Неразведанная территория (сборник)

Клон по почте

Что меня поразило, так внешность этого парня. Сам я не Барт Рейнольдс[1], но он был настоящим уродом. И коротышкой. Даже в туфлях на высоких каблуках он еле доставал до моей подмышки. Да еще этот модный костюм с Восточного побережья и дурацкие маленькие черные усики, которые кажутся нарисованными.

— Привет, — здоровается он, словно я должен знать, кто он такой.

— Чего?

Он улыбается сам себе и говорит:

— Так ты меня не узнаешь?

Я качаю головой, гадая, а с какой стати они начали брать в вэлфер[2] карликов. С тех пор как его прибрала мафия, там работали громилы в два раза шире меня. Если он из вэлфера, пускать в дом я его не собирался. Черта с два. В прошлый раз они унесли с собой нераспечатанную упаковку с шестью банками пива и сняли с нашего чека пятьдесят баксов. Да еще все поглядывали на любовные журналы Мэрджин. Черт, да какой толк от всех этих денег, если на них нельзя покупать то, что хочется?[3] Короче, он может постоять под дверью, пока я не разберусь, кто он такой.

— Так ты не помнишь? — Он продолжает ухмыляться. — Оплата по почте, двенадцать долларов девяносто пять центов. Доставка гарантируется в течение трех недель.

Я не ошибся. Они прицепились к любовным журналам Мэрджин. Только как они пронюхали о почтовом переводе?

— Я ничего не знаю.

Улыбка его становится шире.

— Я — твой клон, — заявляет он.

Это же надо!

— Мэрджин! — кричу я. — Мэрджин Рамона, подойди сюда. Тут есть на что посмотреть.

Она выплывает, покачивая бедрами, в своем индейском халатике из двух половинок, скрепленных на талии и плече полосками ткани, да с разрезом спереди до признаков пола. И волосы заплетены в косички. Это означает, что меня она к себе не подпустит, потому что в ней взыграла кровь великих предков, вождей племени киова.

Я смекаю, что она здорово рассердится, скажи я ей, кто этот парень, потому что именно она все время твердила, что это рекламное объявление полная лажа, но она и не думает сердиться. Улыбается этому парню, стягивает халатик вперед. Толку от этого чуть. Еще и открывается то, что раньше было прикрыто. А она трясет косичками и говорит с придыханием:

— Привет. Как тебя зовут?

— Мэрджин, — встреваю я, прежде чем он успевает ответить, — его зовут так же, как и меня. Он — мой клон.

Она даже не слушает.

— Заходи. — И этот тип протискивается мимо нее в дом.

Она направляется следом, но я хватаю ее за руку:

— Это клон, за которым я посылал, а ты еще сказала, что объявление лажа.

— Я знаю, — мечтательно мурлыкает она. — Интересно, как же его зовут.

— Я же говорю тебе, Мэрджин, как и меня. Он такой же, как я.

— Может, и так. — Она облизывает губы.

— Будь с ним поласковее, Мэрджин. — Мне-то хотелось, чтобы она проявила к происходящему больше интереса. — И сними этот халатик. У нас же гости.

Она смотрит на меня большими черными глазами.

— Вот-вот, именно это я и собиралась сделать.

Я все же не так туп. Хотя Мэрджин пытается это скрыть, притворяясь, что ей нравится этот парень и все такое, я вижу, что она в бешенстве. Она и слышать не хотела о том, чтобы я тратил деньги на своего клона.

— Это лажа, — говорит она.

— Откуда ты знаешь? Ты даже не прочитала рекламное объявление.

— Киова много чего знают. — Голос ее звучит загадочно. Она всегда вспоминает про киова, когда ей нечего сказать. В ней не больше индейского, чем в тех бродягах-хиппи, что поселились на окраине города. У них длинные волосы, живут они в вигвамах, курят сушеные грибы и несут всякую чушь, но они не индейцы, и вэлферы это знают. Они не получают индейских чеков, как не получает их Мэрджин Рамона. Так что эти ссылки на киова меня не трогают.

— Они не умеют делать клонов, — говорит Мэрджин. — Во всяком случае, его не сделать за двенадцать долларов девяносто пять центов.

— Конечно, умеют. Ты посылаешь волосок или обрезок ногтя, что-либо с твоими клетками. Они кладут их в пробирку и выращивают твой клон. То есть твоего двойника.

Я показал ей статью, после которой мне и пришла в голову эта идея, несмотря на то, что она не желает читать такие статьи. Называлась она «Семья по почте». Речь в ней шла о бедной сиротке, у которой не было ни матери, ни отца, ни братьев или сестер. Поэтому она заказала себе клон и обзавелась сестрой-близнецом. Потом они вышли замуж за двух братьев, и все такое. Но Мэрджин осталась при своем мнении. Она вообще не хочет, чтобы я заказывал что-либо по рекламным объявлениям из ее любовных журналов. Как я просил ее заказать голограмму женщины, которую предлагала голливудская фирма «Фредерик», позволяющую увидеть все, что тебе хочется, или упаковку бионических презервативов, которые стоили-то всего по доллару за штуку.

— Что бы ты ни говорила, мне без разницы, — заявляю я. — Все равно закажу этот клон.

— Ты просто выбрасываешь деньги на ветер, — отвечает она. — Даже если тебе пришлют клон, что ты будешь с ним делать? На хрен он тебе нужен?

— Но ты же читала статью? Как насчет этого? От клона есть прок, Мэрджин. Он может принести много пользы.

Вот так я и заполучил себе клон, и, признаюсь, я рад, что хоть раз сумел утереть нос этой всезнающей Мэрджин. Но по прошествии двух недель я понял, что в одном Мэрджин, возможно, и была права. Как я и говорил, клон мог принести много пользы. Знать бы только в чем. Когда я спросил, не собирается ли он устроиться на работу, клон только рассмеялся. Сказал, что он не может пойти работать, так как нет разницы, кто работает, он или я, а потому меня тут же вычеркнут из списков в вэлфере. Я подумал, что он по меньшей мере может получить наличные по моему чеку, благо подписи у нас одинаковые, и все такое. Он вроде бы и не возражал, особенно взглянув на сумму, но тут Мэрджин хватает оба чека, мой и свой, и говорит, что не прочь прогуляться.

— Наличные надо получать на почте, — добавляет она, и тут этот парень зеленеет.

Потом, я даже не могу заставить его сходить за пивом в магазин в индейском лагере.

Все, что ему хотелось, так это сидеть на кухне, болтать с Мэрджин, одетой лишь в ночную рубашку, да есть и пить все, что попадется под руку. И еще эти насекомьи усики. Он ничем не походил на меня. Я провел час, сидя у зеркала, пытаясь представить себе, как бы я выглядел с этими черными усиками, но ничего у меня не вышло. Подошла Мэрджин, встала за спиной.

— Во многом вы похожи. — Она улыбнулась и ретировалась в спальню.

— А я уверен, что нет.

Наверное, слова эти я произнес очень громко, и мой клон, должно быть, услышал меня, потому что он подходит, кладет руку на плечо и говорит:

— Отсутствие внешнего сходства удивляет тебя, так ведь?

— Что?

— Мы так не похожи. А клоны идентичны. Ты всегда так думал, не правда ли?

Тут мне стало немного стыдно. Бедняга не виноват, что он такой маленький и страшный. Но и не чувствовалось, что он считает себя несчастным. Он просто рассмеялся и предложил мне переместиться к столу. Затем вытащил из кармана ручку и листок бумаги. Я вижу, что листок этот купон к рекламному объявлению, точно такой же, что отсылал и я. Приглядываюсь. Мои имя, фамилия и адрес, написанные моей рукой. Тут я еще больше смутился. По правде говоря, раз или два я уже задумывался над тем, что все идет не так, как я ожидал, надеюсь, вы понимаете, о чем я толкую.

Он перевернул купон и начал что-то рисовать и быстро-быстро говорить. О клетках и хромосомах. Я слушал внимательно, но ничего не понял. Да и рисунки его ничем мне не помогли. Какие-то линии да крестики.

Тогда он выуживает из кармана двадцатипятицентовик.

— Что ты видишь? — спрашивает он.

— Четверть доллара.

— Нет. Я спрашиваю, что ты видишь на монете?

Там какие-то слова и профиль мужчины, похожего на Никсона, только волосы забраны в косу.

— Какой-то президент, — осторожно отвечаю я.

Он переворачивает монету:

— А теперь что ты видишь?

Тут уж ошибиться невозможно.

— Птицу.

— Джордж Вашингтон, — говорит он, вновь показывая мне профиль мужчины. — Американский орел, вновь передо мной птица. Господи, как хорошо, что я ничего не сказал про Никсона. — Нет ничего общего, не так ли?

От этих вопросов я занервничал.

— Нет, — неуверенно отвечаю я.

— Есть. Две стороны одной монеты. Так и мы с тобой разные стороны одной личности. — Он вновь крутит передо мной монету.

Вот теперь и вся эта чушь с хромосомами стала куда более понятной. Настроение у меня сразу улучшилось. Я уже собрался вновь поговорить с ним о работе, пусть он доходчиво объяснит, почему не может работать, если не работаю я, но из спальни появилась разодетая Мэрджин и сказала, что они с клоном пойдут в индейский лагерь, а я могу посидеть дома.

Они пропали надолго. Я несколько раз переворачивал двадцатипятицентовик и всякий раз видел на одной стороне одно, а на обратной — другое, так что решил, что он скорее всего говорил правду. Уже после четырех я вышел на крыльцо, чтобы посмотреть, не появились ли они. Не то чтобы я волновался. Мы же две стороны одной монеты, так что надо быть психом, чтобы не доверять второй своей половине.

Они все не шли, зато увидел я другое, отчего перепугался до смерти. У дома остановились два больших служебных автомобиля, из них вылезли четверо мужчин и направились к крыльцу. Четверо! Вэлфер обычно не посылает столько народу. Только в тех случаях, когда тебе хотят задать хорошую трепку за допущенные нарушения.

Они увидели меня, так что не имело смысла прикидываться, что дома никого нет. Они были в костюмах и не выглядели такими громилами, как сотрудники вэлфера, поэтому я остался на крыльце. И продолжал высматривать Мэрджин и моего клона. Очень уж хотелось, чтобы они побыстрее вернулись домой.

Двое мужчин встают у крыльца, сложив руки на груди, двое поднимаются по ступенькам. Один сует мне под нос листок бумаги.

— Видел такое рекламное объявление?

Черт, это же точная копия купона, на котором мой клон рисовал черточки и крестики два часа тому назад. Скорее всего он до сих пор лежит на кухонном столе. И на нем написаны мои имя, фамилия и адрес. Моим почерком, образец которого есть у вэлферов. Да уж, они загнали меня в угол.

— Мэрджин заставила меня заказать его, но она не знала, что правилами это запрещено. В инструкциях, которые нам давали в вэлфере, ничего такого нет. Да и читать она не очень-то умеет.

Два парня, что стояли внизу, что-то шепнули своим напарникам, и поднявшиеся на крыльцо полезли в карманы. Меня чуть кондрашка не хватила, прежде чем я понял, что они вытаскивают какие-то удостоверения. И суют их мне под нос.

— Почтовая служба Соединенных Штатов, — говорит один из них. — Отдел расследования почтовых афер. Ты посылал за клоном, который рекламировался этим объявлением?

Я внимательно просмотрел удостоверение, чтобы окончательно убедиться, что опасность миновала, но я и раньше понял, что они не вэлферы.

— Конечно, — отвечаю я. — Я просил прислать мне клон.

— И ты отправил двенадцать долларов и девяносто пять центов?

— Да. Вместе с прядью волос, чтобы они могли его вырастить.

— Как давно?

Я начал вспоминать, сколько времени прошло от отправки денег до его появления и сколько он уже сидит за нашим кухонным столом.

— Примерно два месяца тому назад.

— Этот проект «Клон по почте», в который ты вложил деньги, — одна из нескольких афер, которые расследует наш отдел. Обвинения в мошенничестве выставлены компании «Клоны, инкорпорейшн» и ее президенту Конраду Си Конраду, местонахождение которого пока неизвестно. Индивидуальные жалобы на «Клоны, инк.» с требованием возвращения денег можно также подать через наш отдел.

— Ну, я не знаю. — Конечно, я мог предъявить претензии к этому парню, но требовать назад деньги… Клона-то мне прислали и все такое.

Мне дали формуляр для заполнения. Страниц на восемь.

— Заполненный формуляр отнеси в местное почтовое отделение. Тебе сообщат по почте порядковый номер твоей жалобы. Вот здесь записан наш телефон. — Мужчина указал на правый верхний угол первого листа формуляра. — Разговор оплатим мы. Позвони, если Конрад Си Конрад попытается связаться с тобой.

До того они вели себя как бизнесмены, но тут на крыльцо поднимается мужчина, ранее молчавший, показывает мне бляху, не имеющую отношения к почтовому ведомству, и начинает сыпать вопросами:

— Ты посылал за клоном? Это твой почерк? Ты отправлял деньги?

Я едва успеваю отвечать «да», а он задает совсем уж смешной вопрос:

— Ты знаешь Конрада Си Конрада?

Каково? Откуда мне знать президента большой компании?

— Нет, — отвечаю я.

— Не видел ли ты мужчину со следующими приметами: рост пять футов четыре дюйма[4], карие глаза, черные волосы, черные усы?

Приметы эти я пропускаю мимо ушей, потому что мне кажется, что я вижу идущих к дому Мэрджин и моего клона. Да и потом, чего мне их запоминать, если за последние два месяца я ни с кем, кроме них, не общался.

— Нет, — отвечаю я.

— У нас есть основания полагать, что Конрад Си Конрад находится в этом округе, возможно, под вымышленным именем.

Тут один парень с почты наклоняется к другому и шепчет:

— Опять вымышленное имя. Этот тип скользкий как угорь. У полиции даже нет его фотографии. А заговаривать зубы он умеет. Небось, внушил одному из своих тупоголовых клиентов, что он — его клон, и поселился у него.

Коп бросает на него мрачный взгляд.

— Ты уверен, что никогда не встречался ни с мистером Конрадом, ни с любым другим сотрудником компании «Клоны, инк.»?

— Нет. Они прислали мне клона, более ничего.

Все четверо подались вперед.

— Ты получил девчушку, которую они рекламировали в журнале?

— Девчушку? — вырвалось у меня. Я хотел сказать, неплохо бы получить девчушку, а не ни на что не годного мужика. Только теперь-то я видел, что это действительно Мэрджин и мой клон. Пьяные в дымину. Их шатало, как камыш на ветру. Но взбесило меня другое. Прямо посреди дороги мой клон останавливается и взасос целует Мэрджин. Да еще сует руки куда не следует. А старушка Мэрджин ничего не имеет против.

— Получил ты заказанного клона или нет? — раздраженно переспрашивает коп.

— Я хочу подать жалобу. — Меня раздирает ярость.

Они повторяют номер телефона, по которому я должен позвонить, если увижу этого Конрада, спускаются с крыльца и рассаживаются по машинам. Проезжают мимо Мэрджин и моего клона, которые по-прежнему обжимаются посреди дороги. Парни не обращают на них внимания, что еще больше убеждает меня, что они не из вэлфера. Те-то цепляются ко всему.

Я стою на крыльце, наблюдаю за Мэрджин, клоном, машинами и думаю. Думаю о парнях с почты и копе. Потом о Мэрджин и том типе, который совсем не похож на меня, даже когда лапает мою жену. И скоро меня осеняет. Я совсем не тупой.

Мэрджин, кстати, это знает. Вчера я слышал, как она говорит на кухне: «Он обо всем догадался», — а этот клон смеется, не очень громко, и отвечает: «Он? Да он не догадается, как открыть пакет с молоком», — но голос его звучал не слишком убедительно.

Тут уж я нашел чем заняться. Первым делом прочитал все любовные журналы Мэрджин. Нашел в них много хороших историй, вроде «Как я убил любовника моей жены» или «Месть мужа», и оставил раскрытыми на кухонном столе, чтобы и они прочитали эти истории. А еще вырезал и оставил на том же столе рекламное объявление, предлагающее купить лазерный пистолет, с соответствующим купоном. Объявление это исчезло в мгновение ока, а когда я проверил другие журналы, оказалось, что она вырезала все объявления с ножами и пистолетами и выбросила их. Я все предлагаю ей прогуляться с моим клоном в индейский лагерь, но она никуда не идет. Лишь сидит за кухонным столом, читает истории да обкусывает ногти, как мне и хотелось. Скоро я положу на стол формуляр, что принесли мне парни из отдела расследований, чтобы этот клон увидел его. Тогда он поймет, что не такой уж я тупица. Но, думаю, с этим надо подождать.

Видите ли, пока я стоял на том крыльце, я понял, что неправильно воспринял всю эту историю с клоном. Меня сбила с толку эта сказочка о девочке-сироте, близнецах и все такое. А клоны нужны совсем для другого. Насколько я могу верить своим глазам, этот парень совсем не похож на меня. Отсюда следует, что клон Мэрджин будет совсем не похож на нее. Скорее всего это будет пухленькая блондинка с вьющимися волосами. И не такая заносчивая. И я знаю, что мы с клоном Мэрджин прекрасно поладим. Для себя я все решил. У меня есть двенадцать долларов девяносто пять центов и полный пакет обкусанных ногтей Мэрджин. Все это я и посылаю в адрес компании «Клоны, инк.». Я далеко не тупица.

Письмо от Клири

На почте оказалось письмо от Клири. Я положила его в рюкзак вместе с журналом для миссис Талбот и вышла на улицу отвязать Стича.

Он натянул поводок насколько мог и сидел полузадушенный за углом, наблюдая за снегирем. Стич никогда не лает, на птиц тоже. Он ни разу не взвизгнул, даже когда отец накладывал ему швы на лапу; просто продолжал сидеть в том же положении, в каком мы нашли его на крыльце: подняв лапу, чтобы отец ее осмотрел, и чуть-чуть вздрагивая. Миссис Талбот говорит, что он отвратительный сторожевой пес, но я рада, что он не лает. Расти лаял постоянно, и это его в конце концов погубило.

Мне пришлось притянуть Стича поближе, и, только когда поводок провис, я смогла ослабить узел. Это оказалось не так-то просто: снегирь, видимо, ему очень понравился. «Признак весны, приятель?» — сказала я, пытаясь растянуть узел ногтями, и сорвала ноготь. Замечательно! Теперь мама захочет узнать, не заметила ли я, что у меня ломаются другие ногти.

Руки у меня вообще черт знает на что похожи. За эту зиму я уже раз сто обжигала их об нашу дурацкую дровяную печь. Особенно одно место, прямо над запястьем: ему достается снова и снова, так что оно никогда не успевает зажить. Печь у нас недостаточно большая, и, пытаясь засунуть туда слишком длинное полено, я каждый раз задеваю о край топки одним и тем же местом. Мой глупый брат Дэвид всегда отпиливает их длиннее, чем нужно. Я сто раз просила его отпиливать поленья короче, но он не обращает на меня никакого внимания.

Я просила маму, чтобы она велела ему отпиливать их короче, но она этого не сделала. Она никогда не критикует Дэвида. Он, по ее мнению, всегда поступает правильно, только потому, что ему двадцать три года и он был женат.

— Он делает это нарочно, — сказала я ей. — Надеется, что я совсем сгорю.

— Для четырнадцатилетних девочек паранойя — это убийца номер один, — ответила мама. Она всегда так говорит, и меня это настолько бесит, что я порой готова ее убить. — Он делает это не нарочно. Просто нужно быть аккуратней с печкой.

Но все это время она держала мою руку и смотрела на незаживающий ожог, словно перед ней была бомба с часовым механизмом, которая вот-вот взорвется.

— Нам нужна печь побольше, — сказала я и отдернула руку.

Нам действительно нужна большая печь. Отец отключил камин и установил эту, когда счета за газ выросли до небес, но печь была маленькая, потому что мама не хотела, чтобы она выпирала в гостиную. Тем более что мы собирались пользоваться ею только по вечерам.

Но новой печи не будет. Они все слишком заняты работой над этими дурацкими теплицами. Может быть, весна придет раньше и рука у меня наконец хоть немного заживет. Хотя вряд ли. Прошлой зимой снег продержался до середины июня, а сейчас только март. Тот самый снегирь, за которым следил Стич, отморозит себе свой маленький хвост, если не улетит обратно на юг. Отец говорит, что прошлая зима была особенная и в этом году погода должна нормализоваться, но он тоже в это не верит, иначе не стал бы строить теплицы.

Как только я отпустила поводок, Стич, словно послушный ребенок, вернулся из-за угла и сел, ожидая, когда я закончу сосать палец и наконец отвяжу его.

— Пора нам двигаться, — сказала я ему, — а то мама с ума сойдет.

Мне нужно было зайти еще в магазин и поискать семена томатов, но солнце ушло уже далеко на запад, а до дома добираться как минимум полчаса. Если я не вернусь до темноты, меня отправят спать без ужина и я не успею прочесть письмо. И потом, если я не зайду в магазин сегодня, им придется отпустить меня завтра, и тогда мне не нужно будет работать на этой дурацкой теплице.

Иногда мне просто хочется ее взорвать. Кругом грязь и опилки. Дэвид как-то резал пленку и уронил кусок на плиту; она расплавилась, и в доме жутко воняло. Но никто, кроме меня, этого не замечает. Они только и говорят о том, как будет здорово, когда летом у нас появятся домашние дыни, помидоры и кукуруза.

Я не могу понять, почему следующее лето должно чем-то отличаться от прошлого, когда взошли только салат и картофель. Ростки салата не больше моего сломанного ногтя, а картошка твердая как камень. Миссис Талбот говорит, что это из-за высоты, но отец объясняет все необычной погодой и тем гранитным крошевом, которое здесь, у пика Пайка, называется почвой. Он сходил в библиотеку, что приютилась позади магазина, взял книгу о том, как самому построить теплицу, и принялся крушить все вокруг. Теперь даже миссис Талбот заразилась этой идеей.

— Для людей, живущих на такой высоте, паранойя — это убийца номер один, — сказала я им вчера, но они были слишком заняты распиливанием планок и крепежом пластика, чтобы обратить на меня внимание.

Стич бежал впереди, натягивая поводок, и, как только мы перебрались через шоссе, я сняла с него ошейник. Его все равно невозможно удержать на обочине. Я пробовала вести его на поводке, но он вытаскивал меня на середину дороги, и мне всегда попадало от отца за то, что я оставляла следы. Поэтому я стараюсь ходить по замерзшему краю дороги, а Стич носится вокруг, обнюхивая каждую яму. Когда он отстает, мне стоит только свистнуть, и он тут же меня догоняет.

Я старалась идти быстро, потому что становилось холодно, а на мне был только свитер. Добравшись до вершины холма, я посвистела Стичу. До дома оставалось еще около мили, и оттуда, где я стояла, был виден пик Пайка. Не исключено, что отец прав насчет весны: снег на пике почти сошел, а обгоревшая сторона выглядела уже не такой черной, как прошлой осенью. Может быть, деревья оживут.

В это же время год назад весь пик был совершенно белым. Мне это запомнилось, потому что тогда отец, Дэвид и мистер Талбот отправились на охоту. Снег шел постоянно, и их не было почти целый месяц. Мама чуть с ума не сошла. Каждый день она выходила на дорогу смотреть, не возвращаются ли они, хотя снега навалило футов пять и следы от нее оставались не хуже чем от Снежного Человека. Расти, который ненавидел снег так же, как Стич ненавидит темноту, она брала с собой. И ружье. Однажды она споткнулась о поваленное дерево, упала в снег, растянув лодыжку, и едва не замерзла, пока добралась до дома. Мне все хотелось сказать ей: «Для матерей паранойя — это убийца номер один», но тут встряла миссис Талбот и сказала, что в следующий раз я должна идти с ней. Вот, мол, что случается, когда людям разрешают ходить куда-нибудь в одиночку. Имелись в виду и мои походы на почту. Я ответила, что могу сама о себе позаботиться, но мама сказала, чтобы я не грубила миссис Талбот и что миссис Талбот права, и завтра я должна идти с ней.

Мама не стала ждать, когда ее нога заживет, затянула ее бинтом, и мы пошли на улицу на следующий же день. За весь путь она не проронила ни слова, с трудом ковыляя по снегу. Она даже ни разу не подняла глаз, пока мы не добрались до дороги. Снегопад на какое-то время прекратился, и облака приподнялись ровно настолько, что стал виден пик. Все напоминало черно-белую фотографию: серое небо, черные деревья и белая гора. Пик покрыло снегом целиком, и угадать, где проходило шоссе, было невозможно.

Мы собирались подняться на пик Пайка вместе с семейством Клири.

— Позапрошлым летом Клири так и не приехали, — сказала я, когда мы вернулись домой.

Мама сняла варежки и остановилась у печки, отдирая комочки налипшего на них снега.

— Конечно, не приехали, Линн, — проговорила она.

Снег с моего пальто падал на плиту и с шипением таял.

— Я не это имела в виду, — сказала я. — Они должны были приехать в первую неделю июня. Сразу после того, как Рик закончит школу. Что могло случиться? Передумали или что-нибудь другое?

— Я не знаю, — ответила она, стягивая шапку и отряхивая волосы. Челка ее вся намокла.

— Может быть, они написали, что у них изменились планы, — сказала миссис Талбот, — а письмо потерялось на почте.

— Это не имеет значения, — сказала мама.

— Но, наверное, они все-таки написали, — не унималась я.

— Может быть, на почте письмо положили в другой ящик, — предположила миссис Талбот.

— Это не имеет значения, — повторила мама, развешивая пальто на веревках на кухне. Больше она об этом не говорила. Когда вернулся отец, я спросила про Клири и его, но он был слишком увлечен, рассказывая об их походе, и не ответил мне.

Стич куда-то пропал. Я снова свистнула, потом пришлось идти обратно. Он сидел у подножия холма, уткнувшись во что-то носом.

— Домой, — крикнула я. Он повернулся, и я поняла, в чем дело.

Стич запутался в упавших проводах, умудрившись обмотать их вокруг ног, как он это иногда делает с поводком, и чем сильнее он тянул, тем сильнее запутывался.

Сидел он прямо посреди дороги, а я стояла на обочине, пытаясь сообразить, как его вытащить, не оставив там следов. У вершины холма дорога почти вся замерзла, но здесь, внизу, снег еще таял, и вода сбегала в стороны большими ручьями. Я ступила носком ноги в грязь и сразу утонула на добрых полдюйма. Шагнув назад, я стерла след рукой, вытерла руку о джинсы и стала думать, что делать дальше. У отца такой же пунктик насчет следов, как у мамы насчет моих рук, но еще хуже будет, если я не вернусь засветло. Тогда он даже может запретить мне ходить на почту.

Стич уже дошел до такого состояния, что готов был залаять. Он обмотал провод вокруг шеи и затягивал его все сильнее.

— Ладно, — сказала я. — Сейчас.

Я прыгнула насколько смогла далеко в один из ручьев, добралась до Стича и оглянулась, чтобы удостовериться, что мои следы смыло водой. Вызволив Стича, я отбросила конец оборвавшегося провода на край дороги, к столбу, с которого он свисал. Но Стич все равно, возможно, запутается в нем в следующий раз.

— Глупая собака, — сказала я. — Теперь быстро! — И я бросилась бегом к обочине и вверх по холму в своих мокрых хлюпающих кроссовках. Стич пробежал метров пять и остановился, обнюхивая дерево.

— Быстро! — крикнула я. — Темно становится. Темно, Стич!

Он пулей пронесся мимо меня с холма. Я знаю, что собакам это не свойственно. Но Стич боится темноты. Иногда я говорю ему: «Для собак паранойя — это убийца номер один», но сейчас я хотела только, чтобы он бежал быстрее, пока у меня совсем не замерзли ноги. Сама я тоже побежала, и к подножию холма мы добрались почти одновременно.

У дороги к дому Талботов Стич остановился. Наш дом был всего в сотне футов от этого места на другой стороне холма. Он стоит в низине, окруженный холмами со всех сторон, и так глубоко и хорошо спрятан, что вы никогда бы его не нашли. Из-за холма Талботов не видно даже дыма из нашей трубы. Через их участок, немного срезав, можно пройти лесом к нашему заднему крыльцу, но я никогда там теперь не хожу.

— Темно, Стич! — строго сказала я и снова побежала. Стич держался рядом.

К тому времени, когда я добралась до въезда на наш участок, пик Пайка уже окрасился розовым цветом. Стич, наверно, раз сто успел задрать ногу у ели, пока я не затащила его на место. Это действительно большая ель. Прошлым летом отец и Дэвид срубили ее, а потом сделали все так, как будто она сама упала поперек дороги. Она совершенно закрывала то место, где дорога сворачивает к нашему дому, но ствол ее весь в занозах, и я опять поцарапала руку, причем там же, где и всегда. Замечательно!

Удостоверившись, что ни я, ни Стич не оставили на дороге следов (если не считать тех, что Стич всегда оставляет, — другая собака нашла бы нас в два счета, и, может быть, именно так Стич оказался у нас на крыльце: он учуял Расти), я бросилась под прикрытие холма. Стич не единственный, кто начинает нервничать с приходом темноты. Да и ноги у меня уже заболели от холода. Стич в этот раз вел себя действительно беспокойно. Он не остановился, даже когда мы оказались перед домом.

Дэвид как раз нес с улицы дрова, и я с одного взгляда определила, что он опять напилил слишком длинные поленья.

— Только-только успела, — сказал он. — Семена принесла?

— Нет, — ответила я. — Но я принесла кое-что другое. Для всех.

И я побежала в дом. Отец разматывал на полу гостиной пластиковую пленку, а миссис Талбот держала в руках конец рулона. Мама подняла карточный столик, все еще сложенный, и ждала, когда они закончат и можно будет поставить его перед печкой и накрывать к ужину. На меня никто даже не посмотрел. Скинув рюкзак, я достала журнал для миссис Талбот и конверт.

— На почте было письмо, — сказала я. — От Клири.

Все подняли на меня глаза.

— Где ты его нашла? — спросил отец.

— На полу, в почте третьего класса. Я искала журнал для миссис Талбот.

Мама прислонила столик к дивану и села. Миссис Талбот посмотрела на меня непонимающим взглядом.

— Клири — это наши друзья, — пояснила я для нее. — Из Иллинойса. Они должны были приехать позапрошлым летом. Мы собирались вместе подняться на пик Пайка и все такое.

В дверь с грохотом ввалился Дэвид. Он взглянул на маму, сидящую на диване, на отца с миссис Талбот, стоящих с пленкой в руках, словно две статуи, и спросил:

— Что случилось?

— Линн говорит, что нашла сегодня письмо от Клири, — ответил отец.

Поленья вывалились у Дэвида из рук. Одно из них покатилось по ковру и остановилось у маминых ног, но никто не наклонился, чтобы его подобрать.

— Я вслух прочитаю? — спросила я, глядя на миссис Талбот. Ее журнал все еще был у меня в руках. Я вскрыла конверт, достала письмо и начала читать:

Дэвид, стоявший до того облокотившись о каминную полку, опустил голову на руки.

Мама подняла с пола полено, которое уронил Дэвид, и положила его рядом с собой на диван.

Миссис Талбот выпустила из рук конец пленки. На этот раз она упала не на печь, но довольно близко, и пластик тут же начал морщиться от жара. Однако отец просто стоял и смотрел, даже не пытаясь его убрать.

Все молчали. Я сложила письмо и сунула его обратно в конверт.

— Мне нужно было написать им тогда, — сказала мама. — Написать, чтобы приезжали сразу. Тогда они были бы здесь.

— И мы, возможно, полезли бы в тот день на пик Пайка и оттуда увидели, как все взлетает на воздух. Вместе с нами, — сказал Дэвид, поднимая голову. Он рассмеялся, но голос его сломался и захрипел. — Видимо, мы должны радоваться, что они не приехали.

— Радоваться? — переспросила мама, вытирая руки о джинсы. — Ты еще скажи, мы должны радоваться, что Карла в тот день поехала вместе с Мелиссой и малышом в Колорадо-Спрингс и у нас теперь меньше ртов. — Она терла руки о джинсы так сильно, что я думала, она протрет в них дырки. — Скажи еще, мы должны радоваться, что мародеры застрелили мистера Талбота.

— Нет, — сказал отец. — Но мы должны радоваться, что они не застрелили тогда всех остальных. Мы должны радоваться, что они взяли только консервы и не тронули семена. Мы должны радоваться, что пожары не зашли так далеко. Мы должны радоваться…

— Что еще получаем почту? — спросил Дэвид. — Этому мы тоже должны радоваться? — Он хлопнул дверью и вышел на улицу.

— Когда мы не получили от них никаких вестей, мне надо было позвонить или еще что-нибудь, — сказала мама.

Отец все еще смотрел на испорченный пластик. Я подала ему письмо.

— Ты его сохранишь или как? — спросила я.

— Я думаю, оно свое дело уже сделало, — сказал он, скомкал его и, бросив в печь, захлопнул дверцу. Он даже не обжегся. — Пойдем поможешь мне с теплицей, Линн.

На улице было темным-темно и уже по-настоящему холодно. Мои кроссовки тут же задубели. Взяв фонарь, отец стал натягивать пластик на деревянные рамы, а я с интервалом в два дюйма забивала скобы, через одну попадая себе по пальцам. Когда мы закончили первую раму, я попросила, чтобы он отпустил меня в дом переобуться в ботинки.

— Ты принесла семена томатов? — спросил он, словно даже не слышал меня.

— Или ты была слишком занята поисками письма?

— Я его не искала, — сказала я. — Случайно нашла. Я думала, ты будешь рад получить письмо и узнать, что случилось с Клири.

Отец натянул пластик на следующую раму, и так сильно, что на пленке появились маленькие складки.

— Мы и так знали, — сказал он, потом отдал мне фонарик и взял у меня пистолет со скобами. — Хочешь, чтобы я сказал? Хочешь, чтобы я сказал тебе, что именно с ними случилось? Хорошо. Надо полагать, они были недалеко от Чикаго и просто испарились, когда упали бомбы. Если так, то им повезло. Потому что около Чикаго нет гор, как у нас. Они могли сгореть во время пожаров, могли умереть от радиационных ожогов или лучевой болезни. Или их застрелил какой-нибудь мародер.

— Или они сами это сделали, — добавила я.

— Или они сами. — Он приставил пистолет к рейке и нажал курок. — У меня есть теория насчет того, что случилось позапрошлым летом, — сказал он, передвинул пистолет дальше и всадил в дерева еще одну скобу. — Я не думаю, что это начали русские или мы. Я думаю, это сделала какая-нибудь небольшая террористическая группа или, быть может, даже один ненормальный. Надо полагать, они не представляли себе, что случится, когда сбрасывали свою бомбу. Я думаю, они просто были бессильны, злы и напуганы всем тем, что происходило вокруг. И они ударили наотмашь. Бомбой. — Он прикрепил раму и выпрямился, чтобы начать с другой стороны. — Что ты думаешь об этой теории, Линн?

— Я же сказала тебе. Я нашла письмо, когда искала журнал для миссис Талбот.

Он повернулся, держа пистолет перед собой:

— Но по какой бы причине они это ни сделали, они обрушили на свои головы весь мир. Хотели они того или нет, им пришлось на себе испытать все последствия.

— Если они выжили, — сказала я. — И если их кто-нибудь не пристрелил.

— Я не могу больше позволить тебе ходить на почту, — сказал он. — Это слишком опасно.

— А как же журналы для миссис Талбот?

— Иди проверь огонь в печке. Я пошла в дом. Дэвид уже вернулся и теперь снова стоял у камина, глядя в стену. Мама разложила перед камином столик и поставила рядом складные стулья. На кухне резала картошку миссис Талбот. Она плакала, словно это была не картошка, а лук.

Огонь в печи почти погас. Чтобы его разжечь, я сунула внутрь несколько смятых страниц из журнала, и они вспыхнули голубым и зеленым пламенем. На горящую бумагу я швырнула пару сосновых шишек и немного щепок. Одна из шишек откатилась в сторону и застряла в слое пепла. Я протянула руку, чтобы швырнуть ее обратно, и ударилась о дверцу.

В том же самом месте. Замечательно! Волдырь сдерет старую корку, и все начнется сначала. И конечно же, мама стояла рядом, держа в руках кастрюльку картофельного супа. Она поставила ее на плиту и схватила меня за руку, потянув вверх, словно это было доказательство преступления или еще что. Она ничего не сказала, просто стояла, держа мою руку в своей, и моргала.

— Я обожгла ее, — сказала я. — Просто обожгла.

Она осторожно потрогала края старой, засохшей корочки, как будто боялась чем-нибудь заразиться.

— Это просто ожог! — закричала я, отдергивая руку, и принялась засовывать дурацкие поленья Давида в печку. — Это не лучевая болезнь. Просто ожог!

— Ты знаешь, где отец, Линн? — спросила она.

— Там, у заднего крыльца, — ответила я. — Строит свою дурацкую теплицу.

— Он ушел, — сказала она, — и взял с собой Стича.

— Он не мог взять Стича. Стич боится темноты.

Она молчала.

— Ты знаешь, как там темно?

— Да, — сказала она и поглядела в окно. — Я знаю, как там темно.

Я сдернула с крючка у камина свою парку и пошла к двери. Дэвид схватил меня за руку:

— Куда тебя черт понес?

Я вырвалась:

— Искать Стича. Он боится темноты.

— Там слишком темно, — сказал он. — Ты потеряешься.

— Ну и что? Это лучше, чем торчать здесь, — ответила я и хлопнула дверью, придавив ему руку.

Он догнал меня и снова схватил, когда я была уже около дровяного сарая.

— Отпусти, — сказала я. — Я ухожу. Я найду каких-нибудь других людей и буду жить с ними.

— Никаких других людей нет! Черт побери, прошлой зимой мы дошли до самого Саут-Парка. Нигде никого нет. Мы не видели даже тех мародеров. Но вдруг ты на них наткнешься? На тех, что застрелили мистера Талбота?

— Ну и что? В худшем случае они меня пристрелят. В меня уже стреляли.

— Ты ведешь себя как ненормальная. Это ты хоть понимаешь? — спросил он.

— Пришла тут с этим сумасшедшим письмом и всех просто-напросто убила.

— Убила! — Я так распсиховалась, что чуть не закричала. — Убила! А ты вспомни прошлое лето! Кто кого тогда убивал?

— Нечего было срезать через лес, — сказал Дэвид. — Отец говорил тебе не ходить там.

— И что, из-за этого нужно было в меня стрелять? И убивать Расти?

Дэвид так крепко сжимал мою руку, что я думала, он ее сломает.

— У мародеров была собака. Мы обнаружили ее следы вокруг мистера Талбота. Когда ты прошла через лес и мы услышали лай Расти, мы решили, что это опять банда мародеров. — Он посмотрел мне в глаза. Мама права. Паранойя действительно убийца номер один. Прошлым летом мы все немного сошли с ума. Да и сейчас, наверное, это осталось. — А ты берешь и приносишь письмо, напоминая всем о том, что случилось, и о том, что все мы потеряли…

— Я же сказала, что нашла его, когда искала журналы. Я думала, вы обрадуетесь, что оно не пропало.

— Да уж.

Он пошел в дом, а я еще долго стояла снаружи, дожидаясь отца и Стича. Когда я наконец вернулась, никто на меня даже не посмотрел. Мама все так же стояла у окна, и в черном небе над ее головой я увидела звездочку. Миссис Талбот перестала плакать и принялась расставлять на столике посуду. Мама разлила суп, и мы все сели, а когда начали есть, вернулись отец со Стичем. Все журналы отец принес с собой.

— Извините, миссис Талбот, — сказал он. — Если вы хотите, я спрячу их в подвале, и вы будете посылать Линн, чтобы она приносила их по одному.

— Это не важно, — ответила она. — Мне не хочется их больше читать.

Отец положил стопку журналов на диван и сел к столику. Мама налила ему тарелку супа.

— Я принес семена, — сказал отец. — Семена томатов немного набухли от влаги, но зато с кукурузой и тыквами все в порядке. — Он взглянул на меня.

— Дверь на почте я заколотил, Линн. Ты, надеюсь, понимаешь? Ты понимаешь, что я не могу больше позволить тебе ходить туда? Это слишком опасно.

— Я же сказала, что нашла его. Когда искала журнал.

— Огонь гаснет, — заметил он.

После того как они застрелили Расти, мне не разрешали никуда ходить целый месяц, потому что они боялись застрелить меня, когда я буду возвращаться. Даже когда я пообещала ходить только длинной дорогой. Потом появился Стич, и ничего страшного не случилось. Мне опять разрешили выходить. До конца лета я ходила каждый день, а потом — когда отпускали. Я просмотрела каждую пачку, наверное, раз по сто, прежде чем нашла это письмо от Клири. Миссис Талбот была права насчет почты. Письмо действительно положили в чужой ящик.

Даже у королевы

Телефон зазвонил как раз в ту минуту, когда я наблюдала за тщетными попытками защиты закрыть дело.

— Универсальный звонок, — доложил мой заместитель Байш, подходя к аппарату. — Это, наверное, подзащитный. Из тюрьмы запрещено звонить с опознавательным кодом.

— Да нет, — сказала я. — Это моя мать.

— О-о! — Байш снял трубку. — А почему она не пользуется своим кодом?

— Знает, что я не хочу с ней разговаривать. Похоже, она проведала о том, что натворила Пердита.

— Твоя дочка? — спросил он, прижав трубку к груди. — Эта та, у которой малышка?

— Нет, та у Виолы. Пердита — моя младшенькая. Бестолковая.

— И что же она натворила?

— Вступила в кружок циклисток.

Байшу, похоже, это ни о чем не говорило, но у меня было не то настроение, чтобы просвещать его. А также беседовать с мамулей.

— Я знаю совершенно точно, что скажет мамочка. Она спросит, почему я ей не сообщила о поступке Пердиты, потом захочет узнать, какие меры я собираюсь принять, а я отвечу, что не могу сделать больше того, что уже сделала.

Байш был сбит с толку.

— Хочешь, я скажу ей, что ты в суде?

— Нет. Рано или поздно с ней все равно придется разговаривать. — И я взяла трубку.

— Привет, мама, — сказала я.

— Трейси, — трагическим голосом произнесла мамуля, — Пердита стала циклисткой.

— Знаю.

— Почему ты мне не сказала?!

— Я решила, что Пердита должна сама рассказать тебе об этом.

— Пердита! — Она фыркнула. — Она бы нипочем мне не сказала. Она знает, что я бы ей ответила. Полагаю, ты уже сообщила об этом Карен.

— Карен здесь нет. Она в Ираке.

Нет худа без добра. Спасибо Ираку, который из шкуры вон лезет, силясь доказать, что он — ответственный член мирового сообщества, а его пристрастие к самоуничтожению осталось в прошлом. Благодаря ему моя свекровь находилась в единственном на всей планете месте, где телефонная связь настолько плоха, что я могла сказать матери, будто пыталась дозвониться, но не сумела, и ей пришлось бы мне поверить.

Освобождение избавило нас от всевозможных бедствий вроде иракских Саддамов, но свекрови, увы, в их число не попали. Я была почти благодарна Пердите за то, что она так удачно выбрала время, — конечно, в те редкие минуты, когда мне не хотелось хорошенько ее отшлепать.

— А что Карен делает в Ираке? — поинтересовалась мамуля.

— Ведет переговоры с палестинцами.

— А тем временем ее внучка ломает себе жизнь, — гнула свое мамуля. — А Виоле ты сказала?

— Повторяю, мама. Я подумала, что Пердита должна всем вам сообщить о своем решении сама.

— Ну так знай, что этого не случилось. Сегодня утром одна из моих пациенток, Кэрол Чен, позвонила мне и говорит: дескать, ей известно, что я от нее скрываю. А я даже понятия не имела, о чем это она.

— А как об этом пронюхала Кэрол Чен?

— От своей дочки, которая чуть было не заделалась циклисткой в прошлом году. Вот ее семья сумела отговорить девчонку, — произнесла мамуля с упреком. — Кэрол была убеждена, что какая-то медицинская компания обнаружила некий ужасный побочный эффект амменерола и скрывает это. И все же я не понимаю, как ты могла держать меня в неведения, Трейси!

Я в этот миг думала, что не понимаю, почему не попросила Байша сказать, что я в суде.

— Повторяю, мама. Мне показалось, что Пердита сама должна ввести тебя в курс дела. В конце концов это ведь ее собственное решение.

— Ох, _Трейси_! — воскликнула мамуля. — Неужели ты и в самом деле так считаешь?

Давным-давно, когда подул первый вольный ветерок Освобождения, я лелеяла надежду, что теперь-то все изменится, придет конец неравенству и засилью матриархата и мир избавится от тех лишенных чувства юмора особ, которые заливаются краской, слыша слово «сучка».

Конечно, ничего этого не произошло. Мужчины по-прежнему зарабатывают больше, слова-паразиты благоденствуют в цветнике родной речи, а моя мать по-прежнему произносит «Ох, _Трейси_!» таким тоном, что я начинаю чувствовать себя сопливой девчонкой.

— «Ее решение»! — передразнила мамуля. — Ты хочешь сказать, что собираешься безучастно взирать, как твоя дочь совершает главную ошибку всей своей жизни?

— А что я могу сделать? Пердите двадцать два года, и ей не откажешь в здравом смысле.

— Будь у нее хоть капля здравого смысла, она бы так не поступила. Неужели ты не пыталась ее отговорить?

— Конечно, пыталась.

— Ну и?

— И я не преуспела. Она твердо решила стать циклисткой.

— Нет, мы должны что-то сделать! Наложить судебный запрет, или подрядить депрограмматора, или устроить циклисткам промывание мозгов. Ведь ты судья, и ты можешь откопать какой-нибудь закон…

— Законом провозглашена независимость личности. А поскольку именно закон сделал возможным Освобождение, его вряд ли удастся обратить против Пердиты. Ее выбор отвечает всем критериям Определения Независимой Личности: это личное решение, принятое независимым взрослым человеком, которое не задевает никого…

— А как насчет моей практики? Кэрол Чен утверждает, что шунты вызывают рак.

— Медицинская наука вообще склонна считать любую болезнь результатом каких-то внешних воздействий. Вроде пассивного курения. Здесь этот номер не пройдет. Мама, нравится нам или нет, у Пердиты есть полное право поступить по-своему, а у нас нет никаких оснований вмешиваться. Свободное общество возможно лишь тогда, когда мы уважаем чужое мнение и не лезем не в свое дело. Мы должны признать право Пердиты на собственное решение.

Все это было правдой. Жаль только, что я не смогла сказать все это Пердите, когда она мне позвонила. Я только брякнула в точности мамочкиным тоном: «Ох, _Пердита_!»

— Во всем виновата ты, — заявила мать. — Я ведь _говорила_ тебе, что нельзя позволять ей делать на шунте эту татуировку. И не рассказывай мне сказки о свободном обществе. Что в нем хорошего, если оно позволяет моей внучке разрушать свою жизнь? — И она бросила трубку.

Я вернула телефон Байшу.

— Мне страшно понравилось, когда ты толковала об уважении права своей дочери на самостоятельное решение, — заметил мой помощник, подавая мантию. — И насчет того, чтобы не вмешиваться в ее личные дела.

— Я хочу, чтобы ты нашел мне прецеденты депрограммирования, — отозвалась я, всовывая руки в рукава. — И посмотри, не обвинялись ли циклистки в каких-нибудь нарушениях свободы выбора — промывании мозгов, запугивании, принуждении…

Раздался звонок, и вновь универсальный.

— Алло, кто говорит? — на всякий случай спросил Байш. Неожиданно его голос смягчился. — Минутку. — И он зажал ладонью трубку. — Это твоя дочь Виола.

Я взяла трубку:

— Привет, Виола.

— Я только что говорила с бабушкой, — доложила моя дочурка. — Ты просто не поверишь, что на сей раз выкинула Пердита. Она примазалась к циклисткам.

— Знаю.

— Ты _знаешь_? И ты мне ничего не сказала? Просто не верится. Ты никогда мне ничего не говоришь.

— Я решила, что Пердита должна сама поставить тебя в известность, — устало сказала я.

— Ты что, смеешься? Да она тоже все от меня скрывает. В тот раз, когда ей взбрело на ум имплантировать себе эти ужасные брови, она молчала об этом три недели. А когда сделала лазерную татуировку, вообще ничего не сказала. Мне сообщила об этом _Твидж_! Ты должна была позвонить мне. А бабушке Карен ты сказала?

— Она в Багдаде, — мстительно произнесла я.

— Знаю. Я ей звонила.

— Ох, Виола, ну как ты могла!

— В отличие от тебя, мамочка, я считаю, что должна говорить членам нашей семьи о том, что их касается.

— И что же она? — У меня перехватило дыхание.

— Я не смогла дозвониться. Там ужасная связь. Мне попался какой-то тип, который совершенно не понимал английского. Я повесила трубку и попробовала еще раз, и мне сказали, что весь этот город отключен.

Слава Богу, подумала я, тихонько переводя дух. Слава Богу, слава Богу.

— Бабушка Карен имеет право знать, мама. Подумай только, как это может подействовать на Твидж. Ведь она считает Пердиту образцом для подражания. Когда Пердита имплантировала эти ужасные брови, Твидж налепила себе на лоб пару клепучек, и я еле-еле их потом отодрала. А что, если Твидж тоже вздумает податься в циклистки?

— Твидж всего девять лет. К тому времени, когда ей понадобится шунт, Пердита и думать забудет об увлечениях молодости. — «То есть я на это надеюсь», — добавила я про себя. Татуировка украшала Перлиту уже полтора года, и не похоже, чтобы очень ей надоела. — И, кроме того, у Твидж больше здравого смысла.

— Это верно. Ох, мама, ну как Пердита _могла_ так поступить? Разве ты не объяснила ей, как это ужасно?

— Объяснила, — ответила я. — Ужасно, старомодно, негигиенично и болезненно. И все это не произвело на нее ни малейшего впечатления. Она заявила, что, по ее мнению, это будет ужасно весело.

Байш показал на часы и одними губами произнес:

— Пора отправляться в суд.

— Весело! — воскликнула Виола. — И ведь она видела, чего мне стоило пережить то время. Честное слово, мам, иногда мне кажется, что у нее вообще нет мозгов. А ты не можешь добиться, чтобы ее признали недееспособной, засадили за решетку или еще куда?

— Нет, — ответила я, тщетно пытаясь застегнуть мантию одной рукой. — Виола, мне нужно идти. Я опаздываю в суд. Боюсь, мы не можем сделать ничего, чтобы остановить ее. Она разумный взрослый человек.

— Разумный! — фыркнула Виола. — Она совсем чокнулась с этими своими бровями. У нее лазерная татуировка на руке — «Последний Стояк Кастера»!

Я протянула трубку Байшу:

— Скажи Виоле, что я поговорю с ней завтра. — Я наконец справилась с застежкой. — А потом позвони в Багдад и узнай, долго ли там будут отключены телефоны. А если будут еще универсальные звонки, убедись, что они местные, прежде чем снимать трубку.

И я отправилась в зал заседаний.

Байш не смог дозвониться до Багдада, что я сочла добрым знаком. О моей свекрови не было ни слуху ни духу. В полдень позвонила мамуля и поинтересовалась, можно ли на законном основании сделать лоботомию.

Она позвонила снова на следующий день. Я как раз читала лекцию об Определении Независимой Личности, рассказывая студентам о неотъемлемом праве любого гражданина свободного общества делать из себя законченного болвана.

— По-моему, это твоя мать, — прошептал Байш, протягивая трубку. — Она опять пользуется универсальным номером, хотя звонит по местному. Я проверил.

— Привет, мам, — сказала я.

— Мы все устроили, — сообщила мамуля. — Мы пообедаем с Пердитой в «Мак-Грегорсе». Это на углу Двенадцатой улицы и Лоримера.

— У меня лекция в разгаре.

— Знаю. Я тебя надолго не оторву. Я просто хотела сказать тебе, чтобы ты не беспокоилась. Я обо всем позабочусь.

Мне не понравилось то, как это прозвучало.

— Что ты затеяла?

— Пригласила Пердиту пообедать с нами. Я же тебе сказала. В «Мак-Грегорсе».

— А кто это «мы», мама?

— Просто наша семья, — невинно ответила мамуля. — Ты и Виола.

Ну, по крайней мере она не притащит с собой депрограмматора. Пока.

— Что ты задумала, мама?

— И Пердита спросила то же самое. А что, бабушке нельзя пригласить внучку пообедать? Приходи туда в половине первого.

— У нас с Байшем запланирована встреча в суде в три.

— О, тогда нам хватит времени. Кстати, захвати Байша. Он будет представлять мужскую точку зрения.

Она повесила трубку.

— Придется тебе обедать со мной, Байш, — сказала я. — Прости.

— А что? На этом обеде произойдет какой-нибудь скандал?

— Понятия не имею.

На пути к «Мак-Грегорсу» Байш выложил мне все, что ему удалось узнать о циклистках.

— Это не культ. У них нет религиозной привязки. Кажется, впервые они заявили о себе еще до Освобождения, — тараторил мой заместитель, сверяясь со своими записями. — Хотя есть кое-какие связи с движением за свободу выбора, Висконсинским университетом и музеем Современного Искусства.

— Что?

