плоду в материнском чреве. Слезы подступили к глазам. Катрин! Он фотографировал ее повсюду, где бы они ни останавливались во время их путешествий. Катрин перед придорожным распятием, Катрин на пляже в купальнике, в Сен-Мало. Катрин на корабле в порту Динара или в лодке, плывущей по Рансу. И везде Катрин улыбается, у нее немного спутаны ветром волосы, и она похожа на мальчишку. Есть фотографии и более мастерские, настоящие портреты, на них она изображена крупным планом, то задумчивая, то веселая, с ямочкой на щечке, куда он так любил ее целовать! Столько воспоминаний! И по его вине она покончила с собой! «Когда же стало ясно, что она забеременела, – объяснял ему прокурор, – то и вовсе растерялась. Связать навечно свою жизнь с преступником? Согласиться, чтобы отцом ребенка стал убийца?»

Идиот! Все это слова! Одни лишь слова! Он не знал, что она беременна, до того как все это произошло. Ему сообщили лишь потом. Когда уже было поздно. Она оставила записку: «У меня должен был быть ребенок. Но я не смогла простить Ронану причиненное мне зло». Закрыв глаза от нахлынувших тягостных воспоминаний, Ронан вновь видит судебный зал и адвоката, тщетно пытающегося совершить невозможное: вымолить снисхождение у присяжных заседателей.

«Ронан де Гер, хотите ли вы что-нибудь добавить в свое оправдание?»

Он почти не слышал приговора. Нет, ему нечего сказать. И плевать он хотел на полицейского комиссара, убитого им из револьвера. Раз Катрин навсегда ушла, не простив, ничто больше не имело для него ровным счетом никакого значения. Одиннадцать лет заключения? Ну и что? Не все ли равно? «Кати! Клянусь тебе! Если бы я мог знать… Если бы ты мне вовремя сказала…» Каждый день он рисовал в воображении Катрин. Оправдывался. Жаловался. Если бы он мог повернуть время вспять и изменить ход событий! Кабы его не выдали, никто бы ничего не заподозрил, и все было бы предано забвению. Он бы женился на Катрин, словно демобилизованный солдат, возвратившийся домой. Ронан медленно закрывает альбом. Ему припомнились легенды, которые так пугали его в детстве: блуждающие, не находящие забвения души, что ждут от живых решительного шага, способного помочь им обрести долгожданный покой. «Кати, я обещаю тебе!..»

Ронан отбрасывает одеяло. Решимость придает силы. Опираясь на мебель, он неуверенным шагом бредет к кабинету, за которым прячется небольшая, чуть ли не квадратная комнатка, где, будучи совсем маленьким, он делал уроки, а потом, повзрослев, сочинял любовные письма. Кабинет выглядел точно так же, каким он его оставил в тот день, когда на него надели наручники. Мать ни к чему не прикасалась. И лишь протирала тряпкой да пылесосила в ожидании возвращения сына.

На столе по-прежнему виднелась книга Анатоля Ле Бра с закладкой на нужной странице. Лежали дорожные карты. Календарь указывал день ареста. Ждала его и фотография Кати в небольшой рамке, мать так и не осмелилась ее убрать, несмотря на враждебность, которую всегда питала к этой чужачке, ворвавшейся в их жизнь.

Ронан присел в кресло, осмотрелся. Обычная комната двадцатилетнего парня. Патефон, ракетка, на камине небольшая модель рыбацкого судна для ловли тунца, купленная в Конкарно, в шкафу его любимые книги: Сен-Поль Ру, Шатобриан, Тристан Корбьер, Версель. Но главное – в углу между книжным шкафом и стулом по-прежнему находятся его удочки и сумки для рыбалки. Никому не пришло в голову заглянуть в них. Ронан встает, прислушивается. В доме царит полная тишина. Тогда он хватает одну из сумок, откидывает кожаный язычок застежки и начинает судорожно шарить по дну. Нащупывает катушку спиннинга, коробки с запасной леской и, наконец, в самой глубине пакет, завернутый в кусок замши. Он вытаскивает его и осторожно разворачивает. Револьвер калибра 7,65 мм лежит на месте, целехонький, жирный от смазки. Ронан вытягивает магазин, вытаскивает пулю из ствола. Затем нажимает на спуск, радуется щелчку ударника. Оружие совсем как новое. Не хватает только одной пули, той, которую он всадил в комиссара полиции Барбье.

Резким движением Ронан вставил магазин на место, завернул оружие в тряпку и положил обратно на дно сумки. Ему вдруг представилась могильная плита и надпись: «Жан Мари Кере, доносчик». Но сперва нужно вылечиться.

Глава 3

«Дорогой друг!

Получил от вас подробное письмо. Спасибо. Вот вы пишете: «Вам кажется, будто дружеская длань Господа покинула вас, но она по-прежнему рядом и указует путь, который вы в своей гордыне силитесь проделать в одиночестве». Согласен! У меня нет больше сил спорить. Но неужели именно длань Господа привела меня в дом Лангруа, где я похоронил последние иллюзии? Неужели она же подтолкнула меня к Элен, словно с намерением заставить меня испытать самые горькие мучения в моей жизни? Вы тысячу раз правы, когда сетуете на то, что мне уже давно следовало бы во всем признаться жене. Но как раз говоря об этом, вы невольно так и написали «признаться», будто я и впрямь совершил какое-нибудь преступление. Пусть признаются воры и убийцы. Я же просто смолчал. Это совершенно разные вещи. Тем не менее вы правы. Мне бы следовало так поступить. Что же остановило меня? А то, что я зачеркнул раз и навсегда свое прошлое. К несчастью, бедная Элен, сама того не сознавая, прибегает ко всевозможным ухищрениям, лишь бы вдохнуть в него жизнь. Например, вчера она пришла позже обычного и оправдалась так: «Я забежала в часовню августинского монастыря и поставила свечу, чтобы тебе нашлась работа».

От подобных речей у меня внутри все закипает! Неужели между поставленной в церкви свечой и поиском работы может существовать хоть какая-нибудь связь? Но Элен не сдается и упрямо твердит: «А что, скажешь, я не права?»

И я сдаюсь. Лишь пожимаю плечами в ответ. Мне приходит на память, как я тоже некогда ставил свечи. Меня так и подмывает ей съязвить: «И сама видишь, к чему это привело». Но предпочитаю держать язык за зубами и теперь все чаще и чаще молчу, отделенный от нее пустынными пространствами чтения и размышлений. К моему счастью, Элен болтлива. Она перескакивает с одной мысли на другую, подобно канарейке, бездумно скачущей по жердочкам. Когда же, после последнего штриха помадой перед трюмо и критического осмотра своего наряда и справа, и слева, и со спины, она уходит, то я, немного ошалевший, с облегчением внимаю тишине. Закуриваю, хожу туда-сюда по кухне, стуча шлепанцами, и не очень-то тороплюсь мыть и убирать посуду. В моей голове бродит что-то бесформенное, неясное, обрывки мыслей, ленивая дурь и тягостное сознание, что времени у меня впереди хоть пруд пруди, все время мое.

Бездействие вначале подобно анемии. Стоит мне только опуститься в кресло, как сил встать уже нет. Разворачиваю газету, но начинаю читать вовсе не с предложений работы. Сперва берусь за несчастные случаи и происшествия, затем перехожу к передовице. Потом просматриваю новости спорта, программу телевидения, еще чувствуя себя совершенно неспособным сконцентрировать внимание на основном, ведь безработный, мой дорогой друг, это человек, лишенный стержня. Наконец я приступаю к страницам объявлений, но сердце мое не бьется в волнении, ибо мне заранее известно, что ничего не найду.

Порой мне бывает даже трудно перевести на человеческий язык некоторые специфические словечки. Ну что такое, например, аналитик-программист? Или начальник группы? А как вам «распорядитель конфискации»? Смутно напоминает гладиатора, вооруженного сетью и крюком. Воображаемая картинка гладиатора, словно магнит железо, притягивает образ цирка, Колизея и, наконец, Рима… В последний раз я в Рим ездил… это было в тысяча девятьсот… И вот я уже заплутал в катакомбах, позабыв о времени. Как избавиться от памяти, закрыть ее наглухо на засов? Всегда сыщется какая-нибудь лазейка, в которую проскользнет тошнотворная дымка воспоминаний.

Я отбрасываю ненужные мысли. Посмотрим, что там еще предлагается. Бухгалтером? Об этом и речи быть не может. Представителем фирмы? Для этого нужно обладать самоуверенностью, а где ее взять? Контролером? А что или кого контролировать? Да мне и самого себя порой бывает трудно контролировать. А истина заключается в том, что некая скрытая и враждебная сила все время удерживает меня. Все происходит таким образом, будто я и в самом деле не очень тороплюсь обзавестись работой. Мне уютно в моем коконе, где можно не желать, не чувствовать и не думать. На месте дьявола я бы повесил на дверь ада табличку: «Do not disturb»[4]. Я шучу, мой дорогой друг, но поверьте, мне при этом совершенно не весело. Конечно, мое имя внесли во всевозможные списки безработных. Я предпринял все необходимые меры, подписал самые разнообразные бумаги. «Никогда не нужно надеяться на случай», – любит повторять Элен. Но ведь именно сейчас, как никогда раньше, я ощущаю себя игрушкой в руках судьбы. Кому я нужен? Мне сорок два года. Критический возраст для работника. Я все время чего-то жду. Отчаяния пока еще нет, поскольку у нас сохранились кое-какие сбережения, но будущее уже страшит, удастся ли свести концы с концами? И не оставляет назойливая мысль: есть ли сила, способная остановить мое скатывание по той наклонной поверхности, куда я сейчас попал?

Я готов бороться, а точнее, защищаться, чтобы сохранить работу. Но я не имею ни малейшего представления о том, что нужно делать, чтобы получить ее. К кому обращаться? На улице я без конца сталкиваюсь с мужчинами моего возраста. Они куда-то целеустремленно идут, небрежно помахивая портфелем. Торопятся. В конце пути их ждет работа. Они дают распоряжения или получают их. Они «в системе». Подобно капелькам крови, что циркулируют по живому организму, снабжающему их всем необходимым.

Я же что-то вроде кисты. Это ощущение тем более острое, что в течение всей моей предыдущей жизни я находился в тесном кругу обязанностей; возможно, после того, как я стал работать у Лангруа, мне стало немного посвободнее, но даже тогда мне приходилось постоянно заглядывать в ежедневник, куда записывал все свои встречи. И горе тому, кому не нужно заглядывать хотя бы в отрывной календарь. Мне же приходится смотреть лишь на висящую на кухне грифельную доску, куда жена записывает то, что мне нужно купить.

И опять-таки, дорогой друг, я вовсе не стремлюсь вызвать у вас чувство сострадания к себе. Моя цель – помочь вам по-новому взглянуть на окружающий мир. До сих пор вы смотрели на него сквозь страницы книг. Когда мы с вами виделись в последний раз, вы, если не ошибаюсь, писали трактат о блаженстве. «Блаженны нищие…» и т. п. Ну так вот, все это ложь. Они вовсе не счастливы. И никогда таковыми не будут, потому что слишком утомлены жизнью. О! Разумеется, не ваша вина в том, что вам не довелось ни разу испытать подобную усталость. А мне приходится постоянно видеть ее на лицах людей, стоящих в ожидании перед окошечками бюро по трудоустройству. Некоторые из них аккуратно одеты и еще полны внутреннего достоинства, они делают вид, будто оказались в очереди совершенно случайно, просто зашли по пути навести кое-какие справки, но глаза уже немного затравленные, и руки неспокойны. А есть другие, иногда совсем молодые, что без остановки дымят, прикуривая одну сигарету от другой и в то же время изображая на лице воинствующую беспечность, но как только возбуждение проходит, впадают в прострацию.

Да, мы устали. Но мне хочется, чтобы вы ясно себе уяснили, это не подавленность, не ненависть и не полное бессилие. Усталость, напоминающая скорее рассеянность. Ловлю себя на мысли, что именно эту истину я и пытался донести до вас с самого начала этого излишне длинного письма. Попробуйте представить себе человека, вечно колеблющегося, прежде чем дать ответ, а потом неизменно говорящего: «Мне все равно!», «Что ты будешь есть?» – «Мне все равно!», «Может быть, хочешь погулять?» – «Мне все равно!». Пожалуй, нас могут понять лишь животные за решетками клеток, что лежат, сонные, прикрыв глаза и позевывая, и даже не смотрят на проходящих мимо людей. День проводишь в полуспячке. А ночью не можешь уснуть. Говорят, что настоящим нищим можно стать, лишь пройдя все круги ада безработицы. Разве обо мне этого нельзя сказать?

Вернулась Элен. Рассказала мне, как провела день. Парикмахерская – это действительно один из самых оживленных перекрестков города.

Тут рассуждают и об экономическом кризисе, и о цене нефти, и о том, что будет модно будущей зимой, и о наилучшем корме для кошек. Тут обмениваются адресами знакомых мясников, дантистов или предсказательниц судьбы по картам. Сравнивают сорта кофе, делятся воспоминаниями об отпуске. Испания более приятная страна, нежели Италия, но, конечно, ничто не сравнится с Грецией!

«Я спросила у Габи, нет ли у нее чего-нибудь новенького для тебя!» Габи, маленького росточка девушка, ведающая шампунями, оказывается, любовница какого-то мастера в строительном предприятии. А мастер вроде бы как в хороших отношениях с зятем патрона. Он бы мог присмотреть мне местечко «в конторе». Контора – это чрезвычайно расплывчатое понятие для Элен, в каком-то роде магическое место, где образованному человеку всегда без труда отыщется достойная работа. А я для нее человек образованный, пользовавшийся привилегией, в те времена, когда работал у Жана де Френеза, встречаться со звездами. Она так и млеет от восхищения, если я, например, оброню – не вкладывая в слова, разумеется, ни тени похвальбы, – что мне довелось как-то раз обедать неподалеку от Луи де Фюнеса.

– Да нет, послушай… Я сидел далеко от него и даже не за одним столиком.

Но она не слушает меня.

– Я надеюсь, ты попросил у него автограф?

– Даже мысли такой не было.

– Вечно ты так, – огорчается она. – А все эти люди, с которыми ты был раньше знаком, они не могут куда-нибудь тебя устроить?

– Милая Элен, секретарь – это не слишком звонкий титул.

– И тем не менее! Ты ведь не какой-нибудь там первый встречный.

Она целует меня, желая приободрить.

– Что-нибудь обязательно да найдется. Вот увидишь. Муж Денизы семь месяцев сидел без работы, а он все-таки отличный электрик. Всегда потом все само собой устраивается. Только не нужно сдаваться.

Мы обедаем, и она вновь уходит. Вымыв посуду и пройдясь быстренько с метлой по квартире, я пишу несколько писем директорам частных учебных заведений, ибо искренне полагаю, что единственная работа, которая мне по плечу, это учительская. Обучать грамматике и орфографии ребятишек лет двенадцати мне вполне по силам, а частных учебных заведений, слава богу, хватает. Они все носят чьи-нибудь громкие и немного пугающие имена. Именно поэтому я пишу весьма осмотрительно. У читающего не должно создаваться впечатления, будто бы я захудалый проситель с улицы. Но мне нельзя выглядеть и чрезмерно самоуверенным, тем более что мои дипломы тянут не намного. И приходится, скажем, гадать, стоит ли сообщать о том, что я долгое время служил секретарем известного писателя. Репутация Лангруа, по всей видимости, не слишком очарует администрацию таких учебных заведений, как лицей имени Анатоля Франса или Поля Валери.

Написав два письма, я впадаю в уныние и останавливаюсь, голова гудит от обрывков фраз. И самое ужасное – что никто даже не считает нужным мне ответить. Существуют – я в том совершенно уверен – десятки желающих занять то же место, и их научные звания имеют наверняка больше веса, нежели мои. Но я все равно не прекращу рассылать письма. После этого я немного гуляю, для здоровья, точно так же, как кто-то прогуливает собаку. Иногда меня охватывает сознание собственной ненужности. Я останавливаюсь перед витриной или на краю тротуара. И так скверно внезапно становится на душе, как у калеки, что страдает по ампутированной конечности. Мимо меня проходит безразличная толпа. Я ни с кем не близок, ну разве что с хозяином небольшого кафе, куда я привык захаживать.

– Как дела, мсье Кере? Книга продвигается?

– Не слишком быстро.

– Ну что вы хотите! Вдохновение – это такая хитрая штука, им не поуправляешь. Что будете пить? Стаканчик кальвадоса? Вот увидите, сразу появятся какие-нибудь светлые мыслишки.

Я пью кальвадос, чтобы сделать ему приятное, так как он дружески смотрит на меня. Элен об этом ничего не известно. Узнай она, что я чокаюсь дешевой водкой, вот было бы смертельное оскорбление. Она гордится мной, бедняжка. Вот почему, когда я говорю ей, что готов согласиться на любую работу, она обижается. У нее аристократическое чувство чести, пусть упрощенное и немного грубоватое, скажем так: есть вещи, которые делать нельзя. Пить кальвадос, усевшись за стойкой, – значит презреть элементарные представления о чести. Иерархия ценностей Элен вас бы несомненно привела в недоумение. Быть парикмахершей хорошо. А парикмахером – смешно. Быть продавщицей хорошо. А продавцом – «позор один». И тому подобное. Я часто пытался втолковать ей свое видение вещей, но она лишь обижается. Восклицает: «Я необразованная!», и в результате я оказываюсь виноватым. Однако уже мгновение спустя она неожиданно смеется и бросается ко мне на шею. «Сам ведь знаешь, у тебя жена крестьянка!» Когда-нибудь я расскажу вам об Элен поподробнее. Вы даже не можете себе представить, как мне приятно чувствовать, что меня внимательно слушают.

Я скоро снова напишу вам. Может быть, даже завтра, если жизнь покажется мне невыносимо тяжелой.

Преданный вам

Жан Мари».

Глава 4

До Ронана с лестницы доносится голос Эрве:

– Я только на минуту. Обещаю вам, мадам. Тем более что меня ждут в другом месте.

Звук шагов замирает у самых дверей. Шепот. Время от времени прорывается голос Эрве: «Да… Конечно… Я понимаю…» Она, должно быть, вцепилась в его руку и осаждает советами. Наконец дверь открывается. На пороге стоит Эрве. За его спиной притаилась хрупкая фигура в темной, траурной, одежде.

– Оставь нас, мама. Я прошу тебя.

– Ты ведь знаешь, что говорил доктор.

– Да… Да… Все хорошо… Закрой дверь.

Мать подчиняется, но намеренная медлительность движений недвусмысленно свидетельствует о ее неодобрении поведения сына. Эрве пожимает руку Ронану.

– А ты изменился, – замечает Ронан. – Потолстел, честное слово. Когда мы виделись в последний раз… Сейчас сообразим… Это было девять лет назад, не так ли?.. Что-то вроде того. Садись. Снимай пальто.

– Я не могу долго оставаться.

– А, не начинай! Здесь командует не мать, поверь. Садись. И постарайся не касаться моего пребывания в тюрьме.

Эрве снимает легкое демисезонное пальто и остается в элегантном твидовом костюме. Ронан с нескрываемым интересом оглядывает друга детства: золотые часы, на безымянном пальце крупный перстень с печаткой. Шикарный галстук известной фирмы. Бросающиеся в глаза признаки успеха.

– Что-что, а жалости ты не вызываешь, – вновь заговорил Ронан. – Дела, похоже, идут?

– Неплохо.

– Расскажи. Мне интересно.

К Ронану возвратилась его прежняя, юношеская, манера говорить, то есть жизнерадостно и немного насмешливо. Эрве подчинился его требованию, однако при этом слегка ухмыльнулся, что означало: «Я готов поиграть с тобой в эту игру, только не слишком долго!»

– Да все проще простого. После смерти отца я к фирме по перевозке мебели добавил и предприятие по общим перевозкам.

– Перевозкам чего, например?

– Всего… Горючего… Свежей рыбы… Я охватываю не только Бретань, но и Вандею и часть Нормандии. Есть отделение и в Париже.

– Здорово! – восклицает Ронан. – Наш пострел везде поспел.

– Я работал.

– Не сомневаюсь.

Молчание.

– Ты на меня сердишься? – спрашивает Эрве.

– Да нет. Ты заработал кучу денег. Имеешь полное право.

– О! Я догадываюсь, что у тебя на уме, – не унимается Эрве. – Я должен был почаще навещать тебя. Так ведь?

– Ничего себе – почаще!.. Ты приходил лишь один раз.

– Но пойми, старик. Требовалось писать прошение, а оно шло уж не знаю каким сложным путем наверх, и все заканчивалось чуть ли не специальным расследованием. «Для чего вам требуется свидание с заключенным? Укажите точные причины…» Ну и так далее. Твоя мать могла приходить к тебе часто. Она твоя единственная родственница. А у меня…

– А у тебя, конечно, были другие дела, – шепчет Ронан. – И потом, для процветания твоей фирмы было лучше держаться от меня подальше. Заключенный – не слишком выгодное знакомство.

– Ну если ты собираешься разговаривать со мной таким тоном… – возмущается Эрве.

Он встает, подходит к окну, приподнимает занавеску и смотрит вниз на улицу.

– Твоя девушка уже, должно быть, начинает нервничать, – замечает Ронан.

Эрве оборачивается, и Ронан невинно улыбается.

– Как ее зовут?

– Иветта. Но как ты догадался…

– Будто я тебя не знаю. Известный жеребчик! Ну давай садись. Когда-то они у тебя держались от силы три месяца. А сколько времени протянет твоя Иветта?

Оба заговорщицки смеются.

– Я, быть может, женюсь на ней, – говорит наконец Эрве.

– Не рассказывай мне сказки!

Ронан откровенно забавляется. Приоткрывается дверь. Видна лишь половина женского лица.

– Ронан… Не заставляй меня…

– Ты мне мешаешь! – кричит Ронан. – Оставь нас в покое.

И делает движение рукой, будто издали захлопывает дверь.

– Ну просто замучает иногда, – жалуется он Эрве.

– У тебя что-нибудь серьезное со здоровьем? То, что рассказала твоя мать, меня обеспокоило.

– Это острый гепатит. Можно и проваляться долго, а можно и вообще копыта откинуть, что правда, то правда.

– Тебя поэтому и освободили?

– Нет, конечно. Им пришло в голову, что после десяти лет сидения я сделался совершенно безобидным. Вот меня и отпустили. А гепатит – это уже довесок. Мне еще несколько недель придется поваляться.

– Должно быть, скучаешь?

– Не слишком. Не больше, чем там. Я уже подумываю о том, а не написать ли мне книгу… Ну как тебе мысль?

– Признаться…

Ронан приподнимается с подушки. И с хитрецой поглядывает на Эрве.

– Ты думаешь, мне нечего рассказать, так, что ли? Напротив, мне есть о чем поведать. Например, о тех годах, которые предшествовали моему судебному делу. Мне бы хотелось растолковать людям, в чем состоял смысл нашего движения.

Эрве обеспокоенно поглядывает на Ронана, а тот продолжает говорить, уставившись в потолок, будто бы сам с собой.

– Нас нельзя назвать хулиганами. Это нужно всем вбить себе в голову. Но мы также не были и святошами.

Внезапно он оборачивается к Эрве и хватает его за руку.

– Начистоту?

– Да, конечно, – кивает Эрве. – Но тебе не кажется, что самое лучшее – позабыть всю эту историю?

Ронан зло усмехается.

– А тебе пришлось бы по вкусу, если бы я рассказал о наших собраниях, ночных походах, да обо всем, чего уж там мелочиться? Вы могли бы помочь мне во время суда. Но вы меня бросили. О, я на тебя не в обиде!

– Я испугался, – прошептал Эрве. – Я не думал, что все пойдет так ужасно.

– Ты хочешь сказать, что не принимал всерьез наши действия?

– Да. Именно так. И видишь ли… Я хочу быть с тобой совершенно откровенным. Когда я навестил тебя в тюрьме… Все, что ты мне рассказал… о Катрин… о Кере… все это меня обескуражило… Поэтому я и не стал больше приходить. Но сейчас все позади. Все в прошлом.

С улицы несется автомобильный гудок.

– Господи! Это Иветта! Она теряет терпение.

Эрве подбегает к окну, сложной мимикой что-то изображает поджидавшей внизу девушке, затем тычет пальцем в часы, давая понять, что он не забыл про время, после чего с озабоченным видом возвращается назад.

– Извини, старик. Сам видишь, какая она у меня.

– Если я тебя правильно понял, – отвечает Ронан, – ты хочешь сбежать… Опять.

Эрве садится. Пожимает плечами.

– Можешь наорать на меня, если тебе это облегчит душу, – предлагает он. – Только поторопись. Ты хочешь о чем-то меня попросить? Тогда давай!

Они чуть ли не враждебно смотрят друг на друга, но Ронан идет на мировую. И насмешливо улыбается.

– Я напугал тебя. Мое желание написать книгу, похоже, тебя совсем не обрадовало. Могу представить себя на твоем месте. Успокойся. Это всего-навсего задумка. Я не намерен выяснять отношения с моими старыми соратниками. Но мне надо попросить тебя о двух вещах, две маленькие просьбы. Во-первых, я бы хотел иметь фотографию могилы Катрин. Ведь она… умерла уже после того, как меня арестовали. А сейчас ты сам видишь, в каком я состоянии. До кладбища мне не добраться. А к кому я могу еще обратиться за помощью? Не к матери же. Ты можешь представить ее с фотоаппаратом перед могилой? Особенно этой! Со стыда умрет.

– Можешь на меня положиться. Сказано – сделано.

– Спасибо… А вторая просьба… Мне хотелось бы иметь адрес Кере.

Тут уж Эрве рассердился.

– Вот это нет! – восклицает он. – Опять твои штучки-дрючки! И где, по-твоему, мне его искать. А? Давным-давно он здесь не живет.

– Найди его. Это не должно быть особенно сложно.

– А зачем тебе его адрес? Собираешься написать ему?

– Сам еще не знаю. А почему бы и нет?

Снова раздается звук клаксона, на этот раз более протяжный. Эрве встает. Ронан удерживает его за рукав.

– Ты должен это сделать. Должок за тобой… – говорит он скороговоркой, будто стыдясь своих слов.

– Ладно. Согласен. Ну давай, до скорого и лечись хорошенько.

Ронан сразу успокаивается и заметно веселеет. И, когда Эрве доходит до двери, бросает ему вдогонку:

– И что у тебя за тачка?

– «Порше».

– Везунчик!

Пожилая женщина поджидает гостя возле лестницы.

– И как он вам?

– Не так уж плох.

– Похудел очень.

Она спускается по ступенькам маленькими шажочками, не пропуская Эрве вперед.

– Вам повезло. С вами он был разговорчивее, чем со мной. – (Вздыхает.) – Характером вылитый отец. Вы еще собираетесь навещать его?

– Думаю, да.

– Только ему нельзя много разговаривать. Это его утомляет.

И, как монастырская привратница, она провожает его до выхода и бесшумным плавным движением закрывает за ним дверь. Иветта прихорашивается.

– Ну что это такое? Три минуты, называется…

Губы вытянуты трубочкой перед зеркальцем.

– И заметь, – добавляет она, – вид у тебя еще тот!

Эрве не отвечает. Он резко трогается с места и едет к вокзальной площади, лихо обгоняя других.

– Осторожнее! – протестует Иветта.

– Извини! Это чертов Ронан достал меня.

Он притормаживает, ловко припарковывает машину перед рестораном «Дю Геклен» и помогает девушке выйти. Швейцар распахивает дверь. Многозначительно улыбается. Эрве их завсегдатай. Метрдотель услужливо указывает им на столик, уютно расположенный в сторонке.

– Все, можно расслабиться, – вздыхает Эрве. – Я уже вполне ничего.

– А что случилось? Вы повздорили?

– Нет, не совсем так.

– Расскажи.

Иветта наклоняется к мужчине, ласковая и кокетливая.

– Не тяни. Ты мне сказал только, что это твой приятель, вышедший из тюрьмы. Я жду продолжения!

– Официант! – зовет Эрве. – Два мартини.

Он кладет руку на руку своей спутницы.

– И что он такого сделал? – не унимается та. – Стащил чего-нибудь?

– Убил, – шепчет Эрве.

– Ой, какой ужас! И ты встречаешься с таким типом?

– Мы были раньше близкими друзьями.

– Когда?

– Лет десять назад. И даже раньше. Учились вместе в лицее, с шестого до выпускных на филологическом, а потом поступили на один факультет. Я им восхищался тогда.

– Почему? Ты ведь, наверно, был не глупее его.

Официант приносит мартини. Эрве поднимает бокал и задумчиво его рассматривает, будто хочет найти в нем ответ на вопрос.

– Это сложно объяснить. Ронан такой человек, что притягивает тебя и одновременно отталкивает. Когда ты с ним рядом, то соглашаешься со всем, что он делает и говорит. Но стоит остаться одному, как твое мнение сразу меняется. Он будто какой-то спектакль играет, и ты вслед за ним влезаешь во что угодно, а потом уже говоришь себе: «Вот дурость-то!» Нас было четверо или пятеро, кого он облапошил со своей идеей создания Кельтского фронта.

– А что это такое – Кельтский фронт?

– Маленький союз, каких сейчас навалом. «Бретань – бретанцам!», ну ты понимаешь. Однако все-таки это зашло слишком далеко. Не представляю, каким образом, но Ронан доставал деньги и даже оружие. Если он что-то вбивает себе в голову, то может на все пойти. А нам, дуракам, казалось, будто мы в войну играем или в сыщиков. Но только не ему. Нет, трах-тибидох! Давай раздавай листовки, клей всякие воззвания.

– Это, наверное, увлекательно.

– До поры до времени. Когда мы начали взрывать трансформаторные будки и дубасить полицейских, я понял, что ни к чему хорошему это не приведет.

– Бедненькая моя лапочка! Ты бил полицейских? Вот бы никогда не поверила.

– Мы были еще совсем пацанами. Заводились, глядя друг на друга. Да и Ронан порядком забил нам головы своими тирадами. Мы сражались за свободную Бретань.

Метрдотель протянул им меню и приготовился записывать заказ.

– Выбирай сам, – проговорила Иветта.

Торопясь поскорее продолжить свои откровения, Эрве заказывает первое, что ему приходит на ум: устрицы, две порции камбалы и бутылку мюскаде.

– И что дальше? – спросила Иветта, когда метрдотель удалился.

– Что дальше? Ну так вот. Пошла жестокая игра, и в конце концов случилось страшное. Сколько тебе было тогда? Девять, десять? Ты не можешь об этом помнить. А дело наделало много шума. Барбье. Тебе это имя ничего не говорит? Его только успели назначить дивизионным комиссаром. Он приехал из Лиона и, считая сторонников автономии поганым сбродом, публично пообещал прижать всех к ногтю. И что мне точно еще известно, так это то, что отец Ронана горячо поддержал его. Между капитаном и Ронаном страсти накалились. Можешь представить лицо офицера с пятью нашивками, медалями и тому прочее, когда Ронан заявлял ему, чаще всего за обеденным столом, что Барбье – сволочь и что обязательно кто-нибудь да покажет ему где раки зимуют.

