Непроторенная Дорога

Определение любви

Предыдущая глава была посвящена дисциплине — средству духовного развития человека. Теперь мы рассмотрим то, что лежит в основании дисциплины, является ее движущей силой, дает ей энергию. Я считаю, что этой силой является любовь. Я очень хорошо сознаю, что, пытаясь исследовать любовь, мы заигрываем с великой тайной. В полном смысле слова мы собираемся изучать неизучаемое, познавать непостижимое. Любовь слишком огромна и глубока, чтобы ее можно было правильно понять, измерить или установить пределы, пользуясь словами. Я не писал бы этих строк, если бы считал, что попытка не стоит усилий, но в то же время я определенно знаю, что адекватной она не будет.

Одно из свидетельств ее таинственной природы: никто и никогда, насколько мне известно, не мог дать истинно удовлетворительное определение любви. Поэтому, пытаясь хоть как-то объяснить любовь, ее стали делить на категории: эрос, филиа, агапэ; совершенная и несовершенная любовь и т. п. Я все же попробую дать единое определение любви, хотя, опять-таки, сознаю, что в некотором смысле оно будет неадекватным.

Я определяю любовь следующим образом: это воля к расширению собственного Я с тем, чтобы питать свое — или чье-то — духовное развитие.

Прежде чем перейти к более полной разработке вопроса, хочу дать краткий комментарий к этому определению. Во-первых, можно заметить, что это объяснение телеологическое: поведение определяется через намерение, или цель, которой оно намерено служить; в данном случае целью является духовное развитие. К телеологическим определениям ученые относятся с подозрением; вероятно, и мое определение любви постигнет эта участь. Но я пришел к нему не путем телеологических размышлений. Я пришел к нему через многочисленные наблюдения (в том числе и самонаблюдения) в своей клинической практике. Определение любви в работе психиатра исключительно важно; дело в том, что пациенты обычно представляют себе природу любви весьма путано.

Например, один робкий молодой человек рассказывает мне: «Моя мать так сильно любила меня, что никогда, до самого выпускного класса, не позволяла мне ездить в школу автобусом. Даже взрослым я должен был просить у нее разрешения выйти из дому. Я думаю, она боялась, что со мной что-нибудь случится, и поэтому ежедневно сама отвозила меня на своей машине, а вечером забирала домой, хотя для нее это было очень непросто. Она действительно любила меня». В процессе лечения болезненной робости этого пациента (как и во многих других подобных случаях) необходимо было разъяснить ему, что поведение его матери могло быть мотивировано какими-то другими причинами, а то, что кажется любовью, часто вовсе ею не является. Из подобного клинического опыта у меня накопилось множество примеров того, что является любовью, а также того, что ею только кажется. Одно из важнейших различий между этими двумя категориями поведения — осознанная или неосознанная цель у любящего (или нелюбящего).

Во-вторых, нетрудно заметить, в самом своем определении любовь оказывается странным замкнутым кругом: процесс расширения себя — это уже эволюционный процесс, развитие. Если человек успешно расширяет свои границы, значит, он растет, развивается в новое состояние бытия. Таким образом, деяние любви есть акт саморазвития даже в том случае, когда его целью является развитие для кого-то другого. То есть, стремясь развивать, мы сами развиваемся.

В-третьих, это общее определение любви включает любовь к себе наряду с любовью к другим. Поскольку я — человеческое существо и вы — человеческое существо, то любовь к людям означает любовь к себе и к вам. Посвятить себя духовному развитию человечества означает быть преданным роду, частью которого мы являемся, т. е. быть преданным и собственному, и «их» развитию в одинаковой мере. Как уже отмечалось, мы не можем любить другого, если не любим себя, точно так же, как не можем научить своих детей самодисциплине, если сами не умеем себя дисциплинировать. Действительно, невозможно пожертвовать собственным духовным развитием ради развития кого-то другого. Мы не можем пренебрегать самодисциплиной и в то же время дисциплинировать свою заботу о других. Мы не можем быть источником силы, если не воспитываем собственную силу. Я надеюсь, что в результате нашего изучения природы любви станет понятно, что любовь к себе и любовь к другим не только идут рука об руку, но в конечном итоге неразделимы и неразличимы.

В-четвертых, акт расширения своих пределов требует усилий. Пределы можно расширить только преодолевая, ломая их, и эта ломка невозможна без усилий. Когда мы любим кого-то, наша любовь становится зримой и реальной только через наше напряжение, когда мы ради этого кого-то совершаем дополнительный шаг или одолеваем лишнюю милю. Любовь не безмятежна; наоборот, она наполнена действием.

Наконец, я не случайно употребил слово «воля» в определении. Этим термином я хочу стереть границу между желанием и действием. Желание не обязательно переходит в действие. Воля — это желание достаточно интенсивное, чтобы перейти в действие. Каждый человек, принадлежащий к нашей культуре, в той или иной степени желает быть любящим, но в реальности у многих это не получается. Я делаю из этого вывод, что желание любить — это еще не сама любовь. Любовь есть, когда она действует. Любовь есть акт воли, то есть совокупность намерения и действия. Воля означает также выбор. Мы не обязаны любить — мы сами выбираем: любить. Не имеет значения, насколько мы уверены, что любим; если в действительности мы не любим, то именно потому, что сами выбрали: не любить. И не любим, несмотря на благие намерения. С другой стороны, если мы действительно отдали себя делу духовного развития, то только потому, что это наш собственный выбор. Мы сделали выбор: любить.

Как я уже сказал, пациенты, идущие к психотерапевту, неизменно обнаруживают более или менее выраженную путаницу в понимании природы любви. Тайна любви только усиливает эту путаницу. Не претендуя на раскрытие тайны любви, я все же надеюсь достаточно прояснить этот вопрос в данной книге, чтобы помочь устранить путаницу и ложные представления, от которых страдают не только пациенты, но и все люди, пытающиеся разобраться в собственном опыте. Мне кажется, что многих страданий можно было бы избежать, научив людей более точно определять любовь: это значительно уменьшило бы массу столь распространенных заблуждений. Поэтому я начинаю исследование природы любви с определения того, что не есть любовь.

Влюбленность

Среди всех заблуждений относительно любви самым действенным и распространенным оказывается представление, что влюбленность — это тоже любовь или, по меньшей мере, одно из ее проявлений. Действенным это заблуждение является потому, что влюбленность субъективно переживается так же ярко, как и любовь. Когда человек влюблен, его чувство, конечно же, выражается словами «Я ее (его) люблю». Однако сразу же возникают две проблемы.

Во-первых, влюбленность — это специфическое, сексуально ориентированное, эротическое переживание. Мы не влюбляемся в своих детей, хотя можем очень сильно любить их. Мы не влюбляемся в друзей одного с нами пола — если только мы не гомосексуально ориентированы, — хотя можем преданно заботиться о них. Мы влюбляемся только тогда, когда это сексуально мотивировано, — не имеет значения, осознается это или нет.

Во-вторых, переживание влюбленности всегда непродолжительно. В кого бы мы ни влюбились, раньше или позже это состояние проходит, если отношения продолжаются. Я не хочу сказать, что мы неминуемо перестаем любить человека, в которого влюбились. Но экстатичное, бурное чувство, собственно влюбленность, проходит всегда. Медовый месяц всегда быстротечен. Цветы романтики неминуемо увядают.

Для того чтобы понять природу феномена влюбленности и его неизбежного конца, необходимо исследовать природу того, что психиатры называют границами эго. Из косвенных наблюдений можно сделать вывод, что в первые месяцы жизни новорожденный не делает различия между собой и остальным миром. Когда он двигает руками и ногами, то двигается весь мир. Когда он голоден, то и весь мир голоден. Когда он видит, что его мать передвигается, то это то же самое, что и он передвигается. Когда мама поет, дитя не знает, что поет не оно. Оно не отличает себя от кроватки, комнаты, родителей. Одушевленные и неодушевленные предметы — все одно и то же. Нет различия между «я» и «ты». Нет различия между мной и миром. Нет границ, нет перегородок. Нет личности.

Но приходит опыт, и ребенок начинает ощущать себя как некую сущность, отдельную от остального мира. Когда он голоден, мать не всегда появляется, чтобы покормить его. Когда ему хочется поиграть, матери не обязательно хочется того же. У ребенка появляется полученное посредством опыта знание, что его желания не управляют мамой. Он убеждается, что его воля и мамино поведение раздельны. Начинается развитие чувства «себя». Взаимодействие между ребенком и матерью считается той почвой, из которой начинается рост его ощущения себя личностью. Давно замечено, что если взаимоотношения между ребенком и матерью сильно искажены — например, когда нет матери и нет надлежащей ей замены или когда из-за собственной психической болезни она совершенно не заботится и не интересуется им, — то этот ребенок вырастает с глубоко искаженным чувством личности.

Когда ребенок узнает, что его воля — это воля его, а не всей вселенной, он начинает замечать и другие различия между собой и внешним миром. Когда он хочет двигаться, то двигаются его руки, ноги, — но не кроватка, не потолок. И ребенок постигает, что его рука и его воля связаны между собой, и, значит, его рука — это его рука, а не что-то другое или кто-то другой. Именно таким способом в течение первого года жизни мы узнаем самое главное: кто мы есть и кто мы не есть, что мы есть и что мы не есть. И к концу этого первого года мы уже знаем: это моя рука, моя нога, моя голова, мой язык, мои глаза и даже моя точка зрения, мой голос, мои мысли, моя боль в животике и мои чувства. Мы уже знаем свои размеры и физические границы. Эти границы и есть наши пределы; знание их, утвердившееся в нашем рассудке, составляет сущность границ эго.

Развитие границ эго происходит на протяжении всего детства, отрочества и даже в зрелом возрасте, хотя чем позже устанавливаются границы, тем более психический (а не физический) характер они носят. Например, в возрасте от двух до трех лет ребенок обычно выясняет пределы своей власти. Хотя к этому времени он уже усвоил, что его желание не обязательно управляет матерью, он все равно не забывает, что оно может ею управлять, и чувствует, что оно должно ею управлять. Благодаря этой надежде и этому чувству, двухлетний ребенок часто ведет себя как тиран и автократ, пытаясь командовать родителями, братьями и сестрами, домашними животными, словно это челядь в его личных владениях, и разражаясь царским гневом, когда они не повинуются диктату. Об этом возрасте родители говорят: «Этот ужасный третий год…»

К трем годам ребенок обычно добреет, с ним уже легче договориться; это результат восприятия реальности — своей личной относительной немощи. И все же возможность всемогущества остается такой сладостной мечтой, что полностью отречься от нее нет сил даже после нескольких лет болезненного опыта собственного бессилия. И хотя к трем годам дитя уже приняло реальность границ своей власти, оно еще несколько лет будет убегать при случае в мир фантазии, где всемогущество (в особенности, его личное) по-прежнему существует. Это мир суперменов и капитанов Марвелов. Но постепенно даже супергерои уходят в отставку, и к середине отрочества молодой человек знает, что он — индивид, заключенный в границах своей плоти и в пределах своей власти, сравнительно непрочный и бессильный организм, существующий только благодаря кооперации группы подобных организмов — так называемого общества. Внутри этой группы между индивидами нет особых различий, но все же они изолированы друг от друга в силу личных особенностей и границ.

За этими границами одиноко и тоскливо. Некоторые люди — преимущественно те, кого психиатры называют шизоидами, — из-за тяжелых, травматизирующих переживаний детства воспринимают мир вокруг себя как безнадежно опасный, враждебный, обманчивый и неблагоприятный для развития. Такие люди ощущают свои границы как защиту и комфорт; они обретают чувство безопасности в собственном одиночестве. Но большинство из нас воспринимает одиночество болезненно и стремится выйти за стены своей личности, попасть в такие условия, где легче будет объединиться с окружающим миром.

Опыт влюбленности позволяет нам это — временно. Сущность феномена влюбленности заключается в том, что на некотором участке рушатся границы эго и мы можем слить свою личность с личностью другого человека. Внезапное освобождение себя от себя, взрыв, объединение с любящим существом и — вместе с этим коллапсом границ эго — драматическое прекращение одиночества. Все это большинством людей переживается как экстаз. Я и любимый (любимая) — одно! Одиночества больше нет!

В некоторых отношениях (но, безусловно, не во всех) влюбиться — это шаг назад, регрессия. Переживание единства с любимым человеком является отголоском того времени, когда, еще младенцем, мы были едины с матерью. В процессе слияния мы вновь переживаем чувство всемогущества, от которого нам пришлось отречься в период расставания с детством. Все кажется возможным! Объединяясь с возлюбленным (возлюбленной), мы чувствуем себя способными преодолеть любые препятствия. Мы верим, что могущество нашей любви заставит враждебные силы склониться, уступить, исчезнуть во мраке. Все проблемы будут решены. Будущее представляется исключительно светлым. Нереальность этих чувств — когда мы влюблены — точно той же природы, что и нереальность чувств двухлетнего монарха с неограниченной властью над семьей и всем миром.

И как реальность вторгается в царственные фантазии двухлетнего владыки, точно так же вторгается она и в призрачное единство влюбленной пары. Раньше или позже под натиском ежедневных проблем личность заявит о себе. Он желает секса, она — нет. Она хочет в кино, он его не любит. Он хочет положить деньги в банк, она предпочитает машину для мойки посуды. Она поговорила бы о своей работе, он — о своей. Ей не по душе его друзья, он не терпит ее знакомых. И каждый из них в глубине души начинает с болью постигать, что не он один принадлежит своему возлюбленному существу, что у этого существа есть и впредь будут свои желания, вкусы, предрассудки и привычки, отличные от его собственных. Одна за другой, постепенно или быстро, восстанавливаются границы эго; постепенно или быстро эти двое понимают, что разлюбили друг друга. И снова оказываются двумя отдельными индивидами. И тогда начинается либо уничтожение всех связующих нитей, либо длительный труд настоящей любви.

Употребляя слова «настоящая любовь», я подчеркиваю, что наше чувство любви, когда мы влюблены, является ошибочным, что субъективное ощущение любовного переживания — иллюзорно. Настоящую любовь мы обсудим глубоко и всесторонне несколько позже в этой же главе. Но когда я говорю, что после краха влюбленности может начаться настоящая любовь, я тем самым подчеркиваю также, что корни настоящей любви — не в состоянии влюбленности. Наоборот, настоящая любовь часто возникает как раз при таких обстоятельствах, когда влюбленности нет, когда мы действуем как любящее существо при всем том, что чувства любви не испытываем. Если принять как истинное то определение любви, с которого мы начали, то переживание влюбленности не может считаться настоящей любовью, и это можно подтвердить следующими рассуждениями.

Влюбленность не является результатом волевого акта, сознательного выбора. Независимо от того, насколько мы открыты этому переживанию и насколько жаждем его, оно вполне может миновать нас. И наоборот, мы можем оказаться в этом состоянии как раз в такой момент, когда вовсе не искали его, когда оно нежелательно и некстати. Влюбиться в человека, с которым у нас явно мало общего, столь же вероятно, как и в человека более близкого и соответствующего нашему характеру. Мы можем быть отнюдь не высокого мнения об объекте нашей страсти, а вместе с тем бывает, что не можем влюбиться в человека, которого глубоко уважаем и с которым близкие отношения были бы во всех смыслах предпочтительны. Это не означает, что состояние влюбленности не подвластно дисциплине. Психиатры, например, часто влюбляются в своих пациентов (как и те — в психиатров), но, сознавая свою роль и свой долг перед пациентом, они обычно не допускают разрушения границ и находят в себе силы отречься от пациента как романтического объекта. При этом боль и страдания, обусловленные дисциплиной, бывают страшными. Но дисциплина и воля могут только контролировать ситуацию; они не могут создать ее. Мы можем выбирать, как реагировать на состояние влюбленности, но выбирать само это состояние нам не дано.

Влюбленность — это не расширение наших границ и пределов; это лишь частичное и временное разрушение их. Расширение пределов личности невозможно без усилий — влюбленность усилий не требует. Ленивые и недисциплинированные влюбляются столь же часто, как и энергичные и целеустремленные. После того как минует бесценный миг влюбленности и границы личности восстановятся, эта личность, возможно, избавится от иллюзий, но никакого расширения границ не произойдет. Если же границы расширяются, то, как правило, навсегда. Настоящая любовь — это опыт непрестанного саморасширения. Влюбленность этим свойством не обладает.

У влюбленности мало общего с сознательным, целенаправленным духовным развитием. Если мы и осознаем какую-либо цель, когда влюбляемся, то это разве что стремление покончить со своим одиночеством и, возможно, надежда закрепить эту победу бракосочетанием. Конечно же, у нас и в мыслях нет никакого духовного развития. И в самом деле, после того как мы влюбились — и пока еще не разлюбили, — мы чувствуем, что достигли вершины и нет ни возможности, ни потребности двигаться выше. Мы не ощущаем никакой нужды в развитии, нас вполне устраивает то, что есть. Наш дух почиет в мире. Не видим мы какого-либо стремления к духовному развитию и со стороны нашего возлюбленного (возлюбленной). Наоборот, мы воспринимаем его (ее) как существо совершенное, и если и замечаем отдельные недостатки, то расцениваем их как маленькие причуды и милые эксцентричности, как некий дополнительный шарм, приправу к отношениям.

Если влюбленность — не любовь, то что же она тогда представляет собой, кроме временного частичного разрушения границ эго? Я не знаю. Однако сексуальная специфика явления заставляет предположить, что это генетически определенный инстинктивный компонент брачного поведения. Другими словами, временное падение границ эго, представляющее собой влюбленность, — это стереотипная реакция человеческого существа на некую совокупность внутренних сексуальных побуждений и внешних сексуальных стимулов; эта реакция повышает вероятность сексуального сближения и совокупления, то есть служит выживанию человеческого рода. Или, выражаясь еще прямее, влюбленность — это обман, трюк, который гены проделывают над нашим рассудком (в других случаях более сообразительным), чтобы одурачить нас и заманить в ловушку бракосочетания. Довольно часто трюк не срабатывает — когда сексуальные побуждения и стимулы гомосексуальны или когда внешние факторы, такие, как родительский контроль, душевная болезнь, конфликтующие обязанности или зрелая самодисциплина, вмешиваются и предотвращают связь. Но, с другой стороны, без этого обмана, без этой иллюзорной и неизбежно временной (не будь временной, она потеряла бы свой смысл) регрессии к инфантильному всемогуществу и слиянию с любимым существом, многие из нас, пребывающие сегодня в законном — счастливом или несчастливом — браке, отступили бы в чистосердечном ужасе перед реальностью супружеского обета.

Миф о романтической любви

Для того чтобы столь эффективно заманить нас к брачному союзу, состояние влюбленности должно включать в себя как характерную черту иллюзию того, что оно будет длиться вечно. В нашей культуре эту иллюзию поддерживает общепринятый миф о романтической любви, ведущий свое происхождение от любимых сказок детства, в которых принц и принцесса соединяют руки и сердца и живут счастливо всю оставшуюся жизнь. В сущности, миф о романтической любви убеждает нас в том, что для каждого молодого человека в мире существует где-то молодая женщина, «предназначенная ему», и наоборот. Более того, миф утверждает, что существует только один мужчина, предназначенный каждой отдельной женщине, как и каждому мужчине соответствует его единственная женщина, и все это предопределено «свыше». Если встречаются двое предназначенных друг другу, то это видно сразу: они влюбляются друг в друга. И вот мы встречаем того, кто уготован нам небом, и, поскольку наш союз совершенен, удовлетворяем все взаимные потребности постоянно и до конца дней, а поэтому живем счастливо, в полном согласии и гармонии. Если же случится так, что мы друг друга перестанем удовлетворять, возникнут трения и мы разлюбим друг друга, — что ж, произошла, очевидно, ужасная ошибка, мы неправильно прочитали указания небес, мы не являемся совершенной парой, а то, что мы приняли за любовь, не было настоящей любовью, и ничего тут не поделаешь, остается влачить несчастливую жизнь до конца. Или развестись.

Если обычно я признаю, что великие мифы велики именно потому, что представляют и олицетворяют собой великие универсальные истины (несколько таких мифов я рассмотрю в этой книге), то миф о романтической любви я считаю чудовищной ложью. Может быть, эта ложь и необходима, поскольку обеспечивает выживание человеческого рода, поощряя и одобряя состояние влюбленности, которое заманивает нас к браку. Но сердце психиатра едва ли не ежедневно сжимается от боли при виде мучительных заблуждений и страданий, порождаемых этим мифом. Миллионы людей тратят массу энергии, отчаянно и безнадежно пытаясь согласовать реальность своей жизни с нереальностью мифа.

Замужняя женщина А. нелепо обвиняет себя в том, что ее муж ни в чем не виноват: «Когда мы поженились, я на самом деле не любила его. Я только делала вид. Получается, что я его обманула, и теперь мне нельзя жаловаться, я должна позволять ему все, что он пожелает».

Господин Б. жалуется: «Я сожалею, что не женился на мисс В., мы были бы хорошей парой. Но я тогда не был безумно влюблен в нее и поэтому решил, что она мне не подходит».

Госпожа Г. уже два года замужем и вдруг впадает в сильнейшую депрессию без видимой причины. Приступая к психиатрическому лечению, она заявляет: «Я не понимаю, в чем дело. У меня есть все, что мне нужно, в том числе идеальное замужество». И лишь несколько месяцев спустя она признает тот факт, что разлюбила мужа; но ведь для нее это не означает, что она совершила страшную ошибку.

Господин Д., также два года женатый, начал страдать по вечерам сильными головными болями, но не считает их психосоматическими: «У меня дома все в порядке. Я так же крепко люблю жену, как и в день свадьбы; она именно то, о чем я всегда мечтал». Но головные боли не оставляют его, и только через год он признает: «Она меня с ума сводит своими покупками. Ей постоянно что-то хочется купить; ей дела нет до того, как мне эти деньги достаются». И только после этого он сумел ограничить ее царские замашки.

Супруги Е. взаимно признаются, что разлюбили друг друга. А после этого начинают унижать и изводить друг друга открытой неверностью — якобы в поисках единственной, истинной любви, не понимая, что само их признание могло бы стать не концом, а началом работы по созданию настоящего союза. Но даже в тех случаях, когда супруги сознают и признают, что медовый месяц миновал и что они уже не влюблены так романтически, но еще способны пожертвовать собой и хранить взаимную верность, — даже тогда они цепляются за миф и стараются согласовать с ним свою жизнь. Они рассуждают так: «Даже если мы и разлюбили друг друга, но будем чисто сознательно действовать так, будто все еще влюблены, то, быть может, к нам снова вернется прежняя любовь». Такие пары очень дорожат своим согласием. Когда они участвуют в сеансах групповой терапии для супружеских пар (в этой форме моя жена и я, а также близкие нам коллеги оказываем самую серьезную консультативную помощь супружеским парам), то сидят вместе, отвечают друг за друга, выгораживают друг друга и по отношению к группе держат единый фронт, полагая, что такое единство является признаком относительного здоровья их семьи и предпосылкой дальнейшего улучшения отношений.

Рано или поздно (обычно рано) нам приходится говорить большинству пар, что они «слишком сильно женаты», слишком тесно объединены, что они должны установить некое психологическое расстояние между собой, прежде чем смогут начать эффективную работу над своими проблемами. Иногда бывает просто необходимо механически разделять их, заставляя садиться подальше друг от друга в групповом круге. Их всегда приходится просить воздержаться от выступлений вместо или в защиту друг друга. Снова и снова мы напоминаем им: «Пусть Мери сама скажет, Джон» или «Мери, Джон сам себя может защитить, он достаточно силен». В конце концов все пары, если они не отказываются от психотерапии, усваивают, что искреннее приятие индивидуальности и отдельности — как супруга, так и собственной — является единственным основанием, на котором можно строить зрелый брак и развивать реальную любовь.[11]

Еще о границах эго

Высказывая утверждение, что влюбленность — это некая иллюзия и никоим образом не истинная любовь, я оставляю за собой право посмотреть на предмет с противоположной точки зрения и заметить, что на самом деле влюбленность очень близка к истинной любви. Действительно, влюбленность так часто и серьезно принимают за любовь именно потому, что в этом есть доля правды.