— Они называют своих предводительниц наставницами. Похоже, их философия представляет собой смесь радикального феминизма с лозунгами защитников окружающей среды восьмидесятых годов. Они вегетарианки и не склонны к юмору.

— Ни шутов, ни шунтов, — подытожила я. Мы остановились у «Мак-Грегорса» и выбрались из автомобиля.

— А в использовании каких-нибудь средств для управления сознанием они замечены не были? — с надеждой спросила я.

— Нет. Зато полным-полно исков против отдельных членов, и все они выиграли.

— По Определению Независимой Личности.

— Ага. А также одно уголовное дело, возбужденное некой участницей этого движения, члены семьи которой пытались ее депрограммировать. Депрограмматора приговорили к двадцати годам, а родственничков — к двенадцати.

— Не забудь упомянуть об этом при мамуле, — сказала я, открывая дверь заведения.

Это был один из тех ресторанчиков, где вьюнок обвивает столик метрдотеля, а в зале повсюду разбросаны островки растительности.

— Его предложила Пердита, — объяснила мамуля, провожая нас с Байшем мимо зарослей к нашему столику. — Она сказала, что большинство циклисток — вегетарианки.

— А она пришла? — спросила я, огибая оплетенную огурцами стойку.

— Пока нет.

Мамуля указала на беседку из роз:

— Вон наш столик.

«Наш столик» оказался плетенным из прутьев сооружением, укрывшимся под шелковичным деревом. Виола и Твидж восседали в дальнем углу под увитой фасолью шпалерой, рассматривая меню.

— А ты что здесь делаешь, Твидж? — спросила я. — Почему ты не в школе?

— А я все равно что там, — ответила она, поднимая свою лазерную доску. — Учусь на расстоянии.

— Я решила, что наша беседа должна касаться и ее, — заявила Виола. — В конце концов ей скоро тоже придется получить шунт.

— А вот моя подруга Кинси говорит, что она не будет его носить. Как Пердита, — сообщила Твидж.

— Я уверена, что Кинси изменит свое мнение, когда придет время, — сказала мамуля. — И Пердита тоже. Байш, не сядешь ли рядом с Виолой?

Байш послушно забрался под шпалеру и уселся на плетеный стул. Твидж потянулась через Виолу, передавая ему меню.

— Отличный ресторанчик, — заявила она. — Тут можно ходить без обуви. — И в доказательство она задрала босую ногу. — А если проголодаешься, пока ждешь свой заказ, можно что-нибудь поклевать. — Крутанувшись на стуле, она сорвала пару зеленых стручков. Один протянула Байшу, второй надкусила сама. — Спорим, что Кинси не передумает! Кинси говорит, от шунта боль еще хуже, чем от растяжения связок.

— А без него боль куда сильнее, — заверила ее Виола, бросив на меня выразительный взгляд, означавший: «Ну вот, теперь ты видишь, что натворила моя сестра?»

— Трейси, почему бы тебе не сесть напротив Виолы? — предложила мамуля. — А Пердиту, когда она явится, мы посадим рядом с тобой.

— Если она явится, — заметила Виола.

— Я попросила ее прийти в час, — сказала мамуля. — Так что у нас есть возможность выработать стратегию до ее прихода. Я говорила с Кэрол Чен…

— Ее дочь чуть было не стала циклисткой в прошлом году, — пояснила я Виоле и Байшу.

— Кэрол сказала, что они собрались всей семьей, вот как мы сейчас, и просто поговорили с дочерью. И та в конце концов решила, что не будет становиться циклисткой. — Она обвела взглядом стол. — Мне кажется, что нам следует поступить так же. По-моему, сначала мы должны объяснить Пердите важность Освобождения и рассказать о временах ужасного угнетения, которые ему предшествовали…

— А по-моему, — прервала ее Виола, — мы должны попытаться уговорить ее прожить несколько месяцев без амменерола, вместо того чтобы удалять шунт. Если только она придет. Я в этом не уверена.

— Почему бы и нет?

— А что бы ты делала на ее месте? Я хочу сказать, что все это напоминает мне суд инквизиции. Она должна будет сидеть, слушать и оправдываться, одна против всех. Может, она и чокнутая, но дурой ее не назовешь.

— Никакая это не инквизиция, — возмутилась мать. Она озабоченно поглядела мимо меня на входную дверь. — Я уверена, что Пердита… — Она запнулась, встала и неожиданно бросилась в заросли аспарагуса.

Я обернулась, ожидая узреть Пердиту с обесцвеченными губами или татуировкой на всем теле, но сквозь листву ничего не было видно. Я отвела ветви в сторону.

— Неужто Пердита? — спросила Виола, подаваясь вперед.

Я всмотрелась в просвет шелковичных ветвей.

— О Господи, — только и смогла я выговорить.

Это была моя свекровь в чем-то просторном, черном и шелковом. Она устремилась к нам прямо по тыквенной грядке. Ее одежды развевались, а глаза сверкали. Наградив меня гневным взглядом, мамуля бросилась навстречу, оставляя в кильватере полосу помятой редиски.

Я точно так же посмотрела на Виолу.

— Это твоя бабушка Карен, — укоризненно произнесла я. — Ты же сказала мне, что не смогла ей дозвониться.

— А я и вправду не смогла, — ответила она. — Твидж, сядь прямо. И положи свою дощечку.

В розовой беседке послышался зловещий шелест, листья затрепетали, и появилась моя свекровь.

— Карен! — воскликнула я, изо всех сил пытаясь изобразить радостное удивление. — Каким ветром тебя сюда занесло? Я думала, ты в Багдаде.

— Я вернулась домой, как только получила весточку от Виолы, — холодно проговорила она, рассматривая всех по очереди. — А это кто? — Ее осуждающий взгляд остановился на моем помощнике. — Новый сожитель Виолы?

— Нет! — испуганно воскликнул Байш.

— Это мой заместитель, — объяснила я. — Байш Адамс-Харди.

— Твидж, а ты почему не в школе?

— А я как раз в школе, — сказала Твидж. — Я присутствую на уроке. — И она подняла свою дощечку. — Видишь? Идет математика.

— Ясно. — Свекровь повернулась, чтобы обрушиться на меня. — Значит, это достаточно серьезный повод для того, чтобы оторвать мою правнучку от занятий в школе. К тому же вам потребовалась помощь юриста. И все же ты не считаешь дело достаточно важным, чтобы сообщать о нем _мне_! Конечно, ты _никогда_ мне ничего не говоришь, Трейси!

Она плюхнулась на самый дальний стул, взметнув в воздух целое облако листьев и лепестков душистого горошка и обезглавив капусту, украшавшую наш столик.

— Я не знала о том, что Виоле нужна помощь, до вчерашнего дня. Виола, никогда ничего не передавай через Хассима. Он почти не говорит по-английски… Твой опознавательный код я кое-как разобрала, но телефонная сеть не работала, и мне пришлось лететь самой. В разгар переговоров, заметьте.

— И как идут переговоры, бабушка Карен? — поинтересовалась Виола.

— Они _шли_ достаточно хорошо. Израильтяне отдали палестинцам пол-Иерусалима и договорились вскоре поделить Голанские высоты.

Она бросила на меня гневный взгляд.

— Вот _они_ понимают важность связи. — Карен снова повернулась к Виоле: — Так из-за чего на тебя все ополчились. Виола? Им не нравится твой новый сожитель?

— Я вовсе не ее сожитель, — запротестовал Байш.

Я часто удивляюсь, как моей свекрови удалось сделаться дипломатом. Трудно представить, чтобы она могла быть полезна на всех этих посреднических заседаниях со всякими сербами и католиками, протестантами и хорватами, Северной и Южной Кореей. Она примыкает сразу к обеим враждующим партиям, делает слишком поспешные выводы, неверно истолковывает любые доводы собеседника и отказывается кого-либо слушать. И все же Карен сумела так уболтать Южную Африку, что ее главой стал Мандела. Она же, вероятно, заставила палестинцев принять во внимание Йом Киппур [еврейский национальный праздник]. Наверное, она просто запугивает противника до состояния рабской покорности. Или, может быть, враждующие стороны объединяются для того, чтобы общими усилиями защититься от нее.

Байш продолжал негодовать:

— Я ни разу не видел Виолу до сегодняшнего дня. Я и по телефону-то разговаривал с ней всего несколько раз.

— Ты, должно быть, что-то натворила, — проницательно заметила Карен, обращаясь к Виоле. — Ясно, что они жаждут твоей крови.

— Не моей, — возразила Виола, — Пердиты. Она стала циклисткой.

— Мотоциклисткой? Так, значит, я бросила переговоры с Западным берегом только потому, что вам не нравится, что девочка стала ездить на мотоцикле? Как, по-вашему, я объясню это президенту Ирака? Она _не_ поймет этого, и я тоже. Мотоциклистка, подумать только!

— У циклисток нет мотоциклов, — сказала мамуля.

— У них есть менструации, — брякнула Твидж. По меньшей мере на целую минуту воцарилась тишина, и я подумала: «Ну вот, свершилось». Неужели мы с моей свекровью примем одну сторону в этом семейном споре?

— Так, значит, весь сыр-бор разгорелся только оттого, что Пердита удалила шунт? — наконец спросила Карен. — А разве она не совершеннолетняя? И это, безусловно, тот случай, где действует Определение Независимой Личности. Уж ты-то должна это знать, Трейси. Ты же в конце концов судья.

Я просто ушам своим не верила. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Уж не хочешь ли ты сказать, будто тебе все равно, что она ни во что не ставит великие свершения Освобождения? — возопила мамуля.

— Мне это вовсе не кажется преступлением, — заявила Карен. — На Среднем Востоке тоже, знаете ли, существуют антишунтовые группы, но никто не принимает их всерьез. Даже иракские женщины. Они до сих пор закрывают лицо покрывалом.

— А вот Пердита принимает их всерьез.

Карен отмела возражение решительным взмахом черного рукава.

— Это просто причуда. Вроде микроюбок. Или этих забавных электронных бровей. Порой некоторые женщины ненадолго увлекаются подобными странностями, но ведь не все поголовно сходят с ума от веяний моды.

— Но Пердита… — заикнулась было Виола.

— Если Пердите хочется, чтобы у нее были месячные, — пускай. Тысячи лет женщины прекрасно обходились без шунтов.

Мамуля побагровела.

— Так же _прекрасно_ они уживались с крысами, холерой и корсетами, — сказала она, подкрепляя каждое слово ударом кулака по столу. — Однако нет никакой причины заводить их добровольно, и я не собираюсь позволять Пердите…

— Да, кстати, а где же сама бедняжка? — спросила Карен.

— Появится с минуты на минуту, — ответила мать. — Я пригласила ее на обед, так что мы можем обсудить это с ней.

— Ага, — кивнула Карен. — Ты хочешь сказать, можем дать ей такую затрещину, что она изменит свое решение. Ну, у меня нет никакого желания сотрудничать с вами. Я собираюсь выслушать мнение бедной малышки с интересом и пониманием. «Уважение» — вот то ключевое слово, которое вы все, кажется, забыли. Уважение и обыкновенная вежливость.

У нашего столика вдруг появилась босоногая молодая женщина в комбинезоне в цветочек и с красным шарфом, повязанным на левой руке. В руках у нее была стопка розовых брошюрок.

— Самое время, — строго сказала Карен, выхватывая одну из книжечек. — Обслуживание у вас ужасное. Я сижу здесь битых десять минут. — Она раскрыла брошюру. — Я и не надеюсь, что у вас есть скотч.

— Меня зовут Евангелина, — представилась молодая женщина. — Я наставница Пердиты. — Она отобрала книжку у Карен. — Пердита не смогла присоединиться к вам. Она попросила меня прийти вместо нее и объяснить вам нашу философию.

Наставница села на плетеный стул рядом со мной.

— Циклистки ценят свободу больше всего на свете, — изрекла она. — Свободу от всего искусственного — от пилюль, контролирующих фигуру, от синтетических гормонов, свободу от власти мужчин, которые пытаются навязать нам все это. Как вы, вероятно, уже знаете, мы не носим шунтов.

Она показала на красный шарф, завязанный на руке.

— Вместо них мы носим этот символ нашей свободы и нашей женской сущности. Я надела его сегодня, чтобы все знали, что настало время моего цветения…

— У нас такой символ тоже есть, — вставила мамуля. — Только мы носим его под юбкой.

Я рассмеялась.

Наставница укоризненно воззрилась на меня.

— Мужчины стремились управлять женским телом задолго до так называемого «Освобождения». Они начали с правительственного контроля над абортами, научного ограничения рождаемости, нарушения прав эмбрионов и в конце концов дошли до амменерола, который вообще уничтожил репродуктивный цикл. Все это было частью тщательно разработанной программы порабощения женского тела, а потом и женской души мужским тираническим режимом.

— Какая интересная точка зрения! — с воодушевлением воскликнула Карен.

Действительно интересная. Правда, на это можно было бы возразить, что амменерол создали вовсе не для того, чтобы уничтожить менструации. Этот препарат предназначался для лечения злокачественных опухолей, а свойство маточной оболочки усваивать его было обнаружено случайно.

— Вы хотите сказать, — заволновалась мамуля, — что мужчины _навязали_ женщинам шунты? Да нам пришлось _бороться_ со всем и вся, чтобы ФДА одобрил использование амменерола!

И это было правдой. В деле объединения женщин, там, где потерпели поражение суррогатные матери, противники абортов и борцы за права эмбрионов, победила перспектива не иметь менструаций вообще. Женщины стали организовывать митинги, собирать подписи и выдвигать своих сенаторов. Они добивались поправок к законам, их отлучали от церкви и сажали в тюрьмы, и все во имя Освобождения!

— Мужчины были _против_ амменерола, — продолжала мамуля. — Не говоря уже о религиозных фанатиках, производителях гигиенических пакетов и католической церкви…

— Церковь понимала, что тогда придется разрешить женщинам становиться священниками, — заметила Виола.

— Что и произошло, — добавила я.

— Освобождение не освободило вас, — громко заявила наставница. — Разве что от естественных ритмов вашей жизни, самой женской вашей сущности.

Она нагнулась и сорвала ромашку, которая росла под столом.

— Мы, циклистки, празднуем приход наших менструаций и наслаждаемся своим телом, — провозгласила она, воздев ромашку к потолку, словно знамя. — Когда у циклистки начинается пора цветения, как мы называем это, мы приветствуем ее цветами, стихами и песнями. Затем мы соединяем руки и вспоминаем все самое лучшее, что есть в наших месячных.

— Отеки, например, — предположила я.

— Или лежание в постели с противным тампоном три дня в месяц, — сказала мать.

— А по-моему, главная прелесть в припадках болезненного беспокойства, — подхватила Виола. — Когда я отказалась от амменерола, чтобы завести Твидж, мне порой мерещилось, будто на меня вот-вот рухнет космическая станция.

Пока Виола говорила, к нам подошла женщина средних лет в цветастой форме и соломенной шляпке и остановилась рядом со стулом моей матери.

— У меня тоже бывали такие перепады настроения, — заметила она. — Я то радовалась жизни, как жеребенок, то была угрюма, что твоя Лиззи Борден.

— А кто такая Лиззи Борден? — поинтересовалась Твидж.

— Она прикончила своих родителей, — пояснил Байш. — Топором.

Карен и наставница переглянулись.

— Кажется, ты должна заниматься математикой, Твидж? — напомнила Карен.

— Мне всегда было интересно, не было ли у Лиззи Борден ПМС, — произнесла Виола, — из-за которого…

— Нет, — возразила мамуля. — Это случилось до тампонов и ибупрофена. Убийство при смягчающих обстоятельствах.

— Не думаю, что сейчас нам помогут разговоры о подобной ерунде, — твердо заявила Карен, метнув на каждого сердитый взгляд.

— А вы — наша официантка? — поспешно спросила я женщину в соломенной шляпе.

— Да, — ответила та, извлекая блокнот из кармана своего комбинезона.

— У вас есть вино?

— Да. Одуванчиковое, первоцветовое и примуловое.

— Мы возьмем все три сорта.

— По бутылке каждого?

— Конечно, — кивнула я, — раз уж вы не подаете их в бочках.

— Сегодня наше фирменное блюдо — арбузный салат и choufleur gratinee [цветная капуста в сухарях (фр.)], — сообщила она, одарив всех улыбкой. Карен и наставница не улыбнулись в ответ. — Пусть каждый из вас сорвет себе по кочанчику цветной капусты с этой грядки. А еще у нас великолепное соте из бутонов лилии в календуловом масле.

Пока все заказывали первое, наступило временное перемирие.

— Я возьму сладкий горошек, — решила наставница, — и стакан розовой воды.

Байш наклонился к Виоле:

— Простите, что я выглядел таким испуганным, когда ваша бабушка спросила, не ваш ли я любовник.

— Да ладно, — ответила Виола. — Бабушка Карен иногда бывает совершенно невыносимой.

— Я просто не хотел, чтобы вы подумали, будто вы мне не нравитесь. Ведь это не так. То есть вы мне нравитесь.

— А у них нет эрзацбургеров? — спросила Твидж.

Как только официантка удалилась, наставница разложила свои розовые брошюрки.

— Здесь излагается наша философия, — заявила она, протягивая мне одну брошюру, — а также практические сведения о менструальном цикле. — Другую она протянула Твидж.

— В точности как те книжонки, что нам подсовывали в старших классах, — заметила мамуля, взглянув на свой экземпляр. — «Особый Подарок», вот как они назывались. И там были все эти слащавые картиночки, на которых улыбались и играли в теннис девушки с розовыми ленточками в волосах. Издевательство, иначе не назовешь.

Она была права. Там имелось даже то самое знакомое всем со школьной скамьи изображение фаллопиевых труб, которое всегда напоминало мне кадр из первых серий фильма ужасов «Чужой».

— Ой, фу, — сказала Твидж. — Это отвратительно.

— Занимайся своей математикой, — рявкнула Карен.

Байша, похоже, затошнило.

— Неужели женщины и _вправду_ интересуются этой гадостью?

Появилось вино, и я налила каждому по большому бокалу. Наставница неодобрительно поджала губы и покачала головой.

— Циклистки не употребляют искусственных стимуляторов и гормонов, которыми женщин вынудили пользоваться мужчины, чтобы сделать их тупыми и покорными.

— А сколько у вас длятся месячные? — полюбопытствовала Твидж.

— Бесконечно, — встряла мамуля.

— От четырех до шести дней, — сухо ответила наставница. — Об этом сказано в брошюре.

— Нет, я хочу спросить, всю жизнь или нет?

— Как правило, первые менструации начинаются в двенадцать лет и прекращаются к пятидесяти пяти.

— А у меня это первый раз случилось в одиннадцать лет, — сообщила официантка. — В школе.

— А у меня последняя началась как раз в тот день, когда ФДА разрешил использовать амменерол, — сказала моя мать.

— Триста шестьдесят пять разделить на двадцать, — бормотала Твидж, царапая что-то на своей доске, — и умножить на сорок три года… — Она подняла голову. — Это будет пятьсот пятьдесят девять циклов!

— Не может быть, — возмутилась мамуля, отнимая у нее доску. — Их должно быть по меньшей мере пять тысяч.

— И каждый начинается именно в тот день, когда отправляешься в поездку, — заметила Виола.

— Или выходишь замуж, — добавила официантка. Мамуля начала что-то писать на дощечке.

Воспользовавшись временным прекращением огня, я подлила всем одуванчикового вина.

Мамуля оторвалась от доски:

— Нет, вы только подумайте! Учитывая, что «неудобства» продолжаются в среднем по пять суток, вы мучились бы около трех тысяч дней! Ведь это целых восемь лет!

— А в промежутках — ПМС, — заметила официантка, ставя на стол цветы.

— А что такое ПМС? — спросила Твидж.

— «Предменструальный синдром» — название, придуманное медициной мужчин для обозначения естественного колебания гормонального уровня, предвещающего наступление регул, — изрекла наставница. — Эти незначительные и совершенно нормальные изменения мужчины считали чем-то вроде болезни. — Она взглянула на Карен, ожидая подтверждения.

— Я, бывало, отрезала себе волосы, — вспомнила моя свекровь.

Наставница заерзала на стуле.

— Однажды я отхватила с одной стороны все начисто, — продолжала Карен. — Каждый месяц Бобу приходилось прятать ножницы. И ключи от машины. Я начинала рыдать всякий раз, как загорался красный свет.

— А отеки у тебя были? — поинтересовалась мать, наливая Карен очередной стакан одуванчикового вина.

— Да я становилась похожа на Орсон Уэллис!

— А кто такая Орсон Уэллис? — спросила Твидж.

— Ваши комментарии отражают ту ненависть к собственному телу, которую вам привило владычество мужчин! — воскликнула наставница. — Мужчины вывели породу женщин с промытыми мозгами, женщин, которые считают, что месячные — это зло, и даже называют их «проклятием», а все оттого, что приняли точку зрения мужчин.

— А я называла их проклятием, поскольку была уверена, что его наложила на меня злая колдунья, — заявила Виола. — Как в «Спящей красавице».

Все воззрились на нее.

— Ну да, так я и думала, — подтвердила моя старшая дочь. — Это была единственная причина, которую я сумела изобрести. — Она вернула свою книжицу наставнице. — Да я и теперь верю в это.

— По-моему, вы поступили очень храбро, отказавшись от амменерола, чтобы завести Твидж, — сказал галантный Байш.

— Это было ужасно, — с чувством произнесла Виола. — Вы просто не представляете.

Мамуля вздохнула:

— Когда у меня начались месячные, я спросила свою мать, были ли они и у Аннеты.

— А кто такая Аннета? — немедленно заинтересовалась Твидж.

— Девушка-мушкетер, — ответила мамуля и добавила, заметив непонимающий взгляд Твидж:

— Ну та, по телику.

— Высший класс, — сказала Виола.

— «Клуб Микки Мауса», — уточнила мамуля.

— Это что, такая старшеклассница, которую звали Клубника Мауса, что ли? — недоверчиво спросила Твидж.

— Да, это были тяжелые времена — во многих отношениях, — вздохнула я.

Мать испепелила меня взглядом и обратилась к Твидж:

— Аннета была идеалом каждой девочки. У нее были вьющиеся волосы, неподдельная грудь и отутюженная юбка в складку. Я просто не могла вообразить, чтобы и ее отягощало нечто столь же _грязное_ и неблагородное. Мистер Уолт Дисней никогда не допустил бы этого. А уж коли у Аннеты этого не было, то, думала я, и мне оно ни к чему. И вот я спросила свою маму…

— А что она ответила? — не выдержала Твидж.

— Она сказала, что такое бывает у каждой женщины. И тогда я поинтересовалась: «Что, даже у английской королевы?» И она ответила: «Даже у королевы».

— Правда? — изумилась Твидж. — Да ведь она такая _старая_!

— Это сейчас у нее ничего нет, — раздраженно сказала наставница. — Я же объяснила вам, что менопауза наступает примерно в пятьдесят пять лет.

— И тогда у вас начинаются вспышки беспричинной ярости и остеопороз, а на верхней губе вырастают усы, как у Марка Твена.

— А кто такой… — начала было Твидж.

— Вы просто вторите пристрастному мнению мужчин, — прервала ее изрядно покрасневшая Евангелина.

— Знаете, что меня всегда интересовало? — спросила Карен, заговорщицки наклоняясь к мамуле. — Не была ли причиной Фолклендской войны менопауза Мэгги Тэтчер?

— А кто такая Мэгги Тэтчер? — спросила Твидж.

Наставница, лицо которой к этому времени стало почти того же цвета, что ее шарф, вскочила:

— Мне ясно, что с вами бесполезно разговаривать дальше. Мужчины основательно поработали над вашими мозгами. — Она принялась лихорадочно собирать свои брошюрки. — Да вы слепы, все вы! Вы даже не понимаете, что являетесь жертвами тайного заговора, цель которого — лишить вас вашей биологической основы, всей вашей женской сущности! Ваше хваленое «Освобождение» вовсе не было освобождением. Это просто новый вид рабства.

— Даже если бы это было правдой, — произнесла я, — даже если это и был заговор, призванный подчинить нас влиянию мужчин, ей-богу, оно того стоило.

— А знаете, Трейси права, — заметила Карен, обращаясь к мамуле. — Совершенно права. Если есть на свете что-нибудь, ради чего стоило бы пожертвовать даже своей свободой, то это, несомненно, избавление от регул.

— Жертвы! — возопила наставница. — У вас украли вашу женственность, а вас это даже не волнует!

И она ринулась к выходу, сокрушив по дороге несколько кабачков и клумбу гладиолусов.

— Знаете, что я ненавидела больше всего до Освобождения? — невозмутимо спросила Карен, выливая остаток одуванчикового вина в свой бокал. — Гигиенические пояса.

— И эти картонные аппликаторы для тампонов.

— Ни за что не стану циклисткой, — заявила Твидж.

— Замечательно, — поддержала я.

— А сладкое будет?

Я подозвала официантку, и Твидж заказала засахаренные фиалки.

— Кто-нибудь еще хочет десерт? — спросила я. — Или вина из примулы?

— По-моему, вы нашли прекрасный способ помочь своей сестре, — промурлыкал Байш, склоняясь к Виоле.

— А реклама «Модакса»? — не унималась мамуля. — Помните, там была такая шикарная девица в шелковом вечернем платье и длинных белых перчатках? А под картинкой написано: «Модакс, потому что…» Я была уверена, что «Модакс» — это такие духи.

Карен хихикнула:

— А я думала, что это сорт _шампанского_!

— По-моему, пить нам уже хватит, — вздохнула я.

На следующее утро, едва я вошла в контору, раздался телефонный звонок. Универсальный. Я испуганно посмотрела на Байша:

— Карен вернулась в Ирак, не так ли?

— Ага, — ответил он. — Виола сказала, что заминка в ее переговорах произошла оттого, что не могли решить, строить на Западном берегу Диснейленд или нет.

— А когда звонила Виола? Байш сонно потянулся:

— Я сегодня завтракал с ней и Твидж.

— О!

Я подняла трубку:

— Вероятно, мамуля хочет сообщить мне план похищения Пердиты. Алло?

— Это Евангелина, наставница Пердиты, — произнес голос в трубке. — Вот теперь вы, наверное, счастливы. Вы вынудили Пердиту смириться с порабощающим владычеством мужчин.

— Я?

— Очевидно, вы обратились к депрограмматору, и я хочу, чтобы вы знали, что мы собираемся подать на вас за это в суд.

И она отключилась. Телефон тотчас же зазвонил вновь. Опять универсальный.

— Какая польза от опознавательных кодов, если ими никто никогда не пользуется? — с горечью заметила я, снимая трубку.

— Привет, мам, — произнесла моя дочь Пердита. — Мне показалось, что тебе будет приятно услышать, что я раздумала становиться циклисткой.

— Да ну? — сказала я, пытаясь приглушить ликование в голосе.

— Я узнала, почему они носят на руке этот красный шарф. Он символизирует их… ммм… «убил-и-съел».

— Ах, вот как…

— Ну, это еще не все. Наставница рассказала мне о вашем обеде. Так это правда, что бабушка Карен поддержала тебя?

— Да.

— Ух ты! Просто не верится. Но так или иначе, наставница заявила, что вы не стали слушать о том, как это здорово — иметь менструации, и без умолку твердили о негативных сторонах этого явления, вроде опухания, колик и повышенной раздражительности. Тут я спросила, что такое колики. А она говорит: «Боли при менструальном кровотечении». Я так и ахнула: «Какое еще кровотечение? Никто мне не говорил ни о каком кровотечении!» Мама, ну почему ты не сказала мне, что от этого идет кровь?

В свое время я рассказывала ей об этом, но почувствовала, что сейчас разумнее промолчать.

— И ты ни слова не сказала о том, что это больно! И о колебаниях гормонов тоже! Да какой же дуре захочется иметь все эти прелести, если можно не иметь! И как вы все это терпели до Освобождения!

— То было мрачное, тяжелое время, — произнесла я с пафосом, достойным жюри присяжных.

— Еще бы! Ну, во всяком случае, я с этим завязала, и моя наставница была просто вне себя. Но я заявила ей, что это — Решение Независимой Личности и она должна его уважать. Тем не менее я не собираюсь бросать вегетарианство. Даже _не пытайся_ отговорить меня от этого.

— Боже упаси!

— Знаешь, на самом деле во всем виновата ты, мама. Если бы ты с самого начала сказала мне, что это больно, ничего бы не случилось. Все-таки Виола права. Ты нам никогда ни о чем не рассказываешь!

Пожарная охрана

20 сентября. Конечно, я тут же захотел взглянуть на камень пожарной охраны, и, естественно, его еще не установили. Его торжественно открыли в 1951 году, и его высокопреподобие настоятель Уолтер Мэтьюз произнес речь, а пока еще шел 1940 год. Я это прекрасно знал. Я ведь сходил посмотреть этот камень с дурацкой мыслью, что будет полезно обозреть место преступления. Куда полезнее, конечно, был бы ускоренный курс о Лондоне в период «Блица», не говоря уж о том, чтобы получить немножко времени на подготовку. Мне предложили обойтись и без того, и без другого.

— Путешествие во времени, мистер Бартоломью, это не поездка на метро, — сказал досточтимый мистер Дануорти, моргая за стеклами своих антикварных очков. — Либо вы отправитесь двадцатого, либо не отправитесь вовсе.

— Но я же не готов, — возразил я. — Ну послушайте! У меня ушло четыре года на подготовку для странствований со святым Павлом, а не с его собором! И вы не можете требовать, чтобы я за два дня приготовился к «Блицу» в Лондоне.

— Можем, — сказал Дануорти. — И требуем.

— Два дня! — кричал я на Киврин, мою соседку по общежитию. — И все только потому, что какой-то паршивый компьютер добавил «собор» к святому Павлу! А досточтимый Дануорти даже глазом не моргнул, когда я ему объяснил, какая произошла накладка. «Путешествие во времени, молодой человек, это не поездка на метро, — заявляет он. — Рекомендую вам подготовиться. Вы отбываете послезавтра». Не человек, а сплошная некомпетентность!

— Вовсе нет, — говорит она. — Ничего подобного! Он здесь самый лучший. И может, тебе стоит прислушаться к его словам.

А я-то ждал от Киврин хоть чуточку сочувствия. Сама она чуть не в истерику впала, когда ее отправили в Англию XIV века вместо XV. А как эти века оцениваются по шкале практики? Даже учитывая Инфекционные болезни максимум на пятерку. Блиц тянул на восьмерку, а собор святого Павла — с моим-то везением — весил полную десятку.

— По-твоему, мне следует еще раз поговорить с Дануорти?

— Да.

— А дальше что? У меня в распоряжении двое суток. Я понятия не имею ни о деньгах, ни о языке, ни об истории. Ни малейшего.

— Он хороший человек, — сказала Киврин. — По-моему, тебе надо послушать его, пока есть такая возможность.

Старушка Киврин в своем репертуаре. Всегда кладезь сочувствия.

Из-за этого хорошего человека я и стоял сейчас в открытых дверях западного портала и таращил глаза, как провинциальный олух, каким, впрочем, мне и полагалось быть, высматривая мемориальный камень, которого там нет. Спасибо хорошему человеку! По его милости я был настолько не готов к моей практике, насколько это зависело от него.

Внутренности собора я почти не видел. Где-то в глубине мерцали свечи на аналое, а ближе по направлению ко мне двигалось смутное белое пятно. Причетник. А может, и сам высокопреподобный настоятель Мэтьюз. Я вытащил письмо моего дяди, священника в Уэльсе, которое предположительно должно было открыть доступ к настоятелю, а заодно погладил задний карман, проверяя, не потерял ли я «Микрооксфордский словарь английского языка, дополненный, с историческими приложениями». Я свистнул его из Бодлеинки, иными словами, достославной библиотеки Оксфордского университета. Конечно, во время разговора воспользоваться словарем я не мог, но если повезет, на первых порах я как-нибудь продержусь, улавливая общий смысл, а незнакомые слова посмотрю позже.

— Вы из веэспевео? — спросил он. По виду мой ровесник, ниже меня на целую голову и заметно более худой. Почти аскетически. Что-то в нем было родственное Киврин. Он прижимал к груди нечто белое. При других обстоятельствах я бы решил, что подушку. Но при других обстоятельствах я бы понял, что мне говорят, а так у меня не было времени очистить голову от средиземноморской латыни и иудейских законов, чтобы выучить лондонский жаргон, а также правила поведения во время воздушных налетов. Всего два дня с досточтимым Дануорти, который распространялся о священном долге историка вместо того, чтобы объяснить мне, что такое веэспевео.

— Так вы из веэспевео? — повторил он.

Я чуть было все-таки не вытащил «Микрооксфорд» — Уэльс ведь почти заграница, но вроде бы в 1940 году микрофильмов еще не существовало. Веэспевео? Это словечко могло означать что угодно, включая и пожарную охрану, а в таком случае потребность ответить «нет» могла все испортить.

— Нет, — сказал я.

Внезапно он рванулся вперед мимо меня и выглянул за дверь.

— Черт! — сказал он, возвращаясь ко мне. — Куда они запропастились, ленивые буржуазные стервы!

Вот и улавливай общий смысл!

Он подозрительно прищурился на меня, словно решив, что я все-таки из веэспевео и только скрываю это.

— Собор закрыт, — сказал он наконец.

— Я Бартоломью. Настоятель Мэтьюз здесь? — спросил я, предъявляя конверт.

Он продолжал смотреть наружу, видимо, в надежде, что ленивые буржуазные стервы все-таки появятся и можно будет накинуться на них, размахивая белой штуковиной. Потом обернулся ко мне и сказал тоном гида:

— Сюда, пожалуйста, — и шагнул во мрак собора. Слава Богу, я запечатлел в памяти план собора, не то, последовав в кромешную тьму за взбешенным причетником, я не выдержал бы такой символической параллели с положением, в котором находился, и кинулся бы вон из собора через западные двери назад в Сент-Джонс-Вуд. Но я представлял, где нахожусь, и это давало спасительную зацепку. Вот сейчас мы проходим мимо номера 26 в «Путеводителе» — картина Ханта «Свет Миру», изображающая Иисуса с фонарем, — только в темноте ее не видно. А фонарь нам очень пригодился бы.

Мой проводник остановился так внезапно, что я чуть не налетел на него, и дал выход своему бешенству:

— Мы же не требуем номеров люкс, а только десять раскладушек. Нельсону и то лучше, чем нам, ему хоть подушку под голову подложили! — Он взмахнул белой штуковиной будто факелом во мраке. (Значит, это все-таки подушка!) Мы послали им запрос полмесяца назад и до сих пор спим на проклятущих героях Трафальгара, потому что эти сучки предпочитают поить томми чаем с плюшками в буфетах Виктории, а на нас им наплевать.

Он явно не ждал, что я что-нибудь отвечу на его излияния. И к лучшему, поскольку я понимал не больше одного ключевого слова из трех.

Он зашагал вперед, в сторону от кружка света, отбрасываемого одинокой свечкой на аналое, и остановился перед черной дырой. Номер двадцать пятый — лестница на Галерею шепота под куполом и в библиотеку (закрытую для посторонних). Вверх по ступенькам, дальше по коридору, и он опять остановился — на этот раз перед средневековой дверью.

— Мне надо вернуться высматривать их, — сказал он, постучав. — Не то они уволокут их в Аббатство. Попросите настоятеля еще раз им позвонить, хорошо? — И он зашагал назад к лестнице, по-прежнему прижимая к себе подушку, точно щит.

Постучать-то он постучал, но дверь была толщиной не меньше фута, а к тому же из дуба, и высокопреподобный настоятель явно стука не услышал. Я поднял руку, чтобы снова постучать. Очень мило! А человек, держащий точечную гранату, должен ее метнуть, но хоть ты и знаешь, что все кончится мгновенно и ты ничего не почувствуешь, а приказать себе «давай!» все равно труднее некуда. И я застыл перед дверью, проклиная на все корки исторический факультет, и досточтимого Дануорти, и навравший компьютер, из-за которых я очутился перед этой темной дверью, располагая только письмом от вымышленного дядюшки — письмом, от которого я ничего хорошего не ждал, как и от них всех. Даже прославленная Бодлеинка меня подвела. Справочный материал, который я для верности заказал через Баллилоль и главный терминал, теперь, наверное, уже лежит у меня в комнате на расстоянии какого-то столетия. А Киврин, которая уже прошла практику и, казалось бы, должна была сыпать советами, хранила молчание, точно статуя святой, пока я не взмолился к ней о помощи.

— Ты ходил к Дануорти?

— Да. И хочешь знать, какой бесценной информацией он меня облагодетельствовал? «Молчание и смирение — вот два бесценных бремени историка». Еще он сказал, что я влюблюсь в собор святого Павла. Сияющие жемчужины мудрости из уст Учителя с большой буквы. К сожалению, мне-то надо знать, когда и куда будут падать бомбы, чтобы ни одна не угодила в меня. (Я плюхнулся на кровать.) И что ты порекомендуешь?

— Как у тебя с экстракцией? — спросила она.

Я насторожился:

— Вообще-то неплохо. Думаешь, стоит ассимилировать?

— На это нет времени. По-моему, тебе надо запечатлеть все, что удастся, прямо в долгосрочную.

— То есть эндорфины? — спросил я.

Главная беда при использовании препаратов запечатления заключается в том, что запечатлеваемая информация даже на микросекунду не задерживается в вашей краткосрочной памяти, а это усложняет экстрагирование, не говоря уж о неприятнейших ощущениях, возникающих, когда внезапно узнаешь что-то, чего, как тебе твердо известно, ты никогда прежде не видел и не слышал.

Впрочем, жутковатые ощущения — это мелочь по сравнению с проблемой экстрагирования. Никто еще точно не установил, каким образом мозг извлекает из запасников то, что ему требуется, но в этом, несомненно, участвует краткосрочная память. Короткое, иногда микроскопическое время, на которое информация задерживается в краткосрочной памяти, нужно как будто не только для претворения ее в речь. По-видимому, весь сложный процесс отбора и извлечения базируется в краткосрочной, и без ее помощи, без помощи препаратов, запечатлевших информацию, или их искусственных заменителей извлечь ее невозможно. Я пользовался эндорфинами на экзаменах, и никаких затруднений с экстрагированием у меня не возникало, так что, пожалуй, это был единственный способ запастись всеми необходимыми сведениями за остающееся у меня время. Однако это означало, что я ничего не осознаю даже на срок, необходимый, чтобы их забыть. Если когда эти сведения и поддадутся экстрагированию, я сразу буду знать, что к чему. Но до тех пор мне от них никакого проку не будет, словно они и не хранятся вовсе в каком-то затянутом паутиной уголке моей памяти.

— Ты ведь сумеешь экстрагировать и без стимуляторов, верно? — сказала Киврин скептичным тоном.

— А куда мне деваться.

— Под стрессом? Без сна? При низком эндорфинном уровне?

В чем, собственно, состояла ее практика? Она ни разу словом о ней не обмолвилась, а студентам спрашивать самим не положено. Стрессы в средневековье? По-моему, они там спали под стрессами как убитые.

— Надеюсь, — сказал я вслух. — Во всяком случае, попробую, раз ты полагаешь, что это поможет.

Она поглядела на меня мученическим взглядом и заявила:

— Помочь ничто не поможет.

Большое спасибо, святая Киврин Баллиольская.

Однако я тем не менее попытался. Все-таки лучше, чем сидеть в кабинете Дануорти, смотреть, как он мигает за стеклами своих исторически точных очков и расписывает, до чего мне понравится собор святого Павла. Когда Бодлеинка не выполнила мои заказы, я истощил свой кредит и купил в магазине все кассеты на темы, какие мне только пришли в голову, — вторая мировая война, кельтская литература, история массовых переселений, путеводители и прочее. Затем я взял напрокат скоростной запечатлеватель и нагрузился. Когда я вышел из транса, меня так потрясло ощущение, что знаю я не больше, чем прежде, что я кинулся на метро в Лондон и взлетел на Ладгейт-Хилл проверить, не вызовет ли камень пожарной охраны хоть какие-нибудь воспоминания. Нет, не вызвал.

«Эндорфинный уровень у тебя еще не пришел в норму», — утешил я себя и постарался расслабиться. Куда там! Отправка на практику неумолимо надвигалась. А пули-то настоящие, мальчик! И пусть ты выпускник исторического факультета, проходящий практику, убьют тебя как миленького. В метро всю обратную дорогу я штудировал исторические справочники и продолжал их штудировать до нынешнего утра, когда подручные Дануорти явились доставить меня в Сент-Джонс-Вуд.

Тут я сунул микрооксфорд в задний карман и отправился в путь, чувствуя, что выкарабкаться смогу, только полагаясь на природную сметку, а также уповая, что в 1940 году отыщутся хоть какие-то стимуляторы. Уж первый-то день я как-нибудь сумею протянуть без осечек, думал я. И вот чуть ли не первое обращенное ко мне слово положило конец этой надежде.

Впрочем, не совсем. Вопреки совету Киврин ничем не загружать краткосрочную память я запечатлел в ней английские деньги, карту метро и карту моего Оксфорда. И пока продержался на этих сведениях. Так с какой стати ожидать подвоха от настоятеля?

Только я собрался с духом постучать, как он сам открыл дверь, и все действительно произошло быстро и безболезненно, как с точечником.

Я вручил ему письмо, а он пожал мне руку и сказал что-то вполне удобопонятное. Примерно:

— Весьма рад еще одному помощнику, Бартоломью.

Вид у него был до того усталый и измученный, что он, наверное, тут же испустил бы дух, скажи я ему, что блиц только-только начинается. Да знаю я, знаю! Держи язык за зубами. Священное молчание и пр. и пр.

— Попросим Лэнгби показать вам, что, как и где, — сказал он.

Подразумевая моего причетника с подушкой, решил я, и не ошибся. Он встретил нас внизу у лестницы, слегка отдуваясь, но ликуя.

— Раскладушки прибыли! — известил он настоятеля Мэтьюза. — Можно подумать, они оказали нам великое одолжение. Высоченные каблуки и гонор. «Из-за вас, миленький, мы остались без чая», — заявляет мне одна. «И отлично, — отвечаю. — Центнер-другой вам сбросить не помешает!»

Даже настоятель Мэтьюз словно бы не совсем его понял. И сказал:

— Вы отнесли их в крипту? — А затем познакомил нас. — Мистер Бартоломью приехал из Уэльса. Хочет присоединиться к нашим добровольцам.

(Добровольцы, а не пожарная охрана!)

Лэнгби показал мне, что, как и где, указывая на сгустки тьмы в глубоком сумраке, а затем потащил меня вниз полюбоваться десятью раскладушками, расставленными среди надгробий, а заодно указал и на саркофаг лорда Нельсона из черного мрамора.

Затем сообщил, что в первую ночь я дежурить не буду, и порекомендовал мне лечь спать, так как сон во время воздушных налетов — самая большая ценность. Я без труда ему поверил: подушку он прижимал к груди, точно возлюбленную после долгой разлуки.

— А сирены тут слышны? — спросил я, прикидывая, не прячет ли он под ней голову.

Он поглядел на низкие каменные своды:

— Кто их слышит, а кто нет. Бринтону требуется молоко с толокном, а Бенс-Джонс не проснется, даже если на него потолок обрушится. Мне нужна подушка. Очень важно отхватить свои восемь, несмотря ни на что. Не то превратишься в ходячего мертвеца. И погибнешь.

На этой бодрой ноте он удалился, чтобы развести дежурных по постам. А подушку оставил на раскладушке, приказав, чтобы я никому не позволял к ней прикасаться. И вот я сижу в ожидании первой в моей жизни воздушной тревоги и стараюсь записать все это, пока еще не превратился в ходячего (или лежачего) мертвеца.

С помощью украденного микрооксфорда я расшифровал некоторые высказывания Лэнгби. Более или менее. Стерва — либо труп издохшего животного, либо скверная, распутная женщина. (Полагаю, что верно второе, хотя с подушкой я напутал.) Буржуазный — эпитет для обозначения всех погрешностей среднего класса. Томми — солдат. Веэспевео я не отыскал, хотя испробовал разные возможные написания, и чуть было не махнул рукой, но тут в долгосрочной (спасибо тебе, святая Киврин!) всплыло что-то о широком распространении аббревиатур в военные годы, и я решил, что это первые буквы какого-то сложного названия. ВСПВО. Вспомогательная служба противовоздушной обороны. Ну конечно же! У кого еще требовать проклятущие раскладушки?

21 сентября. Теперь, когда я несколько свыкся с мыслью, что нахожусь здесь, и первый шок более или менее прошел, я осознал, что исторический факультет оставил меня в полном неведении, чем, собственно, я должен заниматься три месяца практики. Меня снабдили журналом для записей, письмом моего дядюшки, а также десятью фунтами довоенных денег и запузырили в прошлое. Десяти фунтов (уже уменьшившихся на стоимость проезда в поезде и в метро) должно мне хватить до конца декабря, а также на билет до Сент-Джонс-Вуда, места переброски, когда придет еще одно письмо, призывающее меня назад в Уэльс к одру занемогшего дядюшки. А до тех пор я буду жить здесь, в крипте, рядом с Нельсоном, которого, по словам Лэнгби, заспиртовали в гробу. При прямом попадании, интересно бы знать, он вспыхнет как смоляной факел или просто тихой струйкой тления стечет на пол? Питание обеспечивается газовой горелкой, на которой можно вскипятить убогий чай или поджаривать неописуемую копченую рыбешку. В отплату за всю эту роскошь мне предстоит дежурить на крыше собора и гасить зажигательные бомбы.

Кроме того, я должен выполнить задание по практике, в чем бы оно ни заключалось. Впрочем, пока меня волнует только одно: как уцелеть до тех пор, пока не придет второе письмо от дяди и я не вернусь домой.

В ожидании, пока Лэнгби выберет время «показать мне, что к чему», я занялся подручной работой — вычистил сковороду, на которой они жарят гнусных рыбешек, снес в алтарный конец крипты складные стулья и уложил их штабелем (а то они имели обыкновение вдруг складываться посреди ночи, грохоча хуже бомб) и попробовал уснуть.

Видимо, я не принадлежу к счастливчикам, способным сладко спать во время воздушных налетов. Почти до утра я оценивал собор святого Павла с точки зрения риска. Практика тут должна тянуть минимум на шестерку. Ночью я не сомневался, что она потянет на всю десятку — с криптой в эпицентре взрыва. С тем же успехом я мог бы попроситься прямо в Денвер.

Пока же самое удивительное — я видел кошку! Она меня просто заворожила, но я стараюсь не подавать вида, потому что тут эти животные вроде бы ничем необычным не считаются.

22 сентября. Все еще в крипте. Время от времени в нее влетает Лэнгби, проклиная всевозможные службы (сплошные аббревиатуры!), обещает взять меня на крыши и уносится прочь. А я переделал всю подручную работу и научился пользоваться ножным насосом. Киврин явно сомневалась в моих способностях к экстракции, но пока никаких накладок. Даже наоборот. Я поискал информацию о тушении пожаров и во всех подробностях вспомнил справочник с иллюстрациями включительно — в том числе наглядную схему, как пользоваться ножным насосом. Если рыбки подпалят лорда Нельсона, я покажу себя героем.

Происшествие вчера ночью. Сирены завыли раньше обычного, и у нас в крипте укрылись уборщицы из Сити. Одна из них прервала мой крепкий сон, завопив громче любой сирены. Выяснилось, что она увидела мышь. Мы долго хлопали резиновыми сапогами между надгробиями и под раскладушками, пока не убедили ее, что мышь сбежала. А, вот какое задание имел в виду исторический факультет — борьба с мышами!

24 сентября. Лэнгби повел меня на экскурсию. Сначала на хоры, где я заново овладел тонкостями работы с ножным насосом, а также получил резиновые сапоги и жестяную каску. Лэнгби говорит, что коммандер Аллен раздобывает для нас асбестовые куртки, как у пожарных, но пока еще не раздобыл, так что мне придется обходиться моим пальто и шерстяным шарфом на крышах очень холодно, хотя сейчас еще сентябрь. Но воздух прямо ноябрьский, да и общее ощущение тоже — уныло, пасмурно, без намека на солнце. Вверх под купол, а оттуда на крыши, которые считаются плоскими, но просто усеяны башнями, шпилями, желобами и статуями с таким расчетом, чтобы зажигательным бомбам было где прятаться или застревать вне досягаемости. Мне показали, как засыпать зажигалку песком, прежде чем прогорит крыша и заполыхает собор. Показали и веревки, сложенные у основания купола на случай, если нужно будет залезть на одну из западных башен или на купол.

Затем снова внутрь и на Галерею шепота.

Все это время Лэнгби говорил без умолку — сыпал инструкциями, вдавался в историю собора. Перед тем как выйти на галерею, он потащил меня к южным дверям, где, поведал он, Кристофер Рен, стоя среди дымящихся развалин старого собора, попросил рабочего принести с кладбища могильный камень, чтобы отметить место будущей закладки, а на камне оказалось высечено латинское слово, переводящееся как «Я восстану вновь», и совпадение так поразило Рена, что он распорядился высечь это слово над южным входом. Лэнгби улыбался так самодовольно, словно анекдот этот не навяз в зубах любого первокурсника исторического факультета. Но вообще-то анекдот милый — если не помнишь о камне пожарной охраны.

Лэнгби погнал меня вверх по лестнице на узкий балкон Галереи шепота, где убежал далеко вперед, громогласно сообщая мне данные о размерах и акустике. Потом остановился и, глядя на стену напротив, сказал вполголоса:

— Вы так ясно слышите мой шепот благодаря форме купола. Звуковые волны усиливаются по его периметру. Во время бомбежек тут стоит такой грохот, словно мир рушится в Судный День. Купол имеет в поперечнике сто семь футов и поднимается над нефом на восемьдесят футов.

Я посмотрел вниз. Перила куда-то исчезли, и черно-белый мраморный пол ринулся на меня снизу с ужасающей скоростью. Я уцепился за что-то передо мной и упал на колени, оглушенный, борясь с головокружением. Из-за туч выплыло солнце, и внутренность собора залило золотом. Резное дерево хоров, белые каменные колонны, металлические трубы органа — все стало золотым, золотым…

Лэнгби нагибался надо мной, стараясь поднять меня, и кричал:

— Бартоломью, что с вами? Что случилось?

Мне надо было бы сказать ему, что, разожми я руки, собор и все прошлое обрушатся на меня, а этого я допустить не могу, я же историк. Что-то я ему сказал, но что-то совсем другое, потому что Лэнгби только удвоил усилия, оторвал-таки меня от перил и оттащил на лестницу. А там дал мне повалиться на ступеньки и попятился, не говоря ни слова.

— Не понимаю, что произошло, — сказал я. — Никогда прежде я не страдал боязнью высоты.

— Вас бьет озноб! — сказал он резко. — Вам надо лечь.

И отвел меня в крипту.

25 сентября. Экстрагирование — справочник ПВО: симптомы, характерные для пострадавших при бомбежке. Стадия первая: оглушенность, бесчувственность к боли при травмах и ранениях, фразы, не имеющие смысла для посторонних. Стадия вторая: озноб, тошнота, ощущение боли, осознание утрат, возвращение к реальности. Стадия третья: болтливость, не поддающаяся контролю, стремление объяснить спасателям свое поведение под влиянием шока.

Лэнгби, безусловно, узнал симптомы, но чем он объясняет их при отсутствии бомбежки? И я не могу объяснить ему свое поведение под влиянием шока — и не только потому, что я историк.

Он ничего не сказал и назначил меня дежурить в первый раз завтра ночью так, словно ничего не произошло, и выглядит не более озабоченным, чем остальные. А те, с кем я успел познакомиться, заметно нервничают. (Согласно единственному воспоминанию в моей краткосрочной памяти, во время воздушных тревог все сохраняли удивительное спокойствие.) А с момента моего появления здесь ни единой бомбы вблизи не упало. Целью были главным образом Ист-Энд и доки.

Нынче ночью что-то говорилось о невзорвавшейся фугасной бомбе, и я задумался о том, как держался настоятель, о том, что собор закрыт, как вдруг вроде бы вспомнил, будто на всем протяжении блица он был открыт для молящихся. Как только представится возможность, попытаюсь экстрагировать сентябрьские события. Ну, а все остальное… какой у меня шанс экстрагировать нужную информацию, пока я не узнаю, что я должен тут осуществить? Если должен.

Для историка не существует ни директив, ни ограничений. Я бы мог объявить всем, что я из будущего, поверь они мне. Я бы мог убить Гитлера, доведись мне попасть в Германию. Но мог ли бы? Исторический факультет обсасывал парадокс времени и так и эдак, но аспиранты, вернувшиеся с практики, не говорят ни слова «за» или «против». Существует ли единое нерушимое прошлое или у каждого дня свое прошлое и мы, историки, изменяем его? К каким следствиям приводит то, что мы делаем, и приводит ли? И как мы осмеливаемся делать что-то, понятия не имея, чем это чревато? Должны ли мы дерзко вмешиваться, уповая, что не навлечем гибели на всех нас? Или мы должны воздерживаться от действий и стоять сложа руки, пока, если так надо, собор святого Павла сгорает у нас на глазах дотла, лишь бы не изменить будущего?