– И он это сделал? – спросила Иветта. Вилка ее застыла в воздухе.

– Погоди! Не так быстро. Сперва Барбье сцапал нескольких зарвавшихся зачинщиков беспорядков, из тех, что погорластее. Но это были цветочки. Затем как-то раз в Сен-Мало произошла манифестация, вот тут все неприятности и начались. Совершенно нелепая история. Рассыпали лоток с цветной капустой. Ну и началась драка. Тут разве угадаешь, чем все закончится. Короче, одного застрелили из револьвера. Матроса с траулера. Барбье объяснил случившееся на свой лад, заявив, что в толпе находились провокаторы, и тут же назвал несколько группировок, якобы побуждавших население к актам насилия, в том числе и Кельтский фронт, который, могу тебя заверить, в данном случае был совершенно ни при чем. С этого момента я и сам точно не знаю, что там произошло дальше. Когда стало известно, что Барбье убит, у меня даже в мыслях не было, что в этом замешан Ронан. А потом с друзьями слышим, что его арестовали и что он сознался, – мы в шоке.

– Он вас не предупредил?

– В том-то и дело, что нет! Кабы знали, что он затеял, мы бы попытались его отговорить. Но он всегда отличался скрытностью, а тут еще наверняка понимал, что мы будем против. Убить полицейского! Представляешь, что это такое? Мы сразу голову в шею и затаились.

– И вас не беспокоили?

– Нет. Все прошло очень быстро. Через три дня после убийства на Ронана донесли. Анонимка. Он тут же во всем сознался. И сразу вслед за этим его подруга, Катрин Жауан, покончила с собой.

– Какая ужасная история!

– Она была беременной. И совсем потеряла голову.

– Но подожди, слушай… А этот твой Ронан…

– Даже и не догадывался. Она еще не успела его предупредить. Знай он, что она ждет ребенка, сидел бы тихо и не рыпался. Он души в ней не чаял. Она была для него всем.

– Странная манера любить.

Эрве грустно улыбнулся.

– Ты не понимаешь. Ронан живет страстями. Он все делает в каком-то запале. Любит ли, ненавидит – всегда чуть ли не до безумия. И потом, есть еще кое-что, о чем не следует забывать. Он тщательно все подготовил и не сомневался, что абсолютно ничем не рискует.

– Все так говорят. А потом видишь, чем кончается.

– Нет-нет. Я по-прежнему твердо верю, что ему удалось бы выйти сухим из воды, кабы его не выдали.

– Странно, кто же тогда, ведь если я правильно тебя поняла, то никто ничего не знал?

Эрве допил мартини и долго теребил бороду.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом. Все это было так давно!

– Только еще один маленький вопросик, – настаивает Иветта. – Вас не тронули, но ведь полиция все-таки хоть немного занималась вами? Мне кажется, вас должны были всех – не всех, но занести в картотеку.

– Безусловно. Но Ронан заявил, что у него нет сообщников, да так оно и было на самом деле. Он все взял на себя.

– А что ему еще оставалось делать?

Эрве раздраженно затряс головой.

– Тебе не понять. У Ронана от сволочи нет ни капли.

– Ты им восхищаешься!

– Вовсе нет… По крайней мере, сейчас.

– Но вы опять стали встречаться. На твоем месте я бы порвала с ним.

Эрве задумчиво катал шарик из хлебного мякиша.

– Видишь ли, в чем дело, – пробормотал он наконец, – это я сволочь. Мне бы пойти и дать показания в его пользу. А я этого не сделал. Да-да, я согласен. Ничего бы не изменилось. Более того, возможно, ему бы влепили все пятнадцать. Зато у меня была бы чистая совесть… Что ты хочешь на десерт?

– Твой друг…

– Нет. Довольно. О нем больше ни слова. Я возьму себе мороженое и кофе покрепче. А тебе что?.. Кусочек торта, может быть?.. Все! Забыли! Надо жить настоящим.

Он наклонился к Иветте и поцеловал в ушко.

Глава 5

«Дорогой друг!

Я уже привык писать вам. Извините меня за этот поток худосочных фраз. Но единственные минуты в безликой серости моей жизни, когда я хоть немного становлюсь самим собой, это те, что я посвящаю разговору с вами. И если пишу – я уверен, вы меня поймете, – то вовсе не для того, чтобы жаловаться на судьбу, просто мне думается, что описание моего конкретного случая есть картина жизни тысяч и даже десятков тысяч людей моего возраста. А это так важно – не терпеть, а смотреть правде в лицо. Умирают внутри, под корой, как ствол дерева, изъеденный в труху насекомыми.

Будь я холостым, мне бы, наверное, было проще бороться. Впрочем, трудно об этом судить. Возможно, в этом случае я бы вообще прекратил всякую борьбу. А у меня есть Элен, она меня поддерживает, подбадривает и тем не менее порой, видимо, спрашивает себя: ну что это за мужчина? Как будто я не выкладываюсь в этой борьбе. Между нами существует этот болезненный момент. Правда, мы старательно обходим его. И пока это не более чем синяк на нашей любви, но завтра он рискует стать незаживающей раной.

Мне прекрасно известно, что могло бы успокоить Элен. Ей бы очень хотелось привести меня в лоно Церкви, мне кажется, я уже писал вам об этом. Она упорно ждет от меня единственное для нее доказательство моей доброй воли, но я не способен его дать ей. Нам случается схлестываться в резких ссорах. Она упрекает меня в том, что я не молюсь вместе с ней и что в каком-то роде оставляю ей тяжесть духовного труда. И разумеется, я понимаю, о чем она тайком думает про себя, а именно о том, что я взваливаю на нее бремя материальной жизни. Спорить бесполезно. У меня есть своя правда, и этого достаточно. Ее вера мне представляется смехотворной, однако это мое личное дело. Но вот в чем заключается парадокс. Каждый из нас уверен, что другой в каком-то роде страдает нравственным увечьем, и поэтому мы никогда не могли сблизиться с ней по-настоящему.

Увы, я сделался скептиком и именно поэтому не верю в мои ежедневные потуги. Иногда мне даже кажется, будто я не живу, а играю в гусек: приходится все время возвращаться к кружку с надписью «Старт». И снова и снова заполнять одну и ту же биографическую анкету.

Имя. Фамилия. Место и дата рождения. Отношение к военной службе. Где служил и когда. Воинское звание, если таковое имеется. Водительские права. Номер, дата и место выдачи… Затем надо перейти к учебе и научным работам, указать, каким или какими иностранными языками свободно владеешь. Потом отметить семейное положение и подробно описать трудовую деятельность. Уже смахивает на стриптиз. Однако это еще не конец, так как необходимо также описать моральные качества. И так далее, всего не упомнишь. Поскольку весь этот бумажный хлам предназначен для мусорной корзины, я ограничиваюсь лишь некоторыми самыми общими сведениями, которые просто автоматически переписываю. Мне заранее известно, что очередной бросок костей отправит меня или в колодец, или в тюрьму, или на клетку со стрелкой, указующей на «Старт».

И абсурдная игра продолжается. А тем временем наши сбережения тают. И это при том, что мы не позволяем себе никаких излишеств. Когда-то я покупал книги. Сейчас я лишаю себя подобного удовольствия. Предпочитаю захаживать в Бобур, где и просматриваю кое-какие журналы, да и то по диагонали. Я утратил вкус к учебе. Зачем мне и впрямь учиться? Единственное, что от меня требуется, это дождаться конца дня, память о котором лишь горка окурков. Утешает, что безработных становится все больше и больше. Мы узнаем друг друга по уж не знаю каким загадочным приметам. Обмениваемся парой слов; до откровений дело никогда не доходит, поскольку в глубине души никто никем уже больше не интересуется. Остается лишь мимолетное удовлетворение от встречи. «Ах, и вы тоже!» И каждый идет дальше своей дорогой, что никуда не ведет. И я часто повторяю себе, что подобное безразличие, медленно овладевающее сердцем, есть самая худшая форма насилия.

Когда я жил в Рене, мне, помнится, нередко доводилось беседовать и спорить с группой молодых людей, сформировавших нечто вроде тайного общества, надо сказать, с весьма туманными целями. И те в первую очередь клеймили именно насилие, что им приходилось испытывать со стороны родственников, учителей, всемогущего государства. Против насилия, хитроумного, коварного, своей парализующей тяжестью лишавшего их всякой свободы, они и взбунтовались.

«Надо взорвать, к чертям, крышку и выпустить пар!» – призывали они. И к слову сказать, им весьма успешно удалось довести свое предприятие до трагического конца.

Но это хитроумное насилие, справедливо ими осуждаемое, – увы, я слишком поздно это понял, – еще не самое худшее. Ты угнетен, но ты борешься – прекрасно! А если ты уже даже не понимаешь, что тебя угнетают? А если все человеческое достоинство уже выпало из тебя, словно ядро из ореха, и осталась лишь пустая скорлупа?

Я продолжаю. Элен встала, причесалась, напомадилась, сварила кофе и внезапно превратилась в бесплотный силуэт. Бесполезно тянуть к ней руки. Жена вне досягаемости. Бывают дни и ночи, когда она находится рядом со мной, но мы все равно бесконечно далеки друг от друга. Надо действовать, твердит она. Иначе бойся депрессии. А что значит – действовать? Каждому известно, что безработица будет только возрастать, что механизмы социальной махины скрипят все сильнее. Однако Элен обитает в своего рода зоне легкомыслия, в общении с женщинами, единственная забота которых – красота. У нее не хватает времени читать газеты, а радио она слушает лишь ради всевозможных конкурсов. Окружающий ее мир прост и не ведает проблем. Есть Бог, Добро, Зло. И само собой разумеется, за Добром всегда остается последнее слово. Когда же дела идут плохо, нужно лишь укрыться и переждать под зонтиком молитвы. Ведь Зло никогда долго не длится. Война заканчивается, чума отступает. Жизнь всегда отыскивает способ продраться сквозь все преграды и победить.

Я сжимаю кулаки, чтобы не закричать. Сдерживаюсь из последних сил. Окажись на моем месте Лангруа, он бы уже давно возопил: «Конечно, мать твою за ногу, когда сидишь по уши в дерьме, можно сколько угодно разглагольствовать о том, что жизнь прекрасна!»

Простите, мой дорогой друг. Такие слова оскорбляют вас. А кроме того, вы по разным причинам находитесь на стороне Элен. Но я все более и более убеждаюсь, что Элен и я – мы принадлежим к различным типам людей. Я ставлю ей в укор не излишне поверхностную веру, а то – и мне, признаться, стыдно за самого себя, – что она принадлежит к привилегированной категории людей, тех, кому не грозит остаться без работы, ведь женщины всегда будут заботиться о своей прическе; в то время как я ощущаю себя наемным работником, нуждающимся в крыше и в опеке, и я не представляю даже, за что браться, кого звать на помощь. Подумать только, я жил в детстве и в юности как за каменной стеной, в течение стольких лет нисколько не сомневаясь в надежности завтрашнего дня! А потом добровольно выбрал то, что имею сейчас, пребывая в полном неведении относительно того, что меня в действительности ожидает. И гордился избранным путем. Я был похож на солдата-добровольца, еще не познавшего мерзость окопов. Пушечное мясо и покорный бессловесный безработный – одно и то же. Причем безработица для меня еще отягощается тем обстоятельством, что я страдаю и оттого, что плохо одет, и оттого, что не люблю, когда мне тыкают, и оттого, что ненавижу крепкие дешевые сигареты типа «Голуаз».

«Еще стаканчик кальвадоса, господин Кере?»

Я не отказываюсь, ибо алкоголь помогает мне. Мы, лишенные возможности работать, так нуждаемся в тепле!

До свидания, дорогой друг. Я возвращаюсь домой, мне пора заняться готовкой.

Я научился хорошо жарить картошку.

Искренне ваш

Жан Мари.

P. S. Вернувшись домой, я нашел ваше письмо. Тысячу раз спасибо. Да, я непременно сегодня же схожу к господину Дидихейму. Хотя не уверен, что я именно тот человек, который ему нужен. Но попытка не пытка. Я готов свершить невозможное. Ваша рекомендация поможет справиться со всеми трудностями. Даже не знаю, как мне выразить вам свою благодарность. Еще раз спасибо».

Глава 6

Ронан сидит в кресле возле ночного столика. Нестерпимо болит правый бок. Сколь унизительно чувствовать себя таким слабым. Это даже не орел клюет его печень. Это хуже. Все зудит. Чешется. Ноет. Ему представляется протухшее мясо, кишмя кишащее червями. Он трет себя, чешется. Мать с их старой служанкой перестилают постель.

– Растяните получше простыню, – требует мать. – Ронан не любит лежать на складках.

Который час? Браслет болтается на худом запястье. Эрве уже должен вот-вот прийти, если, конечно, не опоздает.

– Ну вот, готово! Помочь тебе?

– Не надо, – ворчит он. – Я и сам могу.

Ронан снимает халат и залезает в постель. Хорошо. Тяжести тела больше не чувствуется, словно У пловца, лежащего на спине. Мать сурово на него смотрит.

– Болит? По глазам вижу, что больно.

– Уговорила. Да, мне больно. Довольна? Ой! Ой! Ой! Как все болит!

– Ронан! Ну почему ты такой злой?

– Не я первый начал.

Ответ прозвучал резко, будто ударил. Мать идет к двери. Он смягчается и бросает ей вслед:

– И чтоб никаких душеспасительных разговорчиков с Эрве. Пусть сразу поднимается ко мне. Он зайдет ненадолго.

– Вы так и будете постоянно встречаться?

– А почему бы и нет? Кому-то ведь надо мне рассказывать о том, что делается в городе.

– Ты считаешь, что я на это не способна?

– Это же разные вещи. Ты видишь одно, он другое. Легок на помине! Это он звонит. Иди открой скорее.

Эрве, сразу видно, даром времени не терял. Сделать фотографию, конечно, пара пустяков. Зато собрать за неделю сведения о Жане Мари Кере – это действительно классно. И Ронан полон поэтому благожелательности по отношению к другу. И первым протягивает ему руку.

– Чем порадуешь?

Эрве легонько хлопает по портфелю-дипломату.

– Все здесь.

– Сначала фотографию, – тихо произносит Ронан.

Голос его сел от волнения. На висках выступил пот.

– Я сделал четыре, – говорит Эрве.

И, достав из портфеля конверт с фотографиями, уже собрался было открыть его…

– Дай сюда.

Ронан разрывает конверт и всматривается в первую фотографию. Простая гранитная плита. Уже выцветшие от времени буквы.

Катрин Жауан

1950–1970

Прими, Господь, ее душу…

У основания могилы, пересеченной тенью кипариса, букет свежих цветов. Ронан закрывает глаза. Тяжело дышит, будто после бега. Катрин только что умерла у него на руках.

– Ронан!.. Старина!

Голос Эрве доносится издалека.

– Погоди, – шепчет Ронан. – Погоди… Сейчас все пройдет. Помоги мне приподняться.

С помощью друга он садится, опершись спиной на подушку, и даже отважно пытается улыбнуться.

– Удар будь здоров, сам понимаешь.

Он разглядывает остальные три фотографии, снятые более общим планом, так что видна и дорожка, и соседние могилы.

– Спасибо. Но для этих тебе следовало сменить объектив. Фон немного расплывчатый.

Ронан с грубоватой нежностью хватает Эрве за руку.

– Тем не менее все отлично. Ты прекрасно справился.

Его голос немного дрожит. Он замолкает, а потом добавляет:

– Теперь мне придется с этим жить!

– Если я могу… – начинает Эрве.

– Нет. Помолчи!

Тишина в комнате такая, что слышно, как за дверью шуршит ткань.

– Послушай, – шепчет наконец Ронан. – Спрячь-ка эти фотографии в книжный шкаф, сбоку. Там лежит книга Верселя, та, которую ты любишь… ну знаешь… «Капитан Конан». Положи их туда. Только не шуми. Пусть она не догадывается, чем мы тут занимаемся.

Эрве на цыпочках входит в кабинет. Он знает здесь все наизусть. Немудрено, сколько раз тут бывал. Чуть ли не вслепую находит томик Верселя. Задание выполнено. Ронан удовлетворенно качает головой.

– Расскажи мне о Кере, – требует он.

– Как я и думал, – начинает Эрве, достав из дипломата листок с напечатанным на машинке текстом, – он живет в Париже, улица…

Взгляд на листок.

– Улица де Верней, на левом берегу. Не знаю такую. Женат.

– Сволочь!

– Жена работает в парикмахерском салоне. Зовут Элен.

– Но как тебе удалось раздобыть все эти сведения?

– А что делать, если у тебя самого нет свободного времени?

– Частный детектив?

– Точно. Все было сделано оперативно. Ему потребовалось всего лишь четыре дня, чтобы вычислить Кере. Этот народец чрезвычайно ловок. И сразу выкинь из головы мысль о том, будто бы Кере прячется. Вовсе нет. Он живет совершенно открыто со своей женушкой. И в данный момент занят поиском работы.

– Поиском работы! – передразнивает Ронан. – Даже не смешно. Эти суки легавые могли бы взять его к себе осведомителем… Это все, что ты сумел раскопать?

– Все. А что бы тебе еще хотелось знать?

– Каков он из себя… Смогу ли я его узнать?

Эрве вздрагивает.

– Узнать? В твоем-то состоянии?.. Ты ведь не хочешь сказать, что…

– Ну конечно, конечно, – перебивает его Ронан. – Так просто сболтнул. Раньше он брился. Но возможно, теперь что-нибудь и отрастил. Я представляю его с чудненькой бородкой… А? Чудненькая бородка, что ты об этом думаешь?

От смеха лицо его на мгновение приобретает детское выражение.

– Да, – Эрве взволнован. – Чудная бородка. Только не дергайся. Все, что хотел, ты уже получил. Надеюсь, ты не полезешь куда-нибудь?

– А давно он уже женился?

– Этого в отчете нет.

– А мог бы твой сыщик разузнать побольше? За мой счет, разумеется.

– Ни в коем случае, – протестует Эрве. – Это мое дело. Конечно, я могу его попросить об этом. Только что тебе это даст? Чего ты там затеваешь?

– Фу-ты, ничего! Когда сидишь взаперти в четырех стенах, времени хватает, вот и мечтаешь. Мне бы хотелось, чтобы он знал о том, что я на свободе. Только и всего. Он заерзает, а мне удовольствие. Если он ищет работу, значит, времени у него, как и у меня, навалом. Пусть тоже покопается в прошлом. Это нам полезно обоим. Скажешь, нет? Ты не согласен?

– Старик, мне тебя очень жаль, но разве это вернет Катрин?

– Мы больше никогда не будем говорить о Катрин, – чуть слышно произносит Ронан.

Гримаса боли еще сильнее заостряет черты его лица. Выждав несколько секунд, Эрве встает.

– Извини. Мне пора.

– Что верно, то верно, – насмешливо поддакивает Ронан. – Ты ведь у нас бизнесмен. От зари до зари и до кровавого пота. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что я для тебя лишь обуза.

– Вовсе нет.

– Тебе часто приходится ездить в Париж?

– Да. Наша тамошняя контора работает неплохо. Но глаз, сам понимаешь, все равно необходим.

Ронан приподнимается на локте с загадочным видом.

– Я вполне доверяю твоему сыщику, – говорит он. – Но как бы мне хотелось, чтобы ты взглянул на Кере своими собственными глазами. Ты его прежде хорошо знал и наверняка заметишь такое, на что твой шпик даже и не подумает обратить внимание… Как одет… озабоченно ли выглядит… А кроме того, ты сможешь сравнить Кере нынешнего с Кере десятилетней давности.

– Нет, у тебя явно какая-то навязчивая идея.

– Сможешь?

– Нет. У меня нет времени.

– Жаль, – вздыхает Ронан, вновь опускаясь на подушку. – Ничего не поделаешь. Тогда я попрошу тебя… Умоляю, не отказывайся. Посади по старой дружбе цветы на могилу. Это ведь на час работы. Час ты мне можешь посвятить?

– Да, конечно.

– Вот и славно. Возьми деньги в шкафу.

– Нет! Я сам…

– Не спорь! Это деньги тюремные. Ну так вот, пусть превратятся в розы, в гвоздики, во все, что захочешь, лишь бы было красиво. Договорились?

– Договорились.

– Пока!

Ронан смотрит вслед Эрве. Пустоголовый красавчик! Но главное ему все же удалось узнать. Улица де Верней… Теперь, имея адресочек, этого Кере можно заставить немного подергаться. И Ронан тотчас принялся сочинять, тщательно взвешивая каждое слово, текст первого анонимного письма. «Твоя шкура стоит недорого». Или: «Вот мы и нашли тебя, подонок!» Что-нибудь в этом духе. Пусть помучается бессонницей. Для начала.

Глава 7

«Мой дорогой друг!

Я, как и намеревался, нанес визит господину Дидихейму. Было заметно, что письмо ваше побудило его отнестись ко мне благосклонно, ибо принял он меня на редкость любезно, хотя обычно такого рода просителей встречают как попрошаек. Он долго расспрашивал меня о том о сем, но учтиво, без всякой грубости. Разумеется, ему было нелегко придумать, куда меня пристроить. Я не скрыл от него, что не имею ни малейшего опыта работы в торговле. Впрочем, ничего нового я ему не открыл, поскольку вы, как потом стало ясно, уже сообщили ему, кто я такой, чем занимался раньше и что бы хотел делать впредь. Из уважения к вам он не стал предлагать мне низкооплачиваемую работу, однако не решился и доверить мне должность, которая бы, на его взгляд, намного превышала мои возможности.

Короче говоря, он согласился испробовать меня в качестве заведующего небольшим супермаркетом, что должен на днях открыться на площади Жюль-Жоффрен, на Монмартре. Он полагает, что моя работенка не слишком затруднительна. Она вкратце будет состоять в том, чтобы контролировать работу служащих и составлять список наиболее ходовых товаров, так как подобные магазины держатся на статистике. Не стану утомлять вас подробными разъяснениями, которые господин Дидихейм обрушил на мою голову, скажу лишь, что приступаю к своим обязанностям с будущей недели. Мини-супермаркет находится довольно далеко от моего дома, но ведь есть метро…

Господин Дидихейм повез меня осматривать будущее место работы. Над входом развешаны транспаранты, извещающие о скором открытии магазина, громкоговоритель горланит музыку, да так, что дрожат барабанные перепонки, но вроде бы без этого не обойтись. А что внутри, сами представляете: бакалейный магазин, разбитый стеллажами на коридорчики, идешь по ним, а справа и слева ряды консервных банок, бутылок, разноцветные штабеля разнообразных товаров. И мне над всем этим царствовать!.. Мозг отказывается верить. Под моим началом будут работать четыре служащих, три женщины и один мужчина. Небольшой отдельный кабинет. Пишущая машинка, но главное – ужас, меня уже заранее бросает в холодный пот – счетная. Однако обещаю вам сделать все от меня зависящее. Я вам очень благодарен. Как и Элен. От Марсо Лангруа к ящикам кока-колы – что и говорить, головокружительный зигзаг. Как тут не вспомнить многих американских писателей – прежде чем успех пришел к ним, кем они только не были, да кем угодно: и учителями танцев, и сценаристами, и ковбоями, и барменами, и водителями автобусов, и букмекерами… Надеюсь, я не намного бестолковее их. Эту утешительную мысль я повторяю себе, когда с замиранием сердца думаю об этом продуктовом изобилии, которым мне предстоит командовать, да ведь здесь можно жить, как в бункере, не высовывая носа на улицу.

К счастью, ко мне приставили опытную даму, работавшую в большом супермаркете у Порт-дʼИтали – Мадлен Седийо. Господин Дидихейм нас познакомил друг с другом. Лет пятьдесят. Несколько оскорбленный вид вдовушки, знающей свои обязанности. Далеко не сахар в общении, зато работник каких поискать. С первых минут ощутила, что дирекция протолкнула меня на должность по блату; безоблачных отношений с ней явно не жди. Но я опять-таки постараюсь все уладить.

Элен счастлива: наконец-то я при деле. Купила мне белый аптекарский халат, от него веет какой-то солидностью, серьезностью, наденешь – и сразу кажешься специалистом. Супермаркеты – вообще родная стихия Элен. Как только у нее выдается свободная минутка, она отправляется прогуляться по магазинам, вдруг что-нибудь эдакое подвернется. «Не бойся, я помогу тебе, – успокаивает она меня. – Самое трудное – запомнить, где что лежит».

Естественно, мне пришлось объяснить ей, что место я получил лишь благодаря вашей протекции. Правда, я пока утаил от нее, что некогда был вашим учеником на католическом факультете. Католический факультет – это мало что ей скажет. Ей достаточно знать, что ваших учеников великое множество: врачей, адвокатов, инженеров, священнослужителей – и что, хотя разлетелись они по всей стране, вы по-прежнему пользуетесь у них большим влиянием. Она попросила меня поблагодарить вас. «Всевышний услышал мои молитвы, – произнесла она при этом. – Я была уверена, что Он меня услышит». Надеюсь, эти слова моей жены станут для вас своеобразным вознаграждением. А я, со своей стороны, добавлю, что благодаря вам радость вновь заглянула в наш дом. В следующем письме расскажу, как происходило мое вхождение в должность.

Еще раз сердечно благодарю вас.

С самыми дружескими пожеланиями,

Жан Мари».

«Любезный друг!

Мне бы следовало написать вам пораньше, но с тех пор, как открылся мой магазин, я просто не замечаю, как бежит время. Это жизнь на износ. И однако, работу мою сложной никак не назовешь. Для любого другого человека, но только не для меня. Без передышки грызет совесть. Мне все кажется, что я недостаточно стараюсь. А когда клиент с горящим взглядом и с напряженно застывшей рукой неторопливо толкает перед собой тележку от одного стеллажа к другому и явно готовится что-нибудь тайком ухватить, мне кажется, что меня обворовывают… именно меня. Чисто физическое чувство. И ничего не могу с собой поделать. Полное ощущение, что ко мне залезают в карман! Хочется сделаться вездесущим. Я слежу за одной, другой… особенно за теми, у кого большая сумочка или широкое пальто. Мадам Седийо утверждает, что профессионалок видно сразу. Чутье! – говорит она. Ну что же, выходит, у меня оно полностью отсутствует. Все жесты и действия покупателей, даже самые невинные, кажутся мне подозрительными, но застигнуть воришку на месте преступления никак не удается. Стоит себе женщина, крутит и крутит в руках банку с сардинами, ну разве угадаешь, что у нее в голове, внезапно она замечает, что я на нее смотрю, кладет банку на место и идет дальше с полупустой тележкой, идет не спеша, будто нянька, гуляющая с ребенком. Пойдешь вслед за ней, вообразит бог знает что! А отвернешься – хоп! – что-нибудь исчезнет.

Но ведь правда воруют! Это всем известно и всеми признано. Госпожа Седийо объяснила мне: при воровстве, не превышающем полутора процентов общего оборота, беспокоиться нечего. А вот если больше, могут и с работы выгнать. Ну вот я и брожу. Особый глаз за товарами со скидкой. На мой взгляд, это лучшее место для охоты, поскольку в этом отделе всегда царит оживление. Я начинаю уже без труда разбираться в топографии магазина, так лесничий знает наизусть свой лес.

Там, где продаются замороженные продукты, опасаться особенно нечего. Покупатели ходят туда не красть, но запастись едой. И долго не выбирают. Им еще готовить надо. Зато в отделе бакалеи искушение уже велико, товар-то небольшой, а стоит дорого. Кофе, например. Рекламные щиты, телевидение приучают публику к виду «Максвелла» или «Фабра», самых дорогих сортов. Вот и приходится смотреть в оба. Но я никого так и не поймал с поличным. Впрочем, если, на мою беду, такое произойдет, как поступить – не знаю! И страшно огорчусь! Карать я не умею.

«Вы не должны показывать виду, что наблюдаете, – учит меня мадам Седийо. – Клиенты этого не любят, ведь они приходят сюда не только для того, чтобы сделать покупки, им просто хочется приятно провести время». Следить, но так, чтобы этого не было видно? Нет, увольте, сдаюсь.

И если быть откровенным до конца, торговля – тяжелая работа. Бесконечное хождение публики взад и вперед, навязчивая реклама, несущаяся то и дело из громкоговорителей, утомительное вышагивание вдоль стеллажей, где место каждого товара следует заранее рассчитать, с тем чтобы привлечь внимание покупателя и возбудить в нем желание его приобрести, – все это вызывает нервную усталость, опустошающую разум. А кроме того, приходится проверять счета, готовить отчеты. И вдобавок ко всему я глубоко убежден: вся эта работа смехотворна, разве имеет хоть малейшее значение для развития цивилизации тот факт, что сегодня макаронные изделия Пандзани вдруг ни с того ни с сего стали лучше расходиться, чем продукция конкурирующих фирм?

«Любая профессия – это труд и еще раз труд, – возражает мне Элен. – Неужели, по-твоему, мне доставляет удовольствие слушать рассказы мамаши Грандмэзон про желудочные колики ее таксы! Но надо оставаться любезной – значит, надо!»

Хочу быть откровенным с вами, дорогой друг. Да, я очень часто сожалею о прошлой жизни, той, что я вел в Рене, такой тихой и миролюбивой. Я покинул оазис и переселился в пустыню, преисполненный убеждения, что оазис не более чем мираж. И я по-прежнему так считаю. Однако до сих пор чувствую на губах – пусть и иллюзорную – прохладу родниковой воды. Ладно! Довольно жаловаться! Мне неплохо платят. Я на окладе. Выражение, разумеется, совершенно идиотское, как смешон весь этот канцелярский язык. Но быть на окладе – значит иметь нашивку на рукаве. И Элен довольна. Ну и слава богу!

До скорой встречи, мой дорогой друг. Преданный вам

Жан Мари».

«Мой дорогой друг!

Я вам и вздохнуть спокойно не даю. Простите. Но мне в голову засела одна мысль и не дает мне покоя. Совершенно очевидно, что пользы от меня в магазине не много. И как я теперь начинаю понимать, эту госпожу Седийо подсунули мне отнюдь не случайно. Она постоянно за моей спиной. Такое ощущение, будто ей велено записывать мои поступки, а потом сообщать о них. И невольно возникает вопрос: а не доверил ли мне господин Дидихейм этот пост исключительно для того, чтобы сделать вам приятное? Вдруг это всего лишь навсего ловко скрытое милосердие? И не ведут ли господин Дидихейм и госпожа Седийо приватных разговоров? «Это пустой номер, – говорит она. – Пользы от него нет и не будет». А тот отвечает: «Я был вынужден его взять. Давайте еще чуточку потерпим!»