Переживание истинной любви связано с границами эго, поскольку предполагает расширение пределов любящего существа, то есть границ его эго. Когда мы расширяем наши границы через любовь, мы, образно говоря, тянемся к любимому, желая помочь его росту. Осуществить это желание мы можем лишь после того, как любимый предмет станет любимым; другими словами, мы должны быть привлечены внешним по отношению к нам объектом, должны посвятить ему себя, вложить в него свои усилия — выйти за пределы собственного Я. Этот процесс привлечения, посвящения и вложения сил психиатры называют «катексисом», или концентрацией на объекте. Но когда мы концентрируемся на объекте, находящемся вне нас, то одновременно мы психологически внедряем в себя соответствующее «представительство» этого объекта.

Рассмотрим, например, человека, который занимается садоводством как хобби. Это хобби удовлетворяет и поглощает его. Он любит сад. Сад для него означает очень много. Этот человек находится в состоянии катексиса, он сконцентрирован на своем саде. Он находит его привлекательным, вкладывает в него самого себя, он предан саду настолько, что вскакивает с постели на рассвете даже в воскресенье и бежит туда; он отказывается от путешествия, не в силах расстаться с садом; ради сада он может даже пренебрегать женой. Охваченный катексисом, стремясь создать самые лучшие условия жизни для своих цветов и кустов, он изучает массу различных вещей. Ему необходимо знать как можно больше о садоводстве — о грунтах, удобрениях, об укоренении и обрезке деревьев. И он знает свой сад — его историю, виды цветов и деревьев, произрастающих в нем, его планировку, его проблемы и даже его будущее. Несмотря на то что сад существует вне своего хозяина, благодаря катексису он существует также и внутри него. Знание сада и его значимость составили часть этого человека, часть его личности, биографии, разума. Любовь к саду и концентрация на нем приводят к тому, что сад самым настоящим образом внедряется в человека, расширяя его личность, расширяя границы его эго.

Идут годы, наполненные любовью, мы расширяем свои пределы, стремясь охватить объект нашей концентрации. Что же происходит в результате? Происходит то, что постепенно, но неуклонно мы обогащаем, расширяем себя, внедряем в себя внешний мир, границы нашего эго становятся все шире, они растягиваются — и утоньшаются. Чем дольше и дальше мы расширяем себя, чем больше мы любим, тем слабее становится различие между Я и миром. Мы отождествляемся с миром. И, по мере того как границы нашего эго становятся тоньше и расплывчатее, мы все больше испытываем то самое чувство восторга, которое открылось нам в состоянии влюбленности, когда эти границы частично разрушились. Только вместо временного и нереального слияния с единственным любимым объектом мы сливаемся реально и устойчиво с огромной частью мира. Так может установиться мистический союз со всем миром. Чувство восторга и благодати, связанное с этим союзом, может быть более мягким и не столь драматическим, как в период влюбленности; зато оно несравненно более устойчиво и длительно, а в конечном итоге приносит более глубокое удовлетворение. Между этими переживаниями такая же разница, как между горной вершиной и «высокогорным плато», о чем писал Абрахам Маслоу.[12]

Очевидно — и обычно бесспорно, — что сексуальная активность и любовь, хотя и встречаются одновременно, чаще всего никак не связаны между собой; в сущности, эти явления совершенно различны. Сам по себе половой акт не является актом любви. Тем не менее переживание сексуальных сношений и, в частности, оргазма (даже при мастурбации) также связано с большим или меньшим разрушением границ эго и сопутствующим этому восторгом. Благодаря этому расширению границ, мы можем, обращаясь к проститутке в момент наслаждения, воскликнуть «Я люблю тебя!» или «Боже мой!», но несколько секунд спустя, когда границы встанут на место и двери нашего Я захлопнутся, у нас не останется к ней ни страсти, ни интереса. Это не означает, что экстаз оргастического переживания не может быть возвышен, разделен с любимым человеком. Но даже без партнера — возлюбленного или иного — границы эго во время оргазма могут полностью разрушиться, и тогда на секунду мы совершенно забываем о себе, теряем ощущение себя, теряемся в пространстве и времени; мы вне себя, нас куда-то уносит неведомая сила. Но только на секунду. Описывая длительное «единство со Вселенной», характерное для настоящей любви и отличное от мимолетного единства при оргазме, я употребил выражение «мистический союз». Мистицизм по сути своей есть вера в то, что реальность — единство. Наиболее последовательные мистики считают, что наше обычное восприятие Вселенной как вместилища многих отдельных объектов — звезд, планет, деревьев, птиц, домов и нас самих, разделенных между собой границами, — это ложное восприятие, иллюзия. Этот иллюзорный мир, ошибочно принимаемый многими из нас за реальный, индуисты и буддисты называют словом «майя». Подобно многим другим мистикам, они твердо убеждены, что истинная реальность может быть познана только через опыт единства, когда отбрасываются границы эго. Невозможно по-настоящему увидеть единство Вселенной, если вы все еще воспринимаете себя как самостоятельный объект, отдельный и отличимый от остальной части Вселенной благодаря размерам, форме или любым иным особенностям. Поэтому индуисты и буддисты часто утверждают, что до тех пор, пока не определятся границы эго, ребенок действительно обладает знанием, а взрослые им не обладают. Существует даже учение, что Путь к просветлению, или знанию единства реальности, требует от нас регресса, возвращения в состояние ребенка. Для некоторых молодых людей и подростков эта соблазнительная доктрина представляет настоящую опасность; не будучи готовыми принять на себя обязанности взрослых людей, пугаясь непосильной ответственности, эти юноши говорят себе: «Я не обязан выдерживать все это. Не буду я стараться стать взрослым, а от всех их взрослых требований уйду в святость». Однако этот путь ведет не в святость, а в шизофрению.

Большинство мистиков понимают ту истину, к которой мы пришли в результате обсуждения дисциплины: мы должны обладать чем-то или достичь чего-то, прежде чем отречься от этого, не потеряв своей самостоятельности и жизненности. Ребенок, не скованный границами эго, может соприкасаться с реальностью более тесно, чем его родители, но он не способен выжить без родительского ухода, как не способен и передать свою мудрость. Путь к святости лежит через взрослость. Не существует быстрых и легких дорог напрямик. Границы эго должны быть укреплены, прежде чем можно будет говорить об их ослаблении. Личность должна определиться, прежде чем можно будет выйти за ее пределы. Необходимо найти свое Я, чтобы иметь возможность потерять его. Временное освобождение от границ эго, связанное с влюбленностью, сексуальным наслаждением или употреблением некоторых психоактивных веществ, может дать нам мимолетное представление о нирване, но не саму нирвану. В этом и заключается одно из главных положений этой книги: нирвана, или длительное просветление, и подлинное духовное развитие могут быть достигнуты только через постоянную практику реальной любви.

Таким образом, временная потеря границ эго в состоянии влюбленности или при половом акте не только ведет нас к принятию на себя обязательств по отношению к другому человеку (с чего может начаться и истинная любовь), но также дает нам предвкушение, а следовательно, и стремление к более длительному мистическому экстазу, который мы можем обрести, прожив жизнь в любви. Поэтому, хотя влюбленность как таковая и не является самой любовью, она составляет некую часть великой и таинственной системы любви.

Зависимость

Второе широко распространенное заблуждение относительно любви состоит в том, что любовь — это зависимость. С этим заблуждением психотерапевтам приходится иметь дело ежедневно. Его драматические проявления особенно часто наблюдаются у лиц, склонных к угрозам и попыткам самоубийства или испытывающих глубокую депрессию вследствие разлуки либо размолвки с возлюбленным или супругом. Такие лица обычно говорят: «Я не хочу жить. Я не могу жить без моего мужа (жены, возлюбленного, возлюбленной), ведь я так люблю его (ее)». Нередко я отвечаю: «Вы ошибаетесь; вы не любите вашего мужа (жену, возлюбленного, возлюбленную)», — и слышу сердитый вопрос: «Что вы такое говорите? Я же только что сказала (сказал) вам, что не могу жить без него (нее)». Тогда я стараюсь объяснить: «То, что вы мне описали, — не любовь, а паразитизм. Если для вашего выживания необходим другой человек, значит, вы паразитируете на этом человеке. В ваших отношениях нет выбора, нет свободы. Это не любовь, а необходимость. Любовь означает возможность свободного выбора. Двое любят друг друга, если они вполне способны обойтись друг без друга, но выбрали совместную жизнь».

Я определяю зависимость как неспособность испытывать полноту жизни и правильно действовать без опеки и заботы со стороны партнера. Зависимость у физически здоровых людей — патология; она всегда указывает на какой-то умственный дефект, болезнь. Но ее необходимо отличать от потребности и чувства зависимости. У всех нас есть потребность зависимости и чувство зависимости — даже когда мы стараемся их не показывать. Каждому хочется, чтобы с ним нянчились, чтобы его пичкали, чтобы о нем заботился кто-то более сильный да еще и по-настоящему благожелательный. Как бы ни были сами вы сильны, заботливы и ответственны, — загляните в себя спокойно и внимательно: вы обнаружите, что и вам хочется хотя бы изредка быть объектом чьих-то забот. Каждый человек, каким бы взрослым и зрелым он ни был, всегда ищет и желал бы иметь в своей жизни некую образцовую личность с материнскими и/или отцовскими функциями. Но эти желания и чувства у большинства людей не являются доминирующими и не определяют развитие их индивидуальной жизни. Если же они управляют вашей жизнью и диктуют само качество вашего существования, то, значит, у вас — не просто чувство зависимости или потребность зависимости; у вас — зависимость. Выражаясь строго, человек, чья потребность зависимости настолько сильна, что фактически управляет его жизнью, психически нездоров, и мы в таких случаях ставим диагноз «пассивная зависимость личности». Вероятно, это самое распространенное психическое нарушение.

Люди, страдающие такими нарушениями, т. е. пассивно зависимые люди, столь интенсивно стараются быть любимыми, что у них не остается сил, чтобы любить. Они подобны голодающим, которые постоянно и всюду клянчат еду и никогда не имеют ее вдосталь, чтобы поделиться с другими. Словно таится в них некая пустота, бездонная яма, которую невозможно наполнить. У них никогда не бывает ощущения завершенности, наполненности; наоборот, постоянно бьется мысль: «Какой-то части меня мне не хватает». Они плохо переносят одиночество. Из-за такой неполноты они по-настоящему не ощущают себя как личность; фактически, они определяют, идентифицируют себя только через отношения с другими людьми.

Тридцатилетний штамповальщик пришел ко мне в крайне подавленном состоянии через три дня после того, как от него ушла жена, забрав с собой обоих детей. До этого она уже трижды собиралась оставить его ввиду полного отсутствия с его стороны какого бы то ни было внимания к ней и к детям. Каждый раз он умолял ее остаться, обещая перемениться, но перемена каждый раз длилась не больше одного дня; на этот раз жена привела угрозу в исполнение. Он не спал две ночи, дрожал от тревоги, слезы струились по его лицу, и он серьезно думал о самоубийстве.

— Я не могу жить без своей семьи, — говорил он, рыдая. — Я так люблю их всех.

— Странно, — сказал я ему. — Вы подтвердили, что жалобы вашей жены справедливы, что вы никогда ничего для нее не делаете, что приходите домой, когда вам захочется, что ни сексуально, ни эмоционально женой не интересуетесь, что с детьми целыми месяцами даже не разговариваете, не говоря уже о совместных вылазках или играх. У вас нет никаких отношений ни с кем из вашей семьи — почему же вы так подавлены потерей того, чего никогда не существовало?

— Неужели вы не понимаете? — отвечал он. — Я теперь ничто. Ничто. У меня нет жены. У меня нет детей. Я не знаю, кто я такой. Я мог не заботиться о них, но я должен любить их. Без них я ничто.

Учитывая его подавленное состояние — он потерял чувство собственной личности, которое ему давала семья, — я назначил ему следующий прием через два дня. Я не ожидал особого улучшения. Но он влетел в кабинет, широко улыбаясь, и радостно объявил:

— У меня полный порядок!

— Вы снова вместе с семьей? — спросил я.

— О, нет, — отвечал счастливец, — я о них даже не слышал с тех пор, как побывал у вас. Дело в том, что вчера вечером я познакомился в баре с девушкой, и она сказала, что я ей очень нравлюсь. Она тоже разошлась с мужем. Сегодня у нас с ней свидание. Я теперь снова чувствую себя человеком. И, видимо, мне больше нет нужды ходить к вам.

Такая способность к быстрой перемене состояния характерна для пассивно зависимых личностей. Для них не имеет значения, от кого зависеть, — лишь бы зависеть. Соответственно, и их отношения, при всей драматической видимости, отличаются удивительной пустотой. Сильное чувство внутренней пустоты и потребность ее заполнить приводят к тому, что такие люди не способны выдерживать паузу.

Красивая, шикарная и, в определенном смысле, очень здоровая молодая женщина за период от семнадцати до двадцати одного года сменила почти неисчислимое количество сексуальных партнеров. Один неудачник следовал за другим, и неизменно эти мужчины уступали ей и по интеллекту, и по другим способностям. Вся беда состояла в том, что ей не хватало терпения подыскать себе подходящего человека или хотя бы выбрать лучшего из осаждавших ее претендентов. Не проходило и двадцати четырех часов после очередной размолвки, как она подбирала где-нибудь в баре первого встречного, а на следующий сеанс психотерапии приходила с обычной своей хвалебной песенкой:

— Я знаю, что он безработный и слишком много пьет, но главное не это, а то, что он очень талантлив, а еще — он так внимателен ко мне… Я уверена, что эта связь будет прочной.

Но связь ни разу не была и не могла быть прочной, и не только потому, что выбор был неудачным, но и потому, что вскоре она начинала, как обычно, «виснуть» на партнере, требуя все новых и новых доказательств его страсти, не отходя от него ни на шаг, отказываясь оставаться в одиночестве. «Это потому, что я люблю тебя так сильно, что не выношу разлуки с тобой», — говорила она ему; но рано или поздно он чувствовал западню и удушье, ему некуда было спрятаться от ее «любви». И тогда происходил взрыв, их связь заканчивалась, а на следующий день начинался новый цикл.

Прервать эту цикличность женщина смогла только после трехлетней психотерапии; за это время она оценила собственный интеллект и другие положительные качества, осознала свою пустоту и голод и научилась отличать их от настоящей любви, поняла, каким образом этот голод толкал ее к поиску и поддержанию связей, для нее же разрушительных; она смирилась с необходимостью строжайшей дисциплины в отношении своего голода, если она хочет реализовать собственные возможности.

В формулировке диагноза слово «пассивный» употребляется в сочетании со словом «зависимый», поскольку эти пациенты воспринимают и мыслят себя исключительно в контексте того, что для них делают другие, при этом совершенно забывая, что же делают они сами. Однажды, работая с группой из пяти одиноких пассивно зависимых пациентов, я попросил их рассказать, какими они хотели бы видеть себя через пять лет. Каждый по-своему, они выразили одну и ту же мечту: «Мне хочется быть в браке с кем-нибудь, кто действительно заботился бы обо мне». Никто из них и словом не обмолвился о перспективной работе, о создании произведения искусства, об общественной деятельности, о положении, которое позволило бы любить или хотя бы родить детей. Понятие труда, усилия не входило в сферу их ежедневных мечтаний — им представлялось исключительно пассивное, ничем не обремененное состояние, когда о них заботятся.

Я говорил им то же самое, что говорил многим другим: «Если ваша цель — быть любимыми, то вам не удастся достичь ее. Единственная возможность быть действительно любимым состоит в том, чтоб стать действительно достойным любви; невозможно стать достойным любви, если цель вашей жизни — просто пассивно быть любимым». Это не означает, что пассивно зависимые люди никогда ничего не делают для других; они делают, но их мотивом является укрепление уз, которые обеспечивают им заботу со стороны других. И если возможность заботы со стороны этих других не просматривается, то «делать что-то» для них становится непосильной ношей. Все члены группы считали невыносимо трудной задачей купить дом, отделиться от родителей, начать чем-то заниматься, бросить явно неприемлемую старую работу или даже найти себе новое развлечение.

Обычно между супругами происходит дифференциация ролей, нормальное эффективное разделение труда. Женщина, как правило, берет на себя кухню, уборку дома, покупки, уход за детьми. Мужчине больше пристало ходить на службу, распоряжаться деньгами, стричь газоны, производить ремонт. Здоровая пара инстинктивно время от времени меняется ролями: мужчина может иногда приготовить пищу, провести один день в неделю с детьми, на удивление жене убрать дом. Жена может взять временную работу, подстричь газоны в день рождения мужа или проверить счета и расходы за год. Такие «переключения» можно рассматривать как игру, которая вносит разнообразие и пикантность в семейную жизнь, заметно снижает степень взаимной зависимости — даже когда эта игра неосознанна. В некотором смысле, каждый из супругов как бы тренируется, готовит себя к возможной потере другого.

Но для пассивно зависимого человека самая мысль о потере другого столь страшна, что он не может приготовиться к ней, он не переносит действий, которые уменьшают зависимость и увеличивают свободу этого другого. Это оказывается и одним из самых ярких признаков пассивно зависимых людей, состоящих в браке: разделение ролей у них жестко закреплено, и взаимную зависимость они стараются укрепить, а не ослабить, превращая таким образом семейную жизнь в явно выраженную западню. Во имя того, что они называют любовью, но что на самом деле является зависимостью, они уменьшают собственную свободу и собственное достоинство.

Нередко эта черта пассивно зависимых людей проявляется в том, что, вступив в брак, они забывают или забрасывают то, чему научились и что практиковали до брака. Типичным в этом отношении является синдром жены, которая «не может» водить автомобиль. В половине случаев она, возможно, и раньше никогда не водила; но другую половину составляют женщины, у которых в результате какого-нибудь незначительного дорожного приключения развилась «фобия», после чего они перестали садиться за руль. Последствия этой «фобии», особенно в сельской местности и в пригородах (т. е. там, где живет большинство населения), сводятся к тому, что жена становится целиком зависимой от мужа и приковывает его к себе собственной беспомощностью. Теперь все закупки для семьи он должен делать сам — или в качестве водителя возить жену по магазинам. Поскольку такое поведение поощряет потребность зависимости у обоих супругов, то оно почти никогда не воспринимается как болезнь или даже как проблема.

Когда я заметил одному банкиру, во всех других отношениях чрезвычайно умному человеку, что его жена, внезапно отказавшаяся водить машину из-за «фобии», вероятно, нуждается в психиатрическом контроле, он ответил: «О, нет, ей уже сорок шесть лет, и доктор сказал, что это у нее связано с менопаузой и что тут ничего не поделаешь». Теперь она спокойна, что муж не заведет себе интрижку и не оставит ее, поскольку все свободное время занят развозкой детей и поездками по магазинам. Он, в свою очередь, уверен, что жена не заведет интрижку и не уйдет от него, потому что в его отсутствие она лишена средств передвижения и, следовательно, не может ездить на свидания.

Благодаря такой линии поведения пассивно зависимые супружеские пары, быть может, и достигают долголетия и стабильности, но о них нельзя сказать ни что они здоровы, ни что они любят друг друга, потому что их безопасность приобретена ценою свободы и их связь служит задержке или прекращению индивидуального развития каждого из них. Снова и снова мы повторяем нашим парам: хороший брак возможен только между двумя сильными и независимыми людьми.

Пассивная зависимость ведет свое происхождение от недостатка любви. Внутреннее чувство пустоты, от которого страдают пассивно зависимые люди, является прямым результатом того, что их родители не сумели удовлетворить детскую потребность в любви, внимании и заботе, В первой главе мы уже говорили о том, что дети, получавшие более или менее стабильную заботу и любовь, входят в жизнь с глубоко укоренившейся уверенностью, что они любимы и значительны и что поэтому их будут любить и беречь и впредь, пока они сами будут верны себе. Если же ребенок вырастает в атмосфере, где отсутствуют — или проявляются слишком редко и непоследовательно — любовь и забота, то и взрослым он будет постоянно испытывать внутреннюю неуверенность, ощущение «мне чего-то не хватает, мир непредсказуем и недобр, и сам я, видимо, не представляю особой ценности и любви не стою». Не удивительно поэтому, что такой человек постоянно сражается, где только может, за каждую кроху внимания, любви или заботы, и если находит, то вцепляется в них с отчаянием, его поведение становится не-любовным, манипулятивным, лицемерным, он сам разрушает отношения, которые так хотел бы сохранить. В предыдущей главе говорилось также о том, что любовь и дисциплина неразделимы и поэтому нелюбящие, незаботливые родители всегда страдают и от недостатка дисциплины; они не могут внушить ребенку чувство, что он любим, и точно так же не могут передать ему способность к самодисциплине.

Таким образом, чрезмерная зависимость пассивно зависимых индивидов является не чем иным, как главным проявлением психического отклонения личности. Пассивно зависимому человеку недостает самодисциплины. Он не любит — не умеет — откладывать удовольствие, удовлетворение собственной жажды внимания. Отчаянно стараясь создать или сохранить привязанность, он бросает на ветер честность. Он цепляется за отжившие отношения, которые давно пора порвать. Хуже всего, что такому человеку недостает чувства ответственности за самого себя. Он пассивно взирает на других, нередко даже на собственных детей, как на источник личного счастья и самореализации, и когда он не счастлив или не реализован, то обычно считает, что виноваты в этом другие. Естественно, он всегда недоволен, постоянно чувствует, что все его подводят, покидают в беде, разочаровывают и обескураживают — и так оно и есть, «все» и в самом деле не могут удовлетворить все его нужды и «сделать» его счастливым.

Один мой коллега часто говорит: «Знаете, позволить себе быть зависимым от другого человека — это худшее, что можно с собой поделать. Лучше уж быть зависимым от героина. Если героин есть, то никогда не подводит. Если он есть, то всегда сделает вас счастливым. Но если вы ожидаете, что вас сделает счастливым другой человек, то вам предстоят бесконечные разочарования». По сути, вовсе не случайно наиболее частым отклонением у пассивно зависимых людей (помимо их взаимоотношений с другими) оказывается зависимость от алкоголя или других наркотиков. Это люди «привыкающие». Они привыкают к ближним, высасывают и пожирают их, а если ближние отсутствуют или не даются, то в качестве заменителя обычно выбирается бутылка, игла или порошок.

В общем, можно сказать, что зависимость бывает очень похожей на любовь, поскольку предстает как сила, крепко привязывающая людей друг к другу. Но на самом деле это не любовь; это форма антилюбви. Она порождена неспособностью родителей любить ребенка, и она выражается в виде такой же неспособности в нем самом. Она нацелена на то, чтобы брать, а не давать. Она способствует инфантилизму, а не развитию. Она служит заманиванию в ловушку и связыванию, а не освобождению. В конечном итоге она разрушает, а не укрепляет взаимоотношения, она разрушает, а не укрепляет людей.

Катексис без любви

Один из аспектов зависимости заключается в том, что она не связана с духовным развитием. Зависимый человек заинтересован в собственном «пропитании», но не более того; он желает чувствовать, он желает быть счастливым; он не желает развиваться, тем более не выносит он одиночества и страданий, сопутствующих развитию. Не менее безразличны зависимые люди и к другим, даже к объектам своей любви; достаточно, чтобы объект существовал, присутствовал, удовлетворял их потребности. Зависимость — это лишь одна из форм поведения, когда о духовном развитии нет и речи, а мы неправильно называем такое поведение «любовью».

Теперь мы рассмотрим и другие подобные формы; мы еще раз убедимся, что любовь как питание, катексис, невозможна без духовного развития.