Прекрасные вопросы, когда занимаешься за полночь. Здесь они бессмысленны. Я так же не могу допустить, чтобы собор святого Павла сгорел, как не могу убить Гитлера. Нет, вру! Мне вчера на галерее стало ясно, что я мог бы убить Гитлера, если бы поймал его, когда он поджигал собор святого Павла.

26 сентября. Сегодня познакомился с девушкой. Настоятель Мэтьюз открыл-таки собор, так что пожарная охрана занялась его уборкой, и начали заходить молящиеся. Эта девушка напомнила мне Киврин, хотя Киврин много выше и ни за что не стала бы завивать волосы в такие тугие кудряшки. У нее было заплаканное лицо. Такое выражение появилось у Киврин после того, как она отбыла практику. Средние века ее доконали. Как бы она справилась тут? Наверное, излила бы свои страхи приходскому священнику. Жаль, если у ее подобия есть такое намерение.

— Не могу ли я вам помочь? — спросил я без малейшего желания помогать.

Она как будто огорчилась.

— Значит, вам не платят? — сказала она, вытирая платком красный носик. — Я читала про собор святого Павла, про пожарную охрану и вообще. Ну и подумала, может, здесь найдется место для меня. В столовой там или вообще. Платное место.

В ее покрасневших глазах стояли слезы.

— Боюсь, столовой у нас нет, — сказал я насколько мог мягче, если вспомнить, как Киврин вечно испытывает мое терпение. — Как и настоящего бомбоубежища. Часть охраны ночует в крипте, и, боюсь, мы здесь все добровольцы.

— Значит, ничего не выйдет, — сказала она и вытерла глаза носовым платком. — Я люблю собор, но работать бесплатно не могу, теперь, когда мой младший брат Том вернулся с фермы, куда его эвакуировали.

Видимо, я чего-то недопонимал. Вопреки всем внешним признакам уныния голос у нее звучал бодро, и заплакать она не заплакала.

— Мне надо подыскать, где нам жить. Раз Том вернулся, ночевать в метро нам нельзя.

Меня вдруг охватила безотчетная тревога, почти болезненная, которая иногда сопутствует невольной экстракции.

— В метро? — переспросил я, пытаясь нащупать воспоминание.

— Обычно на станции «Марбл-Арч», — продолжала она. — Том, мой брат, занимает нам место загодя, и я… — Она умолкла, поднесла платок к носу и громко чихнула. — Извините. Такой противный насморк.

Красный нос, слезящиеся глаза, чихание. Заболевание верхних дыхательных путей. Я просто чудом не попросил ее не плакать! Пока лишь редкое везение спасало меня от непростительных ошибок, и не потому только, что у меня нет возможности добраться до долгосрочной памяти. Я не запасся и половиной необходимой информации — кошка, насморк, вид собора, озаренного солнцем… Рано или поздно я споткнусь о что-нибудь мне неизвестное. Тем не менее вечером, сменившись с дежурства, я попробую экстрагировать. Хотя бы выясню, свалится ли на меня что-то, и если да, то когда именно.

Кошку я видел еще два раза. Она угольно-черная с белым пятном на груди, словно нарочно нарисованным по случаю затемнения.

27 сентября. Только что спустился с крыш, и меня все еще бьет дрожь. В начале налета бомбы в основном падали на Ист-Энд. Зрелище было грандиозное. Повсюду мечутся прожекторные лучи, в Темзе отражается небо, розовеющее заревом пожаров, зенитные снаряды рвутся, точно фейерверочные ракеты. Неумолчный оглушительный грохот, в который вплетается ноющее жужжание самолетов и тявканье зенитных орудий.

К полуночи бомбы начали падать все ближе и ближе с жутким воем, точно на меня накатывался поезд. Пришлось напрячь всю силу воли, чтобы не упасть ничком на крышу, но Лэнгби следил за мной, и я не хотел дать ему повод позлорадствовать, как тогда под куполом. А потому я держал голову высоко, а ведро с водой — крепко, и очень этим гордился.

Нарастающий вой бомб прекратился часа в три, а затем, через полчаса затишья, по крышам собора загремел град. Все, кроме Лэнгби, начали хватать совки и насосы, он же уставился на меня, а я уставился на зажигалку. Она упала в нескольких метрах от меня за башней с курантами. Маленькая — куда меньше, чем я их себе представлял. Всего тридцать сантиметров длиной. Она свирепо фыркала, выбрасывая зеленовато-белое пламя, которое почти достигало места, где я стоял. Минута — и она, превратившись в расплавленную массу, начнет прожигать крышу. Стена огня, крики пожарных, а потом на мили — груды белого щебня. И ничего больше. Ничего. Даже камня пожарной охраны.

Вновь повторилась Галерея шепота — я поймал себя на том, что произношу какие-то слова, и взглянул на Лэнгби. Он улыбался кривой улыбкой.

— Святой Павел сгорит, — сказал я. — И не останется ничего.

— Да, — сказал Лэнгби. — Ведь задумано именно так? Сжечь собор святого Павла? В этом суть плана?

— Чьего плана? — тупо спросил я.

— Гитлера, естественно, — ответил Лэнгби. — Кого еще, по-вашему, мог я иметь в виду? — И он небрежно взял свой насос.

Перед моими глазами словно вдруг возникла страница из справочника по ПВО. Я окружил кольцом песка бомбу, все еще полыхавшую огнем, схватил второе ведро и высыпал весь песок прямо на нее. Поднялось такое облако черного дыма, что я с трудом различал совок у себя в руке. Дым оказался таким едким, что у меня из глаз покатились слезы. Я отвернулся, утирая их рукавом, и увидел Лэнгби.

Он палец о палец не ударил, чтобы помочь мне, а теперь опять улыбнулся:

— Не такой уж глупый план, но, конечно, мы ничего подобного не допустим. Для того и создали пожарную охрану. Для того, чтобы помешать его исполнению, верно, Бартоломью?

Теперь я знаю, зачем меня прислали на практику именно сюда: чтобы помешать Лэнгби сжечь собор дотла.

28 сентября. Пытаюсь убедить себя, что вчера ночью ошибся, неверно истолковал фразу Лэнгби. Зачем ему сжигать собор? Во всяком случае, если он не нацистский шпион. А как мог бы нацистский шпион затесаться в пожарную охрану? Тут я припомнил мое собственное подделанное письмо, и по коже у меня забегали мурашки.

Как это выяснить? Если я устрою ему проверку, задам вопрос, ответ на который в 1940 году мог знать только патриотически настроенный англичанин, то, боюсь, разоблачен буду я сам. Нет, я должен, должен наладить экстракцию.

А до тех пор буду следить за Лэнгби. Пока это не составит труда. Он как раз объявил расписание дежурств на следующие две недели. Мы с ним в одной смене.

29 сентября. Я знаю, что произошло в сентябре. Мне рассказал Лэнгби. Вчера вечером на хорах, когда мы переодевались для дежурства, он вдруг сказал:

— Они, знаете, уже пытались.

Я понятия не имел, о чем он говорит, и растерялся прямо как в первый день, когда он спросил, не из веэспевео ли я.

— Привести в исполнение план уничтожения собора. Они уже пытались. Десятого сентября. Тяжелой фугасной бомбой. Ну да вы, конечно, об этом не знаете. Вы же еще были у себя в Уэльсе.

Но я уже не слушал. Едва он упомянул тяжелую фугасную бомбу, как я все вспомнил. Она пробила мостовую и застряла в фундаменте. Команда обезвреживания попыталась удалить взрыватель, но из поврежденной трубы бил газ, тогда они решили эвакуировать всех из собора. Однако настоятель Мэтьюз отказался его покинуть, так что ее все-таки обезвредили и взорвали в Баркингских болотах. Миг — и полная экстракция.

— Команда обезвреживания спасла его в тот раз, — продолжал Лэнгби. Словно бы всегда кто-то оказывается в нужном месте.

— Да, — сказал я и отошел от него.

1 октября. Я было поверил, что вчерашняя экстракция событий десятого сентября знаменует, так сказать, прорыв в долгосрочную память.

Но я почти всю ночь пролежал на своей раскладушке, нащупывая нацистских диверсантов в соборе святого Павла, и никаких результатов. Или мне необходимо точно знать, что именно я ищу, и только тогда придет воспоминание? Какая мне от этого польза?

Может быть, Лэнгби не нацистский шпион. Но кто же он в таком случае? Поджигатель? Сумасшедший? Крипта не слишком способствует размышлениям, поскольку могильная тишина в ней отнюдь не царит. Уборщицы переговариваются чуть ли не всю ночь напролет, а грохот рвущихся бомб почему-то кажется более страшным оттого, что он приглушен толстыми сводами. Я ловлю себя на том, что напрягаю слух в ожидании. Под утро, когда я все-таки задремал, мне приснилось прямое попадание в станцию метро — лопнувшие водопроводные трубы, тонущие люди.

4 октября. Сегодня попытался поймать кошку. Мне пришло в голову натравить ее на мышь, которая терроризирует уборщиц. И еще я хотел рассмотреть ее поближе. Я взял ведро, из которого ночью заливал раскаленные осколки зенитного снаряда. В нем еще оставалась вода, но не столько, чтобы утопить кошку, и я решил накрыть ее ведром, подсунуть под него руку, ухватить кошку, отнести ее в крипту и науськать на мышь. Но мне даже приблизиться к ней не удалось.

Я взмахнул ведром, и вода выплеснулась — самая чуточка. Мне казалось, я помнил, что кошка домашнее животное, но, видимо, тут вкралась какая-то ошибка. Широкая, благодушная морда вдруг преобразилась в жуткую маску с оттянутой к прижатым ушам кожей, а безобидные (как я считал) лапки вдруг вооружились устрашающими когтями, и кошка испустила вопль, с каким не потягалась бы никакая уборщица.

От удивления я выронил ведро, и оно откатилось к колонне. Кошка исчезла. У меня за спиной Лэнгби сказал:

— Так кошек не ловят.

— Бесспорно, — ответил я и нагнулся поднять ведро.

— Кошки ненавидят воду, — продолжал он тем же бесцветным голосом.

— А! — сказал я и прошел с ведром мимо него, направляясь на хоры. — Я не знал.

— Это знают все. Даже уэльские дураки.

8 октября. Эту неделю дежурства сдваивались — бомбежечное полнолуние. Лэнгби на крыши не поднимался, а потому я отправился искать его в соборе и увидел, что он стоит у западных дверей, разговаривая с каким-то стариком с газетой под мышкой. Вдруг старик протянул газету Лэнгби, но тот сразу же вернул ее, а старик увидел меня и выскочил вон.

— Турист, — сказал Лэнгби. — Спрашивал, как пройти в мюзик-холл «Уиндмилл». Прочел в газете, что девицы там сногсшибательные.

Я знаю, по моему лицу было видно, что я ему не поверил. Во всяком случае, он сказал:

— У вас паршивый вид, старина. Не выспались? Я найду вам замену на первое дежурство.

— Не надо, — ответил я холодно. — Отдежурю сам. Мне нравится на крыше.

А про себя добавил: «Где я могу следить за тобой!»

Он пожал плечами и сказал:

— Пожалуй, крыша все-таки приятнее крипты. На крыше хоть услышишь ту, которая тебя накроет.

10 октября. Я думал, сдвоенные дежурства могут быть мне полезны, отвлекут, заставят забыть мою неспособность к экстрагированию. Принцип, согласно которому надо делать вид, будто не следишь за молоком, а то оно не закипит. Но бывает, что он срабатывает. Займешь чем-нибудь мысли на несколько часов — или хорошенько выспишься, — и факты всплывают на поверхность сами собой, без стимуляторов.

О том, чтобы выспаться, можно было и не мечтать. Не только уборщицы болтают без умолку, но и кошка теперь поселилась в крипте, ластится ко всем, испуская сиреноподобные звуки, и выпрашивает рыбешку. Я перетащу свою раскладушку из трансепта к Нельсону, прежде чем пойду дежурить. Он хоть и проспиртован, а помалкивает.

11 октября. Мне приснился Трафальгар. Грохотали корабельные пушки, клубился дым, сыпалась штукатурка, и Лэнгби выкрикивал мое имя. Разлепив глаза, я было подумал, что обрушились складные стулья, — сквозь дым ничего нельзя было различить.

— Иду, — откликнулся я и заковылял к Лэнгби, натягивая сапоги.

В трансепте громоздилась куча из штукатурки и складных стульев, Лэнгби торопливо ее раскапывал.

— Бартоломью! — крикнул он, отбрасывая кусок штукатурки. — Бартоломью!

Мне все еще чудился дым, и я сбегал за насосом, а потом опустился на колени рядом с Лэнгби и ухватил отломившуюся спинку стула. Она не поддалась, и тут меня осенило: под ней труп! Потянусь к куску штукатурки и прикоснусь к мертвой руке… Я сел на пятки, перебарывая тошноту, а потом опять принялся рыться в куче.

Лэнгби слишком уж торопливо орудовал ножкой стула, и я ухватил его за запястье, чтобы придержать, но он дернул рукой так, словно я был обломком, который следовало отшвырнуть подальше. Потом он поднял большой пласт штукатурки, и открылся пол.

Я поглядел через плечо. Обе уборщицы испуганно жались в нише за ангелом.

— Кого вы ищете? — спросил я, трогая Лэнгби за плечо.

— Бартоломью, — ответил он, расшвыривая мусор.

Его руки, облепленные серой пылью, кровоточили.

— Вот я, — сказал я. — Цел и невредим. — Тут я поперхнулся дымком пыли. — Я переставил раскладушку в другое место.

Он резко обернулся к уборщицам и спросил с полным хладнокровием:

— Так что тут под штукатуркой?

— Только газовая горелка, — робко ответила одна из глубины ниши. — И бумажник миссис Голбрейт.

Лэнгби начал шарить в обломках и откопал их. Из горелки шел газ. Огонь, естественно, потух.

— Все-таки вы спасли собор и меня, — заметил я, стоя в одном белье, но в сапогах и держа бесполезный насос. — Мы все могли бы задохнуться от газа.

— Мне не следовало вас спасать, — сказал он.

Стадия первая: оглушенность, бесчувственность к боли при травмах и ранениях, фразы, не имеющие смысла для посторонних. Он еще не сознает, что его руки все в глубоких царапинах, он не вспомнит того, что сказал. Он сказал, что ему не следовало спасать мне жизнь.

— Мне не следовало бы вас спасать, — повторил он. — Я обязан думать о своем долге.

— У вас все руки в крови, — сказал я резко. — Вам надо лечь!

Говорил я тем же тоном, какой был у него тогда на галерее.

13 октября. Это была фугасная бомба. Она пробила дыру в хорах, некоторые мраморные статуи разбиты, но свод крипты не обрушился вопреки тому, что мне было почудилось. Только штукатурка местами осыпалась.

Не думаю, что Лэнгби помнит о своих словах. Это должно обеспечить мне некоторое преимущество: ведь теперь я знаю, откуда грозит опасность, и могу быть уверен, что она не подстерегает где-то еще. Только что толку, если мне неизвестно, что он сделает и когда.

Уж наверное, факты, касающиеся этой бомбы, хранятся в моей долгосрочной, но даже обрушившаяся штукатурка не вышибла их наружу на этот раз. Сейчас я даже не пытаюсь экстрагировать, а просто лежу в темноте и жду, пока на меня не обвалится свод. И вспоминаю, как Лэнгби спас мне жизнь.

15 октября. Сегодня опять приходила та девушка. Насморк не прошел, но платное место она получила. Смотреть на нее было одно удовольствие: щегольская форма, туфли с открытыми носками, а лицо обрамляют тщательно завитые кудряшки. Мы все еще убираем мусор после бомбы, и Лэнгби отправился с Алленом за досками для хоров, а потому я спокойно подметал и слушал ее болтовню. От пыли она расчихалась, однако теперь я твердо знал, что с ней.

Она сообщила, что ее зовут Энола и что она устроилась в женскую добровольческую службу: заведует передвижным пунктом питания — из тех, что посылаются на пожары. И пришла она — только вообразить! — чтобы поблагодарить меня за эту работу. По ее словам, когда она объяснила, что при соборе нет настоящего бомбоубежища с пунктом питания, ей поручили участок в Сити.

— Ну и когда я окажусь поблизости, то буду забегать, рассказывать вам, что у меня и как, верно?

Она и ее брат Том все еще ночуют в метро. Я спросил, безопасно ли там, а она ответила, что навряд ли, зато там хотя бы не услышишь ту, которая тебя накроет, а это уже счастье.

18 октября. До того устал, что даже пишу с трудом. Девять зажигалок за ночь и бомба на парашюте, которая грозила опуститься на купол, но тут ветер отнес парашют в сторону. Всего во время моих дежурств я погасил их двадцать, не меньше, и помогал другим гасить их десятки и десятки. Но что толку? Еще одна зажигалка в ту секунду, когда Лэнгби останется без присмотра, — и все насмарку.

Вот отчасти почему меня одолевает такая усталость. Каждую ночь я надрываюсь, исполняя свои прямые обязанности, следя за Лэнгби и стараясь замечать каждую зажигалку. А после спускаюсь в крипту и терзаю себя, пытаясь экстрагировать что-нибудь о диверсантах, пожарах и соборе святого Павла осенью 1940 года, ну хоть что-нибудь! Мучаюсь, потому что делаю слишком мало, но не знаю, что еще я мог бы сделать. Без экстрагирования я так же беспомощен, как бедные люди вокруг, не знающие, что принесет им завтра.

Если придется, буду заниматься тем, чем занимаюсь, пока меня не отзовут домой. Он не сможет сжечь собор, пока я тут, чтобы гасить зажигалки. «Я обязан думать о своем долге!» — сказал Лэнгби в крипте.

А я — о своем!

21 октября. После взрыва прошло две недели, а я только сейчас сообразил, что с той ночи мы ни разу не видели кошки. Под штукатуркой она не погибла. Когда мы с Лэнгби убедились, что там никого нет, то для верности перебрали мусор еще дважды. Но ведь она могла быть и на хорах!

Старик Бенс-Джонс советует не переживать.

— Ничего с ней не случилось, — сказал он. — Немцы могут сровнять Лондон с землей, но кошки высыпят им навстречу всей оравой. А почему? Да потому, что они никого не любят. Половина нас гибнет как раз поэтому. Ночи две назад старушка в Степни погибла, стараясь спасти свою кошку. А чертова тварь отсиживалась в бомбоубежище.

— Так где же наша?

— В безопасном месте, можете не сомневаться. Раз она ушла из собора, значит, нас прихлопнет. Старая примета, будто крысы бегут с тонущего корабля, глубокое заблуждение. Бегут-то бегут, да только не крысы, а кошки.

25 октября. Снова появился турист Лэнгби. Вряд ли он все еще разыскивает мюзик-холл. И опять под мышкой у него была газета. Он спросил Лэнгби. Но тот с Алленом в другом конце города пытался раздобыть асбестовые куртки. Но я разглядел название газеты. «Уоркер». Нацистская рабочая газета?

2 ноября. Я провел на крышах целую неделю, помогая рабочим, на редкость безруким, заделывать дыру, оставленную бомбой. Они просто безобразничали. У края оставили зияющее отверстие, в которое может свободно провалиться человек, и утверждают, что ничего страшного: свалитесь-то вы не на пол, а на перекрытия и «живы останетесь». И не желают понять, что зажигалка там останется незамеченной.

А Лэнгби ничего другого и не надо. Ему даже не придется поджигать собор. Достаточно устроить так, чтобы одна-единственная зажигалка горела без помех до той секунды, когда уже поздно будет ее гасить.

Ничего не добившись от рабочих, я спустился вниз пожаловаться Мэтьюзу. И увидел за колонной Лэнгби с туристом возле окна. Лэнгби держал газету и что-то ему говорил. Когда я час спустя сбежал по лестнице из библиотеки, они все еще были там. Отверстие тоже никуда не делось. Мэтьюз сказал, что мы закроем его досками и будем надеяться на лучшее.

5 ноября. Я оставил все попытки экстрагировать. Я до того не высыпаюсь, что не способен извлечь сведения о газете, название которой знаю. Сдвоенные дежурства стали правилом. Уборщицы покинули нас, как и кошка, а потому в крипте тихо, но спать я не могу.

Стоит мне задремать, и начинаются сны. Вчера мне приснилось, что Киврин стоит на крыше, одетая как святая. «Каким было твое задание на практике? — спросил я. — Что ты должна была установить?»

Она вытерла нос платком и ответила: «Две вещи. Во-первых (тут она замолчала и чихнула), не ночуй в метро».

У меня остается одна надежда — найти искусственный стимулятор и вызвать транс. Загвоздка в том, что время искусственных эндорфинов, да и галлюциногенов, еще не наступило. Алкоголь, бесспорно, наличествует, но мне надо что-нибудь покрепче эля, единственного алкогольного напитка, название которого мне известно. Спросить у других дежурных я не решаюсь. Лэнгби и так относится ко мне с подозрением. Опять за микрооксфорд в поисках неизвестного мне слова.

11 ноября. Кошка вернулась. Лэнгби снова отправился с Алленом выбивать асбестовые куртки, а потому я решил, что можно без опасений покинуть собор. Я отправился в бакалею за съестными припасами, а также в надежде подобрать стимулятор. Час был уже поздний, и сирены завыли прежде, чем я дошел до Чипсайда. Однако до темноты налетов обычно не бывает. Времени на покупки ушло порядком, и еще больше — на то, чтобы собраться с духом и спросить, есть ли у него алкоголь. (Он ответил, что мне надо обратиться в пивную.) И, выйдя на улицу, я словно провалился в черную яму. И уже понятия не имел, в какой стороне находится собор, где улица да и бакалея, откуда я только что вышел. Я стоял на том, что перестало быть тротуаром, сжимая пакет с рыбешкой и хлебом в руке, которую не разглядел бы, даже поднеся ее к лицу. Я покрепче стянул шарф, ожидая, пока мои глаза попривыкнут к темноте. Но не было хотя бы слабенького света, который они могли бы уловить. Я бы обрадовался даже луне, хотя в соборе все дежурные ее клянут и называют пособницей Гитлера. И даже автобусу — закрашенные фары все-таки отбросили бы достаточно света, чтобы я сориентировался. Или прожекторным лучам в небе. Или вспышке зенитного снаряда. Ну хоть чему-нибудь.

И тут я действительно увидел автобус — две узкие желтые полоски вдали. Я шагнул в сторону и чуть не слетел с тротуара. Но из этого следовало, что автобус стоит поперек улицы и, значит, автобусом быть не может. Совсем рядом мяукнула кошка и потерлась о мою ногу. Я посмотрел вниз — желтые огоньки, которые принял было за автобусные фары. Вот ее глаза какой-то свет улавливали — хотя я мог бы поклясться, что на мили вокруг ни малейшего света не было — и отражали его прямо на меня.

— Старушка, тебя заберут за такое нарушение затемнения, — сказал я. Или на тебя прицельно сбросят бомбу.

Внезапно мир озарился. Прожекторы ударили лучами в небо, и заблестела Темза, указывая мне путь домой.

— Пришла за мной, старушка? — весело спросил я. — Где ты пропадала? Поняла, что у нас кончилась рыбка? Вот это истинная верность!

Я разговаривал с ней всю обратную дорогу до дома и выдал ей полрыбешки за спасение моей жизни. Бенс-Джонс сказал, что к бакалейной ее привлек запах молока.

13 ноября. Мне приснилось, что я заблудился в затемнении. Я поднес руки к лицу и не увидел их, а потом пришел Дануорти и посветил на меня карманным фонариком. Но увидел я только, откуда иду, а не куда.

«Какая им от него польза? — сказал я. — Свет им нужен, чтобы видеть, куда они идут».

«Даже свет от Темзы? Даже свет пожаров и рвущихся зенитных снарядов?» сказал Дануорти.

«Да! Что угодно, лишь бы не эта жуткая тьма».

Он подошел, чтобы отдать мне фонарик. Только не карманный электрический, а фонарь Христа с хантовской картины в южном приделе собора.

Я посветил на край тротуара, чтобы отыскать дорогу домой, но свет лег на камень пожарной охраны, и я сразу задул огонек.

20 ноября. Сегодня я попробовал поговорить с Лэнгби.

— А я видел, как вы беседовали с этим пожилым джентльменом.

Фраза прозвучала как обвинение, чего я и хотел. Пусть подумает, что я обо всем догадываюсь, и откажется от своих планов, в чем бы они ни заключались.

— Читал, — сказал он, — а не беседовал.

Мы разговаривали на хорах, где он укладывал мешки с песком.

— Знаю! Я видел, как вы читали! — заявил я воинственно, и он выронил мешок из рук.

— Ну и что? — сказал он, выпрямляясь. — У нас свободная страна. Я могу читать старику, как вы можете чесать языком с вашей стервочкой из ЖДС.

— И что же вы читали?

— То, что его интересовало. Он старик. И привык, возвращаясь с работы, выпивать рюмочку коньяку, слушая, как жена читает ему газету. Она погибла в бомбежку. Теперь я читаю ему. И не вижу, какое вам дело.

Его слова прозвучали искренне. Ложь была бы продуманно небрежной, и я бы ему поверил, если бы не слышал однажды искренность в его голосе. Тогда, в крипте. После падения бомбы.

— Я думал, он турист и интересуется дорогой в мюзик-холл, — сказал я.

Лэнгби всего секунду смотрел на меня с недоумением, а потом сказал:

— А, да! Он дал мне газету, чтобы я прочел ему адрес.

Очень ловко! Я и не догадался, что старик сам прочесть адрес не мог! Что же, достаточно! Я понял, что он лжет.

А он положил мешок с песком почти мне на ногу.

— Вам, конечно, это трудно понять, верно? Добрый поступок, и только.

— Да, — ответил я холодно. — Конечно.

Все это не доказательство. И он ни о чем не проговорился, разве что назвал возможный стимулятор. Не могу же я пойти к настоятелю Мэтьюзу и обвинить Лэнгби в том, что он читает вслух газету!

Я выждал, пока он не кончил возиться на хорах и не спустился в крипту. А тогда выволок мешок на крышу к дыре. Доски пока держатся, но все обходят их стороной, точно могилу. Я вспорол мешок и смотрел, как песок сыплется в отверстие. Если Лэнгби решит, что это самое удобное место для зажигалки, может быть, в песке она погаснет.

21 ноября. Я отдал Эноле часть «дядюшкиных» денег и попросил купить мне коньяка. Она замялась, чего я никак не ожидал (видимо, это чревато какими-то социальными сложностями), но потом обещала.

Не понимаю, зачем она приходила. Начала было рассказывать про своего брата, про какие-то его проказы в метро, и как ему влетело от полицейского, но ушла, так и не докончив свою историю, после того как я попросил ее купить коньяк.

25 ноября. Приходила Энола, но без коньяка. Она на несколько дней уезжает в Бат к тетке. Ну, во всяком случае, во время налетов я смогу не опасаться за нее. Она докончила историю про Тома и добавила, что надеется оставить его у тетки до конца бомбежек, но не уверена, что та согласится.

Юный Том, видимо, не столько симпатичный проказник, сколько почти юный преступник. На станции «Бэнк-стрит» его дважды ловили, когда он залезал в чужие карманы, вот им и пришлось перебраться в «Марбл-Арч». Я постарался утешить ее, как смог. Повторял, что у всех мальчиков бывают такие периоды. По правде говоря, мне хотелось заверить ее, что она может о нем не тревожиться. Судя по всему, юный Том принадлежит к тем, кто выживает в самых экстремальных условиях, как моя кошка, как Лэнгби. Полное равнодушие ко всем, кроме себя, и все основания пережить блиц, а затем преуспеть в жизни.

Тут я спросил, купила ли она коньяк.

Она уставилась на свои туфли без носков и расстроенно пробормотала:

— Я думала, вы про это забыли.

Я тут же сочинил, что дежурные по очереди покупают бутылку на всех, и она словно бы чуть повеселела, но не исключено, что она использует поездку в Бат как предлог, чтобы не исполнить моей просьбы. Придется мне самому покинуть собор и купить коньяк. Однако оставить Лэнгби без присмотра слишком рискованно. Я взял с нее обещание принести коньяк сегодня же до ее отъезда. Но она еще не вернулась, а сигнал воздушной тревоги уже дали.

26 ноября. Энолы все нет, а их поезд, по ее словам, отходит в полдень. Наверное, мне следует радоваться, что она хотя бы благополучно выбралась из Лондона. Может, в Бате она отделается от своего насморка.

Сегодня вечером забежали девушки из ЖДС забрать у нас «временно» половину раскладушек и рассказали нам про то, во что превратилось наземное бомбоубежище после прямого попадания. Четверо убитых, двенадцать раненых. Случилось это в Ист-Энде.

— Хорошо, что хоть не в станцию метро, — закончила она. — Вот тогда бы такое было, дальше некуда. Верно?

30 ноября. Мне приснилось, что я захватил кошку с собой в Сент-Джонс-Вуд.

«Это спасательная экспедиция?» — спросил Дануорти.

«Нет, сэр, — ответил я с гордостью. — Я отгадал цель моей практики. Установить идеал выживаемости. Закаленность, находчивость, эгоизм. Вот единственный безупречный образчик. Лэнгби мне, как вам известно, пришлось убить, чтобы он не сжег собор святого Павла. Брат Энолы уехал в Бат, а остальные не дотягивают до эталона. Энола носит туфли без носков зимой, спит в метро и закручивает волосы на металлические защипки, чтобы они вились. Ей блица не пережить».

А Дануорти сказал: «Может быть, вам следовало ее спасти. Как, вы сказали, ее имя?»

— Киврин, — ответил я и проснулся, дрожа от холода.

5 декабря. Мне приснилось, что у Лэнгби есть точечная граната. Он нес ее под мышкой в оберточной бумаге, будто пакет: вышел из метро на станции «Собор святого Павла» и направился вверх по Ладгейт-Хиллу к западным дверям.

«Так нечестно! — сказал я, протягивая руку, чтобы его остановить. Сегодня пожарная охрана не дежурит».

Он прижал гранату к груди, точно подушку.

«Все ваша вина!» — сказал он и, прежде чем я успел схватить ведро и насос, швырнул ее в открытые двери.

Точечные гранаты изобрели только на самом исходе XX века, и прошло еще десять лет, прежде чем низвергнутые коммунисты добрались до них и модифицировали настолько, что их стали носить под мышкой. Пакетец, который сметет Сити с лица земли на четверть мили вокруг.

Слава Богу, что хоть этот сон не сбудется.

Во сне утро было солнечным, и правда, когда я сменялся с дежурства, впервые за несколько недель в небе сияло солнце. Я спустился в крипту, а потом снова поднялся наверх, дважды обошел крыши, потом лестницы и стены снаружи, заглядывая во все укромные закоулки, где зажигалка могла остаться незамеченной. После этого у меня отлегло от сердца, но едва я заснул, как снова увидел сон — на этот раз пожар, а Лэнгби смотрел на огонь и улыбался.

15 декабря. Утром я чуть не наступил на кошку. Всю ночь налет следовал за налетом, но по большей части в направлении Каннинг-Тауна, а на крыши собора попаданий почти не было. Однако кошка лежала мертвая. Я нашел ее на ступеньках, когда утром отправился в свой личный обход. Удар воздушной волны. На теле ни малейших повреждений, только белое пятно на груди, такое удобное во время затемнения. Но едва я взял ее на руки, под шкуркой она словно превратилась в студень.

Я не знал, как поступить с ней. На одно безумное мгновение я решил попросить у Мэтьюза разрешения похоронить ее в крипте. Почетная гибель на войне! Трафальгар, Ватерлоо, Лондон. Смерть в сражении. В конце концов я завернул ее в шарф, спустился с Ладгейт-Хилла и закопал ее в мусор внутри выпотрошенного бомбой дома. Какой толк? Мусор не укроет ее от собак или крыс, а другого шарфа мне взять негде — «дядюшкины» деньги почти все истрачены.

И зря я рассиживаюсь тут. Закоулки я не проверил и остальные лестницы тоже. А где-то притаилась несработавшая зажигалка, или замедленного действия, или еще что-нибудь в том же роде.

Прибыв сюда, я ощущал себя доблестным защитником, спасателем прошлого. Но у меня ничего не ладится. Хорошо хоть, что Энолы тут нет. Если бы я мог отправить в Бат на сохранение весь собор! Вчера ночью обошлось почти без налетов. Бенс-Джонс говорил, что кошки выживают при любых обстоятельствах. Что, если она шла за мной? Чтобы проводить меня вниз? А все бомбы падали на Каннинг-Таун.

16 декабря. Энола уже неделю как вернулась. Увидев ее на ступеньках у западных дверей, где я нашел кошку, и сообразив, что она опять ночует на станции «Марбл-Арч», а вовсе не находится вне опасности, я был оглушен.

— Я думал, вы в Бате! — вырвалось у меня.

— Тетя согласилась взять Тома, но без меня. У нее полон дом эвакуированных детей. От них с ума можно сойти. А где ваш шарф? Тут на холме такой холодище!

— Мне… — пробормотал я и замялся, не в силах сказать правду. — Я его потерял.

— Другого вы не купите! Вот-вот введут талоны на одежду. И на шерсть тоже. Другого такого у вас не будет.

— Знаю, — ответил я, моргая.

— Терять хорошие вещи! — сказала она. — Да это же преступление, если хотите знать!

По-моему, я ничего не ответил, просто повернулся и ушел, опустив голову, высматривать бомбы и мертвых животных.

20 декабря. Лэнгби не нацист. Он коммунист. Рука не поворачивается написать это. Коммунист!

Уборщица нашла за колонной номер «Уоркера» и отнесла его в крипту, как раз когда мы спускались туда после смены.

— Чертовы коммунисты! — сказал Бенс-Джонс. — Пособники Гитлера. Коммунисты поносят короля, сеют смуту в убежищах. Предатели — вот они кто!

— Англию они любят не меньше вашего, — возразила уборщица.

— Никого они не любят, кроме себя, эгоисты чертовы! Не удивлюсь, если выяснится, что они названивают Гитлеру по телефону: «Але, Адольф! Бомбы надо вот куда кидать!»

Чайник на горелке присвистнул. Уборщица встала, налила кипяток в щербатый чайничек для заварки и снова села.

— Ну, пусть они говорят, что думают, это же еще не значит, что они сожгут святого Павла, верно?

— Абсолютно верно, — сказал Лэнгби, спускаясь по лестнице. Он сел, стащил резиновые сапоги и вытянул ноги в шерстяных носках. — Так кто же не сжег святого Павла?

— Коммунисты, — ответил Бенс-Джонс, глядя на него в упор, и мне пришло в голову, что и он, возможно, относится к Лэнгби с подозрением.

Но тот и бровью не повел.

— На вашем месте я бы не стал тревожиться из-за них. Изо всех сил пока стараются его сжечь немцы. Уже шесть зажигалок, и одна чуть не угодила в дыру над хорами. — Он протянул чашку уборщице, и она налила ему чаю.

Мне хотелось убить его, швырнуть в пыль и мусор на полу крипты, под растерянными взглядами Бенс-Джонса и уборщицы. Хотелось крикнуть, предупреждая их и остальных дежурных: «А вы знаете, что сделали коммунисты? — крикнул бы я. — Знаете? Мы должны его остановить!» Я даже вскочил и шагнул туда, где он сидел, развалясь, вытянув ноги, все еще в асбестовой куртке.

И от мысли о залитой солнцем галерее и о коммунисте, выходящем из метро, небрежно зажав под мышкой пакет, я вновь ощутил тошноту, беспомощность и горечь своей вины.

Я опять присел на край раскладушки и попытался сообразить, что я все-таки мог бы сделать.

Они не отдают себе отчета в опасности. Даже Бенс-Джонс, сколько он ни твердит о предателях, на самом деле считает их способными лишь поносить короля. Они тут не знают, не могут знать, во что превратятся коммунисты. Сталин скоро станет союзником. Коммунизм станет синонимом России для них. Они же ничего не слыхали ни про Каринского, ни про Новую Россию, ни про все то, из-за чего слово «коммунист» будет звучать как «чудовище». И никогда не узнают. К тому времени, когда коммунисты уподобятся тому, чему уподобятся, пожарная охрана исчезнет. Только мне понятно, каково это услышать наименование «коммунист» здесь, в соборе святого Павла.

Коммунист! Я должен был бы догадаться. Должен!

22 декабря. Опять сдвоенные дежурства. Я совсем не сплю и еле держусь на ногах. Сегодня утром чуть было не провалился в дыру. Еле-еле успел удержаться, упав на колени. Эндорфинный уровень у меня дико скачет, и совершенно очевидно, что мне необходимо выспаться, пока я окончательно не превратился в ходячего мертвеца, как выражается Лэнгби.

Если бы мне удалось раздобыть стимулятор, думаю, транс я бы сумел вызвать, каким бы скверным ни было мое состояние. Но я не могу отлучиться даже в пивную. Лэнгби почти не покидает крыш, выжидая удобного момента. Когда придет Энола, надо во что бы то ни стало уговорить ее принести мне коньяк. Остаются считанные дни.

28 декабря. Сегодня утром пришла Энола. Я в западном портале возился с рождественской елкой — ее три ночи кряду опрокидывало воздушной волной. Дерево я установил как следует и нагибался, подбирая мишуру, и вдруг из тумана появилась Энола, точно веселая святая. Быстро наклонившись, она чмокнула меня в щеку. Потом выпрямилась — красноносенькая из-за вечного насморка — и протянула мне коробку в цветной обертке.

— Счастливого Рождества! — сказала она. — Ну-ка посмотрите, что там. Это подарок!

Рефлексы у меня совсем никуда. Я понимал, что коробка плоская и бутылка коньяка никак в ней не поместится. И все-таки я понадеялся, что Энола вспомнила и принесла мне мое спасение.

— Вы чудо! — сказал я, срывая обертку.

Шарф! Из серой шерсти. Я таращился на него добрые полминуты, не понимал, что это такое.

— Где коньяк? — спросил я.

Ее словно током ударило. Нос покраснел еще больше, на глаза навернулись слезы.

— Шарф вам нужнее. Талонов на одежду у вас нет, а вы все время под открытым небом. В такой жуткий холод!

— Мне необходим коньяк! — сказал я с бешенством.

— Я хотела как лучше, — начала она, но я ее перебил.

— Как лучше? Я попросил вас купить коньяк. И не помню, будто хоть раз упомянул, что нуждаюсь в шарфе.

Я сунул шарф ей обратно и принялся распутывать гирлянду цветных лампочек, которые разбились, когда елка упала.

Она приняла вид оскорбленной святой, который так удается Киврин.

— Я все время беспокоюсь о вас на этих крышах! — выпалила она. — Вы же знаете, они целятся в собор. И река так близко! Я подумала, вам не следует пить. Я… Это преступление так пренебрегать собой, когда они изо всех сил стараются убить нас всех. Получается, будто вы с ними заодно! Я так боюсь, что приду в собор, а вас нет…

— А шарф мне для чего? Держать над головой, когда падают бомбы?

Она повернулась, побежала и растворилась в сером тумане, едва спустилась на две ступеньки. Я кинулся за ней, споткнулся о гирлянду, которую продолжал держать, и покатился вниз по ступенькам.

Мне помог подняться Лэнгби.

— Снимаю вас с дежурства, — сказал он мрачно.

— По какому праву?

— А по такому. Я не хочу, чтобы на крышах рядом со мной толклись ходячие мертвецы.

Я позволил ему отвести меня в крипту, напоить чаем и уложить на раскладушку — очень-очень заботливо. Ничем не выдавая, что он только этого и дожидался. Ничего, полежу до сирен. А тогда поднимусь на крыши, и он уже не посмеет отослать меня вниз, побоится вызвать подозрения. Знаете, что он сказал, прежде чем уйти в асбестовой куртке и резиновых сапогах самоотверженный член пожарной охраны?

— Я хочу, чтобы вы выспались!

Как будто я смогу заснуть, пока он на крыше! У меня нет желания сгореть заживо!

30 декабря. Меня разбудили сирены, и старик Бенс-Джонс сказал:

— Ну, наверное, это пошло вам на пользу. Вы ведь проспали круглые сутки!

— Какое сегодня число? — спросил я, натягивая сапоги.

— Двадцать девятое, — ответил он, и я метнулся к двери. — Не спешите так. Они сегодня припозднились. Может, и вовсе не прилетят. Что было бы очень удачно. Ведь сейчас отлив.

Я остановился у двери на лестницу, упершись ладонью в прохладную каменную стену:

— Что с собором?

— Стоит как стоял, — ответил он. — Видели скверный сон?

— Да, — ответил я, вспоминая все скверные сны прошлых недель: мертвая кошка у меня на руках в Сент-Джонс-Вуде; Лэнгби с пакетом и «Уоркером» под мышкой; камень пожарной охраны, озаренный фонарем Христа… И тут я сообразил, что на этот раз никаких снов не видел, а был погружен в забытье, о котором мечтал, которое должно было навести меня на воспоминания.

И тут я вспомнил. Не собор святого Павла, сожженный дотла коммунистами, а газетный заголовок: «Прямое попадание в «Марбл-Арч». Восемнадцать погибших». Дата оставалась неясной. Четко виделся только год. 1940. А от 1940 года оставалось ровно два дня. Я схватил куртку и шарф, выскочил из крипты и помчался по мраморному полу к дверям.

— Куда это вы, черт побери? — крикнул Лэнгби, невидимый в сумраке.

— Надо спасти Энолу, — ответил я, и мой голос эхом отозвался под темными сводами. — «Марбл-Арч» разбомбят.

— Вы обязаны остаться, — крикнул он мне вслед с того места, где установят камень пожарной охраны. — Идет отлив, ты, грязный…

Остальное я не расслышал, так как уже сбежал по ступенькам и прыгнул в такси, на которое ушли почти все деньги, которые я тщательно берег, чтобы было на что доехать до Сент-Джонс-Вуда. Когда мы выехали на Оксфорд-стрит, зарявкали зенитки, и шофер отказался везти меня дальше. Я вылез из машины в непроглядную тьму и понял, что не успеваю.

Взрыв. Энола распростерта на ступеньках, ведущих в метро. На ногах туфли без носков, на теле ни раны, ни ссадины. Я пробую ее поднять. Под кожей она как студень. И я заверну ее в шарф, который она мне подарила. Я опоздал! Вернулся на сто лет назад для того, чтобы опоздать ее спасти.

Последние кварталы я пробежал бегом, ориентируясь на зенитную батарею в Гайд-Парке, и скатился по ступенькам «Марбл-Арч». Женщина в кассе забрала мой последний шиллинг за билет до станции «Собор святого Павла». Я сунул его в карман и бросился к лестнице.

— Бегать запрещено, — сказала женщина невозмутимо. — Налево, пожалуйста.

Правый вход был перегорожен деревянным барьером, металлические двери закрыты и замкнуты цепью. Доску с названием станции перечеркивал косой крест липкого пластыря, а к барьеру был прибит указатель с надписью: «Ко всем поездам». Стрелка под ней указывала налево.

Энола не сидела на замершем эскалаторе, не примостилась она и у стены прохода. Я дошел до ближайшей лестницы и остановился. Какая-то семья устроилась на ней выпить чаю. Там, куда я собирался ступить, на скатерти, вышитой по краю цветами, красовались хлеб с маслом, баночка джема, закрытая вощеной бумагой, и чайник на газовой горелке вроде той, которую мы с Лэнгби выудили из мусора. Я уставился на эти аксессуары мирного чаепития, расставленные каскадом по ступенькам.

— Я… «Марбл-Арч», — сказал я. (Еще двадцать человек были убиты обрушившимися керамическими плитками.) — Вам не следует здесь оставаться.

— А мы имеем право! — воинственно ответил мужчина. — Ты-то кто такой, чтобы нас отсюда гнать?

Женщина, достававшая блюдца из картонки, посмотрела на меня с испугом. Чайник свистнул.

— Это тебе нечего тут торчать! — добавил мужчина. — Проходи!

Он посторонился, и я виновато протиснулся мимо вышитой скатерти.

— Извините, — сказал я. — Мне надо найти… На платформе.

— Ты ее в жисть не отыщешь, приятель, — сказал мужчина, тыча пальцем вниз.

Я все-таки чуть было не наступил на скатерть, спустился с последней ступеньки, завернул за угол и оказался в аду.

Впрочем, нет, не в аду. Продавщицы, заложив за спину сложенные пальто, прислонялись к стенам — веселые, угрюмые, сердитые, но ничуть не похожие на проклятые души. Двое мальчишек подбрасывали шиллинг, и он скатился на рельсы. Они перегнулись через край, обсуждая, спрыгнуть за ним или нет, и полицейский крикнул, чтобы они отошли от края. Мимо прогрохотал поезд, набитый пассажирами. На руку полицейского опустился комар, и он хотел его прихлопнуть, но промахнулся. Мальчишки захохотали. А позади них и впереди во всех направлениях под выложенными смертоносной плиткой потолками туннелей, у входов и на лестницах теснились люди, жертвы надвигающейся катастрофы. Сотни и сотни людей.

Я, спотыкаясь, вернулся на лестницу и опрокинул чашку. Чай залил скатерть.

— Я же говорил, приятель! — весело сказал мужчина. — Настоящий ад, верно? А ниже еще похлеще.

— Ад, — сказал я. — Да.

Мне ее не найти. Я посмотрел на женщину, вытиравшую скатерть полотенцем, и вдруг понял, что и ее спасти не могу. Как Энолу, как кошку, как любого и каждого из них, затерянных среди бесконечных лестниц и туннелей времени. Они же были уже сто лет как мертвы и спасению не поддавались. Видимо, исторический факультет отправил меня сюда, чтобы я уловил эту истину. Очень хорошо! Я уловил. Можно мне теперь вернуться домой?

Как бы не так, милый мальчик. Ты по-идиотски просадил свои деньги на такси, на коньяк, и наступает ночь, в которую немцы сожгли Сити. (Теперь, когда уже поздно, я вспомнил все. Двадцать восемь зажигалок на крыше собора.) Лэнгби должен получить свой шанс, а ты должен усвоить самый трудный урок — и, кстати, тот, который тебе полагалось бы знать с самого начала. Спасти собор святого Павла ты не можешь.

Я вернулся на платформу и стоял у желтой линии, пока не подошел поезд. Я вытащил свой билет и держал его в руке всю дорогу до станции «Собор святого Павла». Едва я поднялся наверх, на меня, точно мелкая водяная пыль, накатили волны дыма. Собора я не увидел.

— Отлив, — сказала какая-то женщина безнадежным голосом, и я свалился в змеиный ров обмякших брезентовых шлангов. Руки мне облепила вонючая грязь, и только тогда (слишком поздно) я понял, чем был страшен отлив.

Качать воду для борьбы с огнем было неоткуда.

Дорогу мне преградил полицейский, и я беспомощно замер на месте, не зная, что сказать.

— Гражданским лицам сюда нельзя, — объяснил он. — Святой Павел в самом пекле.

Дым клубился точно грозовая туча, весь пронизанный искрами. А над ним золотился купол.

— Я из пожарной охраны, — сказал я, его рука опустилась, и минуту спустя я был уже на крыше.

Эндорфинный уровень у меня, наверное, опускался и поднимался, как вой сирены. С этой секунды моя краткосрочная память отключилась. Сохранились отдельные обрывки, не стыкующиеся между собой: в уголке нефа, когда мы снесли Лэнгби вниз, тесным кружком сидят люди и играют в карты; смерч пылающих обломков дерева под куполом; шоферша санитарной машины в туфлях без носков, как у Энолы, смазывает мои обожженные руки.

И среди всего — одно четкое воспоминание: я соскальзываю по веревке к Лэнгби и спасаю ему жизнь.

Я стоял у купола, мигая от едкого дыма. Сити пылал, и казалось, собор вот-вот займется от нестерпимого жара, рассыплется от оглушающего грохота. У северной башни Бенс-Джонс бил лопатой по зажигалке. Лэнгби стоял в опасной близости от дыры, пробитой бомбой, и смотрел на меня. У него за спиной лязгнула зажигалка. Я обернулся взять совок, а когда посмотрел снова, его там не было.

— Лэнгби! — закричал я и не услышал собственного голоса. Он провалился в дыру следом за зажигалкой, и никто этого не заметил, кроме меня. Не помню, как я перебежал туда через всю крышу. Кажется, я крикнул, чтобы принесли веревку. У меня в руках появилась веревка, я обвязал ее вокруг пояса, отдал концы дежурным и спустился в дыру. Отблески пожара озаряли стены внутри почти до самого низа. Прямо подо мной виднелась груда сероватых обломков. Он под ними, решил я и оттолкнулся от стены. Там было так тесно, что отбрасывать мусор оказалось некуда. Я опасался нечаянно ударить его, а потому попытался перебрасывать мусор и обломки штукатурки через плечо, но там было буквально негде повернуться. Несколько жутких секунд меня мучил страх, что он вовсе не там, что вот-вот, как тогда в крипте, откроется голый пол.

А что, если он погиб, а я ползаю по нему? Мне не вынести стыда — того, что я попрал его еще не остывший труп. Но тут из обломков возникла рука, как рука призрака, и ухватила меня за щиколотку. Я вихрем повернулся и за несколько секунд высвободил его голову.

Он был белым как мел, но эта жуткая бледность меня больше не пугает.

— Я погасил бомбу, — сказал он.

Я смотрел на него, охваченный таким облегчением, что не мог произнести ни слова. Мгновение-другое меня душил истерический смех — так я обрадовался, что он жив. Наконец я сообразил, какие слова должен произнести:

— Вы целы?

— Да, — ответил он, пытаясь приподняться на локте. — И тем хуже для вас.

Встать ему не удалось. Едва он попробовал повернуться на правый бок, как застонал от боли и снова упал. Битая штукатурка омерзительно захрустела под ним. Я попытался осторожно приподнять его, чтобы определить, какие он получил повреждения. Несомненно, он обо что-то ударился спиной.

— Не поможет, — сказал он, хрипло дыша. — Я ее погасил.

Я растерянно взглянул на него, опасаясь, что он бредит, а потом снова попробовал повернуть его на бок.

— Я знаю, вы рассчитывали на это, — продолжал он, не сопротивляясь. Рано или поздно это должно было случиться на одной из крыш. Только я ее не упустил. Что вы скажете своим друзьям?

Его асбестовая куртка была разорвана на спине почти во всю длину. В прорехе его спина обуглилась и дымилась. Он упал на зажигалку.

— Господи! — ахнул я, отчаянно стараясь определить величину ожога, не прикасаясь к нему. Насколько глубок он был, я определить не мог, но как будто ограничивался только узкой полоской, где куртка разорвалась. Я попытался вытащить из-под него зажигалку, но она была еще совсем раскаленной. Мой песок и тело Лэнгби погасили ее. Я понятия не имел, не вспыхнет ли она снова, когда воздух получит к ней доступ. Я отчаянно крутил головой, ища ведро и насос, которые Лэнгби уронил, когда падал.

— Ищете оружие? — сказал Лэнгби таким ясным голосом, словно и не был обожжен. — Почему бы просто не бросить меня тут? Небольшое переохлаждение, и к утру мне придет конец. Или вы предпочитаете доводить грязную работу до завершения в спокойной обстановке?

Я встал и окликнул дежурных на крыше над нами. Один из них посветил вниз фонариком, но луч до нас не достал.

— Он умер? — крикнул кто-то.

— Пошлите за санитарной машиной, — крикнул я в ответ. — Его обожгло.

Я помог Лэнгби подняться, стараясь поддерживать его так, чтобы не прикасаться к ожогу. Он пошатнулся, а потом прислонился плечом к стене, глядя, как я пытаюсь засыпать зажигалку песком, орудуя обломком доски вместо совка. Спустили веревку, и я обвязал Лэнгби под мышками. С того момента, как я помог ему встать, он молчал. А когда я затянул узел, пристально посмотрел на меня и сказал:

— Надо было бы оставить вас в крипте наглотаться газа.

Он слегка, почти небрежно опирался на стропила, поддерживаемый веревкой. Я обмотал его кисти веревкой, понимая, что у него недостанет сил ухватиться за нее.

— Я вас раскусил еще тогда на галерее. Я знал, что высоты вы не боитесь. Когда вы поняли, что я сорвал ваши драгоценные планы, вы спустились сюда без всякого страха. Так что это было? Совесть заговорила? Плюхнулись на колени и хныкали, точно ребенок: «Что мы сделали? Что мы сделали?» Меня просто затошнило. А знаете, что вас выдало еще раньше? Кошка. Всем известно, что кошки ненавидят воду. Всем, кроме грязного нацистского шпиона.

Веревку дернули.

— Поднимайте! — крикнул я, и веревка натянулась.

— А эта стерва из ЖДС? Тоже шпионка? У вас была назначена встреча в «Марбл-Арч»? Заявить мне, что станцию разбомбят! Вы паршивый шпион, Бартоломью. Дальше некуда. Ваши друзья взорвали ее в сентябре. Ее восстановили.

Веревка натянулась струной, и Лэнгби начал подниматься. Он повернул руки, чтобы ухватиться покрепче.

— Знаете, вы допустили большую ошибку, — сказал он. — Вам следовало убить меня. Молчать я не буду.

Я стоял в темноте и ждал, когда спустят веревку. На крышу Лэнгби подняли уже без сознания. Я прошел мимо дежурных к куполу и спустился в крипту.