Может быть, я просто неверно интерпретирую некоторые их взгляды и действия по отношению ко мне. Мне хочется верить, что я ошибаюсь. Но я обязан откровенно вас предупредить. Вы взяли на себя труд походатайствовать за меня, и мне невыносима мысль вас разочаровать. Лучше мне оставить должность. И я прошу вас, если вдруг господин Дидихейм нелестно обо мне отзовется, без всяких колебаний предупредите меня об этом. Я предпочитаю ясность.

Вполне возможно, я драматизирую ситуацию. Но разве себя обманешь, нормальных отношений с персоналом мне наладить так и не удалось. Скорее всего, поэтому у меня не проходит ощущение, будто я одинок и окружен некой тайной враждебностью. Но что делать? С какого бока браться? Общение должно строиться на особой дружеской сердечности, но я на нее не способен. Шуточки-прибауточки, задушевные беседы – я бы и рад, да мне это чуждо. А присущая мне сдержанность, что греха таить, внушает людям недоверие. Кассирши самое большее вежливы. Правда, у них не особенно много времени для разговоров. Целый день неистощимым потоком перед ними движется, собираясь у касс, словно суда в шлюзе, многоликое человечество, и на них накатываются одна за одной волны покупок: пакеты, бутылки, фрукты, флаконы, коробки… Левой рукой им необходимо продвинуть товар по узкому желобку, а другой рукой быстро простучать по клавишам аппарата. Деньги, сдача, целлофановый пакетик для каждого покупателя. Следующий!

Но у меня все-таки не получается им сказать: «Какая у вас утомительная работа». Не моя это роль. Да и потом, не в моих силах что-либо изменить. Но мне жалко всех нас, и так поэтому хочется трудиться как можно лучше. Однако все старания идут прахом. Все делаю невпопад. Вчера, например, присматриваю за бутылками с растительным маслом – товар шел бойко. А тут молодая девушка спрашивает, где ей можно найти варенья и конфитюры. Я вежливо отвожу. И разумеется, передо мной тут же вырастает мадам Седийо. «Пусть сами ищут, – возмущается она. – Больше купят».

Тут запрещено участие, желание помочь, любезность. Чему же тогда удивляться, что вокруг видишь лишь безразличие и холодность. Хотя в каком-то смысле меня это даже обнадеживает. Но все равно торговля методом самообслуживания не перестает меня удивлять. Однако я постепенно привыкаю. Вот уже три недели, как я здесь работаю! Не стесняйтесь, дорогой друг, при случае поговорить обо мне с господином Дидихеймом. Я согласен на помощь, но не на милостыню.

С дружескими чувствами,

Жан Мари».

«Дорогой друг!

Я словно в воду глядел. Случилось нечто такое, что потрясло меня. В двух словах: я обнаружил в почтовом ящике анонимное письмо. Возвращаюсь домой, собираясь поскорее заняться ужином, и вдруг… К счастью, Элен в эти дни возвращается поздно. Иначе она нашла бы эту гнусность. О! Текст незатейливый: «ПЕРВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ». Большими буквами. И все! Но этого вполне достаточно. Я сразу догадался, откуда нанесен удар. Само собой разумеется, кто-нибудь из моего ближайшего окружения. Значит, из магазина. Я был прав, когда подозревал, что на меня точат зуб. На письме стоял штамп почты с улицы Литре, хотели сбить с толку, вот и опустили его подальше от магазина. Но меня, как вы понимаете, вокруг пальца не обведешь. И со вчерашнего дня я силюсь отгадать загадку. Почему вдруг эта угроза, а ведь речь идет действительно об угрозе, не так ли? Я никому не причинял никакого зла. Ну хорошо, меня не любят, согласен! Но за что мне мстить? Я тщетно ломаю себе голову. И пытаюсь понять. Почему первое предупреждение? Значит, должно быть и последнее? А потом что?.. Полная нелепица. Мадам Седийо, предположим, еще та ведьма, но в роли каркающей пророчицы я ее не вижу. Да и других, впрочем, тоже. И потом, это не их стиль. Они прислали бы мне скорее какие-нибудь оскорбления. А не эти сухие слова, похожие на приговор.

Но если письмо идет не из магазина, то откуда тогда? Извините, что утомляю вас всей этой историей, но я не мог не поделиться с вами. Быть может, вы мне что-нибудь посоветуете. Я уже перебрал все версии. И даже стал задаваться вопросом, а уж не… Но по прошествии десяти лет кто там вспомнит обо мне? На эту мысль навел меня почтовый штамп. Указанная на нем улица Монпарнас находится в двух шагах от вокзала Монпарнас. Куда приходят поезда с запада страны, в том числе и из Рена! Но ведь как-никак десять лет прошло! Если бы кому-нибудь и захотелось насолить мне, то он бы это сделал в ближайшие после моего поспешного отъезда месяцы. А тут все не так! Слова «первое предупреждение» заставляют думать, что речь идет о начале осуществления некоего грозного плана, как если бы кто-то совсем недавно решил вдруг разделаться со мной. А «недавно» неизбежно означает – с момента моего появления в магазине. Я снова отброшен к первоначальной версии, которую сам же нахожу абсурдной.

Меня охватывает непередаваемое отчаяние. Я словно растревожил злобное, коварное пресмыкающееся, мне приходилось видеть в действии таких тварей среди людей пера, но они не трогали меня, ибо для них я был слишком мелкой сошкой. А теперь, видимо, я кому-то перебежал дорогу. Я! Который стремился затаиться в стаде! Но может быть, занятое мной место было прежде обещано другому? И я, сам того не ведая, кого-то отпихнул? Должность – словно спасительный буек для утопающего. И чтобы овладеть им, нужно бороться не на жизнь, а на смерть! Все удары позволены. Теперь вы можете себе представить, в каком настроении я отправляюсь на работу. И едва осмеливаюсь заговорить с моими коллегами.

Мадам Седийо, похоже, ничто не смущает. Она, как всегда, немного сдержанна, немного «классная дама». Говорит мне: «Из-за дождей овощи подорожали. Горошек и овощные смеси в консервах будут пользоваться повышенным спросом. Не растеряйтесь». Я вглядываюсь в ее лицо, изучаю – ничего, глухая стена с надписью «Вывешивать объявления запрещается!». Читает ли она в это время смятение на моем лице? А другие? Может быть, они насмехаются надо мной, когда собираются в вестибюле? «Ты видела его физиономию? Еще чуть-чуть – и лопнет от злости!»

Я иду из кабинета в магазин и не могу взять себя в руки. Брожу, заложив руки за спину, между стеллажами. Плачевное, ей-ей, зрелище: несчастный, измученный человек под льющуюся из громкоговорителя сладостную музыку бродит среди полок, уставленных продуктами. Иду мимо холодильных установок. Думаю: «Первое предупреждение» – это что-то мужское, напоминающее вызов на дуэль! Возвращаюсь к парфюмерии и спрашиваю сам себя: «А если придет второе предупреждение, мне нужно будет обо всем рассказать Элен?» Поворачиваю в сторону пирогов и паштетов. «Может быть, пустая шутка? Попортить мне нервы. Просто поняли, что я не «боец»». Дозорный круг завершается. Я возле касс. Аппараты отстукивают чеки. Возле выхода скопилось множество тележек. И никто, похоже, не обращает на меня никакого внимания.

Время уходит, и вместе с ним постепенно тает бремя, лежавшее на моей душе. Мое положение уже не представляется мне столь уж бедственным. Действительно, что мне, собственно, грозит? Я отправляюсь в очередной круг по магазину. Попытаются лишить меня места? Невозможно. Меня защищает трудовое законодательство. Это лишь безработный теряется в no man’s land. А человек на окладе чувствует себя в безопасности. Мне остается только выжидать, чтобы узнать, какая из окружающих меня женщин вздумала оставить меня без места. Я слишком раним и беззащитен – вот моя главная беда! И мне невольно приходят на ум изречения Лангруа, типа: «Жизнь – мозговая косточка. Ее не кусать, высасывать нужно». А я без конца ломаю себе зубы. И готов поклясться: самое трудное – это оставаться верным самому себе, тем принципам, которые ты выбрал. Когда отказываешься – я цитирую ваши слова – «вверить свою судьбу Господу», когда плывешь против течения, когда смысл дальнейшей борьбы приходится искать и находить лишь в собственной душе, ах, мой дорогой друг, поверьте, вполне позволительно иногда проявить слабость и честно вам в этом сознаться.

С дружеским приветом,

Жан Мари».

«Мой дорогой друг!

Прошла неделя, и я вновь продолжаю хронику своей жизни. Но сперва мне бы хотелось от всего сердца поблагодарить вас. Ваше письмо принесло мне огромное облегчение. Да, я понимаю, что излишне чувствителен. Что нужно любить общаться с людьми. Меня и воспитывали так. Но характер, данный мне от природы, все же оказался сильнее. Я предпочел сделаться своего рода изгоем. И вы, без всякого сомнения, правы – мне следует непременно рассказать Элен об анонимном письме. Я не вправе скрывать от нее свои сомнения и беспокойства. Муж и жена должны всем делиться, как радостью, так и горем. Тем более что новых писем не последовало, а значит, нет причин для особого волнения. Но я догадываюсь, какой оборот примет наша беседа. И мне заранее делается тошно.

Элен обязательно станет доказывать мне, что я прогневил Бога, не поблагодарив Его за благополучный исход. Мне не хотелось вам рассказывать, но мы вновь немного поссорились. Аргументы Элен всегда одни и те же: «Ты обещал попытаться сделать мне приятное. Вот и проводи меня в церковь. Я же не прошу тебя молиться, просто проводи. Невелика жертва!» Короче говоря, вы понимаете, какого рода споры отравили нам воскресный отдых. Так что теперь, я уверен, стоит мне признаться ей, что получил анонимное письмо с угрозой, как тотчас услышу в ответ: «Это тебе в наказание. С неблагодарным человеком, которому даже трудно «спасибо» сказать, вечно такое происходит!»

Таковы аргументы моей бедной жены. Бог для нее чуть ли не родственник, старикан с причудами, с которым нужно обращаться поласковей. Ей совершенно невдомек, что наверняка существуют многие десятки других планет, где, как и у нас, закон на стороне сильных. Она слишком крепко стоит на ногах, головокружения ей неведомы.

«Ты никогда ничего толком не ответишь!» – сердится она.

А что можно ответить? И я лишь крепко прижимаю ее к своей груди. Только бы молчала! Быть рядом, глаза в глаза – вот единственная истина, в которой я абсолютно уверен. Вот почему я не тороплюсь сообщить ей о письме. Неизбежно произойдет бесплодная дискуссия. Она заявит, что я имею дело с завистником, которому все это очень скоро надоест, еще раньше, чем мне, и что самое мудрое – не обращать на угрозу внимания и т. п. Но я-то убежден, что здесь кроется нечто совершенно особое и очень серьезное. Я жду второго письма. Возможно, оно позволит понять мне, кто их автор. И я немедленно дам вам об этом знать.

С дружеским приветом,

Жан Мари».

Глава 8

– Ты? – удивился Ронан. – А я думал, ты еще в Париже.

– Я только что вернулся. И первым делом к тебе.

– Ты опустил письмо?

– Как приехал, сразу.

Эрве снял мокрый дождевик. Вот уже три дня льет не переставая, Спасаясь от юго-западного ветра, чайки слетелись в город.

– Мерзкая погода, – говорит Эрве. – Как самочувствие?

– Не ахти. Едва держусь на ногах. А у тебя что новенького?

Поставив кресло вплотную к постели, Эрве наклонился над больным:

– Догадайся, кого я видел?

– Кере?

– Да, Кере. Мне сперва не хотелось с ним связываться, но потом все-таки решился. Наш разговор никак не выходил у меня из головы. В среду сорвалось одно свидание, и я неожиданно оказался свободным, вот любопытство и разобрало. Как тебе известно, Кере работает в небольшом супермаркете…

– Нет. В первый раз слышу.

– Как?.. Ах, ну да, точно, мы ведь с тобой больше не виделись… Ну так вот, наш информатор продолжил расследование, от него я и узнал эту новость. Кере устроился. И проходит «переподготовку» в магазине.

Ронан рассмеялся.

– Быть того не может! Шутишь!

– Вовсе нет. Ты бы его видел! В белом халате, с пуговичками на плече, ни дать ни взять студент-медик. Ей-богу, стоило ехать, чтобы такое увидеть!

– А как ты об этом узнал?

– Мне захотелось лично удостовериться, что и как. Адрес его работенки у меня лежал в кармане, площадь Жюль-Жоффрен… Вот я и воспользовался свободной минуткой, чтобы побродить в тех местах. Это точно наш Кере. Только здорово сдавший.

– Тем лучше.

– Ты помнишь, как он хорошо раньше выглядел? Даже не было заметно, что он небольшого роста. А сейчас весь скукожился. Ходит руки за спину. Прямо тюремный надзиратель какой-то.

– Ты вошел в магазин?

– Нет. Через стеклянную дверь смотрел.

– Он обслуживает покупателей?

– Да нет же. Самообслуживание. Понятия не имею, чем он там занимается. Поскольку это тебя так интересует, вот держи, тут найдешь все сведения: и адрес магазина, и адрес салона, где вкалывает его жена, – все, что захочешь!

Эрве достает из бумажника конверт и кладет, прислонив к пузырьку, на столик возле изголовья кровати.

– Но это еще не все, – вновь говорит он. – В воскресенье я оказался свободен и отправился на улицу Верней пропустить рюмочку в одно симпатичное местечко, откуда хорошо виден магазин. И вот в полпервого дня я их увидел.

– И как она тебе?

– Хороша! Слишком хороша для него! Молодая… элегантная… Не светская дама, но одеваться умеет… Красивые ножки… Фигура… Грудка – что надо… Щупать не щупал, но сразу видно!

– Ну и развратный же ты тип! Послушала бы тебя Иветта!

– А что такое? Одно другому не мешает. Да к тому же Иветта…

– Вы поссорились?

– Нет! Пока еще нет. Но она начинает действовать мне на нервы.

– Все ясно, ты втюрился в мадам Кере.

– Идиот!

– Но, судя по твоему рассказу…

Ронан потягивается, затем внимательно смотрит на Эрве.

– Допустим, у них в семье нелады… Допустим, эта сволочь Кере теряет свое место… Допустим…

– Знаешь, я не такой уж ловкий ухажер, чтобы вписаться в твои умозрения, – отшучивается Эрве.

Ронан задумывается, губа его нервно кривится.

– Почему бы тебе не устроить встречу с ними? – негромко говорит он наконец. – А чего, забавно, верно? Поглядишь, как они живут. Сойдешься поближе. Раньше, помнится, ты тотчас на дыбы встал, когда я тебе нечто подобное предложил. А теперь?

Эрве качает головой, затем внезапно встает.

– Мы еще поговорим об этом.

– Когда?

– Возможно, на будущей неделе. Сейчас мне предстоит открыть филиал фирмы в Нанте, так что дел много и недосуг думать о супружеской чете Кере.

Рукопожатие. Эрве готовится уйти.

– Ты мне больше нравился с бородкой, – говорит Ронан. – А бритый ты на кюре смахиваешь.

Друзья обмениваются понимающей улыбкой, будто только они двое в силах объяснить смысл шутки Ронана. Дверь закрывается. Слышно, как Эрве разговаривает с госпожой де Гер. Голоса постепенно затихают. Ронан зарывается поглубже в одеяло. Теперь он точно знает, куда нанести следующий удар, и уж на этот раз стрелять наугад не придется. Эрве будет рядом и все ему расскажет.

Глава 9

Жан Мари, как и всегда, снял пиджак, тщательно повесил его на вешалку, надел халат и вошел в кабинет. Госпожа Седийо уже, должно быть, просмотрела почту. Конечно, вряд ли эту работу должна делать она, но разве разберешь, что входит, а что не входит в ее обязанности? А расспрашивать свою помощницу на этот счет Жан Мари даже не пытался. Все делает быстро, точно и как надо, избавляя его от самой ненавистной ему работы, – чего еще желать! Жан Мари надел очки и сразу увидел синий прямоугольник. Господину управляющему магазином самообслуживания. Площадь Жюль-Жоффрен – 75018, Париж. Конверт распечатан. И в нем сложенный вчетверо листок с тремя строчками.

СУКА РВАНАЯ!

КАК ТОЛЬКО ТЕБЯ ЕЩЕ ЗЕМЛЯ НОСИТ!

ВТОРОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ.

Оглушенный полученным ударом, Жан Мари тяжело опустился в кресло. С трудом взглянул на штамп почты. Улица Литре. Кто-то вознамерился убить меня, крутилось в его голове. Но что я такого сделал? И эта старая карга прочла письмо! Как же я ей теперь на глаза покажусь?

Жан Мари встал, дошел, пошатываясь, до рукомойника в туалете и наполнил водой картонный стаканчик. Прижавшись плечом к стене, медленно выпил, постепенно приходя в себя, как боксер после нокаута. И чтобы выиграть время и обдумать сложившуюся ситуацию, закурил. Будь автором письма госпожа Седийо, она бы не стала вскрывать конверт. Ее обмануло обращение: «Господину управляющему…» Разве она могла ожидать, что наткнется на анонимное письмо. Могла хотя бы извиниться, сказать: «Моим первым порывом было порвать его. Но потом подумала, что вам лучше быть в курсе. И советую не обращать внимания на такого рода угрозы». Ну что-нибудь в таком духе… слова поддержки, доброжелательного сочувствия. Ан нет. Даже не дождалась его прихода. Остальная почта была аккуратно сложена. И на столе оставался только этот синий конверт, специально положенный так, чтобы он сразу бросился ему в глаза.

Вот, должно быть, повеселилась, сволочь! И другие тоже! Наверняка сообщат обо всем господину Дидихейму. И начнут шептаться по углам. «А шут его знает, что это за тип… Анонимные письма – штука мерзкая, но ведь дыма без огня не бывает… И если подумать, кому известно, откуда он взялся, а? Так посмотришь, вроде бы вид нормальный, но лично мне всегда казалось, что у него мозги слегка набекрень… А вам нет?..»

Жан Мари вдруг принимает решение. Он входит в магазин, проходит несколько стеллажей и находит госпожу Седийо. Та стоит вместе с их служащим и расставляет консервные банки с рагу по-лангедокски. Время еще раннее, громкоговоритель молчит. Редкие покупатели бродят по магазину, серьезные и чинные, будто пришли в музей.

– Можно вас на минутку? – негромко говорит Жан Мари, подойдя к женщине.

– А попозже нельзя? – сумрачно откликается та.

– Прошу вас.

– Продолжайте без меня, – обращается госпожа Седийо к работнику. – Я скоро. – И направляется к Жану Мари, что ждет ее у полки с хозяйственными товарами.

– В чем дело?

Жан Мари показывает ей синий конверт.

– Вы читали?

Смерив взглядом своего собеседника, госпожа Седийо раздраженно бросает:

– Это ваши дела, меня они не касаются.

– Но все-таки…

– Обратитесь в полицию, господин Кере. И позвольте нам продолжить работу.

– Вы, наверно, решили, что…

– Довольно, господин Кере. Вам лучше не продолжать этот разговор. Но если вам хочется услышать мой совет, то пожалуйста: попросите ваших пассий писать вам домой.

– Что? Какие пассии?

Но госпожа Седийо уже повернулась к нему спиной. Работник усмехнулся, и Жан Мари услышал, как он пробормотал: «Так тебе и надо!»

«Какие пассии?!» – несколько раз повторил Жан Мари и вдруг понял, что она имела в виду, и холодный пот выступил на его ладонях. Вот оно как! Ну конечно! Они его принимали за… Он спрятался за стеллажом с овощами и снова открыл письмо. Женский род обращения, видимо, заставил госпожу Седийо предположить, что… Хуже и придумать нельзя. Его обесчестили, смешали с грязью.

Подать жалобу? Но на кого? Писавший не работал в магазине. Теперь Жан Мари уже нисколько не сомневался в этом. Кто-то, кого он не знает, пытался его уничтожить. За этим письмом последуют другие, его не оставят в покое, пока он в отчаянии не сдастся. Пойти и рассказать обо всем господину Дидихейму? Но у меня уже и без того подмоченная репутация, решает Жан Мари. Зная мое прошлое, он посоветует мне уйти!

Захотелось все бросить и скрыться куда-нибудь подальше. На него нашла вдруг мрачная веселость. Ну вот, докатился. Я для них пугало, козел отпущения: по блату устроился и притащил за собой дружков, а те развлекаются тем, что пишут ему письма, шантажируют. Ах, до чего смешно! И еще напускает на себя важный вид. Изображает образцового служащего. Пусть поскорее убирается отсюда!

– Ну ладно, – сказал как отрубил Жан Мари. – Я уберусь, и немедленно!

Он медленно, с достоинством дошел до своего кабинета и, вырвав листок из подаренного фирмой «Чинзано» блокнота, написал: «Ушел. Буду завтра». Женщины начнут гадать, что бы это могло означать, но к черту всех женщин. Ноги его больше не будет в этом магазине. С торговлей покончено! В конце концов, безработица была менее тягостной.

Жан Мари выскользнул через служебную лестницу на улицу, но идти сразу домой мужества не хватило. Пришлось завернуть в кафе.

– Добрый день, господин Кере! Что-то вас давно не было видно. Не случилось ли чего? Вдохновение улетучилось? Ну что, стаканчик кальвадоса?

– И заодно бумагу с ручкой.

– В добрый час! Слегка примите, а потом рука сама так и застрочит!

Но Жан Мари уже не слушал его, обдумывая, как начать. А потом одним духом написал:

«Господин генеральный директор!

К моему большому сожалению, я вынужден просить вас уволить меня с занимаемой должности. Мне не следовало соглашаться на работу, которую вы мне поручили по рекомендации нашего общего друга. У меня недостает ни сил, ни возможностей достойно с нею справляться. Возникли проблемы со здоровьем, да и особой склонности к торговле, как теперь совершенно ясно выяснилось, у меня нет.

Прошу извинить меня, господин генеральный директор, за причиненное беспокойство.

С глубоким уважением,

Жан Мари Кере».

Все это выглядит трусливо и пошловато, думает Жан Мари, перечитав написанное. Если я немедленно не отправлю письмо, то потом уже не сделаю этого никогда. Элен, конечно, скажет, что мне моча в голову ударила. Но что будет, то будет!

Он отпивает большой глоток вина. Пытается представить незнакомого противника, сумевшего выиграть первый раунд. Он, верно, считает себя необычайно ловким, со злорадством размышляет Жан Мари, но сам же и попадется в вырытую им яму, так-то вот. Я добровольно вновь погружаюсь в трясину безработицы, и отныне я в полной безопасности. Что можно предпринять против безработного? То be or not to be?[5] Я выбираю: not to be. Жан Мари рассмеялся и зашелся в кашле.

– Вам стало получше, сразу видно, – обратился к нему хозяин кафе. – А то вы тут словно с похорон ко мне явились.

Конверты, слава богу, были стандартными, без какого-либо фирменного знака заведения. Жан Мари аккуратно вывел адрес, приклеил марку. Лежавшее перед ним письмо напоминало оружие. Я начинаю медленное самоубийство, подумалось вдруг. Чем это все может закончиться? Моей смертью? Возможно, именно этого он и жаждет.

Жан Мари достал второй лист бумаги.

«Дорогой друг!»

И на этом остановился. Рассказывать всю историю с самого начала оказалось выше его сил. Жан Мари вышел на улицу и замер в нерешительности. Опять пустая праздность, ненужность всего и вся и тяжесть собственного тела, куда его теперь нести?.. Доводилось ли претерпевать его незримому врагу подобные невзгоды, если он с такой легкостью обрекает на них других? Жан Мари бросил письмо в почтовый ящик. С этого мгновения он уже не служащий, не руководящий работник, а уволенный. Дирекция, правда, могла заставить его проработать положенный законодательством месяц. И хотя он почти уверен, что его оставят в покое, лучше на всякий случай раздобыть медицинскую справку о временной нетрудоспособности. И снова в бой, снова искать работу.

Воскликнуть в приступе гнева not to be легче легкого, но ведь дома ждала Элен. Из-за нее и ради нее он должен работать, но как только что-то отыщется, черный ворон опять накинется клевать его. Положение незавидное, как ни крути! Как и всегда, по пути домой он купил все необходимое: хлеб, мясо, картошку. Но мысли витали далеко. Заглянул в почтовый ящик, нет ли писем. Есть! Учебное заведение Блез-Паскаль. Достав его и зажав зубами, Жан Мари принялся свободной рукой шарить по карманам в поисках ключей. От засветившейся впереди слабой надежды руки его задрожали. Наконец, бросив купленные продукты на кухонный стол, он вскрыл конверт.

«Уважаемый господин Кере!

Мы с должным вниманием ознакомились с вашим письмом. К сожалению, вынуждены сообщить вам, что в настоящее время в нашем учебном заведении вакантных должностей нет. Тем не менее мы занесем вашу кандидатуру в наши списки и при случае будем рады принять вас на работу.

С уважением…»

Жан Мари нервно скомкал письмо. Лицемеры!.. Сказали бы откровенно: «Пошел на…», ан тебе нет, они тут турусы на колесах разводят!

Он швырнул письмо в корзинку. И, подобно приступу горячки, его вновь обуял гнев. Время приближалось к обеду. Полдень. И, накрывая на стол, Жан Мари разговаривал сам с собой: «Попадись ты мне!.. Ну только попадись ты мне!..» Он не услышал, как в кухню вошла Элен и, удивленная, остановилась на пороге.

– Почему ты здесь?.. Нездоровится?

– Не знаю… Нет. Или, вернее…

Он достал из бумажника оба анонимных письма.

– Держи… Сама все поймешь.

– Ясно, – произнесла она, пробежав их взглядом. – Глупость, только и всего.

– Ты ничего не понимаешь! – не сдержался Жан Мари. – Первое письмо пришло к нам домой. Еще куда ни шло. Но второе отправили туда, в магазин, и его, черт возьми, распечатала эта мымра Седийо. Все уже в курсе. Ты прочти, прочти… «Сука рваная…» Неужели не понятно? Можно представить, что они там обо мне воображают.

– Не кричи так. Соседям вовсе не обязательно об этом знать. Да, конечно, это неприятно.

– Это настолько неприятно, что я уже уволился с работы. Письменно известил господина Дидихейма.

– Ты сошел с ума!

Элен сняла перчатки, обеспокоенно смотрит на мужа. Достает с вешалки домашнюю кофточку.

– Ты объяснил ему, в чем дело?

– Нет. Представляешь, как бы он отреагировал? Я сказал только, что болен и не могу продолжать работать.

– Ну удивил!

Она зажгла газ, взяла сковородку.

– Давай быстрее. Мне нужно через полчаса быть на месте. Мог хотя бы сперва посоветоваться со мной. Это была хорошая работа.

Котлеты шипят в масле. Приготовив салат, Элен утирает глаза тыльной частью руки.

– Ты плачешь? – спрашивает Жан Мари.

Она передергивает плечами. Он подходит к ней, обвивает рукой шею и шепчет:

– Элен. Я не мог там больше работать.

Резким движением она освобождается от его объятий.

– Ну в чем дело? Может быть, ты и есть тот самый, на что намекает письмо?

Ошарашенный, он отступает, ищет на ощупь стул.

– Элен, что ты говоришь…

– Ты не тот, о ком там сказано?

– Да как ты могла такое подумать!

– А если нет, тогда нужно было на все наплевать, какая разница, что там подумают другие. Твой друг все для тебя сделал. Преподнес работу на блюдечке. А ты из-за какого-то дурака, что потехи ради шлет тебе идиотские письма, уходишь! Это несерьезно. Давай есть!

Поставив салатницу на стол, она раскладывает котлеты. Руки двигаются словно сами по себе, и кажется, нет ни ссоры, ни напряженных лиц, ни обидной резкости слов. Жан Мари садится напротив нее.

– Идиотские письма, говоришь… Я так не думаю.

– Послушай, – говорит она, глядя ему прямо в глаза. – Или вся эта ерунда рассыпается как карточный домик, или тебе есть в чем себя упрекнуть. Ну-ка покажи мне еще раз письмо.

Жан Мари протягивает ей письмо через стол. Элен медленно вполголоса читает: «Сука рваная! Как только тебя еще земля носит. Второе предупреждение».

– Именно последние слова, «второе предупреждение», и беспокоят меня, – признается Жан Мари.

– А меня другое, – отзывается Элен. – Вот это: «Как только тебя еще земля носит». Я не большой знаток анонимок, но эта маленькая фраза заставляет меня задуматься. И тебя, мне кажется, тоже. Иначе ты не бросил бы работу.

– Я уверяю тебя, Элен…

– Послушай, Жан Мари, давай серьезно. – (Смотрит на часы.) – Нет, я сегодня точно опоздаю.

– Могу поклясться, что совершенно… – начал было он, но она его перебила:

– Конечно-конечно! Я тебе верю. Хотя жизнь порой и преподносит сюрпризы.

– Будь я этим, ты бы, наверно, заметила.

Элен отодвинула тарелку и грустно улыбнулась.

– Я могла бы спросить, почему ты так сдержан со мной в постели. Таких мужей, как ты, поверь, не много. И почему так боишься иметь ребенка?

– А при чем здесь это? – протестует Жан Мари. – Мне не хочется плодить сыновей-хулиганов или дочерей без работы и без гроша в кармане.

– Ты не имеешь права так говорить.

Он в свою очередь отодвигает тарелку. Шепчет:

– Веселенький обед выдался.

Элен сжимает его безвольно лежащую на скатерти руку.

– Извини. Если писавший хотел нам сделать больно, то он своего уже добился. Послушай, ты мне часто рассказывал, что Френез…

– Лангруа, – исправляет Жан Мари.

– Хорошо, Лангруа… встречался иногда с темными людишками.

– Да, действительно.

– Возможно, нужно искать где-нибудь тут. Вспомни, наверно, с кем-нибудь поцапался, а теперь вот тебе мстят.

– Да нет. Это смешно. Вбей себе раз и навсегда в голову, что меня просто не существовало. Лангруа всех затмевал.

Они замолчали, затем Элен принялась убирать со стола.

– Вечером поедим чего-нибудь получше.

Он закуривает, она быстро моет посуду.

– Если ты что-то от меня утаиваешь, то давай, я тебя слушаю. И как сумею, помогу. Ты уверен, что тебе нечего мне рассказать?

Жан Мари смутился. Отвернувшись, он выпускает клуб дыма.

– Уверен.

– Ну а если копнуть еще поглубже в прошлое… до Лангруа. Ну, не знаю… Скажем, когда ты работал у отца?

Жан Мари недоуменно хмурит брови. И лишь затем вспоминает, что в свое время выдумал себе прошлое и рассказал Элен, будто бы отец устроил его письмоводителем к себе в лицей.

– Ах, оставим все эти разговоры! – просит он. – Согласен, я напрасно написал Дидихейму. Но теперь уже поздно. И признаться, в глубине души я доволен. Эта работа не для меня.