Мы часто говорим о любви по отношению к неодушевленным объектам или к действиям с ними: «Он любит деньги», или «Он любит власть», или «Он любит копаться в саду», или «Он любит играть в гольф». Конечно, человек может расширить свои обычные личностные пределы далеко за привычные нормы — например, работать по шестьдесят, семьдесят, восемьдесят часов в неделю ради накопления денег или власти. Но, независимо от размеров состояния и власти этого человека, вся его работа и все накопления могут не иметь ничего общего с саморасширением. И не так уж редко о каком-нибудь крупном воротиле, создавшем состояние собственными усилиями, можно сказать: «А ведь он жалкая, ничтожная личность!» И когда мы говорим о том, как сильно этот человек любит деньги и власть, мы обычно вовсе не имеем в виду его как любящего человека. Почему это так? Потому что богатство или власть для таких людей становятся конечной целью, а не средством достижения духовной цели. Единственной настоящей целью любви является духовный рост, развитие человека.

Хобби — это деятельность, обеспечивающая питание себя. Если мы любим себя, то есть питаем себя с целью духовного роста, то должны обзавестись многими вещами, к духовному росту прямого отношения не имеющими. Чтобы питать дух, необходимо питать и тело. Мы нуждаемся в пище и крове. Какова бы ни была наша воля к духовному развитию, нам необходимы также отдых и расслабление, прогулки и развлечения. Даже святым нужно спать, даже пророки играют. Таким образом, хобби может быть средством, с помощью которого мы любим себя. Но если хобби превращается в самоцель, тогда оно становится не средством, а подменой развития человека. Иногда именно этим объясняется популярность некоторых хобби. На площадках для гольфа, например, вы можете увидеть пожилых мужчин и женщин, у которых в жизни только одна цель и осталась — сделать еще несколько удачных ударов. Сосредоточенные усилия, направленные на совершенствование мастерства, дают этим людям ощущение прогресса и тем самым помогают игнорировать реальность, которая заключается в том, что их развитие фактически остановилось, поскольку они перестали совершенствовать себя как человеческие существа. Если бы они любили себя больше, они ни за что не позволили бы себе столь страстно предаваться столь пустому занятию с жалким будущим.

С другой стороны, власть и деньги могут послужить средствами к достижению любимой цели. Человек может, например, выстрадать политическую карьеру ради более высокой задачи — использовать политическую власть для улучшения рода человеческого. Или супруги могут стремиться заработать много денег, но не ради богатства, а ради того, чтобы определить своих детей в колледж или дать себе самим время и свободу для учебы и духовного роста. Не власть и не деньги любят эти люди; они любят людей.

В этой главе я уже повторял, и здесь еще раз хочу подчеркнуть, что слишком часто мы употребляем слово «любовь» в том обобщенном и неясном смысле, который включает в себя и наше сугубо личное понимание любви. Я не рассчитываю, что язык в этом отношении когда-либо изменится. И все-таки, до тех пор, пока мы будем использовать слово «любовь» для описания нашего отношения ко всему, что для нас важно, с чем мы сживаемся и срастаемся, независимо от качества этого отношения, — мы не научимся отличать мудрость от глупости, добро от зла, благородство от низости.

Если использовать наше более узкое определение, то из него следует, например, что мы можем любить только человеческие существа. Ибо, согласно нашим обычным представлениям, только человеческие существа обладают душой, способной существенно развиваться.[13] Рассмотрим домашних животных. Мы «любим» свою собаку. Мы кормим и купаем ее, балуем и тискаем, дрессируем и просто играем с ней. Если она заболеет, мы бросаем все и мчимся к ветеринару. Если она погибнет или пропадет, это настоящее горе для семьи. Для одиноких бездетных людей такое животное может стать единственным смыслом их существования. Если это не любовь, то что же это?

Присмотримся, однако, к различиям между нашим отношением к домашнему животному и к другому человеческому существу. Прежде всего, сфера возможного общения с животными чрезвычайно ограниченна по сравнению со сферой возможного человеческого общения. Мы не знаем, что думают наши питомцы, и это позволяет нам переносить на них собственные мысли и чувства и даже переживать некоторую эмоциональную близость с ними, что далеко не всегда соответствует реальности. Во-вторых, наши меньшие друзья удовлетворяют нас лишь постольку, поскольку их желания соответствуют нашим. Именно по этому признаку мы обычно и выбираем их, а если их желания начинают существенно расходиться с нашими, то мы находим средство избавиться от строптивых друзей. Мы не церемонимся с ними долго, если они протестуют против наших действий или дают нам сдачи. Единственное образование, которое мы даем нашим животным с целью развития их разума или души, — это курс послушания. В то же время, мы можем желать, чтобы другие человеческие существа развивали собственную волю; по существу, именно это желание является критерием подлинной любви. Наконец, в наших отношениях с домашними животными мы стремимся закрепить их зависимость. Мы не хотим, чтобы они развивались и убегали из дому. Мы хотим, чтобы они жили возле нас, оставались в жилище или послушно лежали во дворе, у порога. Их привязанность к нам мы предпочитаем их независимости от нас.

Вопрос о «любви» к домашним животным имеет огромное значение, потому что многие, слишком многие люди способны «любить» только их и не способны по-настоящему любить другие человеческие существа. Многие американские солдаты вступали в идиллические браки с немками, итальянками, японками, но, фактически, они не могли общаться со своими «фронтовыми женами» и по мере того, как жены осваивали английский язык, браки распадались. Мужья уже не могли проецировать на жен свои мысли, чувства, желания и цели и испытывать к ним такое же чувство близости, как к домашним зверькам. Вместо этого выяснилось, что у этих женщин есть свои, и притом весьма отличные идеи, мнения, цели. У некоторых пар это привело к усилению их любви; однако у большинства любовь исчезла. Свободная женщина совершенно резонно остерегается мужчины, который восторженно называет ее «моя кошечка». Он ведь и в самом деле может быть человеком, чья страсть зависит от того, насколько женщина соответствует роли «домашней кошечки» и, скорее всего, он не способен уважать ее силу, независимость и индивидуальность.

Самый, вероятно, печальный пример такого рода привязанности — многочисленный разряд женщин, которые «любят» своих детей только в колыбели. Таких женщин можно увидеть повсюду. Это идеальные матери, пока их чадам не больше двух лет: они бесконечно нежны с ними, веселы, с удовольствием кормят грудью, ласкают, тискают, балуют и пичкают, являя миру блаженство и счастье материнства. Картина меняется, иногда буквально за сутки, как только ребенок начинает утверждать собственную волю — не слушается, вопит, отказывается играть, ни с того ни с сего не позволяет себя тискать, привязывается к другому человеку и вообще начинает осваивать этот мир собственными силами. Материнская любовь куда-то исчезает. Наступает «декатексис» — мать теряет интерес к ребенку, воспринимает его как досадную обузу. Нередко при этом у нее возникает почти непреодолимое желание снова забеременеть, завести еще одного ребенка, еще одно ручное животное. Обычно она осуществляет это намерение, и цикл повторяется. В противном случае она активно ищет возможность поработать приходящей няней у кого-нибудь из соседей, где есть годовалый младенец, почти начисто игнорируя жажду внимания у собственных детей. Для этих детей период «ужасных двухлеток» оказывается не только концом младенчества, но и концом материнской любви. Боль и лишения таких детей очевидны всем окружающим, кроме самой матери, которая занята новым младенцем. Результаты этого детского опыта проявляются в дальнейшем в их характере — депрессивном или пассивно зависимом типе личности.

Из этого вытекает, что «любовь» к младенцу, домашнему животному и даже к зависимо-послушному супругу является инстинктивным комплексом поведения, которому хорошо подходит название «материнский инстинкт» или, в более общем аспекте, «родительский инстинкт». Он похож на инстинктивное поведение при влюбленности: это не настоящая форма любви, в том смысле, что почти не требует усилий и не является всецело актом воли или выбора. Он способствует выживанию вида, но не его совершенствованию и духовному росту; но он близок к настоящей любви, поскольку побуждает к контакту с другими людьми и способствует возникновению связей, с которых может начаться истинная любовь. Однако для того, чтобы создать здоровую, творческую семью, вырастить здоровых, духовно развивающихся детей и внести вклад в эволюцию человечества, необходимо нечто более существенное.

Суть в том, что воспитание может быть — и на самом деле должно быть — значительно более обширной деятельностью, чем просто питание; питание духовного роста неизмеримо сложнее, чем реализация любовного инстинкта. Вспомним ту мать, которая не допускала, чтобы ее сын ездил в школу автобусом, и отвозила и привозила его обратно на машине. В некотором смысле это тоже было воспитание, но такое, в каком он не нуждался и которое скорее задерживало, чем ускоряло его духовное развитие. Подобным примерам несть числа: посмотрите на матерей, которые запихивают еду в своих уже перекормленных детей; посмотрите на отцов, которые закупают сыновьям целые магазины игрушек, а дочерям целые шкафы платьев; посмотрите на всех родителей, которые даже не пытаются установить ограничения аппетитам детей.

Любовь — это не просто отдача: это отдача рассудительная; более того, это и рассудительное требование. Это разумная похвала и разумный выговор. Это разумная аргументация, борьба, конфронтация, стремление, натиск, торможение — и все это одновременно с заботой и поддержкой. Это лидерство и руководство. Слово «рассудительный» означает «основанный на суждении», а для суждения требуется больше, чем инстинкт: требуется продуманная и часто болезненная выработка решений.

Самопожертвование

Неразумная отдача и губительное воспитание могут быть обусловлены множеством причин, но у них есть один неизменный общий признак: «дающий» под маской любви фактически удовлетворяет собственные потребности, независимо от духовных потребностей «принимающего». Один министр с большой неохотой пришел ко мне по поводу того, что его жена страдает хроническими депрессиями, а оба сына исключены из колледжа и теперь сидят дома и тоже принимают психиатрическую помощь. Несмотря на то что вся семья «больна», он никак не мог взять в голову, что, быть может, и он как-то причастен к их болезни. «Я делаю все, что в моих силах, чтобы помочь им в их проблемах, — рассказывал он. — Нет такой минуты, когда бы я не думал о них». Анализ ситуации показал, что этот человек действительно работает без устали, чтобы удовлетворить потребности жены и детей. Он купил сыновьям по новому автомобилю и оплатил страховку, хотя и чувствовал, что мальчикам следовало бы прилагать немного больше усилий и самим держаться на ногах. Каждую субботу он возил жену в центр города, в оперу или театр, хотя сам терпеть не мог городскую сутолоку, а опера нагоняла на него смертельную скуку. При всей занятости по службе он почти все свободное время проводил дома, убирая за женой и сыновьями, которые совершенно пренебрегали уборкой дома. «Неужели вы не устаете, так выкладываясь ради них все время?» — спросил я. «Конечно, устаю, — отвечал он. — Но что мне делать? Я люблю их, жалею, я не могу не заботиться о них. Я никогда не позволю себе сидеть в стороне, видя, что им плохо, что у них что-то не так. Может быть, я не идеальный муж, но я, по меньшей мере, люблю их и постоянно о них забочусь».

Выяснилось интересное обстоятельство: его отец, блестящий ученый, завоевавший себе всеобщее признание, в то же время был изрядным пьяницей и волокитой; семью свою он забросил и совсем не интересовался ею. Постепенно мой пациент начал понимать, что еще в детстве определилась его участь: ему суждено быть настолько непохожим на отца, насколько это вообще возможно; быть настолько же добрым и внимательным, насколько его отец был безразличным и бессердечным. Еще некоторое время спустя он смог осознать и то, что уже давно делает ставку на имидж доброго, любящего человека и что большинство его действий и поступков, включая карьеру в министерстве, направлены на укрепление этого имиджа. Значительно труднее ему было понять, до какой степени он «инфантилизировал» свою семью. Он постоянно называл жену «котенком», а великовозрастных, рослых сыновей «малышами». «А как же еще мне себя вести? — защищался он. — Возможно, моя любовь возникла как реакция на поведение отца, но ведь не значит же это, что мне нужно перестать любить и превратиться в негодяя!» Мне буквально пришлось учить его, что любовь — не только не простая, но, наоборот, очень сложная деятельность, требующая участия всего его существа — и ума, и сердца. Из-за стремления быть во всем непохожим на отца он не смог разработать гибкую, подвижную систему реализации своей любви. Ему необходимо было усвоить, что запретить в нужный момент означает больше сочувствия, чем разрешить в неподходящий момент; что укреплять независимость человека — это настоящая любовь в отличие от заботы о человеке, который мог бы и сам о себе позаботиться. Он должен был учиться и тому, что выражение его собственных потребностей, ожиданий, досады и злости точно так же необходимо для душевного здоровья семьи, как и его самопожертвование, и что поэтому любовь должна проявляться в конфронтации не меньше, чем в блаженном согласии.

Осознавая постепенно, в какой инфантилизм он вверг семью, министр сам начал меняться. Вначале он перестал подбирать мусор за домочадцами и не скрывать своей досады по поводу того, что сыновья не участвуют в уборке дома. Затем он отказался платить страховку за автомобили сыновей, заявив, что если они желают ездить, то должны сами позаботиться об оплате. А жене он предложил выбираться в оперу без него. Затевая все эти перемены, он рисковал приобрести репутацию «плохого» и терял свое былое всемогущество как лидер, удовлетворяющий все нужды семьи. Но, несмотря на то что его прежнее поведение почти целиком диктовалось поддержанием собственного имиджа «любящего отца», в глубине души он сохранял способность к настоящей любви — и это дало ему силы осуществить перемены в самом себе. И жена, и сыновья к переменам отнеслись вначале враждебно. Но через некоторое время один сын возобновил учебу в колледже, а другой нашел более серьезную работу, позволившую ему вскоре купить себе квартиру. Жена тоже со временем оценила свою независимость и нашла собственный путь развития. Министр стал работать заметно эффективнее, а на его жизнерадостную супругу было приятно посмотреть.

Заблудившееся чувство любви министра граничило с еще более серьезным извращением любви — мазохизмом. Неспециалист обычно ассоциирует садизм и мазохизм с чисто сексуальной деятельностью, трактуя их как сексуальное наслаждение от причиненной партнеру или, соответственно, партнером боли. Фактически, истинный сексуальный садомазохизм является достаточно редкой формой психической патологии. Несравненно чаще встречается и, в конечном итоге, приносит больше вреда садомазохизм социальный: в сфере межличностных несексуальных отношений люди неосознанно стремятся причинить друг другу страдание — или стать страдающей жертвой.

В качестве примера я приведу рассказ о женщине, которая обратилась за психиатрической помощью по поводу депрессии, развившейся после ухода мужа. Она начала с бесконечного повествования о плохом муже: он плохо с ней обращался, он не уделял ей внимания, у него было много любовниц, он транжирил деньги, предназначенные на пропитание, он уходил из дому, когда ему хотелось, и пропадал целыми днями неизвестно где, он приходил домой пьяный и избивал ее, а вот теперь он бросил ее с детьми, да еще в самый канун Рождества! Неопытный врач, выслушав печальную повесть, немедленно проникается сочувствием к «бедной женщине» но очень скоро сочувствие испаряется под натиском дальнейших фактов. Первым делом выясняется, что «плохое обращение» длится уже двадцать лет и что за этот период бедная женщина дважды разводилась и дважды снова выходила замуж за своего жестокого мужа, не считая бесчисленных размолвок и примирений.

Месяц или два психиатр работает с этой женщиной, стараясь помочь ей обрести независимость; все идет хорошо, женщина радуется спокойной жизни без мужа… И вдруг все начинается сначала: в один прекрасный день она вбегает в кабинет с радостным сообщением, что Генри вернулся. «Позавчера вечером он позвонил мне и сказал, что хочет меня видеть, и мы встретились. Он умолял меня, чтобы я разрешила ему вернуться; и действительно, он как-то заметно изменился. Я приняла его». Когда врач заметил ей, что все это — явное повторение старого сценария, от которого, как они уже убедились, ничего хорошего ожидать не приходится, женщина сказала: «Но я люблю его. Не станете же вы запрещать любовь?» Попытка врача досконально разобраться в характере этой «любви» заканчивается тем, что пациентка отказывается от дальнейшего лечения.

Что происходит в этом случае? Пытаясь понять случившееся, психотерапевт вспоминает явное злорадство, смакование, с которым женщина излагала длинную историю жестокости и несправедливости со стороны мужа. И тут странная мысль приходит в голову врача: а что, если эта женщина терпит жестокость и грубость мужа, даже сама вызывает ее ради единственного удовольствия — рассказывать об этом. Но что же это за удовольствие, откуда оно берется? Врач вспоминает взволнованное лицо «праведницы». Не может ли быть, что превыше всего в жизни эта женщина ценит чувство морального превосходства и ради этого чувства готова терпеть несправедливость, даже ищет ее? Да, именно такова природа этого поведения. Позволяя унижать себя, женщина чувствует собственное превосходство. В конце концов, она даже может испытывать садистское удовлетворение оттого, что муж молит ее о прощении: вот он, час торжества, когда она величественно решает, позволить или не позволить ему вернуться. Это час ее возмездия.

При анализе жизни такой женщины оказывается, что она пережила много унижений в детстве. В результате она ищет реванша в чувстве морального превосходства, а это требует дальнейших унижений и дурного обращения. Если мир обращается с нами хорошо, у нас не возникает желания мстить миру. Если же месть составляет цель нашей жизни, то нам необходимо выискивать все те случаи, когда мир обращается с нами плохо, и таким образом оправдывать нашу цель. Мазохисты рассматривают свое подчинение дурному обращению как любовь, а на самом деле это неутолимая жажда мести и, в первоисточнике, ненависть.

Исследование мазохизма развенчивает еще один популярный миф — о любви как самопожертвовании. Именно это недоразумение позволяло нашей мазохистке считать самопожертвованием свою терпимость к дурному обращению; полагая, что это любовь, она никак не могла осознать свою ненависть. Министр тоже считал свое самоотверженное поведение любовью, хотя на самом деле оно было мотивировано не нуждами семьи, а его собственной потребностью укреплять свой имидж любящего. На начальной стадии лечения он постоянно рассказывал о том, как он «все делал» для жены и детей, и хотелось верить, что сам он не извлекал из этого никакой пользы для себя. Но на самом деле — извлекал!

Всякий раз, когда мы, как нам кажется, делаем что-то для кого-то, мы некоторым образом снимаем с себя ответственность. Что бы мы ни делали, мы делаем это по собственному выбору, а выбор этот мы делаем потому, что он максимально удовлетворяет нас. Что бы мы ни делали для кого-то другого, мы делаем это для удовлетворения какой-то собственной потребности. Если родители говорят своим детям: «Вы должны быть благодарны за все, что мы для вас сделали», то этим родителям безусловно недостает любви. Тот, кто действительно любит, знает, какая это радость — любить. Когда мы действительно любим, то делаем это потому, что хотим любить. Мы имеем детей потому, что хотим их иметь, и если мы их любим как родители, то лишь потому, что хотим быть любящими родителями.

Это правда, что любовь приводит к изменению Я, но это скорее расширение Я, а не его жертвование. Мы еще будем говорить о том, что любовь — это самовосполняющая деятельность. На самом деле она представляет собой нечто большее: она расширяет, а не уменьшает душу; она не исчерпывает, а наполняет личность. В истинном смысле любовь столь же эгоистична, как и не-любовь. Здесь все тот же парадокс: любовь одновременно и эгоистична, и неэгоистична. Не в эгоистичности отличие любви от не-любви: все дело в цели деятельности. В истинной любви целью всегда является духовное развитие. В не-любви целью всегда является нечто другое.

Любовь — не чувство

Я уже сказал, что любовь — это действие, деятельность. Здесь мы подходим еще к одному серьезному недоразумению относительно любви, которое следует внимательно рассмотреть. Любовь — не чувство. Очень многие люди, испытывающие чувство любви и даже действующие под диктовку этого чувства, совершают фактически акты не-любви и разрушения. С другой стороны, подлинно любящий человек часто предпринимает любовные и конструктивные действия по отношению к лицу, которое ему явно не симпатично, к которому он в этот момент чувствует не любовь, а скорее отвращение.

Чувство любви — это эмоция, сопровождающая переживание катексиса. Катексис, напомним, — это событие или процесс, в результате которого некий объект становится важным для нас. В этот объект («объект любви» или «предмет любви») мы начинаем вкладывать свою энергию, как если бы он стал частью нас самих; эту связь между нами и объектом мы также называем катексисом. Можно говорить о многих катексисах, если у нас одновременно действует много таких связей. Процесс прекращения подачи энергии в объект любви, в результате чего он теряет для нас свое значение, называется декатексисом.

Заблуждение относительно любви как чувства возникает из-за того, что мы путаем катексис с любовью. Это заблуждение нетрудно понять, поскольку речь идет о подобных процессах; но все же между ними есть четкие различия. Прежде всего, как уже отмечалось, мы можем переживать катексис по отношению к любому объекту — живому и неживому, одушевленному и неодушевленному. Так, кто-то может испытывать катексис к фондовой бирже или к ювелирному изделию, может чувствовать к ним любовь. Во-вторых, если мы испытываем катексис к другому человеческому существу, то это вовсе не значит, что нас сколько-нибудь интересует его духовное развитие. Зависимая личность практически всегда боится духовного развития собственного супруга, к которому она питает катексис. Мать, упорно возившая сына в школу и обратно, несомненно испытывает катексис к мальчику: он был важен для нее — он, но не его духовный рост. В-третьих, интенсивность наших катексисов обычно не имеет ничего общего ни с мудростью, ни с преданностью. Двое людей могут познакомиться в баре, и взаимный катексис окажется столь сильным, что никакие ранее назначенные встречи, данные обещания, даже мир и покой в семье не сравнятся по важности — на некоторое время — с переживанием сексуального наслаждения. Наконец, наши катексисы бывают зыбкими и мимолетными. Упомянутая пара, испытав сексуальное наслаждение, тут же может обнаружить, что партнер непривлекателен и нежелателен. Декатексис может быть столь же быстрым, как и катексис.

Подлинная любовь, с другой стороны, означает обязательство и действенную мудрость. Если мы заинтересованы в чьем-то духовном развитии, то понимаем, что отсутствие обязательства будет, скорее всего, болезненно восприниматься этим человеком и что обязательство по отношению к нему необходимо прежде всего нам самим, чтобы проявить нашу заинтересованность более эффективно. По этой же причине обязательство является краеугольным камнем психотерапии. Почти невозможно достичь заметного духовного роста у пациента, если психотерапевт не сумеет заключить с ним «лечебный союз». Другими словами, прежде чем пациент отважится на серьезные перемены, он должен почувствовать уверенность и силу, а значит, не сомневаться, что врач — его постоянный и надежный союзник.

Для того чтобы союз возник, врач должен демонстрировать пациенту, обычно на протяжении значительного периода, последовательную и ровную заботу, а это возможно только тогда, когда врач способен быть обязательным и преданным. Это не означает, что врач всегда испытывает удовольствие от выслушивания пациента. Обязательство состоит в том, что врач — нравится ему это или нет — выслушивает пациента всегда. Точно так же, как в семейной жизни: в здоровой семье, как и в терапевтической работе, партнеры должны регулярно, повседневно и преднамеренно уделять друг другу внимание, независимо от того, что они при этом чувствуют. Как говорилось выше, влюбленность у супружеских пар рано или поздно проходит; и именно в этот момент, когда инстинкт совокупления завершает свою миссию, появляется возможность настоящей любви. Именно тогда, когда супруги не желают больше находиться друг с другом беспрерывно, когда время от времени им хочется побыть врозь, — начинается проверка их любви и выясняется, существует эта любовь или нет.

Это не означает, что партнеры в устойчивых, конструктивных взаимоотношениях — например, в интенсивной психотерапии или в браке — не могут испытывать катексис друг к другу и к своим отношениям; они его и испытывают. Но речь идет о том, что подлинная любовь превосходит катексис. Если любовь есть, то при этом катексис и любовное чувство могут тоже существовать, но их может и не быть. Конечно, легче — даже радостно — любить с катексисом и с чувством любви. Но можно любить и без катексиса и любовного чувства: как раз осуществлением такой возможности и отличается истинная любовь от простого катексиса.