Утром пришло письмо от моего дядюшки с вложенной в него пятифунтовой банкнотой.

31 декабря. Двое подручных Дануорти встретили меня в Сент-Джонс-Вуде и сообщили, что я опаздываю на экзамены. Я даже не возразил, а покорно поплелся за ними, даже не подумав, что не слишком-то честно устраивать экзамены ходячему мертвецу. Я не спал уже… сколько времени? Со вчерашнего дня, когда побежал искать Энолу. Я не спал сто лет.

Дануорти был в Экзаменационном корпусе и заморгал на меня. Подручный снабдил меня опросным листом, а другой заметил время. Я перевернул лист, и на нем остался жирный след от мази на моих ожогах. Я тупо уставился на них. Правда, я схватил было зажигалку, когда повернул Лэнгби на бок, но эти ожога были на тыльной стороне ладоней. Ответ прозвучал тут же, произнесенный неумолимым голосом Лэнгби: «Это ожога от веревок, дурак. Неужели вас, нацистских шпионов, не учат даже, как правильно спускаться по веревке?»

Я пробежал глазами вопросы.

Бессмысленные вопросы! После каждого — крохотный пробел, в который можно было вписать только цифры. Наиболее употребительный метод гашения зажигательных бомб. Ну как я сумею втиснуть в пробел все, что мне об этом известно? А где вопросы об Эноле? Лэнгби? Кошке?

Я подошел к столу Дануорти.

— Вчера ночью собор святого Павла чуть не сожгли, — сказал я. — Что это за вопросы?

— Вам следует отвечать на вопросы, мистер Бартоломью, а не задавать их.

— Тут нет ни единого вопроса о людях, — сказал я, и внешняя оболочка моего гнева начала плавиться.

— Но вот же они, — ответил Дануорти, переворачивая лист. — «Число раненых, больных и погибших. Тысяча девятьсот сороковой год. Взрывы, осколки, прочее».

— Прочее? — повторил я. В любую секунду на меня рухнет потолок яростным ливнем кусков штукатурки и серой пыли. — Прочее? Лэнгби погасил зажигалку собственным телом. У Энолы насморк становится все хуже. Кошка… — Я выхватил у него лист и в узенький пробел после «Взрыв» вписал: «Кошка, 1». — Они вам безразличны?

— Они важны со статистической точки зрения, — сказал он, — но индивидуальное мало что значит для общего хода истории.

Рефлексы у меня ни к черту. Но меня поразило, что и у Дануорти они заторможены. Мой кулак скользнул по его подбородку и сбил очки с носа.

— Нет, значат! — кричал я. — Они и есть история, а не эти проклятые цифры!

А вот рефлексы подручных были вполне расторможены. Я еще не успел замахнуться второй раз, как они уже подхватили меня под мышки и потащили вон из комнаты.

— Они там, в прошлом, где их некому спасти. Они не различают рук, когда подносят их к лицу, на них сыплются бомбы, а вы говорите мне, что они мало что значат? И это, по-вашему, быть историком?

Подручные вытащили меня за дверь и поволокли по коридору.

— Лэнгби спас святого Павла! Неужели человек может значить больше? Вы не историк! Вы просто, просто… — Мне хотелось назвать его самым черным словом, но вспомнил я только ругательства Лэнгби. — Вы просто грязный нацистский шпион, — завопил я. — Вы просто ленивая буржуазная стерва!

Они выкинули меня за дверь, так что я упал на четвереньки, и захлопнули ее перед моим носом.

— Не хочу быть историком, хоть бы мне и заплатили, — закричал я и пошел посмотреть камень пожарной охраны.

31 декабря. Пишу кое-как. Руки у меня в жутком состоянии, а мальчики Дануорти тоже постарались. Время от времени заходит Киврин с видом святой Жанны д'Арк и накладывает мне на руки столько мази, что карандаш выскальзывает.

Станции «Собор святого Павла», естественно, больше не существует, а потому я вышел в Холборне и пошел пешком, думая о моей последней встрече с настоятелем Мэтьюзом утром после сожжения Сити. Сегодня утром.

— Насколько понимаю, вы спасли Лэнгби, — сказал он. — И насколько понимаю, вы вместе спасли собор вчера ночью.

Я отдал ему письмо дяди.

— Ничто не вечно, — сказал он, и меня охватил ужас, что сейчас я услышу о смерти Лэнгби. — Нам придется снова и снова спасать собор, пока Гитлер не выберет для своих бомб другую мишень.

Мне так хотелось сказать ему, что налеты на Лондон прекратятся буквально на днях. Бомбить теперь будут провинции. Через три-четыре недели начнутся налеты на Кентербери, на Бат, и мишенью неизменно будут соборы. А вы со святым Павлом дождетесь конца войны и доживете до установки камня пожарной охраны.

— Впрочем, тешу себя надеждой, — сказал он, — что худшее уже позади.

— Да, сэр. — Я вспомнил камень и надпись на нем, все еще достаточно ясную. Нет, сэр. Худшее еще не позади.

Я умудрился не сбиться с пути почти до самой вершины Ладгейт-Хилла. Но там заплутался и бродил, словно человек, заблудившийся на кладбище. Я прежде не осознавал, что развалины так похожи на серый мусор, из-под которого меня старался выкопать Лэнгби. И я нигде не мог найти камня, а под конец чуть не споткнулся о него и отпрыгнул, словно наступил на труп.

Только он и остался. В Хиросиме в самом эпицентре вроде бы уцелели кое-какие деревья. В Денвере — лестница Законодательного собрания. Но на них нет надписи: «Памяти мужчин и женщин пожарной охраны святого Павла, которые по милости Господней спасли этот собор». По милости Господней…

Камень выщерблен. Историки утверждают, что у надписи был конец: «На все времена», но я не верю. Во всяком случае, если настоятель Мэтьюз участвовал в ее составлении. И никто из охраны, о которой в ней говорится, ни на секунду не поверил бы ничему подобному. Мы спасали собор всякий раз, когда гасили зажигалку — до той секунды, когда падала следующая. Неся дозор в наиболее опасных местах, гася небольшие возгорания песком и с помощью ножных насосов, а побольше — своими телами, чтобы не дать сгореть всему огромному зданию. Ну просто из курсовой по исторической практике за четыреста первым номером! Какой удачный момент — открыть-таки, зачем нужны историки — именно тогда, когда я выбросил в окно свой шанс стать историком, выбросил с такой же легкостью, с какой они бросили внутрь точечную гранату! Нет, сэр, худшее еще не позади.

На камне — вплавленные пятна копоти там, где, согласно легенде, молился на коленях настоятель собора, когда взорвалась граната. Чистейший апокриф, естественно, поскольку портал не место для молитв. Куда вероятнее, что это тень туриста, забредшего спросить дорогу в мюзик-холл «Уиндмилл», или отпечаток девушки, которая принесла в подарок добровольцу шерстяной шарф. Или кошки.

Ничто нельзя спасти навсегда. Настоятель Мэтьюз и я знали это, еще когда я вошел в западные двери и сощурился от сумрака. Но все равно тяжело. Стоять по колено в мусоре, из которого нельзя выкопать ни складных стульев, ни друзей, и знать, что Лэнгби умер, веря, будто я — нацистский шпион, что Энола пришла в собор, а меня там уже не было.

Невыносимо тяжело.

И все-таки не так, как могло быть. И он, и она умерли, и умер настоятель Мэтьюз, но они умерли, не зная того, что знал я с самого начала, того, что заставило меня упасть на колени в Галерее шепота, изнывая от горя и вины — что в конечном счете никто из нас не спас собор святого Павла. И Лэнгби не может обернуться ко мне, оглушенный, разбитый, и сказать: «Кто сделал это? Ваши друзья-нацисты?» И мне пришлось бы ответить: «Нет. Коммунисты». Вот что было бы хуже всего.

Пришлось вернуться к себе и подставить руки Киврин для новой порции мази. Она требует, чтобы я лег спать. Конечно, мне надо упаковать вещи и убраться отсюда. Зачем ставить себя в унизительное положение, дожидаясь, пока меня отсюда не вышвырнули? Но у меня не хватило сил спорить с ней. Она так похожа на Энолу!

1 января. Видимо, я проспал не только всю ночь, но и доставку утренней почты. Когда я проснулся минуту назад, то увидел, что в ногах кровати сидит Киврин с конвертом в руке.

— Твои оценки пришли, — сказала она.

Я закрыл глаза рукой.

— Когда захотят, они проявляют потрясающую деловитость, верно?

— Да, — сказала Киврин.

— Что же, поглядим, — сказал я, садясь на постели. — Сколько у меня времени до того, как они явятся вышвырнуть меня вон?

Она отдала мне тоненький компьютерный конверт. Я вскрыл его по перфорации.

— Погоди, — остановила меня Киврин. — Прежде чем ты прочтешь, я хочу тебе кое-что сказать. — Она легонько провела ладонью по моим ожогам. — Ты неверно судишь об историческом факультете. Они по-настоящему хороши.

Я ждал от нее совсем другого.

— «Хороший» не тот эпитет, который я приложил бы к Дануорти, — сказал я и выдернул папиросный листок из конверта.

Выражение на лице Киврин не изменилось, даже когда я застыл с листком на коленях и она могла прочесть напечатанные строки.

— Ну-у… — сказал я.

Листок был собственноручно подписан досточтимым Дануорти. Я получил высший балл. С отличием.

2 января. С утренней почтой пришло два конверта. Во-первых, назначение Киврин. Исторический факультет все предусматривает — даже задержал ее здесь, чтобы она меня выхаживала, даже подстраивает испытание огнем для своих выпускников.

По-моему, мне отчаянно хотелось поверить, что так оно и было: Лэнгби и Энола — нанятые актеры, кошка — умело сконструированный биоробот, из которого для заключительного эффекта изъяли механизм. И даже не потому, что мне хотелось верить, что Дануорти вовсе не так уж хорош, а потому, что тогда бы исчезла эта ноющая боль от неведения того, что было с ними дальше.

— Ты говорила, что проходила практику в Англии в тысяча четырехсотом году?

— В тысяча триста сорок девятом, — сказала она, и ее лицо потемнело от воспоминаний. — В год чумы.

— Господи! — пробормотал я. — Как они могли? Чума же — это десятка!

— У меня природный иммунитет, — ответила она и посмотрела на свои руки.

Я не знал, что сказать, и вскрыл второй конверт. Данные об Эноле. Напечатанные компьютером факты, даты, статистические данные — все обожаемые историческим факультетом цифры. Но они сказали мне то, чего я не надеялся узнать, — что насморк у нее прошел и она пережила блиц. Юный Том погиб во время тотальных бомбежек Бата, но Энола умерла только в 2006 году, не дожив всего год до того, как собор святого Павла был взорван.

Не знаю, поверил ли я этим сведениям или нет, но не в том дело. Это был просто добрый поступок, как то, что Лэнгби читал вслух газету старику. Они все предусматривают.

Впрочем, нет. Про Лэнгби они не сообщили ничего. Но сейчас, когда я пишу это, мне ясно то, что я уже знал: я спас ему жизнь. И пусть он мог умереть в больнице на следующий день. И вопреки всем суровым урокам, которые преподал мне исторический факультет, выясняется, что я все-таки не верю, будто ничто нельзя спасти навсегда. Мне кажется, что Лэнгби спасен во веки веков.

3 января. Сегодня я был у Дануорти. Не знаю, что я собирался сказать — какую-нибудь напыщенную чушь о том, что я готов служить в пожарной охране истории, неся дозор против падающих зажигательных бомб человеческих сердец — свято храня безмолвие.

Но он близоруко замигал на меня через стол, и мне почудилось, что его слепит последний сияющий образ собора святого Павла, перед тем как собор исчез навсегда, и что он лучше кого бы то ни было знает, что спасти прошлое нельзя. И я сказал просто:

— Извините, что я разбил ваши очки, сэр.

— Вам понравился собор святого Павла? — сказал он, и как тогда, при первой встрече с Энолой, я почувствовал, что все толковал неверно, что он испытывает не грусть, а совсем иное.

— Я люблю его, сэр, — сказал я.

— Да, — сказал он. — Я тоже.

Настоятель Мэтьюз ошибается. Всю практику я боролся с памятью — только чтобы узнать, что она не враг, совсем не враг, а быть историком совсем не значит влачить священное бремя. Потому что Дануорти моргал не от рокового солнечного света в последнее утро, а вглядываясь в сумрак того первого дня, смотря сквозь величественную западную дверь собора святого Павла на то, что подобно Лэнгби, подобно всем нам, каждому нашему мигу, живущему в нас, спасено навеки.

Посиневшая луна

— Как ты думаешь, стал бы Уолтер Хант изобретать английскую булавку, зная, что панки будут протыкать ею щеки? — спросил м-р Мауэн. Он мрачно смотрел в окно на возвышающиеся вдалеке шестисотфутовые трубы.

— Не знаю, мистер Мауэн, — со вздохом ответила Дженис. — Хотите, я скажу ребятам из отдела исследований, чтобы они подождали еще немного?

Вздох должен был означать: «Уже пятый час, темнеет, и вы трижды просили своих подчиненных подождать, и когда же вы наконец примете какое-нибудь решение?»

Но ее собеседник отмахнулся от этого немого вопроса.

— С другой стороны, — продолжал рассуждать он, — возьмем, к примеру, подгузники. Не будь английских булавок, младенцы без конца кололись бы обычными.

— Это поможет восстановить озоновый слой, мистер Мауэн, — напомнила Дженис. — И, по мнению отдела исследований, никаких вредных побочных эффектов не ожидается.

— Как просто: выбрасываешь облако углеводородов в стратосферу и не ждешь никаких вредных побочных эффектов! Отдел исследований в этом уверен, — пробормотал мистер Мауэн, поворачивая кресло так, чтобы оказаться лицом к Дженис. Он едва не уронил портрет своей дочери Салли, стоявший на столе. — Однажды я уколол Салли английской булавкой. Она вопила битый час. Так это как, вредный побочный эффект? А как насчет тех осадков, которые образуются при участии озона? Двууглекислый натрий, сообщает мне отдел исследований. Совершенно безвредная сода. Откуда они знают? Кого-нибудь из них когда-нибудь посыпали содой? Позвони им… — Не успел он закончить фразу, как Дженис схватила трубку и набрала номер. На этот раз она даже не вздохнула. — Попроси, чтобы они рассчитали, как могут подействовать эти щелочные дожди.

— Да, мистер Мауэн, — сказала Дженис. Она прижала трубку к уху и некоторое время молча слушала. Потом нерешительно произнесла: — Мистер Мауэн…

— Уверен, они доказывают, что эти дожди нейтрализуют серную кислоту, которая разрушает памятники архитектуры, а заодно дезодорируют воздух.

— Нет, сэр, — ответила Дженис. — Исследовательский отдел сообщает, что дифференциальная просушка уже началась, и через несколько минут вы увидите, что произойдет. Они говорят, что больше ждать нельзя.

М-р Мауэн опять развернул свое кресло, чтобы посмотреть в окно. Портрет Салли задрожал, но выстоял, и м-р Мауэн подумал: приехала ли она уже из колледжа? Трубы пока бездействовали. Беспорядочное нагромождение закусочных и автостоянок скрывало основания этих гигантских «свечей». Именно там находились устройства для просушки. Вдруг у самого подножия труб вспыхнула неоновая вывеска «Макдоналдса», и м-р Мауэн подскочил от неожиданности. Сами трубы оставались тихими и темными, лишь тусклые сигнальные огоньки мигали на их верхушках. Президент компании разглядел вдалеке заросшие полынью холмы, и весь пейзаж, за исключением макдоналдсовской вывески, показался ему неправдоподобно безмятежным и мирным.

— Они говорят, что устройства для просушки запущены на полную мощность, — продолжала Дженис, прижав трубку к груди.

М-р Мауэн приготовился к взрыву. Послышался глухой рокот, напоминавший шум далекого пожара, потом над трубами выросло облако белесого дыма, и наконец раздался громкий протяжный вздох, похожий на те, которые обычно издавала Дженис, — и два синих столба взметнулись прямо в темнеющее небо.

— Почему они синие? — поинтересовался м-р Мауэн.

— Я уже спрашивала, — ответила Дженис. — Исследователи объясняют это рассеиванием лучей видимого спектра, которое происходит из-за того, что возбуждается восьмой квантовый уровень атомов углерода…

— Слово в слово, как в этом дурацком пресс-релизе, — проворчал м-р Мауэн. — Попроси их выражаться по-английски.

Поговорив с минуту по телефону, секретарша сказала:

— Это тот же самый эффект, что вызывает потемнение при извержении вулкана. Рассеяние света. В исследовательском отделе хотят знать, кого из их группы вы хотите видеть на завтрашней пресс-конференции.

— Руководителей проекта, конечно, — раздраженно проворчал м-р Мауэн. И еще кого-нибудь, кто умеет говорить по-английски.

Дженис заглянула в пресс-релиз:

— Руководители — Брэдли Макаффи и Линн Сандерс.

— Почему эта фамилия, Макаффи, кажется мне знакомой?

— Он живет в одной комнате с Ульриком Генри, лингвистом компании, которого вы наняли, чтобы…

— Я сам знаю, зачем я его нанял. Вот и этого Генри тоже пригласите. И передайте Салли, когда она приедет домой, что я надеюсь ее там застать. Скажите, чтобы она приоделась.

Президент «Мауэн кемикал» посмотрел на часы:

— Ну вот. Уже пять минут, и никаких вредных побочных эффектов.

Телефон зазвонил. М-р Мауэн вздрогнул и в ужасе уставился на аппарат.

— Я знал, что от добра добра не ищут! — воскликнул он. — Кто это? Департамент экологии?

— Нет. — Дженис вздохнула. — Это ваша бывшая жена.

— Все, с плеч долой, — потирая руки, воскликнул Брэд, когда Ульрик появился в дверях. В комнате было темно, только зеленоватый свет монитора падал на лицо Брэда. Он еще немного постучал по клавишам и повернулся. Готово дельце. Славный перетрясец вышел.

Ульрик включил свет:

— О чем это ты? О проекте выброса отходов?

— Не-а. Эксперимент начался еще днем. Машина пашет, как кобыла пляшет. Нет, я битый час стирал имя моей невесты Линн из всех протоколов проекта.

— А Линн не против? — равнодушно спросил Ульрик. Он не совсем ясно представлял себе, кто такая эта Линн. Все невесты Брэда казались лингвисту на одно лицо.

— Да ей и невдомек. А когда она узнает, будет уже поздно. Она помчалась в Шайенн, чтобы поспеть на восточный рейс. Ее мамаше приспичило получить развод — застукала благоверного в рогодельной мастерской.

Что раздражало еще больше, чем испорченность Брэда, так это его поразительное везение. Ульрик понимал, что его сосед достаточно подл для того, чтобы воспользоваться непредвиденным семейным скандалом и выкинуть Линн из Чагуотера. И все же удачное стечение обстоятельств — то, что матери Линн именно сейчас вздумалось добиваться развода — было случайным. Брэду постоянно везло на такие счастливые совпадения. Иначе как бы три его невесты умудрились ни разу не встретиться друг с дружкой в тесных пределах Чагуотера и «Мауэн кемикал»?

— Линн? Это которая — рыжая программистка? — поинтересовался Ульрик.

— Не-а, ту зовут Сью. А Линн — маленькая блондиночка, которая здорово сечет в химической инженерии. Зато во всем прочем — полная простоплюха.

«Простоплюха», — мысленно повторил Ульрик. Нужно поразмыслить об этом слове на досуге. Вероятно, оно означает «некто настолько глупый, чтобы связаться с Брэдом Макаффи». Конечно, самому Ульрику прекрасно подходит это определение. Он ведь согласился делить комнату с Брэдом. Слишком был потрясен, когда его взяли на работу, чтобы попросить отдельное жилье.

Ульрик получил диплом языковеда, и все уверяли его, что эта бумажка в Вайоминге более чем бесполезна. В этом молодой специалист весьма скоро убедился. С горя он решил попытать счастья на производстве и подался в «Мауэн кемикал». И его наняли лингвистом компании, положив поистине удивительное жалованье, а с какой целью — он и сам толком не понимал, хотя просидел в Чагуотере уже больше трех месяцев. А вот что Ульрик понимал, так это то, что Брэд Макаффи был, выражаясь его собственным цветастым языком, шулером, надувалой и рогоделом. Он упорно торил дорожку к руке дочери босса, чтобы наложить лапу на «Мауэн кемикал». В кильватере оставались горы разбитых сердец молоденьких дурочек, которые, очевидно, полагали, что человек, произносящий слово «невеста» как «не веста», не может иметь их более одной зараз. И это тоже был любопытный лингвистический феномен.

Поначалу Ульрика тоже одурачили грубоватые манеры Брэда, которые, однако, шли вразрез с его выдающимися компьютерными способностями. Но однажды он проснулся пораньше и застиг Брэда за разработкой программы, которая называлась «Проект Салли».

— Я стану президентом «Мауэн кемикал» в два муравьиных скачка, расхвастался Брэд. — А этот маленький планец-охмурянец — Моя Главная Программа. Как тебе это нравится?

Мнение Ульрика вряд ли можно было выразить цензурными словами. Брэд состряпал целую стратегию, чтобы подобраться к Салли Мауэн и произвести впечатление на ее отца, охмуряя подряд всех молодых женщин, занимавших ключевые посты в «Мауэн кемикал». Почти в самом конце этого сложного пути Ульрик заметил имя Линн.

— А что, если этот «проект» попадется на глаза самому Мауэну? — наконец спросил Ульрик.

— Черта с два. Я его засекретил так, что фомкой не вскроешь. Легче енотихе соблазнить скунса.

С тех пор Ульрик шесть раз писал заявление с просьбой дать ему отдельную комнату, и каждый раз оно возвращалось с резолюцией «не полагается вследствие ограниченности жилищного комплекса». И это, как догадывался Ульрик, означало, что в Чагуотере нет свободных комнат. Отказы всегда исходили от секретарши м-ра Мауэна, в результате Ульрик начал подозревать, что его начальник все же прознал о «Проекте Салли» и специально нанял Ульрика, дабы помешать Брэду добиться начальниковой дочки.

— Согласно моему плану, настало время подъезжать к Салли, — заявил Брэд на сей раз. — Завтра на пресс-конференции. Я достаточно нарисовался в этом проекте по выбросу отходов, чтобы подмазаться к старику Мауэну. Салли будет там. Я заставил мою невесту Гейл из отдела рекламы пригласить ее.

— Я тоже собираюсь пойти, — хмуро сообщил Ульрик.

— Да ну, вот удача-то! — воскликнул Брэд. — Ты поможешь мне облапошить старушку Салли. Займешь ее, пока я буду обниматься с папенькой Мауэном. Кстати, не знаешь, как она выглядит?

— У меня нет ни малейшего желания облапошивать для тебя Салли Мауэн, заявил Ульрик, в который раз недоумевая, где Брэд мог нахвататься таких выражений. Не раз он замечал, что Брэд смотрит по телевизору шоу Джуди Канова, но иные из его словечек не могли происходить даже оттуда. Наверное, у него была компьютерная программа для их разведения. — Более того, я хочу напомнить тебе, что ты уже помолвлен не с одной девушкой.

— Ты, старик, полная простодавка, — проворчал Брэд. — А знаешь почему? Потому что у тебя нет собственной пташки. Вот что: выбери одну из моих, и я тебе ее охотно уступлю. Как насчет Сью?

Ульрик подошел к окну.

— Не нужна она мне, — буркнул он.

— Бьюсь об заклад, что ты даже не знаешь, которая из них Сью, — сказал Брэд.

«Ну и что», — подумал Ульрик. Они все как одна. Не моргнув глазом прощебечут «гидравлированный» вместо «водяной» или «микшированный» вместо «смешанный». Одна из них как-то попросила Брэда к телефону и, когда Ульрик сказал, что он на работе, пробормотала: «Простите. Мой менталитет что-то плохо функционирует нынче утром». Ульрик чувствовал себя так, как если бы жил в чужой стране.

— Какая разница? — зло спросил он. — Ни одна из них не говорит по-английски, и это, вероятно, объясняет, почему они так падки на твои предложения.

— А что, если я отыщу тебе девчушку, которая классно треплется по-английски, тогда ты поможешь мне закадрить Салли Мауэн? — спросил Брэд. Он повернулся к столу и яростно застучал по клавишам. — Какую ты хочешь?

Ульрик сжал кулаки и отвернулся к окну. В ветвях засохшего тополя под окном запутался бумажный змей или что-то вроде того.

— Может, спуститься по стволу дерева, ворваться в кабинет мистера Мауэна и потребовать отдельную комнату?

— Ну, не важно, — сказал Брэд, не получив ответа. — Я ведь слыхал, что ты долдонишь на сей счет.

Он еще немного постучал, потом нажал на кнопку печати.

— Вот! — гордо произнес он.

Ульрик повернулся.

Брэд прочитал:

— «Разыскивается молодая женщина, которая умеет изобразить интерес к английскому языку, достойному королевы Англии, упорно развивает свои познания в грамматике и правописании и из уважения к языку не признает никакого сленга, никакого словоблудия и т. д. Подпись — Ульрик Генри». Ну как? Точь-в-точь как ты любишь.

— Я сам могу найти себе «пташку», — рявкнул Ульрик. Он рванул ленту, выползавшую из принтера. На половинке листа с разлохмаченным краем осталась лишь фраза: «Разыскивается молодая женщина, которая умеет развивать язык. Ульрик Г.».

— Я готов менять лошадей, — сообщил Брэд. — Если хорошенькая маленькая кобылка окажется не в твоем вкусе, так и быть, уступлю тебе Линн, когда она вернется. Это поможет птичке оправиться после того, как ее выбросят из проекта, ну и после всего прочего. Что ты об этом думаешь?

Ульрик осторожно положил на стол обрывок, борясь с искушением скомкать его и засунуть Брэду в глотку. Потом распахнул окно. В комнату ворвался пронизывающий ветер, подхватил бумажку, лежавшую на столе, и перенес на подоконник.

— А что, если Линн опоздает на самолет и вернется? — спросил Ульрик. Что, если она заглянет сюда и наткнется на другую твою невесту?

— Ни фига, — жизнерадостно воскликнул Брэд. — Я и на этот случай составил программу. — Он вытащил из принтера обрывок бумаги и скомкал его. — Допустим, две из них решили заглянуть ко мне в одно и то же время. Им придется подниматься на лифте, а лифтов всего два. Они введут одинаковый код, а на этот случай я составил программу, которая останавливает один из лифтов между этажами, если мой опознавательный код применяется чаще, чем раз в пять минут. Одновременно на мой терминал поступает сигнал тревоги, так что я могу потихоньку выпроводить одну из девиц через черный ход. — Он поднялся. — Прошвырнусь-ка я до «Исследований», проверю еще раз, как там работает новый проект. А ты давай ищи скорей себе подружку, а то от твоего ворчания у меня начинается общажная лихоманка.

Брэд схватил пальто, висевшее на спинке стула, и вышел. Он сильно хлопнул дверью, возможно, оттого, что уже страдал от приступа общажной лихоманки. Сквозняк закружил обрывок бумаги, валявшийся на подоконнике, и аккуратно вынес его в окно.

«Общажная лихоманка, надо же», — повторил про себя Ульрик и попытался дозвониться Мауэну. Линия была занята.

Салли Мауэн позвонила отцу, как только приехала домой.

— Привет, Дженис. Папа на месте?

— Только что вышел, — ответила секретарша. — Но мне кажется, он застрянет в отделе исследований. У него много хлопот с новым проектом выброса отходов в стратосферу.

— Я пойду к нему навстречу.

— Ваш папа просил передать, что пресс-конференция завтра в одиннадцать. Компьютер у вас под рукой?

— Да. — Салли включила терминал.

— Я отправлю вам пресс-релиз, чтобы вы знали, о чем пойдет речь.

Салли собиралась сказать, что она уже получила приглашение на пресс-конференцию и сопроводительные материалы от некой Гейл, но, увидев, что печатает ее принтер, заметила:

— Вы передали не пресс-релиз. Это биография какого-то Ульрика Генри. Кто это?

— Неужели? — Судя по голосу, Дженис была сильно смущена. — Попробую еще раз.

Салли придержала лист бумаги, который, скручиваясь, выползал из печатающего устройства.

— А теперь у меня его портрет.

На рисунке был изображен темноволосый молодой человек с выражением не то испуга, не то досады на лице.

«Бьюсь об заклад, — подумала Салли, — что перед тем, как сфотографироваться, он услышал от своей подружки, что у них могут быть «жизнеспособные отношения»».

— А кто он?

Дженис судорожно вздохнула:

— Я вовсе не собиралась вам это посылать. Он — лингвист нашей компании. Кажется, ваш отец поручил ему работу над материалами для пресс-конференции.

«Похоже, она говорит правду», — подумала Салли, но вслух спросила:

— Когда это мой отец взял на работу лингвиста?

— Еще летом. — Голос у Дженис был вконец расстроенным. — Как дела в университете?

— Отлично. И не думайте, я замуж не собираюсь. У меня даже нет никаких, так сказать, жизнеспособных отношений.

— Ваша мама звонила сегодня. Она в Шайенне, прилетела на слет неофеминисток. — Слова Дженис прозвучали несколько резко. С такой матерью, как у Салли, не соскучишься. Недаром м-р Мауэн опасается замужества дочери. Да Дженис и сама иногда боялась этого. «Жизнеспособные отношения» — подумать только!

— Ну и что сказала Шарлотта? — спросила Салли. — Хотя нет, погодите. Я догадываюсь. Послушайте, у меня уже есть все эти материалы для пресс-конференции. Какая-то Гейл из отдела рекламы прислала мне приглашение. Вот почему я приехала на каникулы на день раньше.

— Прислала? — изумилась Дженис. — Ваш папа ничего не говорил… Забыл, наверное. Он немного озабочен — из-за нового проекта. — Салли показалось, что Дженис все же не похожа на затюканную жертву эксплуататора. — Так вы еще не встретили своего суженого?

— Нет, — ответила Салли. — Ну ладно, завтра поговорим.

Она повесила трубку. Все юноши ужасно милые. Но все эти милые создания удивительно косноязычны. «Жизнеспособные взаимоотношения». Что за дьявольщина такая? А что такое «уважать жизненное пространство партнера»? Или «удовлетворять социально-экономические потребности друг друга»? «Мне непонятен этот бред, — думала Салли. — Я живу словно среди иностранцев».

Девушка опять надела пальто и шапочку и отправилась разыскивать отца. Бедняга. Он-то хорошо знает, что значит быть женатым на особе, которая не говорит по-английски. Салли прекрасно представляла себе, каково беседовать с ее матерью. Сплошные чертовы «сестры» и «сексистские свиньи»! Шарлотта очень давно не говорила на Настоящем и Правильном Английском Языке. В последний раз, позвонив дочери, она все без исключения слова употребляла в превосходной степени. А в предпоследний у нее был отвратительный псевдокалифорнийский выговор. Неудивительно, что м-р Мауэн завел себе секретаршу, которая вздыхает что ни слово, а Салли выбрала английский язык своей специальностью.

Завтрашняя пресс-конференция наверняка будет ужасна. Салли окружат милые молодые люди, говорящие языком Большого Бизнеса, на диалекте Компьютера или с акцентом Молодого Умника, и она заранее чувствовала, что не поймет ни слова.

Тут вдруг до нее дошло, что этот лингвист, Ульрик Как-его-там, наверняка умеет говорить по-человечески. Она снова набрала свой код и поднялась к себе, чтобы запросить у компьютера адрес молодого человека. Затем решила не брать машину, а пройтись пешком по «восточной аллее» до отдела исследований. Девушка убедила себя, что так будет быстрее. Действительно, так оно и было. Но на самом деле Салли понимала, что выбрала этот путь, чтобы пройти мимо общежития, где жил Ульрик Генри.

Предполагалось, что так называемая «восточная аллея» должна служить нитью Ариадны в лабиринте многочисленных забегаловок, расплодившихся вокруг «Мауэн кемикал» в таком количестве, что пробраться через них было непросто. Отец Салли намеренно разместил здания своей компании за пределами Чагуотера, чтобы не мешать местным жителям. Он хотел, чтобы жилые и промышленные здания как можно органичнее вписались в живописный ландшафт Вайоминга. Однако местные жители сразу же осадили «Мауэн кемикал», так что к тому времени, как был достроен исследовательский комплекс и компьютерный центр, единственным местом, более или менее свободным от заведений типа «Кентуккийских жареных цыплят» или «Кофейни Смита и Брауна», осталась старая часть города. М-р Мауэн перестал думать о покое местных жителей. «Восточную аллею» он устроил уже с единственной целью, чтобы его служащих, идущих на работу или возвращающихся домой, не затоптали коренные чагуотерцы. Сначала президент компании намеревался просто проложить мощеную дорожку, связывающую первые постройки «Мауэн кемикал» с новыми, но в то время Шарлотта овладела языком дзен-буддизма. Именно она уговорила мужа понаставить повсюду каменных истуканов и соорудить горбатые мостики над оросительными канавками. Этот ландшафт был далек от завершения, когда Шарлотта перешла на диалект Воспаленной Бдительности, что положило конец ее браку и забросило Салли в учебное заведение далеко на востоке. А ее мать начала кампанию по спасению засохшего тополя, под которым Салли как раз остановилась. Шарлотта пикетировала офис своего мужа с плакатом «ПОЗОР ДРЕВОУБИЙЦЕ!».

Салли стояла под тополем, пытаясь сосчитать окна и определить, где находится комната Ульрика Генри. На шестом этаже было три окна, и во всех горел свет. Среднее было открыто, и по немыслимому стечению обстоятельств как раз в тот момент, когда Салли стояла внизу, Ульрик Генри приблизился к окну настолько, что она вполне могла бы крикнуть ему: «Эй, вы говорите по-английски?»

«Так или иначе, но я вовсе не ищу его, — упрямо сказала себе Салли. — Я иду к папочке и остановилась, чтобы полюбоваться луной. Боже, да она нынче какого-то странного синего цвета!» Она еще немножко постояла под деревом, делая вид, будто рассматривает луну. Холодало, луна как будто не становилась синее, к тому же даже синяя луна — это ведь не повод, чтобы совсем замерзнуть? Салли натянула шапочку поглубже и пошла по выгнутым мостикам, мимо истуканов, к отделу исследований.

Когда девушка была на середине ближайшего мостика, Ульрик Генри вновь подошел к среднему окну и захлопнул его. Клочок бумаги на краю подоконника, затрепетав, подполз к самому краю, а потом спорхнул вниз. Спланировав в синеватом лунном свете мимо усопшего бумажного змея, он устроился на нижней ветке тополя.

В среду утром м-р Мауэн встал пораньше, чтобы успеть сделать кое-какие дела перед пресс-конференцией. Салли еще не проснулась. Он снял с плиты кофе и отправился в ванную, собираясь побриться. Едва он воткнул вилку электрической бритвы в розетку, перегорела лампочка над зеркалом. М-р Мауэн выдернул вилку, выкрутил лампочку и зашлепал босиком в кухню, чтобы поискать другую.

Отец Салли аккуратно положил перегоревшую лампочку в мусорное ведро под раковиной и принялся шарить по шкафчикам. Отодвинул бутыль с сиропом, чтобы посмотреть, не найдется ли за ней запасной лампочки. Крышечка была плохо завинчена, и, когда бутылка со стуком опрокинулась, сироп пролился на полку. М-р Мауэн схватил рулон бумажных полотенец, неловко оторвал бесполезный, слишком маленький кусок, попытался вытереть липкую жидкость. И уронил в лужу солонку. Оторвал еще кусок полотенца, открыл кран с горячей водой… Мощная струя кипятка вырвалась из крана.

М-р Мауэн отскочил в сторону, чтобы не ошпариться, и опрокинул мусорное ведро. Оттуда выкатилась перегоревшая лампочка и, стукнувшись об пол, разлетелась вдребезги. М-р Мауэн наступил на большой осколок с острыми краями. Оторвав очередной кусок полотенца и закрыв им кровоточащую рану, он заковылял в ванную за бинтом.

М-р Мауэн напрочь забыл, что в ванной нет света. Ощупью пробравшись к аптечке, отец Салли опрокинул по пути шампунь и початую коробку стирального порошка. Конечно, крышечка шампуня тоже не была завернута. Нащупав металлическую коробку с бинтами, президент «Мауэн кемикал» понес ее в кухню.

Крышка коробки слегка погнулась, и м-р Мауэн прищемил палец, пытаясь открыть ее. Неожиданно крышка поддалась и отскочила. Бинты разлетелись по всей кухне. М-р Мауэн дотянулся до одного из них, пытаясь не задеть осколков лампочки. Он оторвал край упаковки и потянул за толстую нить. Нитка выдернулась. Несколько томительных мгновений м-р Мауэн разглядывал ее, потом попытался открыть бинт с другой стороны.

Когда Салли вошла в кухню, ее отец сидел на стуле, посасывая порезанный палец и прижимая бумажное полотенце к раненой ноге.

— Что случилось? — спросила она.

— Я порезался осколком лампочки, — пожаловался м-р Мауэн. — Она перегорела, когда я хотел побриться.

Салли взяла рулон бумажных полотенец. Оторвав одно точно по линии дырочек, она аккуратно завернула палец мистера Мауэна.

— Знаешь, вместо того, чтобы собирать осколки руками, купил бы лучше веник.

— Я не пытался собирать осколки. Я порезал палец ниткой.

— А, ну да, — протянула Салли. — Значит, не придумал ничего лучшего, чем собирать осколки ногами.

— Не смешно, — буркнул м-р Мауэн. — Мне ужасно больно.

— Я знаю, что ничего смешного тут нет, — согласилась его дочь. Она подняла с пола новый бинт, надорвала краешек упаковки и потянула за нитку. Обертка аккуратно разорвалась пополам.

— Ты собираешься на пресс-конференцию с такими ранами?

— Конечно. Надеюсь, ты тоже придешь.

— Обязательно, — сказала Салли, разворачивая еще один бинт. Отправлюсь, как только уберу весь этот беспорядок. А то ни пройти ни проехать. Может, тебя подвезти?

— Сам доеду, — заявил м-р Мауэн, пытаясь встать.

— Посиди, я принесу тебе тапочки, — сказала Салли и вышла из кухни. Зазвонил телефон.

— Я сниму трубку, — крикнула Салли из спальни. — Не вставай!

Она принесла телефон отцу:

— Это мама. Она хочет поговорить с «сексистским свином».

Ульрик собирался на пресс-конференцию, когда зазвонил телефон. Он позволил Брэду снять трубку. Когда лингвист вошел в гостиную, его сосед как раз вешал трубку.

— Линн опоздала на самолет, — пробормотал Брэд.

Ульрик оживился:

— Да ну?

— Да. Она полетит на другом сегодня днем. Ну так вот, ожидая попутного ветра, она успела вернуть свою фамилию в пресс-релиз, который разослали по компьютерной связи.

— И мистер Мауэн уже прочитал его, — добавил Ульрик. — Значит, он узнает, что ты украл проект у своей подружки.

Ульрик был не в том настроении, чтобы подслащивать пилюлю. Большую часть ночи он пытался решить, что следует сказать Салли Мауэн. А что, если он расскажет ей о «Проекте Салли», а она тупо посмотрит на него и скажет: «Простите, но мой менталитет сегодня не в той кондиции»?

— Я не крал проект, — примирительно сказал Брэд. — Я только как бы позаимствовал его у Линн, пока она не смотрела. И я уже навел порядок. Я позвонил Гейл, как только Линн повесила трубку, и попросил убрать имя Линн из всех пресс-релизов, пока их не видел старик Мауэн. Даже хорошо, что Линн пропустила самолет, — нет худа без добра.

Ульрик натянул теплую куртку поверх спортивной.

— Ты на пресс-конференцию? — спросил Брэд. — Подожди меня. Сейчас оденусь, и поскачем вместе.

— Я уже ухожу, — заявил Ульрик, открывая дверь.

Зазвонил телефон. Брэд поднял трубку.

— Нет, я не смотрел утреннее представление, — послышался его голос. Но буду в восторге, если ты позволишь мне угадать. Я бы сказал, что шоу называлось «Каролингское Пушечное Ядро», а выигрыш составил шестьсот пятьдесят один доллар. Верно? Целуй… в почку. Да просто угадал!..

Ульрик хлопнул дверью.

Когда м-р Мауэн не появился в своем кабинете и в десять часов, Дженис позвонила ему домой. Она услышала короткие гудки. Вздохнула, подождала немножко, потом набрала номер снова. Линия все еще была занята. Не успела секретарша повесить трубку, как раздался звонок. Она нажала на кнопку:

— Приемная мистера Мауэна.

— Привет, — прощебетал девичий голосок. — Это Гейл из отдела рекламы. В пресс-релизы вкралась ошибка. Вы уже отправили их?

«Я пыталась», — подумала Дженис. И с легким вздохом ответила:

— Нет.

— Отлично. Не выпускайте их, пока я кое-что не исправлю.

— А что именно? — спросила Дженис. Она попыталась выбить из проклятого компьютера упомянутый документ, но на экране возникло изображение Ульрика Генри.

— В этих сообщениях говорится, что Линн Сандерс — соавтор проекта.

— Я думала, так оно и есть.

— О нет, — прощебетала Гейл. — Весь проект — детище моего жениха, Брэда Макаффи. Как я рада, что еще ничего не распечатано!

После этого разговора Дженис опять попыталась дозвониться своему начальнику, но телефон был по-прежнему занят. Она запросила у ЭВМ телефонный справочник компании, но вместо него получила жизнеописание Ульрика Генри. Тогда она позвонила на телефонную станцию Чагуотера. Телефонистка сообщила ей номер Линн Сандерс. Дженис набрала номер и наткнулась на соседку Линн по комнате.

— Ее нет, — сообщила эта особа. — Линн пришлось улететь на восток, как только она разделалась с этими отходами. Ее вызвала мамаша. Она просто достала бедняжку!

— А Линн не оставила номера, по которому ее можно было бы найти?

— Нет, конечно, — ответила соседка. — Перед отъездом ей было не до того. Может, ее жених в курсе?

— Жених?

— Ну да. Брэд Макаффи.

— Ладно, но если она вдруг позвонит вам, пусть свяжется со мной. Срочно.

Дженис повесила трубку. Она вновь попыталась вызвать справочник компании и получила пресс-релиз нового проекта по выбросу отходов. Имя Линн нигде не упоминалось. Секретарша вздохнула, выразив этим все свое удивление и досаду, и вновь позвонила м-ру Мауэну. Тщетно — из трубки доносились короткие гудки.

Проходя мимо дома, где обитал Ульрик Генри, Салли заметила зацепившийся за ветку мертвого тополя трепещущий на ветру клочок белой бумаги. На самой верхушке дерева примостился старый бумажный змей, а этот листок — пониже, но как раз так, что не достать. Девушка пару раз подпрыгнула, кончиками пальцев задела бумажку, но та лишь отодвинулась еще дальше. Если бы удалось достать этот листок, можно было бы отнести его Ульрику Генри и спросить, не из его ли окна он вылетел. Салли поискала глазами какую-нибудь палку, потом остановилась, почувствовав всю нелепость своей затеи.

«Доставать этот клочок бумаги так же глупо, как останки змея», сказала она себе, а сама уже прикидывала, выдержат ли ветки, если она заберется на дерево и попробует достать бумажку сверху. Одна ветка вряд ли, а две — вполне. Вокруг не было ни души.

— Забавно, — пробормотала девушка и подтянулась к развилке дерева.

Она легко добралась до третьей ветки, перегнулась через нее — пальцы не доставали бумажный клочок лишь самую малость. Салли выпрямилась, вцепившись в ствол, и совершила головокружительный бросок, потеряла равновесие и чуть было не отпустила ветку. Движением воздуха бумажонку отнесло к самому концу сука. Казалось, она вот-вот улетит.

Какой-то мужчина показался на хребте горбатенького мостика. Салли попробовала дунуть на бумажный листок, потом замерла. На этой ветке ее сразу же заметят. «А что, если на этой бумажке ничего нет? — подумала она. — Что ж, я заявлюсь к Ульрику Генри с обрывком чистой бумаги?»

Но ее рука уже испытывала на прочность соседнюю ветку. Высохший сук был как будто довольно крепким. Салли держалась за ствол, пока это было возможно, потом отпустила его и по миллиметру стала приближаться к заветной цели, пока не оказалась над самой тропинкой. Наконец-то листок попал ей в руки!

Это был неровно оторванный кусок бумажной ленты из принтера. На нем было написано: «Разыскивается молодая женщина, которая умеет развивать язык. Ульрик Г.». Последней буквы в слове «язык» недоставало, но и без того все было понятно. Салли могла бы счесть это послание довольно странным, не будь она так удивлена. Ее специальностью было как раз развитие языка. Всю последнюю неделю она работала над этим почти непрерывно. Она пользовалась всеми правилами лингвистических замен в уже существующих словах — обобщала, обосабливала, изменяла части речи, сокращала и связывала, — чтобы создать язык, звучащий по-новому. Сначала это казалось Салли почти невозможным, но к концу недели она, встретив своего профессора, без напряжения произнесла: «Добродень. Я зарешила мои словодачи». Конечно, она сможет сказать нечто подобное Ульрику Генри, с которым во что бы то ни стало хочет познакомиться.

Салли совсем забыла о человеке, который переходил через мостик. Он был уже под самым деревом. Еще несколько шагов, и он, подняв голову, сможет увидеть ее, припавшую к ветке, как рысь, которая готовится напасть на добычу. «Что я скажу отцу, если кто-нибудь из его подчиненных увидит меня здесь?» — подумала девушка и осторожно подалась назад. Как вдруг ветка затрещала.

М-р Мауэн не появился в своем кабинете и в четверть одиннадцатого. Он продолжал препираться с Шарлоттой по телефону. Когда Салли собралась уходить, м-р Мауэн хотел попросить ее немного подождать, чтобы отправиться на пресс-конференцию вместе. Шарлотта немедленно обозвала его сексуальным тираном и обвинила в подавлении самостоятельности Салли, психологических репрессиях и запугивании, что, по ее мнению, было характерно для всех самцов. М-р Мауэн не понял ни слова.

Перед уходом Салли вымела осколки и ввернула новую лампочку в ванной, но м-р Мауэн решил не искушать судьбу. Он побрился опасной бритвой. Наклоняясь, чтобы оторвать кусочек туалетной бумаги и заклеить порезанный подбородок, он ударился лбом о дверцу аптечки. После этого он с полчаса просидел на краешке ванны, страстно желая, чтобы Салли вернулась и помогла ему одеться.

В конце этого получаса м-р Мауэн решил, что последний удар был следствием роковых совпадений, преследовавших его все утро (к тому же Шарлотта уже несколько недель говорила на языке Правильного Биопитания), и стоит немного расслабиться, как все придет в норму. Он сделал несколько глубоких, успокаивающих вдохов и выдохов и поднялся. Аптечный ящичек остался открытым.

Двигаясь с чрезвычайной осторожностью и стараясь предусмотреть возможные опасности, м-р Мауэн сумел одеться и спуститься к машине. Он так и не смог подобрать пару одинаковых носков, и лифт первым делом понес его прямехонько на крышу, но м-р Мауэн всякий раз принимался глубоко и спокойно дышать. А открыв дверцу автомобиля, он приготовился и вовсе расслабиться.

Он влез в машину и захлопнул дверь, защемив полу пальто. Он снова открыл дверь и нагнулся, чтобы освободить ее. Из кармана выпала перчатка. М-р Мауэн наклонился пониже, чтобы поднять ее, и треснулся головой о дверную ручку.

Бедняга еще раз глубоко, хотя на этот раз и несколько судорожно, вздохнул, схватил перчатку и захлопнул дверцу. Вытащил ключи из кармана и вставил один из них в замок зажигания. Цепочка брелока неожиданно разомкнулась, и все остальные ключи рассыпались по полу под передним сиденьем. Когда отец Салли скрючился, чтобы собрать их, изо всех сил стараясь не удариться головой о руль, на пол вывалилась вторая перчатка. М-р Мауэн махнул рукой на разбросанные ключи и осторожно разогнулся, наблюдая за переключателем сигнала поворота и солнцезащитным козырьком. Он повернул ключ с разомкнутой цепочкой. Автомобиль и не думал заводиться.

Очень медленно и осторожно м-р Мауэн выбрался из машины и поднялся в свою квартиру, чтобы позвонить Дженис и отменить пресс-конференцию. Телефон приемной был занят.

Ульрик не замечал девушки до тех пор, пока она не оказалась на нем верхом. Молодой человек шагал, опустив голову и стиснув в карманах куртки кулаки, и раздумывал о пресс-конференции. Позабыв дома часы, он прибежал в отдел исследований на целый час раньше и обнаружил в конференц-зале лишь одну из невест Брэда, чье имя не мог припомнить. Она заявила Ульрику: «Ваш биологический хронометр не функционирует. Должно быть, биоритмы не в фазе», — и он ответил, что так оно и есть, хотя совершенно не понял, о чем говорит эта девица.

Обратно он шел по «восточной аллее», отчаянно пытаясь решить, сможет ли выдержать пресс-конференцию даже ради того, чтобы предостеречь Салли Мауэн. Может, лучше забыть об этой затее и просто прогуляться по Чагуотеру? Он мог бы хватать за рукав всех хорошеньких женщин и спрашивать: «Вы говорите по-английски?»

В тот момент, когда Ульрик всерьез задумался над этой возможностью, сверху послышался громкий треск, и прямо на него свалилась молодая женщина. Он попытался выдернуть руки из карманов, чтобы подхватить ее, но мгновение спустя сообразил, что трещит ломающаяся ветка тополя и ничего сделать уже нельзя. Ульрик успел вытащить из кармана только одну руку и отступил назад, но в тот же момент девица шмякнулась всей тяжестью на лингвиста, и они скатились с дорожки в опавшую листву. Когда вращение прекратилось, Ульрик оказался сверху. Симпатичная девушка лежала на его руке, другой рукой он обнимал ее голову. Вязаная шапочка слетела, волосы незнакомки красиво разметались по подмороженным листьям. Рука Ульрика запуталась в пышных локонах. Девушка смотрела на него так, словно была с ним знакома. Ему даже не пришло в голову спросить, умеет ли она говорить по-английски.

Через некоторое время юноша понял, что безнадежно опоздал на пресс-конференцию. «Черт с ней, с пресс-конференцией, — подумал он. — К черту эту Салли Мауэн…» — и поцеловал незнакомку. Когда рука Ульрика, которая оказалась внизу, онемела, он высвободил другую из волос девушки и поднялся.

Она не двигалась, даже когда он встал и протянул руку, чтобы помочь встать ей. Она лежала и смотрела на лингвиста, словно обдумывая что-то. Потом она как будто пришла к какому-то решению, потому что взяла Ульрика за руку и указала на что-то вверху, за его спиной.

— Синелуние, — произнесла она.

— Что? — не понял Ульрик. Он подумал, не ударилась ли она головой слишком сильно.

Девушка показывала на небо.

— Синелуние, — произнесла она вновь. — Стемна луна осинела сполна.

Ульрик поднял голову и, вот те раз, на утреннем небосводе действительно увидел ярко-синюю луну! Это объяснило, о чем говорила незнакомка, но не то, как она говорила.

— У вас все в порядке? — спросил он. — Вы не ушиблись?

Молодая женщина покачала головой. «Может ли человек с сотрясением мозга знать, все у него в порядке или нет?» — подумал Ульрик.

— Голова болит?

Она опять покачала головой. Может, она не ушиблась? Наверное, она научный консультант из другой страны.

— Откуда вы? — спросил он.

— С этого суходрева. Вы жизнеспасли меня.

Девушка стряхнула листья с волос и натянула шапочку.

Она явно понимала все, что говорил Ульрик, и употребляла обычные английские слова, но как-то иначе. «Вы жизнеспасли». К глаголу приросло существительное. «Синелуние». Определение слилось с подлежащим. В обоих случаях налицо видоизменение, развитие языка!

— А что вы делали на дереве? — спросил молодой человек только для того, чтобы еще послушать эту странную речь.

— Пряталась, потому что люди любознатствуют, когда англичанишь странно.

«Англичанишь странно».

— Вы что, развиваете язык? — спросил Ульрик. — Вы знакомы с Брэдом Макаффи?

Незнакомка, казалось, была озадачена и немножко удивлена тем, как скачет мысль Ульрика. Он же гадал, которая это из невест Брэда. Вероятно, та, что занимается программированием. Им приходится иметь дело с измененным языком.

— Я опаздываю на пресс-конференцию, — сурово произнес лингвист. — И это вам, конечно, хорошо известно. Я должен поговорить с Салли Мауэн.

Он спрятал руки за спину и нахмурился.

— Ступайте скажите Брэду, что его план охмурения провалился.

Девушка поднялась без его помощи и перешла через дорожку, обойдя упавший сук. Она наклонилась, подняла какую-то бумажку и долго разглядывала ее. Ульрик подавил искушение вырвать этот листок и посмотреть, нет ли на нем плана развития языка, принадлежащего перу Брэда. Девушка бережно сложила клочок и спрятала в карман.

— Можете доложить ему, что фокус с поцелуем не удался, — заявил Ульрик. Он солгал. Ему тут же захотелось поцеловать ее снова, и от этого он разозлился еще больше. Наверное, Брэд рассказал ей, что он неуклюжий простоплюха, которому и всего-то нужно — полчасика поваляться в листве с девчонкой.