Элен идет подкраситься перед уходом. Из ванной доносится ее голос:

– Жан Мари… Только не сердись… Тебе не кажется, что настало время…

Долгое молчание.

– Для чего? – ворчит, не выдержав, Жан Мари.

– Исповедь уносит все лишнее, – отвечает она. – Если ты сомневаешься, стоит ли довериться мне, расскажи Ему, и Он услышит тебя.

Жан Мари с силой тушит сигарету о дно пепельницы. Усилием воли заставляет себя сдержаться, и лишь нервное движение плеча выдает его гнев. Жена выходит из ванной, спокойная, бодрая – не узнать! – будто бы и не было между ними никаких размолвок, и подставляет щеку для поцелуя.

– До вечера, милый! После работы, скорее всего, забегу в церковь. Нам сейчас очень нужна помощь. А ты чем займешься?

Ответить: все время буду тупо и бесцельно твердить: «Как только тебя еще земля носит» – не решился. Никогда он не осмелится признаться. Тем более Элен.

– Я вновь займусь поиском работы, – говорит он вслух. – Про ужин не беспокойся. Я приготовлю. Пока еще не разучился.

Ронан мается. Опять давление ни к черту. Стоит ему долго, больше получаса, находиться на ногах, как начинает кружиться голова, ноги дрожат, а тело обливается потом. И приходится залезать обратно в постель. Читать неохота. Газеты, журналы скапливаются в ногах, падают на пол; мать только ходит да подбирает их.

– Ты меня, ей-богу, принимаешь за служанку!

И ждет: вот сейчас он возразит или нежно улыбнется в ответ. Напрасно. Сын словно замурован в молчании. Грезит. Смутные образы возникают в его сознании. Ему представляется – он ловит рыбу. Закинул два анонимных письма, как удочки, и ждет, вот сейчас дернется поплавок. А вдруг он так и не узнает, удалось ли ему добиться своего, клюнула ли рыба, закусила ли крючок? Может быть, нужна еще наживочка? А что, если Кере их просто выбрасывает? Или готов поднять шум и пойти на скандал? Нет. Испугается. Не надо забывать, как он на цыпочках убрался из города. Картина крадущегося вдоль стен Жана Мари, пробирающегося на вокзал, подобно беглому преступнику, заставляет Ронана мысленно улыбнуться…

Но прошло десять лет, и Кере, должно быть, заматерел. И женился. Значит, у него теперь новая жизнь, есть что защищать. Итак, анонимные письма! А последнее… «Сука рваная…» Неплохо придумано! Вот здорово, если оно попало в руки близких ему людей! Небось чувствует, что обложили! «Второе предупреждение»! Читай: жди третьего! И для концовочки всю правду-матку!

Внезапно Ронан перестал улыбаться и нахмурился. Что за байки он тут себе рассказывает? Да история с Кере просто пустяк по сравнению с тем, что творится вокруг, всюду процветает насилие, оглоушенные чтением бесчисленных колонок происшествий люди только и мечтают о том, как бы спрятаться за всевозможными лотереями. Да им насрать, всем этим людям, что там случится с Кере! Еще десять лет назад это бы еще кое-что значило, тем более в таком городе, как Рен. А теперь… Так, хиханьки-хаханьки, все эти письма – всего лишь самообман, желание скрыть собственное бессилие. Кере вне досягаемости. Чтобы добраться до него, нужно сесть в машину или в поезд, то есть быть свежим как огурчик. А ведь там еще придется выследить, подкараулить и напасть на него. Нет! Не дело больному мотаться по дорогам. А рыбаку гоняться за рыбой. Пусть лучше сама плывет в сети. Только вот как заставить Кере уехать из Парижа и приехать в город, который ему явно не по душе? Может быть, письма напугают его, заставят зашевелиться. Эрве бы сказал. Да пропал куда-то и не подает никаких признаков жизни. На него никогда нельзя положиться.

Ронан поддается слабости и закрывает глаза. Похоже, он проиграл! Но ближе к вечеру, в те часы, когда у него обычно повышается температура, на него вдруг накатывает волна надежды. Да нет, он отлично ведет свою партию. И придуманная им фраза: «Как только тебя еще земля носит» – просто превосходна. Постороннему человеку она позволяет предположить все, что угодно. А самому Кере напоминает именно о том, что ему больше всего хочется скрыть, а кроме того, доказывает, что за ним следят. «Могильный взгляд». Ронан рассмеялся.

– Чего ты веселишься? – спрашивает мать. – Кажется, не с чего.

– Да так, пустяки, – отвечает Ронан. – Припомнилось одно стихотворение Виктора Гюго.

– У тебя опять поднимется температура, – вздыхает пожилая женщина.

И скоро наступила ночь, тусклый светильник на столике у изголовья, затихший дом. Благодаря силе бурлящей в его душе ненависти он будто смог проползти на одних руках казавшуюся нескончаемой лестницу часов. И вот он на вершине дня. Он не спит. И уверен: Кере тоже не спит в эту минуту. Как и каждый вечер, Ронан спешит на свидание с Катрин. Сперва он представляет могилу, обсаженную Эрве цветами. После того как он столько времени рассматривал фотографию, он знает ее наизусть. С лупой изучил каждую деталь. И знает: то, что он принял вначале за кочку, на самом деле севшая на тропинку птица. Скорее всего, дрозд. Катрин любила все летящее. И морскую пену, и чаек. Она сама была ветром. И сейчас они гуляют вдвоем. Иногда беседуют. Иногда ссорятся. Иногда занимаются любовью, и чувственный жар толчками горячит виски Ронана. Стон срывается с губ. Она в его объятиях. Последний раз, когда…

Каждая секунда той последней ночи врезалась в память. Но сегодня он слишком утомлен, чтобы полностью отдаться сладострастным воспоминаниям. Иногда, правда, ему случается задавать самому себе странные вопросы. Например, жили бы они в полном согласии, если бы поженились? Катрин не одобряла его, как она называла, «политические занятия». Он внушал ей: «Да, я понимаю, Бретани одной не выдюжить, но нельзя же, с другой стороны, потакать, продаваться и служить подстилкой всем этим горе-реформаторам». А она серьезно так отвечала: «Ты ребенок, который вбил себе в голову всякую чушь!» Но если бы это было так! Скорее, я ребенок пополам со стариком, говорит себе Ронан. Почему я возмущался, когда меня посадили в тюрьму? Я убил человека. И должен был понести за это наказание. Разве не логично? Этого требует справедливость. Одно только «но»: не Кере быть мне судьей. Кому угодно, но не ему! Я ненавижу его как-то по-стариковски. Словно беззубым ртом пережевываю и пережевываю свою ненависть. Правду не скроешь. Моя ненависть! Это все, что осталось у меня от Катрин. Ненависть и есть наше нерожденное дитя!

Слезы жгут глаза, но облегчения не приносят. Ронан глотает двойную дозу снотворного, но сон приходит не сразу. Ронан еще успевает подумать: когда-то я был набожным. Молился по вечерам. Я был борцом, вступившим в своего рода священную войну. И у меня было право молиться, даже тогда, когда я готовился казнить Барбье. А затем в мою жизнь влез Кере, и я потерял все сразу: и свободу, и истину. Он словно дважды лишил меня жизни. А сейчас, Господи, хотя я больше не верю, что Ты есть, дай мне силы убить Кере.

Ронана одолевает наконец дремота. Сложенные в молитве руки расходятся в стороны. И свет ночника тускло освещает его умиротворенное лицо.

Глава 10

«Дорогой друг!

Ваше подробное письмо, которое я получил вчера, немного успокоило меня. Я не стану снова возвращаться к обстоятельствам, заставившим меня уволиться с работы. Вам они известны: ужасное анонимное письмо и мое смятение. Моя трусость – другого слова не подберешь – перед мнением окружающих людей. Но я правда не выношу, когда на меня тычут пальцем. Ваша чуткость и доброта поддержали меня в трудную минуту. Что стало бы со мной, кабы не вы? А сейчас буря позади. Но она изрядно потрепала меня. Я ходил к врачу – пришлось, чтобы избежать дрязг с администрацией магазина. В нашей жизни все сложно: как найти работу, так и уйти с работы! Врач нашел, что я весьма плох: переутомление, пониженное давление, – короче, он называет это состояние «стресс безработного», так как вроде бы большинство людей, оказавшихся в подобной ситуации, имеют схожие психосоматические симптомы. Безработица ведет к своего рода нервному расстройству, аналогичному депрессии, и, к сожалению, эффективного лекарства не существует. Он выписал мне одно-другое успокоительное, ублажил душу бальзамом ласковых слов и, любезно выпроводив меня за дверь, позвал следующего больного!..

Будь я жертвой «экономических увольнений», как они говорят, я бы мог получать пособие. Увы, я добровольно (!) оставил работу, а это уже непростительный криминал. Вас незамедлительно зачисляют в категорию ненадежных граждан, лоботрясов и пустозвонов, предпочитающих растительный образ жизни и ничегонеделание. На вас глядят косо. А я тем более попадаю под подозрение, оттого что имею работающую жену, а следовательно, нужда на работу не гонит.

Хотя Элен и впрямь довольно много зарабатывает, радости в доме нет. Живи она одна, особых забот бы не ведала. Но нас двое. Квартплата очень высокая. Налоги растут. Приходится просить у Элен деньги на карманные расходы. Вернее, она дает их мне сама, стараясь избавить меня от ненужного унижения. Но женщины плохо себе представляют, сколько нужно мужчине. Вот и получается то слишком много, то слишком мало. Например, проблема с сигаретами. Раньше я курил по пачке в день. (Вредно для здоровья? Спорить не буду, но дело-то не в этом.) Сейчас я сократил до шестнадцати. На четыре меньше. И в результате – какие-то детские забавы. Я пытаюсь разобраться во времени, когда мне легче всего обойтись без курения, и никак не могу определить. И чем больше я стараюсь растянуть паузы между сигаретами, тем сильнее желание закурить. Я начинаю обзывать себя последними словами, и настроение мое летит в тартарары! В наказание и в то же время чтобы успокоиться, я выкуриваю две или три сигареты подряд. И после этого уже окончательно прихожу к выводу, что я отвратительный тип, не достойный ни жалости, ни дружбы, ни нежности. Это и есть тот самый «стресс».

Почему же так получилось, что, хотя вроде бы я и не глупее других, и даже наделен, увы, достаточно тонкой душой, мне приходится смиряться с подобными вывертами в собственной психике. Разумеется, совершенно незначительными, но в них выражается суть первых признаков загнивания. Ведь все начинается с пустяков. С небольших маниакальных идей и привычек, которых раньше у себя не замечал, а теперь внезапно обнаруживаю, испытывая при этом такое же отвращение, как если бы, скажем, подхватил бы вшей.

Разумеется, есть и приятные привычки: стаканчик кальвадоса, например. Но есть и такие: каждый раз, когда бреюсь, я внимательно разглядываю собственное лицо, ищу в нем те скрытые морщины или какой-нибудь знак, по которому можно узнать человека, вынужденного бездельничать, каторжника свободы. И выбор богатый. Представляете: раньше я тщательно избегал всяких встреч и бесед с собратьями по несчастью, показывая всем своим видом, что, мол, отсутствие работы для меня лишь временное, случайное явление, теперь же, наоборот, начинаю приставать к ним с расспросами в очередях. Национальное бюро по трудоустройству представляет собой своего рода лепрозорий, где люди демонстрируют увечья и болячки, обсуждают их и делятся друг с другом отчаянием. «Так не может долго продолжаться», – жалуется один. «Это плохо кончится», – вторит ему другой. Но без всякой озлобленности и даже с какой-то внутренней убежденностью. Нет, это не протест. Диагноз. Все пройдут через это. А раз так, то лучше принадлежать к тем, кто накопил кое-какой опыт и уже наладил жизнь, будто поставив ее на маленький огонь. Единственное достоинство, остающееся у тебя при этом, – поистине нечеловеческое терпение, ты впадаешь в бессознательное ожидание, напоминающее сердечную спячку.

Да, я качусь по наклонной плоскости. До истории с магазином самообслуживания я еще как мог сопротивлялся. А теперь падаю все ниже и ниже. И поскольку я пишу сейчас что-то вроде исповеди – слово заставило меня невольно улыбнуться, – мне остается только сознаться вам в самом тягостном, ибо глупее этого и придумать трудно: я экономлю крохи на покупках, лишь бы иметь возможность иногда сходить в кино. И смотрю почти что все без разбора. Главное – это удобно сидеть, спрятавшись от собственных надоедливых мыслей: персонажи на экране думают и действуют вместо меня. А мне хорошо. Я расслабляюсь, освобождаюсь от забот и сомнений, становлюсь эхом и отражением. Растворяюсь в изображении на экране. Но пока я отдыхаю, Элен работает не покладая рук. Вспомнишь об этом – и становится ужасно стыдно, но не во время сеанса, а уже после, когда оказываюсь в настоящей толпе настоящего города. Где и бьют тоже по-настоящему.

Иду по улице и безрадостно перебираю в памяти поведанную мне очередную историю. Сплошная ложь! Ложь персонажей, которые чаще всего борются за власть, будь то деньги или любовь, как будто она существует – власть! В пятнадцать лет меня завораживали картины художников-сюрреалистов: отрубленная нога, а за ней следы на песке пустынного пляжа, ведущие до самого горизонта; или же яйцо, а внутри его туловище заколотой женщины… Вот она, истина. И очень хочется написать, хотя и рискуя вызвать ваше неудовольствие: «Вначале было отрицание». Такого рода антифилософия помогает мне идти прямо. Когда Элен спросит меня вечером: «Что ты сегодня делал?» – я отвечу: «Ничего». И в этом «ничего» будет все: и низость моего падения, и моя гордость.

Как вы уже знаете из моих предыдущих писем, я ищу работу в частных учебных заведениях. Немного французского, немного латыни, несколько неуправляемых подростков – и я почувствую себя более или менее удовлетворенным. Естественно, на мне бы воду возили все кому не лень, но зато я избежал бы этого скатывания вниз на русский манер: откровенность, цинизм, отчаяние и вызов… И поверьте, я очень редко когда бываю доволен собой. Как только у меня появятся какие-нибудь новости, я немедленно сообщу вам.

Надеюсь, я скоро напишу вам.

Искренне ваш

Жан Мари».

«Мой дорогой друг!

Нет, новостей у меня никаких нет, по крайней мере таких, на какие вы надеетесь. Я вам пишу, во-первых, оттого, что уже привык постоянно беседовать с вами, а во-вторых, потому, что у меня произошло небольшое событие, совсем крохотное, по правде говоря, но доставившее мне удовольствие, что уже само по себе вполне заслуживает быть отмеченным. Совершенно случайно – но в метро такие случайности неизбежны, половина города едет в одну сторону, другая половина в другую, – я повстречал своего старого знакомого Эрве Ле Дюнфа. Мы с ним немного посидели, выпили, и он пообещал мне, если удастся, помочь с работой. Вот почему я пишу вам о нем.

Ему около тридцати, и он управляет транспортным предприятием, дела которого идут вроде бы очень успешно. Этот Ле Дюнф оживил в моей памяти эпизод из моей прошлой жизни. Я полагал, что уже навсегда поставил на ней крест, но воспоминания оказались более живучими, нежели я думал. Вы, без сомнения, помните, что я возглавлял в Рене небольшой кружок, целью которого являлось изучение бретонских культов от древних времен до наших дней. Раз в неделю мы собирались у меня в комнате. Нас было немного, семеро или восьмеро. Как же это было давно! Моим ученикам было кому чуть меньше, кому чуть больше восемнадцати. Ну и как водится в этом возрасте, всех обуревала жажда знаний. Но в то время, когда я всматривался в прошлое взглядом историка – и историка уже поколебленного в своей вере, хотя мне еще тогда не было об этом известно, – эти мальчики, находившиеся под влиянием одного из своих товарищей (фамилию я забыл, зато имя помню точно – Ронан. Его семья принадлежала к небогатому, но старинному аристократическому роду… Ронан, как его… Впрочем, не важно!), эти мальчики интересовались скорее будущим Бретани, представлявшимся им в самом утопическом виде. Я попытался предостеречь их от ошибок. Они все очень любили меня и верили. А Эрве особенно. Он был на редкость податлив, и между мной и Ронаном завязалась скрытая борьба за влияние над ним. Мне хотелось помешать Эрве наделать каких-нибудь непоправимых глупостей. Но этот Ронан оказался редким упрямцем.

Мои опасения, увы, оказались ненапрасными! Ронан убил комиссара полиции. Темная история, вызвавшая целую бурю страстей как справа, так и слева. Я не стану вдаваться в подробности. Скажу только, что беднягу приговорили к пятнадцати годам лишения свободы. Эрве, а он человек несомненно тактичный, лишь вскользь упомянул о прошлой беде. Говорят, его друга уже освободили, что мне было очень радостно услышать, поскольку я искренне уважал Ронана.

Как приятно встретить Эрве таким уравновешенным, спокойным, устроенным в жизни и готовым оказать своему ближнему услугу – вещь, согласитесь, редкая. Он узнал от меня, естественно, причину, по которой я оставил свое место в Рене. И выказал при этом весьма похвальную деликатность. Конечно, времена сильно изменились с тех пор! Но я все равно доволен, что он отнесся ко мне столь же снисходительно, как и вы. Услышав, что я женился, он поздравил меня. А когда я признался, что сижу без работы, захотел узнать об этом поподробнее, так что мне пришлось рассказать ему и о моем секретарстве у Лангруа, и о моем фиаско в магазине. Разумеется, я остерегся говорить об анонимных письмах. И лишь заметил, что устроиться мне нелегко. Он задумался, потом стал задавать мне всякие вопросы: возраст – он его забыл, ученое звание – он его не знал и т. п. Даже сделал у себя кое-какие записи, и я, в каком-то смысле его бывший учитель, держался с ним будто оробевший мальчик. Он заявил мне, что «все должно устроиться», и эта короткая фраза была равносильна для меня словам, воскресившим Лазаря.

«Теперь, когда счастливый случай снова свел нас вместе, – сказал он, – мы не потеряем друг друга из виду. Если я что-нибудь найду для вас, то тотчас извещу. Как мне связаться с вами?» Мне было стыдно признаться, что у меня дома нет телефона, и поэтому я дал ему номер телефона кафе, куда часто захаживаю. Честно говоря, меня вначале беспокоило, не улетучатся ли все эти добрые намерения, стоит лишь нам распрощаться. Но пожалуй, что нет! По тому, как он сказал: «Можете на меня рассчитывать!» – и пожал мне руку, я понял, что мой старый друг Эрве не оставит меня в беде. И в первый раз за долгое время тяжесть упала с моих плеч, так должна чувствовать себя кариатида, которой позволили отдохнуть. Я снова обретаю надежду. Возможно, мне следовало рассказать ему об анонимных письмах. Ну ничего, когда я в следующий раз увижусь с ним, я их покажу. Ведь он богат, силен, молод. Он обязательно что-нибудь да посоветует. Я неудачно выразился. Вы, конечно, тоже даете мне немало дельных советов. Я просто хочу сказать, что уже одно его присутствие рядом со мной должно заставить призадуматься врага, что следит за каждым моим движением. Ну что же! Еще не все потеряно!

Сегодня я прощаюсь с вами на оптимистической ноте.

До свидания, мой дорогой друг.

Искренне ваш

Жан Мари».

Глава 11

– Ну ты, я погляжу, себе цену набиваешь! – бросил Ронан. – Я тут тебя жду, а ты там о чем-то разглагольствуешь с моей матерью.

– Сам ведь знаешь, какая она, – ответил Эрве. – Дай ей волю, с удовольствием бы вытолкала меня за дверь, но в то же время не терпится узнать, о чем ты мне рассказываешь. Вот и мурыжит меня в прихожей. Это у нас вроде как нейтральная полоса, между улицей и твоей комнатой. Ну, как самочувствие?

– Помаленьку, видишь, я уже начал вставать. Этот старый хрен докторишка утверждает, будто самое тяжелое уже позади, но разве можно верить их каждому слову. Догадайся, сколько я сейчас вешу: пятьдесят три килограмма! Вернись я из Дахау, я бы, наверное, весил столько же. Впрочем, в каком-то смысле я как раз оттуда и вернулся… Сними-ка пальтецо, дай полюбоваться тобой во всей красе.

Эрве снимает легкое демисезонное пальто. Под ним дорогой английский костюм табачного цвета. Галстук в тон. На ногах замшевые ботинки.

– Ну ты силен! – восклицает Ронан. – Классно выглядишь! Садись. Послушай, возьми лучше кресло. Чтобы можно было ноги вытянуть. Зачем растягивать мешки на коленях. Такие шикарные брючата! Что потом скажет Иветта?

– Я ее бросил. Назойливой стала, мочи нет. Инквизиция о двух ногах. Можно здесь покурить?

– О чем ты… Я даже не буду возражать, если ты и меня угостишь чем-нибудь легким. Что у тебя? «Кравен»? Оʼкей.

– А тебе разрешили?

– Нет. Но одну всегда можно. Итак, я тебя слушаю. Расскажи мне о Париже.

Эрве выпустил клуб дыма в потолок и выдержал долгую паузу.

– Я виделся с Кере, – произнес он наконец.

Ронан так резко вскочил со стула, что тот опрокинулся.

– Врешь! Быть того не может!

– Мы поговорили.

Ронан присел на край кровати, поближе к другу.

– Давай колись. Как ты с ним встретился?

– О, все очень просто. Сделал вид, будто случайно оказался рядом с ним на платформе метро. Он сразу узнал меня.

– И когда это было?

– Позавчера. Зашли в кафе пропустить по стаканчику. Вид у него далеко не блестящий. Землистый цвет лица. Заморыш да и только! Такое ощущение, будто перед тобой оплывшая свеча. Он опять остался без работы.

– Он объяснил тебе почему?

– А… Заявил, что нет никаких способностей к той работе, которой от него ждут. Так что опять пребывает в сплошной неясности.

Ронан закашлялся, потушил сигарету.

– Еще не совсем окреп. От дыма голова закружилась. Но рассказывай дальше. Он тебе говорил об анонимных письмах?

– Нет. А мне как раз неплохо было бы об этом знать. Тебе следует все-таки сказать мне, что там. Мне, конечно, приятно доставить тебе удовольствие, но всему есть предел.

Ронан зябко запахнул полы халата на коленях и улыбнулся.

– Бунтуем?

– Да нет! Речь о другом. Я ведь имею право знать, на какие глупости ты меня толкаешь. Эти письма как-то связаны с безработицей Кере?

Ронан по-дружески хлопнул Эрве по колену.

– Мсье не хочет пачкать ручки. Мсье ведь не торчал десять лет в тюряге!

– Послушай, Ронан…

– Хочу сразу тебя успокоить. Я написал совершенно безобидные вещи. «Тебя не забыли… О райских кущах можешь и не мечтать, все равно не попадешь…» Что-то вроде этого, так, позлить человека немножко. Ничего плохого, уж поверь мне. Сам подумай, стал бы я просить тебя относить эти письма на почту, если они и впрямь были бы компрометирующими.

Он рассмеялся и продолжил:

– А ты, я погляжу, не очень мне доверяешь? Небось думаешь про себя: «Этот хренов Ронан водит меня за нос!» Ну так вот, ты ошибаешься. Если негодяй Жан Мари сидит без работы, то я тут ни при чем. Ты, надеюсь, не хочешь, чтобы я его пожалел?

Эрве заколебался.

– Нет, нет, – проговорил он. – Но мне необходимо четко знать, куда я ставлю ноги. Ты хотел, чтобы я отправил письма. Пожалуйста. Ты хотел, чтобы я встретился с Кере. Пожалуйста. Теперь что?

– Продолжать в том же духе, черт возьми. Ты с ним встречаешься. Зовешь пообедать. Затем он ведет тебя к себе. Знакомит с женой. Ты ее соблазняешь. А потом трахаешься.

Ронан вытягивается на кровати и звонко, от души, хохочет.

– Извини, – бормочет он сквозь смех. – Поглядел бы ты на свою физиономию! Словами не передать. Ну, Эрве, даешь!

Отсмеявшись, он поднимается и говорит уже нормальным голосом, полушутя-полусерьезно:

– Ты ведь не сердишься, что я немного позабавился! Здесь так редко удается повеселиться. Итак, вернемся к нашему делу. Все, о чем я хочу тебя попросить – да мы уже говорили об этом, – рассказать мне, как живет этот подлец Кере. Тебе не надо быть шпионом. Или предателем. А всего лишь навсего свидетелем.

– Но зачем?

Ронан пристально смотрит в окно, в пустоту поверх крыш. А затем качает головой.

– Обыкновенная блажь, – шепчет он. – Трудно объяснить. Но меня утешает, когда я слышу, чем он занимается, о чем думает, что он безработный и что вид у него плачевный. Моя мать не раз повторяла, что несчастье одних людей делает счастливыми других. Моя мать сама, быть может, того и не подозревает, но она неглупая женщина! Несчастья Кере раззадорили мне аппетит. Вот! Ты ведь знаешь, ради кого я стараюсь, чью память я хочу почтить. Однако если тебе кажется, что я заставляю тебя делать что-то нехорошее, откажись.

– Понимаю, – ответил Эрве.

– Идиот! Ни фига ты не понимаешь. Да и никто не поймет. Я только прошу тебя быть со мной рядом, довериться мне и не судить строго. Ну что, ты откажешь мне в этой малости?

– Нет, раз ты меня не заставляешь…

– Да нет, конечно! Никакого насилия с моей стороны. Твоя совесть останется столь же чистой, что твоя голубица.

Ронан по-дружески облокотился на плечо Эрве.

– Послушай, старик, ты не переживай, – вновь заговорил он. – Не будь я такой развалюхой, я бы и сам справился, можешь не сомневаться. Спасибо, что согласился стать моим костылем. Через несколько недель, я надеюсь, мне уже не придется ни о чем тебя просить… Помоги мне немного…

Он оперся на Эрве и встал.

– Продолжай!

– Что продолжать? – не понял Эрве.

– Все, что знаешь. Мы остановились на анонимных письмах. Он тебе о них ничего не сказал. Ладно. А что еще? У него есть какая-нибудь работенка на примете?

– Нет! Ходит как в воду опущенный.

– Превосходно!

– Я ему намекнул, что мог бы помочь ему.

– Браво! А ты хотел от меня такое утаить! А ты действительно вознамерился…

– И да и нет.

– Ну ты просто прелесть! И да и нет! Очень на тебя похоже. Естественно, ты пообещаешь ему горы золотые, а сам палец о палец после не ударишь. Пусть помаринуется в собственном соку. Небольшой курс лечения обухом по голове еще никому не повредил. Уж кому-кому, а мне это хорошо известно.

– А если он сам найдет себе работу?

– Тебе сегодня только дай порассуждать. Ты мне доверяешь, да или нет? Найдет работу, ну и слава богу, тем лучше для него, но меня бы это сильно удивило. А его жена в курсе?

– О письмах? Откуда мне знать?

– Нет… Об остальном.

– Понятия не имею.

– Тебе следует незаметно об этом разузнать.

– Это столь важно?

– Очень. Но ты мне еще не все рассказал. Вот удивился, надо думать, когда тебя увидел! На его месте я бы просто ошалел. Скажи, он смутился, когда вы встретились?

– Ты знаешь, мне кажется, ему смущение не по карману.

Ронан погладил друга по головке.

– Отлично, Эрве. Мне нравится твоя формулировка. А ты уверен, что он не говорил обо мне? Какой-нибудь намек… Словечко вскользь.

– Нет. Это я ему сообщил, но без подробностей, что тебя освободили. Он, похоже, успел немного позабыть. И наше маленькое общество… И Кельтский фронт… все это уже дела минувших дней…

– Да это просто великолепно! – вскричал Ронан. – Погоди! Мы ему память освежим.

За дверью послышался тихий стук тарелок.

– Ронан!.. Ронан!.. Открой! Это мама.

– Она меня заставляет полдничать в четыре часа, как маленького, – ворчит Ронан. – Представляешь: поджаренные хлебцы, компот и салфетка вокруг шеи. Так что тебе лучше удалиться. Бебешка ест – подглядывать не смей! До свидания, старина, и спасибо тебе за все.

Глава 12

«Дорогой друг!

В последнем письме вы сказали, что мне больше всего подходит профессия учителя. Истинная правда, вот почему я с таким нетерпением каждый день жду почту. Увы, пока приходят одни лишь отказы. Вчера, например, я получил ответ из лицея имени Бориса Виана. (Есть и такой – идут в ногу со временем! В текст вкралась орфографическая ошибка, однако хочется надеяться, что это оплошность машинистки.) Ничего. Ничего мне не могут предложить. В ожидании положительного ответа занялся саморекламой: «Бывший учитель готовит к экзаменам на степень бакалавра. Даю также уроки английского языка».

Не слишком бойко составлено. Тут хорошо бы что-нибудь более звучное. Но не хотелось выглядеть снобом в глазах москательщика, булочника и агента по продаже недвижимости, которые любезно согласились, чтобы у них висело мое объявление. Они меня все хорошо знают. Особенно владелец кафе, которого я забыл упомянуть. Все они простые люди, и вести себя с ними нужно также попроще. Время от времени я захожу к ним. Но они уже издали мотают головой. Даже не нужно вступать в беседу. И так все ясно. И позвольте спросить вас, кому в самом деле придет в голову мысль обратиться ко мне по поводу уроков английского или философии? Кто отправится на поиски репетитора к москательщику?

И ко всему прочему такие объявления уже издали отдают неблагополучием, безденежьем. Народ к ним относится с подозрением. Хотите, дорогой друг, услышать от меня слова истины: наш брат безработный – из касты Неприкасаемых; нас видят издалека, только не по нимбу святости, а по ореолу мученичества, злосчастья. «Разойдитесь, добрые люди. Приближается Отверженный!»

А я, разумеется, вдвойне неприкасаемый. Не возражайте. В глубине души вы думаете точно так же. Вам нужно доказательство? – вы молитесь за меня.

Но оставим эту тему. У меня сейчас перед глазами лежат тесты, на которые нужно отвечать очень быстро. Можете попробовать, если захотите. А меня так просто бросает в оторопь, когда я вижу, с каким серьезным видом задают подобные загадки бедолагам, которым после долгого бессмысленного ожидания уже наплевать на все.

Первый пример:

Какое из перечисленных ниже действий будет наиболее способствовать улучшению коммерческой деятельности: 1) Приглашение потенциальных клиентов на обед? 2) Чтение новейших публикаций, непосредственно касающихся сферы деятельности продавца? 3) Посещение лекций и семинаров по психологии? 4) Знакомство со всеми существующими экономическими теориями?

Мило, не правда ли? Приглашение на обед! У вас в кармане вошь на аркане, а вы зовете клиентов в «Максим». А что скажете про лекции и семинары по психологии? Ловко? Для чего, спрашивается, рыскать по объявлениям в газете? Займитесь психологией, вот в чем спасение! Я не знаю, каков наилучший ответ, но их хитроумие шито белыми нитками: оглушить потоком слов претендента на работу, заставить его ошибиться, жестокосердечно выкинуть вон беднягу, что слишком долго копается с ответом.