Ключевым словом для различия является слово «воля». Я определил любовь как волю к расширению собственного Я для того, чтобы питать духовный рост другого человека или собственный. Истинная любовь — преимущественно волевая, а не эмоциональная работа. Человек, который по-настоящему любит, поступает так в силу решения любить. Этот человек взял на себя обязательство быть любящим, независимо от того, присутствует ли любовное чувство. Если оно есть, тем лучше; но если его нет, то решимость любить, воля любить все равно остается и действует. И наоборот, для любящего не только возможно, но и обязательно избегать действий под влиянием любых чувств. Я могу познакомиться с чрезвычайно привлекательной женщиной и испытывать к ней любовное чувство, но, поскольку любовная интрига может разрушить мою семью, я скажу себе вслух или в тишине души: «Похоже, я готов любить вас, но я себе этого не позволю». Подобным же образом я отказываюсь брать нового пациента, более привлекательного и как будто перспективного в смысле лечения, потому что мое время уже посвящено другим пациентам, среди которых есть и менее привлекательные, и более трудные. Мои чувства любви могут быть неисчерпаемыми, но моя способность быть любящим — ограничена. Поэтому я должен выбрать человека, на котором я сосредоточу свою способность любить, на которого я направлю мою волю любить. Истинная любовь — это не чувство, переполняющее нас; это обязывающее, обдуманное решение.

Эта всеобщая склонность путать любовь с чувством любви позволяет людям всяческими способами обманывать себя. Пьяница-муж, чья семья в настоящую минуту нуждается в его внимании и помощи, сидит в баре и со слезами на глазах говорит бармену: «Я ведь очень люблю свою семью!» Люди, грубейшим образом пренебрегающие собственными детьми, чаще всего считают себя самыми любящими из родителей. Вполне очевидно, что в этой тенденции смешивать любовь с чувством любви кроется определенная эгоистическая подоплека: это ведь так легко и красиво — видеть подтверждение любви в собственных чувствах. А искать это подтверждение в собственных действиях — трудно и неприятно. Но поскольку истинная любовь является актом воли, который часто превосходит эфемерные чувства любви, или катексис, то правильнее всего будет сказать: «Любовь есть постольку, поскольку она действует». Любовь и нелюбовь, как добро и зло, — категории объективные, а не чисто субъективные.

Работа внимания

Мы обсудили кое-что из того, что не является любовью, а теперь рассмотрим кое-что из того, что ею является. Во введении к этой главе отмечалось, что наше определение любви подразумевает приложение усилий. Именно это мы и делаем, преодолевая инерцию лени и сопротивление страха, когда ступаем еще один шаг или проходим еще одну милю. Расширение собственного Я, движение против инерции лени мы называем работой. Движение вопреки страху мы называем мужеством. Любовь, в таком случае, — это один из видов работы или один из видов мужества. Точнее, это работа или мужество, направленные на воспитание, усиление собственного — или чьего-то — духовного роста. Мы можем проявлять мужество или работать не ради духовного роста, а с другой целью, и тогда ни работу, ни мужество нельзя назвать любовью. Но любовь всегда можно назвать работой или мужеством, поскольку она требует расширения нашего Я. Если некоторое действие не является ни работой, ни мужеством, значит, оно не является и любовью. Исключений нет.

Работа любви принимает различные формы, и главной из них оказывается внимание. Когда мы любим кого-то, то уделяем ему наше внимание; мы внимаем развитию этого человека. Когда мы любим себя, то уделяем внимание собственному развитию. Если мы внимательны к человеку, то заботимся о нем. Акт внимания требует, чтобы мы сделали усилие, отложили в сторону все неотложные дела (как об этом говорилось в разделе о дисциплине «вынесения за скобки») и активно переключили свое сознание. Внимание — это акт воли, акт работы против инерции собственного разума. Как говорит Ролло Мэй: «Когда мы анализируем волю с помощью всех современных орудий психоанализа, то совершаем откат назад, на уровень внимания или намерения, где и обитает воля. Усилие, приводящее волю в действие, есть, по существу, усилие внимания; усилие воли — это стремление удержать ясность сознания, напряжение, поддерживающее внимание в сфокусированном состоянии».[14]

Гораздо более типичный и более важный способ внимания — слушать. Мы расходуем огромную часть времени на слушание, притом почти бесполезно, ибо слушать как следует умеют немногие. Один промышленный психолог как-то сказал мне, что количество времени, посвященное обучению наших детей некоторому предмету, обратно пропорционально частоте использования этих знаний детьми в зрелом возрасте. Так, руководящий работник читает в среднем четыре часа в сутки, разговаривает два часа и слушает восемь часов. Тем не менее в школах мы обучаем детей преимущественно тому, как следует читать, уделяя значительно меньше времени тому, как следует говорить, и совсем не учим их слушать. Я не думаю, что обучение в школе следует распределять пропорционально тому, что мы делаем после школы, но дать нашим детям некоторые навыки слушания было бы разумно — не в том смысле, чтобы им стало легче слушать, а в том, чтобы они поняли, как это трудно — слушать как следует. Слушать как следует означает включить работу внимания, а это неизбежно трудная работа. Не понимая этого или не желая совершать эту работу, большинство людей слушают плохо.

Не так давно я слушал лекцию одного известного ученого на тему о взаимоотношении психологии и религии. Я давно интересовался этими вопросами и уже кое-что понимал в проблеме, поэтому сразу увидел, что лектор действительно крупный мыслитель. А еще я почувствовал любовь в тех огромных усилиях, которых он не жалел, чтобы передать нам на примерах смысл в высшей степени абстрактных понятий, труднодоступных для аудитории. Поэтому я слушал его со всем вниманием, на которое был способен. В течение полутора часов пот буквально струился по моему лицу, хотя в аудитории был кондиционер. К концу лекции у меня жестоко разболелась голова, мышцы шеи свело от напряжения; я чувствовал себя вконец истощенным. Я понял не более половины того, что сказал этот мудрец, но был восхищен многими блестящими открытиями, которые он подарил мне. После лекции, за чашечкой кофе, я прислушивался к высказываниям других слушателей — а это были серьезные люди, интересовавшиеся высшими проблемами культуры. Почти все они были разочарованы. Наслышанные о мудрости и познаниях ученого, они ожидали большего. Они пришли к выводу, что речь у него неясная и что за его мыслью трудно следить. Он вовсе не такой блестящий лектор, как они ожидали. Одна женщина подытожила, при общем одобрении: «В сущности, он не сказал нам ничего».

В отличие от этих слушателей, я сумел услышать многое из того, что говорил нам этот великий человек, и сумел именно потому, что охотно выполнял работу слушания. Я хотел слушать его по двум причинам: во-первых, я увидел его величие и понял, что то, что он говорил нам, должно иметь большое значение; во-вторых, благодаря моему собственному интересу к проблеме, я был жаден к его знаниям, мне они были необходимы, чтобы укрепить свое разумение, ускорить свое духовное развитие. Мое слушание его было актом любви. Я любил его, потому что увидел в нем человека великого, достойного внимания, и я любил себя, поскольку желал трудиться для собственного духовного роста. Он был учитель, я — ученик; он — дающий, я — принимающий; поэтому моя любовь была практически однонаправленной: ее мотивом было — что я могу приобрести из наших отношений, а не что я могу ему дать. И все же ничуть не исключено, что он мог уловить среди массы слушателей мое внимание, интенсивность моей концентрации, мою любовь — и этим был вознагражден. Любовь, как мы еще не раз убедимся, всегда представляет улицу с двухсторонним движением, феномен взаимодействия, когда дающий также и принимает, а принимающий также и дает.

От этого примера слушания в роли принимающего мы теперь перейдем к наиболее доступному способу слушания в роли дающего — к слушанию детей. Процесс слушания детей может быть различным, в зависимости от их возраста. Давайте послушаем шестилетнего первоклассника. Если его не останавливать, он будет говорить почти беспрерывно. Как быть родителям с этой нескончаемой болтовней? Пожалуй, легче всего запретить ее. Невероятно, но есть семьи, где детям фактически не разрешается говорить и где правило «Дети должны быть видны, но не слышны» действует двадцать четыре часа в сутки. Нередко таких детей можно увидеть: немые и послушные, они тихо сидят в углу, никогда не перебивая взрослых и лишь наблюдая за ними. Другой способ — разрешить болтовню, но не слушать ее; тогда дитя разговаривает непонятно с кем или с самим собой, создавая более или менее терпимый шум, но не взаимодействуя с нами. Есть и третий вариант — притвориться, что слушаешь, продолжая, насколько это возможно, заниматься своим делом и изображать время от времени свое внимание к ребенку звуками «мгм», «очень хорошо» и т. п. Четвертый способ — селективное слушание, особенно активная форма притворного слушания: родители наставляют уши, как только им покажется, что ребенок говорит что-то важное; таким приемом они надеются отделить зерно от мякины ценою минимальных усилий. Но беда в том, что человеческий мозг не настолько компетентен и эффективен в такого рода отборе; в результате много мякины остается и много зерна теряется. Пятый и последний способ, конечно, заключается в том, чтобы действительно слушать ребенка, уделяя ему полное и серьезное внимание, взвешивая каждое слово и осмысливая каждое предложение.

Эти пять способов реагирования на детский разговор перечислены в порядке нарастания усилий; пятый способ, настоящее внимание к ребенку, требует от родителей «квантового скачка» энергии по сравнению с другими, менее затратными способами.

Читатель может наивно подумать, что я рекомендую родителям исключительно пятый способ — всегда по-настоящему внимательно слушать детей. Отнюдь! Прежде всего, продуктивность шестилетнего оратора настолько высока, что внимательно слушающему родителю практически не останется времени на что-либо другое. Во-вторых, усилия, необходимые для настоящего слушания, столь значительны, что родитель будет слишком измотан, чтобы делать что-то еще. Наконец, это невероятно скучно, в силу того, что болтовня шестилетнего ребенка, как правило, неинтересна.

Поэтому наиболее разумным будет сочетание всех пяти способов. Время от времени бывает необходимо просто велеть детям замолчать — например, когда ситуация требует полной концентрации внимания на чем-то другом или когда детские разговоры принимают характер враждебных попыток доминировать или грубо прерывать разговор взрослых. Очень часто шестилетние дети болтают из чистой радости бытия и ради удовольствия от самой болтовни, и тогда им просто ни к чему внимание взрослых, которого они и не просят, счастливые собственным щебетом. Бывают минуты, когда детям мало собственного говорения, они желают взаимодействовать с родителями, но при этом вполне достаточно притвориться, что слушаешь. В таких случаях дети, фактически, нуждаются не столько в общении, сколько в обычной близости; притворное слушание дает им достаточное ощущение бытия вместе с тем, кто им нравится. Кроме того, дети сами склонны часто «включаться» и «выключаться» из общения, поэтому легко принимают селективное слушание со стороны родителей, воспринимая это как правило игры. В общем, лишь небольшая доля болтовни шестилетнего ребенка требует истинного и полного внимания. Одна из самых сложных родительских задач в том и состоит, чтобы наилучшим способом сбалансировать пропорцию различных способов слушания и не-слушания и отвечать каждый раз подходящим способом на разнообразные запросы ребенка.

Баланс чаще всего не соблюдается. Многие родители, возможно даже большинство, не хотят или не могут уделить необходимое для истинного слушания количество энергии, несмотря на то что времени требуется не так уж много. Они могут думать, что и вправду слушают, тогда как на самом деле лишь имитируют слушание или, в лучшем случае, слушают селективно; это самообман, направленный на то, чтобы скрыть от себя собственную лень. Ибо истинное слушание, даже кратковременное, требует огромного усилия. Прежде всего, оно требует полной сосредоточенности.

Невозможно по-настоящему слушать кого-либо, делая одновременно что-то еще. Если родитель хочет по-настоящему послушать ребенка, то должен отложить в сторону все остальное. Время настоящего слушания должно быть всецело посвящено ребенку — это его время. Если вы не хотите отложить в сторону все, включая собственные тревоги и заботы, значит, вы не хотите слушать по-настоящему. Во-вторых, усилия, необходимые для полной концентрации на словах шестилетнего ребенка, значительно больше тех усилий, которые вы затрачиваете, слушая блестящего лектора. Ребенок говорит неровно: водопады слов перемежаются паузами, повторяются, и это мешает сосредоточиться. Кроме того, ребенок обычно говорит о вещах, которые не представляют внутреннего интереса для взрослого, тогда как аудитория блестящего лектора особо заинтересована именно в теме его выступления. То есть шестилетнего ребенка слушать неинтересно, и это вдвойне затрудняет концентрацию. Поэтому истинно слушать ребенка этого возраста — настоящий труд любви. Без любви, мотивирующей поведение родителя, эта задача невыполнима.

О чем, однако, мы так беспокоимся? Зачем столько усилий, зачем сосредоточиваться на примитивном лепете шестилетнего малыша?

Во-первых, ваше желание делать это является наилучшим конкретным доказательством вашей оценки малыша. Если вы оцениваете его так же высоко, как и великого лектора, то ребенок будет знать об этом и, следовательно, чувствовать себя значимым. Нет лучшего, а пожалуй, нет и никакого иного способа внушить вашим детям, что они значительные, ценные люди, чем придавая им значение, ценя их.

Во-вторых, чем более значительными чувствуют себя дети, тем более значительными и ценными становятся их слова. Они дорастают до уровня ваших ожиданий.

В-третьих, чем больше вы слушаете ребенка, тем больше убеждаетесь, что среди всех его заиканий, пауз и невинного лепета есть действительно ценные вещи, которые стоит послушать. Поговорка об «истине в устах младенца» известна как бесспорный факт всем, кто действительно слушает детей. Послушайте своего ребенка достаточно внимательно, и вы поймете, что он чрезвычайно индивидуален, самобытен. И чем больше вы будете осознавать его самобытность, тем больше появится у вас желания его слушать. И тогда вы многое узнаете.

В-четвертых, чем больше вы узнаете о своем ребенке, тем более эффективно станете учить. Зная мало о своих детях, вы будете учить их либо тому, к чему они еще не готовы, либо тому, что они уже знают, возможно, лучше вас. Наконец, чем лучше дети знают, что вы их высоко цените, что вы считаете их необыкновенными людьми, тем больше у них будет желания слушать вас и ценить вас столь же высоко. И чем более эффективно будете вы учить детей, основываясь на своем хорошем знании их, тем больше будет у них желания учиться у вас и дальше. И чем больше они узнают, тем более необыкновенными станут.

Если читатель уже уловил циклический характер процесса, значит, он на правильном пути и чувствует истину взаимной любви. Вместо порочного цикла унижения, здесь мы видим творческий цикл роста и развития. Ценность создает другую ценность. Любовь порождает любовь. Родители и дети совместно совершают это циклическое движение вперед и вверх, быстрее и быстрее, в любовном pas de deux.

Мы мысленно поговорили с шестилетним малышом. В общении со старшими и младшими детьми правильная пропорция слушания и не-слушания различна, но сущность процесса остается неизменной. Чем младше ребенок, тем менее словесным становится общение, но оно все так же временами требует полной концентрации. Даже в ладушки вы не сыграете как следует, если думаете в это время о чем-то еще. Но, играя в ладушки с безразличием, вы рискуете вырастить безразличного человека.

Подростки требуют от родителей полного внимания не так часто, как шестилетние, но это должно быть поистине полное внимание. Бесцельная болтовня у них бывает реже; если уж они говорят, то полное внимание к ним еще важнее, чем к малышам.

Потребность в родительском внимании с возрастом не проходит. Талантливый тридцатилетний специалист проходил курс лечения от беспокойства, связанного с низкой самооценкой, и припоминал много случаев, когда его родители, тоже профессионалы, не хотели его слушать или не придавали значения тому, что он говорил. Из всех воспоминаний самое живое и самое горькое связано было с его дипломной работой в колледже: работа вызвала споры и дискуссии, и степень бакалавра была присуждена юноше с большими почестями. Амбициозные родители были в полном восторге от сына и заслуженного им отличия. Однако, несмотря на то что работа еще целый год лежала на виду у всех в гостиной, несмотря на его намеки, что, «быть может, кому-нибудь захочется заглянуть в нее», ни у одного из родителей не нашлось времени, чтобы почитать работу. «Я думаю, они прочитали бы работу, — рассказывал он, когда лечение уже заканчивалось, — и даже не поскупились бы на похвалы, если бы я прямо попросил их почитать ее и высказать свою оценку. Но это означало бы, что я прошу их послушать меня; я же в свои двадцать два года поклялся, что ни при каких обстоятельствах не буду выпрашивать их внимание — это уронило бы меня в собственных глазах».

Истинное внимание, полная концентрация на другом человеке всегда означает проявление любви. Существенной частью слушания является техника «вынесения за скобки» — временный отказ от собственных представлений, предрассудков и желаний, временный переход «в шкуру» другого человека с целью как можно глубже почувствовать, испытать его мир изнутри. Такое объединение с говорящим есть, по существу, расширение, увеличение себя; из этого всегда получается новое знание. Более того, поскольку истинное слушание предполагает «вынесение за скобки», отказ от собственного Я, то тем самым оно означает полное принятие другого. Ощущая это принятие, говорящий становится менее и менее ранимым, все охотнее открывает самые потаенные уголки души слушателю. Когда это происходит, то взаимная симпатия все время возрастает, начинается любовный танец двух душ.

Энергия, требуемая для «вынесения за скобки» и полной фокусировки внимания, столь громадна, что ее может дать только любовь, только твердое намерение расширить свое Я ради обоюдного роста. Чаще всего нам этой энергии не хватает. Даже когда нам кажется, что в ходе делового или социального общения мы слушаем очень напряженно, на самом деле мы обычно слушаем селективно, с заранее разработанной установкой: мы ищем или ожидаем случая либо добиться определенного результата от беседы, либо закончить ее как можно скорее, либо повернуть в нужное нам русло.

Поскольку истинное слушание есть любовь в действии, то для него нет более подходящих условий, чем семейная жизнь. И все-таки супруги почти никогда по-настоящему не слушают друг друга. В результате, когда супруги приходят к нам на консультацию или для лечения, первой и самой большой нашей задачей, без выполнения которой нельзя рассчитывать на успех, является обучение их правильному слушанию. Нередко нам это не удается: требуемая энергия и дисциплина столь велики, что пациенты не хотят или не могут ни расширить свое Я, ни подчиниться дисциплине. Они обычно удивляются или даже приходят в ужас, когда мы говорим, что, помимо всего прочего, они должны разговаривать друг с другом по предварительному назначению. Это так грубо, неромантично, неспонтанно…

Но настоящее слушание возможно только при условии, что для него созданы условия и время отключено. Нельзя это делать за рулем, за плитой, когда хочется спать или навалилась усталость, когда кто-то или что-то может в любую минуту вас прервать. Романтическая «любовь» усилий не требует, и супружеские пары обычно крайне неохотно подчиняются дисциплине и совершают усилия истинной любви и внимания. Но когда они, в конце концов, идут на это, результаты вознаграждают их с лихвой. Множество раз нам приходилось слышать, как один из супругов говорит другому — когда процесс истинного слушания наладился: «Мы женаты двадцать девять лет, а я о тебе и не знал такого». Когда мы слышим это, то понимаем, что в семье началось духовное развитие.

Совершенно справедливо, что способность слушать по-настоящему может постепенно повышаться с практикой; но никогда этот процесс не совершается без усилий. Возможно, первейшим качеством хорошего психиатра является умение слушать, и все-таки несколько раз в течение «стандартного» сеанса я ловлю себя на том, что не слушаю по-настоящему своего пациента. Иногда я настолько теряю нить его ассоциаций, что вынужден сказать: «Извините, я на минутку позволил своему сознанию отвлечься и не слушал вас как следует. Будьте добры, повторите несколько последних фраз». Интересно, что пациенты, как правило, не досадуют на такие сбои. Наоборот, они, кажется, интуитивно понимают, что некий живой механизм в процессе настоящего слушания всегда начеку и ждет сигнала тревоги, когда случается пропуск; и если я признаюсь, что мое внимание отвлеклось, то это только подтверждает, что все остальное время я слушал по-настоящему.

Сознание того, что тебя слушают по-настоящему внимательно, часто само по себе дает сильный терапевтический эффект. Приблизительно у четверти наших пациентов, как детей, так и взрослых, значительное, а иногда просто решающее улучшение наступает в течение первых месяцев лечения, когда еще ни глубокие причины болезни не выявлены, ни существенные интерпретации не сделаны. Этот феномен объясняется несколькими причинами, но главная среди них, я считаю, — чувство пациента, что его действительно слушают, впервые за многие годы, а может быть, и вообще впервые в жизни.

Хотя слушание, несомненно, является важнейшей формой внимания, нельзя забывать и о других формах в любовных отношениях, особенно с детьми. Эти формы достаточно многообразны. Одна из них — игра. С младенцами это «ладушки» или «ку-ку» для шестилетних хороши магические трюки, начала рыбной ловли, прятки; с двенадцатилетним можно сыграть в бадминтон или в карты и т. д. Чтение младшим детям требует внимания, так же как и помощь старшим по школьным заданиям. Очень важны семейные мероприятия — кино, пикники, поездки, выставки, ярмарки, карнавалы. Некоторые формы внимания представляют прямое обслуживание детей: нужно сидеть на пляже, не спуская глаз с четырехлетнего купальщика; без конца возить на машине младших школьников. Все эти формы внимания имеют одно общее свойство, как и серьезное слушание: они требуют проводить время с детьми.

В сущности, «быть внимательным к» эквивалентно «проводить время с», и качество внимания пропорционально интенсивности концентрации в течение этого времени. Время, проводимое родителями с детьми в такого рода деятельности, если оно используется правильно, дает родителям массу возможностей наблюдать детей и, таким образом, лучше узнать их. Как ребенок реагирует на проигрыш, как он выполняет домашнее задание и как учится, что его интересует и что не интересует, где он смел, а где пуглив в различных ситуациях, — все это жизненно важные фрагменты информации для любящего родителя. Время, проведенное с ребенком в какой-то деятельности, также дает родителям бесчисленные возможности учить его основным принципам и искусству дисциплины. Активное наблюдение и обучение ребенка — основной принцип игровой терапии; среди опытных детских врачей встречается немало убежденных ее сторонников: практически все время, отведенное для маленьких пациентов, они используют для игры с ними, проводя при этом самые важные наблюдения и даже лечебные процедуры.

Не сводить глаз с четырехлетнего моряка, сосредоточиваться на бесконечном и несвязном рассказе первоклассника, обучать подростка вождению автомобиля, по-настоящему внимательно выслушивать повествование жены (мужа) о том, как прошел день на службе или что случилось в прачечной, понимать их проблемы «изнутри», стараясь быть неизменно терпеливым и предельно внимательным, — все это часто бывает скучно, неудобно и всегда утомляет, отнимает силы: это работа. Если мы очень ленивы, мы не будем ее делать. Если мы не очень ленивы, то будем делать ее чаще или лучше. Если любовь — это работа, то не-любовь — это лень. Вопрос о лени чрезвычайно важен. Скрытой темой проходит он через всю главу о дисциплине и через настоящую главу о любви. Мы вернемся к нему специально в заключительной главе, когда яснее станет общая картина.