— Я все расскажу Салли!

Она странно взглянула на него, стоя с другой стороны дорожки.

— Даже не пытайтесь остановить меня, — уже кричал Ульрик. — Не выйдет!

Злость погнала лингвиста обратно через горбатый мостик. Потом до него вдруг дошло, что даже если эта девица — одна из невест Брэда, даже если ее наняли, чтобы она поцеловала его и он опоздал на пресс-конференцию, он все равно в нее влюбился. Ульрик бросился назад, но она уже исчезла.

Чуть позже одиннадцати Гейл из отдела рекламы набрала номер Дженис:

— Где мистер Мауэн? Он еще не объявлялся, а правдоподобность моей массовой информации замечательно нефункциональна.

— Попробую позвонить ему домой, — сказала Дженис. Она положила трубку и набрала номер на другом аппарате. Домашний телефон м-ра Мауэна был занят. Когда секретарша подняла первую трубку, чтобы сказать об этом Гейл, связь прервалась. Дженис попыталась позвонить в отдел рекламы, но, увы, там тоже было занято.

Она ввела код первостепенной важности, с помощью которого можно было отправить информацию на компьютер м-ра Мауэна. Сообщение появится на экране, даже если он занят чем-то другим. После кода секретарша напечатала: «Позвоните Дженис». С минуту она разглядывала эти слова, потом стерла их и написала: «Пресс-конференция. Отдел исследований. Одиннадцать часов», — и нажала на «ввод». Экран мигнул и выдал предварительные результаты о побочных эффектах при осуществлении проекта уничтожения отходов. В самом низу экрана стояло: «Тангенциальные последствия статистически незначительны».

— Вы можете в этом поклясться? — с горечью пробормотала Дженис.

Она позвонила программистам.

— С моим компьютером что-то случилось, — сообщила она женщине, взявшей трубку.

— Говорит Сью, ремонт периферии. У вас проблемы с программным обеспечением или с оборудованием?

Она говорила точно так же, как Гейл из отдела рекламы.

— Вы случайно не знакомы с Брэдом Макаффи?

— Он мой жених, — ответила Сью. — А что?

Дженис вздохнула:

— У меня выскакивают файлы, которые не имеют ничего общего с тем, что я ввожу.

— О, значит, неполадки в системе. Номер телефона должен быть в вашем справочнике. — Сью повесила трубку.

Дженис вызвала на экран справочник. Сначала ничего не произошло. Потом экран зарябил, и на нем появилось нечто под названием «Проект Салли». Дженис заметила почти в самом конце этой рукописи имя Линн Сандерс, а потом — Салли Мауэн. Тогда секретарша прочитала все от начала и до конца. Потом нажала кнопку печати и перечитала то же самое на ленте, которая, скручиваясь, выползала из принтера. Затем аккуратно оторвала бумагу, убрала в папку, а папку положила на свой стол.

— Я нашла твою перчатку в лифте, — входя, сказала Салли. Девушка выглядела так, будто эта находка потрясла ее до глубины души. — А что, пресс-конференция уже кончилась?

— Я не поехал, — буркнул м-р Мауэн. — Боялся врезаться в дерево. Ты можешь подвезти меня на работу? Я обещал Дженис быть к девяти, а сейчас уже половина третьего.

— В дерево? — удивилась Салли. — А я сегодня свалилась с дерева. На лингвиста.

М-р Мауэн надел пальто и пошарил в карманах.

— Вторую перчатку я тоже потерял, — сообщил он. — С утра это уже пятьдесят восьмая неудача, поэтому последние два часа я просидел неподвижно. Я даже составил список. Но карандаш сломался, и я протер ластиком дыру в бумаге, но эти мелочи я даже не считаю. — Он засунул одинокую перчатку в карман.

Салли открыла дверь перед отцом, и они прошли по коридору к лифту. «Я не должна была говорить ему о луне, — думала Салли. — Нужно было просто сказать «Привет!». Просто «Привет!». Ну и что, что на том клочке бумаги было сказано, что он ищет кого-то, кто может развивать язык? Зачем нужно было делать это сразу же, не познакомившись как следует?»

М-р Мауэн набрал свой код на панели лифта. Загорелась надпись: «Не опознан».

— Пятьдесят девять, — пробормотал он. — Слишком много неудач, чтобы это было просто совпадение. Будь я более мнительным, решил бы, что кто-то хочет меня убить.

Салли ввела свой код. Дверь лифта раскрылась.

«Вот уже несколько часов я брожу, — думала она, — пытаясь понять, как можно быть такой дурой. Ульрик шел, чтобы встретиться со мной. На пресс-конференции. Он хотел что-то сообщить мне. Если бы, упав на него, я просто поднялась и сказала: «Привет, я Салли Мауэн, и я нашла эту записку. Вы в самом деле ищете человека, который умеет развивать язык?» Но нет, надо было брякнуть это «синелуние»! Лучше бы я просто целовала его и вообще ничего не говорила. Но нет, надо было все испортить».

М-р Мауэн позволил Салли нажать кнопку первого этажа, чтобы опять не случилось чего-нибудь этакого. И предоставил ей открыть входную дверь. По дороге к машине его подошва приклеилась к жевательной резинке, валявшейся на тротуаре.

— Шестьдесят. Будь я более мнительным, я сказал бы, что все это — дело рук твоей матери. Она сегодня приедет. Чтобы проверить, не подавляю ли я потенциал твоей самореализации своим шовинистским навязыванием ролей. Одно это сойдет за дюжину дурных совпадений.

Он забрался в машину, как можно сильнее отклоняясь назад, чтобы не задеть головой солнцезащитный козырек. Уставясь в окошко на серое небо, он пробормотал:

— Хоть бы буря поднялась, что ли, чтобы она не смогла выбраться из Шайенна.

Салли нагнулась, заметив что-то под водительским сиденьем.

— Вот твоя вторая перчатка. — Она протянула перчатку отцу и завела машину.

«Записка была разорвана пополам. Почему я не подумала о том, что могло быть на другой половине, а восприняла ее как нечто целое? Может, он искал человека, который может развивать мускулатуру и говорить на иностранном языке? Только потому, что мне понравилась его фотография и я подумала, что он умеет говорить по-английски, вряд ли стоило отправляться туда и разыгрывать полную идиотку».

На полпути к офису пошел снег. Салли включила «дворники».

— С моим везением, — заметил м-р Мауэн, — действительно начнется снежная буря и меня завалит снегом наедине с Шарлоттой.

Он посмотрел в боковое окошко на трубы своего предприятия. Из них вырвался очередной извилистый клуб дыма.

— Во всем виноват этот проект выброса отходов. Каким-то образом из-за него происходят все эти совпадения.

Салли думала: «Я всю жизнь ищу человека, который мог бы прилично говорить по-английски, и, когда я наконец встречаю его, что он слышит? «Вы жизнеспасли меня»! И теперь он считает, что все это подстроил какой-то Брэд Макаффи, чтобы не дать ему попасть на пресс-конференцию, и он никогда больше со мной не заговорит! Вот дуреха! Как я могла так поступить?»

— Все-таки нельзя было разрешать им начинать эксперимент без дополнительных исследований, — ворчал тем временем м-р Мауэн. — Что, если мы добавим в озоновый слой слишком много озона? А что, если двууглекислый натрий плохо влияет на пищеварение? «Никаких поддающихся измерению побочных эффектов» — так они говорят. А как можно измерить невезение? По статистике несчастных случаев?

Салли припарковалась прямо перед офисом м-ра Мауэна. Снег уже валил вовсю. М-р Мауэн натянул перчатку, которую нашла Салли, и пошарил по карманам в поисках другой.

— Шестьдесят один, — сказал он. — Салли, пойдешь со мной? А то лифт мне не одолеть.

Салли вошла в здание вместе с отцом.

— Если ты убежден в том, что выброс отходов и есть причина твоего невезения, почему ты не прикажешь «Исследованиям» прекратить этот эксперимент?

— Мне ни за что не поверят. Кто рискнет утверждать, что дурное стечение обстоятельств происходит из-за какого-то мусора?

Отец и дочь вошли в приемную. Дженис поздоровалась так, будто они вернулись из полярной экспедиции. М-р Мауэн сказал:

— Спасибо, Салли. По-моему, дальше я и сам справлюсь. — Он потрепал ее по плечу. — Почему бы тебе не объяснить все этому молодому человеку и не попросить у него прощения?

— Не думаю, что это поможет, — печально произнесла Салли. — Что-то мы с тобой нынче не в форме.

М-р Мауэн повернулся к Дженис:

— Соедини меня с «Исследованиями» и не впускай сюда мою жену.

Он вошел в кабинет и захлопнул дверь.

Дженис вздохнула.

— Этот ваш молодой человек, — обратилась она к Салли, — случайно не Брэд Макаффи?

— Нет, — ответила Салли. — Но он думает иначе.

По дороге к лифту она остановилась, подняла перчатку своего отца и положила ее в карман.

После того, как секретарша м-ра Мауэна повесила трубку, Сью позвонила Брэду. Она не была уверена в том, что существует связь между поломкой секретаршиного компьютера и Брэдом, но сочла, что лучше ему знать, что секретарша упоминала его имя.

Никто не ответил. Сью попыталась снова — за завтраком и во время обеденного перерыва. В последний раз линия оказалась занята. В четверть третьего вошел начальник Сью и отпустил ее домой, потому что на час пик обещали сильный снегопад. Девушка снова набрала номер Брэда, чтобы убедиться, что он дома. Там все еще было занято.

Хорошо, что можно уйти пораньше. На работу Сью надела только свитер, а снег сыпал с неба уже так густо, что из окна ничего не было видно. К тому же она пришла в сандалиях. В гардеробе кто-то оставил пару ярко-голубых галош. Сью влезла в них прямо в сандалиях и выбежала на стоянку. Рукавом смахнула снег с ветрового стекла и отправилась к Брэду.

— Чтой-то ты не засветился на пресс-конференции? — заметил Брэд, когда Ульрик вошел.

— Ну и что, — буркнул Ульрик. Куртку он снимать не стал.

— Старик Мауэн тоже. И это было весьма кстати, потому что отбрехиваться от всех этих газетчиков пришлось мне. Куда ты провалился? Вид у тебя, как у выдры на катке.

— Я был с той «пташкой», которую ты на меня натравил. С той, которая спрыгнула на меня, чтобы я опоздал на пресс-конференцию и не смог помешать твоим планам относительно Салли Мауэн.

Брэд сидел за своим компьютером.

— Салли тоже не было, что пришлось очень кстати, потому что я познакомился с газетчицей по имени Джилл, которая… — Тут он вдруг повернулся и посмотрел на Ульрика. — О какой это «пташке» ты толкуешь?

— О той, которую ты якобы случайно уронил мне на голову. Я понял, что это одна из твоих свободных невест. Как ты это устроил? Заставил ее вылезти из окна?

— Погоди, дай-ка я соображу, в чем дело. Какая-то девица спрыгнула на тебя с этого тополя? И ты считаешь, что это устроил я?

— Ну, если не ты, то это поистине удивительное совпадение: ветка сломалась как раз в тот момент, когда я проходил под ней. А еще более забавное совпадение, что эта девица вовсю развивает язык, как и было нацарапано на твоей бумажке. Ну а самое интересное совпадение — это то, что ты прямо сейчас получишь по шее.

— Ну-ну, не заводись. Я не ронял на тебя девиц, и я не вру, пусть меня кузнечики до смерти залягают. Если бы я и задумал нечто подобное, то подобрал бы тебе такую, которая говорит на старом добром английском, как ты и хотел, а не на этом, как ты там его назвал… развитом?

— Хочешь убедить меня, что все это лишь случайное стечение обстоятельств? — завопил Ульрик. — За какого же… простодавку ты меня принимаешь?

— Согласен, подобное случается довольно редко, — задумчиво произнес Брэд. — Сегодня утром по дороге на пресс-конференцию я нашел стодолларовую банкноту. Потом я познакомился с этой репортершей, Джилл, и мы с ней поболтали и обнаружили, что у нас много общего. Например, ее любимый сериал — «Положи мое ружье» с Джуди Канова в главной роли. А потом оказалось, что год назад в колледже она жила в одной комнате с Салли Мауэн.

Зазвонил телефон, и Брэд поднял трубку.

— А, персик мой имбирный, заходи. Это большой дом рядом с «восточной аллеей». Комната «6Б».

Он повесил трубку.

— Это как раз та, о которой я говорил. «Пташка» из газеты. Я пригласил эту девчонку сюда и надеюсь охмурить ее до такой степени, чтобы она познакомила меня с Салли. Утром она сказала, что не может прийти, потому что ей надо поспеть на самолет в Шайенн. Но оказалось, что шоссе перекрыто, и она застряла в Чагуотере. Ну, такая удача не подваливает дважды, даже при голубой луне.

— Что? — спохватился Ульрик, и его кулаки разжались впервые с тех пор, как он вошел в комнату. Он подошел к окну, чтобы взглянуть на небо. Луны уже не было видно. Вероятно, она давно села, к тому же начинался снег.

— Синелуние, — мягко и очень тихо произнес он.

— Раз уж она зайдет, лучше тебе свалить отсюда. А то испортишь мою пруху.

Ульрик достал из шкафа словарь американского сленга и нашел в указателе слово «Луна, синяя». В пояснении говорилось: «Однажды при синей луне», т. е. очень редко, вследствие необычного стечения обстоятельств, изначально выражение «редкий, как синяя луна» основано на необычном явлении, когда луна приобретает синеватый оттенок из-за взвешенных в верхнем слое атмосферы частиц, см. «Суеверия».

Ульрик снова посмотрел в окно. Трубы выпустили в серые тучи очередной заряд дыма.

— Брэд, — заговорил он, — твой проект избавления от отходов предусматривает выброс аэрозолей в верхний слой атмосферы?

— В этом-то и есть вся идея, — ответил Брэд. — Послушай, не хочу быть доставалой, но эта «пташка»-газетчица будет здесь с минуты на минуту.

Ульрик заглянул в раздел «Суеверия». Пояснение к выражению «Синяя луна» гласило: ««Однажды при синей луне» — народная поговорка, относится к юго-восточному американскому диалекту; локальное суеверие, основанное на редком явлении, когда появляется луна голубого оттенка и происходят необычные события или совпадения; происхождение неизвестно».

Ульрик захлопнул книгу.

— «Необычные события или совпадения», — пробормотал он. — Ветки ломаются, одни люди падают на других, а третьи находят стодолларовые бумажки. Все эти события произошли в результате самого невероятного стечения обстоятельств. — Он посмотрел на Брэда. — А ты, случайно, не знаешь, откуда взялось это выражение?

— «Доставала»? Вероятно, его придумал какой-нибудь малый, который ждал свою подружку, а его сосед не хотел выметаться из комнаты, чтобы голубки смогли остаться наедине.

Ульрик опять раскрыл книгу.

— Но если для одних совпадения будут просто неудачными, для других они могут стать опасными, не так ли? И кто-то может серьезно пострадать.

Брэд выхватил словарь из рук Ульрика и вытолкал его за дверь.

— Давай-давай, — скомандовал он. — Ты опять заставляешь меня мучиться от общажной лихоманки.

— Нужно сказать мистеру Мауэну… Мы должны наконец покончить с этим! возмутился Ульрик, но Брэд уже захлопнул дверь.

— Привет, Дженис, — поздоровалась Шарлотта. — Все та же угнетенная женщина, подавляемая мужчиной на негуманной работе!

Дженис положила трубку.

— Привет, Шарлотта, — сказала она. — Снег еще идет?

— Да, — проворчала Шарлотта, снимая пальто. К его отвороту был прицеплен красный значок с надписью «СЕЙЧАС… или еще!» — Мы только что слышали по радио, что автострада перекрыта. А где твой реакционный шовинист-эксплуататор?

— Мистер Мауэн занят. — Дженис встала на тот случай, если придется грудью отстаивать кабинет начальника.

— Я не испытываю желания видеть этот последний оплот мужской садистской власти, — сказала Шарлотта. Она сняла перчатки и потерла руки. — Мы едва не замерзли по дороге. Со мной ехала Линн Сандерс. Ее мать в конце концов отказалась от развода. Боюсь, ее стремление обрести независимость разбилось о первые же признаки общественного неодобрения. Линн видела на своем терминале твое сообщение, но не смогла дозвониться. Она просила передать, что появится здесь, как только повидается со своим женихом.

— Брэдом Макаффи, — докончила Дженис.

— Да, — подтвердила Шарлотта. Она уселась в кресло напротив стола Дженис и стянула сапоги. — Всю дорогу от Шайенна она его расписывала и превозносила. Несчастная жертва с мозгами, промытыми насильственной мужской пропагандой. Я пыталась объяснить Линн, что своей помолвкой она сыграла на руку глубоко укоренившемуся социально-сексуальному общественному укладу мужчин, но она не стала слушать. — Мать Салли перестала растирать ступню, обтянутую чулком. — А что ты имела в виду, говоря, что он занят? Скажи этой злобной сексистской свинье, что я здесь и что я хочу его видеть.

Дженис села и взяла в руки папку с «Проектом Салли».

— Шарлотта, — проговорила она, — сначала мне хотелось бы узнать ваше мнение по одному вопросу.

Шарлотта зашлепала босыми ногами к столу секретарши.

— Конечно, — согласилась она. — Давай выкладывай.

Салли смахнула ладошками снег с заднего стекла и забралась в машину. Боковое зеркало было тоже залеплено снегом. Девушка опустила стекло и протерла зеркальце рукой. Снег сразу же насыпался ей на колени. Она вздрогнула от холода и закрыла окно. Потом некоторое время посидела, ожидая, пока отопление заработает и холодные, мокрые руки согреются. Она где-то посеяла перчатки. Но желанный теплый ветер не спешил вырваться из «печки». Салли протерла «пятачок» на ветровом стекле, чтобы видеть выезд со стоянки, и двинулась вперед. В последний момент она разглядела сквозь метель призрачную человеческую фигуру и нажала на тормоз. Мотор заглох. Человек, которого Салли едва не сбила, подошел к окну и сделал знак, чтобы она опустила стекло. Это был Ульрик.

— Я… — начала было Салли, но он махнул рукой, чтобы она замолчала.

— У меня очень мало времени. Простите, что накричал на вас сегодня утром. Я подумал… Так или иначе, теперь я знаю, что это неправда, что все это было лишь невиданным стечением обстоятельств. Я должен сделать нечто правильное и неотложное… я хочу, чтобы вы подождали меня прямо здесь. Вы можете сделать это?

Салли кивнула.

Ульрик вздрогнул и сжал кулаки в карманах.

— Нет, здесь вы замерзнете насмерть. Вы знаете дом возле «восточной аллеи»? Я живу на шестом этаже, комната «Б». Пожалуйста, дождитесь меня там. Вы сможете? У вас есть кусочек бумаги?

Салли порылась в кармане и выудила сложенный клочок, на котором было написано: «Разыскивается молодая женщина…» Она взглянула на него и протянула Ульрику. Он даже не развернул бумажку. Нацарапал на ней несколько цифр и вернул девушке.

— Это мой личный код, — сказал он. — Он понадобится вам, чтобы подняться на лифте. Мой сосед по комнате впустит вас. — Тут Ульрик запнулся и пристально посмотрел на девушку. — Вообще-то лучше будет, если вы подождете внизу. Я вернусь так быстро, как только смогу. — Он наклонился и поцеловал ее, просунув голову в окно. — Я не хочу потерять вас снова.

— Я… — пробормотала Салли, но молодой человек уже скрылся за снежной пеленой. Девушка подняла стекло. Снег успел завалить все окна. Салли положила руку на отопитель. Он не работал. Тогда она включила «дворники». И они не шелохнулись.

Гейл не могла попасть в свой кабинет до двух часов. После пресс-конференции ее осадили репортеры, интересующиеся проектом выброса отходов и причиной отсутствия м-ра Мауэна. Когда девушка наконец уселась за свой стол, газетчики замучили ее звонками, и до трех часов Гейл не могла взяться за рекламные отчеты с пресс-конференции. Почти сразу же она столкнулась с некоторыми затруднениями. Ей задавали вопросы, касающиеся кое-каких частностей, о которых Брэд заранее предупреждал ее. К несчастью, Гейл не успела записать его инструкции. Она не могла пропустить отчеты в печать, потому что эти частности неизбежно заставили бы прессу сделать поспешные и излишне тревожные выводы. Она позвонила Брэду, но телефон был занят. Девушка засунула все бумаги в большой желтый конверт и отправилась к Брэду домой, чтобы проконсультироваться с ним.

— Ты уже связалась с «Исследованиями»? — спросил м-р Мауэн, когда Дженис вошла в его кабинет.

— Нет, сэр, — ответила она. — Их телефон постоянно занят. Пришел Ульрик Генри, он хочет поговорить с вами.

М-р Мауэн оперся о стол и поднялся. От этого движения перевернулась фотография Салли и коробка с карандашами.

— Что ж, пригласи его. Мне так везет, что он, верно, понял, для чего я его нанял, и пришел просить об увольнении.

Дженис вышла, а м-р Мауэн попытался собрать карандаши, раскатившиеся по всему столу, и затолкать их обратно в коробку. Один карандаш подкатился к краю стола, и м-р Мауэн бросился наперерез, пытаясь поймать его. Портрет Салли опрокинулся снова. Когда м-р Мауэн поднял голову, он увидел перед собой Ульрика Генри. Президент схватил последний карандаш и сбил локтем телефонную трубку.

— И давно это началось? — спросил Ульрик.

М-р Мауэн выпрямился:

— С самого утра. Я не уверен, что доживу до вечера.

— Этого-то я и боялся! — воскликнул Ульрик и глубоко вздохнул. Послушайте, мистер Мауэн, я понимаю, что вы предоставили мне весьма сомнительную должность и у меня, вероятно, нет никакого права вмешиваться в дела отдела исследований, но, кажется, я знаю, почему с вами происходят все эти неприятности.

«Если это так, то я нанял тебя для того, чтобы ты женился на Салли и стал вице-президентом компании, — подумал м-р Мауэн. — Да вмешивайся во что угодно, только избавь меня от этих нелепостей, которые целый день не дают мне покоя!»

Ульрик показал на окно:

— Сейчас не видно из-за снега, но луна стала синей. Она посинела как раз тогда, когда начали экспериментальный выброс отходов. «Однажды при синей луне» — это древняя поговорка, которую употребляют, когда происходит нечто редкое и необычное. Я думаю, что она возникла оттого, что количество странных совпадений резко увеличивается каждый раз, когда луна приобретает синеватый оттенок. Кажется, это как-то связано с мелкими частицами в стратосфере. Они каким-то образом влияют на закон вероятности. Ваши трубы непрерывно выбрасывают в стратосферу пыль. Я уверен, что все эти совпадения являются побочным эффектом.

— Я знал это! — вскричал м-р Мауэн. — Ну как не вспомнить Уолтера Ханта и его английскую булавку! Сейчас же позвоню в отдел исследований.

Он дотянулся до телефона. Шнур зацепился за край стола. Когда м-р Мауэн потянул за шнур, аппарат с грохотом покатился по столу, увлекая за собой коробку с карандашами и фотографию Салли.

— Наберите-ка лучше вы.

— Конечно, — согласился Ульрик. Он нажал нужные кнопки и протянул трубку начальнику.

М-р Мауэн прогремел:

— Немедленно прекратите выброс отходов! И пусть все, причастные к этому проекту, сейчас же соберутся в моем кабинете.

Он положил трубку и уставился в окно.

— Ну вот, эксперимент остановлен, — сказал м-р Мауэн, поворачиваясь к лингвисту. — А что теперь?

— Не знаю, — отозвался Ульрик из-под стола, где он собирал рассыпавшиеся карандаши. — Полагаю, что, когда луна начнет приобретать нормальный вид, закон вероятности тоже постепенно придет в норму. Или, может быть, равновесие несколько нарушится, и день или два вам будет везти по-крупному.

Он поставил коробку с карандашами на стол и поднял фотографию Салли.

— Надеюсь, это случится раньше, чем вернется моя бывшая жена. Она уже была здесь, но Дженис сумела от нее отделаться. Я знал, что она тоже была побочным эффектом.

Ульрик ничего не ответил. Он разглядывал портрет Салли.

— Это моя дочь, — сообщил м-р Мауэн. — Она заканчивает колледж английского языка.

Ульрик поставил фотографию на стол. Она тут же упала, зацепив коробку с карандашами, которая в очередной раз отправилась на пол. Ульрик нагнулся, чтобы подобрать их.

— Забудьте вы об этих карандашах, — попросил м-р Мауэн. — Я соберу их, когда луна станет нормальной. Салли приехала на каникулы ко Дню благодарения. Она изучает процесс развития языка.

Ульрик выпрямился, стукнувшись головой о стол.

— Развитие языка, — пробормотал он и выбежал из кабинета.

М-р Мауэн вышел в приемную, чтобы попросить Дженис проводить всех людей из отдела исследований к нему в кабинет, как только они придут. Перчатка Ульрика лежала на полу возле стола Дженис. М-р Мауэн поднял ее:

— По-моему, это заразно. Надеюсь, он прав и все эти неприятности пойдут на убыль, когда трубы прекратят свое грязное дело.

Линн позвонила Брэду, как только рассталась с Шарлоттой. Может, он знает, зачем секретарша Мауэна хотела ее видеть. Телефон был занят. Девушка сняла куртку, отнесла чемодан в спальню и попыталась дозвониться снова. Безуспешно. Она снова надела куртку, натянула красные рукавички и отправилась по «восточной аллее» к дому Брэда.

— Ну что, собрались эти умники из отдела исследований? — спросил Дженис м-р Мауэн.

— Да, сэр. Все, кроме Брэда Макаффи. Его телефон занят.

— Так отправьте сообщение на его компьютер. И впустите людей ко мне.

— Да, сэр. — Дженис подошла к своему столу и вызвала на экран справочник. Потом набрала код Брэда и нажала на «ввод». Загорелась надпись: «ОШИБКА». «Я знала, что это слишком хорошо, чтобы продолжаться долго», — подумала Дженис. Она снова ввела код. На сей раз компьютер доложил: «НА ЭКРАНЕ ДРУГОЕ СООБЩЕНИЕ». Дженис поразмыслила с минуту, потом решила, что, каково бы ни было это сообщение, оно не может быть более важным, чем ее. Она набрала особый код, предписывающий перекрыть старое сообщение новым, и напечатала: «Мистер Мауэн хочет видеть вас немедленно». Компьютер тут же отправил его.

Воодушевленная этим успехом, Дженис набрала номер Брэда. Он поднял трубку.

— Мистер Мауэн хочет немедленно вас видеть, — сказала Дженис.

— Примчусь быстрее молнии, — заявил Брэд и повесил трубку.

Дженис вошла в кабинет шефа и доложила, что Брэд Макаффи уже идет. Потом она проводила к м-ру Мауэну исследователей. Он поднялся им навстречу, умудрившись ничего не уронить, но один из вошедших задел злополучную коробку с карандашами. Дженис помогла их собрать.

Вернувшись к своему столу, Дженис вспомнила, что отправила сообщение на терминал Брэда, перекрыв другое, уже имевшееся там. Ей стало интересно, что это было за сообщение. А что, если Шарлотта набросилась на Брэда и отравила его, а потом поставила компьютер на предохранитель, чтобы умирающий не смог позвать на помощь. Конечно, эти мысли были не лишены некоторой приятности, но предыдущее сообщение могло и впрямь оказаться важным. И теперь, раз уж Дженис предупредила Брэда по телефону, ее сообщение можно было отозвать. Дженис вздохнула и ввела команду отмены. Компьютер послушно передал ее.

Джилл распахнула дверь дома, где жил Брэд, и с минуту стояла, пытаясь перевести дыхание. Ей нужно было добраться до Шайенна вечером, а она с трудом преодолела несколько чагуотерских улиц. Ее машину занесло на тротуар, и она прочно засела в сугробе. Джилл в конце концов бросила ее и отправилась к Брэду пешком: вдруг он поможет ей натянуть цепи? Девушка неловко порылась в сумочке, пытаясь отыскать номер, который дал ей Брэд, чтобы воспользоваться лифтом. Перчатки явно мешали.

Молодая женщина без перчаток вошла в подъезд, нажала кнопки на панели ближайшего лифта и вошла в него. Двери захлопнулись. «Надо было поехать с ней», — подумала Джилл. Она еще немного покопалась в сумочке и выудила несколько скрученных обрывков с какими-то записями. Джилл попыталась было развернуть один из них — ничего не получилось. Тогда, придерживая весь этот мусор на ладони, она попробовала стянуть зубами одну перчатку.

Дверь подъезда открылась, и ворвавшийся снежный вихрь подхватил клочки, лежавшие на ладони Джилл, и вынес их на улицу. Она попыталась поймать их, но ветер закружил и унес их в снежную мглу. Человек, открывший дверь, уже вошел во второй лифт. Двери закрылись. Вот незадача!

Журналистка огляделась по сторонам в надежде отыскать телефон и предупредить Брэда, что она застряла в подъезде. Телефон висел на дальней стене. Первый лифт шел вниз; он был уже между четвертым и третьим этажом. Второй остановился на шестом. Джилл подошла к телефону, сняла обе перчатки, засунула их в карман и подняла трубку.

Молодая женщина в куртке и ярко-красных рукавичках вошла в дом и, не подходя к лифту, остановилась посреди подъезда, стряхивая с себя снег. Джилл перевернула вверх дном всю сумочку в поисках мелочи. В кошельке ничего не оказалось, но девушка подумала, что, может быть, какая-нибудь монетка завалялась на дне сумки. Дверь второго лифта раскрылась, и девушка в красных рукавичках резво вбежала в него.

Наконец Джилл нашла двадцатипятицентовик и набрала номер Брэда. Занято. Первый лифт теперь был на шестом этаже. Второй опустился в гараж. Она снова набрала номер Брэда.

Двери дальнего лифта разъехались в стороны.

— Подождите! — крикнула Джилл и бросила трубку. Трубка упала, задев сумочку, ее содержимое рассыпалось по полу. Входная дверь открылась снова, и с ветром в подъезд ворвалась туча снега.

— Нажмите на «СТОП», — потребовала вошедшая особа средних лет. На ее пальто красовался алый значок с надписью «СЕЙЧАС… или еще!», а к груди она прижимала папку. Женщина присела рядом с Джилл и подняла расческу, пару карандашей и чековую книжку.

— Спасибо! — от души поблагодарила ее Джилл.

— Мы, сестры, должны помогать друг другу, — мрачно произнесла женщина. Она встала и подала собранные вещи Джилл. Они вошли в лифт. Девушка в красных рукавичках не давала ему закрыться. В лифте оказалась еще одна девушка в бледно-голубых галошах и свитере.

— Шестой, пожалуйста, — пробормотала Джилл, судорожно пытаясь запихнуть в сумочку все, что оттуда выпало. — Спасибо, что подождали. Что-то я сегодня не в форме.

Двери начали закрываться.

— Погодите! — В закрывающиеся двери успела проскользнуть молодая женщина в костюме, на высоких каблучках и с большим желтым конвертом под мышкой. — Шестой, пожалуйста, — сказала она. — Ветро-морозный фактор обещает похолодание до двенадцати градусов. Не знаю, что стряслось с моим менталитетом — выскочить в такую погоду, чтобы повидаться с Брэдом.

— С Брэдом? — удивилась девушка в красных рукавичках.

— С Брэдом? — спросила Джилл.

— С Брэдом? — воскликнула особа в голубых галошах.

— С Брэдом Макаффи, — сурово уточнила дама со значком.

— Да, — удивленно подтвердила девушка на высоких каблучках. — А вы что, все его знаете? Он — мой жених.

Салли набрала нужный код, вошла в лифт и нажала кнопку шестого этажа.

— Ульрик, я хочу объяснить, что произошло сегодня утром, — произнесла девушка, как только дверь закрылась. Она репетировала свою речь всю дорогу. Казалось, она никогда не доберется. «Дворники» прочно примерзли к стеклу, а две машины, застрявшие в снегу на обочине, создали настоящую пробку. Салли пришлось искать место, где припарковаться, а потом брести по сугробам, наметенным вьюгой в «восточной аллее». Но она так и не придумала, что сказать.

«Меня зовут Салли Мауэн, и я не развиваю язык». Нет, не годится. Она не может признаться ему, кто она такая. Как только Ульрик узнает, что она дочка его босса, он перестанет ее слушать.

«Я говорю на нормальном английском языке, но я прочитала вашу записку, где говорилось, что вы ищете человека, который может развивать язык». Ужасно. Он спросит: «Какую записку?» — и ей придется объяснять, что она делала на дереве. Возможно, она должна будет рассказать, откуда узнала, что его зовут Ульрик Генри, как к ней попали его биография и портрет, и он ни за что не поверит, что это совпадение.

Зажглась цифра шесть, и дверь лифта открылась.

«Я не могу», — подумала Салли и нажала кнопку первого этажа. На полпути вниз она решила сказать то, что должна была сказать с самого начала. Она снова нажала на шестой.

— Ульрик, я люблю тебя, — громко продекламировала Салли. — Ульрик! Я! Люблю! Тебя!

Зажглась шестерка. Дверь открылась.

— Ульрик… — пробормотала девушка. Он стоял прямо перед лифтом и разглядывал ее.

— Вы ничего не хотите сказать? — спросил он. — Вроде: «Я саморазговариваю»? Это прекрасный пример германоязычной компоновки. Но вы ведь, конечно, это знаете. Ведь развитие языка — ваша специальность, не так ли, Салли?

— Ульрик, — произнесла Салли. Она сделала шаг вперед и положила руку на дверь лифта, чтобы она не закрылась.

— Вы приехали домой на День благодарения и боялись, что потеряете без практики свои навыки, не правда ли? Поэтому решили спрыгнуть с дерева на лингвиста компании, чтобы, так сказать, набить на нем руку.

— Если вы заткнетесь на минуту, я все объясню, — сказала Салли.

— Нет, это неправильно, — запротестовал Ульрик. — Нужно было сказать «взмолчите» или даже «закройротните». Более впечатляюще.

— И почему мне показалось, что я смогу разговаривать с вами? воскликнула Салли. — Зачем я теряла время, пытаясь развивать для вас английский язык?

— Для меня? — возмутился Ульрик. — Да какого черта вы решили, что мне это нужно?

— Потому что… О, забудьте об этом. — Салли нажала на кнопку первого этажа. Двери начали закрываться. Ульрик просунул руку между ними и остановил лифт. Он набрал номер из четырех цифр, потом нажал на кнопку «СТОП». Раздался странный щелчок, потом писк, но двери открылись снова.

— Проклятие, — выругался Ульрик. — Из-за вас я набрал личный код Брэда и запустил его дурацкую систему.

— Правильно, — сказала Салли, сжимая кулаки в карманах. — Смелей, валите все на меня. Наверное, это я оставила записку на дереве, в которой говорилось, что вы ищете женщину, способную развивать язык.

Писк прекратился.

— Какую записку? — удивился Ульрик и отпустил кнопку остановки.

Салли вытащила руку из кармана, чтобы нажать кнопку первого этажа. Листок бумаги выпал из ее кармана. Ульрик успел протиснуться в лифт, когда двери начали закрываться, и поднял листок. Пробежав его глазами, он сказал:

— Послушайте, мне кажется, я могу объяснить, как все это случилось.

— Тогда делайте это побыстрее, — буркнула Салли. — На первом этаже я выхожу.

Как только Дженис положила трубку, Брэд схватил свою куртку. Он считал, что как нельзя лучше знает, зачем старина Мауэн позвал его. После того как Ульрик ушел, Брэду позвонили из «Тайм». Более получаса он обсуждал разные мелочи, касающиеся фотографа и макета четырехстраничного номера, посвященного проекту выброса отходов. Брэд решил, что газетчик успел позвонить президенту компании и рассказать ему о статье. И впрямь, не успел он повесить трубку, как компьютер запищал, предупреждая о появлении сообщения. Однако когда Брэд повернулся к экрану, писк прекратился. Через минуту предупреждающий сигнал раздался снова — с удвоенной частотой. Конечно, это был будущий любимый тестюшка. Не успел Брэд прочитать полученное сообщение, как позвонила Дженис. Он сказал ей, что примчится быстрее молнии, схватил куртку и выскочил из двери.

Один из лифтов был на шестом этаже, но уже двигался вниз. Другой находился на пятом — и шел вверх. Брэд набрал свой код и сунул руку в рукав. Подкладка разорвалась, и рука Брэда запуталась. Он вытащил руку и попытался затолкать подкладку на место. Она порвалась еще больше.

— Вот расхрендошляпина! — громко воскликнул молодой человек. Двери лифта раскрылись. Брэд вошел, все еще пытаясь справиться с непокорной подкладкой. Двери сомкнулись за его спиной.

Панель на стене начала попискивать. Это был предупреждающий сигнал для Брэда. Может, Мауэну зачем-нибудь понадобилось, чтобы он вернулся. Он нажал кнопку «Открыть дверь» — она не сработала. Лифт отправился вниз.

— Чтоб тебя разъерепенило, — выругался он.

— Привет, Брэд, — сказала Линн. Он обернулся.

— Что-то ты неважнецки выглядишь, — заметила Сью. — Правда, Джилл?

— В самую точку, — согласилась Джилл.

— Наверное, у него общажная лихоманка, — предположила Гейл.

Шарлотта ничего не сказала. Она прижала к груди папку и зарычала. Свет в лифте замигал, и он остановился между этажами.

Последняя «Виннебаго»

Я ехал в Темпе и увидел на дороге мертвого шакала. Моя машина шла в крайнем слева ряду Ван-Бюренского шоссе, за десять полос от него, он лежал спиной ко мне, так что длинные ноги были плохо видны, а прижатая к мостовой морда казалась уже, чем на самом деле, и сначала я подумал, что это собака.

Последний раз я видел убитое животное на дороге пятнадцать лет назад. На большие трассы животные вообще попасть не могут, а многорядные шоссе почти все окружены оградой. Да и люди стали бережнее относиться к своим любимцам.

Верно, и этот шакал был чьим-нибудь питомцем. Шоссе проходило тут через жилую часть Финикса, и там вполне могли найтись любители и таких тварей, которые лакомятся падалью. Разумеется, это не значит, что их можно давить и бросать на дороге. Убить животное — преступление, не сообщить о таком происшествии — тоже преступление. Однако того, кто сделал это, уже и след простыл.

Я съехал на обочину, остановился и стал оглядывать пустынное многорядное шоссе. Кто же все-таки задавил зверя? Остановились ли эти люди, чтобы убедиться в его смерти?

Кэти тогда остановилась. Она с такой силой нажала на тормоза, что ее джип подскочил и съехал в кювет. Она сразу выпрыгнула из него. Я бежал к своему псу, увязая в снегу, и мы оказались возле него почти одновременно. Я опустился на колени, на шее у меня болтался фотоаппарат в полуоткрытом треснувшем футляре.

«Я задавила его, — сказала Кэти. — Я наехала на него джипом».

Я посмотрел в зеркало заднего вида. Из-за наваленной на сиденье кучи фотопринадлежностей с айзенштадтом сверху нельзя было ничего разглядеть. Я вышел из машины. До того места, где лежало убитое животное, было около мили, но я уже сообразил, что это шакал.

— Маккоум! Дэвид! Добрался уже? — донесся из машины голос Рамирез.

Я просунул голову в дверцу и крикнул в сторону микрофона:

— Нет. Я еще на шоссе.

— Матерь Божья, что ты застрял? Конференция у губернатора начинается в полдень, а надо, чтобы ты успел побывать в Скоттсдейле и снять закрытие западного Тальесина. Там надо быть в десять. Послушай-ка, Маккоум, я кое-что пронюхала насчет Эмблеров. Они называют свою машину «стопроцентно подлинной», а на самом деле это не так. У них не «виннебаго», а «вездеход». Правда, это последняя машина для отдыха в нашем штате, которая используется по прямому назначению, как Утверждает дорожный патруль. На такой разъезжал еще до марта некто Элдридж. Правда, у него тоже была не «виннебаго», а «шаста». Так у него отобрали права в Оклахоме, за то, что он забрался на полосу для автоцистерн-водовозов. Теперь только четыре штата разрешают езду на машинах для отдыха. В Техасе этот вопрос обсуждается, а в Юте голоса разделились, но через месяц запретят, наверное. Очередь за Аризоной, так что ты уж поснимай побольше, Дэви, дружок. Другой возможности, пожалуй, не будет. Да и зоопарк поснимай немножко.

— Ну а что насчет Эмблеров?

— Это их настоящая фамилия [ambler — «странник, бродяга» (англ.)], представь себе. Я проверила их досье. Он был сварщиком, она — кассиршей в банке. Детей у них не было. Они катаются с восемьдесят девятого года, когда он вышел на пенсию. Разъезжают уже целых девятнадцать лет. Дэвид, ты пользуешься айзенштадтом?

Такой разговор она заводила уже трижды. Последнее время каждый раз, когда мне надо было много снимать.

— Я же еще туда не добрался, — уклонился я от прямого ответа.

— Так вот, я хочу, чтобы ты его использовал на губернаторской конференции. Если удастся, поставь его на стол губернатора.

Я и так собирался поставить айзен на какой-нибудь стол. Лучше так, чтобы запечатлеть репортеров сзади, когда они рвутся в бой, держа телекамеры в вытянутых руках, надеясь, что нацеливают их правильно, — ведь губернатора совсем не видно — и отчаянно пытаются заснять хоть что-нибудь. Авось получится забавный снимок какого-нибудь репортера, опрокидывающего аппарат кверху дном.

— Это новая модель. С особым спусковым механизмом. Настроена так, чтобы снимать лица, фигуры во весь рост и машины на ходу.

— Восхитительно! Значит, я привезу сотню катушек со снимками прохожих и мотоциклов.

Интересно, как эта чертова штука узнает, когда надо щелкать затвором, кто среди восьмисот человек губернатор и во весь рост его надо снимать или только лицо? Считается, что этот аппарат может давать любую выдержку и строить композиции на основе компьютерных расчетов. Но ведь на самом-то деле он может лишь, не рассуждая, отщелкивать все, что окажется перед его идиотским объективом, вроде того, как это делают камеры на шоссе, замеряющие скорость движения автомашин.

Возможно, его и проектировали те же типы из какой-нибудь правительственной конторы, которые придумали расставлять камеры вдоль шоссе, а не над ним. Водителям надо лишь немного увеличить скорость, и цифры на номерных знаках смазываются до неразличимости. Вот все и ездят еще быстрее. Да, прямо не терпится испытать это замечательное устройство.

— Компания «Сан» очень интересуется айзенштадтом, — сказала Рамирез и отключилась, не прощаясь. Она никогда не прощается, просто перестает говорить, а спустя какое-то время подключается снова.

Я оглянулся на сбитого шакала. Шоссе было совсем пустынно. Водители новых автомашин и мотоциклисты почти не пользуются многополосными шоссе без разделителей, даже в часы пик. Слишком много легковушек попало под автоцистерны. Обычно на таких шоссе встречается хоть несколько машин старого образца или как-нибудь нарушающих правила, благо патрули все заняты на трассах с разделителями. Но на этот раз — ни одной.

Я влез опять в свою «хитори» и дал задний ход. Оказавшись вровень с шакалом, я выключил зажигание, но выходить не стал. Можно было и отсюда разглядеть струйку крови, вытекающую из его пасти. Вдруг с ревом вылетел грузовик-водовоз, мчавшийся на бешеной скорости сразу по трем средним полосам, чтобы дорожные камеры не засекли его. Он зацепил шакала и превратил его заднюю часть в кровавое месиво. Хорошо, что я не попытался пересечь полосы: этот водовоз просто не заметил бы меня.

Я завел свою машину и доехал до ближайшего поворота, рассчитывая найти телефон. Я нашел его на старой дороге семь-одиннадцать, ведущей к Мак-Дауэллу, и позвонил в Гуманное Общество:

— Сообщаю, что видел мертвое животное на шоссе.

— Имя и номер? — спросила дежурная.

— Это шакал. Лежит на дальней правой полосе между тридцатым и тридцать вторым участком Ван-Бюренского шоссе.

— Скорую помощь оказали?

— Он мертвый.

— Вы перенесли животное на обочину дороги?

— Нет.

— Почему? — Тон дежурной стал резче и требовательнее.

Да потому, что мне показалось, что это собака.

— У меня не было лопаты. — Я повесил трубку.

К восьми тридцати я добрался до Темпе, несмотря на то, что, казалось, все водовозы штата внезапно устремились на Ван-Бюренское шоссе. Меня оттеснили в сторону, и почти всю дорогу я ехал по обочине.

«Виннебаго» стояла недалеко от старого зоопарка между Финиксом и Темпе. В рекламном листке говорилось, что ее владельцы принимают посетителей с девяти до девяти. Я собирался побольше поснимать, пока не нахлынул народ, но было уже без четверти девять и, даже если и не будет столпотворения машин на пыльной стоянке, поздновато, пожалуй.

Фотографом работать не слишком весело. У большинства людей лица при виде камеры закрываются, словно ставни при слишком ярком солнце, и остается фотофизиономия, «лицо для публики». У всех почти улыбающееся, кроме, может быть, сенаторов и арабских террористов, но — с улыбкой или без улыбки — настоящие чувства оно скрывает. Хуже всего снимать актеров, политических деятелей — вообще тех, кто постоянно фотографируется. Чем привычнее для человека находиться на глазах у публики, тем легче снимать его с большого расстояния видеокамерой и тем труднее сделать снимок, хоть сколько-нибудь отражающий его суть. А ведь Эмблеров снимали почти двадцать лет, и без четверти девять они, вероятно, уже будут при своих фотофизиономиях.

Я поставил машину у подножия холма, возле рощицы юкк и окотилл, где раньше находилась вывеска зоопарка, вытащил из кучи на заднем сиденье видеокамеру и сделал издалека несколько снимков установленного вдоль шоссе щита с объявлением «Смотрите настоящую машину для отдыха «виннебаго». Стопроцентно подлинная».

Подлинная «виннебаго» была поставлена на площадке перед зоопарком; рядом росли кактусы и пальмы. Рамирез говорила, что машина не настоящая «виннебаго», но на ней была большая буква «В», ее знак, от которой расходились полоски, опоясывающие кузов. Мне показалось, что вообще она выглядела так, как и полагалось машине для отдыха, хотя уже лет десять я этих фургонов не встречал.

Надо сказать, я к ним никогда симпатии не испытывал и, когда Рамирез позвонила и дала мне это поручение, я сразу подумал, что пора бы избавиться от некоторых вещей вроде комаров, дорожных разделителей и прежде всего машин для отдыха. Еще когда я жил в штате Колорадо, они повсюду в горах ползали по крайней левой полосе. Причем даже в то время, когда ширина полос была пятнадцать футов, они занимали две полосы, а за ними тянулся целый хвост легковых машин, водители которых в выражениях не стеснялись. Я оказался позади такого фургона на перевале Независимости, в хвосте длинной вереницы намертво застрявших машин. Это из него вылез десятилетний мальчишка и начал фотографировать. Другой такой фургон не справился с поворотом напротив моего дома и свалился в «мой» кювет. Он был похож на кита, выброшенного на берег. Правда, поворот вообще был коварный.

Из боковой двери «виннебаго» вышел старик в отглаженной рубашке с короткими рукавами, обошел машину и начал мыть ее спереди, макая губку в ведерко. Где же он взял воду? Рамирез переслала мне данные о «виннебаго»: ее бак для воды едва вмещал 50 галлонов. Этого достаточно для питья, душа и, может быть, для того, чтобы сполоснуть, посуду. В зоопарке никаких колодцев не было. Старик же обливал и бампер, и даже шины, словно у него был большой запас воды.

Я сделал несколько снимков машины, припаркованной посреди просторной стоянки, а потом телеобъективом снял старика, моющего бампер. На руках и на лысине у него были крупные рыжевато-коричневые пятна; бампер он тер изо всех сил. Потом остановился, отошел и позвал жену. Вид у него был встревоженный, а может быть, просто раздраженный. Я был слишком далеко и не мог расслышать, сказал он ей что-нибудь, досадливо окликнул или просто позвал посмотреть, хорошо ли вымыто, и лица его я не видел. Она открыла металлическую боковую дверцу с узеньким окошком и шагнула на металлическую ступеньку.

Старик что-то спросил у нее, она, не сходя со ступеньки, посмотрела на шоссе и покачала головой. Затем подошла к машине спереди, вытирая руки посудным полотенцем, и оба постояли, оглядывая результаты его работы.

Хозяева-то были подлинные на сто процентов, даже если их машина и была фальшивкой. Все у них было подлинно американское, вплоть до ее блузки в цветочек и брюк из синтетики, пожалуй, тоже стопроцентной, и петушка, вышитого на посудном полотенце. На ногах у нее были коричневые кожаные тапочки, такие же, какие носила когда-то моя бабушка. Жидкие седые волосы были аккуратно заколоты. В досье говорилось, что супругам идет восьмой десяток. Я бы подумал, что девятый, хотя они были, пожалуй, слишком уж подлинными, а значит, возможно, и ненастоящими, как их машина. Женщина все вытирала руки полотенцем, как, бывало, моя бабушка, когда волновалась, и это действие было подлинным, хотя лицо ее не выражало никаких чувств. Она, должно быть, сказала старику, что бампер совсем чистый, потому что он бросил губку в ведро и обошел машину сзади. Жена вернулась внутрь и затворила за собой металлическую дверцу, хотя температура поднялась уже до сорока трех градусов, а они не потрудились поставить свою колымагу хотя бы в жалкой тени пальмы.

Я убрал телеобъектив. Старик вынес большой лист фанеры с объявлением и прислонил его к машине сбоку. На фанере было написано: «Последняя «виннебаго». Смотрите исчезающую модель. Билет для взрослых 8 долларов, для детей до 12 лет — 5 долларов. Открыто с девяти утра до захода солнца». Старик натянул веревки с красными и желтыми флажками, потом подхватил ведерко и двинулся к двери, но на полпути остановился, пошел к краю стоянки, откуда дорогу, наверное, было лучше видно, вернулся, ступая совсем по-стариковски, и еще раз провел губкой по бамперу.

— Покончил уже с машиной для отдыха, Маккоум? — раздался голос Рамирез из телефона в моей машине.

Я засунул камеру под заднее сиденье.

— Только что добрался сюда. Сегодня утром все водовозы Аризоны сошлись на Ван-Бюренском шоссе. Слушай, какого черта ты не даешь мне написать о том, как они безобразничают на многорядных трассах?

— Хочу, чтобы ты живым добрался до Темпе. Пресс-конференцию губернатора перенесли на час дня, так что ты успеешь. Воспользовался уже айзенштадтом?

— Я же сказал, что только-только приехал сюда. Я еще не включал эту чертову штуку.

— Ее включать не надо. Она сама начинает действовать, как только поставишь ее на ровную поверхность.

— Замечательно. Может быть, там уже целая катушка в сто кадров снялась, пока я ехал.

— Ну, уж если не для съемки «виннебаго», так на губернаторской конференции обязательно используй его. И, кстати, ты уже подумал насчет перехода к просмотру?

Вот почему компания «Сан» так заинтересовалась айзенштадтом. Проще послать фотографа, который умеет писать, чем и фотографа, и репортера, особенно теперь, когда компания заказывала маленькие одноместные «хитори». Так я и превратился в фотографа-журналиста. А можно пойти и дальше, вообще не посылать сотрудников: послать айзен и столик-опору для него, и не понадобится машина, даже маленькая «хитори», не нужно оплачивать дорожные расходы. Можно просто послать аппарат вместе с подставкой по почте; его положат на стол губернатору, а потом забрать его — и десяток подобных — приедет кто-нибудь на одноместной машине. И не надо ему быть ни фотографом, ни журналистом.

— Нет, — сказал я и оглянулся. Старик последний раз протер бампер, отошел к обложенным камнями посадкам у входа в зоопарк и выплеснул воду из ведра на кактус, который, пожалуй, мог принять это за весенний ливень и зацвести, прежде чем я соберусь подняться на этот пригорок.

— Слушай, мне пора идти, чтобы успеть сделать хоть несколько снимков, пока не явились туристы.

— Пожалуйста, подумай об этом. И не забывай про айзенштадт. Он тебе понравится, только попробуй.

— Посмотрим, — сказал я и оглядел шоссе. Пока никого не было видно. Может быть, из-за этого и волновались Эмблеры. Надо было мне узнать у Рамирез, сколько у них в среднем бывало в день посетителей и что за люди тратились на поездку в такую даль, чтобы посмотреть на старую, изношенную машину для отдыха. Даже от Темпе сюда ехать три с четвертью мили. Может быть, никто и не приедет. Тогда я смогу сделать несколько приличных снимков. Я залез в свою «хитори» и поднялся по крутому склону.

— Здрасте! — сказал старик, расплывшись в улыбке и протягивая мне свою покрытую рыжевато-коричневыми пятнами руку. — Меня зовут Джейк Эмблер. А это моя Винни (он похлопал по металлической стенке фургона), последняя «виннебаго». Вы один?