Не все тесты написаны в том же стиле. Есть и легкомысленные, я бы даже сказал игривые. Например:

Под каким из перечисленных ниже названий книга будет быстрее распродаваться, на ваш взгляд: 1) «Обеденная песнь»? 2) «Как надо петь, чтобы заработать деньги»? 3) «Серенада доллара»? 4) «Учебник красноречия»?

Мне особенно нравится «Серенада доллара». Напоминает романы Лангруа. Но «Обеденная песнь» тоже неплохо. Итак, каватина в обмен на жратву. Руководство для безработных цикад.

Я могу вам цитировать подобные вопросники до бесконечности. Вот, например, еще один, взятый наугад:

Какое из следующих качеств более всего необходимо продавцу щеток, ходящему по квартирам: 1) Вежливость? 2) Приятный внешний вид? 3) Упорство? 4) Яркая индивидуальность?

Обратите внимание! Речь идет именно о продаже щеток. Не расчесок или зубочисток, продажа которых, видимо, требует наличия совершенно иных достоинств. Итак, приятный внешний вид, костюм за две тысячи франков, дипломат из крокодиловой кожи, гвоздичка в петлице и бархатистый взгляд. И ничто не должно помешать вам пристроить щетку за двадцать франков. И когда пробегаешь взглядом по тестам, все время наталкиваешься на цепочку однокоренных слов: продажа, продавец, продавать… «Представьте себе, что вы продаете… Какое качество наилучшим образом характеризует умелого продавца… Как лучше всего вести себя продавцу, который…» И тому подобное. Голова идет кругом. Каждый из этих тестов предполагает, что вы намерены бороться… с конкурентами, клиентами, со временем, наконец… Будьте свирепым хищником. Пожирайте других, не дожидаясь, пока сожрут вас. И чем бы я ни занимался, все время перед моими глазами встает картина убитой зебры. Мне думается, львиц также следует проверять тестами.

Однако я несправедлив: есть вопросники, которые не хватают вас за горло. Они протягивают вам снисходительное зеркало и предлагают вам поиграть с самим собой. Например:

Вас упрекнули в упрямстве, вы можете изменить мнение о себе, выбрав любое прилагательное из следующего списка: настойчивый, добродушный, скромный, доброжелательный, любезный. Вас назвали эгоистом? Мы позволим вам не согласиться, вы: уравновешенный, общительный, терпеливый, дружелюбный.

И так далее. Но горе вам, если вы доверчиво отзоветесь о себе излишне хвалебно. Ваша песенка спета!

Нельзя ни в коем случае забывать о том, что вы проситель, а следовательно, из тех, кто проиграл, поэтому есть прилагательные, на которые вы не можете покуситься. Точно так же, как не имеете права путешествовать в первом классе, купив билет второго. Но подумать только, как приятно назвать себя: динамичным, щедрым, удовлетворенным, изобретательным или просто милым! Эти слова тянутся к вам, как цветы к солнцу. Хочется вдыхать их нежный аромат, хочется шептать их… Живее! Не останавливайтесь! Быстро проходите! Не заставляйте ждать тех, что топчутся позади вас.

Я предложил свою кандидатуру на должность корректора в одну большую типографию. Так, на всякий случай. Вот почему я и не рассказывал вам об этом. Меня отправили к консультанту. Вы, конечно, не знаете, как работает матримониальная контора. Там вас принимают и расспрашивают о вкусах, желаниях, а затем начинают рыться в реестре родственных душ, в надежде откопать для вас соответствующего партнера. Задача консультанта похожа, только подбирает он не невесту, а профессию; конечно, в реальной жизни все это происходит более витиевато, я намеренно упрощаю. Вас принимает в просторном кабинете важный господин с пытливым взором. Стоит вам только сделать первый шаг по направлению к предложенному стулу, как вас начинают оценивать… походку, непринужденность движений, скромность. Затем определяют, раскладывают по полочкам манеру говорить и ставят мысленно отметку. В эту минуту вы видите перед собой человека, являющегося для вас одновременно судьей, врачом и исповедником. «Сколько времени, сын мой, вы находитесь без работы?»

Ах, дорогой друг, не сердитесь на мой шутливый тон, надо же мне как-то смягчить горечь моего положения. Итак, еще раз, но уже устно, что лишь усиливает нравственные муки, приходится повествовать о своей жалкой жизни: место и дата рождения и все остальное. Ваш противник что-то записывает, я говорю «противник», поскольку за благожелательным внешним видом консультанта скрывается экзаменатор, априорно подозревающий вас во лжи.

И впрочем, справедливо. Ибо ему тоже я поведал историю, придуманную для Элен: почему он должен знать, что я никогда не работал у своего отца. По какому праву? Я безработный, да. Но моя личная жизнь неотделима от моего человеческого достоинства. Знаете, что мне больше всего нравилось в Лангруа? Он никогда не задавал никаких вопросов. Мне кажется, возможность хранить молчание наиболее полно характеризует свободу личности. С какой стати этот субчик, считающий себя вправе копаться в моей подноготной, выспрашивает причины увольнения с последнего места работы. Я занимал неплохую должность в супермаркете и вдруг с бухты-барахты все бросил. Консультант явно заинтригован. Может быть, я чем-то болен? Или переутомился? Он взвешивает каждое слово моих ответов и смотрит при этом на меня крайне неодобрительно. Работу не бросают, что бы там ни случилось. Какая разница, нравится она вам или нет.

– Трудоустройство – очень серьезная проблема! – (Это он говорит.) – Нужно довольствоваться той работой, какую имеешь.

– Но скажите, у меня есть шансы?

– Решающее слово не за мной. Вам сообщат.

В результате, разумеется, меня выпроваживают.

Сам не понимаю, зачем я описал вам эту сцену из моей жизни, не имевшую какого-либо особого значения. Еще немало подобных ждет меня, думаю, впереди. Впрочем, нет, я догадываюсь, для чего я вам ее рассказал. Смысл заключается в том, что я познаю бедность, то есть я хочу сказать – нищенство без протянутой руки. Нищенство организованное, легализованное, регламентированное. Вы, наверно, еще употребляете на ваших лекциях слово «милосердие». Так знайте, что вместо него следует употреблять словосочетание «выдача пособия», придающее нашей ситуации фальшивый флер восстановления справедливости. А как же иначе, мы же народ чувствительный. Конечно, мы не хромоногие, не косоглазые, не калеки, просящие милостыню на паперти. Но где очередь, там и нищета.

Приемная консультанта полна людей, пришедших покаяться в совершенных ими грехах, и самый непростительный из них – сам факт их существования. Нет, я вовсе не неврастеник. Так думает Элен, но она ошибается. Она вообще сильно изменилась, Элен. Уже не столь привередлива, как прежде. И подталкивает меня согласиться на что угодно или почти на что угодно. Мы оба понимаем, что если нам придется залезть в долги, то нам уже не выкарабкаться. Она во всем винит мою «апатию». Для меня-де любой предлог хорош, лишь бы сидеть сложа руки. С недавнего времени, а точнее, после истории с супермаркетом у нас часто происходят стычки. И каждой брошенной фразой мы норовим сделать больно друг другу.

Увы! Я раньше тоже полагал, будто прощать легко, тебя обругают, а ты молчишь, ударят по одной щеке, ты подставляешь другую. Еще один благочестивый вздор. От того, что проникло в память, избавиться невозможно, как от татуировки на теле. И воспоминания о полученных ударах – незарубцовывающиеся раны, даже если уста утверждают обратное. «Апатия» – удар. «Неврастения» – удар. И назад не вернуться, не исправить. Надо полностью пересмотреть философию раскаяния. Легко каяться и прощать, когда ты уверен в завтрашнем дне, но когда именно завтрашний день вызывает наибольшие сомнения, когда будущее прогнило, начинаешь отчетливо понимать, что начать все с нуля уже никогда не удастся.

Элен все это смутно чувствует. Иногда наше молчание протягивает между нами словно завесу тумана. Одиночество! Пустота! Холод! Упреки ложатся на сердце хлопьями снега. И все оттого, что в конце месяца не хватает нескольких сотен франков! Любовь, мой друг, подобна автомату – опусти монету и пользуйся на здоровье!

До свидания.

Искренне ваш

Жан Мари».

Глава 13

Звонит телефон.

– Ешь спокойно, – говорит госпожа де Гер. – Я подойду.

Ронан и его мать обедают, сидя друг напротив друга в непомерно большой столовой. Ронану разрешили спуститься. И теперь он без всякого аппетита жует отбивную котлету. Высокие створки двери в гостиную распахнуты, и видно, как пожилая дама пододвигает стул и садится, прежде чем снять телефонную трубку.

– Алло. Мадам де Гер слушает… Ах, это вы, мсье Ле Дюнф.

Она кидает разгневанный взгляд в сторону сына, словно это он виноват в том, что ему позвонили.

– Ему немного лучше.

Ронан пересекает столовую с салфеткой в руке. Но мать прогоняет его движением руки. На лице ее написано раздражение, но голос по-прежнему любезный.

– Нет… Доктор еще не велел ему выходить.

Она прикрывает ладонью трубку и сердито восклицает:

– Иди доешь котлету!

И снова медовым голосом:

– С вашей стороны очень любезно справляться о его здоровье… Спросить, нет ли каких-либо поручений для вас? Ах, вы бы хотели поговорить с ним… Дело в том…

– Дай сюда, – ворчит Ронан.

Он отбирает у матери трубку, но та все-таки успевает елейно вставить: «Передаю ему трубку», а потом злобно в сторону: «Какая наглость! Даже поесть спокойно не дадут. Постарайся покороче».

Она отходит на несколько шагов и принимается поправлять букет сирени в вазе.

– Здравствуй! – говорит Ронан. – Нет, не отрываешь. Откуда звонишь?

– Из Манса, – отвечает Эрве. – Деловой обед. Сегодня вечером возвращаюсь в Париж. А тебе звоню сказать, что снова виделся с Кере.

– Очень хорошо.

– Я специально встретил его в конце дня, хотел, чтобы впереди был свободный вечер, и не ошибся, он пригласил меня к себе.

– Быть того не может! – восклицает Ронан.

Мать качает головой, картинно вздевает глаза к потолку и неохотно, но все-таки уходит в столовую.

– Мне кажется, – продолжает Эрве, – у него в семье нелады. Он был рад отвести меня к себе домой, будто его не прельщала перспектива остаться один на один с женой. И в то же время заметно смущался, как же: надо показывать квартиру, а она, видимо, такая, что похвастаться нечем.

– Хватит психологии, – перебивает Ронан. – Что дальше?

– Ты был прав насчет жены. Он попросил меня никоим образом не касаться времени нашей учебы.

– Негодяй!

Госпожа де Гер звонком вызывает служанку.

– Подогрейте отбивную мсье, – с досадой приказывает она. – Тут, я вижу, надолго.

– Ну и двуличный тип! – продолжает возмущаться Ронан. – И как все было?

– Ничего особенного! Без историй. Живут они в небольшой заурядной трехкомнатной квартирке, правда вполне ухоженной. Он курит и всюду оставляет окурки, поэтому везде пепельницы. А так я, признаться, готовился к худшему. Чувствуется, что в доме имеется женщина с тонким вкусом.

– О-о!

– Я уверяю тебя, что это так. Возможно, им приходится затягивать потуже пояс, но сразу можно догадаться, что в квартире живет женщина, любящая красивые вещи. Я это с первого взгляда заметил.

– Я тебе верю. Ты в женщинах дока!.. Ну и как она?

Сразу насторожившись, госпожа де Гер вытягивает шею, чтобы взглянуть на сына.

– Вовсе не дурна, – говорит Эрве. – Мое первое впечатление подтвердилось. Из самой простецкой ткани сделала себе шикарный наряд. Возможно, платье пошито и не по всем тонкостям портняжного искусства, но уже одно то неплохо, что женщина отказалась от брюк, зачем делать себе кобылью задницу.

Ронан хохочет.

– Кобылья задница, ну ты даешь!

Госпожа де Гер вздрагивает и подходит к двери гостиной. Ронан издали машет ей рукой – уходи! – и продолжает расспрашивать:

– А как собой, хороша?

– Скажем так: мне такие нравятся. Все при ней. Осталось поглядеть, чего она из себя в постели представляет.

– Да ты просто гнусный тип! А потом? Нагляделись друг на дружку?

– Поговорили. Кере представил меня как приятеля юности, сказал, жили по соседству. Он был в домашних тапочках. И чуть ли не краснел.

– Столько лгать, как он, можно было бы и привыкнуть.

– А он любопытный человек, – неожиданно говорит Эрве. – Только не злись и не прыгай до потолка, но ей-богу, когда узнаешь его поближе, начинаешь к нему как-то лучше относиться. Раньше он чуть ли не силой навязывал себя. А сейчас другое дело. Несчастный, морально подавленный…

– Сожалею, но никакого чудодейственного рецепта он от меня не дождется, – ехидно отвечает Ронан.

– Погоди. Не кипятись. Я как раз и пытался тебе рассказать… все… и как есть. Совершенно очевидно, что они оба мучаются из-за того, что Кере не может найти работу. Мы только об этом и говорили. Она первой заговорила об анонимных письмах. Это решительная и откровенная женщина. Муж привел старого друга, почему бы тому обо всем не рассказать? По обеспокоенным и сердитым взглядам, которые бросал на нее Кере, было ясно, что, по его убеждению, она совершила оплошность.

– Она прочла их тебе?

– Нет. Кере поспешил изменить тему разговора.

– Значит, он понял, откуда пришел удар?

– Совершенно нет. Сам подумай, если бы он тебя заподозрил, стал бы разве приглашать меня к себе, зная, что мы с тобой старинные приятели. Представь себя на его месте. Нет, исключено. Ты выпал из его жизни.

– Но ведь он должен кого-нибудь подозревать. Кого?

– В этом-то как раз и загвоздка. Никого не подозревает! Именно это больше всего и гложет их обоих.

Ронан кусает ноготь. Смотрит на мать, вернее, сквозь нее, потом, заметив, что она смотрит на него, слегка отводит телефонную трубку в сторону и шепчет:

– Я заканчиваю. Сейчас приду.

– Алло, – волнуется в трубке Эрве, – ты меня слышишь?

– Да. Я задумался… Последняя его работа в магазине… Он сам уволился?

– По крайней мере, я так понял. Твое второе письмо прочел кто-то из персонала, и Кере предпочел уйти. Интересно, что ты там такое написал? Будь оно совершенно невинным, как ты утверждал, с чего бы ему вдруг так паниковать.

– Ты еще будешь с ними встречаться?

– Ты увиливаешь от ответа, стервец! Да, я непременно их снова увижу! И хочешь знать почему? Потому что мне они симпатичны.

– Особенно она!

– Оба. Такие беспомощные и растерянные!

– Ну а я разве таким не был?

– Согласен. Но все это уже быльем поросло… Но в конце концов, это твое дело. Я в твои игры не играю, заруби себе на носу.

– Единственное, о чем я тебя прошу, – сухо проговорил Ронан, – это держать меня в курсе… Спасибо. До скорого… Стой… Если куда-нибудь снова устроится, сообщи мне сразу.

Он повесил трубку.

– Ну что? – раздается голос матери. – Садимся за стол? Что от тебя хотел этот парень? Нашел время, когда звонить! А с виду такой воспитанный!

– Тебе от него привет, – отвечает Ронан.

– Нашел чем обрадовать! Вы говорили о женщинах… Ладно, ладно, меня это не касается. Но когда человек так сильно болен, как ты…

– Послушай, мама…

Внезапно он комкает салфетку, швыряет ее на стол и выходит из комнаты, хлопнув дверью.

Жан Мари читает письмо. Руки его дрожат.

«Уважаемый господин Кере!

Наш коллега, госп. Бланшо, имевший один класс среди четвертых и один среди третьих, неожиданно заболел, и ему предстоит сложная операция. Поскольку вы сейчас не заняты, я просил бы вас срочно зайти ко мне, чтобы я мог ввести вас в курс дела и рассказать о ваших будущих обязанностях, если, конечно, как я очень надеюсь, вы согласитесь работать у нас. Начинать работу можно в самое ближайшее время.

С уважением, директор школы

Люсьен Ожан».

Хорошая бумага. «Лицей имени Шарля Пеги». Кажется, что-то солидное, по крайней мере первое впечатление очень приятное. Улица Прони, 17–й округ. Престижный. Я спасен, думает Жан Мари. Нельзя терять ни минуты! Долой домашний старый пуловер и потерявшие форму штаны. А его серый костюм еще вполне приличен. Наконец-то удача улыбнулась ему! Подростки из третьего и четвертого класса! Идеально. Надо будет прикупить несколько книг, грамматику, журнал для отметок. Столько сразу улыбчивых мыслей и хлопот, напомнивших детство и начало учебного года. Взгляд в зеркало – вид вроде неплохой. Правда, лицо немного помятое, надо повеселее, дети все-таки. Жан Мари спускается по лестнице, и забытое чувство радости заставляет ускорить шаг. Как хорошо! Душа смакует радостную весть, как язык сладость. Он заходит в кафе позвонить Элен.

– Вы сегодня похожи на молодожена, – говорит ему хозяин. – Значит, все путем?

– Да. Все отлично. Спасибо.

Телефон стоит на стойке бара. И хотя посетителей не так уж много, разговаривать все равно неловко, некоторые уже явно приготовились слушать, что он сейчас скажет.

– Алло… Это вы, мадам Матильда? Вы не могли бы кое-что передать Элен? Да, от мсье Кере… Нет. Не надо беспокоить. Скажите ей только, что у меня есть новости… хорошие новости. Она поймет. Спасибо.

– Стаканчик кальвадоса? – предлагает хозяин.

– Нет времени. У меня срочная деловая встреча.

Такие слова ласкают слух… Деловая встреча. Кто-то уже знает, что он, Жан Мари, существует на этом свете, кому-то он нужен! Его можно сравнить с узником, услышавшим о помиловании. Жизнь представлялась конченой, но теперь она снова принадлежит ему. Он хозяин своей жизни. И даже хочется попросить: «Господи, сделай так, чтобы этот Бланшо не скоро выздоровел и чтобы я мог поработать вместо него!» Разве это не более честно и логично, нежели разглагольствовать о хлебе насущном… Смысл тот же. Ведь хлеб насущный надо у кого-то взять!

Метро. Кере прикидывает, сколько он будет зарабатывать. Около четырех тысяч?.. А впрочем, какая разница! Согласен на любые деньги, что бы ему ни предложили, да еще и спасибо скажет. Он постарается понравиться. Будет предупредительным и ласковым, как ученая собака, клянчащая кусочек сахара. Долгие месяцы без работы – самый лучший дрессировщик!

Жан Мари входит на школьный двор. И его вдруг охватывает тоскливое беспокойство. Ведь должность еще надо получить!

Глава 14

«Дорогой друг!

Наконец-то! С прошлой недели я работаю учителем в лицее имени Шарля Пеги. Мне хотелось сразу вам написать, но пришлось немедленно приступить к занятиям, так что не удалось выкроить ни единой свободной минутки, чтобы поделиться с вами моей радостью и сказать, какое огромное облегчение я испытал.

Все произошло очень быстро. Тот, кого я замещаю, заболел, вот директор, один из тех, кому я в свое время отправлял письма, вспомнил обо мне и позвал. Вот! Так что теперь я царствую над умами сорока детишек, мальчиков и девочек, впрочем, мне лучше, наверное, сказать, что это они владычествуют надо мной. Пока еще непонятно, кто берет верх. Я рассчитывал найти детей, похожих на тех, что ходили в школу тридцать лет назад. Для меня в их возрасте учитель был нечто вроде наместника Бога на земле. А те ребятки, с которыми мне приходится иметь дело сейчас, прекрасно знают, что их родители зарабатывают намного больше, нежели я. И как в таком случае заставить их уважать себя? Судя по иерархии банковских счетов, я лицо абсолютно невзрачное. Они приезжают на машинах или мотоциклах, а я на метро.

Моему предшественнику пришлось несладко. Вот почему он и предпочел уйти. Терпеть было больше невмоготу. Но со мной им не совладать. Их единственный козырь – наглость. А у меня есть ирония. Они беззащитны против хлесткой формулировки. А когда дерешься за собственную шкуру, злость оттачивает остроумие. А кроме того, меня сильно выручает их тотальное, непреодолимое, бездонное невежество. Их язык напоминает стиль комиксов, составленный более из междометий, нежели из слов. Многих из них уже по нескольку раз выставляли из других лицеев. В свои пятнадцать – шестнадцать лет они похожи на солдат-сверхсрочников; что до девиц, то они напомажены, смелы и уже самки.

Допустим, я сгущаю краски. За мной водится такой грех. Но если и сгущаю, то лишь немного. А осадить как следует нельзя. Приходится терпеть и цепляться изо всех сил. Как говорит наш директор, напоминающий старого, повидавшего на веку импресарио: «Нужно иметь правильную постановку пальцев!» На мой счет он может не сомневаться. Я выкажу виртуозную постановку пальцев. Намертво вцеплюсь. Платят мне здесь неплохо, можно сказать, несчастному, обессиленному человеку, каким я стал, вливают свежую кровь.

Не передаваемое словами ощущение прилива сил! Ах, дорогой друг! Настоящее весеннее денежное половодье! Решительно Лангруа был прав, когда говорил… Нет, я не берусь передать приличными словами его мысль. С деньгами в нашу семью вернулся мир. И разумеется, Элен очень гордится мной. Муж педагог! Такой удивительный взлет! И потом, кажется, я стал себя бодрее чувствовать и даже лучше выглядеть. Наконец-то можно строить планы на будущее, нам нужно кое-что купить, обновить гардероб. Раньше мы не осмеливались считать расходы, боясь обнаружить под цифрами гримасу нищеты. Сейчас осторожно, на цыпочках, поднимаемся вверх. Это, конечно, звучит по-детски, но все-таки хочется вам об этом рассказать: я, например, на днях купил себе пачку «Данхилл». Шикарные сигареты. Выкурю сегодня одну во время перемены. Дети, у которых всегда во рту или жвачка, или сигарета, узнают запах и, может быть, будут вести себя хоть часок да потише.

Мне пора убегать. До свидания.

С дружескими пожеланиями,

Жан Мари».

Глава 15

«Дорогой друг!

Мой рассказ продолжается на мирной ноте. Сразу должен сказать: дела идут, несмотря на столкновения с двумя-тремя шалопаями, которым хотелось бы навести в классе свои порядки. Вначале я растерялся, поскольку сегодняшнее обучение сильно отличается от прежнего. Например, учебник грамматики так и кишит учеными словами, без словаря не обойтись. Это, кстати, оружие столь же действенное, как дымовая шашка у пасечников. Класс начинает шуметь и баловаться? Так, скоренько открываем грамматику: через несколько минут хитрая веселость сменяется тупостью. Чтобы завершить тему, скажу коротко: на школьном фронте возможна лишь эпизодическая активность. Остается лишь театр семейных военных действий.

Но и здесь понемногу воцаряется перемирие. Однако территорию я сдал изрядную. Будь вы женаты, поняли бы меня без труда. Мне пришлось пережить долгий период отступления, в ходе которого жена полностью захватила инициативу. Об одной своей не знавшей меры любовнице Лангруа как-то раз сказал: «Ей холодно, а мне шерстяное белье натягивай».

Он, как всегда, шутил, но сказал точно. Мало-помалу я приобрел привычку отступать, оставляя жене заботу принимать решения. Ведь как ни крути, а она кормила меня.

И в конце концов я сдался в главном. Пошел с ней в церковь, чтобы «отблагодарить Небо» за полученную работу. Откажись я, была бы смертельная обида. Естественно, месса шла на латинском языке. Для Элен религия без латыни не религия. Я вежливо слушал, вставал вместе с ней, садился, опускался на колени. И хотя мне не следовало находиться в храме, я проникся все-таки сильным и сладостным чувством покоя. Как легко верить в Бога, когда ослабевают удушающие объятия тоски!

Прихожане молились о благополучии Вьетнама, о процветании стран третьего мира, об освобождении политических узников и уж не знаю о чем еще, но никому – даже Элен, полагающей, будто я полный профан в вопросах веры, – не приходило в голову помолиться обо мне, бедном атеисте! С каким презрением она называет меня «безбожником». И пусть никогда ей не откроется правда!

Я начал рассказывать о том, как прошло воскресенье, так слушайте, что было дальше. Догадайтесь, кто ждал нас перед дверью, когда мы вернулись домой? Тот парень, о котором я уже писал: Эрве Ле Дюнф. Как всегда, мил и предупредителен. Элен он нравится. Да и я сам встречаюсь с ним не без удовольствия, хотя, признаться, и страшусь его болтовни. Пришлось уступить его настойчивому приглашению и отправиться с ним ужинать. К счастью, ему хватило такта не повезти нас в шикарный ресторан, чтобы ослепить роскошью, но тем не менее угостил он нас на славу. А когда узнал, что я стал, а вернее, опять стал учителем, немедленно заказал шампанское.

– Вы довольны вашими учениками?

Опасный поворот беседы. А он уже обернулся к Элен.

– Ваш муж прежде настолько…

Носком ботинка я касаюсь его ноги. Он понимающе смотрит на меня и поправляется:

– Он очень подкован во многих вопросах. Его ученикам просто повезло получить такого учителя!

Элен раскраснелась, глаза блестят, и она жадно внимает каждому слову. Я стараюсь поскорее изменить тему разговора, но жена упорно продолжает:

– Это его призвание, не так ли, мсье Ле Дюнф? Ему следовало в свое время учиться дальше.

– Да, действительно, – поддакивает Эрве. – Вам следовало продолжить учебу! Мы часто, я и мои друзья, недоуменно спрашивали друг друга, почему вы так неожиданно все бросили.

В его взгляде промелькнуло что-то вроде насмешливого коварства. Нет, здесь это слово явно не на месте. Какое там коварство, просто шаловливость. Я хорошо знаю моего Эрве. Он ничуть не изменился. Но довольно об этом. Итак, мы выпили сперва за мой успех, потом за его, так как он постоянно расширяет собственное дело и теперь подумывает об организации туристического бюро, с маршрутами типа: Рен – Брест через Сен-Брие и Перрос-Гирек или Рен – Ле-Мон-Сен-Мишель через Динан, Сен-Мало… У Эрве повадки настоящего босса, и я чувствую себя рядом с ним в безопасности. Когда Элен на минутку отлучилась, чтобы слегка подкраситься, он спросил у меня, не получал ли я новых анонимных писем. Узнав, что нет, он заметно обрадовался.

– А что в них было точно? Угрозы?

Я предпочел бы говорить на другие темы, но он стал настаивать, и не без стыда пришлось пересказать ему текст второго письма, после чего на его лице появилось удивление, смешанное с недоверием.

– Невероятно! – проговорил он.

– На обоих письмах стоял штемпель почты, что находится на улице Литре, то есть их опустили неподалеку от Монпарнасского вокзала.

– Наверняка чтобы отвести в сторону ваши подозрения, – заметил он.

– Вы не думаете, что это может быть кто-нибудь из Рена?

– Нет, конечно.

– Но здесь я ни с кем не встречаюсь. И никому не причиняю ни малейшего вреда.

Я описываю наш разговор только потому, что Эрве отнесся к письмам точно так же, как вы. Да и посоветовал мне то же самое. Не переживать. Постараться о них забыть, ибо здесь больше глупости, нежели злого умысла. К сожалению, это легче сказать, чем сделать. Шутка ли, я до сих пор испытываю смутный страх, когда открываю почтовый ящик или шкафчик в лицее Шарля Пеги, будто опасаюсь, что рука моя прикоснется к чему-нибудь холодному и живому!

– Вам больше ничто не грозит, – категорично заявляет Эрве, но, увидев, что Элен возвращается к нашему столику, поспешно добавляет: – Предупредите меня, если вас вдруг снова станут преследовать. Однако я почти что уверен: с этим покончено!

Бедняга! Разве он в силах что-либо изменить! Как бы там ни было, возможно благодаря теплу, разлившемуся в груди после вкусной сытной еды, я ему поверил. Будем надеяться, что и в самом деле ничего плохого со мной уже больше не произойдет. Нового нападения мне не перенести, ведь даже металл не выдерживает, если его то охлаждать, то нагревать. Что же говорить про сердце…

Эрве отвез нас домой на своей великолепной спортивной машине. И хотя было тесновато, Элен чуть не захлопала в ладоши от удовольствия. И очень удивилась, что мы так быстро доехали до дома.

– Хотите покататься? – предложил Эрве.

Элен умоляюще взглянула на меня.

– Поезжайте вдвоем, – согласился я. – А я пас, устал немного.

Пусть она развлечется. Я не самый веселый спутник. Но теперь, если мне удастся сохранить место, – а почему бы и нет? – может быть, я вновь научусь смеяться.

Спасибо за ваши заботливые письма. Я совершенно не заслуживаю вашей дружбы.

Искренне ваш

Жан Мари».

Опираясь на руку матери, Ронан впервые вышел на улицу. Он бы предпочел остаться один. К тому же, если ему и впрямь вдруг понадобится помощь, она ему не бог весть какая поддержка. Они доехали на такси до парка Фавор и теперь медленно шли по залитой солнцем аллее.

– О чем ты думаешь? – спрашивает мать.

– Ни о чем.

Он не обманывает. Ему просто приятно смотреть на цветы, на прыгающих воробьев, на свежую зелень листьев. Тело тоже кажется обновленным. Оно еще слабое, шаткое, но уже счастливое, хотя что это за счастье, неотделимое от горького стыда. Ведь рядом должна идти Катрин. Это солнце Ронан крадет у нее. Послеполуденный покой с ароматом цветов, шумной возней птиц и жужжанием насекомых он крадет у нее. Что ему остается – идти, опершись на руку старой женщины в темной, словно траурной, одежде, и ругать себя за то, что остался в живых; лучше вообще забыть, кто ты и что ты, и представлять себя вот этим дроздом или листом, плавающим возле берега пруда, тенью облака на лужайке…

– Ты не устал?

– Нет.

– Наверное, немного все-таки устал.

– Я же говорю тебе, что нет.

– Видишь, вон там скамеечка. Как раз то, что нам нужно.

Спорить бесполезно. Согласившись выйти погулять с ней вдвоем, он обрек себя тем самым и на все остальные уступки. В том числе и на такси. Мать хотела избежать ненужных встреч, разговоров – «у людей долгая память». А парк Фавор оттого, что здесь в это послеполуденное время всегда довольно мало народу. Разве госпожа де Гер, урожденная Ле Корр дю Плуэ, может допустить, чтобы за ее спиной шушукались.