Риск потери

Действие любви, то есть расширение собственного Я, как я уже говорил, требует либо работы (движения против инерции лени), либо мужества (преодоления страха). Мы перейдем теперь от работы любви к мужеству любви. Когда мы расширяем свое Я, то оно, можно сказать, вступает на новую, незнакомую территорию. Наше Я становится новым и иным. Мы делаем то, чего не привыкли делать. Мы изменяемся. Ощущение перемен, непривычная деятельность, незнакомая страна, где все не так, — это пугает. Так было всегда, и так всегда будет. Люди по-разному справляются со своим страхом перемен, но этот страх неизбежен, если они действительно этих перемен хотят. Мужество — это не отсутствие страха; это действие вопреки страху, преодоление сопротивления, порождаемого страхом неизвестного, страхом будущего. На некотором этапе духовный рост, а следовательно, и любовь требуют мужества и неминуемого риска. Именно риск любви мы теперь и рассмотрим.

Если вы регулярно ходите в церковь, то, наверное, замечали женщину лет сорока-пятидесяти, которая каждое воскресенье, точно за пять минут до начала службы незаметно проскальзывает к своему обычному месту на боковой скамейке в самом дальнем углу храма. Как только служба заканчивается, она бесшумно, но быстро направляется к дверям и исчезает прежде, чем кто-либо из прихожан выйдет из церкви. Если бы вы пошли с ней рядом (хотя вряд ли это возможно) и пригласили вместе выпить кофе, который подают после воскресной службы, то она вежливо поблагодарила бы вас, беспокойно поглядывая в сторону, и, сославшись на неотложное дело, бросилась бы прочь.

Если бы вы могли последовать за ней, чтобы узнать, что же это за неотложное дело, то увидели бы, что она возвращается прямиком домой, в свою крохотную квартиру, где окна всегда зашторены, отпирает дверь и, войдя, тут же снова запирает ее на ключ и в это воскресенье уже не выходит. Если бы вы могли и дальше наблюдать за ней, то узнали бы, что она выполняет работу машинистки низкой категории в большом офисе, где молча получает свою стопку листов рукописи, печатает ее без ошибок и так же молча возвращает потом выполненную работу. Она съедает свой завтрак за рабочим столом, и у нее нет друзей. По дороге домой она заходит всегда в один и тот же безликий супермаркет и покупает там немного продуктов, после чего исчезает за дверью своей квартиры до начала следующего рабочего дня. В субботу перед вечером она сама идет в ближайший кинотеатр, где фильмы меняются раз в неделю. У нее есть телевизор, но нет телефона. Ее почтовый ящик почти всегда пуст. Если бы вам удалось вступить с ней в разговор и сказать, что ее жизнь кажется такой одинокой, то она ответила бы, что одиночество ей приятно. А были ли у нее когда-нибудь хотя бы домашние животные? Да, у нее была собака, которую она очень любила, но собака погибла восемь лет назад, и теперь никакая другая не сможет заменить ее.

Кто эта женщина? Мы не знаем ее душевных секретов. Мы знаем только, что вся ее жизнь сводится к тому, чтобы избегать всякого риска, и в этом стремлении она не только не расширяет свое Я, но сузила и уменьшила его почти до не-существования. У нее нет катексиса ни к единому живому существу. А ведь мы говорили, что простой катексис — это не любовь: любовь превосходит катексис. Да, это так, но любовь требует катексиса для начала. Мы можем любить только то, что так или иначе важно для нас. Но катексис — это уже неизбежный риск потери или отказа.

Если вы устремляетесь к другому человеческому существу, то всегда есть риск, что это существо устремится прочь, оставляя вас в еще более мучительном одиночестве, чем раньше. Вы полюбите какое-нибудь живое существо — животное, растение, — а оно умирает. Вы доверяетесь кому-то — и можете жестоко пострадать. Вы зависите от кого-то — и он может предать вас. Цена катексиса — боль, страдание. Если некто решил не подвергать себя риску страдания, то ему придется обойтись без многих вещей — не вступать в брак, не заводить детей, лишить себя амбиций, дружбы, восторгов секса — всего того, что делает жизнь живой, полной смысла и значения. Двигаться или расти в любом измерении можно только ценой страдания и радости. Полная жизнь обязательно будет полна страданием. Но альтернативой может быть только — не жить полной жизнью или не жить вообще.

Сущность жизни есть изменение, карнавал развития и разложения. Выбирая жизнь и развитие, мы выбираем перемены и неизбежную смерть. Вероятной причиной изолированной, ограниченной жизни той женщины было переживание или ряд переживаний, связанных со смертью; для нее оно оказалось настолько болезненным, что она предпочла никогда больше не встречаться со смертью, даже если откупиться придется жизнью. Избегая переживаний смерти, она должна была избегать заодно развития и перемен.

Я говорил раньше, что попытка избежать законного страдания лежит в основе всех эмоциональных болезней. Не удивительно, что у большинства пациентов психиатрических клиник (и, вероятно, у большинства непациентов, поскольку невроз — скорее норма, чем болезнь) возникают проблемы, независимо от возраста, когда им приходится встречаться с реальностью смерти лицом к лицу. Удивительно другое: в психиатрической литературе только-только начинается осмысливание значимости этого феномена. Если мы можем жить, зная, что смерть — наш постоянный спутник, следующий за нашим «левым плечом», тогда, выражаясь словами дона Хуана, она становится нашим «союзником»: он ужасен, но всегда готов дать нам хороший совет.[15] Имея своим советником смерть — постоянное осознание пределов времени, отведенного нам на жизнь и любовь, — мы всегда можем найти наилучшее употребление нашему времени и прожить нашу жизнь наиболее полно. Но если мы не хотим открыто взглянуть в лицо ужасному союзнику — смерти за левым плечом, — то мы лишаем себя ее совета и, видимо, не сможем жить и любить ясно. Если мы уклоняемся от смерти, от вечно изменчивой природы вещей, то неминуемо уклоняемся и от жизни.

Риск независимости

Итак, всякая жизнь сама по себе представляет риск, и чем в большей любви мы живем нашу жизнь, тем больше риска принимаем. Из тысяч, может быть даже миллионов, рисков, которые мы принимаем в течение всей нашей жизни, величайшим является риск роста, взросления. Я имею в виду шаг из детства во взрослую жизнь. На самом деле, это скорее боязливый прыжок, чем шаг, и многие люди этого прыжка фактически никогда в жизни не совершают. Они могут внешне выглядеть взрослыми и даже иметь успех в жизни, но едва ли не большинство этих «взрослых» до самой смерти психологически остаются детьми, не способными по-настоящему отделить себя от родителей и родительской власти над собой.

Возможно, из-за того, что сам я пережил это очень болезненно, мне лучше всего будет проиллюстрировать сущность взросления и непомерность связанного с ним риска, описав тот гигантский шаг, который я совершил во взрослый мир на исходе пятнадцатого года моей жизни — к счастью, очень рано. Хотя этот шаг был сознательным решением, я должен предварить мой рассказ замечанием, что в то время я совершенно не осознавал, что то, что я делаю, является взрослением. Я знал только, что прыгаю в неизвестность.

Тринадцатилетним мальчишкой я был отдан в Академию Филлипс Экзетер — мужскую подготовительную школу с очень высокой репутацией, где раньше учился и мой старший брат. Я знал, что попасть туда большое счастье: учеба в Экзетере составляла часть хорошо отработанной программы с последующим поступлением в один из колледжей для интеллектуальной элиты, а оттуда — в высшие эшелоны государственной системы, куда без солидного образования дорога закрыта. Я был чрезвычайно счастлив, что я сын преуспевающих родителей, которые способны оплатить «лучшее образование, какое только возможно купить» у меня было великое чувство уверенности, обусловленное моей принадлежностью к тому, что считалось образцовым. Единственная беда была в том, что почти сразу после вступления в Экзетер я стал несчастнейшим существом. Причины несчастья были мне тогда совершенно непонятны, да и сегодня это, в глубинном смысле, остается загадочным. Я просто ощущал себя не на своем месте. Мне казалось, что я не соответствую специальности, студентам, лекциям, архитектуре, общественной жизни, всему окружению. Но делать было нечего, я прилагал все усилия, чтобы искоренить собственные недостатки и наилучшим образом соответствовать модели, которая была к моим услугам и которая, очевидно, была правильной моделью. И прилагал я эти усилия два с половиной года. А жизнь моя с каждым днем казалась мне все бессмысленнее, и чувствовал я себя все более жалким. В тот последний год я почти ничего не делал и много спал — только во сне обретал я какой-то комфорт. Теперь я думаю, что, пожалуй, во сне я отдыхал и бессознательно готовился к тому прыжку, который мне надлежало совершить. И я совершил его, когда приехал домой на весенние каникулы. Я заявил, что не собираюсь возвращаться в школу.

— Но ты не можешь бросить школу, — воскликнул отец, — это ведь лучшее образование, которое можно купить за деньги! Понимаешь ли ты, от чего отказываешься?

— Я знаю, это хорошая школа, — сказал я. — Но я не поеду туда больше.

— Почему ты не можешь приспособиться к ней? Почему не хочешь еще раз попробовать? — допытывались родители.

— Я не знаю, — отвечал я, чувствуя, что несу чушь. — Я не знаю даже, почему я ее так ненавижу. Но я ее ненавижу и больше туда не вернусь.

— Ну, хорошо, а что же ты собираешься в таком случае делать? Если ты так наплевательски относишься к своему будущему, то каковы твои планы сейчас?

— Я не знаю, — снова отвечал я обреченно. — Я знаю только, что туда я больше не пойду.

Можно понять моих родителей — они были встревожены и повели меня к психиатру. Психиатр определил у меня депрессию и предложил госпитализацию на месяц; он дал мне сутки на размышления, я сам должен был решить, то ли это, что мне нужно. В ту ночь я первый и единственный раз в жизни серьезно подумал о самоубийстве. Психиатрическая лечебница казалась самым подходящим местом для меня. Психиатр сказал, что у меня депрессия. Мой брат приспособился к Экзетеру, почему я не могу? Я знал, что в моей неприспособленности виноват только я сам, и поэтому ощущал себя некомпетентным, неадекватным, бесполезным человеком. Хуже того, я считал себя, по всей видимости, ненормальным. Не зря отец сказал, что я сумасшедший, если пренебрегаю таким хорошим образованием. Если бы я вернулся в Экзетер, это был бы возврат к безопасной, надежной, правильной, аккуратной, конструктивной, проверенной жизни. Но это был бы не я. В глубине души я чувствовал, что это не моя дорога. Но тогда где моя дорога? Если я не вернусь, то все, что меня ожидает, неизвестно, неопределенно, ненадежно, небезопасно, не одобрено, непредсказуемо. Такой выбор может сделать только безумец. Я был в ужасе. Но именно тогда, в минуту глубочайшего отчаяния, выплыли из моего подсознания странные слова, словно какой-то бестелесный оракул произносил их, и это был не мой голос: «Единственная реальная надежность в жизни заключается в том, чтобы наслаждаться ненадежностью жизни».

Что ж, даже если это означает быть сумасшедшим, порвать со всем тем, что представляется священным, — я все-таки выбираю быть самим собой. И я остался дома. На следующий же день я снова пошел к психиатру и сказал ему, что в Экзетер никогда больше не вернусь, но готов лечь в его клинику. Я сделал прыжок в неведомое. Я взял свою судьбу в собственные руки.

Процесс взросления обычно совершается постепенно, через множество маленьких прыжков в неизвестное — когда, например, восьмилетний мальчишка впервые рискует отправиться на собственном велосипеде в ближайшую деревню или пятнадцатилетняя девушка идет на первое свидание. Если вы сомневаетесь в том, что здесь есть реальный риск, значит, вы забыли, какая тревога сопровождает эти события. Если вы внимательно понаблюдаете даже за самыми здоровыми детьми, то увидите не только жажду риска новой, «взрослой» деятельности, но тут же и сомнение, нежелание, готовность отпрянуть, уцепиться за что-то знакомое и безопасное, вернуться к зависимости и детству. Более того, в достаточно скрытой форме вы найдете эту амбивалентность и у взрослых людей, в том числе у самого себя, особенно что касается приверженности к старому, известному, привычному. Почти ежедневно на моем сороковом году жизни мне представляются возможности рисковать, делать что-либо не так, как обычно, — словом, возможности развиваться. Я и развиваюсь, но не так быстро, как мог бы.

Среди множества мелких прыжков, которые нам нетрудно совершать, встречаются и громадные; так, заканчивая школу, мы отказываемся от целого комплекса ценностей и привычек, в которых выросли. Многие люди никогда не совершают этих громадных прыжков и, следовательно, никогда не становятся в полном смысле взрослыми. Несмотря на солидную внешность, они психологически всегда остаются детьми своих родителей, живут старыми, отживающими представлениями, руководствуются, главным образом, родительским одобрением или неодобрением (даже если родители давно умерли) и никогда не смеют взять свою судьбу в собственные руки.

Если большие прыжки обычно совершаются в отрочестве, то это вовсе не значит, что они невозможны в зрелом возрасте. Тридцатипятилетняя женщина, мать троих детей, замужем за несгибаемым шовинистом, который сам все контролирует, а ей не позволяет слова сказать; постепенно и болезненно она начинает осознавать, что ее зависимость от него и сам их брак — это живое погребение. Он блокирует все ее попытки как-то изменить характер их взаимоотношений. С невероятной смелостью она идет на развод с ним, выдерживает град его обвинений и неодобрение соседей и вступает в совершенно неизвестную, рискованную жизнь, одна с тремя детьми, но впервые в жизни свободная, сама себе госпожа.

Пятидесятидвухлетний бизнесмен, находясь в состоянии депрессии после сердечного приступа, оглядывается на пройденный им жизненный путь, видит, что это были сплошь неистовые амбиции — добыть как можно больше денег, взобраться как можно выше по лестнице корпоративной иерархии, — и осознает бессмысленность такой жизни. После длительных размышлений он приходит к выводу, что его движущей силой было желание услышать одобрение матери — женщины властной и неизменно требовательной. Он работал до истощения, лишь бы выглядеть преуспевающим в ее глазах. Рискуя и впервые в жизни переступая через ее неодобрение, выдерживая гнев жены и детей, привыкших к роскоши, он переезжает в провинцию и открывает там крохотную лавочку, где занимается реставрацией старинной мебели.

Столь крупные перемены, такие решительные прыжки в независимость и самоопределение чрезвычайно болезненны в любом возрасте и требуют величайшего мужества; но они не так уж редко случаются в результате психотерапии. Да, ввиду огромного риска психотерапевтическая помощь часто бывает необходима, но не потому, что она уменьшает риск, а потому, что поддерживает и учит мужеству.

Но что общего с любовью имеет проблема взросления, кроме того факта, что расширение Я, происходящее в любви, есть развитие, прорастание души в новые измерения? Прежде всего, описанные выше примеры перемен и все другие подобные рывки являются актами любви к себе. Именно потому, что я высоко ценил себя, я не пожелал оставаться в той школе и той социальной атмосфере, которые не соответствовали моим потребностям. Именно потому, что мать троих детей знала себе цену, она отказалась терпеть замужество, которое совершенно ограничило ее свободу и подавило ее как личность. Именно потому, что бизнесмен заботился о себе, он отказался гробить себя непосильной работой ради амбициозных ожиданий матери.

Во-вторых, любовь не только дает нам побуждение к решительным переменам; она лежит и в основе мужества, необходимого для рискованных действий. Только потому, что мои родители безусловно любили и ценили меня как сына, я чувствовал себя достаточно уверенным в себе, чтобы отвергнуть их ожидания и радикально порвать с той моделью, которую они для меня приготовили. Хотя я чувствовал себя недостойным, бесполезным и, возможно, безумным в своей затее, я смог выдержать эту пытку лишь потому, что одновременно, на более глубоком уровне, я ощущал, что я хороший человек, сколь бы я ни отличался от других. Смея отличаться от других, даже если это означало безумие, я отвечал на предыдущие любовные послания моих родителей, тысячи посланий, которые твердили: «Ты красивый и любимый. Хорошо, что ты есть. Мы будем любить тебя независимо от того, что ты делаешь, и любить до тех пор, пока ты есть ты». Если бы не эта уверенность в родительской любви, отразившейся в моей любви к самому себе, я выбрал бы известное вместо неизвестного и шел бы дальше по облюбованной родителями стезе, но заплатил бы за это уникальностью, самобытностью собственной души.

И наконец, только если человек решается совершить прыжок в неизвестность полной самости, психологической независимости и уникальной индивидуальности, ему открывается свободный и высокий путь к духовному росту, к реализации и проявлению любви в широчайших масштабах. Если же он вступает в брак, заводит детей или делает карьеру ради того, чтобы удовлетворить ожидания родителей или чьи угодно еще, пусть даже это будет все общество, то такая жертва по самой природе своей окажется напрасной. Если вы любите ваших детей прежде всего потому, что от вас ожидается любовное к ним отношение, то как родитель вы окажетесь нечувствительным к более тонким потребностям детей и, в результате, неспособным проявить свою любовь более утонченными и, возможно, более важными способами. Высшие формы любви проявляются только как свободный выбор и никогда не бывают актом приспособления.

Риск обязательства

Поверхностное или глубокое, обязательство всегда является основанием, фундаментом подлинно любовных отношений. Серьезное обязательство не гарантирует успеха отношений, но способствует их укреплению больше, чем любой другой фактор. Легкомысленное обязательство со временем может усилиться; если же этого не происходит, то отношения обычно распадаются или становятся нестабильными и нездоровыми. Часто мы не осознаем, на какой огромный риск идем, взяв на себя серьезное обязательство. Я уже говорил о том, что одна из функций инстинктивной влюбленности состоит в том, чтобы окутать участников магическим покровом всемогущества и тем самым даровать им благословенную слепоту к рискованности предприятия, которое именуется браком.

Я, например, был достаточно спокоен до той минуты, когда моя жена соединила свою руку с моей перед алтарем: в этот миг я задрожал всем телом; охвативший меня ужас был так силен, что я не помню почти ничего из последующей церемонии и праздничного приема. Как бы там ни было, именно наше чувство долга после бракосочетания позволяет нам выдержать переход от влюбленности к настоящей любви. Так же и чувство долга после зачатия преображает нас, биологических родителей, в родителей психологических.[16] Обязательство — неотъемлемое внутреннее свойство всяких подлинно любовных отношений. Каждый, кто искренне заботится о духовном росте другого человека, знает, сознательно или бессознательно, что существенно помочь этому росту можно только при условии постоянства, надежности отношений. Дети не могут достичь психологической зрелости в атмосфере непредсказуемости, за которой стоит призрак беспризорности. Супруги не смогут никаким разумным способом разрешить универсальные проблемы семейной жизни — такие, как зависимость и независимость, доминирование и подчиненность, свобода и верность, — если у них нет уверенности в том, что сама дискуссия по этим проблемам не разрушит их союз.

Проблемы обязательства лежат глубоко в основе большинства психических нарушений и решающим образом влияют на ход психиатрического лечения. Индивидуумы с отклонениями личности склонны ограничиваться поверхностными, мелкими обязательствами; если же эти отклонения значительны, то чаще всего такие пациенты вообще не могут брать на себя обязательств. И дело не столько в том, что они боятся рисковать и связывать себя, сколько в их глубоком непонимании самой сущности обязательства. Поскольку их родители не смогли быть обязательными по отношению к ним как к детям, то и дети выросли, не имея опыта обязательства. Обязательство для них абстрактное понятие, лежащее за пределами их познаний, феномен, о котором они не имеют представления.

Невротики, наоборот, обычно сознают смысл обязательства, но страх перед ним чаще всего парализует их. История их раннего детства, как правило, подтверждает, что родители были достаточно обязательны по отношению к ним и, как результат, у детей сформировалось чувство долга. Но утрата в дальнейшем родительской любви (смерть родителей, хроническое невнимание или антипатия с их стороны и т. п.) формирует у детей опыт невыносимого страдания от безответной преданности. И тогда, естественно, их начинает пугать даже мысль о новых обязательствах. Исцелить подобную рану может только последующий длительный опыт более глубокой и надежной преданности. Вот почему — помимо других причин — обязательность является краеугольным камнем психотерапевтических отношений. Иногда я содрогаюсь при мысли о масштабе моих действий, когда беру еще одного пациента на длительное лечение. Ибо для того, чтобы состоялось существенное исцеление, психотерапевт должен вложить в свои отношения с новым пациентом такое же глубокое и искреннее обязательство, какое глубоко любящие родители несут перед родными детьми. Степень заинтересованности врача и его верности интересам пациента обычно легко проверяется и всегда видна в тысячах проявлений в течение многих месяцев или даже лет лечения.

Рейчел, холодная и внешне безукоризненная молодая женщина двадцати семи лет, пришла ко мне на прием после непродолжительного замужества. Марк ушел от нее из-за ее фригидности. «Я знаю, что я фригидна, — рассказывала Рейчел, — но я думала, что со временем раскроюсь с Марком. Однако этого не произошло. Я думаю, Марк здесь ни при чем. Секс не приносил мне удовольствия никогда и ни с кем. Да, по правде говоря, я и не уверена, что мне это нужно. Одна часть меня хочет этого, хочется в конце концов счастливого замужества, и я вовсе не прочь быть нормальной, ведь нормальные люди вроде бы находят в сексе что-то восхитительное. Но другая часть меня предпочитает, чтобы я оставалась такой, какая есть. Марк все время просил меня, чтобы я расслабилась и дала себе волю. Но, кажется, я не хочу давать себе волю, не хочу расслабиться — даже если бы и могла».

На третьем месяце нашей совместной работы я заметил Рейчел, что она каждый раз еще до начала сеанса по меньшей мере дважды говорит мне «Благодарю вас»: первый раз — когда я встречаю ее в приемной, а второй раз — входя в кабинет.

— Разве плохо быть вежливой? — спросила Рейчел.

— Само по себе это хорошо, — ответил я, — но в данном случае в этом ведь нет необходимости. Вы ведете себя так, словно вы тут гостья, да к тому же не уверены, что желанная.

— Но я действительно гостья. Это ваш дом.

— Это правда, — сказал я. — Но правда и то, что вы платите сорок долларов за каждый проведенный здесь час. Вы приобрели это время и это пространство, а поскольку приобрели, то имеете на него право. Вы не гостья. Этот кабинет, приемная и наше совместное время принадлежат вам по праву. Они ваши. Вы заплатили мне за них, почему же вы благодарите за то, что уже и так ваше?

— Я не могу поверить, что вы действительно так считаете! — воскликнула Рейчел.

— Тогда вы, очевидно, уверены в том, что в любой момент я могу выставить вас отсюда. Вы чувствуете, что вполне возможно, что однажды утром вы придете на сеанс и услышите от меня: «Рейчел, работа с вами превратилась в сплошную скуку. Я решил больше не видеться с вами. Прощайте и всего вам наилучшего».

— Именно так я и чувствую себя, — согласилась Рейчел. — Я никогда раньше не думала о таких вещах как о моем праве, тем более если это относится к другому человеку. И что же, вы хотите сказать, что не могли бы меня выставить отсюда?

— Да нет, мог бы, конечно. Но я не сделаю этого. Я не захочу этого делать. Помимо прочего, это неэтично. Послушайте меня, Рейчел. Когда я берусь, как в вашем случае, за продолжительное лечение, то беру на себя и обязательство по отношению к этому случаю и к этому пациенту. И по отношению к вам я взял на себя обязательство. Я буду работать с вами так долго, как потребуется, — год, пять лет или всегда. Я не знаю, прекратите ли вы ваше лечение тогда, когда будете здоровы, или раньше; но когда бы это ни произошло, это будет ваше решение. Только вы можете прекратить наши отношения. Пока я жив, мои услуги всегда будут доступны вам, как только вы пожелаете.

Мне не составило труда понять проблему Рейчел. В начале лечения ее бывший муж Марк сказал мне: «Я думаю, к этому больше всех приложилась ее мамаша. Это замечательная женщина. Из нее мог бы получиться генеральный директор „Дженерал моторс“, но я не уверен, что она хорошая мать». Он оказался совершенно прав. Рейчел росла или, лучше сказать, выращивалась в такой атмосфере, где ее ни на минуту не покидало чувство, что при малейшем несоответствии «курсу» ее могут просто выгнать из дому. Вместо того чтобы дать Рейчел уверенность, что ее, ребенка, место в доме совершенно надежно — а такая уверенность приходит только от преданных, обязательных родителей, — мать неизменно внушала ей прямо противоположное: как наемному работнику, Рейчел гарантировалось ее положение только при условии, что она будет делать все, что от нее требуется, и вести себя соответственно родительским ожиданиям. Если ее положение в родном доме не было надежным, как могла она чувствовать себя в безопасности в моем кабинете?