— Дэвид Маккоум, — представился я, показывая редакционный пропуск. — Я фотограф. Компания «Сан», газета «Сан» в Финиксе, «Трибуна» в Темпе-Меса, «Звезда» в Глендейле и другие. Вы разрешите мне сделать несколько снимков вашей машины?

Я опустил руку в карман и включил записывающее устройство.

— Ну конечно. Мы всегда сотрудничаем с прессой, мы с миссис Эмблер. Я только что почистил старушку Винни, она здорово запылилась по пути из Глоуба.

Он позвал жену. Хотя она не могла не слышать нашего разговора, металлическая дверца оставалась закрытой.

— Мы уже почти двадцать лет ездим на Винни. Я купил ее в 1992 году в Форест-Сити, в штате Айова, где их делали. Жена покупать не хотела, сомневалась, понравится ли ей путешествовать, ну а теперь ни за что не хочет с ней расставаться.

Он уже совсем вошел в роль: на лице его появилось выражение дружелюбной открытости: «мне от вас нечего скрывать», — которое прятало все чувства. Фотографировать его не имело смысла. Я вытащил телекамеру и сделал несколько снимков окрестностей, пока он водил меня вокруг машины.

— Вот это, — сказал он, встав одной ногой на шаткую металлическую лесенку и похлопывая по металлическому поручню наверху, — место для багажа, а это бак для грязной воды. В него входит 30 галлонов, и есть автоматический электронасос, который можно приладить к любому сливу. Все сходит за пять минут, даже рук не испачкаешь. А это бак для чистой воды. — Он похлопал по баку из серебристого металла, рядом с мусорным. — Вмещает 40 галлонов, нам двоим этого вполне достаточно. Объем внутреннего помещения 150 кубических футов, а высота 6 футов. Довольно даже для такого высокого парня, как вы.

Он все мне обстоятельно показал, говорил спокойно и приветливо, без фамильярности, но в голосе его послышалось облегчение, когда к стоянке, пыхтя, подкатил старенький автомобильчик. Он опасался, видно, что посетителей совсем не будет. Из подъехавшей машины выбралась семья японских туристов: женщина с коротко подстриженными волосами, мужчина в шортах и двое детишек. Один из мальчиков держал на сворке хорька.

— Я пока огляжусь, а вы занимайтесь платными посетителями.

Я убрал видеокамеру в машину, взял телеобъектив и пошел к зоопарку. Для Рамирез я сделал крупный снимок вывески зоопарка, представляя, как она напишет под ним: «Старый зоопарк теперь опустел. Не слышно ни львиного рычания, ни слоновьего рева, ни детского смеха. Конец пришел старому, последнему в своем роде зоопарку города Финикс. А за воротами его стоит еще одна вещь, последняя в своем роде. Смотри рассказ на стр. 10». Может быть, есть смысл использовать тут айзен и компьютеры.

Я вошел в зоопарк — впервые за много лет. В конце восьмидесятых поднялся большой шум по поводу того, как устраивать зоопарки. Я тогда только фотографировал, но сам не писал на эту тему, потому что тогда еще существовали репортеры. Я снимал клетки, из-за которых велись споры, снимал и нового директора зоопарка, который поднял всю эту кутерьму, остановив начатое было переустройство и передав все средства группе защиты диких животных.

«Я отказываюсь тратить деньги на клетки, куда через несколько лет уже некого будет сажать. Опасность полного исчезновения грозит лесному волку, калифорнийскому кондору, медведю гризли; наш долг спасти их, а не устраивать удобную тюрьму для последних представителей этих видов».

Гуманное Общество назвало его тогда паникером. Как с тех пор изменились взгляды! Он был паникером, разумеется, ну и что? Зато гризли не вымер, водится еще в Колорадо и представляет собой главную приманку для туристов. А в Техасе сейчас столько журавлей, что даже поговаривают о том, чтобы разрешить частичный отстрел их.

Но старый зоопарк перестал существовать. Всех животных перевели в более удобную тюрьму в Сан-Сити: шестнадцать акров саванны для зебр и львов, а для полярных медведей постоянно производят свежий снег.

В старом зоопарке тоже не было собственно клеток, хотя директор и говорил о них. Сразу за воротами был окруженный невысокой каменной стеной загон для водосвинок — очень славная лужайка, посреди которой теперь поселилось семейство луговых собачек.

Я вернулся к воротам и бросил взгляд вниз, на «виннебаго». Семья туристов крутилась около фургона. Мужчина нагнулся, чтобы осмотреть его снизу. Один из мальчиков залез на заднюю лесенку. Хорек обнюхивал переднее колесо, которое Джейк Эмблер так тщательно мыл утром; похоже было, что зверек собирается поднять на него лапку, если хорьки так делают. Мальчик дернул за ремешок и взял хорька на руки. Мать повернулась и что-то сказала ему. Нос у нее был обожжен солнцем.

У Кэти нос тоже был обожжен солнцем. И намазан белым кремом, которым тогда пользовались лыжники. На ней были штормовка с капюшоном, джинсы и неуклюжие бело-розовые башмаки-луноходы, в которых невозможно было бежать; но все-таки она добралась до Аберфана раньше меня. Я обежал ее и опустился возле него на колени.

«Я сбила его, — проговорила она растерянно. — Я сбила собаку».

«Залезайте в свой джип, черт побери! — рявкнул я на нее, стащил с себя свитер и попытался завернуть в него Аберфана. — Надо скорее отвезти его к ветеринару».

«Он умер?» — Лицо Кэти стало белее крема на носу.

«Нет! — крикнул я. — Нет, он не умер».

Внизу мать туристского семейства повернулась и, заслонив глаза рукой, посмотрела вверх, в сторону зоопарка. Она увидела фотоаппарат, опустила руку и заулыбалась неестественно, показывая все зубы. Хуже всего выглядят на фото люди, привыкшие бывать на публике, но и те, кто снимается случайно, как-то закрываются, и дело не только в фальшивой улыбке. Можно подумать, что в старом суеверии, будто фотография похищает душу, есть доля истины.

Я сделал вид, что фотографирую туристку, затем опустил камеру. Директор зоопарка установил перед воротами ряд знаков, вроде надгробий, для тех видов животных, которым угрожало исчезновение. Надписи на них были покрыты прозрачной пластмассой, хотя толку от этого было немного. Я стер пыль с ближайшего знака. Там стояло «Canis latrans. Койот. Североамериканская дикая собака. Почти не встречается, так как подвергалась массовому отравлению фермерами, видевшими в ней опасность для коров и овец». Рядом с названием зверя стояли две зеленые звездочки, а пониже был снимок сидящего койота со свалявшейся шерстью и пояснение к звездочкам. Синие обозначали, что вид в опасности, желтые — что опасность угрожает местообитанию вида, красные — что вид уже не встречается.

После смерти Майши я приезжал сюда фотографировать собаку динго, койотов и волков, но в то время уже началось перемещение зоопарка и мне не удалось сделать никаких фотографий, да и пользы от снимков, пожалуй, не было. На цветной фотографии койота, приклеенной к знаку, краски сильно выцвели, сам зверь стал зеленовато-желтым, а его желтые глаза почти белыми, однако вид у него был самоуверенный и бодрый, совсем как у Джейка Эмблера, приготовившегося сниматься.

Туристы собрались уезжать. Мать загоняла детей в машину. Мистер Эмблер, покачивая лысой головой, провожал отца. Тот еще поговорил, опираясь на дверцу, потом залез внутрь и уехал. Я сошел вниз.

По лицу мистера Эмблера нельзя было сказать, что он раздосадован тем, что туристы задержались всего на десять минут и, насколько я мог заметить, ничего ему не заплатили. Он подвел меня к своей Винни и показал ряд наклеек на боку под цветной полосой.

— Вот в каких штатах мы побывали. — Он указал на ближайшую из цветных картинок с символами штатов. — Во всех штатах, да еще в Канаде и в Мексике. Самый последний штат, куда мы ездили, — Невада.

Отсюда легко было разглядеть, что он замазал первоначальное название машины, а поверх провел красную полоску. Краска была тусклой, неподлинной. Название «вездеход» было прикрыто деревянной пластинкой с выжженными словами «Путешествующие Эмблеры».

Старик показал большую стопку переводных картинок, наколотых на проволоку в коробочке с надписью «Повезло мне в Цезаревом дворце, в городе Вегас» и изображением обнаженной танцорки.

— Мы только в Неваде не могли найти картинки. Их теперь уже, кажется, не выпускают. И знаете, еще что не удается разыскать? Покрышки для руля. Знаете, есть такие штуки? Чтобы не горячо было рукам, когда рулевое колесо очень нагреется.

— Вы все время один ведете машину? — спросил я.

Он помедлил с ответом, и я подумал, что либо у него, либо у жены, наверное, нет прав. Надо будет проверить их досье.

— Миссис Эмблер иногда сменяет меня, но большей частью я сижу за рулем. Миссис Эмблер читает карту. На нынешних картах, черт их побери, из десяти раз пять не поймешь, какая дорога указана. Эти карты совсем не похожи на прежние.

Мы еще немного поговорили о вещах, которых теперь нигде не найти, и о том, как вообще все становится скверно, а затем я сказал, что хочу побеседовать с миссис Эмблер, вытащил из своей машины видеокамеру и айзенштадт и вошел внутрь «виннебаго».

Жена старика так и не выпустила из рук посудное полотенце, хотя в маленькой кабине машины для отдыха не могло поместиться много посуды. Там было еще теснее, чем я воображал, потолок такой низкий, что, мне пришлось наклониться, и комнатка такая узкая, что камеру мне пришлось тесно прижать к себе, чтобы не задеть объективом сиденье. Жарко там было, как в печке, хотя шел только десятый час утра.

Айзен я положил на кухонный столик, скрытым объективом кверху. Если эта штука может действовать везде, то должна сработать и здесь. Миссис Эмблер некуда отойти, так что она все время будет в пределах видимости. Мне тоже некуда было деваться, но — ты уж прости, Рамирез, — кое-что живой фотограф все-таки может сделать лучше запрограммированного прибора, например, не попадать на снимки.

— Вот наша кухня, — сказала миссис Эмблер, свертывая полотенце и засовывая его в пластмассовое кольцо под раковиной. Полотенце висело вышивкой кверху. Оказалось, там не петух изображен, а пудель в шляпке, с корзинкой в лапах. Внизу было вышито: «За покупками ходи в среду».

— Видите, у нас тут двойной слив с ручным насосом. Холодильник электрический, объем 4 кубических фута. А сзади место для обеда. Стол складывается и входит в заднюю стенку, когда мы опускаем кровать. А вот и наша ванная.

Она была не лучше мужа. Чтобы положить конец этой заученной болтовне, я прервал ее вопросом:

— Давно у вас эта машина? — Иногда удается заставить людей говорить не о том, о чем они собирались, и тогда, если повезет, у них может появиться естественное выражение лица.

— Девятнадцать лет, — отвечала она, подняв крышку химического унитаза. — Мы купили ее в 2011 году. Я-то покупать не хотела — мне было жалко продавать свой дом и пускаться бродяжничать, как какие-то хиппи, но Джейк так решил, а теперь я ни за что бы не отдала ее. Душ работает от сорокагаллонного бака, и вода подается под давлением. — Она сделала шаг назад, так что я смог оглядеть душевую кабинку, такую узенькую, что мыло там некуда было уронить. Я сделал несколько снимков видеокамерой, как полагалось.

— И вы тут все время живете? — спросил я, стараясь, чтобы мой голос не выдал, насколько невозможным это представляется мне. Рамирез сказала, что они родом из Миннесоты. Я подумал, что, может, у них там есть дом, а ездят они только часть года.

— Джейк говорит, что наш дом — это широкий простор, — сказала она. Я уже не пытался сфотографировать ее, но сделал несколько хороших снимков для газет: разные детали — надпись «Пилот» перед водительским сиденьем, вязаный квадратный коврик на явно неудобном диванчике, на задних окошках ряд солонок и перечниц в виде индейских ребятишек, черных глиняных собачек и снопов пшеницы.

— Иногда мы живем в прерии, а иногда — на морском берегу. — Она подошла к раковине, накачала ручным насосиком чашки две воды в крошечную кастрюльку и поставила ее на двухконфорочную плитку. Потом взяла две ярко-голубые пластмассовые чашки с цветастыми блюдечками и баночку растворимого кофе, положила в чашки по пол-ложечки. — В прошлом году мы ездили в горы штата Колорадо. Там можно снять домик на озере или в пустыне. А когда нам надоедает, мы просто пускаемся снова в путь. Ах, сколько мы всего повидали!

Я ей не поверил. Колорадо одним из первых запретил движение по дорогам машин для отдыха, еще до трудностей с горючим и до строительства много-рядных шоссе. Сначала запретили ездить в этих фургонах через перевалы, потом изгнали их из национальных парков, а когда я уехал из Колорадо, их не пускали уже и на внутренние шоссе штата.

Рамирез сказала, что теперь машины для отдыха совершенно не допускаются на дороги в сорока семи штатах. В число их входит и Нью-Мексико. В Юте много ограничений, а во всех западных штатах ездить на этих машинах не разрешается днем. Если Эмблеры что и видели — конечно, уж не в Колорадо, — то лишь в темноте или мчась со скоростью шестьдесят миль в час, чтобы перехитрить дорожные фотокамеры, по какой-нибудь многорядной трассе, где не было патруля. А это мало похоже на вольные странствия, о которых они рассказывают.

Вода закипела. Миссис Эмблер налила ее в чашки, разбрызгав немного на голубые блюдца, и вытерла капли полотенцем.

— Сюда мы приехали из-за снега. В Колорадо так рано наступает зима.

— Я знаю, — сказал я. Тогда снег был в два фута толщиной — в середине сентября! Никто еще не сменил шины на снеговые. Листья на осинах еще не покраснели, а ветки кое-где обломились, не выдержав тяжести снега. На носу у Кэти оставался летний загар.

— А сейчас вы откуда приехали?

— Из Глоуба. — Она открыла дверцу и крикнула мужу: — Джейк! Кофе! — Чашки она перенесла на стол, который мог превращаться в кровать. — К нему можно приставить боковые створки, и тогда за ним поместятся шесть человек, — сказала она.

Я сел за стол так, чтобы она оказалась напротив айзенштадта. Задние окошечки были открыты, сквозь них пробивался солнечный свет. Было уже довольно жарко. Миссис Эмблер встала коленками на обтянутую клетчатой материей диванную подушку и осторожно, чтобы не уронить солонки и пепельницы, опустила мягкую матерчатую шторку.

За глиняные снопики было засунуто несколько фотографий. Я взял одну посмотреть. Фото было квадратное, снято полароидом, еще в то время, когда тоненький позитив надо было наклеивать на плотную картонку. Супруги стояли с уже знакомой мне дружелюбно-непроницаемой фотоулыбкой перед какой-то оранжевой скалой. Может быть, в Большом Каньоне? Или в заповеднике Зайон? Или в Памятной долине? На полароидных снимках четкость всегда уступала цвету. На руках у миссис Эмблер было что-то желтое, вроде кошки. Но нет, это была собачка.

— Это мы с Джейком у Чертовой Башни, — сказала она, взяв у меня из рук карточку. — И Тако. Здесь ее плохо видно. Очень умная была собачка. Чихуахуа. — Она вернула мне фото, порылась за солонками. — Таких милых собачек поискать. Вот здесь она гораздо лучше вышла.

Снимок, который она подала мне, был значительно лучше — на матовой бумаге, сделан хорошим аппаратом. Миссис Эмблер держала чихуахуа на руках, стоя перед своим фургоном.

— Когда мы ехали, она всегда сидела на ручке сиденья у Джейка и, когда впереди оказывался красный свет, смотрела на него, а когда он сменялся зеленым, взлаивала, словно напоминала, что надо двигаться. Чудесная была собачка.

Передо мной были широкие заостренные уши, глаза навыкате и крысиный нос. Собаки никогда не получаются на фото. Десятки раз я снимал их, и всегда получались календарные картинки. Настоящей собаки не видно, совсем не видно. Может быть, дело в отсутствии лицевых мышц? Собаки не умеют улыбаться, что бы ни говорили их владельцы. На снимках людей видно, как меняется человек с годами. А у собаки всегда одно и то же выражение, закрепленное воспитанием, для каждой породы свое: ищейка — мрачная, колли — бодрая, дворняга — озорная. А все прочее — выдумки любящего хозяина, готового утверждать, что не различающая цветов чихуахуа с мозгом величиной с фасолинку замечает перемену цвета в светофоре. Впрочем, моя теория ничего не стоит, разумеется. Кошки тоже не улыбаются, у них тоже нет лицевых мышц, но их можно фотографировать. Снимки великолепно отражают кошачьи самодовольство, хитрость, презрение. Может быть, фотографу не удается «схватить» то единственное, что выражают собаки, — любовь.

Я все смотрел на фото.

— Славная была, видно, собачка, — сказал я наконец, возвращая снимок хозяйке. — Должно быть, совсем маленькая?

— Я могла носить Тако в кармане. Это не мы назвали ее Тако, а один человек в Калифорнии, ее первый хозяин, — сказала она, словно и сама понимала, что разглядеть собачку на фото не удается, и думала, что, если бы это она дала ей имя, получилось бы по-другому: и имя, и собачка стали бы более настоящими. Словно в имени могло содержаться то, что не получалось на фотографии: все поведение собачки и то, что она значила для своей хозяйки.

Увы, имена ничего об этом не говорят. Я ведь сам дал имя своему Аберфану. Помощник ветеринара, услышав это имя, впечатал в компьютер «Абрахам».

«Возраст?» — спросил он спокойно, хотя ему вовсе не надо было вводить данные в компьютер, а следовало помогать ветеринару в операционной.

«Да вот же тут все перед вами, черт побери», — не выдержал я.

«Я не вижу, где тут Абрахам…» — упрямо тянул он.

«Аберфан, черт возьми! Аберфан!»

«Ага, вот где», — равнодушно проговорил помощник, найдя наконец данные.

Кэти, стоявшая за конторкой, подняла лицо от экрана компьютера. Упавшим голосом она произнесла: «У него была эта новая паравирусная инфекция и он выжил?»

«Да, он переболел новым вирусом, но он был жив, пока вы не попались ему на пути».

— У меня была австралийская овчарка, — поделился я с миссис Эмблер.

Тут в фургон вошел Джейк с пластмассовым ведерком в руках.

— Что же ты так долго? — спросила миссис Эмблер. — Кофе стынет.

— Надо уж отмыть как следует нашу старушку Винни. — Он всунул ведерко в тесную раковину и стал энергично нажимать на насос. — Очень уж она запылилась в этих песках.

— Я рассказывала мистеру Маккоуму про Тако, — сказала жена. Она привстала и протянула мужу чашку: — Выпей, а то кофе совсем остынет.

— Минуточку, сейчас. — Он перестал работать насосом и вытащил ведерко из раковины.

— У мистера Маккоума тоже была собака, — продолжала старушка, все еще протягивая чашку. — У него была австралийская овчарка. А я ему рассказала о нашей Тако.

— Это ему неинтересно. — Джейк с женой обменялись понимающими взглядами, на которые супруги бывают такие мастера. — Ты ему про «виннебаго» расскажи. Он ведь за этим приехал.

Джейк выбрался из фургона. Я завинтил колпачок и убрал телекамеру в футляр. Старушка повернулась к плитке, сняла крошечную кастрюльку, вылила в нее кофе. Я сказал:

— Кажется, я уже все отснял, что требовалось.

Она не обернулась.

— Он Тако никогда не любил. Даже не позволял ей спать с нами. Говорил, у него ноги затекают от этого. А ведь собачка была такая маленькая, ничего почти не весила.

Я отвинтил колпачок телекамеры.

— Знаете, что мы делали в тот день, когда она умерла? Пошли за покупками. Я не хотела оставлять ее одну, а Джейк сказал, что ничего с ней не сделается. В тот день было градусов тридцать, он все таскал меня из магазина в магазин, а когда мы вернулись, собачка уже умерла. — Она поставила кастрюльку на плитку и зажгла горелку. — Ветеринар сказал, что это новый паравирус, но я-то знаю, что она умерла от сердца, бедняжечка.

Я аккуратно поставил аппарат на пластмассовый столик, высчитав направление объектива.

— Когда умерла Тако? — спросил я, чтобы женщина обернулась.

— В девяносто шестом. — Она повернулась ко мне, и я почти беззвучно нажал на кнопку. Но лицо все-таки было, как полагается, на публику: извиняющаяся улыбка, чуть сконфуженно. — Ох, сколько уже времени прошло!

Я встал, собрал свои фотокамеры и вновь сказал:

— Кажется, я все уже заснял, что требовалось. А если нет, я еще раз подойду.

— Не забудьте свой чемоданчик. — Она подала мне айзенштадт. — А от чего умерла ваша собака? Тоже от этой инфекции?

— Мой пес умер пятнадцать лет тому назад. В две тысячи тринадцатом году.

Она кивнула понимающе.

— Это была третья волна.

Я выбрался наружу. Джейк стоял за машиной, под задними окнами, с ведерком в руках. Он перехватил его в левую руку, а правую протянул мне:

— Все сняли, что надо?

— Да. Ваша жена мне вроде все показала.

Я пожал ему руку.

— Приезжайте, если вам еще снимки понадобятся. — Его голос звучал, кажется, еще дружелюбнее, откровеннее, бодрее. — Мы с миссис Эмблер всегда рады помочь средствам информации.

— Ваша жена рассказала мне о собачке, которая у вас была. — Мне хотелось, собственно, посмотреть, как эти слова на него подействуют.

— Да, жена все тоскует о собачонке, хотя уж столько лет прошло, — проговорил он с той же извиняющейся улыбкой, какую я уже видел у его жены. — Умерла от нововирусной инфекции. Я говорил, что надо сделать прививку, а жена все откладывала. — Он покачал головой. — Ну, это не ее вина, конечно. Вы ведь знаете, кто виноват в том, что эта инфекция распространилась, не так ли?

Это я знал. Виноваты были коммунисты; не важно, что и у них все собаки поумирали. Он бы на это ответил, что просто комми в конце концов не справились со своей химической волной, а вообще-то всем известно, что они собак терпеть не могут. А может быть, виноваты были японцы, хотя навряд ли, ведь старик постоянно имел дело с туристами. А может, демократы либо атеисты — что бы он ни сказал, это будет стопроцентно подлинное, точное выражение человека, который водит подлинную машину «виннебаго», — только мне не хотелось все это выслушивать. Я прошел к своей машине и бросил айзен на заднее сиденье.

— А вы знаете, кто на самом деле убил вашу собаку? — крикнул он мне вслед.

— Да. — Я залез в машину.

Я ехал домой, пробиваясь сквозь армаду красных автоцистерн-водовозов, которым наплевать было на автодорожные камеры, и думал о Тако. У моей бабушки была чихуахуа. Ее звали Пердита. Подлее собаки на свете не было. Вечно пряталась за дверьми, чтобы тяпнуть меня посильнее за ноги. И бабушку она тоже грызла. Какая-то у нее была болезнь — чего-то ей не хватало, и оттого она делалась все злее, если это было вообще возможно.

Ближе к концу она даже бабушку не терпела возле себя, а та никак не соглашалась усыпить ее и ласково заботилась о ней, хотя ничего, кроме злости, собака к бабушке не питала. Она и до сих пор портила бы ей жизнь, если бы не налетела новая волна вируса.

Интересно, какой на самом деле была Тако, эта удивительная собачка, которая умела якобы различать зеленый и красный цвета светофоров? Действительно ли она умерла от упадка сердечной деятельности? И каково было пережить это Эмблерам, которые теснились в своем фургончике (150 кубических футов) и упрекали друг друга, не понимая собственной вины?

Приехав домой, я сразу позвонил Рамирез и без предисловий, как обычно делала она, сказал:

— Мне нужно одно досье.

— Хорошо, что ты позвонил. Тебя вызывает Гуманное Общество. Послушай, а что, если назвать твою историю «виннебаго и виннибаги» и развить эту тему? Есть такое племя индейское. Кажется, в штате Миннесота… Да, а какого черта ты не на губернаторской конференции?

— Домой приехал. Что нужно Обществу?

— Они ничего не сказали. Потребовали твое расписание. Я сказала, что ты сейчас в Темпе у губернатора. А досье это с твоей историей связано?

— Да.

— Ну, так ты не говори, в чем дело, прежде чем начнешь писать. Нашей газете никак нельзя конфликтовать с Обществом.

— Нужно досье Кэтрин Поуэлл. — Я продиктовал фамилию по буквам.

Рамирез повторила фамилию и спросила:

— Это как-то связано с историей, которая Общества касается?

— Нет.

— А с чем? Я ведь должна как-то заполнить требование на получение этих сведений.

— Напиши, что это материал для фона.

— Фон для истории «виннебаго»?

— Да, фон для истории «виннебаго». А когда можно получить?

— Как выйдет. А когда ты объяснишь мне, почему не явился на губернаторскую конференцию? Да и в Тальесин не поехал. Господи Боже, придется мне звонить в «Республику» и просить поменяться телекадрами. Они, конечно, будут счастливы получить снимки вышедшей из употребления машины для отдыха. У тебя готовы фотографии? А зоопарк ты поснимал?

— Да. Я сделал видеофотографии, снимал телекамерой, снял виды и обстановку. Даже айзеном воспользовался.

— Так пришли все не откладывая, пока я буду наводить справки о твоей стародавней привязанности. Я не слишком многого прошу? Не знаю, сколько мне потребуется времени на поиски. Об Эмблерах я собирала материал два дня. Тебе все нужно — и фото, и документы?

— Нет, только резюме. И номер телефона.

Она опять отключилась, не попрощавшись. Если бы телефоны до сих пор изготовлялись с трубками, Рамирез прославилась бы тем, что бросает трубку. Я отправил в газету по факсу видео— и телеснимки и фотографии, сделанные айзенштадтом, а затем вставил ролик кадров айзенштадта в проявитель. Мне все-таки было любопытно посмотреть, что этот аппарат наснимал, хоть он и норовит оставить меня без работы. По крайней мере в нем применялась высококачественная пленка, а не та дрянь, которую суют в видеокамеры. На композицию он, конечно, не способен и навряд ли может чередовать снимки спереди и сзади, но в некоторых условиях он, пожалуй, мог сделать такую фотографию, которая мне была бы не по силам.

В дверь позвонили. Я пошел открывать. На верхней ступеньке стоял худощавый молодой человек в гавайской рубашке и широких трусах, а внизу, на дороге, еще один — в форме Гуманного Общества.

— Мистер Маккоум? — Первый протянул руку. — Я Джим Хантер из Гуманного Общества.

Не знаю, о чем я думал. Не надеялся же я, что они не станут отслеживать мой звонок? Что позволят свободно ретироваться человеку, оставившему на шоссе мертвое животное?

— Я просто хотел заехать к вам и поблагодарить вас от имени Общества за то, что вы позвонили и сообщили о шакале. Можно мне войти?

Он улыбался — так открыто, дружелюбно, уверенно, словно полагал, что у меня хватит глупости сказать: «Не понимаю, о чем вы говорите» — и захлопнуть решетчатую дверь, за которую он держался.

— Просто исполнил свой долг, — улыбнулся я в ответ.

— Мы высоко ценим таких понимающих свою ответственность граждан, как вы. С такими нам гораздо легче работать. — Он вытащил из кармана рубашки сложенный листок-выписку. — Мне надо только кое-что проверить. Вы работаете репортером в «Сан», не так ли?

— Фотожурналистом.

— А машина «хитори», в которой вы ехали, принадлежит газете?

Я кивнул утвердительно.

— В ней есть телефон. Почему вы не воспользовались им? — Человек в форме нагнулся над «хитори».

— Я не сообразил, что в ней есть телефон. Газета только что приобрела эти машины. Я лишь второй раз ехал на ней.

Раз они знали, что газета поставила в «хитори» телефоны, значит, им было известно и то, что я сейчас сказал. Интересно, откуда они получили информацию. По общественным телефонам-автоматам можно было Свободно звонить, и разговоры по ним вроде бы не записывались. Если они прочли номер моей машины на кадрах дорожной камеры, то узнать, кто на ней ехал, могли только от Рамирез, а если бы они с ней говорили, она вряд ли стала бы так весело заявлять, что ей ни к чему конфликты с Гуманным Обществом.

— Вы забыли, что в машине есть телефон, и потому поехали по… — он заглянул в свою выписку, и мне показалось, что он что-то отмечает, наверное, в кармане у него лежал магнитофон, — дороге 7-11 к углу улиц Макдауэлла и Сороковой и позвонили оттуда. А почему вы не дали дежурному Общества своего имени и адреса?

— Я торопился. Я должен был исполнить два поручения до полудня, второе в Скоттсдейле.

— Значит, поэтому вы и не оказали помощи животному, потому что торопились.

«Ах ты подлец!» — подумал я, а вслух сказал:

— Нет. Помощи я не оказал, потому что никакой помощи оказывать не надо было. Он… животное было мертво.

— А как вы убедились в этом, мистер Маккоум?

— У него сочилась кровь изо рта.

Тогда я счел добрым признаком, что больше ниоткуда у него кровь не течет. Когда Аберфан попытался поднять голову, у него потекла изо рта маленькая струйка крови и капельки стали просачиваться в утоптанный снег. И тут же перестала сочиться, даже прежде, чем мы внесли его в машину.

«Все в порядке, дружок мой, — сказал я ему. — Скоро приедем».

Кэти запустила машину, остановила, снова запустила и погнала ее туда, где можно было повернуть. Аберфан обмяк у меня на коленях, хвостом на коробке скоростей. «Не двигайся, дружок», — сказал я и провел рукой по его шее. Там было мокро. Я поднял руку и со страхом взглянул на ладонь. Но крови не было. Просто влага от растаявшего снега. Я обтер ему шею и голову рукавом свитера.

«Далеко ехать?» — спросила Кэти. Она крепко сжимала руль обеими руками, спина ее была напряжена. «Дворники» метались по стеклу машины, не успевая счищать густо валивший снег.

«Примерно пять миль. — Она нажала на педаль, ускорив ход, а потом, когда машина забуксовала, чуть сбавила скорость. — С правой стороны шоссе».

Аберфан поднял голову с моего колена и посмотрел на меня. Десны его посерели, он тяжело дышал, но кровь как будто больше не шла. Он попытался лизнуть мне руку.

«Ты справишься с этим, Аберфан. Ведь ты уже один раз справился, помнишь?»

— Так вы из машины не вышли и не подошли удостовериться, что животное мертво? — спросил Хантер.

— Нет.

— И вы не догадываетесь, кто мог сбить шакала? — Слова звучали как обвинение.

Он обернулся к человеку в форме, который обходил мою машину с другого бока.

— Фу, ну и жара, словно в печке! — Он встряхнул воротник рубашки. — Вы не позволите мне войти? — Это значило, что не следует мешать человеку в форме производить расследование. Пожалуйста, пускай обследует. Я ему мешать не буду. Чем скорее он обрызгает бампер и шины специальным составом, чтобы закрепить для обвинения следы шакальей крови, которых там не было, сложит смоченные листки в пакетики для улик и присоединит их к тем, которые уже наполняли карманы его формы, тем скорее они уберутся. Я открыл пошире решетчатую дверь.

— Ну прямо чудо! — сказал Хантер, все потряхивая воротник. — В этих старых глинобитных домах так прохладно. — Он оглядел комнату: проявитель, увеличитель, диван, фотографии на стенах. — Вам не приходит в голову, кто мог сбить шакала?

— Думаю, автоцистерна-водовоз. Кто же еще мог оказаться на Ван-Бюренском шоссе в эти утренние часы?

Я был почти уверен, что это был легковой автомобиль или маленький грузовик. Автоцистерна оставила бы от шакала мокрое место. Но у водителя водовоза разве что заберут на время права и заставят пару недель возить воду в Санта-Фе вместо Финикса, а может быть, и без этого обойдется. У нас в редакции ходил слух, что Гуманное Общество в лапах Бюро водоснабжения. А вот если это была легковушка, то Общество конфискует машину, а водителя засадит в тюрьму.

— Все водовозы стараются поскорее проскочить мимо дорожных фотокамер. Этот, наверное, даже не заметил, что задавил зверя.

— Что? — переспросил он.

— Я сказал, что это скорее всего был грузовик. В часы пик больше никто не ездит по Ван-Бюренскому шоссе.

Я думал, что он скажет: «Кроме вас», — но он не сказал. Он даже не слушал, что я говорю.

— Это ваша собака? — спросил он, глядя на фото Пердиты.

— Нет. Это была собака моей бабушки.

— И какая она?

Противная была тварь. А когда умерла, бабушка плакала по ней, как ребенок.

Я сказал:

— Это была чихуахуа.

Он стал оглядывать другие стены.

— Это вы фотографировали всех этих собак? — Его манера изменилась. Он говорил вежливо, и я только теперь понял, как нагло он держался раньше. Шакалы, видимо, не только по мостовым бегают.

— Некоторых я снимал. А вот эту нет. — Он смотрел на соседнее фото.

— Это боксер, да? — Он показал пальцем.

— Английский бульдог.

— Ах вот как. Это их изничтожили за злобность?

— Нет, не их.

Он шел дальше, словно турист по музею, и остановился перед снимком, висевшим над проявителем.

— Ручаюсь, это тоже не вы снимали. — Он показал на туфли с высокими каблуками, старомодную шляпу на полной старой женщине, обнимавшей собак.

— Это фотография Беатрис Поттер, английской детской писательницы. Она написала «Кролик Питер».

Это его не интересовало.

— А какие у нее на руках собаки?

— Пекинесы.

— Замечательно сняты.

Они были сняты ужасно. Одна отвернулась от камеры, а другая мрачно сидит на руках у хозяйки и думает, как бы удрать. Совершенно ясно, что ни та, ни другая сниматься не хотели, хотя их приплюснутые мордочки и маленькие черные глазки ничего не выражают.

А вот Беатрис Поттер выглядит превосходно, несмотря на попытки улыбнуться для камеры и необходимость изо всех сил удерживать собак, а может быть, именно благодаря этому. Лицо выражает всю ее упрямую, своенравную любовь к этим упрямым, своенравным собачонкам. И несмотря на славу, которую принес ей «Кролик Питер», она так и не научилась, видно, делать «лицо для публики». Ее чувства выражались прямо и неприкрыто. Как у Кэти.

— А ваша собака есть тут? — спросил Хантер. Он остановился перед снимком Майши, висевшим над диваном.

— Нет.

— Как же это получилось, что у вас нет фотографии вашей собаки?

Я подумал: откуда же он знает, что у меня была собака, и что он еще знает?

— Мой пес не любил фотографироваться.

Он сложил свою выписку, засунул ее в карман и повернулся еще раз к фотографии Пердиты:

— Похоже, славная была собачка.

Его спутник в форме ждал на крыльце, видимо, покончив с обследованием моей машины.

— Мы сообщим вам, если выясним, кто за это в ответе, — сказал Хантер, и представители Гуманного Общества удалились. Когда они выходили на улицу, человек в форме начал было рассказывать Хантеру, что ему удалось установить, но тот оборвал его. У подозреваемого полно снимков собак, значит, это не он сбил нынешним утром на Ван-Бюренском шоссе жалкое подобие этих животных. Дело можно считать законченным.

Я подошел к проявителю, запустил туда пленку из айзенштадта, скомандовал: «Позитивы, в порядке раз, два, три, пять секунд», — и стал смотреть, как снимки появляются на экранчике проявителя. Рамирез сказала, что айзенштадт, если его аккуратно поставить на ровную поверхность, автоматически снимает все кругом. Так оно и было. Аппарат снял несколько кадров по дороге в Темпе. Сделал два снимка «хитори» — должно быть, когда я поставил его и стал загружать машину, потом я увидел ее открытую дверцу на фоне больших кактусов-опунций, смазанный снимок пальм и домов, очень четкий кадр шоссе с мчащимися машинами и людьми. Хороший был кадр с красным водовозом, который задел шакала, и еще с десяток снимков юкк, возле которых я поставил машину у подножия холма.

Четко получились мои руки — это когда я ставил аппарат на кухонный столик внутри «виннебаго» — и несколько великолепных натюрмортов — пластмассовые чашки с ложечками. Дальше была только даром истраченная пленка: моя спина, открытая дверь душевой, спина Джейка и «лицо для публики» миссис Эмблер.

Вот только самый последний ее снимок… Она оказалась как раз перед айзенштадтом, глядя прямо в объектив. Она тогда говорила: «Когда я думаю, что бедняжка была совсем одна…» — и тут же повернулась, сделав «лицо для публики», но мгновением раньше, глядя на то, что она считала чемоданчиком, и отдавшись воспоминаниям, она была такой, какую я все утро пытался поймать своим объективом.

— Значит, ты был знаком с этой Кэтрин Поуэлл в Колорадо? — Рамирез, как всегда, заговорила без обращения, и тут же заработал бесшумный факс, печатая биографические сведения. — Я всегда подозревала, что у тебя на душе какая-то мрачная тайна. Это из-за нее ты переехал в Финикс?

Я следил за появившимися на листке бумаги словами. Кэтрин Поуэлл: 4628, улица Голландца, Узел Апачей. Сорок миль отсюда.

— Матерь Божья! Ты что же, детей совращал? По моим расчетам, ей было семнадцать лет, когда ты там жил.

Ей было шестнадцать.

«Это ваша собака?» — спросил ее ветеринар, и лицо его сморщилось от жалости, когда он увидел, как она молода.

«Нет, — сказала она. — Это я сбила ее».

«Боже мой, сколько же вам лет?»

«Шестнадцать. — Она говорила честно, открыто. — Я только что получила права».

— Так ты собираешься рассказать мне, какое отношение она имеет к «виннебаго»? — спросила Рамирез.

— В Финикс я переехал, потому что тут не бывает снега, — ответил я и выключился, не прощаясь.

Биографические сведения продолжали бесшумно печататься. Работала на автомобильном заводе «Хьюлетт-Паккард» штамповщицей. Уволена в 2008 году, возможно, в результате объединения предприятий. Разведена. Двое детей. Переехала в Аризону через пять лет после меня. Работает программистом в управлении автомобильной фирмы «Тошиба». Имеет водительские права, выданные в Аризоне.

Я вернулся к проявителю и всмотрелся в снимок миссис Эмблер. Я всегда говорил, что собаки не получаются на фотографиях. Да, Тако не было ни на смазанных полароидных фото, которые миссис Эмблер так старалась показать мне, ни в тех мелочах, о которых она старалась рассказать. Но собачка Тако ожила в чувствах боли, любви и сознания потери, что выражались на лице миссис Эмблер на этом снимке. Собачка появилась передо мной как живая — сидит рядом с водителем и нетерпеливо тявкает, когда зажигается зеленый сигнал светофора.

Я вставил в айзен новую катушку и поехал к Кэти.

Ехать пришлось по Ван-Бюренскому шоссе: было уже около четырех часов дня, на разделенных трассах начинался час пик. Однако шакала уже убрали. Гуманное Общество действует расторопно. Как Гитлер со своими нацистами.

«Почему у вас нет снимков вашей собаки?» — спросил у меня Хантер. Естественно, что человек, у которого стены увешаны фотографиями собак, должен иметь и снимок своей собственной собаки, но дело было не в этом. Хантер уже знал про Аберфана, следовательно, он получил доступ к моему досье. Поскольку оно было закодировано, меня должны были известить, прежде чем разрешить кому-нибудь доступ к моим биографическим данным. Но для Гуманного Общества, видно, закон не писан. Не так давно Долорес Чивир, одна из знакомых мне по газете репортеров, пыталась опубликовать статью о нелегальных связях Общества с банками биографической информации, но не сумела собрать достаточно доказательств, чтобы убедить редактора. Не пригодился бы ей этот случай со мной?

В моей биографии Общество могло найти сведения об Аберфане, но не о том, как он умер. В те годы убийство собаки не считалось уголовным преступлением, а в суд на Кэти за невнимательность при вождении я не подавал, даже в полицию не заявлял.

«Я считаю, надо заявить в полицию, — сказал помощник ветеринара. — Осталось в живых меньше сотни собак. Нельзя же позволять людям давить их почем зря».

«Побойся ты Бога, ведь шел снег, машины заносило, — рассердился ветеринар. — Она же еще ребенок».

«Ну, она достаточно взрослая, чтобы получить права, — сказал я, глядя на Кэти, которая рылась в сумочке, отыскивая свое удостоверение. — Достаточно взрослая, чтобы ездить по дорогам».

Кэти нашла удостоверение и протянула его мне. Оно было совсем новенькое, даже блестело. Кэтрин Поуэлл. Две недели назад ей исполнилось шестнадцать лет.

«Это пса к жизни не вернет. — Ветеринар взял у меня права Кэти и вернул их ей: — Поезжайте домой».

«Мне надо занести ее имя в записи о происшествиях», — настаивал помощник.

Она вскинула голову и произнесла:

«Кэти Поуэлл».

«Оформлять будем позже», — решительно сказал ветеринар.

Но они так ничего и не оформили. На следующей неделе началась третья волна инфекции и, видимо, уже не было смысла что-то оформлять.

Подъехав к зоопарку, я притормозил возле стоянки. У Эмблеров дело прямо кипело. Вокруг старенькой «виннебаго» крутился с десяток ребятишек, и рядом стояло несколько машин.

— Куда ты, черт возьми, запропастился? — раздался голос Рамирез. — И где твои снимки? Я договорилась с редакцией «Республики» о том, что мы меняемся материалами, но они требуют права первой публикации. Мне нужны снимки сию минуту!

— Я пришлю их, как только буду дома. А сейчас я еду по делу.

— Черта с два по делу! Сейчас ты едешь к своей старой приятельнице. Эту поездку тебе газета не оплатит, не надейся.

— А ты раздобыла сведения об индейцах племени виннебаго? — спросил я.

— Да. Они жили когда-то в Висконсине, но больше их там нет. В середине семидесятых годов их насчитывалось еще около тысячи шестисот в резервации, а всего четыре с половиной тысячи, но к 2000 году осталось только человек пятьсот, а теперь вроде бы их уже не осталось, и неизвестно, что с ними случилось.

«Я могу тебе сказать, что», — подумал я. Почти все погибли в первую волну. В этом обвиняли правительство, японцев, озоновый слой: после второй волны Гуманное Общество издало всякие законы для защиты оставшихся в живых, но было уже слишком поздно, критический минимум сохранения популяции был перейден. А потом уж третья волна стерла с лица земли последних. Может, кто-то из них сидит еще где-нибудь в клетке, и, окажись я в тех местах, я бы его сфотографировал.

— Я послала запрос в Бюро по делам индейцев, — сказала Рамирез, — и они обещали еще связаться со мной, а тебе, как я вижу, на «виннебаго» наплевать. Ты только хотел сбить меня с толку и отвлечь. Чем ты занялся?

Я повернулся к щитку управления и хотел было выключиться, но Рамирез продолжала:

— Что с тобой творится, Дэвид? Два больших материала ты бросил, а теперь даже снимки не можешь прислать. Господи, если что-то у тебя не заладилось, ты ведь можешь поделиться со мной. Я готова помочь. Это как-то связано с Колорадо, признайся.

Я нашел кнопку и выключился.

Шоссе было заполнено машинами, которых становилось все больше с наступлением дневного часа пик. Дальше они разбегались по дорогам с разделителями. За поворотом Ван-Бюренского шоссе к бульвару Апачей сооружали новые полосы. С восточной стороны уже стояли бетонные формы, а на двух полосах из шести с моей стороны сооружали опалубку для новых форм.

Эмблеры, видно, пробрались мимо строителей дороги, хотя у них на это могло уйти недель шесть, стоит только посмотреть, в каком темпе дорожники работают, как они потеют и опираются на лопаты под жарким послеобеденным солнцем.

Шоссе на Месу еще было открытым, многополосным, но, как только я миновал город, вновь пошло строительство разделителей. На этом участке работы уже подходили к концу: с обеих сторон стояла готовая опалубка, и большая часть форм была уже залита бетоном. По этой дороге Эмблеры не могли приехать из Глоуба. Полосы тут такие узкие, что и «хитори» едва проходит, а ряды, предназначенные для автоцистерн, отгорожены. Шоссе Сьюперстишен все разделено, старая дорога из Рузвельта — тоже, так что никаким образом не могли они приехать из Глоуба. Непонятно, как они вообще могли проехать. Разве только по какой-нибудь многополосной дороге, в ряду для водовозов.

«Ах, Боже, чего мы только не насмотрелись», — говорила миссис Эмблер. Интересно, что они вообще могли видеть, мчась ночью по пустынной дороге, словно пара тушканчиков, стараясь, чтобы дорожные фотокамеры не зафиксировали их номер.

Рабочие еще не поставили новые дорожные знаки, я проскочил Узел Апачей и был вынужден проехать половину шоссе Сьюпириор, не имея возможности выбраться из своей узкой полосы, отгороженной бетонными стенками. Только на середине этого шоссе оказался разрыв, и я смог повернуть назад.

Кэти жила в поселке Сьюперстишен, сооруженном у самого подножия горы Сьюперстишен. Что я скажу Кэти, когда увижу ее? За те два часа, что мы провели вместе, я произнес не более десятка фраз, в основном кричал и командовал. В джипе, по дороге к ветеринару, я разговаривал с Аберфаном. А потом и вовсе не обращался к ней.

А может быть, я и не узнаю ее. Мне ведь запомнился только загорелый носик и поразительная открытость. Спустя пятнадцать лет и то, и другое могло измениться. Носиком давным-давно занялось, наверное, солнце Аризоны. Ну, и она вышла замуж, и развелась, и ее увольняли с работы, и мало ли что еще произошло с ней за эти пятнадцать лет, отчего лицо ее могло потерять прежнюю открытость. А тогда, собственно, незачем мне было тащиться в такую даль. Но на что уж непроницаемой маской было закрыто лицо миссис Эмблер, и все-таки оказалось возможным поймать ее врасплох. Если завести с Кэти разговор о собаках. И если она не будет знать, что ее фотографируют…

Кэти жила в доме с солнечным отоплением старого типа: с плоскими черными панелями на крыше. Дом выглядел прилично, но не был чересчур чистеньким. Трава вокруг не росла — водовозы не находили нужным заезжать в такую глушь, Узел Апачей был во всех отношениях не так важен, как узлы Финикса и Темпе. Но все-таки перед домом был палисадник, выложенный плитами черной лавы и чередовавшимися с ними срезами опунции. Во дворике за домом росло чахлое деревце пало верде [дерево с зеленоватой корой на ветвях, в жаркое время года теряющее листву], к нему была привязана кошка, а под ним маленькая девочка играла с автомобильчиками. Я вытащил айзенштадт, подошел к двери дома и позвонил. В последнюю минуту, когда уже поздно было передумать и уйти — она уже открывала решетчатую дверь, — мне пришло в голову, что она может не узнать меня и мне придется объяснять ей, кто я такой.

Нос у нее не был загорелым, и она пополнела — в тридцать лет естественно весить больше, чем в шестнадцать, но в остальном она выглядела так же, как тогда, перед моим домом. И лицо ее еще не совсем замкнулось. Я сразу увидел, что она узнала меня и что она знала, что я приеду. Наверное, она сделала в своем досье указание, чтобы ей сообщили, если я стану разыскивать ее. Надо подумать, как это следует понимать.

Она приоткрыла решетчатую дверь, как я перед представителями Гуманного Общества, и спросила:

— Что вам нужно?

Я не видел ее раньше сердитой, даже тогда, когда напустился на нее у ветеринара.

— Я хотел повидаться с вами.

Я подумал было, что скажу, будто мне попалась ее фамилия, когда я работал над очерком, и захотелось узнать, не та ли это особа, с которой я когда-то встречался, или что я пишу о последних домах с солнечным отоплением старого типа. Но я произнес лишь:

— Сегодня утром я увидел на шоссе мертвого шакала.

— И подумали, что я убила его? — Она хотела закрыть дверь, но я придержал ее.

— Нет. — Я отнял руку от двери. — Нет, конечно, я этого не думаю. Можно мне войти? Я просто хочу поговорить с вами.

Маленькая девочка подошла к двери, держа игрушечные автомобильчики в подоле розовой маечки, и с любопытством смотрела на нас.

— Иди домой, Яна, — сказала Кэти и открыла решетчатую дверь пошире. Девочка проскользнула в эту щель. — Иди на кухню. Я тебе сделаю прохладительный напиток.

Кэти посмотрела на меня:

— Сколько раз мне снился кошмарный сон: я подхожу к двери и вижу вас перед собой.

— Тут на самом деле очень жарко, — проговорил я совсем как Хантер. — Можно мне войти?

Она открыла дверь настежь.

— Мне надо дать дочке попить. — Она пошла на кухню, а девчурка, приплясывая, бежала впереди.

— Какой ты хочешь напиток? — спросила дочку Кэти.

Та крикнула:

— Красный!

Кухонный столик стоял напротив плиты, холодильника и охладителя для воды, а дальше кухня немного расширялась, и в этом углублении стоял стол со стульями. Я положил айзен на стол и сел возле сам, чтобы она не предлагала перейти в другую комнату. Кэти сняла с одной из полок пластмассовый кувшин и подставила его под кран бака с водой. Яна запихнула свои автомобильчики в кухонный столик, залезла на него и, усевшись, стала открывать дверцы стенного шкафчика.

— Сколько лет вашей девочке?

Кэти, не ответив, достала из ящика возле плиты деревянную ложку, взяла кувшин, уже полный воды, и подошла к столу.

— Ну, ты нашла «Прохладу»? — спросила она дочку.

— Да, — ответила девочка. Но это была не «Прохлада», а какой-то розовый кубик, с которого она содрала пластмассовую обертку. Когда она бросила его в кувшин, вода зашипела и стала красной. Настоящая «Прохлада», должно быть, исчезла так же, как отходили в прошлое фургоны «виннебаго» и дома с солнечным отоплением старого типа. Или изменилась до неузнаваемости. Как Гуманное Общество.

Кэти перелила красную жидкость в стаканчик, на котором был наклеен бумажный кит.

— Она у вас одна?

— Нет, есть еще мальчик. — Она отвечала как бы нехотя, хотя, раз я запросил ее биографию, мне все эти сведения уже были доступны. Яна спросила, можно ли взять булочку, и ушла с булочкой и стаканчиком во дворик. Я слышал, как затворилась решетчатая дверь.

Кэти поставила кувшин в холодильник и прислонилась к кухонному столику, скрестив руки на груди.

— Что вам надо?

Она стояла не в поле зрения айзенштадта, и лицо ее было в тени.

— Сегодня утром на шоссе я увидел мертвого шакала. — Я нарочно говорил негромко: чтобы расслышать, ей надо было наклониться вперед, к свету. — Его раздавило машиной, и он лежал так странно. Он был похож на собаку. Мне захотелось поговорить с кем-нибудь, кто помнит Аберфана, с кем-нибудь, кто знал его.

— Я его не знала. Я только убила его, помните? Так вот почему вы приехали, потому что я убила Аберфана, да?

Она не смотрела в сторону айзенштадта, даже не взглянула на него, когда я ставил его на стол, но мне вдруг показалось, что она знает, чего я добиваюсь. Она все еще держалась вне поля зрения аппарата. А если прямо сказать ей: «Да, это правда. Я это сделал, потому что вы убили его, а у меня не осталось его фотографий. Вы у меня в долгу. Я ведь уже не смогу получить фотографию Аберфана, но вы обязаны дать мне возможность сфотографировать ваше воспоминание о нем».

Но она ведь не помнила его, ничего не знала о нем, видела его только, когда мы ехали к ветеринару и Аберфан лежал у меня на коленях, смотрел на меня и уже умирал. Незачем мне было приезжать сюда и все это раскручивать заново. Совершенно незачем.

— Сначала я думала, что вы посадите меня в тюрьму, — сказала Кэти, — а потом, когда все собаки поумирали, — что вы убьете меня.

Стукнула наружная дверь, девочка сказала: «Я забыла автомобильчики» — и собрала их в подол маечки. Кэти мимоходом взъерошила ей волосы и опять скрестила руки.

— Я была не виновата. Я так и хотела сказать вам, когда вы придете убивать меня. Шел снег. Ваш пес выбежал прямо на меня. Я его даже не видела. Я потом прочла все, что могла достать, о том новом вирусе. Я готовилась защищаться. Я прочла про мутацию обычного паравируса, а еще раньше — вируса кошачьей чумы, узнала, что вирус мутировал так быстро, что специалисты не успели создать вакцину против него. А уже перед третьей волной возник критический минимум. И виноваты были владельцы последних оставшихся в живых собак, которые боялись позволить им размножаться. И когда ученые создали наконец вакцину, остались одни шакалы. Я бы вам сказала: «Вы не правы. Это вина владельцев собачьих питомников, разводивших щенят на продажу. Если бы они не держали щенят в антисанитарных условиях, первая вспышка инфекции не приняла бы такого размаха». Я приготовила все доводы для защиты. Но вы уехали из Колорадо.

Яна опять хлопнула дверью и принесла пустой стаканчик с наклеенным китом. Лицо ее было испачкано красным. «Еще хочу пить» (слова «еще хочу» слились в одно слово), она протянула стаканчик, держа его обеими руками, и Кэти открыла холодильник и налила девочке еще стакан напитка.

— Подожди, детка. Ты вся перемазалась. — Она нагнулась и вытерла личико девочки бумажным полотенцем.