Она устраивается с сыном на скамье, стоящей наполовину в тени, наполовину на солнце, и достает вязанье. Лучи сверкают на спицах. Ронан начинает подремывать. Но его сознание тоже вяжет – маленькие узелочки мыслей. Почему мать выбрала именно парк Фавор? Должна быть какая-нибудь тайная причина… Собор, скорее всего… Он ведь совсем рядом, в двух шагах, за деревьями… На обратном пути они как бы невзначай пройдут мимо. Эта благочестивая женщина никогда не упустит своего случая. Так у нее всегда: за одной причиной, явной, скрывается другая, будто краб под камнем. Скажет: небольшой отдых нам весьма кстати. И как откажешься? Придется идти за ней и усаживаться на скамью перед алтарем. Она начнет вздыхать, молитвенно сложив руки, и шлепать губами, как зайчиха, пережевывая вместо капустного листа «Аве Мария», в благодарность за спасение ее мальчика, некогда такого набожного, а теперь безразличного ко всему на свете. Интересно, а эта сволочь Кере по-прежнему такой же святоша, как раньше? Ну погоди, голубчик!

Ронан открывает глаза. От яркого света дорожная пыль вдалеке кажется синей. Ну что же, сафари начинается. Их заповедник небольшой. Кере не сможет ускользнуть. Надо только заманить его по-ближе. Это будет долго… Долго… Голова Ронана откидывается на спинку скамьи. Он спит. Госпожа де Гер осторожно запахивает полы его пальто.

«Дорогой друг!

Извините за почерк. Рука ходит ходуном. Так велико волнение. Но случилось нечто ужасное. Я сейчас все вкратце расскажу: позавчера вызывает меня к себе директор и протягивает письмо, полученное с утренней почтой. Я сразу все понял. О боже, третье! На этот раз никаких оскорбительных выпадов. Лишь правда без прикрас.

– Тут все верно? – спрашивает директор.

– Верно.

К чему затевать бесплодные споры?

– Почему не признались сразу?

А с какой стати, раз я вообще молчал до сих пор? Ничего не изменить! Есть вещи, касающиеся лишь меня одного.

– Вы ведь не один здесь, это вы понимаете? – вопрошает он.

Он долго размышляет, поигрывая дужками очков. А я уже знал, чем все кончится.

– Неприятная история, – вздыхает он. – Вы ведь уже успели оценить как следует наших учеников, не так ли? И смогли убедиться, что это далеко не сахар… Но это, поверьте, ничто по сравнению с их родителями и родственниками. Особенно туго иметь дело с матерями, чуть что, сомнительная отметка или малейшее наказание, как они тотчас бегут ко мне, а в вашем случае… Если бы вы сразу откровенно мне все рассказали… Кто знает, возможно, это бы что-нибудь и изменило. Лучше от греха подальше! Люди так глупы!.. А вдруг письмо размножат, и пойдет себе гулять в десяти – пятнадцати экземплярах по рукам… все ведь может быть! Вы представляете, какой оно произведет эффект? Вы можете сразу распрощаться со всяким авторитетом, а я потеряю немало учеников.

Я был не в состоянии спорить. Он абсолютно прав, я даже не пытался возражать.

– Каждый волен думать и поступать, как ему заблагорассудится, – продолжал директор. – Но в таком учреждении, как наше, лучше всего держаться золотой середины. Посудите сами… ну поставьте себя на мое место.

Я ждал последних слов. Неизбежно звучащих во все времена. Я уверен, что Понтий Пилат говорил их побитому и окровавленному царю иудейскому.

Пауза. Он никак не мог решиться договорить свою мысль, ибо малодушие и подлость, несмотря ни на что, все-таки имеют предел.

– Расстанемся полюбовно, – предлагает он наконец. – Я предоставлю вам соответствующие бумаги, и мы скажем, что вы внезапно заболели. Разумеется, вы вправе отказаться. Закон на вашей стороне. Но положение может быстро сделаться невыносимым. Поймите меня правильно, дорогой коллега. Анонимное письмо все отравило. Я бы с радостью продолжил наше сотрудничество, но враг не оставит вас в покое, а мне нужно думать о репутации заведения.

Он следил за моей реакцией и, увидев, что я не возмущаюсь, постепенно успокоился, к нему вернулась обычная уверенность. Я едва его слушал. «Человек ваших достоинств легко найдет работу… Можно заниматься частными уроками…» Короче говоря, неясный словесный гул, на который я уже не обращал внимания. Я был далеко! Я уже ушел… Не терплю, когда меня выгоняют. И предпочитаю уходить сам. Вот такие дела. Предложенный директором чек я взял. О, право, не слишком много! Я снова оказался на тротуаре, напоминая самому себе отброшенного взрывной волной человека, оглушенного и вконец растерявшегося.

Что я скажу, когда настанет момент официально узаконить мое новое положение? Не говорить же об анонимных письмах? Мне просто рассмеются в лицо. И подумают, что горбатого могила исправит. Но все это лишь цветочки! Самое страшное – Элен! Я пока ничего ей не сказал, поскольку не знаю, с какого бока за это браться. Допустим, я все ей расскажу, с самого начала. Но из-за этих анонимных писем она неизбежно догадается, что я от нее что-то скрываю. А начну оправдываться – подозрение только усилится. Все это ужасно. И даже еще ужаснее, чем вы можете подумать: где уверенность, что, если мне удастся отыскать новую работу, меня снова не заставят уйти подлыми откровениями. Кто-то преследует меня и вечно смотрит мне в спину; ко всем прежним мучениям теперь прибавился и расплывчатый, парализующий волю страх. Я похож на преступника, за которым идут, не отставая ни на шаг, незримые сыщики. Все это, конечно, сплошная патология, и я без конца это твержу сам себе. Какой-нибудь невроз, он должен, наверное, именно так начинаться. Нет аппетита, трудно заснуть или вдруг комок в горле и хочется плакать. А главное – неотступно преследующая мысль о смерти. Рядом спит Элен, будильник тикает, словно мышь грызет. Темно. «Как сказать ей, – начинаю терзаться я, – что мне уже не вернуться в лицей Шарля Пеги? Когда это сделать? И какими словами?»

Мой бедный больной разум, видимо, куда-то скатывается, ибо неожиданно, ни с того ни с сего пускается в философствования. Вот исчезну, и всем станет лучше. Что за идиотская жизнь!.. И я говорю себе: «Сейчас, в эту самую секунду, пока мое сердце успевает лишь раз стукнуться о ребра, где-то на планете пытают какого-нибудь борца-оппозиционера, убивают прохожего, насилуют женщину, ребенок умирает от голода..: Есть тонущие и гибнущие в огне, есть те, на кого падают снаряды или бомбы, и те, кто кончает жизнь самоубийством». Я вижу Землю, что летит в космическом пространстве, оставляя за собой невыносимый трупный запах. И для чего, позвольте спросить, все это коловращение мыслей и картин? А для того лишь, чтобы отвлечь меня от тоски! Чтобы забыть о скором рождении нового дня, когда придется гадать и мудрить, как жить дальше. Чтобы отодвинуть тот момент, когда придется сказать: «Элен… Мне нужно с тобой поговорить…»

Дорогой друг, мне очень плохо. И я часто думаю о вас.

Жан Мари».

«Дорогой друг!

Я не стану плакаться в жилетку. Хватит и простого пересказа продолжения моих передряг. Меня снова вызывал к себе директор школы. В прошлый раз он разговаривал со мной по-отечески заботливо и мягко, теперь же метал молнии.

– Эта комедия закончится когда-нибудь или нет?.. Я вас предупреждаю: еще одно послание такого рода, и я подам на вас жалобу.

Он подтолкнул в мою сторону письмо, и я сразу узнал бумагу:

«Господин директор, остерегайтесь, – прочел я. – Кере – доносчик. Он способен причинить вам массу неприятностей».

Прочел и не поверил своим глазам. Доносчик – я?

– Уверяю вас, господин директор, я тоже ничего не могу понять.

– Возможно, – ответил он. – Но ваши прошлые подвиги меня не интересует.

– Как вы сказали, мои прошлые подвиги? Я попросил бы вас взять обратно эти слова.

– Ничего я брать обратно не намерен. И советую вам предпринять все необходимые меры, чтобы подобный инцидент впредь не повторялся.

– А что я должен сделать, по вашему мнению?

– Выпутывайтесь сами, но запомните: я запрещаю вашему приятелю гадить на моем пороге.

– Но я не знаю, кто пишет.

– Да, конечно! За кого вы меня принимаете?

Я удалился, совершенно подавленный. Я – доносчик? Вот уже целую неделю, как я повторяю этот вопрос. Вы меня знаете. Разве я способен донести на кого-нибудь? Нет. Я не понимаю. Тут, без сомнения, произошло какое-то ужасное недоразумение. Но от этого мое положение делается лишь еще более тяжелым. Перед кем мне оправдываться? Как узнать, кто пытается обесчестить меня? На прошлой неделе я решил, что обо всем расскажу Элен. Но теперь не решаюсь. И жду. Почему тот – или та, – что преследует меня, не обращается непосредственно к моей жене? Я храню молчание. Каждое утро укладываю несколько книг в портфель и делаю вид, будто ухожу в лицей Шарля Пеги. Элен целует меня на прощание.

– Трудись хорошенько. Но не переутомляйся.

Я отправляюсь бродить вдоль Сены, мимо лотков букинистов, сгибаясь от непосильной тоски. Обессиленный, возвращаюсь обедать. Элен встречает меня с улыбкой.

– Ну что, заездили тебя ребятишки?.. Вижу, что да… Немного… У тебя на лице все написано.

Мы быстро едим. Я внимаю ее болтовне.

– А не провести ли нам отпуск в Нормандии? – весело щебечет она. – Жозиана рассказала мне об одном очаровательном местечке к югу от Гранвиля.

– Куда спешить?

– Напрасно так думаешь! Надо снять дом заранее.

Бедная Элен! Отпуск – сладкая изнанка работы. Но когда работы нет, бездействие – гнусная пародия на отпуск. Но пусть Элен поймет все сама. А я ухожу с портфелем, набитым бесполезными книгами. Чтобы сменить обстановку, сажусь в метро и уезжаю в Буа.

Природа навевает мысли о прошлом. В Рене я частенько ходил в парк Фавор. Мне нравились его уютные пустынные аллейки. В те времена в глубине души я был счастлив. Никакой лжи. И не надо отчитываться в собственных мыслях. Формула молитвы Confiteor приходит мне на ум. «Грешен я мыслью, словом, действием и упущением». С давних пор я не придавал большого значения греху упущением. Увы, я ошибался! Это худший из всех. Ибо в нем проявляется неуважение к ближнему. И выходит, что помимо своей воли я немного презираю Элен. Иначе бы давно рассказал ей и о сомнениях, и о слабостях, и о вероотступничестве, ведь мои блуждания и поступки сами по себе неподсудны, но, старательно спрятанные, они становятся предательством.

Захожу в бар. И пью, уставившись в пустоту, первое, что попалось на глаза… Всюду я лишний. Выхожу. Все, решено! Сегодня же обязательно поговорю с Элен. Если нам суждено расстаться, ну что же, значит, такова моя судьба. Я согласен на что угодно, лишь бы прекратить медленное гниение, потное и тошнотворное.

Я возвращаюсь домой. В почтовом ящике пусто. И предоставленная отсрочка поколебала мою решимость. Возможно, завтра я буду сильнее. В конце концов, я вовсе не обязан живописать Элен всю свою жизнь. Вполне хватит и признания, что мне снова пришлось уволиться! Я из тех, кто уходит! Человек, оставляющий доверенный ему пост. Вам не кажется, что это весьма точно меня характеризует? Ах, если бы вы могли видеть, как мне приходится лицедействовать, изображая утомленный вид, будто я тружусь, не щадя живота своего. Чем сильнее Элен будет тревожиться о моем здоровье, тем меньше упреков, я надеюсь, посыплется на мою голову. И вначале все идет, как задумано. Она говорит мне:

– Ты слишком близко к сердцу принимаешь свои учительские обязанности. Те деньги, которые они тебе платят, того не стоят!

Момент, кажется, удобный? Но готова ли она выслушать мою исповедь? Вдруг еще не совсем.

– Действительно, – осторожно начинаю я. – Работа на износ. Не знаю, долго ли я еще выдержу.

– Слава богу, хоть отпуск большой, – отвечает она.

Все, слишком поздно! Момент упущен. Я мрачнею.

Тоже хорошее средство. Элен обеспокоена.

– Если тебе нездоровится, возьми себе день или два, отдохни. Не бойся, твой директор тебя не съест.

Возможно, дорогой друг, я и слаб душой, но все же не столь подл! Я беру руку жены и прижимаю к своей щеке.

– Элен! Мне так нужна твоя любовь. Неизвестно, что готовит нам будущее. Но пока ты рядом со мной, я уверен…

– Что за похоронные настроения, мой бедный муженек, – перебивает меня Элен. – Давай доедай жаркое.

Вот это и есть повседневная жизнь: обмен сигналами, чье значение утрачено. Все придется начинать заново. Может быть, завтра?..

Я перечитал написанное. Неужели вы и в самом деле все еще сохраняете ко мне уважение? И хочется вновь повторить, теперь уже вам: «Пока вы со мной…»

До свидания.

С самыми дружескими пожеланиями,

Жан Мари».

«Дорогой друг!

Я сделал этот нелегкий шаг. Вернее, он сделался сам собой. Сдуру я выкинул в мусорное ведро пачку неисправленных контрольных, и Элен их обнаружила.

– Ты что, выбрасываешь их домашние задания?

Всегда необычайно добросовестно относящаяся к своей работе, она была возмущена. И отступать было некуда.

– Я больше не вернусь в лицей, – сказал я. – По мне, лучше булыжники ворочать. Тебе трудно понять. Но я слишком стар для таких детей. Они устроили мне невыносимую жизнь. Вот такие дела… Я ухожу.

То, что последовало за этим, было просто ужасно. Щеки Элен побледнели, подбородок задрожал, и она закусила губу, стараясь сдержаться, но глаза, казалось, распахнулись от нахлынувших слез, и ресницы не смогли их удержать. «Ты грубая скотина», – сказал я самому себе. Элен медленно опустилась на стул. И произнесла лишь одну короткую фразу, которая подействовала на меня сильнее всех ее слез.

– Что я скажу в парикмахерской?

Она ведь так часто говорила с другими мастерами о своем муже, который, шутка сказать, преподавал в лицее. А затем маникюрша могла делиться с кассиршей: «Господин Кере – человек солидный! Элен очень повезло с мужем!» Я ожидал услышать упреки. Но она тихо заплакала, как плачут в темноте, за полночь, когда вокруг никого нет. Я даже не осмеливался обнять ее. Сердце сжалось, и все равно от признания сделалось намного легче.

Я взял Элен за руку. Но она тотчас ее отдернула. Сказала:

– С тобой жить невозможно! – И я не узнал голоса жены.

В одно мгновение мы стали чужими друг другу. Я испугался. Ибо не ожидал, что все так получится. Пусть кричала бы, ругала, все, что угодно, только не это…

– Давай есть, – проговорила она, утерев слезы. – Так будет лучше.

И наступила тишина. Со вчерашнего вечера я исчез для Элен. Она не затевает ссор. (Я тоже.) А просто-напросто не замечает меня. Будто я прозрачный. Теперь вам все известно. Можно на этом и остановиться. Если в ваших церковных книгах сыщется хоть какая-нибудь молитва о привидениях, прочтите ее, думая обо мне.

Ваш друг

Жан Мари».

Последняя стычка перед дверью.

– Ты не хочешь, чтобы я тебя проводила?

– Нет и нет. Я себя отлично чувствую.

– Я буду волноваться. Ты хорохоришься, а потом…

– Если через час меня не будет, зови полицию, – отвечает Ронан. – Они с превеликим удовольствием скрутят меня.

Он на улице. Наконец-то один! Ноги еще не совсем окрепли. Болезнь постепенно, с упорными боями, покидает тело. Но дойти до редакции газеты «Уэст-Франс» не такое уж геройство. Тут и километра не наберется. Главное – это первый настоящий миг свободы. Более десяти лет он жил под пристальным оком, сверлящим спину, когда каждый шаг под наблюдением. После тюрьмы мать, сиделка.

А теперь он невидим. Никто на него не смотрит, не узнает. Он сам себе хозяин. Захочет – остановится, захочет – куда-нибудь пойдет. Можно побродить по улицам. Время перестало быть тусклой чередой однообразных до головокружения секунд и превратилось в разноцветный поток мгновений, движение которых влечет то туда, то сюда, в зависимости от твоей воли. Витрины притягивают взгляд, пробуждая желание что-нибудь купить, так похожее на любовное томление.

Ронан смотрит на выставленные товары. И когда видит свое отражение в стеклах и зеркалах, невольно ищет рядом силуэт Катрин. Они так часто прогуливались здесь вдвоем. «Посмотри, какое кресло! – восклицала Катрин. – Вот бы нам такое!» Шли не спеша. И со смехом представляли, как обставят свою будущую квартиру. Это было… Это было пылкое, яркое время. И что от него осталось – лишь скрытое от всех свечение ненависти. Ронан медленно идет мимо лавок и магазинов… Солнце лежит на его плече, словно рука друга. Надо расслабиться и хотя бы час радоваться жизни. Ведь ты сам ведешь эту игру, говорит он себе, так что торопиться не стоит.

Желая растянуть удовольствие от прогулки, Ронан подолгу разглядывает выставленные на витринах книги, останавливается перед оружейным магазинчиком Перрена. Рядом с ним расположился торговец рыболовными снастями. Это уже что-то новенькое! И вообще город изменился. Он сделался более шумным. И менее бретонским. Раньше на улицах встречались женщины в чепцах, небольших, типично морбианских чепцах в форме крыш или кружевных замков Финистера. Пора сдавать в музей мой родной край, думает Ронан. Или прятать в холодильник! А вот и здание газеты, новое, современное, ничего лишнего. Никто не обращает на Ронана никакого внимания. Ему нужно пролистать подшивку.

Второй этаж направо, в конце коридора. Навстречу то и дело попадаются спешащие секретарши. Отовсюду доносится треск пишущих машинок. Разве хоть кто-нибудь вспомнит, что когда-то он был главным героем рубрики происшествий и точно так же бегали секретарши и стрекотали машинки. И уж тем более кто заподозрит, что через несколько недель его фотография вновь появится на первой странице? И шапка, набранная крупным шрифтом: НОВАЯ ЖЕРТВА УБИЙЦЫ КОМИССАРА БАРБЬЕ. А по соседству с его фотографией физиономия Кере…

Ронан входит в просторную комнату. Служащий в сером халате идет к нему навстречу и смотрит на него сквозь очки.

– Первый квартал шестьдесят восьмого года?.. Присаживайтесь, мсье… Наверно, для дипломной работы? К нам много студентов заходит.

Затем приносит тяжелую пачку. Ронан принимается листать пожелтевшие газеты, пахнущие лежалой бумагой и типографской краской… Он ведь прекрасно помнит, что международный слет скаутов проходил в Кимпере в пасхальные дни… Так какого же черта… Ах, вот! Конец марта. Статья за статьей. Конгресс скаутов-католиков в Кимпере наделал изрядно шума. И внезапно он находит то, что искал. Фотография группы скаутов и Кере посредине. Не ошибешься!

Служащий как раз стоит к нему спиной. Ронан достает из кармана ножницы для ногтей, быстро вырезает фотографию и захлопывает пачку подшитых газет. Никто и не заметит, что страница изуродована. Спрятав фотографию в бумажник, Ронан облегченно вздыхает, да, страшновато было, но зато он сполна вознагражден. Теперь Кере не ускользнуть! Можно вытянуть ноги и хоть немного насладиться покоем. Здорово, ничего не скажешь! Превосходный план, и пока все идет как по маслу. Кере остался без работы. Вскоре потеряет жену, а затем и жизнь. Око за око, старина! За что боролся, на то и напоролся.

Будь у него хоть малейшая охота, мог бы сейчас перечитать историю своего преступления от и до. Достаточно лишь попросить газеты за второй квартал того же года. И можно увидеть нарисованный мелом на тротуаре контур тела Барбье. А чуть позже собственное несчастное лицо, искаженное вспышками фотоаппаратов. И заголовки: «Признание Ронана Гера»… «Поступок политического экстремиста». А несколько дней спустя: «Невеста убийцы кончает жизнь самоубийством». Но нет нужды листать газеты. Все это и так намертво засело в его голове. Задумавшись, Ронан неподвижно сидит, положив ладони на стол. К нему подходит служащий.

– Вы уже закончили, мсье?

Ронан вздрагивает.

– Да… Да… Конечно. Можете унести.

И выходит из комнаты. От волнения в животе спазмы. А что, если выпить чашечку кофе? Ронан переходит улицу. Немного пошатываясь. Похоже на раненых киношных гангстеров. Бар совсем рядом, в двух шагах. Ронан тяжело опускается на стул.

– Кофе покрепче.

Ему нельзя. Опасно. Но запретное и опасное уже давно стали для него нормой! А сейчас ему необходим сильный толчок, чтобы вырваться из нахлынувших воспоминаний. Кофе прекрасен. Прошлое постепенно уходит. «Господи! – просит Ронан. – Дай мне покоя!»

«Мой дорогой друг!

Я искренне благодарен вам за добрые советы. Разумеется, вы правы. Действительно, все происходящее со мной и есть я, судьба исходит от моего характера, как шелковая нить из живота паука. «Человеческое «я» является первопричиной страдания, – пишете вы, – а свобода остается даром Всевышнего». Увы, разум мой больше не способен к философствованию. Я болен. Скажем так: странным образом раздвоился. Один лежит в постели, не слушает, что ему говорят, отказывается от пищи, охваченный подспудными страхами, а другой млеет от удовольствия, наслаждаясь своего рода нирваной. Который из нас двоих настоящий? Не знаю. Доктор произнес великолепные слова: «Ему нужен покой». А разве я не являлся и прежде воплощением безделья?

Но я увлек вас сразу в середину повествования. Позвольте мне продолжить роман об этом диковинном персонаже, каковым является Жан Мари Кере. В прошлый раз мы остановились на том, что жена перестала со мной разговаривать. Ну так вот, бойкот закончился. В один прекрасный день к нам заявился тот парень, ниспосланный мне самим Небом, – Эрве, и от его букета, шикарных роз, вся наша гостиная озарилась праздничным светом, а Элен вновь обрела дар речи.

– Посмотри, что принес нам господин Ле Дюнф.

Она впервые обратилась ко мне после… очень долгого времени, как мне кажется. Я был в пижаме. Дошел до двери спальни, чтобы поблагодарить нашего гостя, а затем вернулся обратно в постель. Розы… Эрве… Надо же! Из соседней комнаты доносилась их беседа – забавное ощущение, будто в театре находишься, – они говорили обо мне.

Элен: Это уже целую неделю как длится. К нему обращаешься, а он молчит. (Неправда. Она первая начала.)

Эрве: А что говорит доктор?

Элен: Да ничего особенного. Он считает, что это небольшая депрессия. Но дело в том, что она никак не пройдет. Не пойму: то ли депрессия заставила его бросить работу, то ли, наоборот, он так утомился, что началась депрессия. Я просто схожу с ума. А каким он был в те времена, когда вы с ним познакомились?

Эрве: О! Это был замечательный человек! (Спасибо, Эрве. Хотя вряд ли я был настолько уж хорош.) Активный, трудолюбивый. Повсюду с книжкой. Правда, подверженный резким скачкам настроения. И склонный к крайностям. (После таких слов я едва сдержался, чтобы не выскочить из постели и не накричать на него. Какого черта он вмешивается в то, что его совсем не касается?)

Элен: И что нам теперь делать, как вы думаете?

Эрве: Нужно постараться вытащить его из этого упадочнического настроения. И обязательно чем-нибудь занять. Вы способны повлиять на него?

Элен: Да, немного, как мне кажется.

Эрве: Тогда убедите его согласиться на любое место. (Тоже мне, нашелся добрый апостол! Почему бы мне тогда не устроиться сторожем в городском саду, раз такое дело!) Главное – это поскорее отвлечь его от мрачных дум, по крайней мере, мне так кажется, хотя, конечно, я не врач. А потом мы отыщем ему что-нибудь получше, более подходящее. Но вначале нужно добиться, чтобы он выходил на улицу, чтобы к нему вернулись прежние привычки. И помните, вы не одиноки. Я рядом, с вами.

И всегда готов, не так ли! Он все тот же славный скаут, что и прежде. Они отошли к прихожей, и несколько их фраз я не услышал. Когда же Элен вернулась, она наклонилась ко мне и, поцеловав, сказала:

– Больше не ссоримся. Он очень хороший советчик, Эрве. По его мнению, ты должен согласиться на любую работу, какая бы ни подвернулась, а потом уже найдем тебе по душе.

Я не осмелился ответить: «Очередная анонимка заставит меня снова уйти». Меня растрогала прежняя нежность Элен, ведь наша ссора медленно убивала меня. Короче, мы вновь занялись поисками моей работы. Небольшие объявления. Национальное бюро по трудоустройству. Я хожу туда регулярно, поскольку таким, как я, словно ссыльным преступникам, необходимо постоянно отмечаться. В лицее Шарля Пеги тишь да благодать. Мой зловещий Ворон не подает больше признаков жизни, с тех пор как ему стало известно (но каким образом?), что я ушел с работы.

Элен молится. Вы молитесь. Поживем – увидим. Я не говорю еще, что вновь забрезжила надежда. Но ждать следующего дня стало немного легче.

До свидания.

Верный вам

Жан Мари».

– Мать дома?

– Нет. Отправилась на похороны. У нас куча всяких двоюродных родственников, можешь представить, что такое большая семья.

– Как себя чувствуешь?

– Не блестяще. Хуже стало. Еле переставляю копыта. Но должен пойти на поправку.

Ронан отводит Эрве в гостиную.

– А ты? Что-то я тебя давно не видел.

Эрве кладет на журнальный столик пачку сигарет и зажигалку.

– Трудился, старик. Хочется, чтобы мое туристическое бюро заработало уже этим летом. Вот и приходится, понимаешь, суетиться.

– И что, у тебя нет ни одной свободной минуты? Извини, но мне нечем тебя угостить. У нас тут сплошная минералка. Если хочешь, то пожалуйста… Нет? В самом деле? Я украл у тебя сигарету. Уйдешь, я проветрю. Правда, мать все равно мигом унюхает, можешь не сомневаться. Ничего, скажу, с улицы натянуло. Она подозрительная, как не знаю кто, но обмануть ее пара пустяков. Как там поживает чета Кере? В последний раз, когда мы с тобой встречались, он вроде бы поступил на службу в какое-то частное заведение… Нет, погоди, его оттуда попросили, так ведь.

– Будто не знаешь, – ухмыльнулся Эрве. – Ты же к нему как банный лист привязался. Все верно, его недавно уволили. Я же тебе звонил.

– Да что ты говоришь! – с иронией в голосе изображает удивление Ронан.

– Не совсем так, – поправляется Эрве. – Он ушел оттуда по собственному желанию. Если это, конечно, можно назвать собственным желанием. Тут ведь без тебя явно не обошлось, припомни-ка.

Ронан умиротворяюще взмахнул рукой.

– Ладно, ладно! Если ты настаиваешь. Просто, видишь ли, захотелось предупредить человека. Директор имеет полное право знать, что у него за работник. А уж если Кере вздумалось после этого навострить лыжи, то это его личное дело. Только не устраивай мне сцены, мучаясь угрызениями совести. Я не просил тебя служить мне почтальоном.

– А я бы, скорее всего, отказался.

– Так я и подумал. Поэтому предпочел отправить письма прямо отсюда. Как говорится, от производителя на стол потребителя.

– Письма?! – восклицает Эрве. – Ты несколько послал?

– Два. И сам их опустил.

– Чтобы уж точно не промахнуться?

– Ага! Как на охоте. Пиф-паф! Да что такого случилось? Он опять без работы? Пора бы и привыкнуть, скажешь нет? Да ничего ужасного. Безработица – обыкновенная болезнь, как и всякая другая. Вот проведи он десять лет в тюряге, подобно мне, тогда другое дело, мог бы жаловаться. А потом, в конце концов, я ведь тоже без работы. Смешно тебе, да?

– Это разные вещи, – пытается возразить Эрве.

– Ах вот как ты считаешь! Тогда подскажи, где мне устроиться с моей тюремной ксивой.

– Да всем известно, какое у вас состояние.

Ронан оборачивается к портрету отца – медали, фуражка с кокардой, гордый вид – и по-военному козыряет.

– Твоя правда, – признает он. – Накопил деньжонок, старый хрен. Да только в своей неуемной любви к Республике навкладывал куда попало, и с тех пор нас порядком подкорнали. Лучше бы шлюху взял на содержание.

– Не стоит так волноваться, – шепчет Эрве.

– А я вовсе и не волнуюсь. Просто говорю, что нечего Кере особенно плакаться.

– Посмотрел бы ты на него, не стал бы такое говорить. Исхудал весь. Одежда висит как на вешалке. А его новая работенка вряд ли ему поможет.

Ронан схватил Эрве за руку, он часто так делал, когда был чем-то сильно взволнован.

– Какая работенка? Погоди, дай-ка мне еще одну сигаретку. Тебя сегодня убить мало. Каждое слово приходится клещами вытягивать. Что за работенка?

– Это Элен…

– Уже Элен, быстро ты! – перебил друга Ронан.

– Так проще. На ее работе только ведь и делают, что языками чешут, вот она и узнала, что некий служащий отдела похоронных принадлежностей ушел на пенсию.

– Ты чего, да мне начхать на это!

– Но это и есть его новая работа! Он служит распорядителем.

– Что?! Тем типом в черном, который выстраивает родственников и… потом… Шутишь?

– Вовсе нет. Кере согласился.

От приступа безумного смеха Ронан едва не согнулся пополам. Он хрипит, будто задыхается, и лупит себя кулаками по ляжкам.

– Ну, умора! Ты небось вздумал наколоть меня.

– Честное слово.

Наконец Ронан выпрямляется, утирает глаза рукавом и, немного успокоившись, говорит:

– Если вдуматься, то это именно то, что ему нужно. Пусть помаленьку привыкает. Ты видел его в деле?

– Нечего ржать тут, – раздраженно отзывается Эрве. – Эта новая работа у него в печенках сидит. Вначале он наотрез отказывался. И ей-богу, я его хорошо понимаю.

Ронан напускает на себя оскорбленный вид.

– Нет плохих работ, – проникновенным голосом произносит он. – Ты что-то вдруг снобом заделался. Я, например, был бы счастлив поработать распорядителем в похоронном бюро.

Ронана сотрясает новый приступ смеха.

– Я не виноват, – говорит он, отсмеявшись. – Но разве не потеха? Я будто воочию вижу, как он склоняется в глубоком поклоне, шаркает ножкой… Пожалуйста, сюда, мадам… мсье… Следуйте за мной… Он, похоже, попал в свою стихию, парень.

– У тебя что, сердца нет? – не выдерживает Эрве.

Лицо Ронана заметно мрачнеет.