Такие травмы, обусловленные отсутствием обязательства, преданности со стороны родителей, не исцеляются несколькими словами, беглым утешением и поверхностным ободрением. С ними необходимо работать повторными курсами, каждый раз на все более глубоком уровне. Одна такая «проработка» стала возможной только через год с лишком после начала лечения. Мы сосредоточили наше внимание на том факте, что Рейчел никогда не плакала в моем присутствии — иными словами, «не давала себе воли». В одном из сеансов, когда она рассказывала об ужасном одиночестве из-за постоянной необходимости быть начеку, я почувствовал, что она вот-вот зарыдает, но необходим какой-то легкий толчок от меня. Тогда я сделал нечто непредусмотренное: я наклонился над кушеткой и, притронувшись рукой к ее голове, пробормотал: «Бедняжка Рейчел, бедняжка». Попытка оказалась неудачной: Рейчел вся сжалась и тут же села на кушетке, глядя на меня сухими глазами.

— Я не могу сделать это, — сказала она. — Я не могу дать себе волю.

Это был уже конец сеанса. А придя на следующий сеанс, Рейчел не легла, как обычно, на кушетку, а села.

— Теперь ваша очередь говорить, — объявила она.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Вы расскажете мне обо всем, что у меня не в порядке. Я был озадачен.

— Я все-таки не понимаю, что вы имеете в виду, Рейчел.

— Это наш последний сеанс. Нужно подвести итоги, определить, что у меня не в порядке, определить причины, по которым вы больше не можете лечить меня.

— Я совершенно не могу понять, что происходит, — сказал я.

Теперь пришла очередь Рейчел удивляться.

— Как же, — сказала она, — в прошлый раз вы хотели, чтобы я заплакала. Вы давно уже хотите, чтобы я заплакала. В прошлый раз вы сделали все, что могли, чтобы помочь мне заплакать, и все-таки я не смогла. Значит, и незачем вам больше со мной возиться. Я не могу сделать то, что вы хотите, чтобы я сделала. Поэтому сегодня у нас последний сеанс.

— Вы действительно считаете, что я собираюсь выгнать вас, это правда, Рейчел?

— Конечно. Каждый меня выгнал бы.

— Нет, Рейчел, не каждый. Ваша мать, возможно, выгнала бы. Но я не ваша мать. И не каждый в этом мире такой, как ваша мать. Вы — не нанятый мною работник. Вы здесь не для того, чтобы делать то, что я от вас требую. Вы здесь для того, чтобы делать то, что вы хотите и когда хотите. Я могу подталкивать вас, но я не могу руководить вами. Я никогда не выгоню вас. Вы будете приходить сюда столько, сколько сами захотите.

Одной из проблем во взаимоотношениях взрослых людей, страдавших от недостатка родительской верности, является синдром «Я тебя брошу раньше, чем ты бросишь меня». У этого синдрома много форм и масок. Одной из форм была фригидность Рейчел. Никогда не проявляясь на уровне сознания, эта фригидность по отношению к мужу и к предыдущим возлюбленным, фактически, была установкой: «Я не собираюсь отдаваться тебе, так как знаю, что не сегодня-завтра ты бросишь меня». Для Рейчел «дать себе волю», сексуальную или любую иную, означало обязательство с ее стороны, а она не хотела брать на себя обязательств, поскольку весь прошлый опыт говорил ей, что ответного обязательства не будет.

Синдром «Я тебя брошу раньше, чем ты меня» усиливается по мере того, как личность, подобная Рейчел, сближается с другой личностью. Прошел год нашей совместной работы; Рейчел приходила на сеансы два раза в неделю. И вот однажды она сказала мне, что больше не может позволить себе тратить восемьдесят долларов в неделю. После развода, объясняла она, ей стало трудно сводить концы с концами и теперь придется просто прекратить лечение или приходить ко мне раз в неделю. Правду говоря, это было смешно. Я знал, что Рейчел располагает наследством в сумме пятьдесят тысяч долларов, не говоря о скромной зарплате на службе; кроме того, всем было известно, что она принадлежит к старинному богатому роду.

Естественным было бы с моей стороны возразить, что оплачивать мои услуги ей неизмеримо легче, чем большинству других пациентов; но было совершенно очевидно, что она просто воспользовалась финансовым предлогом, чтобы уйти от нарастающей близости со мной. С другой стороны, я знал также, что ее наследство представляет для нее нечто большее, чем просто деньги: это была ее собственность, оплот надежности в ненадежном, необязательном мире. И хотя я мог предложить ей оплатить мои услуги из наследственных сбережений, я догадался, что к этому риску она еще не готова и, если я буду настаивать, она действительно уйдет. Она сказала, что ее доходы позволяют ей выделять на лечение пятьдесят долларов в неделю и что она предлагает мне всю эту сумму за один сеанс. Я ответил, что могу снизить плату до двадцати пяти долларов за сеанс и продолжать лечение дважды в неделю. Она взглянула на меня: в ее глазах была смесь страха, недоверия и радости.

— Вы… это серьезно?

Я кивнул. Последовала продолжительная пауза. Наконец, когда из глаз ее вот-вот готовы были брызнуть слезы, Рейчел произнесла:

— Из-за того, что я принадлежу к богатой семье, все торговцы в городе постоянно требуют с меня самую высокую плату. А вы предлагаете мне льготные условия. Никто никогда не предлагал мне льготных условий.

Рейчел на самом деле прерывала лечение несколько раз в течение следующего нашего года: ее терзали сомнения — может ли она позволить развиваться нашей взаимной привязанности. Каждый раз, с помощью нескольких писем и телефонных звонков, я умудрялся уговорить ее вернуться. И только к концу второго года лечения мы смогли приступить к ее проблемам по существу. Я узнал, что Рейчел пишет стихи, и попросил показать их мне. Сначала она отказалась. Потом дала согласие, но несколько недель «забывала» принести. Я заметил ей, что она прячет от меня стихи по той же причине, по которой прятала свою сексуальность от Марка и других мужчин. Почему ей кажется, что показать мне стихи означает для нее какое-то нерушимое обязательство? Если даже я не проявлю отзывчивости к ее поэзии, означает ли это, что я отвергаю ее саму? Прекращу ли я нашу дружбу, если она не окажется великой поэтессой? Возможно, чтение ее стихов углубит наши отношения; почему она боится такого углубления? И т. д., и т. п.

В конце концов, уже на третьем году лечения, убедившись не раз, что мое обязательство по отношению к ней неизменно, она постепенно начала «давать себе волю». Она рискнула, наконец, показать мне свои стихи. Она научилась хихикать, хохотать и даже поддразнивать меня. Наши отношения, прежде сухие и формальные, становились теплыми, непринужденными, иногда легкими и веселыми.

— Я никогда прежде не испытывала, что значит быть в расслабленном состоянии с другим человеком, — сказала она однажды. — Это первое место у меня в жизни, где я чувствую себя в безопасности.

Она быстро научилась из безопасности моего кабинета и нашего совместного времени переносить это состояние в другие свои отношения. Она поняла, что секс — не обязательство, а самовыражение, а еще игра, а еще исследование, и обучение, и радостное забытье. Зная, что я всегда рядом, если она набьет шишку, что я заменю ей мать, которой у нее никогда не было, она позволила свободно расцвести своей сексуальности. Ее фригидность растаяла. К тому времени, когда Рейчел закончила лечение (на четвертом году), она стала живой, открытой и страстной личностью, наслаждавшейся всем, что только могут дать человеческие отношения.

Мне посчастливилось убедить Рейчел в достаточном моем обязательстве по отношению к ней и благодаря этому преодолеть дурные последствия детства, на протяжении которого она постоянно испытывала недостаток обязательств.

Далеко не всегда я бывал так удачлив. Тот компьютерщик, о котором я рассказывал в первой главе, приводя пример переноса, как раз относится к моим неудачам. Его потребность в обязательстве с моей стороны была настолько тотальна, что я и не мог, и не хотел удовлетворять ее. Если обязательство, преданность врача недостаточно велики, чтобы пережить все перипетии взаимоотношений, то основное лечение не состоится. Если же обязательство врача достаточно прочно, то обычно (хотя, впрочем, не всегда) пациент рано или поздно начнет отвечать растущим, крепнущим обязательством со своей стороны — по отношению к врачу и к процессу лечения. И тогда наступает перелом во всей истории болезни. У Рейчел таким переломным был тот момент, когда она согласилась показать мне свои стихи.

Странно, но некоторые пациенты могут годами доверчиво приходить на сеансы по два и три раза в неделю и все-таки никогда не достигнуть этого перелома. А другие достигают его за несколько месяцев. Достигают все, кому суждено вылечиться. Для врача это незабываемый миг облегчения и радости: он знает, что пациент берет на себя риск обязательства, он обязуется вылечиться, и поэтому лечение будет успешным.

Риск обязательства к лечению — это не только риск обязательства самого по себе, но и риск конфронтации с собственным Я, риск перемены. В предыдущей главе, обсуждая дисциплину преданности правде, я останавливался на том, как трудно переделать свою карту реальности, свое мировоззрение и свои переносы. И все-таки они должны быть переделаны, если вы хотите жить любовью, — а это означает частые расширения своего Я в новые измерения, новые территории, новые связи. И будет много пунктов на пути духовного роста, когда, независимо от того, одиноки вы или вам помогает психотерапевт, вам придется совершать новые, непривычные поступки — в соответствии с вашим новым видением мира. Такие новые поступки, поведение, раньше вам не свойственное, могут означать чрезвычайный персональный риск.

Юноша, пассивный гомосексуалист, впервые приглашает девушку на свидание; человек, который никогда никому не доверял, ложится впервые на кушетку психотерапевта и позволяет врачу скрывать лицо в тени; зависимая прежде домохозяйка объявляет своему неумолимому супругу, что, хочет он того или нет, она идет работать и что у нее есть и своя жизнь; пятидесятилетний маменькин сынок запрещает матери называть его детским именем; эмоционально отстраненный и, казалось, самодостаточный и сильный человек вдруг позволяет себе разрыдаться на людях; или Рейчел «дает себе волю» и впервые плачет в моем кабинете, — все эти действия и многие другие представляют риск более персональный и поэтому нередко более пугающий, чем риск солдата, идущего в бой. Солдату некуда деваться, смертоносные дула направлены ему не только в грудь, но и в спину; человек же, предпринимающий попытку развиваться, всегда может отступить в более легкие и привычные модели своего ограниченного прошлого.

Уже говорилось, что успех психотерапии требует от врача такого же мужества и такого же чувства долга, как и от пациента. Врач также должен принимать на себя риск перемен. Из всех хороших и полезных правил, которым я научился в психотерапии, лишь очень немногие я никогда не нарушал; и нарушал я их не из-за лени или по недостатку дисциплины, а скорее из страха, поскольку состояние пациента, казалось, требовало, чтобы я так или иначе вышел из безопасной раковины предписанной врачу роли, стал иным, рискнул отважиться на необычный шаг.

Когда я оглядываюсь на каждый мой успешный случай лечения, то всегда нахожу некоторый момент — или моменты, — когда я должен был поставить под удар собственную репутацию. Воля и готовность врача пострадать в такие моменты составляют, возможно, саму сущность психотерапии; пациент обычно замечает их, и это всегда оказывает терапевтическое воздействие. Через эту же готовность расширить свое Я и страдать вместе с пациентом и из-за пациента растет и изменяется сам врач. Опять-таки, оглядываясь на мои успешные случаи, я не вижу ни одного, который не привел бы к некоторому значительному, иногда просто радикальному изменению моих взглядов и отношений. Так и должно быть. Невозможно по-настоящему понять другого человека, если не найдешь ему места в самом себе. Поиск этого места — а это все та же дисциплина «вынесения за скобки» — требует расширения, а следовательно, и изменения собственного Я.

Так это и есть в хорошей психотерапии и в хорошем родительском труде. Для того чтобы слушать своих детей, нам необходима дисциплина «вынесения за скобки» и расширения самих себя. Чтобы отвечать их здоровым потребностям, мы должны сами изменяться. Только если мы готовы, желаем подвергнуться страданию таких изменений, мы сможем стать теми родителями, которые нужны нашим детям. А поскольку дети все время растут и их потребности изменяются, то мы обязаны изменяться и расти вместе с ними. Каждый знаком с такими родителями, например, которые прекрасно работают со своими детьми, пока те не достигнут отрочества, но затем становятся совершенно неэффективными как родители, поскольку не способны изменяться и приспосабливать свою позицию к повзрослевшим и весьма изменившимся детям.

Как и во всех других случаях любви, было бы некорректно рассматривать страдание и изменение, необходимые в хорошем отцовстве или материнстве, как некое самопожертвование и мученичество; наоборот, от этого процесса родители выигрывают больше, чем дети. Родители, не желающие рисковать, испытывать страдания перемен, роста и обучения у собственных детей, выбирают путь одряхления — не важно, сознают они это или нет, — и их дети и весь мир оставляют их далеко позади. Учиться у своих детей — это лучшая возможность для большинства взрослых обеспечить себе полноценную, достойную старость. Печально, но большинство не пользуется этой возможностью.

Риск конфронтации

Последний и, возможно, самый большой риск любви есть риск проявления силы через смирение. Самый известный пример — любовная конфронтация. Когда и в чем бы мы ни противостояли кому-либо, мы, в сущности, говорим этому человеку. «Ты неправ; я прав». Когда отец говорит ребенку: «Ты ведешь себя трусливо», то в действительности это означает: «Твоя трусость плоха. Я имею право критиковать тебя, потому что сам я не труслив, и я прав». Когда муж выступает против жены из-за ее фригидности, он говорит: «Ты фригидна, потому что неправильно, плохо с твоей стороны не отвечать на мою сексуальную страсть; ведь я сексуально нормален, и в остальном у меня все в порядке. Это у тебя сексуальная проблема, а у меня нет». Когда жена выступает против мужа, требуя, чтобы он уделял больше внимания ей и детям, она говорит: «То, что ты так отдаешься работе, неправильно. Несмотря на то что я не делаю твою работу, я вижу ситуацию более ясно, чем ты, я знаю, что тебе следует иначе распоряжаться своим временем, и я права».

Многие люди обладают способностью к конфронтации и не затрудняются применять ее: «Я прав, а ты неправ; ты должен измениться». Родители, супруги и люди в других самых разнообразных ролях делают это привычно и при каждом случае, критикуя налево и направо и рубя с плеча. В большинстве случаев такая критика и конфронтация вспыхивает импульсивно, в раздражении или ярости, и вносит в мир больше путаницы, чем ясности.

Для поистине любящего человека критика и конфронтация — дело нелегкое и непростое; он твердо знает, что такие действия таят в себе большое высокомерие. Противостоять любимому человеку означает занять по отношению к нему позицию морального или интеллектуального превосходства по меньшей мере в данном вопросе. Но истинная любовь признает и уважает уникальную индивидуальность и самостоятельную значимость другого человека (я еще вернусь к этой теме). Истинно любящий, ценя индивидуальность любимого, не спешит с предположениями вроде «Я прав, ты неправ; я лучше тебя знаю, что для тебя лучше». Но реальная жизнь такова, что иногда один человек действительно лучше знает, что лучше для другого, и действительно обладает превосходящим знанием или мудростью относительно данной проблемы. При таких обстоятельствах более мудрый действительно обязан противостоять другому по существу дела. Поэтому любящий человек часто оказывается перед дилеммой: либо любовное уважение к собственному выбору любимого, либо обязанность проявить любовное лидерство, когда любимый человек в нем объективно нуждается.

Эту дилемму можно разрешить только посредством болезненного самоанализа, когда любящий безжалостно оценивает свою «мудрость» и те мотивы, которые побуждают его проявить лидерство. «Действительно ли я вижу ситуацию отчетливо, или это только мои мрачные предположения? Действительно ли я понимаю любимого? Не может ли быть так, что его путь разумен, а мне кажется неразумным лишь потому, что я не все вижу? Не пытаюсь ли я служить своим интересам, полагая, что любимый нуждается в руководстве?» Эти вопросы постоянно задает себе каждый истинно любящий. Такой самоанализ, объективный настолько, насколько это возможно, составляет самую сущность кротости и смирения. Неизвестный английский монах и духовный учитель XIV века сказал об этом так: «Кротость сама по себе есть не что иное, как истинное ощущение и понимание человеком собственной души. Человек, который по-настоящему видит и чувствует себя таким, каков он есть, поистине кроток».[17]

Таким образом, существует два способа возражать другому человеческому существу или критиковать его: 1) с инстинктивной и спонтанной уверенностью, что «я прав», или 2) с верой, что «я, видимо, прав», пришедшей после мучительного самоанализа и сомнений. Первый способ выражает высокомерие; его наиболее часто используют родители, супруги, учителя и вообще все люди в повседневных отношениях. Обычно он не приносит успеха, порождая больше обид, негодования и других нежелательных эффектов, чем развития. Второй способ — путь смирения; он применяется не часто, так как требует подлинного расширения собственного Я; он дает больше шансов на успех и, по моему опыту, никогда не бывает разрушительным.

Есть немало людей, которые, в силу тех или иных причин, научились обуздывать свою инстинктивную склонность к спонтанной, высокомерной критике и конфронтации, но дальше этого не идут: укрывшись в моральной безопасности собственной кротости, они никогда не отваживаются проявить власть. Одним из таких индивидуумов был священник, отец моей пациентки, которая всю жизнь страдала депрессивным неврозом. Мать пациентки была сердитая, грубая женщина, командовавшая всем домом с бесконечными капризами и вспышками раздражения; она нередко физически била мужа в присутствии дочери. Священник никогда не сопротивлялся и учил дочь подставлять матери другую щеку, быть бесконечно послушной и уважительной во имя христианского милосердия.

В начале лечения моя пациентка с большим почтением говорила о мягкости и «любовности» отца. Не так много, однако, потребовалось времени, чтобы она поняла, что его кротость была его слабостью и что своей пассивностью он лишал ее такой необходимой родительской поддержки как раз тогда, когда доминировала мать с ее нездоровым эгоцентризмом. Дочь увидела, наконец, что он ничего не сделал, чтобы защитить ее от самодурства матери, как ничего не сделал и для того, чтобы восстать против зла; он не оставил ей ничего другого, как только принять в качестве ролевых моделей материнское высокомерие вместе с отцовским псевдосмирением.

Избегать конфронтации, когда конфронтация необходима для питания духовного роста, — это такое же отсутствие любви, как и при бездумной критике, брани и других формах явного отказа в заботе. Если родители любят детей, то должны, пусть умеренно и осторожно, но все же активно критиковать их и спорить с ними, а также позволять им, в свою очередь, критиковать родителей и возражать им. Точно так же и любящие супруги должны периодически противостоять друг другу, если они хотят, чтобы их супружеские отношения способствовали их духовному росту.

Никакую семью нельзя считать удачной, если муж и жена не являются лучшими критиками друг для друга. Все это справедливо и для дружбы. Существует традиционное представление о дружбе как о бесконфликтных отношениях, когда устанавливается некое соглашение типа «ты почеши спину мне, а я — тебе» и все сводится к взаимным услугам и комплиментам согласно кодексу хорошего тона. Такие отношения, когда партнеры избегают искренней близости, являются поверхностными и не заслуживают названия «дружба», хотя часто носят его. К счастью, есть признаки того, что наше понятие дружбы начинает углубляться. Взаимное любовное противостояние — существенное условие любых значительных и успешных человеческих отношений. Без этого условия отношения становятся либо безуспешными, либо поверхностными.

Противостояние и критика — формы проявления лидерства или силы. Проявление силы есть не более и не менее как попытка влиять на ход событий — человеческих или иных — посредством сознательно или несознательно предопределенных действий. Если мы противостоим кому-то или критикуем его, то только потому, что хотим изменить ход его жизни. Вполне очевидно, что существует много других, часто более эффективных способов влияния на ход событий, чем конфронтация или критика, — пример, подсказка, притча, вознаграждение и наказание, вопросы, запрет или разрешение, выработка опыта, объединение с другими и т. д. Можно написать многотомные книги об искусстве проявления силы. Для наших целей, однако, достаточно сказать, что любящие должны задумываться об этом искусстве, ибо если вы желаете способствовать духовному росту другого человека, то должны хорошо подумать в каждом конкретном случае, каким образом это осуществить.

Любящие родители, например, должны дотошно проэкзаменовать сами себя и свои ценности, прежде чем решить, что они знают, что именно лучше всего для их ребенка. А приняв такое решение, они должны еще серьезнее подумать о характере и способностях ребенка, прежде чем решить, какая форма влияния на него окажется наиболее удачной — конфронтация или просьба, усиленное внимание или рассказ, или еще что-то. Противопоставить человеку что-то такое, что ему не по силам, в лучшем случае будет означать потерю времени, но еще вероятнее — приведет к ухудшению. Если мы хотим быть услышанными, то должны говорить на языке, который слушатель понимает, и на таком уровне, на котором он может действовать. Если мы хотим любить, то должны приспособить наше сообщение к возможностям любимого.

Понятно, что проявление силы в любви требует большой работы, но какой при этом возникает риск? Дело в том, что чем больше человек любит, тем он скромнее; но чем он скромнее, тем больше пугает его перспектива применения силы. Кто я такой, чтобы влиять на ход человеческих дел? Какой властью я уполномочен решать, что будет лучше для моего ребенка, для супруги, для страны или рода человеческого? Кто дает мне право верить в мое понимание и осмеливаться навязывать его миру? Кто я такой, чтобы играть роль Бога? Вот в чем заключается риск. Каждый раз, когда мы проявляем власть, силу, мы пытаемся влиять на мир, на человечество и таким образом играть роль Бога. Большинство из нас, тех, кто пользуется властью, — родители, учителя, лидеры — не сознают этого. Упиваясь высокомерием власти, не обладая полным самоосознанием, которого требует любовь, мы находимся в блаженном, но деструктивном неведении своей игры в Бога. Но те, кто истинно любит и, следовательно, вырабатывает мудрость, которой требует любовь, знают, что действовать — значит играть роль Бога. Но они знают и другое: этому нет никакой альтернативы, кроме бездействия и бессилия. Любовь вынуждает нас играть роль Бога, но с полным осознанием того грандиозного факта, что именно это мы делаем. С этим осознанием любящий человек принимает на себя ответственность за попытку быть Богом, а не беззаботно играть в Бога; исполнять волю Бога, но без ошибки. И мы приходим к еще одному парадоксу: только из любовного смирения человек может дерзнуть быть Богом.

Любовь дисциплинированна

Я отмечал раньше, что энергию, необходимую для работы самодисциплинирования, дает любовь, которая является формой воли. Из этого следует не только то, что самодисциплина обычно есть любовь, преображенная в действие, но и то, что истинно любящий сам дисциплинирует себя и что всякие подлинно любовные отношения являются дисциплинированными отношениями. Если я истинно люблю другого человека, то, несомненно, приведу свое поведение в порядок, чтобы максимально способствовать духовному росту любимого.