Когда мы были у ветеринара, Кэти ни слова не сказала в свою защиту, ни «шел снег», ни «он выбежал прямо на меня», ни «я даже не видела его». Она сидела тогда молча передо мной и вертела свои рукавички, пока ветеринар не вышел и не сказал мне, что Аберфан умер. Тогда она проговорила: «Я не знала, что в Колорадо еще остались собаки. Я думала, они уже все умерли».

Я тогда повернулся к ней, к шестнадцатилетней девочке, еще не научившейся даже скрывать свои чувства, и бросил безжалостно: «Теперь умерли все. Благодаря вам».

«Не надо так говорить», — предостерегающе заметил ветеринар. Он хотел положить мне руку на плечо, но я вывернулся и закричал на девочку: «Вы понимаете, что это значит — убить одну из последних собак на свете? Что вы чувствуете, сознаете ли, что отвечаете за исчезновение целого вида?»

Снова послышался стук решетчатой двери. Кэти смотрела на меня, не выпуская из рук бумажного полотенца, испачканного красным.

— Вы тогда уехали в другой город, и я подумала, что, может быть, вы простили меня, но вы ведь не простили? — Она подошла к столу и вытерла красный кружок из-под стакана. — Зачем вы это сделали? Чтобы наказать меня? Или вы решили, что последние пятнадцать лет я тем только и занималась, что ездила по дорогам и убивала животных?

— О чем вы?

— Общество уже было здесь.

— Общество? — Я ничего не понимал.

— Ну да. — Она все еще смотрела на испачканное красным полотенце. — Они сказали, что вы сообщили о задавленном животном на Ван-Бюренском шоссе. Они хотели знать, где я была сегодня утром между восемью и девятью часами.

На обратном пути в Финикс я чуть не задавил дорожного рабочего. Он едва успел отпрыгнуть к еще влажной цементной стенке, выронив лопату, на которую опирался весь день, а я ее переехал.

Итак, Общество уже побывало там. Уйдя из моего дома, они поехали прямо к ней. Но ведь тогда я еще не думал ехать к Кэти. Я еще не видел фотографии миссис Эмблер. Значит, уйдя от меня, представители Гуманного Общества сразу отправились к Рамирез, а Рамирез да и газета вообще очень не хотели вступать в конфликт с Обществом. Должно быть, Рамирез сказала им: «Мне показалось подозрительным, что он не поехал на губернаторскую конференцию, а вот теперь он позвонил и попросил биографические данные этой особы, Кэтрин Поуэлл. Живет в доме 4628 по улице Голландца. Он был знаком с ней в Колорадо».

— Рамирез! — крикнул я в автомобильный телефон. — Я хочу поговорить с тобой! — Ответа не было.

Я проехал добрых десять миль, не переставая ругать ее, пока наконец не сообразил, что у меня выключен телефон. Я отжал кнопку и рявкнул:

— Рамирез, куда ты запропала, черт побери?

— Я могла спросить у тебя то же самое. — Ее голос звучал еще более сердито, чем голос Кэти, хотя и не так сердито, как мой. — Ты же сам отключил меня и не хочешь сказать мне, что делается.

— А ты решила, что сама все можешь сообразить, и потом свои выдумки сообщила Гуманному Обществу.

— Что? — В голосе Рамирез было то же недоумение, что и в моем собственном, когда Кэти сказала мне, что к ней приезжали из Общества. Рамирез никому ничего не сообщала, она даже не понимала, о чем я говорю, но я уже так разогнался, что не мог остановиться и закричал на нее:

— Значит, ты сообщила Обществу, что я запрашивал биографические данные Кэти?

— Нет, ничего подобного. Слушай, не пора ли тебе рассказать мне, что происходит?

— К тебе приходили сегодня днем представители Общества?

— Нет. Я же сказала тебе. Они позвонили еще утром и хотели поговорить с тобой. Я сказала им, что ты уехал на губернаторскую конференцию.

— А больше не звонили?

— Нет. У тебя неприятности?

Я отключил телефон и сказал про себя: «Да, у меня неприятности».

Итак, Рамирез ничего им не говорила. Может быть, кто-нибудь в редакции газеты сказал, но навряд ли. Остается утверждение Долорес Чивир, что Общество имеет нелегальный доступ к биографическим досье. «Как это вышло, что у вас нет снимков вашей собаки?» — спрашивал Хантер. Это значит, что они и мое досье прочли. И узнали таким образом, что я и Кэти жили в штате Колорадо, в одном и том же городе, когда погиб Аберфан.

— Что вы рассказали им? — спросил я у Кэти. Она стояла там в кухне и все вертела в руках испачканное полотенце, а мне хотелось вырвать его у нее из рук и заставить ее смотреть на меня. — Что же вы сказали этим людям из Общества?

Она подняла на меня глаза:

— Я сказала им, что сегодня утром была на дороге Индейской школы и собирала материалы по нашей фирме за этот месяц. К сожалению, я вполне могла бы проехать и по Ван-Бюренскому шоссе.

— Про Аберфана! Что вы рассказали им об Аберфане? — крикнул я.

Она спокойно отвечала:

— Я им ничего не говорила. Я подумала, вы сами все уже рассказали им.

Я схватил ее за плечи:

— Если они опять придут, ничего не говорите им. Даже если они вас арестуют. Я постараюсь, я…

Я так и не сказал, что сделаю, потому что сам не знал. Я выбежал из дома, столкнувшись в передней с Яной, которая шла за новой порцией прохладительного напитка, вскочил в машину и помчался домой, хотя не знал, за что взяться, когда приеду.

Позвонить в Общество и потребовать, чтобы они оставили Кэти в покое, сказать, что она никакого отношения к этому не имеет? Это будет еще подозрительнее, чем все, что я до сих пор делал, хотя и так уж подозрительнее некуда.

Я увидел на шоссе мертвого шакала (по крайней мере так я заявил) и, вместо того чтобы сразу сообщить об этом по телефону, находящемуся в моей машине, поехал к телефону возле магазина за две мили оттуда. Я позвонил в Общество, но отказался сообщить свое имя и номер. И потом я самовольно отказался от двух заранее намеченных служебных поездок и запросил биографические данные некоей Кэтрин Поуэлл, с которой был знаком пятнадцать лет назад и которая могла бы проезжать по Ван-Бюренскому шоссе в то время, когда произошел этот несчастный случай.

Связь была очевидна. А потом им нетрудно было бы установить, что пятнадцать лет назад — это как раз то время, когда погиб Аберфан.

Шоссе Апачей заполняла масса легковых машин — это был час пик — и целое полчище водовозов. Легковушки, видно, привыкли мчаться по шоссе с разделителями, они даже и не думали сигналить, что переходят в другой ряд. Вроде бы они и представления не имели, что такое полоса на дороге. На повороте от Темпе к Ван-Бюрену скопилась беспорядочная масса автомобилей. Я перебрался на полосу автоцистерн.

В моем досье фамилия ветеринара не упоминалась. Тогда досье только входили в употребление, и много было волнений по поводу связанного с ними нарушения прав личности на конфиденциальность. В досье ничего не включали без разрешения самого лица, ни в коем случае не вводили медицинских, банковских данных, так что тогда это были лишь немного расширенные анкеты: происхождение, семейное положение, занятие, хобби, домашние животные. В моем досье рядом с именем Аберфана ничего не стояло, кроме даты его смерти, да еще был указан мой адрес в то время. Но, пожалуй, этого было довольно: в городе было всего два ветеринара.

Ветеринар не внес тогда имени Кэти в запись об Аберфане. Он вернул ей права, даже не взглянув на них, но Кэти назвала свою фамилию помощнику, и тот мог записать ее. Выяснить это я теперь никак не мог. Я не мог запросить досье ветеринара, потому что Гуманное Общество все равно добралось бы до него раньше меня. Редакция газеты, наверное, могла бы добыть для меня это досье, но для этого надо было бы рассказать все Рамирез, а телефон газеты, весьма вероятно, прослушивался. Если же я приеду в редакцию, Рамирез заберет у меня машину. Нельзя мне туда являться.

Как бы то ни было, я гнал, как мог. Когда шедший впереди меня водовоз снизил скорость до девяноста миль в час, я чуть не врезался в него. Я даже не заметил, как промчался мимо того места, где был сбит шакал. Да там скорее всего не на что было смотреть, даже не будь этого потока мчащихся машин. Если Общество и не убрало какие-нибудь следы происшествия, движение по шоссе смело все. Да и не было там ничего, иначе дорожные фотокамеры зафиксировали бы номер машины, наехавшей на шакала, и Обществу незачем было бы посылать своих представителей ко мне. И к Кэти.

Общество не могло обвинить ее в смерти Аберфана — в то время убийство животных не считалось преступлением, но если они разузнают про Аберфана, то могут обвинить ее в смерти шакала, и тогда — пусть хоть сотня свидетелей видела ее на дороге Индейской школы, пусть хоть сотня дорожных автокамер отметила там ее машину, на которой и в помине нет никаких отпечатков, — ничто ее не спасет. Ведь она убила одну из последних собак, не так ли? И Общество расправится с ней.

Не следовало мне оставлять Кэти. Я сказал ей: «Не говорите им ничего», — но она ведь не боялась признать свою вину. Когда у ветеринара ее спросили, что случилось, она просто сказала: «Я сбила его». Так и сказала, не пытаясь оправдаться, объяснить, свалить вину на кого-нибудь.

Я спешил, чтобы найти способ помешать Обществу узнать, что Кэти сбила Аберфана. А вдруг представители Общества опять явились к ней и выпытывают, как она познакомилась со мной в Колорадо и как умер Аберфан.

Однако я ошибся. Они явились не к Кэти, а ко мне. Стояли на крыльце, ждали, чтобы я впустил их в дом.

— Нелегко вас поймать, — сказал Хантер, а человек в форме ухмыльнулся: — Куда вы ездили?

— Извините, — сказал я, вытаскивая ключи из кармана. — Я думал, что наш с вами разговор закончен. Я сообщил все, что знаю об этом случае.

Хантер отступил немного, так что я смог открыть решетчатую дверь и всунуть ключ в замок:

— Нам с офицером Сегурой надо задать вам еще несколько вопросов.

— Куда вы ездили сегодня днем? — спросил Сегура.

— Навестить кое-кого из старых знакомых.

— Кого?

— Погоди ты, — оборвал его Хантер. — Дай человеку в дом войти, а потом уж будешь приставать с вопросами.

Я отпер дверь:

— А что, дорожные камеры засняли тот грузовик, который раздавил шакала?

— Грузовик?

— Я ведь говорил вам, что, по-моему, это была автоцистерна-водовоз. Шакал лежал на их полосе. — Я первым вошел в комнату, положил ключи на компьютер и отключил телефон. Мне только не хватало, чтобы Рамирез ворвалась со своим «Что случилось? Может, у тебя неприятности?».

— А может быть, его сбил какой-нибудь кретин, уж он-то не стал бы останавливаться. — Я знаком пригласил их сесть.

Хантер сел, а Сегура подошел к дивану, но остановился, увидев фотографии, висевшие над ним.

— Господи, сколько же тут собак! Это все вы снимали?

— Некоторых я. Вот эта в середине — Майша.

— Последняя собака?

— Да, она.

— Без обмана? Самая, самая последняя?

Без обмана. Ее держали в карантине в исследовательском отделении Общества, в Сент-Луисе, когда я увидел ее. Я уговорил их позволить мне сфотографировать ее, но снимать пришлось снаружи, через затянутое проволочной сеткой окошко в двери, и правильная фокусировка была невозможна. Впрочем, если бы меня и впустили внутрь, лучше бы не получилось. У Майши не осталось никакого выражения, нечего было снимать. Она к тому времени уже неделю ничего не ела и все время, что я пробыл там, лежала на полу, уткнувшись головой в лапы и глядя на дверь.

— Вы не согласились бы продать этот снимок Обществу?

— Нет, не согласился бы.

Они понимающе кивнули: «Верно, здорово тогда все расстроились, когда она умерла?»

Расстроились! Да, тогда люди ополчились на всех, кто хоть какое-нибудь отношение имел к собакам: на владельцев питомников, на ученых, которые не сумели вовремя придумать вакцину, на ветеринара, который лечил Майшу, и еще на всяких людей, которые ее не лечили. Народ передал тогда все права кучке шакалов, которые могли хватать кого хотели, потому что все чувствовали себя виноватыми. Расстроились!

— А это что за пес? — спросил Сегура, перешедший уже к другой фотографии.

— Это Вилли, бультерьер генерала Паттона.

Кормили Майшу и убирали за ней роботы, такие же, что применяются на атомных станциях. Хозяйке ее, усталой женщине, разрешали смотреть на собаку через затянутое металлической сеткой окошко, но сбоку, потому что Майша, увидев ее, бросалась с лаем на дверь.

— Вы должны добиться, чтобы вас впустили, — втолковывал я этой женщине. — Ведь жестоко держать ее тут взаперти. Вы должны потребовать, чтобы вам позволили забрать ее домой.

— Чтобы она подхватила этот проклятый вирус?

Майше уже не от кого было заразиться, но я не стал объяснять это. Я устанавливал выдержку фотоаппарата, стараясь сам не попасть в поле зрения несчастного животного.

— Вы знаете, отчего они все поумирали? — спросила женщина. — Это озоновый слой, вернее, дыры в нем. Через них проникла радиация и убила собак.

— Коммунисты тому причиной, мексиканцы, правительство. Только те, кто признавал свою вину, на самом деле ни в чем не были виноваты.

— А вот этот немного похож на шакала, — сказал Сегура, глядя на снимок немецкой овчарки, который я сделал уже после смерти Аберфана. — Собаки ведь были очень похожи на шакалов, правда?

— Нет. — Я присел на полку, перед экранчиком проявителя, напротив Хантера. — Я уже рассказал вам все, что знаю о шакале. Я увидел, что он лежит на дороге, и позвонил вам.

— Вы сказали, что, когда увидели шакала, он лежал в крайнем ряду справа, — заметил Хантер.

— Правильно.

— А вы ехали в крайнем левом ряду?

— Да, я был в крайнем ряду слева.

Они собираются заново расспрашивать меня, пункт за пунктом, и если я собьюсь, станут спрашивать: «А вы уверены, мистер Маккоум, что видели это? А вы уверены, что не видели, как сбили шакала? А его сбила Кэтрин Поуэлл, не правда ли?»

— Сегодня утром вы сообщили нам, что остановились, но шакал был уже мертв. Так? — спросил Хантер.

— Нет.

Сегура поднял голову. Хантер незаметно поднес руку к карману, потом положил ее на колено — включил записывающий аппарат.

— Я проехал дальше, не останавливаясь, около мили. Потом дал задний ход и вгляделся в него. Но он был уже мертв. Изо рта у него сочилась кровь.

Хантер ничего не отвечал. Он держал руки на коленях и ждал — старый прием журналистов: если выдержать достаточно долгую паузу, собеседник скажет то, чего не собирался говорить, — лишь бы нарушить тишину.

Я продолжал в том же тоне:

— Тело шакала лежало под углом. В этой странной позе он казался не шакалом, а собакой. — Я некоторое время помолчал, а потом проговорил: — Это вызвало у меня тяжелые воспоминания. Я даже не думал ни о чем. Мне просто хотелось поскорее уйти от этого зрелища. Через несколько минут я вспомнил, что надо известить Общество, тогда я и остановился на дороге семь-одиннадцать.

Я опять замолчал. Сегура забеспокоился наконец и стал бросать вопросительные взгляды на Хантера. Надо было продолжать.

— Я подумал, что это ничего, что я смогу работать, но, когда приехал на место первого своего задания, понял, что ничего не получается, и вернулся домой. — Искренность, открытость. Вон как у Эмблеров это здорово получается. И ты сможешь не хуже. — Я был, должно быть, в шоке. Даже не позвонил своей начальнице, чтобы она послала кого-нибудь другого на губернаторскую конференцию. Единственное, что мне пришло в голову, — я остановился и потер лоб рукой, — надо с кем-то поговорить. Я попросил газету найти адрес моей старой знакомой Кэтрин Поуэлл.

Я опять остановился и решил, что хватит. Я уже и так сознался, что солгал им, и признался в двух преступлениях: уехал с места происшествия и прибегнул к помощи газеты для получения досье, нужного мне лично. Авось они этим удовлетворятся. Сначала я не хотел говорить им, что поехал к Кэти. Они поняли бы, что она рассказала мне про их приезд, и решили бы, что мой рассказ — это попытка оправдать ее. Но может, они следили за ее домом и знали уже, что я там побывал, так что нечего и стараться.

Молчание затянулось. Руки Хантера зашевелились на коленях и опять легли неподвижно. Из моего рассказа было неясно, почему я выбрал собеседницей Кэти, с которой пятнадцать лет не виделся, которую знал еще в Колорадо, но, может быть, они не догадаются, в чем тут дело.

— Эта Кэтрин Поуэлл, — спросил Хантер, — вы с ней были знакомы в Колорадо, не так ли?

— Мы жили в одном маленьком городке.

Опять пауза.

— Это не тогда умер ваш пес? — брякнул вдруг Сегура; Хантер бросил на него яростный взгляд, а я подумал, что в кармане рубашки у него не магнитофон, а копия записей ветеринара, где упоминается Кэти.

— Да, — сказал я. — Он умер в сентябре девяносто восьмого года.

Сегура раскрыл было рот, но, прежде чем он успел заговорить, Хантер спросил:

— Его третьей волной захватило?

— Нет. Его сбило машиной. Оба приняли искренне потрясенный вид. Эмблерам можно было поучиться у них.

— И кто же его сбил? — спросил Сегура, а Хантер наклонился вперед, и рука его механически скользнула к карману.

— Не знаю. Кто-то сбил и сразу уехал. Бросил его на дороге. Вот почему, когда я увидел шакала… Вот как я познакомился с Кэтрин Поуэлл. Она остановилась и помогла мне. Помогла внести моего пса к ней в машину, и мы довезли его до ветеринара, но было уже поздно.

Маска «на публику» на лице Хантера сидела плотно, не то что у Сегуры, чье лицо выражало одновременно удивление, догадку и разочарование.

— Вот почему мне захотелось повидаться с ней, — добавил я, сам не зная зачем.

— А в какой день была сбита ваша собака? — спросил Хантер.

— Тридцатого сентября.

— А как звали ветеринара?

Он задавал вопросы все в том же тоне, но на ответы не обращал внимания. Ему ведь показалось, что он сумел связать все ниточки, поймал меня на попытке выкрутиться, а оказалось, что он имел дело просто с людьми, любящими собак, и все его предположения лопнули. От этого допроса больше нечего было ждать, он уже заканчивал его. Только бы не расслабиться раньше времени.

Я нахмурился:

— Не помню. Кажется, Купер.

— А какая машина сбила вашу собаку?

— Не знаю. — В мозгу стучало: не джип. Что угодно, только не джип. — Я не видел, как его сбили. Ветеринар сказал, что, наверное, машина была большая, может быть, пикап. Или «виннебаго».

И тут я понял, кто сбил шакала. Все встало на свои места: старик, не пожалевший воды из своего сорокагаллонного бака, чтобы отмыть бампер, вранье о том, что они прибыли из Глоуба… Но сейчас мне надо было сосредоточиться на том, чтобы не дать им догадаться о Кэти и о том, как я хотел увидеть в ее глазах образ Аберфана. Похоже было на ту проклятую инфекцию. В одном месте с ней разделались, так она вспыхнула в другом.

— А следов от колес не было, по которым можно было бы узнать? — спросил Хантер.

— Что? Нет. В тот день шел снег. — Что-то отразилось, должно быть, на моем лице, он ведь с меня глаз не спускал. Я провел рукой по лицу: — Извините. Эти вопросы заставляют меня пережить все опять.

— Простите, — сказал Хантер.

— Может быть, мы найдем все сведения в полицейском отчете? — заметил Сегура.

— Полицейского отчета не было. В то время, когда погиб Аберфан, убить собаку не считалось преступлением.

Это и следовало сказать. Теперь их потрясение было искренним, и они смотрели с недоверием друг на друга, а не на меня. Потом задали еще несколько вопросов и встали. Я проводил их до выхода.

— Благодарим вас за содействие, мистер Маккоум, — произнес Хантер. — Мы понимаем, что вам пришлось пережить.

Я закрыл решетчатую дверь. Да, конечно, Эмблеры старались ехать побыстрее, чтобы камеры их не засекли. Им вообще не полагалось ехать по Ван-Бюренскому шоссе. Это было незадолго до часа пик, а они катили по полосе водовозов и, конечно, шакала заметили только тогда, когда уже сбили его и поздно было что-то делать. Они знали, что за сбитое животное им грозит тюрьма и конфискация машины, а на шоссе тогда никого, кроме них, не было.

— Простите, я забыл еще спросить, — обернулся Хантер с дорожки. — Вы сказали, что сегодня утром ехали по заданию редакции. А какому?

Помни: выражай простодушную искренность.

— Это возле старого зоопарка. Какое-то зрелищное предприятие по соседству.

Я смотрел им вслед, пока они шли к машине, садились в нее, ехали по улице. Потом запер решетчатую дверь, захлопнул внутреннюю и запер ее тоже. У меня перед глазами стояли хорек, который обнюхивал колесо и бампер, Джейк, тревожно следивший за дорогой. Я-то думал, что он высматривает возможных зрителей, а на самом деле он боялся, что приедут представители Гуманного Общества. «Ему это неинтересно», — отозвался он, когда жена сказала ему, что вспоминала их Тако в разговоре со мной. А на самом деле он слушал весь наш с ней разговор, стоя у заднего окошка со своим преступным ведерком, готовый в любую минуту вмешаться, если она скажет что-то лишнее. А до меня тогда ничего не доходило. Даже глядя в объектив, я ничего не замечал, потому что в мыслях у меня был только Аберфан. А что могло оправдать их? Кэти даже не пыталась сказать, что не успела увидеть собаку на дороге, а ведь она только еще училась водить машину.

Я достал свой фотоаппарат и выдернул из него пленку. Со снимками из айзенштадта и телекамеры уже ничего нельзя было сделать, но на них ничего вроде и не было. К тому времени, как я начал телесъемку, Джейк уже вымыл бампер.

Я опустил телепленку в проявитель и скомандовал: «Позитивы, в порядке раз-два-три, пятнадцать секунд» — и стал ждать появления снимка на экране.

Интересно, кто вел тогда машину. Наверное, Джейк. «Он не любил Тако, — сказала миссис Эмблер, и в голосе ее звучала явная горечь. — Я не хотела покупать «виннебаго».

Права отберут у них обоих, не важно, кто вел машину, и Общество конфискует «виннебаго». В тюрьму, пожалуй, этих двух восьмидесятилетних представителей американского прошлого не посадят. Да и необходимости в этом не будет. Суд отнимет шесть месяцев, а к тому времени и в Техасе примут, наверное, закон, запрещающий ездить в машинах для отдыха.

На экране появился первый снимок: дерево окотилло [большую часть года ветви этого дерева похожи на вязанку хвороста, но ранней весной они покрываются листьями и ярко-красными, как огоньки, цветками], освещенное солнцем. Даже если все теперь кончится для Эмблеров благополучно, если «виннебаго» не конфискуют ни за проезд по запретной полосе водовозов, ни за отсутствие каких-нибудь необходимых бумаг, все равно супругам остается не больше шести месяцев. В Юте вот-вот примут закон об оснащении всех дорог разделителями, а затем на очереди Аризона. Как ни лениво работают дорожники, к тому времени как судебное разбирательство закончится, разделители будут установлены на всех шоссе вокруг Финикса, и Эмблеры никуда выехать не смогут. Останутся запертыми здесь навсегда. Постоянными обитателями зоопарка. Как койоты.

Теперь на экране была вывеска зоопарка, полускрытая кустами. Потом воздушный шарик с рекламой Эмблеров. Потом «виннебаго» на стоянке. Я скомандовал:

— Стоп! Дальше по частям, — и показал пальцем эти места. — Увеличить до предела!

Телекамера снимает обширные виды с резкой контрастностью и прекрасной плотностью деталей. Экран проявителя имел только пятисоттысячное увеличение, но темное пятно на бампере было достаточно заметно. На отпечатке оно станет гораздо более четким. Можно будет разглядеть брызги крови, серо-желтые волоски. Компьютеры Гуманного Общества, возможно, сумеют даже определить, чья это кровь.

— Дальше, — скомандовал я, и на экране появился следующий снимок. «Виннебаго» и вход в зоопарк. Джейк за отмыванием бампера. Следы преступления налицо.

Хантер, возможно, и поверил моему рассказу, да больше ему и некого подозревать, но что, если он вскоре надумает задать Кэти еще несколько вопросов? Если бы он увидел, что виноваты Эмблеры, то оставил бы ее в покое.

Японская семья около бака для грязной воды. Рядышком с картинками-символами разных штатов. Миссис Эмблер в узком кухонном проходе, возле гробоподобной душевой, готовит кофе.

Неудивительно, что на снимке, сделанном айзенштадтом, ее лицо выражало воспоминания, и горе, и чувство утраты. Возможно, в то мгновение, когда они наезжали на зверя, ей он тоже показался похожим на собаку.

Стоит мне сказать Хантеру об Эмблерах, и Кэти уже на крючок к ним не попадет. Это было бы нетрудно. Мне приходилось так делать.

— Стоп! — сказал я, когда на экране появились солонки и перечницы. На черных глиняных собачках были нарисованы красные банты, и языки у них тоже были красные. — Экспонировать! Один на двадцать четыре.

На экране загорелись вопросительные знаки, и прибор запищал. Следовало догадаться. Проявитель мог выполнять много различных команд, но приказ экспонировать вполне добротную пленку противоречил всему, что было закреплено в его памяти, а мне некогда было постепенно внушать, что я командую всерьез.

— Выбросить! — Глиняные фигурки на экране померкли. Из проявителя выскочила пленка, свернутая роликом и засунутая в защитную оболочку.

В дверь позвонили. Я включил верхний свет, раскрутил пленку и поместил ее прямо под лампу. Я ведь сказал Хантеру, что Аберфана сбила, возможно, машина для отдыха, а он, уходя уже, спросил, словно это ему только что пришло в голову: «А что у вас было за первое поручение?» Уйдя от меня, он отправился, может быть, проверить, что за уличное зрелище я имел в виду, нашел миссис Эмблер и заставил ее во всем признаться. Но неужели он успел обернуться? Наверное, он позвонил Рамирез. Хорошо, что я запер двери.

Я выключил верхний свет, свернул пленку в ролик, засунул его опять в проявитель и отдал понятную для него команду: «Марганцовая ванна, концентрированный раствор, один на двадцать четыре. Стопроцентную эмульсию удалить. Оповещать не надо».

Экран потускнел. Потребуется не меньше четверти часа, чтобы пленка прошла через отбеливатель, а компьютеры Общества, кто их знает, из чистого воздуха и нескольких кристаллов серебра могут восстановить снимки, но уже без деталей. Я пошел отпирать дверь.

У порога стояла Кэти.

Она протянула мне айзенштадт.

— Вы забыли свой чемоданчик.

Я взглянул, недоумевая. Я его даже не хватился. Должно быть, оставил на кухонном столе, когда выскочил из дома Кэти, сбивая с ног маленьких девочек и давя дорожных рабочих. Я спешил придумать что-нибудь, чтобы Кэти не впутали в это дело. А теперь она здесь, и Хантер может вернуться в любую минуту и спросить: «А вы делали снимки, выполняя первое поручение?»

— Это не чемоданчик, — сказал я.

— Я хотела объяснить. — Она замешкалась. — Мне не следовало обвинять вас в том, что вы сказали Обществу, будто я убила шакала. Не знаю, зачем вы приходили сегодня ко мне, но я уверена, что вы не способны на…

— Вы еще не знаете, на что я способен. — Я приоткрыл дверь так, чтобы айзенштадт пролез в щель. — Спасибо, что привезли его. Я попрошу газету возместить вам дорожные расходы.

«Уезжай скорее! Уезжай! Если представители Общества вернутся и застанут тебя здесь, они станут спрашивать, как ты со мной познакомилась, а я только что уничтожил пленку, которая позволяла свалить вину на Эмблеров». Я взялся за ручку айзенштадта и хотел закрыть дверь.

Она не отпускала айзенштадт. В сумерках рядом с решетчатой дверью ее лицо не поддавалось фокусировке. Как у Майши за оконцем.

— У вас неприятности?

— Нет. Послушайте, я очень занят.

— Зачем вы приезжали ко мне? Разве вы убили шакала?

— Нет, — сказал я, открыл дверь и впустил ее в дом.

Я подошел к проявителю и затребовал показание видимости на данный момент. Пока шел только шестой кадр.

— Уничтожаю доказательства, — пояснил я Кэти. — Сегодня утром я, сам об этом не зная, сфотографировал машину, которая сбила шакала, и лишь полчаса назад понял, чья это вина. — Я показал Кэти на диван и жестом пригласил ее сесть. — Им под восемьдесят. Они ехали по тому шоссе, где им не полагалось ехать, в устаревшей машине — фургоне для отдыха, — волновались из-за дорожных фотокамер и из-за автоцистерн. Они никак не могли вовремя увидеть животное и остановиться. Но Обществу все это, конечно, безразлично. Им бы только найти виноватого, все равно кого, хотя погибших это не спасает.

Она поставила свою полотняную сумку и айзенштадт на стол возле дивана. Я продолжал:

— Когда я вернулся домой, меня ждали здесь представители Общества. Они выяснили, что мы с вами были в Колорадо, когда Аберфан умер. Я сказал им, что какая-то машина сбила его и умчалась, а вы остановились помочь мне. У них были записи ветеринара, в которых стояло ваше имя.

Я не мог ничего прочитать на ее лице.

— Если они опять придут, подтвердите, что вы подвезли меня к ветеринару.

Я подошел к проявителю. Телепленка была вся смыта. Я скомандовал: «Выбросить!» — и проявитель выплюнул ее мне в руки. Я вставил ее в кассету для повторной намотки.

— Маккоум! Опять ты запропал, черт тебя возьми! — Голос Рамирез прозвучал так громко, что я вскочил и бросился к дверям, но ее там не было. Телефон прямо разрывался, и над ним вспыхнула надпись: «Маккоум! Это важно!»

Рамирез говорила по телефону, используя какой-то усилитель. Я даже не знал, что такие существуют. Я переключил свой аппарат на обычный прием. Надпись погасла.

— Я здесь. Слушаю.

— Не поверишь, что сейчас случилось! — Голос у нее был разъяренный. — Только что сюда ворвались два террориста из Гуманного Общества и конфисковали материал, который ты прислал мне!

Я послал ей только пленку телесъемки и кадры из айзенштадта. Там вроде бы ничего лишнего не было. Это были снимки, которые я делал уже после того, как Джейк вымыл передний бампер.

— Какой материал?

— Оттиски из айзенштадта! — Она все еще кричала. — Я на них даже взглянуть не успела, потому что спешила договориться о получении взамен сведений о губернаторской конференции, на которой ты не был, да еще тебя пыталась разыскать! Я заказала оттиски на плотной бумаге, а оригиналы послала прямо к редактору, чтобы подобрать их и разместить вместе с твоими телеснимками. Я получила оттиски полчаса назад и только начала разбирать, как налетели эти бандиты из Общества и прямо вырвали их у меня. Без объяснений, без извинений. Просто вырвали из рук. Словно шайка…

— Шакалов, — договорил я. — А ты уверена, что они не взяли телеснимки?

На снимках айзенштадта была только миссис Эмблер и Тако, даже Хантер не мог бы тут ни к чему придраться.

— Конечно, уверена. — Голос Рамирез отлетал от стен. — Это были отпечатки снимков из айзенштадта. А телеснимков я даже не видела. Я сразу отправила их редактору, я же сказала.

Я подошел к проявителю и включил катушку. На первых десяти кадрах ничего не было, снимки получились, когда аппарат лежал на заднем сиденье машины. «Начать с десятого кадра! — отдал я команду. — Позитивы. Раз, два, три. Пять секунд».

— Что ты сказал? — переспросила Рамирез.

— Я спросил, они объяснили, что ищут?

— Ты что, не понимаешь? Они меня словно не видели. Схватили пачку фотографий и стали их просматривать за моим столом.

Вот кадр — юкка у подножия холма. Другой — опять юкка. Мое плечо, когда я ставил айзенштадт на кухонный столик в фургоне. Моя спина.

— Уж не знаю, что они искали, но то, что им было нужно, нашли, — сказала Рамирез.

Я посмотрел на Кэти. Она встретила мой взгляд спокойно, без страха. Страха в ней не было — ни тогда, когда я орал, что она убила одну из последних собак, ни тогда, когда спустя пятнадцать лет я вдруг оказался в дверях ее дома.

— Человек в форме показал этот снимок другому, — продолжала Рамирез, — и сказал: «Вы ошиблись насчет женщины. Это не она. Посмотрите».

— А ты этот снимок видела?

На экране появился натюрморт с чашками. Потом плечо миссис Эмблер. Потом ее спина.

— Я пыталась разглядеть. Там был какой-то грузовик.

— Грузовик? Ты уверена? Не «виннебаго»?

— Грузовик. Что же там происходит, черт побери?

Я не отвечал. На экране появилась спина Джейка. Открытая дверь душевой. Еще натюрморт: бачок для грязной воды. Фото миссис Эмблер, вспоминающей Тако.

— О какой они женщине говорили? — спросила Рамирез. — Не о той ли, чье досье ты заказывал?

— Нет.

Пленка кончилась снимком миссис Эмблер. Проявитель вернулся к ее началу. Нижняя часть моей машины. Ее открытая дверца. Большой кактус.

— Они еще что-нибудь сказали?

— Тот, что в форме, показал что-то на снимке и сказал: «Смотрите. Вот и номер на боку. Сможете разобрать его?»

На экране неясно вырисовывались пальмы и шоссе. Цистерна-водовоз, задевшая шакала.

Я скомандовал: «Стоп!» Изображение замерло.

— Что такое? — спросила Рамирез.

Это был замечательный снимок: задние колеса проезжали по тому, что раньше было задними ногами шакала. Конечно, шакал умер раньше, но снято было под таким углом, что это нельзя было определить, и не видно было, что струйка крови у его рта уже засыхает. Номер грузовика-водовоза тоже нельзя было разглядеть из-за скорости, с которой он мчался, но номер был, и компьютеры Общества его должны определить. Похоже, этот водовоз влип-таки.

— А что они сделали с этим снимком?

— Понесли в кабинет к директору. Я хотела затребовать назад оригиналы, но директор уже послала за ними и за телеснимками. Тогда я попыталась связаться с тобой, но не могла пробиться сквозь твою выключку.

— Они что, до сих пор разговаривают с директором?

— Только что ушли. Едут к тебе. Начальник поручил мне передать тебе, что ждет от тебя «полного сотрудничества», а это значит, надо отдать им негативы и все другие пленки, отснятые сегодня утром. Он сказал, чтобы я в это дело не вмешивалась. Никакого рассказа в газете не будет. С этой историей покончено.

— Давно они ушли?

— Пять минут назад. Успеешь еще сделать для меня отпечаток. Но не посылай его по факсу. Я сама зайду за ним.

— А как насчет того, что «меньше всего на свете я хочу конфликтовать с Обществом»?

— Они доберутся до тебя не раньше чем через двадцать минут. Спрячь отпечаток где-нибудь, чтобы Обществу он не попался.

— Не могу. — Я как будто «услышал» ее возмущенное молчание. — Мой проявитель сломался. Только что проглотил всю телепленку. — Тут я опять нажал кнопку выключения.

— Хотите посмотреть, кто задавил шакала? — спросил я Кэти и поманил ее к проявителю. — Это одна из лучших автоцистерн-водовозов в Финиксе.

Она подошла к экрану и остановилась перед ним, глядя на снимок. Если компьютеры Общества действительно хороши, можно бы доказать, что шакал уже был мертв, но Общество не станет так долго возиться с пленкой. Хантер и Сегура уничтожили уже, наверное, факсовые экземпляры. Пожалуй, стоило предложить им, когда они придут, опустить катушку в раствор марганцовки — просто чтобы сэкономить их время.

Я взглянул на Кэти:

— Очень у этого водовоза виноватый вид, правда? Только он не виноват.

Она ничего не ответила, не шевельнулась.

— Он бы убил шакала, если бы наехал на него. Он мчался со скоростью не менее девяноста миль в час. Но шакал был уже мертв.

Она взглянула на меня.

— Общество отправило бы Эмблеров в тюрьму. Конфисковало бы машину, которая была их домом последние пятнадцать лет, из-за несчастного случая, в котором не было виноватых. Они даже не видели, что зверь близко. Он выскочил прямо перед колесами у них.

Кэти подняла руку и прикоснулась пальцами к изображению шакала на экране.

— Они уже достаточно настрадались в жизни, — сказал я, глядя на нее. Совсем стемнело. Света я не включал, носик ее показался загорелым. С экрана на него падал отсвет красного грузовика.

— Все эти годы она обвиняла мужа в смерти своей собачки, а он ничего дурного не сделал. Просто фургон «виннебаго» всего сто квадратных футов. Он величиной примерно с проявитель, а они прожили там пятнадцать лет. За это время дорожные полосы стали уже, многие дороги вообще закрыли для таких машин, как их фургон, а в нем и дышать-то почти невозможно, не то что жить, да еще она упрекает мужа в том, в чем он не виноват.

В красноватом свете от экрана Кэти выглядела шестнадцатилетней.

— Общество ничего не сделает ни с водителем, ни с цистернами, которые доставляют в Финикс ежедневно тысячи галлонов воды. Даже оно не рискнет спровоцировать бойкот, который могут объявить транспортники. Все негативы уничтожат и объявят дело закрытым. Зато и Эмблеров Общество преследовать не будет. И вас тоже.

Я повернулся к проявителю и скомандовал: «Ход!» На экране появились другие кадры. Юкка. Мое плечо. Моя спина. Чашки с ложками.

— К тому же, — добавил я, — для меня не внове переносить вину на других.

На экране мелькнуло плечо миссис Эмблер. Ее спина. Открытая дверь душевой.

— Я вам ничего не рассказывал про Аберфана?

Кэти не отрывала взгляда от экрана, и теперь ее лицо казалось бледным в светло-голубом отсвете крошечной душевой из стопроцентной пластмассы.

— Общество уже считает, что виноват грузовик-водовоз. Мне осталось только убедить газетное начальство. — Я дотянулся до телефона и отжал кнопку выключения. — Рамирез, хотите поохотиться за Обществом?

На экране спина Джейка, чашки, ложки, бачок.

— Я-то хотела. — Льда в голосе Рамирез хватило бы, чтобы заморозить Соленую реку. — Да твой проявитель сломался, и ты не смог сделать для меня оттиск.

На экране миссис Эмблер и Тако.

Я опять нажал кнопку выключения, не снимая с нее руки, и скомандовал: «Стоп! Печатать». Экран потускнел, и оттиск соскользнул в подносик. «Уменьшить оттиск. Однопроцентный марганцовый раствор. Показать на экране!» Я снял руку с кнопки.

— Слушай, Рамирез. Что поделывает сейчас Долорес Чивир?

— Работает над расследованием. А в чем дело?

Я не ответил. На экране постепенно тускнела фотография миссис Эмблер.

— Общество имеет-таки доступ к личным досье, — Рамирез отозвалась почти так же быстро, как Хантер. — Так вот почему ты запросил адрес своей давней приятельницы? Тебя, видно, совесть мучит.

Я ломал голову над тем, как бы сбить Рамирез со следа Кэти, а она сбилась сама, поспешив сделать вывод, — совсем как Общество. Еще немного постараться, и я сумею убедить и Кэти: «Вы знаете, почему я приехал к вам сегодня? На самом деле мне нужно было поймать Общество. Надо было выбрать человека, о котором Общество не могло ничего узнать из моего досье, о моих связях с которым никто бы ничего не знал».

Кэти продолжала смотреть на экран. Казалось, она наполовину поверила. Фотография миссис Эмблер еще больше потускнела. Никаких известных связей.

Я скомандовал «Стоп!».

— А что с грузовиком? — спросила Рамирез. — Он какое отношение имеет к твоей совести?

— Никакого. И Бюро водоснабжения тоже не имеет, а оно еще больше тиранствует, чем Гуманное Общество. Так что поступим, как велит наш директор. Полное сотрудничество. Дело закрыто. Мы их поймаем на том, что залезают в личные досье.

Она задумалась над моими словами, а может быть, уже отключилась от меня и стала вызывать Долорес Чивир. Я посмотрел на изображение миссис Эмблер на экране. Оно так побледнело, что казалось передержанным. Собачки Тако уже не было видно.

Я посмотрел на Кэти:

— Представители Общества будут здесь через пятнадцать минут. Я как раз успею рассказать вам об Аберфане. Садитесь. — Я показал на диван.

Она отошла от экрана и села. Я сказал:

— Это был замечательный пес. Он очень любил снег. Он копался в снегу, подбрасывал его мордой, подпрыгивал и ловил хлопья.

Рамирез явно отключилась, но опять позвонит, если не найдет Долорес Чивир. Я нажал кнопку выключения и подошел к проявителю. На экране все еще держался образ миссис Эмблер. Промывание в марганцовке не слишком стерло ее черты. Можно было по-прежнему различить морщины и жидкие седые волосы, но выражение вины или упрека, утраты и любви пропало. Теперь она казалась спокойной, почти счастливой.

— Хорошие фотографии собак почти никогда не получаются. У них на морде нет таких мышц, которые помогают сделать выразительные снимки. А Аберфан к тому же, завидев фотокамеру, бросался на меня.

Я выключил проявитель. Теперь, когда экран погас, в комнате стало совсем темно, и я включил верхний свет.

— Тогда в Соединенных Штатах оставалось меньше сотни собак, а он уже переболел раз новым вирусом и чуть не умер. Мне удавалось снять его, только когда он спал. А мне хотелось иметь фотографию, когда он играл в снегу.

Я оперся на узенькую полочку перед экраном. У Кэти был такой же вид, как тогда у ветеринара. Она сидела, скрестив руки, и ждала от меня каких-то ужасных слов.

— Мне очень хотелось сделать снимок Аберфана, играющего в снегу, но он всегда бросался на камеру. И вот я выпустил его побегать перед домом, а сам потихоньку вышел через боковую дверь и перебежал через дорогу, надеясь спрятаться за соснами, которые росли там. Но он увидел меня.

— И побежал через дорогу, — сказала Кэти. — И я наехала на него.

Она, опустив глаза, все смотрела на свои руки. Я ждал и страшился того, что увижу в ее лице, когда она поднимет глаза. Или не увижу.

— Я долго не могла узнать, куда вы уехали, — заговорила она, обращаясь к своим рукам. — Я была уверена, что мне запрещен доступ к вашему досье. Наконец мне попалась в газете одна из сделанных вами фотографий, и тогда я переселилась в Финикс, но и тут я не решалась позвонить вам, боялась, что вы станете упрекать меня.

Она крутила руками у себя на коленях, как тогда крутила варежки.

— Муж говорил, что это у меня комплекс, который давно следовало преодолеть, как это сделали другие. Ведь это были всего лишь собаки. — Она подняла глаза, и я ухватился за проявитель. — Муж говорил, что прощения от других не получишь, но я не то чтобы хотела получить от вас прощение. Я просто хотела сказать вам, как мне больно от того, что так случилось.

Ее лицо не выражало ни упрека, ни обвинения, когда в тот день, у ветеринара, я закричал, что она ответственна за исчезновение целого вида животных. Упрека и сейчас на ее лице не было. И я с горечью подумал, может быть, оно лишено мускулов, которые нужны, чтобы его выразить.

— Знаете, почему я приезжал сегодня к вам? — Мой голос звучал сердито. — Когда я старался поймать Аберфана, моя фотокамера сломалась. Я не сумел сделать ни одного снимка. — Тут я выхватил из подносика проявителя фотографию миссис Эмблер и бросил ей. — Ее собака умерла от нового паравируса. Они оставили ее в своем фургоне, а когда вернулись, нашли уже мертвой.

— Бедняжка, — сказала Кэти и посмотрела не на снимок, а на меня.

— Эта женщина не знала, что ее снимают. Я подумал, что если заговорю с вами об Аберфане, мне удастся получить вашу фотографию, на которой отразится ваше воспоминание о нем.

Теперь я мог видеть это выражение, которого так ждал, когда ставил айзенштадт на кухонный столик в доме Кэти, о котором продолжал мечтать, хотя теперь айзенштадт был повернут не в ту сторону. Выражение ощущения, что тебя предали, которого не увидишь у собаки. Даже у Майши. Даже у Аберфана. Каково это — чувствовать себя виновным в исчезновении целого вида животных на Земле?

Я показал на айзенштадт.

— Это не чемоданчик, а фотокамера. Я хотел снять вас без вашего ведома.

Она не знала Аберфана. Не знала она и миссис Эмблер, но на секунду, прежде чем она расплакалась, в ее лице появилось что-то сходное с обоими. Она приложила руку ко рту.

— Ах, — сказала она, и в голосе ее звучали любовь и утрата. — Если бы у вас тогда был этот аппарат, беды бы не случилось.

Я посмотрел на айзенштадт. Если бы у меня тогда был такой аппарат, я поставил бы его на крыльцо, и Аберфан даже не заметил бы ничего. Он бы барахтался в снегу, подбрасывал его носом, и я мог бы бросать в него горстями белый, сверкающий снег, а он бы прыгал, и ничего бы дурного не произошло. Кэти Поуэлл проехала бы мимо нас, и я помахал бы ей рукой, а она, шестнадцатилетняя, только что научившаяся водить машину, может быть, рискнула бы оторвать на минуту от руля одну руку в рукавичке и махнуть мне в ответ. А Аберфан завертел бы хвостом так неистово, что взметнул бы снег над головой, и залаял бы на взлетевшие снежинки.

В третью волну вируса он уже не заразился бы. Он дожил бы до старости, лет до четырнадцати-пятнадцати, так, что перестал бы уже играть в снегу. Но если бы он остался самой последней собакой на свете, я не позволил бы запереть его в клетку. Не отдал бы его. Да, если бы у меня тогда был айзенштадт.

Неудивительно, что я возненавидел этот аппарат.

Прошло уже пятнадцать минут после звонка Рамирез. Представители Общества могли появиться в любую минуту.

— Вам не надо быть здесь, когда явятся эти люди, — сказал я, и Кэти согласно кивнула, стерла слезы со щек и встала, доставая свою сумку.

— Вы когда-нибудь фотографируете? — спросила она, закидывая сумку через плечо. — Я хочу сказать, не только для газет.

— Не знаю, долго ли я еще буду снимать для газет. Кажется, фотожурналист как профессия скоро исчезнет.

— Может быть, вы приехали бы как-нибудь сфотографировать Яну и Кевина? Дети растут так быстро, не успеешь оглянуться, а они уже совсем другие.

— Рад буду это сделать, — сказал я, открывая дверь и оглядывая темную улицу. — Путь свободен. — Она вышла. Я закрыл решетчатую дверь.

Она обернулась, и я в последний раз увидел ее милое, открытое лицо, которое даже я не мог «закрыть».

— Мне недостает их, маленьких, — сказала она.

— Мне тоже недостает детей, — сказал я, поднимая руку к двери.

Я смотрел ей вслед, пока она не завернула за угол, а потом вернулся к себе в комнату, снял со стены фотографию Майши и поставил ее у проявителя так, чтобы Сегура заметил ее, войдя в комнату. Примерно через месяц, когда Эмблеры благополучно вернутся в Техас и Общество позабудет о Кэти, я позвоню Сегуре и скажу ему, что, может быть, соглашусь продать эту фотографию Обществу, а через некоторое время скажу, что раздумал. Он придет уговаривать меня, а я расскажу ему о Пердите и о Беатрисе Поттер, а он мне об Обществе.

За то, что мне удастся вытянуть из него, слава пусть достанется Рамирез и Чивир. Я не хочу, чтобы Хантер о чем-нибудь догадался. Справиться с Обществом будет нелегко, одним разговором здесь не обойдешься, но для начала и это будет неплохо.

Кэти оставила на диване фотографию миссис Эмблер. Я поднял ее, взглянул еще раз, а потом опустил в проявитель, скомандовав: «Смыть». Потом снял со стола айзен, вытащил из него катушку пленки, хотел засветить ее, но вместо этого засунул в проявитель и пустил его в ход по команде: «Позитивы, раз-два-три, пять секунд». Сначала появилось с десяток кадров заднего сиденья моей «хитори», потом машины и пешеходы. Снимки в доме Кэти все были затенены. Здесь был натюрморт с прохладительным напитком и стаканом с наклеенной картинкой кита. Еще натюрморт: автомобильчики Яны. Потом несколько почти черных снимков. Кэти положила айзенштадт объективом вниз, когда привезла его мне.

— Две секунды! — скомандовал я и дождался, пока из проявителя полетят последние кадры, чтобы увериться в том, что на ролике ничего больше нет, и смыть с него все до прихода представителей Общества. Все кадры, кроме самого последнего, были совершенно темными — ведь айзенштадт лежал лицом вниз. А на последнем кадре был я сам.

Чтобы сделать хорошую фотографию, надо добиться, чтобы человек забыл, что его снимают. Это известное правило. Надо отвлечь фотографируемых. Пусть они говорят о чем-нибудь, что им дорого.

— Стоп! — и мое изображение замерло на экране.

Аберфан был замечательной собакой. Он любил играть в снегу и, после того как я убил его, он приподнял голову с моих колен и попытался лизнуть мою руку.

Люди из Общества сейчас придут, заберут телеснимки, чтобы уничтожить их, и этот тоже надо смыть, как остальные с этой катушки. Нельзя рисковать и напоминать Хантеру о Кэти. Да и Сегуре могло прийти в голову размножить снимок Яниных автомобильчиков.

Это уж было бы слишком скверно. Айзенштадт делает замечательные снимки. «Ты сам позабудешь, что перед тобой фотокамера», — повторяла Рамирез заученные слова, но это было действительно так. Я смотрел прямо в объектив. В моем взгляде было все: Майша, и Тако, и Перлита, и то, как смотрел на меня Аберфан, когда я погладил его по голове и сказал ему, что все будет хорошо, это выражение любви и жалости, которое я пытался отыскать все эти годы. Образ Аберфана.

Сейчас придут люди из Общества. «Выбросить!» — скомандовал я, развернул ролик и засветил его.

Много шуму

В понедельник перед весенними каникулами я сообщила классу, в котором веду английскую литературу, что мы приступаем к Шекспиру. В это время года в Колорадо от погоды ничего хорошего не жди. Весь снег, требующийся лыжным курортам, мы получаем в декабре, используем календарные снежные дни и в завершение получаем добавочную неделю в июне. Прогноз в программе «Сегодня» снега до субботы не предвидит, но немножко везения — и мы получим его раньше.

Мое объявление было встречено бурно. Пола ухватила свой диктофон и мгновенно перемотала пленку, чтобы запечатлеть все мои слова до последнего, Эдвин Саммер самоуверенно ухмыльнулся, а Далила сгребла учебники, громко топая вышла из класса и хлопнула дверью так, что разбудила Рика. Я раздала листки «да/нет», сказала, что они должны вернуть их в среду. Шарон я дала один лишний для Далилы.

— Шекспир считается одним из самых великих наших писателей, возможно, самым великим, — сказала я, адресуясь к диктофону Полы. — В среду я расскажу о биографии Шекспира, а в четверг и пятницу мы будем читать его творения.

Вэнди подняла руку:

— Мы прочтем все пьесы?

Иногда я ловлю себя на мысли: где, собственно, Вэнди провела последние годы? Во всяком случае, не в этой школе, а возможно, и не в этой вселенной.

— Что именно нам предстоит изучать, пока не решено, — сказала я. Встреча с директором у меня завтра.

— Лучше пусть будет одна из трагедий, — зловеще произнес Эдвин.

К обеду новость облетела всю школу.

— Желаю удачи, — сказал в учительской Грэг Джефферсон, биолог. — Я как раз кончил проходить эволюцию.

— Неужели опять подошло это время года? — вздохнула Карен Миллер (она преподает американскую литературу по ту сторону коридора). — А я еще не добралась до Гражданской войны.

— Да, подошло, — сказала я. — Ты не могла бы взять мой класс завтра в свой свободный час? Мне надо поговорить с Хэрроус.

— Возьму хоть на все утро. Мы проходим «Танатопсис»[5]. На тридцать милых деток больше — какая разница?

— «Танатопсис»? — переспросила я с уважением. — Целиком?

— За исключением десятой и шестьдесят восьмой строки. Жуткая вещь, ты знаешь. И, по-моему, никто не способен разобраться в ней настолько, чтобы заявить протест. Заглавие я оставлю без перевода.

— Выше нос! — посоветовал Грэг. — Может, разразится буран.

Небо в четверг было ясным, температура, согласно метеосводке, держалась на пятнадцати-шестнадцати градусах. Подходя к школе, я увидела Далилу в шортах и майке с алой надписью «Старшеклассники Против Культа Дьявола В Школах». Она держала на палке плакат «Шекспир — Прислужник Сатаны» с ошибками в «Шекспире» и «Сатане».

— К Шекспиру мы приступим завтра, — сказала я ей. — У тебя нет причины отсутствовать на занятиях. Миссис Миллер ведет урок о «Танатопсисе».