– Никогда больше не употребляй подобных слов, – шепчет он. – Ты сам не понимаешь, что говоришь.

Он встает и обходит гостиную, как больной в приемной зубного врача, пытающийся забыть о боли. Потом возвращается и садится.

– Ладно. Рассказывай дальше. Я слушаю.

– Мне больше нечего рассказывать. Мне кажется, он там долго не протянет, только и всего.

– Да что ты в самом деле, кланяйся себе перед покойничком, поклоны бей, тут семи пядей во лбу иметь не надо.

– Да, но ты подумай об унижении.

– По унижению – это я собаку съел, забыл, что ли? Ладно, проехали. Где он там устроился? В какой фирме, я хочу сказать? В Париже не одно ведь похоронное бюро.

– Не рассчитывай на меня, не скажу.

Ронан с комичным видом поднимает вверх брови.

– Уверяю тебя, камня за пазухой не держу.

– Послушай, старик, – говорит Эрве, – мне надоело лгать. Они оба, и Кере, и жена его, доверяют мне, а выходит, что я помогаю тебе травить его. Вполне возможно, Кере и сволочь, но с меня, ей-богу, хватит. Допустим, я тебе скажу, где он работает. А через недельку на него ушат грязи и тю-тю! Нет. Завязываю. Продолжай один.

Ронан картинно воздевает руки к небу.

– Послушай, ты попал пальцем в небо, клянусь тебе. Хочешь, докажу? Возьми Кере к себе. Отыщи ему какое-нибудь местечко. Для такого важного господина, как ты, у которого тьма-тьмущая всяких предприятий, проблема нехитрая.

– Представь себе, я и сам уже об этом подумывал, – огрызается Эрве.

– Думать-то ты, может быть, и думал, а вот о том, что в этом случае придет конец всем анонимным письмам, вряд ли.

– Почему?

– Да ты знаешь жизнь Кере не хуже моего. Станешь его боссом – чем скандальным я смогу тебя удивить? Верно или нет?

– Верно, – признает Эрве.

Ронан настаивает.

– Забери его к себе и тем самым пасть мне заткнешь.

– А что под этим кроется? – недоверчиво интересуется Эрве.

Ронан вкладывает в улыбку все добродушие, на которое только способен.

– Да, – заявляет он, – признаюсь. Когда я вспоминаю Кере, на душе кошки скребут. Но я вовсе не собираюсь мстить ему вечно. Дважды я его ткнул в лужу, ты прав. С него хватит. И если я предлагаю тебе взять его к себе на работу, то лишь для того, чтобы не поддаваться впредь искусу. Видишь? Я играю с тобой в открытую. Предложение без всяких задних мыслей.

– И ты перестанешь ему писать?

– Да, разумеется. С какой стати мне сообщать тебе то, что ты сам прекрасно знаешь!

Эрве задумывается.

– Похоже на правду, – бормочет он. – Да, это выход.

– И наилучший, – уверенно поддакивает Ронан. – А что ты можешь ему предложить? Ему ведь подавай не самое утомительное. Как ты думаешь, он согласится переехать сюда, ну, конечно, захватив жену?

– Нет, – решительно отвечает Эрве. – Он ни за что не вернется сюда. И пора бы тебе это уяснить.

– Жаль, – тянет Ронан.

– Ты, надеюсь, не собираешься с ним встречаться?!

– Э, да кто его знает!.. Ладно! Я шучу. Не корчи такую рожу. Значит, договорились. Ты предлагаешь ему работу. Но не сразу. Пусть чуток еще побарахтается в дерьме. Доставь мне такое удовольствие! А потом, согласен, поднимай его к себе на борт, и дело закрыто. А в глазах Элен ты предстанешь спасителем. И она рухнет в твои объятия.

– Ах вот оно что! Теперь ясна твоя задумка! – вспыхивает Эрве. – Ты по-прежнему считаешь себя сильнее всех. Но на этот раз ты маху дал.

– Сдаюсь, – добродушно соглашается Ронан. – Всем известно, что ты живешь анахоретом. Послушай, мне пришла в голову одна мыслишка. Сказать?

Закусив губу, он зашагал по комнате. Эрве подошел к окну, отодвинул штору и с нежностью взглянул на свою стоявшую вдоль тротуара машину. Он также задумался. Предложение Ронана вовсе не глупо.

– Ну вот, придумал, – говорит Ронан за его спиной. – По-моему, подходяще.

Эрве снова садится. Ронан остается стоять, положив руки на спинку своего кресла, и лицо его внезапно становится напряженным.

– Кере – тип образованный, – начинает он. – Почему бы не предложить ему место экскурсовода. Погоди, не спорь! Ты ведь как раз ставишь на ноги туристическое агентство. Некоторые маршруты, надо думать, пройдут по Бретани… по пляжам… по холмам… что-нибудь такое. Да или нет?

– Да, конечно.

– Не забывай, что Кере знает Бретань как свои пять пальцев. Вспомни его лекции. Лучшего гида, чем он, тебе не отыскать.

– А если он откажется?

– Меня тошнит от твоих идиотских замечаний! Неужели ты и впрямь думаешь, что он станет сомневаться, когда ему приходится каждый день сталкиваться с нескончаемой вереницей вдов и вдовцов? Да он с восторгом все бросит и перейдет к тебе. Это очевидно. Как дважды два. Кроме того, есть и другое преимущество. Отправной пункт всех путешествий – Париж?

– Да. Большинство экскурсий однодневные, но некоторые, возможно, займут оба воскресных дня. А почему ты спрашиваешь?

– Да потому, что Кере не рассердится на тебя, если ты ему поможешь развеяться и забыть на несколько часов все неприятности, пережитые в Париже… Ты видишь, насколько я щедр и великодушен. А жена его будет оставаться одна в доме.

– К чему ты клонишь?

– Извини. Я просто неудачно выразился. Я хочу сказать, что короткая разлука время от времени пойдет обоим на пользу… Обещаешь предложить место экскурсовода Кере?

– Экскурсовода… или еще что-нибудь.

– Нет. Именно экскурсовода. Гулять так гулять, живи с размахом. Или я опять берусь за перо. Похоронных бюро раз-два и обчелся. Я вмиг отыщу заветное и еще разочек прищучу эту сволочь. Ну что, ты согласен?

– Попытаюсь.

Эрве встал, бросил взгляд на часы и вздрогнул.

– Я убегаю. У меня назначена встреча на пятнадцать часов. До встречи, старик!

Он быстро идет к прихожей. Ронан, засунув руки в карманы и немного склонив голову набок, смотрит ему вслед.

– Провидение на марше! – шутит он вполголоса.

«Мой дорогой друг!

Я долго не отвечал на ваши письма. Простите. Но я провел ужасные две недели, мне настолько плохо, что рука дрожит и трудно писать. На этот раз меня вконец одолела депрессия. Правда, мне объяснили, что подобное зло нередко преследует безработных, мол, кому-то плохо в горах, кому-то под землей. Ну да ладно! Опыт я заимел. Но болезнь безработицы действительно существует, причем терзает она вас не только тогда, когда вы ищете работу, но и после: ты уже нашел себе занятие, но всем нутром знаешь, что все это может в любой момент закончиться. Будто идешь в грозу под раскатами грома в испуганном ожидании удара молнии.

А меня ко всему прочему преследуют, держат на мушке. Бывают моменты, когда мне даже хочется умереть. Я понимаю теперь, что не запальчивость толкает людей на самоубийство, а простое желание исчезнуть из этой жизни, так человек, неспособный оплатить счета, уезжает, не оставив адреса. Одна фраза из вашего письма сильно задела меня. Вы пишете: «Господь все забирает у тех, кого любит». У меня пустые карманы, пустое сердце, пустая голова. Вроде бы достаточно нищ, чтобы Бог обратил на меня внимание. И однако, я чувствую, что ничей взгляд не обращен на меня. Или мне надо еще что-нибудь потерять? Но ведь я, увы, не Иов и не Иеремия, а всего лишь современный несчастный человек, который трудится, как может и когда может, человек, получающий прожиточный минимум, пятая спица в колеснице. Я написал «трудится», но надо еще знать, что под этим кроется… Вот послушайте, что они со мной сделали. Я имею в виду Элен и Эрве.

Элен изо всех сил толкала меня согласиться на место распорядителя похоронного бюро. Узнав от подруги, что место вакантно, – а врач уверил ее, что мой единственный шанс вылечиться – это найти занятие, которое бы меня полностью занимало, – она, такая всегда гордая, не колеблясь стала на меня наседать. «Согласись, пока не найдешь чего-нибудь получше… Увидишь людей… – (Иногда такое скажет, что укусить хочется!) – И меньше останется времени «пережевывать одно и то же»». Эрве вторил ей слово в слово. Он часто приходит к нам. Любезен и заботлив. «Соглашайтесь, мсье Кере. Это работа не для вас, спору нет. Но вам только переждать немного».

Его настойчивость и сломила мое сопротивление. Я отвел его в сторону и спросил: «Вы знаете мое положение. И вы искренне полагаете…» Он разом отринул все сомнения: «В наше время чем только не занимаются, и ничего». Короче, я согласился, вдруг кривая куда-нибудь вывезет, а главное – мне удастся таким образом избежать упреков Элен. Но уже с первой минуты понял, что долго не выдержу. И дело не в отвратительном торговом уклоне похорон, где даже гроб напоминает серийный автомобиль – добавь того-сего и получай роскошный лимузин. За все сейчас надо платить, сами знаете, даже за дым свечей. И даже не в своеобразном сомнительном товариществе, что сразу устанавливается между распорядителем и могильщиками, не в дележе чаевых и не в чудовищном безразличии, соседствующем с самой пронзительной болью. А что делать, ведь существует «график». И нужно методично, не тратя понапрасну время, пропускать одного мертвого за другим. Кто станет обращать внимание на чужие слезы!..

Возможно, самое ужасное – это запах, запах цветов, уже тронутых тлением, и еще другой… В каждом доме начинаешь задыхаться… Боже мой! К этому очень трудно привыкнуть. Но с чем я вообще никогда не смирюсь, так это с ролью лакея. Это лакей торжественный, сострадательный, в черном галстуке и в черных перчатках, с гибкой на поклоны спиной и трагической рожей, своего рода зловещий балетмейстер, что руководит кадрилью родственников и друзей покойного возле гроба. Нет! Увольте! Мне хочется взять женщин за руку, чтобы выразить им свое соболезнование, с искренним сочувствием пожать руки мужчин, то есть быть кем угодно, но только не лакеем с хорошими манерами, согласно прейскуранту.

Представляете мое существование? От церкви к кладбищу, от кладбища к дому умершего, от дома умершего к церкви и так далее с отупляющей неутомимостью черпакового транспортера. Вечером, изнемогающий от усталости, я лежу, закрыв глаза, ибо мне повсюду мерещатся свечи и кресты. И в ушах звучат аккорды «De Profundis» и нестройный звук шагов похоронных процессий. Я очень сердит на Элен. Ведь это она заставила меня пойти на эту ужасную авантюру. Мы то и дело обмениваемся с ней колкими упреками. Ах, как я сожалею теперь о долгих, пустых, но спокойных днях, о тоскливом хождении по улицам! Раньше Элен относилась ко мне снисходительно, ибо я считался в каком-то смысле больным, с которым нельзя обращаться грубо. И она разговаривала со мной ласково. В то время как теперь… Когда я намекнул ей, что новая должность выше моих сил, она была готова чуть ли не влепить мне пощечину.

– На что ты вообще годишься? – кричала она. – Может быть, у меня работа – сплошной отдых? Да если хочешь знать, бывают дни, когда мне и рукой трудно пошевелить!

Да, это в самом деле так, профессия парикмахера требует постоянного движения кисти руки, что нередко приводит к воспалению сухожилий. Я тщетно пытался разъяснить ей, в чем заключаются мои трудности. Пустая трата сил. Разговор глухих.

– Приходили новые анонимки?

– Нет.

– Кто-нибудь на тебя жаловался?

– Нет.

– Выходит, это тебе просто так, за здорово живешь взбрело в голову, что эксперимент затянулся. Поработал чуть-чуть – и в кусты. Твое счастье, что бывшие хозяева не подают на тебя в суд.

И пошло-поехало, мой дорогой друг. Ссоримся, ничего не поделать! И что больше всего приводит меня в отчаяние: зрелище того, как ржавчина злобы начинает одолевать бедняжку Элен, такую неподдельно верующую и свято относящуюся ко всем своим обязанностям. Подрываются самые устои любви, так как постепенно начинает таять то уважение, которое она прежде ко мне питала.

– По сути дела, – делает вывод Элен, – ты стал профессиональным безработным.

Я отправился в магазин Бобур и для очистки совести просмотрел там книгу по медицине. Черт возьми!

Все сказано, черным по белому:

Депрессивное состояние чаще всего поражает неустойчивую, склонную к нарциссизму личность вследствие каких-либо жизненных обстоятельств, воспринимаемых как невосполнимая потеря: обесценивание семейных отношений и т. п.

Неустойчивый, склонный к нарциссизму! Я не совсем ясно себе представляю, что сие означает. Скорее всего, то, что я излишне занят самокопанием. Но продолжим.

Женщины более подвержены кризисам, связанным с пересмотром прежних ценностей… и т. д. У мужчин роль катализатора депрессии в основном играет неудовлетворенность собственной профессиональной деятельностью, например трудности, вызванные сменой работы…

Вот что такое, мой друг, невротическая депрессия. И знаете, весьма успокоительное чтение. Отсутствие аппетита, ночные кошмары, нет-нет да иногда возникающее желание бросить все к чертям и смотаться куда-нибудь подальше – я тут, оказывается, совершенно ни при чем. Чувство вины, так сильно и уже давно меня мучающее, причина которого вам известна, вызвано, возможно, разладом в системе нервных клеток в глубинах моего мозга. Ах, если бы я только мог серьезно считать себя неким механизмом! Но попробуйте внушить эту мысль Элен. Она тотчас скажет, впрочем, уже сказала: «Ты никогда не хочешь брать на себя ответственность». Иногда, видимо, неплохо быть сумасшедшим! Простите меня, ради бога. Я чувствую, что подвергаю вашу снисходительность слишком тяжелому испытанию и что, хуже того, занудно твержу одно и то же. Но как в прежние века кровопускание считалось универсальным средством лечения, точно так же я изливаю словесный поток и тем самым облегчаю себе душу.

Спасибо и до свидания. Может быть, я скоро опять напишу вам.

Жан Мари».

«Мой дорогой друг!

Еще недавно я считал себя конченым человеком, но, вполне возможно, пришло спасение. Благодаря стараниям Ле Дюнфа. Этот парень, чья кипучая деятельность просто ошарашивает, намерен вскоре открыть туристическое агентство. Среди предполагаемых маршрутов есть несколько страноведческого и культуроведческого характера, как сейчас говорят, по Бретани. Вот такой, например: Париж – Сен-Мало – Понторсон – Мон-Сен-Мишель – Сен-Мало и возвращение через Фужер и Алансон. Другой: Париж – Сен-Брие – Перрос-Гирек – Брест… Предполагается устраивать также и полные туры по Бретани. Все готово. Рестораны, гостиницы, подробная программа посещения городов и исторических памятников. Хоть сегодня отправляться в путь. Дата первой экскурсии: двадцать пятое июня. То есть через десять дней.

Ну так вот, Эрве попросил меня сопровождать первую группу, ту, что направится из Парижа в Сен-Мало. Продолжительность поездки – два с половиной дня. Это, безусловно, слишком мало, чтобы все увидеть. Возвращение в воскресенье вечером к двадцати двум часам. Я заколебался. Но Эрве из тех, кто не любит долго тянуть. Он живо описал все преимущества, таящиеся в его предложении. Нормальная, приятная и не очень утомительная работа. Достойная и даже более того оплата. А так как в Эрве есть малая толика этакого макиавеллизма, то он не забыл присовокупить: «Заодно сможете вернуться к работе над бретонскими культами. Помните?.. Вы когда-то нам читали лекции на эту тему. Потрясающе увлекательно!»

Конечно, я помню. Столько треволнений пришлось пережить с тех пор… И вдруг открывается возможность продолжить очень мне дорогие исследования, совершенно заброшенные после начала душевного кризиса. Именно эта возникшая передо мной столь неожиданная и настырная, как хмель, надежда довести брошенное на полпути дело до конца и подвигла меня согласиться.

– У вас будет прекрасный шофер, – обрадовался Эрве. – Жермен Берлан. Необычайно ухватистый, так что все материальные вопросы он возьмет на себя. Вам ничем таким заниматься не придется. Позднее, если работа вам придется по душе, я смогу привлекать вас и почаще. – Он рассмеялся. – И пусть шлют сколько угодно анонимных писем. Со мной вы ничем не рискуете.

– Но почему вы так добры ко мне? – спросил я.

А Эрве в ответ шепнул мне на ухо:

– Просто мне кажется, что ваше пребывание в чистилище затянулось.

И подмигнул мне. Я с волнением увидел что-то прежнее, мальчишеское, в выражении его лица. Мне хотелось его задержать, пусть сам сообщил бы радостную новость Элен, но он очень торопился. Его небольшой гоночный автомобиль тут же исчез из виду, а я остался стоять, взволнованный, на краю тротуара. Да, признаться, это было сильное потрясение. А у меня сердце теперь может зайтись от любого пустяка.

Элен очень обрадовалась моему решению. Естественно, ее не прельщает перспектива проводить уик-энд в одиночестве. Зато, с другой стороны, пусть как следует отдохнет в тишине, ей это нужно, наши размолвки тяготят ее столь же сильно, как и меня.

Что взять в дорогу? Мне достаточно маленького чемоданчика. И даже уже собрали вещи, только самое необходимое: одежда, лекарства и т. д. Мы с женой снова чувствуем себя семьей. Словно хрупкий цветок счастья распустился в конце зимы на краю оврага. Элен без конца пристает со всевозможными советами, но меня это нисколько не раздражает. Наоборот, я выслушиваю их с радостью. Да, я постараюсь не забывать про мои капли. Да, я непременно возьму с собой несколько мятных пастилок, ведь придется много говорить, перекрикивая шум мотора, от усталости горло разболится, голос сядет. Да. Да. Да – всему. Да – жизни, наконец. Ах, и не забуду о теплом нижнем белье. В Сен-Мало всегда дуют холодные ветры. И о плаще, вдруг дожди.

– Иногда ты сможешь ездить вместе со мной, – говорю я. – Когда будет свободное местечко.

– Лучше подумай о том, что подарить твоему другу Эрве, – отвечает она. – Надо его отблагодарить.

В этом вся Элен. Не терпит никаких долгов. Дебет и кредит всегда сходятся. Да, Эрве следует отблагодарить. И самый лучший способ сделать ему приятное – тщательно подготовить записи, которыми я буду пользоваться во время поездок. Никакой ненужной информации. И без набивших оскомину общих мест. Тут еще есть над чем поработать.

– Тебе еще нужно оформить переход, – напоминает Элен.

Не знаю, известно ли вам, но когда находишь работу, приходится заполнять такую же массу самых немыслимых бумаг, как и когда ее теряешь. Хорошо, завтра сделаю все, что требуется. Сегодня я вне себя от счастья и не способен сосредоточиться. И поскольку я обещал сам себе ничего от вас не утаивать, то признаюсь: не смог дождаться вечера. Элен как-никак мне жена.

До свидания, дорогой друг.

Искренне ваш

Жан Мари».

Глава 16

– Говори громче, – просит Ронан. – Ничего не слышно. Алло…

– Так лучше?

– Да… Ты откуда звонишь?

– Из Парижа.

– Ну и?

– Все сделано. Он согласился. Я его ставлю на рейс Париж – Сен-Мало, посмотрим, как себя проявит.

– И когда он начинает?

– В ближайшую субботу.

– Жена согласна?

– Еще бы! Она в восторге. Единственное облачко на безоблачном небе – два дня без мужа.

– Что-то я не пойму, Париж – Сен-Мало за такой срок? Да твоим клиентам даже поссать будет некогда.

– Там видно будет. Разберемся по ходу движения. Теперь о Кере, ты оставляешь его в покое.

– Слушаюсь, господин.

– Кончай! Не валяй дурака. Как здоровье?

– Замечательно. Плешивый осел, что меня лечит, уверяет, будто я здоров. И могу жить как все нормальные люди.

– А что говорит твоя мать?

– Она в отчаянии. Пришлось поклясться, что буду соблюдать режим. Я теперь способен чем угодно клясться, лишь бы меня оставили в покое. Мы с тобой скоро увидимся?

– Я загляну на будущей неделе.

– О’кей. Чао! Я не осмеливаюсь прощаться по-бретонски. Вдруг засадят в тюрягу.

Ронан вешает трубку и поднимается к себе в комнату. У него в запасе три дня. Заказное письмо, отправленное в четверг, придет в субботу. То, что надо!

Он закрывает дверь на щеколду, чтобы никто не помешал, и какое-то время мысленно взвешивает все «за» и «против». В конце концов, ничто не мешает ему смотаться в Париж туда и обратно и поговорить с Элен живьем. Нет, в письме он сумеет выразиться лучше.

И потом, Ронан не имеет ничего против этой женщины. С ее помощью он лишь целится в Кере. Ударить нужно побольнее, однако нет никакой необходимости присутствовать при этом, чтобы воочию наблюдать за ее реакцией.

Итак, решено – письмо! И немедленно. Чтобы еще успеть получше его отделать, придать ему необходимую остроту, ведь оно должно разить как лезвие клинка.

Ронан раскладывает на столе бумагу для писем, ручку и, чтобы без раскачки приступить к делу, пишет адрес:

«Мадам Элен Кере

23–бис, улица Верней

75007 – Париж».

Для пущей уверенности в левом углу приписывает: «Лично». Это, конечно, бесполезно, но зато звучит как предостережение. И тут же начинает:

«Мадам!

Прежде чем вы прочтете мое письмо, я советую вам внимательно взглянуть на фотографию, вложенную в конверт.

Фотография из газеты и не очень хорошая. Тем не менее вы с первого взгляда узнаете на ней человека, стоящего в центре группы. Приглядитесь. Торопиться не надо. Это ваш муж. А теперь присмотритесь хорошенько к петлице его пиджака. Это не случайный значок. Маленький серебряный крестик. Такой крест носили священники, покинувшие лоно Церкви. Ваш муж, уважаемая мадам Кере, в свое время, а точнее, десять лет тому назад был священником. Впрочем, я не прав, употребив прошедшее время. Ваш муж священник «на вечные времена». Как и для вас, набожной католички, так и для меня, недостойного христианина, не может быть ни малейшего сомнения: Жан Мари Кере – священник на вечные времена».

Ронан перечитывает. Кажется, неплохо получается. Когда Элен доберется до этого места при чтении, она уже будет уязвлена до глубины души.

Снизу доносится звонок, извещающий об обеде.

– Иду!

Аккуратно, как прилежный ученик, спрятав письмо и конверт в папку, Ронан причесался и спустился в столовую.

– У тебя, кажется, сегодня утром хорошее настроение, – замечает госпожа де Гер. – Я слышала, как ты разговаривал по телефону.

Молчание.

– Заметь, я не спрашиваю тебя, кто звонил, – продолжает она.

– Эрве.

Мать, поджав оскорбленно губы, садится за стол напротив сына.

– Каждый день картофельный салат, – ворчит Ронан. – Неужели нельзя подать что-нибудь посытнее: колбасу, паштет…

Задетая за живое, госпожа де Гер сурово смотрит на сына.

– Ты поклялся, что будешь осторожен со своим здоровьем.

– Согласен. Но представь себе, что будет, если я соберусь совершить маленькое путешествие, чтобы немного развеяться.

– Зачем? Тебе здесь плохо?

– Я сказал: «Представь себе»! Например, сяду на экскурсионный автобус и съезжу куда-нибудь на побережье, в Перрос-Гирек или в Динар… В этом случае мне придется обедать и ужинать в ресторане. А значит, придется есть то, что имеется в меню… устрицы, может быть, лангусты или колбасу из свиных кишок.

Госпожа де Гер подносит салфетку ко рту и прикрывает глаза.

– Ты меня в гроб вгонишь, – бормочет она.

– Не переживай, я шучу. Но с долей правды. Мне очень хочется куда-нибудь съездить. Мир посмотреть. В организованных туристическими бюро поездках случаются порой очаровательные встречи.

– Ты сошел с ума!

– Конечно. Ты мне без конца об этом твердишь. Видимо, так оно и есть.

Снова наступает тишина. Ронан торопится скорее выйти из-за стола. Наверху его ждет спешная работа. Он, почти не пережевывая, глотает рыбу, морковь.

– Не ешь так быстро, – негодует госпожа де Гер. – Это вредно.

А может быть, ему хочется причинять себе вред. Что она знает об этом? Да и что он сам знает об этом? Он отталкивает йогурт.

– Все. Я выкурю сигарету в моей комнате. Только одну. Обещаю.

Он почти бегом поднимается по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и тотчас снова берется за письмо.

«…Жан Мари Кере – священник на вечные времена».

Он продолжает:

«Вы стали женой человека, нарушившего все свои клятвы. Беспрерывно лгущего и вам, и всему свету. Способного на самые низкие поступки. И я докажу правдивость моих обвинений. Я познакомился с вашим мужем в то время, когда он был священником в нашем лицее, и все мы восхищались им. Спросите лучше об этом у Эрве Ле Дюнфа, моего товарища. Потому что я (извините, что приходится докучать вам рассказом о моей персоне) занимался несколько иными вещами. Вместе с моими друзьями я сражался за свободную Бретань. Буду краток: однажды я почувствовал, что мой долг убить полицейского, который вел себя как настоящий эсэсовец. А я был солдат, вот чего никто тогда не понял. Но почему-то я надеялся, что ваш муж обязательно поймет меня…»

Нужно выкинуть этот повтор, подумалось Ронану. Только как?

«И тогда я отправился к нему на исповедь. Рассказал ему, что убил Барбье, и попросил его отпустить мои грехи. Разве я был не вправе надеяться на это? Но он отказался отпустить мои грехи».

Ронан остановился, щеки его пылают. Ему снова отчетливо припомнилась та далекая сцена: он прижимается лицом к решетке исповедальни и видит в пахнущем воском сумраке профиль священника. «Воинам прощают грех убийства, – говорит священник. – Так и мне надлежало бы поступить. Но я прошу тебя замолчать. Ты оскорбляешь Господа».

Ронан вышел из тесной кабинки взбешенный. И показал кулак исповеднику. Ему невероятно трудно об этом писать. Но он снова берет ручку и продолжает:

«Вначале он не воспринимал меня всерьез и смеялся: «Да ты, похоже, все готов пожрать!» И вот он узнал… И донес на меня. Именно из-за него я был арестован. А несколько дней спустя он отказался от сана. Мне сообщил об этом мой друг Эрве. Представляете, и этот жалкий человечишка, потерявший веру уже, видимо, задолго до того, как я исповедался ему, имел наглость отказать мне в отпущении грехов. А с чего бы вдруг ему, спрашивается, было так поступать? А все логично, когда священник отрекается от Церкви и совершает первое предательство, ничто уже не в силах удержать его от новых низостей. Только не говорите мне, стараясь найти ему хоть какое-то оправдание, будто я не покаялся в своем грехе и прочую подобную ахинею. Я вел с ним честную игру. И был совершенно откровенен. Если бы на меня донес кто-либо другой, я бы смирился с этим. Но не он! Только не он! Во имя какой морали он поступил со мной таким образом, и это в то время, когда сам отшвырнул куда подальше собственную честь?»

Ронан недоволен собой. «Нужно выкинуть все сопли! – говорит он себе. – Только факты! Ничего, кроме фактов! К чему мне хныкать перед этой женщиной. И потом, мне, в конце концов, прекрасно известно, почему он меня выдал. Для очистки собственной совести. Чтобы сказать себе: «Я больше не священник. Я волен выбирать свой путь в жизни. Но я по-прежнему остаюсь честным гражданином. Преступление должно быть наказано!»

Ронан поднялся, отыскал пистолет и, положив перед собой, нежно погладил кончиками пальцев. Последний его верный товарищ. Письмо получается что-то чересчур длинным. А самое трудное еще впереди.

«Итак, меня арестовали. А моя невеста покончила с собой».

Рука отказывается писать дальше. Буквы делаются все менее и менее разборчивыми. Ронан отталкивает письмо и, чтобы успокоиться, делает круг по комнате. Трет пальцы, сжимает их, разжимает, затем вновь возвращается, садится, но каждое новое слово – пытка. Он зачеркивает последний абзац и прилежно начинает писать его заново:

«Моя невеста покончила с собой. Она была беременна. Не смогла вынести мысль, что ей предстоит стать женой заключенного».

Ронан положил ручку на стол и скрестил руки.

Я написал все как было, да, Катрин? Я ведь не ошибаюсь? Ты не пожелала бороться. Совсем еще девчонка! Он с силой трет глаза, но слезы не льются. И только жжет.

Ну и ладно. Отправлю прямо так. С пылу с жару. И плевать я хотел, если плохо получилось. Главное я написал. И последнее предложение для концовочки.

«Вам будет больно читать мое письмо, но я, как вы можете догадаться, страдаю еще сильнее. По его вине!»

Осталось только подписать. Через три дня он опустит его. А там посмотрим, что – кровь или вода – течет в жилах этой Элен. Только тут Ронан почувствовал, насколько письмо его опустошило. До самого донышка. Он тщательно запечатал конверт, положил его возле пистолета, долго смотрел на него и лишь затем засунул в ящик стола. Конечно, он мог бы написать и получше, в частности, признаться, что именно он является автором анонимных писем. А кроме того, последняя часть, касающаяся Катрин, получилась слишком сухой и короткой, а главное – неточной. Катрин покончила с собой вовсе не из-за слабости, ей же достало сил бросить вызов собственной семье, когда раскрылась их связь. Ему пришлось воевать с Адмиралом, а ей с отцом, и она не упускала ни единой возможности, чтобы не заявить тому о своих правах. «Катрин, мы с тобой дети 68–го года. А против нас святоши и лицемеры!»

Ронан вернулся в комнату и обессиленно рухнул на кровать. Да выдуй он бутылку водки, и то небось держался бы крепче на ногах. Едва он коснулся головой подушки, как тотчас заснул.

В четыре часа старая служанка, держа в руках поднос с полдником, остановилась перед дверью в спальню Ронана. Прислушалась.

– Ну что же вы там, – сердито окликает ее госпожа де Гер, стоящая внизу лестницы. – Входите! Или ждете особого приглашения?

– Дело в том, мадам, – шепчет та. – Мсье…

– Что мсье?..

– Храпит.

Глава 17

Кере осторожно открыл дверь.

– Не пугайся, – шепчет он. – Это я. Автобус задержался. Я еле держусь на ногах от усталости. Но поездка получилась превосходной.

Жан Мари движется на ощупь в темноте, ударяется о стул.

– Черт! – вырывается у него. И тут же: – О, прости, пожалуйста!