Молодая, интеллигентная «богемная» пара, с которой я однажды пытался работать, прожила уже четыре года в браке, почти каждый день которого был отмечен криками, летающими тарелками и ссорами на грани драки, каждая неделя — случайной неверностью, каждый месяц — размолвкой на грани развода. Вскоре после того, как мы начали нашу работу, каждый из них справедливо заметил, что лечение принуждает их к повышению самодисциплины и, следовательно, к менее беспорядочным отношениям. «Но вы хотите убрать страсть из наших отношений, — сказали они мне. — Ваши представления о любви и браке не оставляют места для страсти». Почти сразу после этого они прекратили лечение, а три года спустя я узнал, что после нескольких встреч с другими психотерапевтами их ежедневные сражения и хаотический образ жизни остались незыблемыми, равно как и индивидуальная неэффективность каждого из них. Нет никакого сомнения, что в некотором смысле их союз очень ярок. Но он похож на первичные цвета детской живописи, разбросанные по бумаге с небрежностью, иногда не без очарования, но обычно с однообразием, характерным для искусства маленьких художников. В приглушенных, сдержанных тонах Рембрандта тоже можно найти цвет, но в них неизмеримо больше богатства, значимости и неповторимости.

Страсть — это чувство очень глубокое. Тот факт, что чувство неконтролируемо, вовсе не означает, что оно сколько-нибудь глубже, чем дисциплинированное чувство. Наоборот.

Психиатрам хорошо известна истинность старых поговорок: «Мелкий ручей громко шумит» и «Тих омут, да глубок». Не следует думать, что если кто-то контролирует свои чувства и управляет ими, то это бесстрастный человек.

Не годится быть рабом своих чувств; но из этого не следует, что чувства необходимо подавлять полностью. Я часто говорю своим пациентам, что их чувства — это их рабы, а искусство самодисциплины подобно искусству рабовладения. Прежде всего, наши чувства являются источником нашей энергии: они поставляют нам ту лошадиную, или рабскую силу, которая позволяет нам выполнить работу жизни. Поскольку они работают на нас, мы должны относиться к ним с уважением. Есть две типичные ошибки, допускаемые рабовладельцами; они представляют крайние противоположные формы руководства. Один тип — рабовладелец, который не дисциплинирует своих рабов, не вводит среди них ни структуры, ни ограничений, не управляет ими и не показывает отчетливо, кто хозяин. Заканчивается это, конечно, тем, что в один прекрасный день они прекращают работу, устремляются в дом, ломают мебель, находят винные запасы, и вот уже рабовладелец обнаруживает, что сам он оказался рабом своих рабов и живет в таком же хаосе, как и упомянутая выше «богемная» пара.

Но и противоположный стиль руководства, который столь часто применяют к своим чувствам невротики с комплексом вины, не менее саморазрушителен. При этом стиле рабовладелец одержим страхом, что его рабы (чувства) могут выйти из-под контроля, а также решимостью не позволить им ни малейшей свободы; он тривиально подавляет их и жестоко наказывает при первых признаках неповиновения. Результатом этого стиля бывает то, что в скором времени рабы начинают слабеть и терять свою производительность: их воля подорвана жестоким обращением; но бывает и иначе: их воля сосредоточивается на тайном заговоре, и если процесс заходит достаточно далеко, то однажды темной ночью предчувствие хозяина сбывается, рабы восстают и сжигают дом, нередко вместе с хозяином. Таково происхождение некоторых психозов и почти всех неврозов.

Разумное управление собственными чувствами, очевидно, лежит на сложной (а поэтому нелегкой) тропе, петляющей между двумя крайностями и требующей постоянного обдумывания, взвешивания и поправок. На этой тропе владелец относится к своим рабам (чувствам) с уважением, обеспечивая их хорошей пищей, кровом и медицинской помощью, слушая их и отвечая на их голоса, подбадривая их, расспрашивая о здоровье, но также организуя и ограничивая их, устанавливая четкие различия между ними, направляя и обучая их, но никогда не оставляя сомнений относительно того, кто здесь хозяин. Таков путь здоровой самодисциплины.

К чувствам, которые должны быть таким образом дисциплинированы, принадлежит и чувство любви. Как я уже подчеркивал, это не сама истинная любовь, а только чувство, связанное с катексисом. Его необходимо глубоко уважать и лелеять ради той творческой энергии, которую оно приносит, но если ему позволить взбеситься и понести, то результатом окажется не истинная любовь, а беспорядок и непроизводительность. Поскольку истинная любовь предполагает расширение нашего Я, то при этом требуется большое количество энергии, а запасы нашей энергии, нравится нам это или нет, столь же ограничены, как и количество часов в нашем дне. Мы просто не можем любить всех и каждого. Правда, у нас может быть чувство любви к человечеству, и это чувство тоже может быть полезным, принося нам достаточное количество энергии, чтобы проявить истинную любовь к немногим особым индивидам. Но истинная любовь к относительно небольшому числу людей — это, собственно, и все, чем мы располагаем. Попытка выйти за эти пределы нашей энергии означает предлагать больше, чем мы способны дать; существует крайняя точка, за которой попытка любить каждого встречного становится обманом и приносит лишь страдания тем, кому мы хотим помочь.

Следовательно, если мы находимся в таком положении, когда многие люди ищут нашего внимания, то наш долг — выбрать среди них тех, кого мы действительно полюбим. Это нелегкий выбор. Он может быть мучительно болезненным, каким чаще всего и бывает принятие на себя богоподобной власти. Но он должен быть сделан. При этом необходимо учесть много факторов, в первую очередь способность потенциального получателя нашей любви отвечать на нее духовным ростом. У различных людей эта способность различна (позже мы рассмотрим этот вопрос подробнее). Бесспорно, однако, что есть много людей, чей дух так заперт в непроницаемых стенах, что даже величайшие усилия, направленные на его развитие, обречены на неудачу. Пытаться любить того, кто не может воспользоваться вашей любовью и ответить духовным ростом, означает попусту терять энергию, бросать семя в бесплодную почву. Подлинная любовь драгоценна, и те, кто на нее способен, знают, что должны с помощью самодисциплины фокусировать ее на максимальную продуктивность.

Необходимо рассмотреть и обратную сторону любви к слишком многим людям. Некоторые люди способны одновременно любить больше чем одного человека, поддерживать несколько подлинно любовных отношений. Это само по себе является проблемой по нескольким причинам. Одной из них является американский, или западный миф о романтической любви, который предполагает, что определенные люди «созданы друг для друга»; а это значит, что они не созданы ни для кого другого. То есть миф предписывает эксклюзивность любовных отношений, в частности, сексуальную эксклюзивность. В целом этот миф, вероятно, полезен: он способствует стабильности и продуктивности человеческих отношений, поскольку огромное большинство человеческих существ достигают пределов своих возможностей, расширяя свое Я до подлинно любовных отношений с единственным супругом (супругой) и детьми. Поистине, если кто-то может сказать, что он построил подлинно любовные отношения с супругой и детьми, значит, ему уже удалось сделать больше, чем большинству людей в течение всей жизни.

Есть что-то жалкое в человеке, который, не сумев создать из своей семьи очаг любви, без устали ищет любовных отношений вне семьи. Первая обязанность подлинно любящего человека всегда будет ориентирована на его супружеские и родительские отношения.

И все же существуют такие люди, чья способность любить достаточно велика, чтобы создать надежные любовные отношения внутри своей семьи, а избыток энергии направить на дополнительные отношения. Для таких людей миф об эксклюзивности не только заведомо ложен, но и представляет ненужные ограничения их способности отдавать себя другим людям вне семьи. Эти ограничения преодолимы, но соответствующее расширение своего Я требует огромной дисциплины, иначе можно «распылить себя слишком тонко». По этому исключительно сложному вопросу (я здесь только касаюсь его) Джозеф Флетчер, теолог англиканской церкви, автор Новой морали, в беседе с одним из моих друзей высказался так: «Свободная любовь — это идеал. К сожалению, очень немногие из нас способны достичь этого идеала». То есть он имел в виду, что лишь очень немногие среди нас способны на такую самодисциплину, которая необходима для поддержания подлинно любовных отношений и в семье, и вне семьи. Свобода и дисциплина неразрывны: без дисциплины подлинной любви свобода неминуемо становится нелюбовной и разрушительной.

Некоторые читатели, вероятно, уже сыты разговорами о дисциплине и пришли к выводу, что я ратую за скучнейший кальвинистсткий образ жизни. Вечная самодисциплина! Вечное самокопание! Долг! Ответственность! Одним словом, неопуританство. Но как бы вы ни называли это, подлинная любовь и вся дисциплина, которой она требует, — вот единственный путь в этой жизни к настоящей радости. Если вы изберете другой путь, то, возможно, вас и ждут мгновения экстатической радости, но все более редкие и скоротечные. Когда я люблю по-настоящему, я расширяю свое Я, а расширяя его, я расту. Чем больше я люблю, чем дольше я люблю, тем больше я становлюсь. Подлинная любовь сама себя восполняет. Чем больше я питаю духовный рост других, тем больше питания получаю для собственного роста. Я — совершенно эгоистичное человеческое существо. Я никогда ничего не делаю для кого-то — только для себя. И по мере того как я расту через любовь, растет и моя радость, становясь все более реальной, все более устойчивой. Возможно, я неопуританин. Но я также весельчак.

Как поет Джон Денвер,

Любовь — это отдельность

Несмотря на то что питание духовного роста другого человека является одновременно актом питания собственного роста, важнейшим признаком подлинной любви является то, что различие между собой и другим всегда сохраняется и оберегается. Подлинно любящий всегда видит в возлюбленном некую совершенно отдельную сущность. Более того, подлинно любящий всегда уважает и даже поощряет эту отдельность и уникальную индивидуальность любимого. Однако неспособность видеть и уважать эту отдельность чрезвычайно распространена и является причиной многих душевных болезней и ненужных страданий.

В своей экстремальной форме неспособность воспринимать отдельность другого человека называется нарциссизмом. Индивидуум, страдающий ярко выраженным нарциссизмом, фактически не способен на эмоциональном уровне воспринимать своих детей, супруга (супругу) или друзей как отдельные от него существа.

Я впервые начал понимать, что собой представляет нарциссизм, когда поговорил с родителями женщины-шизофренички, которую я назову Сьюзен X. В то время ей был 31 год. С восемнадцатилетнего возраста она предпринимала несколько серьезных попыток к самоубийству, и ее пришлось почти постоянно госпитализировать все это время в различных больницах и санаториях. Благодаря превосходным психиатрам, у которых она лечилась эти тринадцать лет, ее состояние наконец стало улучшаться. В течение нескольких месяцев нашей совместной работы она продемонстрировала растущую способность доверять достойным людям, отличать достойных людей от недостойных, осознавать тот факт, что у нее шизофреническая болезнь и что ей понадобится большая самодисциплина, чтобы справляться с этой болезнью до конца жизни, чтобы уважать себя и делать все необходимое для самостоятельной жизни без постороннего ухода. Наблюдая столь быстрое улучшение, я чувствовал, что близится тот день, когда Сьюзен сможет выйти из больницы и впервые в жизни вести успешное и независимое существование. По этому поводу я встретился с ее родителями — привлекательной и богатой супружеской четой зрелого возраста. С большим воодушевлением я рассказал им о невероятном прогрессе Сьюзен и объяснил причины моего оптимизма. Но, к великому моему удивлению, как только я начал свой рассказ, мать Сьюзен принялась тихонько плакать и плакала до самого конца. Сначала я подумал, что это слезы радости, но выражение ее лица ясно показывало, что женщина крайне опечалена. Наконец я не выдержал:

— Я вам поражаюсь, миссис X. Я рассказываю вам такие радостные, такие обнадеживающие новости, а вы как будто расстроены.

— Конечно, я расстроена, — отвечала она. — Я не могу сдерживать слезы, когда подумаю, сколько бедняжка выстрадала.

Тогда я стал пространно объяснять ей, что хотя Сьюзен так много страдала на протяжении всей болезни, зато она, несомненно, многому научилась в этом страдании, преодолела его и, на мой взгляд, отныне будет страдать не больше, чем всякий взрослый человек. На самом деле она будет страдать значительно меньше, чем каждый из нас, благодаря той мудрости, которую она приобрела в битве с шизофренией.

Миссис X. продолжала тихо рыдать.

— Честно говоря, я вас все-таки не понимаю, миссис X. — сказал я. — За последние тринадцать лет вы провели не один десяток подобных бесед с психиатрами, и, насколько я знаю, ни одна из них не была такой оптимистической, как эта. Неужели вместе с печалью вы не чувствуете радости?

— Я не могу не думать о том, какая горькая судьба выпала Сьюзен, — всхлипывала миссис X.

— Послушайте, миссис X., — сказал я, — существует ли что-нибудь такое, что я мог бы сказать о Сьюзен и что порадовало бы и ободрило вас?

— Бедняжка она, вся ее жизнь сплошное страдание, — завывала миссис X.

Внезапно я понял, что миссис X. плакала не о Сьюзен, а о себе. Она плакала от собственной боли и страданий. Но беседа шла о Сьюзен, а не о ней, и она рыдала от имени Сьюзен. Как же она могла это делать, недоумевал я. И тогда я понял, что миссис X. была просто не в состоянии отделить себя от дочери. То, что она чувствовала, должна чувствовать и Сьюзен. Она использовала Сьюзен как средство выражения собственных нужд. Она не делала это сознательно или злостно; но на эмоциональном уровне она действительно не могла воспринимать Сьюзен как личность, отдельную от ее личности. Сьюзен была она сама. В ее сознании Сьюзен как уникальная, другая индивидуальность с уникальным, другим жизненным путем просто не существовала — как, вероятно, не существовал и никто другой. Интеллектуально миссис X. признавала другие личности как отличные от себя. Но на более фундаментальном уровне другие личности для нее не существовали. В самых глубинах ее сознания целостность мира представляла она сама, миссис X., единственная.

В последующей моей практике мне часто встречались матери шизофреников, отличавшиеся таким же ярким нарциссизмом, как миссис X. Это не означает, что нарциссизмом страдают все матери шизофреников или что у таких матерей не могут вырасти нормальные дети. Шизофрения — исключительно сложное заболевание, в котором отчетливую роль играют и наследственные факторы, и среда. Нетрудно, однако, вообразить, какую путаницу вносил в детскую жизнь Сьюзен нарциссизм ее матери, как нетрудно видеть эту путаницу и во взаимоотношениях других детей с их матерями, страдающими нарциссизмом. Вот после обеда миссис X. сидит в дурном расположении духа и жалеет себя, а Сьюзен прибегает из школы с альбомом для рисования: учитель поставил ей высший бал за несколько работ! Дочь с гордостью рассказывает матери о своих успехах, а мать отвечает: «Сьюзен, иди поспи немного. Ты не должна так истощать себя школьными занятиями. Что они себе думают! Никакой заботы о детях». В другой раз после обеда миссис X. весело напевает, а Сьюзен приходит в слезах: несколько мальчишек обижали ее по дороге домой в школьном автобусе; и миссис X. говорит: «Как все-таки здорово, что вам попался такой хороший водитель автобуса. Что вы там только ни вытворяете, а он все терпит и так добр к вам… Я думаю, ты с удовольствием передашь ему небольшой подарок на Рождество».

Поскольку такие люди видят других не как отдельные личности, а как продолжение себя, то им совершенно чуждо сопереживание, умение поставить себя на место другого. Лишенные сочувствия, такие родители обычно неправильно реагируют на поведение детей на эмоциональном уровне: они не замечают и не исследуют детских переживаний. Можно ли удивляться, что их дети вырастают с серьезными отклонениями в понимании, принятии и контроле собственных чувств?

Огромное большинство родителей хотя и не страдают нарциссизмом так явно, как миссис X., в какой-то мере все же не способны принять и одобрить уникальную индивидуальность и «инаковость» собственных детей. Примеры мы видим на каждом шагу. Родители говорят о ребенке: «Он вылитый отец» или ребенку: «Ты в точности похож на твоего дядю Джима», как будто дети и впрямь являются генетической копией родителей или родственников; а между тем законы генетических комбинаций таковы, что все дети генетически чрезвычайно отличаются и от родителей, и друг от друга.

Спортивные отцы загоняют своих юных исследователей в футбольные секции, а ученые отцы заставляют спортивных сыновей корпеть над книгами; и те, и другие выращивают в сыновьях ненужное чувство вины и замешательства. Генеральша жалуется на свою семнадцатилетнюю дочь: «Когда Салли дома, она не выходит из своей комнаты и все пишет печальные стихи. Это ужасно, доктор. Она категорически отказывается пойти куда-нибудь вместе. Я боюсь, что она серьезно больна». После разговора с Салли, живой и очаровательной молодой девушкой, у которой масса друзей и отличные успехи в школе, я говорю родителям, что, по-моему, Салли совершенно здорова и что, возможно, им не следует так нажимать на нее, пытаясь сделать из нее точную копию себя. Они уходят к другому психиатру — быть может, он назовет особенности характера Салли отклонениями.

Подростки часто жалуются, что их дисциплинируют не от истинной заботы о них, а от страха, что они повредят родительской репутации. «Мои родители постоянно пристают ко мне, чтобы я постриг волосы, — нередко можно было услышать от подростка еще несколько лет назад. — Они не могут объяснить мне, чем плохи длинные волосы. Они просто не хотят, чтобы люди видели, что у них длинноволосые дети. А на меня им наплевать. Заботятся они только о своем имидже». Негодование таких подростков можно оправдать. Их родители, как правило, действительно не способны признать уникальную индивидуальность своих детей и рассматривают их как некие продолжения себя, мало чем отличающиеся от выходных нарядов, ухоженных газонов и сияющих автомобилей, которые демонстрируют их статус в обществе. Именно к таким, более привычным и мягким, но не менее разрушительным формам родительского нарциссизма обращался Калил Джебран с самыми, возможно, прекрасными словами, когда-либо написанными о воспитании детей:

Трудности, которые испытывает большинство людей, когда нужно смириться с отдельностью самых близких существ, возникают не только в родительской роли, но и в любых других интимных отношениях, включая супружеские. Не так давно в одной группе супружеских пар я услышал утверждение одного из участников, что «целью и функцией» его жены является поддержание чистоты в доме и кормление мужа. Меня ужаснул его, как мне показалось, болезненно крикливый мужской шовинизм. Я подумал, что могу показать ему это, попросив других участников группы рассказать, как они оценивают цели и функции их жен. К ужасу моему, шестеро других, включая женщин, сказали почти то же самое. Все они определяли цель и функцию мужа или жены по отношению к самим себе; никто из них не замечал, что их супруги могут иметь существенно отдельное существование, часть судьбы, не включенную в их семейную жизнь.

— Боже мой! — воскликнул я. — Теперь я не удивляюсь, что у всех у вас трудности в семейной жизни; они и не исчезнут, пока вы не признаете, что каждый из вас имеет собственную судьбу, которой надлежит сбыться.

Группа была не только пристыжена моей речью, но и порядком озадачена. Затем, перейдя в контратаку, они попросили меня определить цель и функцию моей жены.

— Цель и функция Лили, — ответил я, — состоит в том, чтобы развиваться и достичь в полной мере всего, на что она способна, но не для моей пользы, а для ее собственной и для славы Божьей.

Такая концепция, однако, еще некоторое время оставалась чуждой им.

Проблема отдельности в близких отношениях изводит человечество уже не одно столетие. Правда, внимание ей всегда уделялось больше в политическом аспекте, чем в семейном. Чистый коммунизм, например, выражает философию, очень похожую на воззрения упомянутых супружеских пар: цель и функция индивидуума — служить отношениям, группе, коллективу, обществу. Только судьба государства принимается во внимание; считается, что судьба личности не имеет значения. Чистый капитализм, с другой стороны, заботится о судьбе индивидуума, даже если это идет вразрез с интересами отношений, группы, коллектива, общества. Вдовы и сироты могут голодать, но это не помешает индивидуальному предпринимателю наслаждаться плодами своей инициативы.

Для всякого здравого рассудка должно быть очевидно, что ни одно из этих чистых решений проблемы отдельности в отношениях не может быть успешным. Здоровье личности зависит от здоровья общества; здоровье общества зависит от здоровья его индивидов. Работая с супружескими парами, мы с женой употребляем аналогию между семейным очагом и базовым лагерем у альпинистов. Если вы хотите взбираться на высокие горы, то должны располагать хорошим базовым лагерем — местом, где есть укрытие и запасы провизии, где можно подкрепиться и отдохнуть, прежде чем отважиться на штурм очередной вершины. Опытные альпинисты знают, что на сооружение базового лагеря необходимо потратить не меньше, а то и больше времени, чем на само восхождение; они знают, что их выживание зависит от того, насколько крепко сколочен и хорошо снабжен их базовый лагерь.

Типичную и традиционно мужскую семейную проблему создает муж, который, вступив в брак, посвящает все свои силы карабканию на высокие горы и не уделяет никакого внимания семье, то есть базовому лагерю, за который он не берет на себя никакой ответственности, но куда он рассчитывает возвратиться, когда ему вздумается, и застать все в идеальном порядке для отдыха и восстановления сил. Рано или поздно такой «капиталистический» подход к проблеме терпит крах: наш «альпинист» возвращается в свой беспризорный лагерь и находит его в руинах — измученная жена после нервного срыва и больницы сбежала с другим мужчиной или еще каким-либо способом сбросила с себя ответственность за содержание лагеря.

Столь же типичную и традиционно женскую семейную проблему создает жена, которая, выйдя замуж, чувствует, что цель жизни достигнута. Для нее базовый лагерь — это и есть вершина. Она не сочувствует потребностям мужа в достижениях и переживаниях за пределами семьи, не может понять их и реагирует на них ревностью, нескончаемыми упреками и требованиями, чтобы он отдавал все больше сил семье. Как и при других «коммунистических» решениях проблем, здесь строятся удушливые, отупляющие отношения, из которых загнанный, скованный по рукам и ногам муж может вырваться посредством «кризиса середины жизни».

Женское освободительное движение указало путь к тому, что, несомненно, является единственным идеальным решением: это брак как подлинно кооперативное предприятие, требующее обоюдных вложений и забот, времени и энергии, но ориентированное на главную цель — подготовку и укрепление каждого из участников для его индивидуального восхождения к индивидуальным вершинам духовного развития. Оба — и мужчина, и женщина — должны хранить домашний очаг, и оба должны стремиться к вершинам.

Когда я был подростком, меня глубоко волновали слова старинной американской поэтессы Энн Бредсгрит, обращенные к мужу: «Если когда-либо двое были одним, то это мы». Повзрослев, я начал понимать, что отдельность партнеров обогащает их союз. Крепкая пара не может быть образована индивидами, которых ужасает одиночество; но именно так чаще всего и бывает — люди спасаются от одиночества в браке. Подлинная любовь не только уважает отдельность партнера, но, фактически, старается ее культивировать, даже под угрозой разлуки или потери. Высшая цель жизни сводится к индивидуальному духовному росту человека, индивидуальному путешествию к вершине, которую каждый может одолеть только сам. Большое путешествие не может быть осуществлено без подпитки, поступающей от удачной семьи и удачного общества. Брак и общество существуют для этой главной цели — питать индивидуальные путешествия. Но, как и во всякой подлинной любви, «жертва» ради духовного роста другого дает такой же или еще больший рост дающему. И возвращение индивидуума с достигнутых им вершин к питательной среде семьи и общества несет новый подъем этой семье и этому обществу. В этом смысле индивидуальное и общественное развитие взаимозависимы, но кончик растущего побега неизменно одинок. Из одиночества своей мудрости снова обращается к нам пророк Калила Джебрана, говоря о супружестве:

Любовь и психотерапия

Мне сейчас трудно восстановить в памяти все мотивы и соображения, с которыми я пришел в психиатрию пятнадцать лет назад. Конечно, я хотел «помогать» людям. Процесс помощи людям в других сферах медицины включал технологию, в которой я чувствовал себя неуверенно или, другими словами, которая казалась мне слишком механической. Я находил, что разговаривать с людьми приятнее, чем прощупывать их и протыкать иглами; а причуды человеческого сознания интересовали меня значительно больше, чем причуды тела и населяющих его микроорганизмов. Я понятия не имел о том, каким образом психиатры помогают людям, если не считать фантазий о психотерапевтах, которые обладают магическими словами и магическими техниками взаимодействия с пациентом, в результате чего магически распутываются все узлы в психике. Вероятно, мне хотелось быть магом. У меня было очень слабое представление о том, что эта работа будет каким-то образом связана с духовным ростом пациентов, и, конечно, никакого представления о том, что она потребует и моего духовного роста.