Элен терпеть не может ругани. Он садится, снимает ботинки, с блаженством двигает пальцами.

– Все время на ногах, – оправдывается он тихим, немного дрожащим голосом. – Устал.

Жан Мари прислушивается. Как крепко спит! Нет, чтобы дождаться его возвращения. Как-никак его первая поездка в качестве экскурсовода! И ему необходимо столько ей рассказать! Не говоря уже про подарок у него в чемодане. Небольшой сувенир из Динара. Так, безделушка. Чтобы отметить событие. Руки шарят по сторонам. Такая привычная комната погружена во враждебный мрак. А это что еще за чашки на столе? Жан Мари натыкается на кофейник. Кофейник, в такой поздний час? Делать нечего. Придется зажечь свет.

Он на ощупь идет по гостиной. Наконец рука заскользила по стене к выключателю. Зажигается свет. Стол не убран. Охваченный внезапным волнением, Жан Мари входит в спальню. Никого. Кровать не застелена, похоже, Элен куда-то очень спешила.

– Элен!.. Элен!..

Жан Мари обходит всю квартиру. Жены нет. Что случилось?

Он останавливается посреди гостиной, и его взгляд падает на лежащее посреди стола письмо, вернее, два письма. Приблизившись, понимает: нет. Одно письмо, а рядом простой листок бумаги, вырванный из блокнота.

«Я ухожу из дома. Прочти письмо, которое я сегодня получила. Взгляни на фотографию. И ты все поймешь. Как мне плохо! Не пытайся меня переубедить. Не желаю тебя больше видеть. Уж лучше было бы мне быть вдовой.

Элен»

И сразу громкие слова, думает Кере. Резкая боль разрывает голову, и приходится цепляться за стол, чтобы не упасть. Он долго стоит, наклонившись вперед, похожий на высохшее дерево. «Дура! Ну что за дура!» – высвечивается у него в сознании, будто неоновая реклама вспыхивает. Наконец он решается развернуть листок.

«Мадам!

Прежде чем вы прочтете мое письмо, я советую вам внимательно взглянуть на фотографию, вложенную…»

Он приближает фотографию к глазам. О господи! Да это же он сам! Небольшой крестик в петлице, он до сих пор при нем, в самом дальнем отделении бумажника. Значит, все кончено. Рано или поздно, но это должно было произойти. Письмо даже можно не читать. Ему заранее известно, что там. И он почти машинально пробегает по нему глазами. Так вот кто, оказывается, пытается его убить, тот парень, Ронан, из его далекого прошлого. Это он придумал нелепую историю с доносом. Но сцену с исповедью Кере, конечно, хорошо помнит.

В кофейнике нашлось немного кофе. Холодного и горького. Кере медленно пьет его. Пьет до дна чашу Несправедливости! Бедняга Ронан все выдумал от начала до конца. Это сущий бред тяжелобольного! И все же удивительным образом в его словах проскальзывает правда. Кто подсказал ему эту страшную фразу: «Когда священник отрекается от Церкви и совершает первое предательство, ничто уже не в силах удержать его от новых низостей…»?

Перевалило за час ночи. Стало холодновато. Кере абсолютно уверен, что Элен не вернется. Она укрылась в какой-нибудь гостинице или у подруги. И спорить, убеждать бесполезно. Верное слово. Бесполезно. Все бесполезно. Но ведь надо что-то делать! Кере подходит к платяному шкафу. Чемодана нет. Вещи Элен исчезли. Правда, не все. Осталось висеть одно платье на вешалке, случайный призрак. Кере бесцельно ходит взад и вперед по комнате. Перечитывает письмо Ронана. От всех событий, так глубоко потрясших парня: анонимный донос, арест, самоубийство бедной девушки, – в памяти Кере сохранились лишь слабые отголоски. У него не было в те дни ни времени, ни желания читать газеты или слушать радио. Переживаемый им тогда кризис веры замкнул его на себе самом, отгородив от внешнего мира. А покинув город, он разом откинул все прошлое, все воспоминания.

От кофе захотелось пить. Кере выпил большой стакан воды, затем машинально закурил. Он даже не сможет защищаться. Для Элен он стал… Ах нет, даже подумать об этом и то страшно. Что же делать? Подождать у выхода магазина, в котором находится ее парикмахерский салон, а потом, словно попрошайка, пойти за ней следом по улице, умоляя выслушать его. Все восстает в его душе против такого решения. Да что это в самом деле! Я же все-таки не преступник! Лишь дураки, которые…

Заря вырисовывает прямоугольник окна. Непременно должен существовать какой-нибудь выход. По крайней мере, попытаться всегда можно… Кере достает бумагу из ящика, сдвигает в сторону чашки, кофейник, пачку печенья и начинает писать:

«Мой дорогой друг!

Со мной случилось нечто чудовищное. И нет сил оправдываться. Вот какие два письма я нашел у себя дома. То, чего так долго боялся, произошло. Вы бы-ли правы. С моей стороны было форменным безумием не рассказать обо всем Элен, а теперь она ушла. Но еще остается слабая надежда. Я скоро увижусь с Эрве, мне надо передать ему отчет о поездке. А тот прекрасно знает, где можно отыскать его старого друга, Ронана де Гера, а значит, поможет мне встретиться с ним. Я тотчас сообщу вам об этом. А когда дела немного наладятся, будьте так любезны, напишите Элен, она искренне вас уважает. Если вы объясните ей, что я невиновен, что многие священники в настоящее время приходят к тяжелейшему пересмотру основ веры и причины тому вполне достойные, она, быть может, вам поверит. И заверьте ее, что не сохранили бы дружеских отношений со мной, если бы считали меня способным выдать тайну исповеди. Это самое главное! Страшная, а еще более – глупая история, но как, скажите, проявляется в ней воля Провидения?

Спасибо. Искренне ваш

Жан Мари».

Ронан ждет Эрве. Потягивает мятную настойку и смотрит на игроков в бильярд. Эрве не объяснил, зачем он назначил ему свидание в кафе «Фавор». Всего лишь несколько слов: «Буду в «Фаворе» в 11 часов. Нам необходимо поговорить». Разумеется, речь пойдет о Кере. Письмо наверняка наделало шума.

Ронан заметил «порше», протиснувшийся между автобусом и тротуаром.

Ему не терпится узнать, что же все-таки произошло. В принципе, если женщина не половая тряпка, в воздухе должно запахнуть разводом. Через минуту-другую в зал вошел Эрве, поискал друга глазами и, увидев его, поднял руку. Сегодня, видимо по случаю яркого солнца, он был одет в очень светлый костюм с голубым галстуком. Ничего не скажешь, одет Эрве всегда с иголочки!

– Привет! Что с тобой стряслось?

– А с тобой что? – Эрве усаживается на лавку. И сразу переходит в нападение: – Кере прислал мне записку. Жена его бросила. Послушай! Не делай удивленные глаза. Тебе отлично известно, о чем идет речь. Ты ей написал.

– Точно.

– Ты сказал ей, что Кере был нашим священником, что он тебя выдал, одним словом – все.

– Точно.

– Отправляя ей письмо, ты догадывался, чем это может кончиться?

– Естественно.

– И что, доволен?

– Нет.

– А чего тебе еще надо?

– Его шкуру.

– Ты серьезно?

– Абсолютно серьезно.

– Ты что, в тюрьме не насиделся?

– Это тебя не касается.

Официант приносит Эрве бокал, наполненный красивой изумрудной жидкостью со льдом.

– Вот оно выходит что, – говорит Эрве после небольшого молчания. – Все-таки обвел вокруг пальца!

– Надеюсь, ты меня вызывал сюда не для того, чтобы читать нотации? Подожди! Не отвечай! Я сам обо всем догадаюсь. Тебе бы хотелось выйти незаметно из игры, на цыпочках, поскольку ситуация осложнилась.

Эрве пожимает плечами.

– Если бы я знал раньше…

– Ты бы меня сразу бросил, – заканчивает за него Ронан. – Как и раньше в суде.

– Но боже ты мой! Долго ты еще собираешься ворошить прошлое?

– Какое прошлое? На меня только что донесли в полицию. И я только что потерял Катрин. Прошлого нет, его не существует! Вали отсюда! Ты мне больше не нужен. Пришел уговаривать меня пойти с ним на мировую? Так ведь? Сожалею, но ничем помочь не могу.

– Идиотизм. Ты болен.

– Согласен. Я идиот, но я его пристукну. Можешь предупредить его об этом.

– С тобой невозможно разговаривать.

– Тогда убирайся отсюда!

– Старик, мне тебя жаль!

Эрве встает, роется в кармане и, достав деньги, бросает на стол. Но Ронан небрежно ребром ладони отодвигает их. И шепчет:

– Платить буду я. Мне не привыкать!

«Дорогой друг!

Вчера я долго беседовал с Эрве Ле Дюнфом. Он попытался переговорить с Ронаном. Но безуспешно. Более того, этот Ронан, похоже, намеревается меня убить. Все это настолько нелепо, что невольно задаюсь вопросом, уж не сплю ли я. Бедняга Ронан твердо убежден, будто это я его выдал. И что самое удивительное, Эрве, оказывается, думал точно так же.

– Но сами посудите, – оправдывается он, – поставьте себя на мое место. Никто не мог знать, кто убил комиссара Барбье. Совершенно никто. Кроме вас, разумеется, поскольку Ронан рассказал вам об этом на исповеди. Когда его арестовали, я сразу задал себе вопрос: кто донес? Никто из наших, в этом я очень скоро убедился. Кто же? И Ронан открыл мне глаза в тот день, когда я навестил его в тюрьме. Вы и только вы могли это сделать.

– Но я же священник!

– Но вы недолго им оставались.

– Значит, плохой священник. Так и скажите!

Он явно растерялся, бедняга. А я настолько разволновался, что даже позабыл про свои горести.

– Но ведь вы хорошо меня знали!

– Да. И поэтому сомневался. Иногда думал – Ронан прав, но бывали дни, когда я не менее твердо был уверен – нет, ошибается. И тогда я решил поставить крест на этой истории. К тому же у меня появились другие заботы.

– А когда мы с вами случайно встретились в метро? – продолжал допытываться я. – Почему, раз такое дело, вы не постарались избежать встречи со мной?

– Почему? Прошло достаточно много времени, я успел измениться. И вы тоже!

Прозвучало не слишком убедительно. Он явно что-то недоговаривал, но мне не хотелось, чтобы он понял, что я это почувствовал. И потом, есть люди, которые с годами готовы все простить. Я, признаться, другой закалки. И Ронан тоже!

Придется сократить наш дальнейший разговор, ибо Эрве даже не сразу понял, о чем я говорил.

– Даю вам слово, – сказал я наконец, – что никогда не причинял никакого вреда Ронану. Тут, вероятно, произошло нелепое совпадение. Не припомню точно чисел, но, скорее всего, я покинул Рен примерно в те же дни, когда схватили Ронана. Но я совершенно непричастен к его аресту.

– Кто же в этом случае на него донес? Узнай мы ответ на этот вопрос, Ронан бы сразу успокоился.

– Надо подумать! Кто пользовался у Ронана абсолютным доверием?

– Вы. И естественно, Катрин.

– И все?.. Но тогда… Поскольку я тут ни при чем…

Эрве испуганно взглянул на меня.

– Нет. Она не могла этого сделать, они ведь собирались пожениться.

– А она знала о случившемся?

– Только Ронан сможет вам точно ответить. Но скажи он ей: «Я иду убивать Барбье», она бы сумела помешать ему.

Славный Эрве! У него редкий талант зарабатывать деньги, но в человеческом сердце он мало что смыслит.

– Вы полагаете, он ничего не скрывал от нее? – продолжаю я. – И она, разумеется, знала о его ненависти к Барбье.

– Разумеется.

– Итак, мы имеем перед собой девушку, любящую Ронана и мечтающую разделить с ним жизнь. Она уже знает, что беременна, и страшится безумных выходок своего возлюбленного, или жениха, если вам угодно. Вполне естественно, она просит его поклясться ничего не предпринимать против полицейского. Он наверняка уступил ее просьбам. И пообещал. Мой рассказ представляется вам правдоподобным?

– Да.

– Пообещать-то он пообещал, но подталкиваемый ненавистью, видно, позабыл о своих словах. Другого возможного объяснения просто нет. Раз я не доносил, значит, это сделала она.

Я вижу, Эрве сдался. Если посмотреть на дело под этим углом, все сразу становится на свои места. А у меня уже нет никаких сомнений. Вполне объяснимый шаг отчаявшейся и взбешенной девушки.

– Это вполне вяжется с оставленной ею запиской, – говорит Эрве. – Я уже не помню точно текст. Что-то вроде: «Я тебя никогда не прощу… Ты настоящее чудовище…» Ну, вы понимаете.

Если я с такими подробностями передаю вам нашу беседу, то лишь для того, чтобы вы прочувствовали мое потрясение, когда я намного раньше Эрве со всей ясностью понял, что даже бесполезно пытаться переубедить Ронана. Катрин для него – святое. И виновным он, естественно, посчитал меня. Это вполне его устроило. Ему не хотелось копаться в глубинах своей души. Мои слова жестоки, но я убежден, что все произошло именно таким образом. Ронан, и тут ничего не исправишь, – незаживающая рана, а я знаю, что это такое.

– Хотите, я поговорю с ним?

– Он вцепится вам в глотку.

– Но ведь необходимо что-то делать.

– Оставьте.

– Да от него можно ждать чего угодно!

– Я подумаю.

Надоело молоть языком.

– Раз вы невиновны, – повторял и повторял Эрве, – нельзя сидеть сложа руки. Это черт знает как глупо!

Я прервал его охи и ахи и, чтобы успокоить и доказать, что я все-таки не склонен воспринимать ситуацию излишне трагически, пообещал ему сопровождать предстоящие автобусные экскурсии. Мы сразу вступили на прочную почву. И лицо Эрве тотчас просветлело. Уф! А что мне оставалось делать?.. Идти в полицию? Прятаться? Писать Ронану письмо и пытаться оправдаться? Поднять все вверх дном, чтобы разыскать Элен, чувствуя, как по моему следу идет безумец? Защищаться, одним словом? Но вот как раз желания защищаться у меня и нет. Я это совершенно отчетливо осознаю, хотя мне и нелегко объяснить причину. В каком-то смысле я не способен вместе с Эрве бороться против Ронана. Ибо я в союзе с Ронаном против самого себя. Неожиданно я понял, что его представления обо мне и о стоящем за моей спиной мире хотя, разумеется, и чрезвычайно наивны, но все же благородны и чисты. Я был священником, а значит, скалой средь зыбей. Он пришел ко мне с таким безграничным доверием, что приходится назвать это чувство верой. Верой полной, абсолютной. То есть такой, какой и должна быть истинная вера. Я сейчас тщательно взвешиваю каждое мое слово, так вот: он оказал мне великую честь, поверив, что мне можно все рассказать, что я все пойму и прощу. А я в ответ уехал. Сбежал.

И с этой минуты я был способен в его глазах на все, что угодно, на любую мерзость! Вот она, правда! С Ронаном нет золотой середины. Вы станете его убеждать, что я не мог на него донести, а он: «Почему бы и нет! От сана он ведь отказался!» С Элен примерно то же самое. Они оба верные своим принципам люди, не позволяющие себе никаких сделок с совестью. А поэтому ату меня, всаживай дюжину пуль одну за одной! Верующие люди! Вы чувствуете, до какой степени они правы в их неприятии моего образа жизни. Я для них воплощение зла. И мне идти увещевать Ронана, втолковать ему, что он выбрал себе не того виноватого? И тем самым отнимать у него Катрин? Да это равносильно убить его.

А если он убьет меня? Мне ничего не остается, как уповать на то, что я некогда называл, как и вы, Божьим промыслом. Я больше ничего не знаю. И напоминаю спрута, которого рыбак переворачивает с боку на бок, словно перчатку. Умирающий, липкий, скользкий, будто испачканный чернилами… Сил больше нет. Пусть все идет, как идет. Выбора нет.

Я поблагодарил Эрве за все, что он сделал для меня. Он снова сумел улыбнуться:

– В конце концов, у страха глаза велики. Возможно, Ронан просто хочет нас попугать. И скорее всего, мы напрасно волнуемся.

Так разговаривают с безнадежным больным. Однако напоследок, для очистки совести, он все же добавляет:

– Но я вас предупредил. Остерегайтесь!

Славный мальчик! Он любит чувствовать себя комфортно, и морально и физически. Ему нужен дорогой костюм и столь же безукоризненная совесть. Пусть успокоится! Я не в обиде на него за то, что он таков, каков есть: милый и эгоистичный. И у меня нет права осуждать его. Тем более что я его служащий!

Когда я напишу вам в следующий раз, не знаю. Возможно, никогда. Оставайтесь мысленно со мной до конца. Мне это поможет пройти мой путь, никуда не сворачивая.

Искренне ваш

Жан Мари».

Ронан перечел написанное:

«Дорогая мама!

Солдатом – невзирая на все звания – был не ваш муж. Им был я. Мне осталось выполнить последнее задание. И я твердо намерен дойти до конца. А после этого избавлю вас от своего присутствия. Останься я с вами, вы бы несомненно укрепились в христианской добродетели, но постепенно порастеряли бы милосердие, которому так многие завидуют. Хотя и знаю, что моя последняя воля останется невыполненной, все же скажу: хочу быть похороненным возле Катрин.

Прощайте. Я разрешаю вам думать, что у меня был приступ безумия. Это поможет вам соблюсти приличия.

Целую,

Ронан».

Запечатал конверт, приклеил марку. Через несколько часов он опустит свое письмо в Париже в почтовый ящик. Когда оно дойдет до адресата, все уже будет кончено. Ронан проверил пистолет, засунул его к себе в дорожную сумку. Последний взгляд на стол, на комнату. Он выходит. Ушел.

Туристы весело, перекидываясь шутками, поднимались один за другим в автобус. Стоявший возле шофера Кере пробежался взглядом по списку: сорок два человека, сборная солянка. Несколько бельгийцев, супружеская чета из Германии, а остальные – пенсионеры, видимо пожелавшие избежать обычной отпускной сутолоки на дорогах. Дютуа, Мартен, Гобер, Перальта, де Гер… Кере поднял глаза. Де Гер!.. Ронан уже занял место, в самой глубине автобуса, и смотрел в окно. Худое лицо с застывшим суровым выражением; сквозь пелену лет, словно играя с Кере в прятки, то проступали, то вновь исчезали знакомые черты. Сердце тяжело забилось. Если Ронан здесь, это значит… А уйти невозможно. Слишком поздно.

– Готово? – окликнул его Жермен, шофер.

– Готово! – отозвался Кере.

Мотор заурчал, и автобус «вольво», длинный и роскошный, как пульмановский вагон, плавно отъехал от тротуара. Пока можно помолчать. Кере прошелся по автобусу, проверяя билеты. Когда он подошел к Ронану, тот, достав свой билет из бумажника, с безразличным видом протянул его, скользнул по Кере рассеянным взглядом и тотчас отвернулся. Заметь Кере на лице парня хоть малейший признак интереса, и он бы попытался призвать его к благоразумию. Но теперь стало очевидно, что какой-либо контакт невозможен. От Ронана веяло нечеловеческим холодом и равнодушием, это была бомба, запрограммированная взорваться в час «X».

Кере вернулся на свое место. Ему платили за вполне определенную работу, и он выполнит ее, несмотря на страх, заставлявший его обливаться потом. Взяв микрофон, Кере принялся рассказывать о маршруте предстоящей поездки: первый привал в Аржантене, затем через Донфрон и Мортен они доберутся до Понторсона и Мон-Сен-Мишель. Осмотр Мервея, памятника готической архитектуры, ужин и ночлег в Сен-Мало в отеле «Центральный». На следующий день прогулка по городу, обед в ресторане «Герцогиня Анна» и отдых до шестнадцати часов. Затем посещение приливной электростанции в устье Ранса. Обед и ночлег в гостинице «Бельвю». Наконец в воскресенье экскурсия на пароходе до Динана и обед в Динане, в ресторане «Маргарита». И вечером возвращение в Париж через Баньоль-де-лʼОрн. Последний привал в Верней. В ответ удовлетворенно зашумели.

– Начинайте, – предложил Жермен, когда автобус выехал из Версаля. – Расскажите им немного о Нормандии, чтобы создать нужную атмосферу. Затем после короткой остановочки, кому пи-пи, кому что, предложим им спеть хором. Туристы это обожают. Ведь они и собрались здесь, чтобы поразвлечься.

Кере умел говорить. Прежде чем стать священником в лицее, он служил викарием в Сент-Элье. Он кратко описал историю Аржантена и поведал несколько эпизодов освободительного движения во время последней войны, принесшей серьезный ущерб некоторым городским памятникам архитектуры, в том числе донжону и церкви. Ронан делал вид, что спит, однако на самом деле, как догадывался Кере, он ловил каждое слово. Когда же он решится? И как? Он ведь должен отдавать себе отчет в том, что его противник будет постоянно окружен толпой туристов.

Автобус выехал на автостраду и набрал скорость. Когда они доехали до Аржантена и остановились на рыночной площади, напротив кафе «Платаны», Кере вышел последним, только после того, как убедился, что Ронан находится далеко, в группе старых дам, о чем-то весело щебетавших.

– С ними легко, – заговорил Жермен. – Только смотрите не переусердствуйте с древней историей, как в прошлый раз. Это обычно нагоняет на них сон, и они дуреют от скуки. И не забудьте рассказать им о жратве. Местные блюда. Камбала в сметане. Предложите пропустить стаканчик. Им должно казаться, что они ударились в страшный загул. Посмотрите на них. Мы едва отъехали, а они уже потягивают аперитивчики!

Ронан сидел за стойкой со стаканом минеральной воды «Виши». Удачный момент, подумалось Кере, чтобы подойти к нему и сказать: «Давай начистоту, и покончим с этим!» Но автобус должен был скоро отправиться в путь, а главное, Кере все более и более отчетливо понимал, что все объяснения бесполезны. Что выяснять? Чего добиться? Какое прощение просить? Как исправить то, что уже произошло?

Жермен захлопал в ладоши.

– Поехали!

Ронан устроился на своем месте в глубине автобуса. Может быть, он хочет просто попугать меня, подумал Кере. И он взял в руки микрофон.

– Дорогие друзья, мы сейчас с вами проедем Мортен. Это небольшой живописный городок, расположенный в устье реки Ла-Канс…

Ронан сидел с закрытыми глазами, спокойный, безучастный ко всему, и его поведение пугало Кере сильнее откровенных угроз.

– Церковь Сент-Евро. Воздвигнута в тринадцатом веке…

Автобус притормаживает. Впереди виднеется опрокинутая машина и несколько полицейских возле кареты «скорой помощи». Лучше момента и не придумать, подойти к ним, указать на Ронана и попросить обыскать. У него же наверняка припрятано оружие. Но мысли приходили и скользили дальше, бесплотные, как клубы дыма, не более чем фон его экскурсионной лекции.

– Высота скалистого острова Мон-Сен-Мишель равна семидесяти восьми метрам, на его вершине возвышается церковь…

Кере раньше часто поднимался на Мон-Сен-Мишель: молился, гулял по монастырю, прося у Неба душевного спокойствия. И сейчас, по мере того как они приближались к морю, сладость тихо подкрадывающейся агонии постепенно овладевала им, так морфий оглушает сознание больного раком. Жермен, а у него был свой микрофон, воскликнул:

– Небольшую песенку, чтобы дать передохнуть нашему экскурсоводу. Ну-ка, дружно «Пемполезу»!

Все запели. Ронан не двигался. Он лишь едва приоткрыл глаза, чтобы посмотреть, где они едут. А автобус уже двигался по автостраде № 176, впереди, в конце серого, «оловянного» пространства, кое-где посверкивавшего солнечными искорками, виднелся скалистый гребень Мон-Сен-Мишеля. Издали он напоминал большой клипер, уплывавший в туман.

Ронан выпрямился. Он вернулся домой. Борьба сразу приобрела смысл. Его лишь безумно раздражали возгласы восхищения, раздававшиеся вокруг. Автобус остановился возле Королевских ворот, туристы вышли и вслед за Кере двинулись по Гранд-Рю.

Может быть, он сейчас все-таки заговорит со мной, надеялся Кере. Но Ронан упорно держался сзади. И все-таки их встреча, встреча резкая, с обменом нелицеприятными словами, неизбежно приближалась. Ронан, без всякого сомнения, ударит его, но не раньше, чем выскажет ему все, что наболело на сердце.

– Шпиль аббатской церкви возносится над песчаным берегом на высоту ста пятидесяти двух метров… От первоначальной застройки монастыря сохранились…

Кере терпеливо слушал речь экскурсовода, водившего их по монастырю. Страх сидел в душе Кере, как застарелая грусть.

Небольшая группа туристов потопталась возле настоятельского дома, прошлась по Гостевому залу и Рыцарскому. Затем объявили, и довольно надолго, свободное время, чтобы желающие смогли вдоволь налюбоваться садами. За крепостными стенами до самого горизонта со стороны Куэнона тянулась тоскливая, покрытая засохшими водорослями пустошь, при тусклом свете неба сливавшаяся с морем, чье присутствие угадывалось лишь по тонкой белесой каемке.

Ронан задумчиво стоял у парапета, положив руки на изъеденные мхом камни. Он казался Кере все менее и менее опасным. Когда они уже собрались покинуть Мервей, одной пожилой даме даже пришлось заговорить с ним, чтобы тот не отстал от группы. Ронан со скучающим видом двинулся вслед за остальными, мимо деревянных домов с треугольным верхом и сувенирных лавок. Он явно томился в компании туристов, устав от их нелепого восторженного удивления. Наконец Жермен собрал всех вместе, и автобус продолжил путь в Сен-Мало.

– Главное – не забывайте про корсаров, – предупредил шофер Кере. – Плевали они на Шатобриана с высокой колокольни.

Кере принялся рассказывать о жизни мореплавателя и пирата Сюркуфа. Ни на минуту не теряя Ронана из виду. Небось злится, что я развлекаю парижан, подумал он.

Поскольку Кере сидел спиной к дороге, море появилось слева от него, зеленое, с белыми барашками пены. Пассажиры дружно уставились в окно, вполуха слушая его разъяснения. Вдали показались стены Сен-Мало. А вскоре автобус уже ехал по бульвару, тянувшемуся вдоль океана. Над парапетом набережной выглядывали черные щербатые сваи, служившие волнорезами.

– Дорогие друзья, – говорит Кере, – мы прибываем на место. Но прежде проедем мимо двух огромных башен: Женераль и Кикангронь. Сбор в холле гостиницы, я укажу вам номера комнат. Не спешите. Еще немного посидите. Справа вы видите замок. А слева пристань, где можно покататься на прогулочных судах. Итак, мы въезжаем на Гранд-Рю… вот и приехали.

Автобус остановился перед центральным входом, пассажиры вышли, и Жермен, открыв крышки багажного отделения, принялся вместе со служащим гостиницы вытаскивать сумки и чемоданы.

Администратор вручил Кере телеграмму. Тот поспешил открыть ее:

ЭЛЕН НАШЛАСЬ. ПОЗАБОЧУСЬ. ДРУЖЕСКИМ ПРИВЕТОМ ЭРВЕ.

Туристы мигом окружили Кере и засыпали вопросами. Но куда подевался Ронан? Ах, вот он, устроился в кресле и листает какой-то туристический проспект. Расселение по комнатам прошло не столь гладко, как бы того хотелось Кере. Но мысли его витали далеко. «Элен нашлась. Элен нашлась», – повторял он про себя. Означает ли это, что она согласна вернуться к нему?

– Но я просила двухместный номер.

– Сейчас что-нибудь придумаем, мадам. Извините.

Постепенно холл опустел. Ронан исчез. Жермен взгромоздился на высокий табурет бара и потягивал кружку пива. Вконец утомленный Кере поднялся в отведенную для него небольшую и кое-как обставленную комнатенку на пятом этаже. В мансардном окне за крепостной стеной виднелись мачты и небо с парящими чайками. Кере тяжело улегся на постель. Не было сил даже вынуть вещи из чемодана. «Элен нашлась». Что теперь?.. Спать! И обо всем забыть!.. С большим трудом, устало поморщившись, Кере все-таки поднялся и пристроился возле крошечного столика, втиснутого между рукомойником и шкафом. Раскрыл лежавшую на столе папку с несколькими конвертами и небольшим количеством листов почтовой бумаги с адресом гостиницы и начал писать.

«Дорогой друг!

Я в Сен-Мало. Ронан здесь, среди туристов, которых я сопровождаю. Получил телеграмму от Эрве, в которой он сообщает, что жена моя нашлась. Однако я не намерен защищаться, спасая семейный очаг и жизнь. Я не в состоянии бороться с фанатиками. И могу лишь принести им в дар мое молчание. Единственное доброе дело, на которое я способен. Пусть и дальше берегут свою правду! Мне бы хотелось, чтобы они считали меня сволочью. Мне бы хотелось умереть в грехе! И только прошу вас: позднее, при удобном случае, скажите Элен, что я все-таки не был таким уж плохим человеком. Спасибо. И прощайте.

От всего сердца,

Жан Мари».

Он запечатал конверт и аккуратно написал адрес.

«Отцу Илеру Мерме

Аббатство де Ла-Пьер-ки-Вир

89830 Cен-Леже-Вобан».

Затем закурил, прошелся по комнате, заложив руки за спину. Я ни в чем не уверен, подумалось ему. Даже в том, а не играю ли я сейчас комедию. Достав бумажник, он вытащил из отделения, куда клал паспорт, небольшой серебряный крестик, который так долго носил раньше на лацкане пиджака. Легонько подкинул, поймал, а затем прицепил на прежнее место и подошел к зеркалу.

– Жалкий шут! – сказал он громко сам себе.

Внезапно зазвонил телефон, стоявший у изголовья кровати. По всей видимости, еще кто-нибудь чем-то недоволен. Он снял трубку и услышал голос женщины из администрации гостиницы.

– Мсье Кере? Тут один человек спрашивает, нельзя ли ему подняться к вам.

– Кто он?

– Его зовут Ронан де Гер.

Кере молчал.

– Ну так что, я скажу ему, пусть поднимается?

– Хорошо! – прошептал Кере.

Так быстро! Уже, значит, пора. Мне бы только понять, кто я такой! – подумал Кере. И весь обратился в слух. Вдалеке отчетливо слышался тихий скользящий звук поднимающегося лифта. Остановился на его этаже. Как вдруг сделалось холодно! Ковер в коридоре заглушил звук шагов, и когда раздался стук в дверь, Кере вздрогнул. Ему осталось еще пройти два метра. Он сжал руки, словно перед молитвой:

– Господи, здесь ли ты?

Потом сделал шаг, второй, третий, остановился, провел рукой по глазам.

– Господи, если ты здесь, пусть все кончится быстро.

И открыл дверь.

Пуля прошла сквозь сердце.