В течение первых десяти месяцев обучения я работал со стационарными пациентами; шоковая терапия, таблетки и хороший надзор помогали им несравненно лучше, чем мои беседы; зато я выучил все традиционные магические слова и техники взаимодействия. После этого началась моя первая длительная работа с приходящей пациенткой — я буду называть ее Марсией. Марсия приходила на сеансы три раза в неделю. Это была настоящая борьба. Она не желала говорить о тех вещах, о которых я просил ее говорить, или она говорила о них не так, как я хотел, а иногда она не хотела говорить вообще. Наши представления и оценки в некоторых случаях различались категорически; в процессе борьбы они в какой-то степени менялись и с моей, и с ее стороны. Но борьба не ослабевала, несмотря на мои запасы магических слов, техник и жестов, и никаких признаков улучшения у Марсии не наблюдалось. Наоборот, почти сразу же после начала лечения грубый, откровенный промискуитет стал основной линией ее поведения; несколько месяцев ее «дурные поступки» невозможно было сосчитать. Так прошел целый год, и как-то среди сеанса она внезапно спросила меня:

— Вы считаете меня куском дерьма, правда?

— Кажется, вы хотите попросить меня, чтобы я сказал вам, что я думаю о вас? — отвечал я, мастерски оттягивая время.

Да, именно этого она хочет, сказала она. И мне нужно было что-то отвечать. Что? Какие магические слова, жесты и техники помогут мне? Я мог сказать: «Почему вы об этом спрашиваете?», или «А как вы думаете, что я думаю о вас?», или «Важно не то, что я о вас думаю, а то, что вы сами о себе думаете, Марсия». Но у меня было острое ощущение, что такой ответ означал бы мою капитуляцию или дезертирство и что за год визитов ко мне по три раза в неделю Марсия заслужила хотя бы честный ответ на вопрос о том, что я о ней думаю. Но для такого случая у меня не было прецедента. Сказать честно человеку в глаза то, что ты о нем думаешь, — таким магическим словам и техникам не учил меня ни один из профессоров. Это взаимодействие нигде не было предусмотрено и никем не было рекомендовано к изучению. И сам факт, что оно нигде не упомянуто, говорил о том, что оно не одобряется, что ни один приличный психиатр не позволит себе попасть в подобную ситуацию. Что делать? Чувствуя всю шаткость положения, с бьющимся сердцем, я отважился:

— Марсия, вы ходите ко мне уже больше года. Это большой период времени, и он не был приятным для нас с вами. Почти все это время мы сражаемся, и это сражение выматывает нервы, злит и утомляет нас обоих. И несмотря на это, с явным усилием и дискомфортом вы неизменно, по три раза в неделю, из месяца в месяц приходите сюда. Вы не были бы способны на это, не будь вы человеком, который твердо решил развиваться и готов тяжело работать, чтобы сделать из себя более достойную личность. Я не думаю, что человека, который так упорно работает над собой, можно назвать куском дерьма. Вот вам мой ответ. Я не думаю, что вы кусок дерьма. Сказать правду, я вами восхищаюсь.

Из нескольких десятков своих любовников Марсия немедленно выбрала одного и установила с ним постоянные и серьезные отношения. В конечном итоге это закончилось созданием весьма крепкой и успешной семьи. Марсия никогда больше не возвращалась к промискуитету. Она сразу начала рассказывать о своих хороших сторонах. Ощущение бесплодной борьбы между нами быстро исчезло, наша работа стала легкой и веселой, принося невероятно быстрые успехи. Странно, но мой рискованный шаг — откровенное признание в моих подлинно положительных чувствах к ней (чего я, вообще говоря, никак от себя не ожидал) — не только не смутил ее, но оказал явный терапевтический эффект и стал переломным моментом во всей нашей совместной работе.

Как это можно истолковать? Означает ли это, что для успешного лечения нам достаточно рассказывать пациентам, что мы о них хорошего мнения? Едва ли. Во-первых, в психотерапии необходимо быть честным всегда. Я искренне восхищался Маршей, она мне нравилась. Во-вторых, мое восхищение и симпатия имели для нее реальное значение именно потому, что мы провели вместе много времени, у нас был глубокий опыт общих переживаний, связанных с лечением. В сущности, этот переломный момент связан вовсе не с моей симпатией и восхищением, а с самим характером наших отношений.

Не менее драматический поворотный пункт был в лечении молодой женщины, которую я назову Хелен. Дважды в неделю она приходила ко мне в течение девяти месяцев без малейших признаков улучшения, но какого-либо положительного чувства у меня это не вызывало. Более того, после всей совместной работы я все еще плохо представлял себе, что это за личность. Никогда раньше не было у меня пациента, о котором я так мало знал бы после стольких дней работы; мне непонятен был даже характер проблемы, которую нужно было решать. Она меня совершенно запутала, и я несколько вечеров провел в безуспешных попытках хоть как-то разобраться в ее болезни. Прежде всего было очевидно, что Хелен мне не доверяет. Она крикливо жаловалась, что я в действительности совершенно о ней не забочусь ни формально, ни по существу, что меня интересуют только ее деньги. На одном из сеансов, уже на десятом месяце лечения, она сказала:

— Вы не можете себе представить, доктор Пек, как обескураживают меня попытки общаться с вами, когда вы так безразличны ко мне и так забывчивы к моим чувствам.

— Хелен, — отвечал я, — кажется, это смущает нас обоих. Я не знаю, как вы это воспримете, но за десять лет моей психотерапевтической практики вы представляете самый обескураживающий случай. У меня никогда не было пациента, с которым я достиг бы столь ничтожных результатов за столь длительное время. Быть может, вы правы и я не тот человек, которому следует работать с вами. Не знаю. Мне не хочется бросать вас, но, черт возьми, я в высшей степени озадачен, я просто ума не приложу, что же не так в нашей с вами работе!

На лице Хелен появилась сияющая улыбка:

— Знаете, вы, кажется, и вправду заботитесь обо мне…

— Как это? — опешил я.

— Если бы вы не заботились обо мне, вы не были бы так расстроены, — сказала она таким тоном, словно все это было вполне очевидно.

Уже на следующем сеансе Хелен стала рассказывать мне такие веши, которые она прежде утаивала или перевирала, а через неделю у меня уже было отчетливое понимание ее основной проблемы, диагноз болезни и общее представление о дальнейшем ходе лечения.

И в этом случае моя реакция была полна смысла и значения для Хелен именно благодаря моей глубокой вовлеченности, интенсивности нашей совместной работы. Мы теперь можем видеть тот существенный компонент, который делает психотерапию эффективной и успешной. Это не «безусловно положительное отношение», не магические слова, техники или жесты; это человеческая вовлеченность и борьба. Это воля и готовность врача расширить свое Я ради питания духовного роста пациента, готовность идти на риск, искренне вовлечься на эмоциональном уровне в отношения, искренне бороться с пациентом и с собой. Одним словом, существенный ингредиент успешной, глубокой, значительной психотерапии — любовь.

Характерно — и почти невероятно: обширная западная профессиональная литература по психотерапии игнорирует проблему любви. Индийские гуру нередко просто и без церемоний говорят о том, что любовь — источник их силы.[19] Ближе всего к этому вопросу подходят те западные авторы, которые предпринимают попытки анализировать различия между «успешными» и «неуспешными» психотерапевтами; обычно характеристики успешных врачей содержат такие слова, как «тепло» и «сопереживание». Но чаще всего вопрос о любви приводит нас в замешательство. Этому есть целый ряд причин. Одна из них — смешение понятий подлинной любви и столь пропитавшей нашу культуру романтической любви, а также другие смешения, о которых шла речь в этой главе. Другая причина в том, что «научная медицина» склонна ко всему осязаемому, рациональному, измеримому, психотерапия же как профессия формировалась в значительной степени за пределами «научной медицины». Поскольку любовь — феномен неосязаемый, неизмеримый и сверхрациональный, то научному анализу он не поддается.

Еще одна причина — сила психоаналитических традиций в психиатрии; эти традиции с их идеалом холодного, отчужденного психоаналитика лежат на совести не столько Фрейда, сколько его последователей. Согласно этим традициям, всякое чувство любви, которое пациент испытывает к врачу, обычно клеймится термином «перенос», равно как и всякое чувство любви врача к пациенту — «контрперенос»; разумеется, оба эти чувства считаются аномалией, частью проблемы, а не ее решением, и их необходимо избегать.

Это совершенный абсурд. Перенос, как упоминалось в предыдущей главе, относится к неприемлемым чувствам, восприятиям и реакциям. Нет ничего неприемлемого в том, что пациенты начинают любить врача, который искренне выслушивает их час за часом и не судит их, а воспринимает их как они есть, как их, вероятно, никто раньше не воспринимал; он не использует их в своих целях, и он облегчает их страдания. На практике содержание переноса во многих случаях таково, что оно мешает развитию у пациента любовного отношения к врачу, и тогда лечение заключается в преодолении переноса, так, чтобы пациент смог испытать успешное любовное отношение, нередко впервые в жизни.

Подобным же образом, нет ничего неприемлемого в том, что у врача возникает чувство любви к пациенту, когда пациент подчиняется дисциплине психотерапии, принимает участие в лечении, охотно учится у врача и через эти отношения начинает успешно развиваться. Интенсивная психотерапия во многих отношениях напоминает возобновление родительских отношений с ребенком. Чувство любви у психотерапевта к пациенту столь же приемлемо, как и чувство любви у хорошего родителя к своему ребенку. Более того, с точки зрения успешного лечения любовь врача к пациенту благотворна, и если успех приходит, то лечебные отношения становятся взаимно любовными. И врач неизбежно будет испытывать любовное чувство, совпадающее с подлинной любовью, которую он проявил по отношению к пациенту.

В большинстве случаев душевная болезнь обусловлена отсутствием или дефектом любви, которая требуется конкретному ребенку от его конкретных родителей для успешного роста и духовного развития. Очевидно, таким образом, что для исцеления с помощью психотерапии пациент должен получить от психотерапевта хотя бы часть подлинной любви, которой был лишен в детстве. Если психотерапевт не может по-настоящему любить пациента, лечение не состоится. Никакое обучение и никакие дипломы психотерапевта не помогут, если он не может расширить свою душу через любовь к пациенту; общие результаты врачебной практики такого психотерапевта будут низкими. И наоборот, недипломированный, непрофессиональный врач с минимальной подготовкой, но с огромной способностью любить достигает таких же высоких результатов, как и самые лучшие психиатры.

Поскольку любовь и секс тесно переплетены и взаимосвязаны, то здесь уместно будет кратко затронуть проблему сексуальных отношений между психотерапевтами и их пациентами — проблему, в наше время нередко привлекающую пристальное внимание прессы. Ввиду необходимо любовного и интимного характера психотерапевтического процесса между пациентами и врачами естественно и неизбежно возникают сильные — или чрезвычайно сильные — взаимные сексуальные влечения. Тяга к сексуальному завершению таких влечений может быть огромной. Я подозреваю, что некоторые психиатры-профессионалы, бросающие камень в психотерапевта, который вступил в сексуальную связь с пациенткой, сами не могут быть любящими врачами и не могут по-настоящему понять эту колоссальную тягу. Скажу больше: если бы у меня возникла такая ситуация, когда после тщательного и здравого размышления я пришел бы к выводу, что сексуальные отношения с пациенткой будут существенно благотворны для ее духовного роста, — я решился бы на эти отношения. За пятнадцать лет практики, однако, такого случая у меня не было, и я плохо представляю себе, как он мог бы реально возникнуть. Прежде всего, как я уже говорил, роль хорошего врача аналогична роли хорошего родителя, а хорошие родители не допускают сексуальной связи со своими детьми по ряду очень важных причин. Смысл работы родителя заключается в том, чтобы принести пользу ребенку, а не использовать ребенка для собственного удовлетворения. Смысл работы врача — принести пользу пациенту, а не использовать пациента в своих интересах. Задача родителя — поддержать ребенка на пути к независимости; задача врача по отношению к пациенту — та же самая. Трудно представить, каким образом врач, вступивший в сексуальную связь с пациентом (пациенткой), не использовал бы пациента для удовлетворения собственных потребностей или каким образом он способствовал бы при этом независимости пациента.

У многих пациентов, особенно соблазнительной внешности, с детства развивается сексуализированный характер привязанности к одному из родителей, что, несомненно, препятствует свободе и развитию ребенка. И теория, и немногие доступные нам практические факты подтверждают, что сексуальные отношения между врачом и таким пациентом скорее закрепляют незрелые привязанности пациента, чем ослабляют их. Даже если эти отношения не доводятся до сексуального завершения, «влюбленность» между врачом и пациентом разрушительна, поскольку, как мы видели, всякая влюбленность влечет за собой сужение границ эго и ослабление нормального чувства отдельности между индивидами.

Врач, влюбившийся в пациента, видимо, не может быть объективным в отношении его, пациента, нужд или отделить эти нужды от собственных. Именно из любви к своим пациентам врачи не позволяют себе удовольствия влюбляться в них. Поскольку истинная любовь требует уважения к отдельной личности любимого, подлинно любящий врач признает и принимает тот факт, что жизненный путь пациента является — и должен являться — отдельным от жизни врача. Для некоторых врачей это означает, что их пути никогда, за исключением лечебного времени, не должны пересекаться с путями пациентов.

Я уважаю эту позицию, но для себя нахожу ее неоправданно жесткой. Хотя у меня и был один случай, когда мои контакты с бывшей пациенткой влияли на нее отрицательно, зато было много таких пациентов, социальные отношения с которыми явно приносили пользу и им, и мне. Мне также посчастливилось провести успешный психоанализ с несколькими моими очень близкими друзьями. Конечно, в любом случае социальный контакт с пациентом вне лечебного времени, даже когда курс лечения формально окончен, представляет событие, к которому необходимо подходить с большой осторожностью и самоанализом, чтобы этот контакт удовлетворял нужды врача не в ущерб нуждам пациента.

Мы уже обсуждали утверждение, что психотерапия может быть — и должна быть, если речь идет об успешной психотерапии, — процессом подлинной любви. В традиционных психиатрических кругах такое представление выглядит несколько еретическим. Не менее еретической оказывается и другая сторона этой монеты: если психотерапия — процесс подлинной любви, то всегда ли любовь терапевтична? Если мы по-настоящему любим своих супругов, родителей, детей, друзей, если мы расширяем свое Я, чтобы питать их духовный рост, значит ли это, что мы осуществляем психотерапию по отношению к ним?

Мой ответ: безусловно.

Время от времени мне приходится слышать за коктейлем: «Наверное, нелегко вам, мистер Пек, отделять вашу социальную жизнь от профессиональной. Ведь, в конце концов, нельзя же все время только и делать, что анализировать свою семью и друзей?» Обычно такой собеседник просто поддерживает скучный разговор; он не интересуется серьезным ответом и не готов его воспринять. Но иногда ситуация предоставляет мне возможность провести урок или практическое занятие по психотерапии прямо на месте, объясняя, почему я даже не пытаюсь и не хочу пытаться отделить профессиональную жизнь от личной. Если я замечаю, что моя жена или дети, родители или друзья страдают из-за иллюзий, фальши, невежества, ненужных осложнений, — я обязательно делаю все возможное, чтобы расширить, распространить себя на них и, насколько удастся, исправить ситуацию, точно так же, как я это делаю для моих пациентов за деньги.

Могу ли я отказать собственной семье и друзьям в моей мудрости, моих услугах и любви на том основании, что они не подписали договор и не оплачивают мое внимание к их психологическим проблемам? Конечно, нет. Как могу я быть хорошим другом, отцом, супругом или сыном, если не использую все возможности и свое профессиональное мастерство, чтобы научить любимых людей тому, что я знаю, и оказать им всю возможную помощь в духовном развитии каждого из них? Кроме того, я рассчитываю на такую же ответную помощь друзей и членов семьи, в пределах их возможностей. Я научился у детей многим полезным вещам, хотя их критика временами бывает неоправданно грубой, а поучения не столь глубокомысленны, как у взрослых. Моя жена направляет меня не меньше, чем я направляю ее. Мои друзья не были бы моими друзьями, если бы они таили от меня свое неодобрение или любовный интерес по отношению к мудрости и надежности моего пути. Мог бы я развиваться быстрее без их помощи? Всякие подлинно любовные отношения являются взаимной психотерапией.

Мои взгляды на эти вещи не всегда были такими. Когда-то я больше ценил восхищение со стороны жены, чем ее критику, и для укрепления зависимости жены делал не меньше, чем для укрепления ее силы. Задачей отца и мужа я считал обеспечение семьи: я приносил домой хороший заработок, и на этом моя ответственность заканчивалась. Я хотел, чтобы дом был цитаделью комфорта, а не вызова. В те времена я согласился бы с мыслью, что практиковать психотерапию на друзьях и на семье опасно, неэтично и деструктивно. Но это согласие диктовалось бы моей леностью не в меньшей мере, чем страхом неправильно использовать профессию. Ибо психотерапия, как и любовь, есть работа, а работать восемь часов в сутки легче, чем шестнадцать. Легче также любить человека, который ищет твоей мудрости, приезжает к тебе, чтобы получить ее, платит за твое внимание и получает его в течение точно отмеренных пятидесяти минут, — все это легче, чем любить того, кто рассматривает твое внимание как свое право, чьи запросы могут быть неограниченными, для кого ты вовсе не власть и не авторитет, а твои поучения не представляют интереса. Психотерапия дома или с друзьями требует столь же интенсивных усилий, как и в лечебном кабинете, но условия здесь гораздо менее благоприятны; иными словами, дома требуется еще больше усилий и любви.

Я надеюсь, что другие психотерапевты не воспримут эти слова как призыв немедленно начать психотерапию с супругами и детьми. Если человек продолжает путь духовного роста, его способность любить непрерывно возрастает. Но она всегда остается ограниченной, и врач не должен предпринимать психотерапию за пределами этой способности: психотерапия без любви будет безуспешной и даже вредной. Если вы способны любить шесть часов в день, довольствуйтесь пока этой возможностью — она уже превышает способности большинства людей. Путешествие будет долгим, и для увеличения вашей способности потребуется время. Практиковать психотерапию с друзьями и семьей, любить друг друга все время — это идеал, цель, к которой стоит стремиться, но которая достигается не сразу.

Как я уже отмечал, непрофессиональный врач может успешно практиковать психотерапию и без особого обучения, если он способен на истинную любовь; поэтому мои замечания о практике психотерапии на друзьях и на собственной семье относятся не только к профессионалам, но и ко всем людям вообще. Иногда пациенты спрашивают меня, когда они смогут закончить свое лечение; я отвечаю: «Тогда, когда вы сами станете хорошими психотерапевтами». Этот ответ наиболее уместен в случае группового лечения, где пациенты сами имеют возможность практиковать психотерапию друг на друге и в случае неудачи послушать откровенную критику в свой адрес. Многим пациентам такой ответ не нравится, и они обычно говорят: «Это слишком большая работа. Чтобы выполнить ее, я должен все время думать о своих отношениях с людьми. Я не хочу так много думать. Я не хочу много работать. Я хочу просто радоваться».

Пациенты часто отвечают мне подобным образом, когда я говорю им, что все человеческие взаимодействия представляют возможности учиться или учить (то есть получать или давать лечение); эти пациенты не желают ни учить, ни учиться и упускают свои возможности во взаимодействиях. Многие люди совершенно правы, когда говорят, что не хотят стремиться к столь высокой цели и всю жизнь так упорно работать. Большинство пациентов, даже у самых искусных и любящих психотерапевтов, заканчивают лечение на таком уровне, когда их потенциал роста еще далеко не исчерпан. Они прошли короткий — а может быть, и длинный — участок по пути духовного развития, но весь путь им не по силам. Он кажется им слишком трудным; возможно, он и есть слишком трудный. Их вполне устраивает быть обыкновенными мужчинами и женщинами и не состязаться с Богом.

Таинство любви

Обсуждение этого вопроса началось многими страницами раньше, когда я отметил, что любовь — предмет таинственный и что по сей день эта тайна не раскрыта. Мы здесь ответили на некоторые вопросы; но есть и другие вопросы, на которые ответить не так просто.

Одна группа таких вопросов, можно сказать, логически вытекает из рассмотренного выше материала. Мы выяснили, например, что самодисциплина развивается на фундаменте любви. Но остается неясным, откуда приходит сама любовь. А если уж мы задаем такой вопрос, то должны спросить также, каковы источники отсутствия любви.

Далее мы предположили, что отсутствие любви является главной причиной душевных заболеваний и что, следовательно, наличие любви есть существенный лечебный элемент психотерапии. Если так, то почему отдельные люди, рожденные и воспитанные в атмосфере нелюбви, постоянного пренебрежения и жестокости, как-то умудряются преодолеть травмы тяжелого детства, иногда даже без помощи психотерапии, и стать взрослыми, здоровыми, а в исключительных случаях — святыми людьми? И наоборот, почему некоторые пациенты, состояние которых, казалось бы, не такое уж безнадежное, не поддаются психиатрическому лечению даже у самых умных и любящих врачей?

Я попробую ответить на эти вопросы в последней главе книги — о благодати. Мои ответы никого не удовлетворят полностью, включая и меня самого; все же я надеюсь внести в проблему немного ясности.

Есть еще одна группа вопросов, относящихся к этой проблеме, но опущенных или замаскированных при обсуждении любви. Когда любимое существо впервые предстает передо мною обнаженным, совершенно открытым моему взору, меня всего охватывает единое чувство — благоговение. Почему? Если половое чувство не более чем инстинкт, то почему это не просто сексуальное возбуждение, не просто «голод»? Такой простой голод вполне обеспечил бы продолжение человеческого рода. Зачем благоговение? Зачем секс осложняется этим почтением? И, в связи с этим, чем определяется красота?

Я уже говорил, что объектом подлинной любви должен быть человек, личность, ибо только личность обладает душой, способной развиваться. Но что сказать о тончайших изделиях из дерева? О лучших скульптурах средневековых мадонн? О бронзовом изваянии древнегреческого возничего в Дельфах? Неужели создатели этих неодушевленных фигур не любили их? И не связана ли каким-то образом эта красота именно с любовью создателей? И почему, переживая красоту или радость, мы так часто испытываем странную, парадоксальную реакцию — чувство печали, слезы? Как происходит, что некоторые такты музыки или песни так потрясают нас? Почему становятся влажными мои глаза, когда мой шестилетний сын, еще неокрепший в первый вечер после больницы, где ему удалили гланды, неожиданно подходит ко мне — а я лежу, усталый, вытянувшись прямо на полу, — и легонько растирает мне спину?

Совершенно очевидно, что существуют такие измерения любви, которые невозможно обсуждать и чрезвычайно трудно понять. Я не думаю, что на эти вопросы (и многие другие) существуют ответы в рамках социобиологии. Небольшую помощь может оказать обычная психология с ее концепцией границ эго — но именно небольшую. Больше всего о таких вещах знают те религиозные люди, которые являются учениками Тайны.[20] Именно к ним и к предмету религии мы должны теперь обратиться, если хотим получить хотя бы проблеск представления об этих вещах.

Остальная часть книги посвящена некоторым аспектам религии. В следующей главе очень сжато обсуждается связь между религией и процессом развития. Последняя глава сосредоточена на феномене благодати и ее роли в указанном процессе. Понятие благодати известно в религии уже тысячи лет, но оно чуждо науке, включая психологию. Я уверен, однако, что понимание феномена благодати необходимо для полного понимания процессов развития человеческого существа. Поэтому последующий текст, я надеюсь, послужит вкладом в столь медленно развивающуюся взаимосвязь между религией и психологической наукой.