— За исключением десятой и шестьдесят восьмой строки. К тому же Брайант был деист, а это то же, что сатанист. — Она сунула мне свой листок с «нет» и пухлый конверт.

— Здесь наши протесты, — сказала она и вдруг понизила голос. — А что значит слово «танатопсис»?

— По-индейски оно означает «Та, что прячется за свою религию, чтобы прогуливать уроки и загорать».

Я вошла, направляясь в библиотеку, извлекла из бронированного подвала Шекспира и явилась к директрисе. Миссис Хэрроус уже приготовила шекспировскую папку и коробочку бумажных носовых платков.

— А обойтись без этого вы не можете? — спросила она, сморкаясь.

— Пока у меня в классе учится Эдвин Саммер, не могу. Его мать возглавляет президентскую Ударную Силу, Противостоящую Отсутствию Знакомства С Классиками.

Я добавила протест Далилы к стопке на столе и села за компьютер.

— Ну, может, будет легче, чем мы опасаемся, — сказала я. — С прошлого года было предъявлено достаточно исков, чтобы сбросить со счетов «Макбет», «Бурю», «Сон в летнюю ночь» и «Ричарда Третьего». Далила хорошо потрудилась, — заметила я, вводя нецензурированную дискету и программы изъятий и толкований. — Но я что-то не помню колдовства в «Ричарде Третьем».

Она чихнула и схватила еще платок.

— Его там и нет. Иск был о клевете. Его пра-пра-пра-пра и так далее потомок с какого-то боку утверждает, что убийство маленьких принцев ему приписывается без достаточных доказательств. Да это и не важно. Королевское Общество Восстановления Божественного Права Королей добилось запрета всех хроник. И что это за погода?

— Ужасная, — сказала я. — Теплая и солнечная. — Я набрала код каталога и исключила «Генриха IV», части первую и вторую, и весь остальной ее список. — «Укрощение строптивой»?

— Союз Разгневанных Женщин. А также «Виндзорские проказницы», «Ромео и Джульетта» и «Напрасные усилия любви».

— «Отелло»? Ну да ясно. «Венецианский купец»? Лига Противников Диффамации?

— Нет. Ассоциация американских юристов. И Международные Гробовщики. Они протестуют против свинцового ларца в третьем действии как иносказательного обозначения гроба. — Она высморкалась.

На то, чтобы разобраться с пьесами, у нас ушли первые два урока, а почти весь третий мы потратили на сонеты…

— На четвертом уроке я занята, а потом дежурю в столовой. Остальное придется перенести на вторую половину дня.

— А что там остального? — спросила миссис Хэрроус.

— «Как вам это понравится» и «Гамлет», — ответила я. — Боже мой, как это они проморгали «Гамлета»?

— А насчет «Как вам это понравится» вы уверены? — спросила миссис Хэрроус, перебирая свою пачку. — Мне кажется, кто-то добился судебного запрета.

— Вероятно, Матери Против Травести, — сказала я. — Во втором акте Розалинда переодевается мужчиной.

— Нет. Вот оно. Клуб «Сиерра». «Посягательства на окружающую среду». Какие посягательства? — Она посмотрела на меня.

— Орландо вырезает имя Розалинды на коре дерева. — Я наклонилась так, чтобы увидеть, что делается за окном. Все так же злорадно сияло солнце. Видимо, возьмемся за «Гамлета». Эдвин и его мамаша будут счастливы.

— Нам еще надо пройтись по каждой строке, — напомнила миссис Хэрроус. У меня невыносимо першит в горле.

Я уговорила Карен заменить меня и на последних уроках. Литература для подростков. Мы проходили Беатрис Поттер, и ей надо было просто раздать вопросник по «Бельчонку Орешкину». Я дежурила снаружи. Жарко было так, что я сняла жакет. Общество «Студенты за Христа» маршировало вокруг школы с плакатами «Шекспир был секулярным гуманистом».

Далила лежала на крыльце, благоухая маслом для загара, и томно помахивала мне своим «Шекспир — Прислужник Сатаны».

— «Вы сделали великий грех, — процитировала она. — Изгладь и меня из книги Твоей, в которую Ты вписал». «Исход», глава тридцать вторая, стих тридцатый.

— «Первое послание к коринфянам», тринадцать, три, — сказала я. — «И если отдам тело мое на сожжение, а любви не имею — нет мне в том никакой пользы».

— Я позвонила доктору, — сказала миссис Хэрроус. Она стояла у окна и смотрела на пылающее солнце. — Он думает, что у меня, возможно, пневмония.

Я села за компьютер и ввела «Гамлета».

— Ну, не все так черно. Во всяком случае, у нас есть программы изъятия и толкования. Нам не придется делать все вручную, как прежде.

Она села перед своей стопкой.

— Как будем работать? Построчно или группируя?

— Начнем с самого начала.

— Строка первая. «Кто здесь». Национальная Коалиция Противников Усечений.

— Лучше будем группировать, — сказала я.

— Хорошо. Сначала уберем самые существенные. Комиссия Предупреждения Отравлений считает, что «наглядное описание отравления отца Гамлета может вызвать подражательные преступления». Они ссылаются на дело в Нью-Джерси, когда шестнадцатилетний подросток, прочитав пьесу, влил в ухо отцу политуру. Минуточку. Возьму платок. Фронт Освобождения Литературы протестует против фраз «Бренность, ты зовешься женщина!» и «О пагубная женщина!» и против монолога о речи, а также против королевы.

— Королевы целиком?

Она заглянула в листок:

— Да. Все реплики, упоминания и аллюзии. — Она пощупала себя под подбородком, сначала слева, потом справа. — По-моему, у меня распухли железки. Это симптом пневмонии, как по-вашему?

С пакетом вошел Грэг Джефферсон.

— Я решил, что вам потребуется подкрепить силы. Как идут дела?

— Мы потеряли королеву, — ответила я. — Что дальше?

— Национальный Совет По Столовым Приборам протестует против изображения рапир как смертоносного оружия. «Рапиры не убивают людей. Людей убивают люди». Копенгагенская Торговая палата возражает против реплики «Подгнило что-то в Датском государстве». Студенты Против Самоубийства, Международная Федерация Флористов и Красный Крест протестуют против того, что Шекспир утопил Офелию.

Грэг расставил на столе флаконы сиропа от кашля и коробочки с таблетками от насморка, а мне вручил пузырек валерьянки.

— Международная Федерация Флористов? — переспросил он.

— Она упала в ручей, собирая цветы, — ответила я. — Как там с погодой?

— Просто летняя, — ответил он. — Далила пользуется алюминиевым солнечным рефлектором.

— Осел, — сказала миссис Хэрроус.

— Извините? — переспросил Грэг.

— ОСЕЛ, Организация «Солнце — Елей Лета» возражает против строки «Мне даже слишком много солнца». — Миссис Хэрроус отхлебнула сироп из горлышка.

К концу уроков мы дошли только до половины. Объединение Монахинь возражало против реплики «Уйди в монастырь», Толстяки, Гордые Своей Толщиной, требуют убрать монолог, начинающийся: «О если б этот плотный сгусток мяса», а мы еще не добрались до списка Далилы, занявшего восемь страниц.

— Какую пьесу мы будем проходить? — спросила Вэнди, когда я вышла.

— «Гамлета», — ответила я.

— «Гамлета»? — повторила она. — Та, про парня, чей дядя убивает короля, а потом королева выходит за дядю?

— Больше не выходит, — сказала я.

За дверями меня поджидала Далила.

— «Многие, собравшие книги свои, сожгли их перед всеми». «Деяния», девятнадцать, девятнадцать.

— «Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня».

В среду было пасмурно, но все равно тепло. Ветераны За Чистоту Америки и Стражи Сублиминального Соблазна устроили пикник на лужайке. Далила была в очень короткой майке.

— То, что вы вчера сказали, что солнце смуглит людей, откуда это?

— Из Библии, — сказала я. — «Песнь песней Соломона». Глава первая, стих шестой.

— А-а! — сказала она с облегчением. — В Библии ее больше нет. Мы ее выкинули.

Миссис Хэрроус оставила мне записку. Она ушла к врачу и ждет меня на третьем уроке.

— Мы начнем сегодня? — спросила Вэнди.

— Если все принесли листки, а не забыли их дома. Я собираюсь рассказать вам о жизни Шекспира, — сказала я. — Не знаешь, какой на сегодня прогноз?

— Ага! Обещают самую лучшую погоду.

Я поручила ей собрать листки с «нет», а сама просмотрела свои заметки. Год назад Иезавель, сестра Далилы, пол-урока писала протест против «попытки проповедовать промискуитет, контроль над рождаемостью и аборты», заявив, что «Энн Хэтеуэй забеременела до брака». «Промискуитет», «аборт», «беременна» и «брака» были написаны с ошибками.

Листков никто не забыл. Все с «нет» я отослала в библиотеку и приступила к рассказу.

— Шекспир, — сказала я, и диктофон Полы щелкнул. — Уильям Шекспир родился двадцать третьего апреля тысяча пятьсот шестьдесят четвертого года в Стрэтфорде-на-Эйвоне.

Рик, который весь год не поднимал руки и вообще не подавал признаков жизни, поднял руку.

— Вы предполагаете уделить столько же времени бэконовской теории? сказал он. — Бэкон родился не двадцать третьего апреля тысяча пятьсот шестьдесят четвертого года. Он родился двадцать первого января тысяча пятьсот шестьдесят первого года.

К третьему уроку миссис Хэрроус от врача не вернулась, а потому я взялась за список Далилы. Она протестовала против сорока трех упоминаний духов, призраков и тому подобного, против двадцати одного непристойного слова («непристойный» с орфографической ошибкой) и семидесяти восьми, которые, по ее мнению, могли означать непристойности, как-то: «нимфа», «малевание» и тому подобные.

Миссис Хэрроус вошла, когда я добралась почти до конца списка, и швырнула дипломат на стол.

— Результат стресса! — сказала она. — У меня пневмония, а он говорит, что мои симптомы — результат стресса.

— Снаружи все еще пасмурно?

— Снаружи двадцать три градуса. На чем мы остановились?

— Опять Международные Гробовщики, — сказала я. — «Смерть подается как нечто всеобщее и неизбежное». — Я прищурилась на документ. — Как-то странно.

Миссис Хэрроус забрала у меня лист.

— Это их протест против «Танатопсиса». На прошлой неделе они проводили свой национальный съезд. И сразу подали пачку протестов. Я еще не успела их рассортировать. — Она порылась в своей стопке. — А вот о «Гамлете». «Негативное изображение персонала, готовящего погребение…»

— Могильщики.

— «…и неверное воспроизведение правил погребения. В сцене не фигурируют ни герметически закрытый гроб, ни склеп».

Мы работали до пяти часов. Общество Пропаганды Философии сочло реплику «И в небе и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Горацио» оскорблением их профессии. Актерская Гильдия протестует против того, что Гамлет нанял актеров, не состоящих в профсоюзе, а Лига Защиты Драпировок возмущена, что Полония закололи сквозь ковер. «Вся сцена внушает мысль, что ковровые портьеры опасны, — пишут они в своем иске. — Драпировки не убивают людей. Людей убивают люди».

Миссис Хэрроус положила документ на верх стопки и отхлебнула сиропа.

— Вот так. Еще что-нибудь осталось?

— По-моему, да, — сказала я, набрала «переформатировать» и всмотрелась в экран. — Кое-что имеется. Как насчет «Есть ива под потоком, что склоняет седые листья к зеркалу волны»?

— «Седые листья» вам не протащить, — заметила миссис Хэрроус.

В четверг я пришла в школу перед половиной восьмого, чтобы напечатать тридцать экземпляров «Гамлета» для моего класса. За ночь похолодало и стало еще пасмурнее. Далила пришла в парке и рукавицах. Лицо у нее было малиновым, а нос начинал лупиться.

— «Неужели всесожжения и жертвы столько же приятны Господу, как послушание гласу Господа»? «Первая Царств», пятнадцать, двадцать два.

И я погладила ее по плечу.

— Уююй! — охнула она.

Я раздала экземпляры «Гамлета» и поручила Вэнди и Рику читать за Гамлета и Горацио.

— «Как воздух щиплется: большой мороз», — прочла Вэнди.

— Где это? — спросил Рик.

Я ткнула пальцем в строку.

— А! «Жестокий и кусающийся воздух».

— «Который час?» — прочла Вэнди.

— «Должно быть, скоро полночь».

Вэнди перевернула свой лист и посмотрела на обороте.

— И только? — сказала она. — Это весь «Гамлет»? А я думала, его дядя убил его отца, а потом призрак сказал ему, что с согласия его матери, а он сказал: «Быть или не быть», а Офелия самоубилась, и вообще. — Она еще раз перевернула лист. — Это же никак не вся пьеса!

— Пусть-ка попробовала быть всей! — сказала Далила, входя со своим плакатом на палке. — Лучше, чтобы в ней не было никаких призраков. Или малевания.

— Тебе не нужно немножко соларкацина, Далила? — спросила я.

— Мне нужен фломастер, — произнесла она с достоинством.

Я достала ей фломастер из ящика стола, и она удалилась деревянной походкой, словно каждый шаг причинял ей боль.

— Нельзя же выбрасывать что-то из пьесы, потому что кому-то это не нравится! — сказала Вэнди. — Ведь тогда пьеса теряет смысл. Спорю, будь Шекспир тут, он бы не позволил вам выбрасывать…

— Если допустить, что ее написал Шекспир, — перебил Рик. — Если во второй строке взять каждую вторую букву, кроме первых трех и последних шести, то они сложатся в «боров», явно кодовое слово для Бэкона.

— Снежный день! — сказала миссис Хэрроус по коммуникатору. Все кинулись к окнам. — Мы кончим пораньше. В девять тридцать.

Я посмотрела на часы. Девять часов двадцать восемь минут.

— Организация Озабоченных Родителей заявила следующий протест:

«Поскольку идет снег и, согласно прогнозу, будет идти еще и поскольку снег может сделать улицы скользкими, ухудшить видимость, вызвать столкновения автобусов, обморожения и лавины, мы требуем, чтобы школы сегодня и завтра были закрыты и наши дети не подвергались опасности». Автобусы отойдут в девять тридцать пять. Приятных весенних каникул.

— Снег тает, даже не долетев до земли, — сказала Вэнди. — Так мы никогда не доберемся до Шекспира.

В холле Далила на коленях наклонялась над своим плакатом и вымарывала слово «прислужник».

— Сюда приперлись Феминистки Против Языковой Дискриминации, — сказала она брезгливо. — Притащили судебное постановление. — Над зачеркнутым «прислужником» (слово мужского рода!) она надписала «прислуга» (женский род). — Постановление суда. Нет, вы только подумайте! А наша свобода слова где?!

— Ты сделала ошибку в «прислуге».

В отеле «Риальто»

Серьезное отношение к предмету является необходимым условием для понимания ньютоновской механики. Мне кажется, что именно такое серьезное отношение является основным камнем преткновения в понимании квантовой теории.

Из обзорного доклада доктора Геданкена на ежегодном Международном конгрессе по квантовой физике, 1988, Голливуд, Калифорния

Я добралась до Голливуда к половине второго и тут же отправилась в отель «Риальто».

— Мне очень жаль, но мест нет, — сказала девушка за регистрационной стойкой. — Все забронировано для каких-то научных дел.

— Я — по научному делу, — сказала я. — Доктор Рут Баринджер. Мне заказан двухместный номер.

— Тут еще делегация республиканцев околачивается, и еще туристы из Финляндии. Когда я устраивалась на работу, мне говорили, что у них здесь одни кинозвезды, но если я кого и видела, так только этого парня, который играл приятеля того другого парня, ну, в том самом фильме. А вы случаем не из кино, а?

— Нет, — сказала я. — Я — по научному делу. Доктор Рут Баринджер.

— Тиффани, — сказала девушка. — На самом деле я не служащая отеля. Я тут только работаю, чтобы платить за уроки трансцендентальной гимнастики. А в действительности — я модель-актриса.

— Я физик, — сказала я, пытаясь направить беседу в нужное русло. — Номер на имя Рут Баринджер.

Почти минуту она что-то делала с компьютером.

— На ваше имя тут ничего нет.

— Может быть, на имя доктора Мендоса? У нас номер на двоих.

Она еще что-то сделала с компьютером.

— На ее имя тоже ничего нет. А вы уверены, что вам нужен не отель в Диснейленде? Эти два отеля постоянно путают.

— Мне нужен «Риальто», — сказала я, перетряхивая сумки в поисках записной книжки. — Вот номер заказа. W-три-семь-четыре-два-ноль.

Она ввела мой номер в компьютер.

— Вы доктор Геданкен? — спросила она.

— Простите, — сказал пожилой мужчина.

— Я сейчас вами займусь, — сказала ему Тиффани. — Как долго вы у нас пробудете, доктор Геданкен? — спросила она у меня.

— Простите! — в голосе мужчины прозвучало отчаяние.

Взлохмаченная шевелюра и блуждающий взгляд свидетельствовали о перенесенном кошмаре или о попытке зарегистрироваться в отеле «Риальто».

Он был без носков. Интересно, а может, это и есть доктор Геданкен? Я приехала на конференцию как раз ради Геданкена. В прошлом году я пропустила его выступление по корпускулярно-волновому дуализму, но я читала текст в сборнике МККФ. И мне даже показалось, что там есть смысл — редкость для квантовой теории. В этом году он готовил обзорный доклад, и я твердо намеревалась его услышать.

Нет, это оказался не доктор Геданкен.

— Меня зовут доктор Уэдби, — сказал пожилой человек. — Вы дали мне не тот номер.

— Все наши номера практически одинаковы, — сказала Тиффани. — Разница только в числе кроватей и всего такого прочего.

— В моем номере уже живет некая особа! — сказал он. — Доктор Слит из Техасского университета. Она переодевалась! — У него волосы встали дыбом. — Она решила, что я маньяк-убийца.

— Вы доктор Уэдби? — переспросила Тиффани, тупо глядя на дисплей. — На ваше имя тут ничего нет.

Доктор Уэдби заплакал. Тиффани достала бумажное полотенце, вытерла стойку и повернулась ко мне.

— Чем могу быть полезна?

Вторник, 7:30-9:00. Церемония открытия.

Доктор Хэлвард Онофрио.

Мэрилендский университет, Колледж-Парк.

Тема доклада «Принцип неопределенности Гейзенберга: за и против».

Танцзал.

Номер я получила в пять — когда Тиффани сменилась с дежурства. А до тех пор я слонялась с доктором Уэдби по холлу, выслушивая, как Эйби Филдс поносит Голливуд.

— Ну чем плох Ресайн? — сказал он. — Почему они всякий раз выбирают такие экзотические места? И в Сент-Луисе в прошлом году было не намного лучше. Ребятам из института Пуанкаре даже не удалось увильнуть от осмотра стадиона Буша.

— Кстати о Сент-Луисе, — сказала доктор Такуми. — Вы уже видели Дэвида?

— Нет, — сказала я.

— Ах, правда? — сказала она. — На прошлогодней конференции вы были просто неразлучны. Прогулки по реке в лунную ночь и так далее.

— Что сегодня в программе? — спросила я у Эйби.

— Дэвид только что был здесь, — продолжала доктор Такуми. — Он просил передать вам, что идет в галерею кинозвезд.

— Именно об этом я и говорю, — сказал Эйби. — Катания на лодках, кинозвезды. Какое это имеет отношение к квантовой теории? Вот Ресайн подходящее место для физиков. Не то что… это… эти… Да вы хоть понимаете. Китайский театр Граумана напротив через улицу? А голливудские бульвары, где шатается эта шпана? Ведь если застукают, что на вас одето красное или голубое, они же… — Он вдруг замолчал и уставился на кого-то у стойки регистрации. — Это доктор Геданкен?

Я повернулась и посмотрела. Невысокий шарообразный человечек с усами пытался зарегистрироваться.

— Нет, — сказала я. — Это доктор Онофрио.

— Ах да, — сказал Эйби, справившись с расписанием конференции. — Он сегодня выступает на церемонии открытия. По вопросу о принципе неопределенности Гейзенберга. Вы пойдете?

— Еще не определилась, — сказала я. Предполагалось, что это шутка, но Эйби не засмеялся.

— Я должен встретиться с доктором Геданкеном. Он получил деньги под новый проект.

Интересно, что это за новый проект доктора Геданкена — хорошо бы поработать вместе с ним.

— Я очень надеюсь, что он примет участие в моем семинаре «Удивительный мир квантовой физики». — Эйби безотрывно смотрел на стойку регистрации — как ни поразительно, но, похоже, доктору Онофрио удалось добыть ключ, так как он устремился к лифту. — Полагаю, его проект как-то связан с пониманием квантовой теории.

Так… Это меняет дело, похоже, мне тут делать нечего. Я совсем не понимаю квантовую теорию. Иногда у меня возникает тайное подозрение, что ее вообще никто не понимает, включая самого Эйби Филдса. Просто не желают сознаваться.

Ну, я о том самом: электрон — это частица, а ведет себя как волна. На самом деле нейтрон ведет себя как две волны и интерферирует сам с собой (или друг с другом), а измерить вообще ничего нельзя из-за принципа неопределенности Гейзенберга, но не это самое страшное. Когда вы изучаете эффект Джозефсона, чтобы выяснить, каким законам подчиняются электроны, они проскальзывают на другую сторону диэлектрика, и их, похоже, не волнует ни конечность скорости света, ни то, что кошка Шредингера ни жива ни мертва, пока вы не открыли ящик, и во всем этом почти столько же смысла, как в том, что Тиффани называет меня доктором Геданкеном.

Это напомнило мне, что я обещала позвонить Дарлин и сказать, какой у нас номер. У меня, правда, не было никакого номера, но если я сейчас не позвоню, Дарлин уедет. Она улетала в Денвер, чтобы выступить там, а в Голливуд она планировала приехать где-то завтра утром. Я прервала Эйби на середине его речи о том, как прекрасен Кливленд зимой, и отправилась звонить.

— Я еще не получила номера, — сказала я, как только услышала ее голос. — Оставить сообщение на твоем автоответчике? Или дай мне свой телефон в Денвере.

— Ерунда это все, — сказала Дарлин. — Ты уже виделась с Дэвидом?

В качестве наглядного примера волновой функции доктор Шредингер представил кошку, помещенную в ящик вместе с кусочком урана, колбой с отравляющим газом и счетчиком Гейгера. Если уран начнет распадаться, пока кошка находится в ящике, радиация запустит счетчик Гейгера и разрушит колбу с газом. В квантовой теории невозможно предсказать, начнет ли распадаться уран, пока кошка находится в ящике, возможно только вычислить вероятный период полураспада, поэтому кошка ни жива ни мертва, пока мы не откроем ящик.

«Удивительный мир квантовой физики», семинар на ежегодном МККФ, представлено доктором Филдсом, Университет Небраска.

Я совершенно забыла предупредить Дарлин о существовании Тиффани, модели/актрисы.

— Ты хочешь сказать, что стараешься избегать Дэвида? — Она спросила это по крайней мере трижды. — Ну зачем же делать такие глупости?

А затем, что в Сент-Луисе я покончила с катаниями по реке при луне и не собираюсь к этому возвращаться до завершения конференции.

— Потому что я хочу присутствовать на всех семинарах, — в третий раз сказала я. — Никаких музеев восковых фигур. Я женщина не первой молодости.

— И Дэвид не первой молодости и, кроме того, совершенно очарователен.

— Очарование — качество кварков, — сказала я и повесила трубку. Но тут я вспомнила, что забыла сказать ей о Тиффани. Я вернулась к стойке регистрации, полагая, что успех доктора Онофрио может означать некоторые изменения.

Тиффани спросила:

— Чем могу быть полезна? — и оставила меня стоять там.

Вскоре мне надоело, и я вернулась к красно-золотистым диванам.

— Дэвид опять был здесь, — сказала доктор Такуми. — Он просил передать, что направляется в музей восковых фигур.

— А вот в Ресайне музеев восковых фигур нет, — заметил Эйби.

— Что сегодня вечером в программе? — сказала я, отбирая программку у Эйби.

— Сначала встречи и церемония открытия в танцзале, потом семинары.

Я просмотрела темы семинаров. Там был один по переходу Джозефсона. Туннелируют же как-то электроны сквозь диэлектрик, даже если они не обладают достаточной энергией. Быть может, и я получу номер как-то, протуннелировав сквозь регистрацию.

— Если бы мы были в Ресайне, — сказал Эйби, поглядывая на часы, — мы бы давно уже зарегистрировались и отправились на обед.

Доктор Онофрио возник из лифта, по-прежнему с чемоданами. Он подошел к нам и рухнул на диван.

— Они дали вам номер с полуголой дамой? — поинтересовался доктор Уэдби.

— Я не знаю, — сказал доктор Онофрио. — Я вообще не нашел номер. — Он грустно посмотрел на ключ. — Они дали мне номер 12–82, а в этом отеле последний — 75.

— Кажется, мне хочется пойти на семинар по хаосу, — сказала я.

Самая большая трудность, с которой сегодня сталкивается квантовая теория, не связана с ограничением возможностей измерительной аппаратуры или парадоксом Эйнштейна-Подольского-Розена. Самое главное в том, что у нас нет парадигмы. У квантовой теории нет ни работающей модели, ни образа, точно ее определяющего.

Из обзорного доклада доктора Геданкена

В номер я попала уже около шести — после непродолжительной перепалки с коридорным/актером, который не мог вспомнить, где он оставил мой багаж. Вещи, спрессовавшиеся за время пути, пройдя коллапс волновой функции, вывалились из чемодана, как только я его открыла, — совсем как полуживая-полумертвая кошка Шредингера.

К тому времени, когда я раздобыла утюг, приняла душ, отказалась от мысли гладить вещи, «тусовка с закуской» благополучно завершилась, и доктор Онофрио уже полчаса как говорил свое вступительное слово.

Я тихонько открыла дверь и проскользнула в танцзал. У меня еще оставалась надежда, что они задержатся с открытием конференции, но некто мне неизвестный уже представлял докладчика: «…и вдохновляет всех нас на дальнейшие исследования в этой области».

Я тихо опустилась в ближайшее кресло.

— Привет, — сказал Дэвид. — Я везде тебя искал. Где ты была?

— Не в музее восковых фигур, — прошептала я.

— Ну и зря, — прошептал в ответ Дэвид. — Это грандиозно. У них там Джон Уэйн, Элвис и Тиффани, модель/актриса с мозгом горошина/амеба.

— Ш-ш-ш, — сказала я.

— …мы сейчас услышим доктора Рингит Динари.

— А что случилось с доктором Онофрио? — спросила я.

— Ш-ш-ш, — сказал Дэвид.

Доктор Динари была очень похожа на доктора Онофрио — невысокая, шарообразная, с усами, в широком балахоне всех цветов радуги.

— Я сегодня буду вашим гидом в новом, незнакомом мире, — сказала она. — Это мир, где все, что вы считали известным, где весь здравый смысл, вся общепризнанная мудрость должны быть отвергнуты. Мир с другими законами и, как может показаться, мир вообще без всяких законов.

Она и говорила совсем как доктор Онофрио. Точно такую же речь он произнес два года назад в Цинциннати. Интересно, может, он подвергся какой-нибудь странной трансформации, пока искал комнату 12–82, и теперь стал женщиной?

— Прежде чем перейти к дальнейшему, я бы хотела спросить: кто из вас уже протуннелировал?

Ньютоновская физика использует в качестве модели машину. Образ машины со всеми ее взаимосвязанными частями: колесиками и шестеренками, со всеми ее связями и эффектами — это именно то, что делает возможным осмысление ньютоновской физики.

Из обзорного доклада доктора Геданкена

— Ты знал, что мы не там где надо, — прошипела я Дэвиду, когда мы выбрались оттуда.

Когда мы уже готовы были выскользнуть из зала, доктор Дарин стояла, протянув руку с развевающимся радужно-полосатым рукавом, и взывала голосом Чарлтона Хестона: «О маловерные! Останьтесь, только здесь вы познаете истинную реальность!»

— Действительно, туннелирование многое объясняет, — усмехнувшись, сказал Дэвид.

— Послушай, если открытие не в танцзале, то где все?

— А ну их… — сказал Дэвид. — Хочешь, пойдем посмотрим Архив Конгресса? Здание, как кипа пластинок.

— Я хочу пойти на открытие.

— А прожектор на крыше сигналит азбукой Морзе «Голливуд».

Я подошла к стойке регистрации.

— Чем могу быть полезна? — сказала служащая. — Меня зовут Натали, и я…

— Где сегодня заседание МККФ? — сказала я.

— В танцзале.

— Держу пари, ты сегодня еще ничего не ела, — сказал Дэвид. — Я куплю тебе рожок с мороженым. Здесь самое знаменитое кафе, которое торгует точно такими же рожками с мороженым, какой Рейн О'Нил купил Татум в «Бумажной Луне».

— В танцзале протуннелировавшие, — сказала я Натали. — Я ищу МККФ.

Она потыкала по клавиатуре.

— Простите, но на них тут ничего нет.

— Как насчет Китайского театра Граумана? — сказал Дэвид. — Ты хочешь реальности? Хочешь Чарлтона Хестона? Хочешь увидеть квантовую теорию в действии? — Дэвид схватил меня за руку. — Пойдем со мной, — сказал он серьезно.

В Сент-Луисе я прошла коллапс волновой функции, так же как моя одежда, когда я открыла чемодан. Я покончила со всеми этими прогулками по реке тогда, на полпути к Новому Орлеану. Теперь все повторялось. Я обнаружила, что уже прогуливаюсь по двору Китайского театра Граумана, ем мороженое и пытаюсь попасть ногой в след Мирны Лой.

То ли она была карлицей, то ли бинтовала ноги с младенчества. С отпечатками Дебби Рейнольдс, Дороти Ламур и Уоллес Бири тоже ничего не вышло. По размеру мне подошли только следы Дональда Дака.

— Это как карта микрокосмоса, — сказал Дэвид, поглаживая шершавые цементные квадраты с надписями и отпечатками. — Посмотри, повсюду эти следы. Мы знаем, здесь что-то было. Почти везде эти отпечатки одинаковы, но каждый раз перед тобой выскакивает вот это. — Он опустился на колено и ткнул в отпечаток кулака Джона Уэйна. — Или вот это, — и он шагнул к киоску и ткнул в отпечаток, оставленный Бетти Грейбл, — и мы можем различить подписи, но к кому обращено «Сид», все время появляющееся то тут, то там? И что это означает?

Дэвид указал на квадрат Реда Скелтона. На нем надпись: «Спасибо Сиду, ай да мы».

— И ты все думаешь, что нашел парадигму, — продолжал Дэвид, переходя на другую сторону. — Но квадрат Вэна Джонсона как котлета в сандвиче между Эстером Уилльямсом и Кантинфласом, и кто такая, черт возьми, Мэй Робсон? И почему все вот эти квадраты вообще пусты?

Он провел меня за галерею звезд — лауреатов «Оскара». Портреты в жестяных рамах висели на подобии киноэкрана, сложенного в гармошку. Я оказалась в складке между 1944 и 1945 годами.

— И, словно этого всего недостаточно, ты внезапно обнаруживаешь, что стоишь на площади. Ты даже не в театре.

— И по твоему мнению, именно это происходит и в квантовой теории? — сказала я слабым голосом. Я вжалась в Бинга Кросби — «Оскар» за лучшую мужскую роль в фильме «Иду своим путем». Ты думаешь, мы еще не в театре?

— Я думаю, мы знаем о квантовой теории не больше, чем о Мэй Робсон по отпечаткам ее ног, — сказал Дэвид, прильнув к щеке Ингрид Бергман (лучшая женская роль в «Газовом свете») и отрезав мне путь к отступлению. — Я не думаю, что мы понимаем хоть что-нибудь в квантовой теории, туннелировании и в принципе дополнительности. — Он наклонился ко мне. — И в страсти.

Лучшим фильмом 1945 года был «Потерянный выходной».

— Доктор Геданкен это понимает, — сказала я, протискиваясь между лауреатами «Оскара» и Дэвидом. — Ты знаешь, он собирает исследовательскую группу для большого проекта по осмыслению квантовой теории?

— Знаю, — сказал Дэвид. — Хочешь посмотреть кино?

— В девять семинар по хаосу, — сказала я, перешагнув через братьев Маркс. — Мне пора возвращаться.

— Если тебе нужен хаос, лучше оставайся здесь, — сказал Дэвид, остановившись посмотреть на отпечатки ладоней Ирены Дунн. — Мы могли бы сходить в кино, а потом поужинать. Тут рядом кафе, где подают картофельное пюре, которое Ричард Дрейфус превратил в Башню Дьявола в «Столкновении».

— Мне нужен доктор Геданкен, — сказала я, для вящей безопасности отступая к тротуару. Я оглянулась на Дэвида. Он уже перешел на другую сторону и разглядывал автограф Роя Роджерса.

— Ты смеешься? Он в этом разбирается не лучше нашего.

— Ну, он, по крайней мере, пытается разобраться.

— Как и я. Проблема в том, как может один-единственный нейтрон интерферировать сам с собой и почему здесь только два отпечатка копыт Триггера?

— Без пяти девять, — сказала я. — Я пошла на семинар по хаосу.

— Если тебе удастся его найти. — Он опустился на колено, чтобы получше рассмотреть автограф.

— Найду, — непреклонно сказала я.

Он встал — руки в карманы — и ухмыльнулся.

— Гениальный фильм, — сказал он. Все повторялось. Я повернулась и почти побежала через улицу.

— В прокате «Бенжи-IX»! — закричал он мне вслед. — Он случайно меняется телом с сиамской кошкой.

Вторник. 21:00–22:00. Изучение хаоса.

Дюрхейнандер, Лейпцигский университет.

Семинар по структуре хаоса. Обсуждение принципов хаоса.

Фракталы, баттерфляй-эффект, волновые процессы.

Зал Клары Боу.

Мне не удалось найти семинар по хаосу. Зал Клары Боу был пуст. В соседнем зале заседали вегетарианцы, а все остальные конференц-залы оказались заперты. Туннелировавшие по-прежнему сидели в танцзале.

— Прииди! — приказала женщина с усами, когда я открыла дверь. — И обретешь понимание!

Я пошла наверх — спать.

Я забыла позвонить Дарлин. Она, должно быть, уже выехала в Денвер, но я позвонила ее автоответчику и сказала ему, какой у нас номер на тот случай, если она все же прослушает сообщение. Утром надо будет предупредить в регистрации, чтобы ей дали ключ. И я отправилась спать.

Спала я плохо. Посреди ночи сломался кондиционер, так что утром мне не пришлось отпаривать свой костюм. Я оделась и спустилась вниз. Программа начиналась в девять с семинара Эйби Филдса «Удивительный мир» в зале Мери Пикфорд, завтрака в танцзале и просмотра слайдов по «экспериментам с запаздывающим выбором» в зале Сесиля Б. де Милля на антресолях.

«Завтрак» звучит прекрасно, даже если потом всегда выясняется, что это — жидкий кофе и пережаренные пирожки. Со вчерашнего дня у меня в желудке не было ничего, кроме рожка мороженого, но если где-то поблизости есть еда, там непременно окажется Дэвид, а я хотела избежать встречи с ним. Вчера это закончилось Китайским театром Граумана. Сегодня я точно так же могу угодить на Нотс Берри Фарм. Я не собиралась допускать такого, несмотря на все его обаяние.

В зале Сесиля Б. де Милля было темным-темно. Даже слайд на экране оказался черным.

— Как видите, — сказал доктор Львов, — лазерный пучок прошел прежде, чем экспериментатор включил детектор волн или частиц. — Щелчок, следующий слайд. Темно-серый. — Мы использовали интерферометр Маха-Зандера с двумя зеркалами и детектор частиц. В первой серии экспериментов мы позволили экспериментатору самому выбирать аппаратуру и метод измерения. Во второй серии мы применили простейшую рандомизацию…

Снова щелчок. Белый слайд в черный горошек. Наконец-то мне удалось разглядеть свободное кресло у прохода, десятью рядами выше. Я бросилась к нему, пока не сменился слайд, и поспешила сесть.

— …две игральные кости. Эксперименты с бросанием костей показали, что когда стоит детектор частиц, свет регистрируется как частица, а когда стоит детектор волн, свет проявляет волновые свойства независимо от того, когда был сделан выбор аппаратуры.

— Привет, — сказал Дэвид. — Ты пропустила пять черных слайдов, два серых и белый в черный горошек.

— Ш-ш-ш, — сказала я.

— Целью этих двух серий экспериментов было исследовать влияние осознанности решения на результаты. — Доктор Львов поставил следующий черный слайд. — Как вы можете убедиться, график не показывает существенной разницы между теми испытаниями, в которых экспериментатор сознательно выбирал регистрирующую аппаратуру, и теми, в которых аппаратура выбиралась случайным образом.

— Ты не хочешь позавтракать? — шепнул Дэвид.

— Я уже поела, — шепнула я в ответ и замерла в ожидании, когда возмутится мой голодный желудок. Он возмутился.

— Тут рядом — отличное заведение, где продают те самые вафли, которые Кэтрин Хепберн приготовила Спенсеру Трейси в «Женщине года».

— Ш-ш-ш, — сказала я.

— А после завтрака мы могли бы пойти в музей бюстгальтеров.

— Будь так любезен, помолчи. Я ничего не слышу.

— Или не видишь, — сказал он, но затих и хранил молчание на протяжении девяноста двух черных, серых и белых в горошек слайдов.

Доктор Львов включил свет и с улыбкой взглянул на аудиторию.

— Осознанность не оказывает ощутимого влияния на результаты эксперимента. Как заметил один из моих лаборантов: «Маленький демон узнает, что именно вы собираетесь делать, раньше, чем об этом узнаете вы».

Очевидно, предполагалось, что это шутка, но я не нашла это слишком смешным. Я открыла программу и попыталась найти что-нибудь такое, куда Дэвид точно не пойдет.

— Вы не собираетесь позавтракать? — спросил доктор Тибодо.

— Да, — сказал Дэвид.

— Нет, — сказала я.

— Мы с доктором Готаром хотим позавтракать где-нибудь в Голливуде, vraiment[6] Голливуде.

— Дэвид как раз знает такие места, — сказала я. — Он рассказывал мне об отличном кафе, где есть тот самый грейпфрут, которым Джеймс Кегни запустил в физиономию Мэй Кларк во «Враге общества».

К нам поспешно подошел доктор Готар, тащивший фотоаппарат и четыре путеводителя.

— Может, вы нам потом покажете Китайский театр Граумана? — попросил он Дэвида.

— Конечно, покажет, — сказала я. — Мне очень жаль, что я не смогу с вами пойти, но я обещала доктору Вериковски, что буду на его семинаре по Булевой логике. А после Китайского театра Дэвид может отвести вас в музей бюстгальтеров.

— А «Коричневый котелок»? — спросил доктор Тибодо. — Я слышал, он имеет форму chapeau[7].

Они утащили Дэвида. Я выждала, пока они не оказались на безопасном расстоянии, и прошмыгнула вверх, на семинар доктора Уэдби по теории информации. Доктора Уэдби там не было.

— Он ушел искать проектор, — сказала доктор Такуми. В одной руке она держала бумажную тарелку с половинкой пирожка, во второй — пластиковый стаканчик.

— Вы это раздобыли там, где дают завтраки? — спросила я.

— Да. Пирожок был последний. А когда я уходила, кончился кофе. Вы не слушали Эйби Филдса, нет? — Она поставила чашку и откусила пирожок.

— Нет, — сказала я, размышляя, что лучше: использовать эффект неожиданности или отвоевать пирожок в сражении.

— Вы ничего не потеряли. Он только бессвязно повторял, что наша конференция должна была бы состояться в Ресайне. — Она закинула остатки пирожка в рот. — Вы уже видели Дэвида?

Пятница, 9:00–10:00.

Эвристический эксперимент: показ слайдов.

Дж. Львов, колледж Эврика.

«Эксперименты с запаздывающим выбором».

Описание, результаты, выводы.

Зал Сесиля Б. де Милля А.

В конце концов появился доктор Уэдби с проектором. За ним, извиваясь, тянулся провод. Уэдби подключил проектор. Света не было.

— Ага, — сказала доктор Такуми, вручив мне свою тарелку и стаканчик. — Со мной такое уже было в Калтехе. Тут требуется переопределить граничные условия. — Она врезала по проектору.

От пирожка не осталось ни крошки. На дне стаканчика было еще на миллиметр кофе. Я уже почти решилась пасть еще ниже, когда она стукнула по проектору еще раз. Свет загорелся.

— Я научилась этому вчера вечером на семинаре по хаосу, — сказала доктор Такуми, отобрав у меня стакан и осушив его. — Вам следовало бы там побывать. Зал Клары Боу был весь забит народом.

— Полагаю, можно начинать, — сказал доктор Уэдби.

Мы с доктором Такуми заняли свои места.

— Информация есть передача смысла, — сказал доктор Уэдби и написал на пленке зеленым маркером слова «смысл» и «информация». — Когда информация рандомизирована, смысл передать невозможно, и мы имеем состояние энтропии. — Он написал слово «энтропия» под словом «смысл» красным маркером. Почерк у доктора Уэдби оказался весьма неразборчив.

— Состояния энтропии варьируются от низкой энтропии, такой, как статические помехи в автомобильном радиоприемнике, до высокой энтропии, состояния полной неупорядоченности, случайного разброса и беспорядка, в котором вообще невозможна передача информации.

О Господи, подумала я. Я забыла предупредить в регистрации о Дарлин. Как только доктор Уэдби наклонился над пленкой, рисуя очередные неразборчивые иероглифы, я выскользнула из зала и пошла вниз, в вестибюль, очень надеясь, что Тиффани еще не вышла на дежурство. Но она уже вышла.

— Чем могу быть полезна? — спросила она.

— Я из номера шесть-шестьдесят-три, — сказала я. — Со мной проживает доктор Дарлин Мендоса. Она должна приехать сегодня утром, и ей будет нужен ключ.

— Зачем? — спросила Тиффани.

— Чтобы попасть в номер. Когда она приедет, я могу быть на семинаре.

— Почему у нее нет ключа?

— Потому что она еще не приехала.

— Мне показалось, вы сказали, что она проживает с вами в одном номере.

— Будет. Она будет жить со мной в одном номере. Номер шесть-шестьдесят-три. Ее зовут Дарлин Мендоса.

— А вас как зовут? — спросила Тиффани, положив руки на клавиатуру компьютера.

— Рут Баринджер.

— На вас тут ничего нет.

За девяносто лет после постоянной Планка мы достигли в квантовой физике впечатляющих результатов, но эти результаты были достигнуты большей частью в прикладной области, не в теории. Добиться успеха в теории мы сможем лишь тогда, когда у нас появится модель. Наглядная модель.

Из обзорного доклада доктора Геданкена

На какое-то время мы с Тиффани впали в состояние высокой энтропии на предмет отсутствия у меня номера и испорченного кондиционера, а затем я резко переключилась на проблему ключа для Дарлин в надежде застать Тиффани врасплох. Результат был приблизительно такой же, как в экспериментах с запаздывающим выбором с бросанием костей.

На середине моих попыток объяснить Тиффани, что Дарлин — не мастер по ремонту кондиционеров, появился Эйби Филдс.

— Ты не видела доктора Геданкена?

Я покачала головой.

— Я был уверен, что он придет на мой семинар «Удивительный мир», но он не пришел, а служащие в отеле говорят, что на него тут ничего нет, — сказал он, сканируя взглядом вестибюль. — Я случайно узнал о его новом проекте. Я туда идеально вписываюсь. Он собирается найти парадигму для квантовой теории… А это не он? — Эйби указал на пожилого мужчину, входившего в лифт.

— По-моему, это доктор Уэдби, — сказала я, но он уже мчался через вестибюль к лифту.

Он почти успел. Двери лифта сомкнулись в тот самый момент, когда Эйби достиг цели. Он несколько раз нажал на кнопку в надежде, что створки разомкнутся, а когда это не сработало, попытался переопределить граничные условия. Я повернулась к регистрационной стойке.

— Чем могу быть полезна? — спросила Тиффани.

— Вот чем, — сказала я. — Дарлин Мендоса, моя соседка по номеру, прибывает сегодня утром, точно не знаю когда. Она продюсер. Она приедет, чтобы выбрать актрису на главную женскую роль в новом фильме с Робертом Редфордом и Харрисоном Фордом. Когда она приедет, дайте ей ее ключ. И разберитесь с кондиционером.

— Да, мэм, — сказала она.

Переход Джозефсона устроен так, что электронам нужно приобрести дополнительную энергию, чтобы преодолеть тонкий слой диэлектрика. Однако было обнаружено, что некоторые электроны просто туннелируют, или, как заметил Ганс Пагель, «проходят прямо сквозь стену».

А.Филдс. «Удивительный мир квантовой физики»

Эйби перестал колотить по кнопкам и теперь пытался раздвинуть дверцы лифта. Я вышла через боковую дверь и отправилась на Голливудский бульвар. Ресторан Дэвида был где-то рядом с Голливудом и Уэйном. Я повернула в противоположную сторону, к Китайскому театру Граумана, и нырнула в первый же ресторанчик.

— Меня зовут Стефани, — сказала официантка. — Сколько человек в вашей группе?

В моей эпсилон-окрестности никого не было.

— Вы актриса/модель? — спросила я у нее.

— Да, — сказала она. — Я работаю здесь полдня, чтобы платить за уроки по холистической укладке волос.

— В моей группе я одна, — сказала я, для большей ясности помахав указательным пальцем. — Мне нужен столик подальше от окна.

Она провела меня к столику напротив окна, вручила мне одно меню макроскопических размеров, а второе такое же положила на столик.

— Наши фирменные блюда на завтрак: папайя, фаршированная морошкой, салат из настурций и винегрет бальзамический. Я приму у вас заказ, когда подойдет вся группа.

Отгородившись от окна меню, которое лежало на столике, я приступила к тщательному изучению второго. В названии каждого блюда фигурировали либо кориандр, либо лимонник. Интересно, может ли слово «радиччо» в Калифорнии означать «пирожок»?

— Привет, — сказал Дэвид, взял стоявшее на столе меню и сел. — Паштет из морских ежей выглядит неплохо.

Я действительно была рада видеть его.

— Как ты сюда попал? — спросила я.

— Протуннелировал, — сказал он. — А что такое «сверхчистое оливковое масло»?

— Я хочу пирожок, — жалобно сказала я.

Он взял у меня меню, положил его на стол и встал.

— Тут по соседству — отличное местечко, где подают те самые пирожки, которыми Кларк Гейбл угощал Клодетт Кольбер в «Это случилось однажды ночью».

Вероятно, «отличное местечко» надо было искать за пределами Лонг-Бич, но я слишком ослабела от голода, чтобы оказывать сопротивление. Я встала. К нам подбежала Стефани.

— Будете заказывать что-нибудь еще? — спросила она.

— Мы уходим, — сказал Дэвид.

— О'кей, — сказала Стефани и, вырвав из блокнота счет, бросила его на стол. — Надеюсь, завтрак вам понравился.

Найти такую парадигму трудно, если не невозможно. Вследствие малости постоянной Планка мир, который мы видим, в основном подчиняется законам ньютоновской механики. Частицы есть частицы, волны есть волны, и предметы не исчезают внезапно, чтобы появиться по ту сторону сплошной стены. Квантовые эффекты проявляются лишь на субатомном уровне.

Из обзорного доклада доктора Геданкена

Ресторан оказался по соседству с Китайским театром, что меня несколько испугало, но там подавали яичницу с беконом, гренки и апельсиновый сок. И пирожки.

— Я думала, ты завтракаешь с доктором Тибодо и доктором Готаром, — сказала я, обмакивая пирожок в кофе. — Что с ними случилось?

— Они пошли на Лесную Поляну. Доктору Готару захотелось посмотреть церковь, где венчался Рональд Рейган.

— Он венчался на кладбище?

Дэвид откусил кусочек моего пирожка.

— В «Кирке-на-Вереске». А ты знаешь, что на Лесной Поляне — Самое Большое В Мире Полотно На Религиозную Тему?

— И почему же ты с ними не пошел?

— Пропустить фильм? — Он потянулся через стол и схватил меня за руки. — Дневной сеанс — в два часа. Пойдем со мной?

Я почувствовала, что все начинает рушиться.

— Я должна вернуться, — сказала я, пытаясь высвободить руки. — В два часа — стендовый доклад по парадоксу ЭПР.

— Есть еще сеанс в пять. И еще один — в восемь.

— В восемь доктор Геданкен выступает с обзорным докладом.

— Ты знаешь, в чем проблема? — сказал он, не отпуская моих рук. — Проблема в том, что на самом деле Китайский театр не Граумана, а Манна, а поблизости нет Сида, и не у кого спросить. Например, почему одни пары, как Джоанна Вудворд и Пол Ньюмэн — вместе на одном квадрате, а другие — нет. Ну, скажем, Джинджер Роджерс и Фред Астер?

— Знаешь, в чем проблема? — сказала я, высвободив руки. — Проблема в том, что ты ничего не принимаешь всерьез. Это конференция, но тебя не волнует ни программа семинаров, ни доклад доктора Геданкена, ни попытки понимания квантовой теории. — Я потянулась за кошельком, чтобы заплатить по счету.

— Мне казалось, что мы как раз об этом и говорили, — сказал Дэвид, не скрывая удивления. — Проблема в том, чему соответствуют статуи львов, охраняющие вход? И как быть со всеми этими пустыми местами?

Пятница, 14:00–15:00.

Стендовый доклад по ЭПР-парадоксу.

И.Такуми — председатель, Р.Инверсон, Л.С.Пинг.

Обсуждение последних исследований корреляции

синглетов. Нелокальные влияния, страсть.

Зал Кейстоуна Копса.

Добравшись до «Риальто», я первым делом зашла в свой номер посмотреть, нет ли Дарлин. Ее там не было, а когда я попыталась дозвониться до регистрации, телефон перестал работать. Я снова спустилась в холл. За регистрационной стойкой никого не оказалось. Тщетно прождав пятнадцать минут, я пошла на доклад по парадоксу ЭПР.

— Парадокс Эйнштейна-Подольского-Розена невозможно согласовать с квантовой теорией, — говорила доктор Такуми. — Меня не волнует то, что якобы показывают эксперименты. Два электрона в разных концах Вселенной не могут влиять друг на друга, одновременно не нарушая всей теории пространственно-временного континуума.

Она была права. Даже если возможно найти парадигму квантовой теории, что делать с ЭПР-парадоксом? Если экспериментатор измерит один из пары электронов, который изначально провзаимодействовал со вторым, он тут же изменит их корреляцию, даже если они разделены сотнями световых лет. Словно пара электронов, навсегда связанная одним-единственным столкновением, вечно должна пребывать на одном квадрате, даже оказавшись в разных концах Вселенной.

— Если бы электроны «сообщались» мгновенно, я бы с вами согласился, — сказал доктор Иверсон, — но этого не происходит, они просто влияют друг на друга. Доктор Шимони в своей работе назвал это влияние «страстью», а мой эксперимент с очевидностью…

Я вспомнила, как Дэвид, наклонившись ко мне между лучшими фильмами 1944–1945 годов, говорил: «Я думаю, мы знаем о квантовой теории столько же, сколько можем узнать о Мэй Робсон по отпечатку ее ноги».

— Вы не можете оправдать это, придумывая новые термины, — сказала доктор Такуми.

— Я с вами полностью не согласен, — сказал доктор Пинт. — Страсть на расстоянии — не просто придуманный термин. Это наблюдаемое явление.

Именно, подумала я, вспомнив, как Дэвид взял макроскопическое меню и сказал: «Паштет из морских ежей выглядит неплохо». Неважно, куда электрон пошел после столкновения. Даже если он пошел подальше от Голливуда и Уэйна, даже если он спрятался за огромным меню, второй электрон все равно придет, спасет от «радиччо» и купит ему пирожок.

— Наблюдаемое явление, — сказала доктор Такуми. — Ха! — И ударила по столу председательским молоточком.

— Вы утверждаете, что страсти не существует? — сказал доктор Пинг. Лицо его побагровело.

— Я утверждаю, что один жалкий эксперимент вряд ли можно назвать наблюдаемым явлением!

— Один жалкий эксперимент! Я на этот проект потратил пять лет жизни! — сказал доктор Иверсон, потрясая перед носом доктора Такуми кулаками. — Я продемонстрирую вам страсть на расстоянии!

— Только попробуйте, и я переопределю ваши граничные условия, — сказала доктор Такуми и стукнула его по лбу председательским молотком.

И все же найти парадигму не невозможно. Ньютоновская физика — не машина. Просто она обладает некоторыми атрибутами машины. Нам следует искать модель где-нибудь в видимом мире, модель, которая обладает самыми странными атрибутами квантовой физики. Такая модель, как бы невероятно это ни звучало, непременно где-то существует, и наша задача — найти ее.

Из обзорного доклада доктора Геданкена

Пока не появилась полиция, я поспешила к себе в номер. Дарлин до сих пор не было, телефон и кондиционер до сих пор не работали. Я уже начинала беспокоиться. Я прошлась до Китайского театра, чтобы найти Дэвида, но и его там не было. За гармошкой лауреатов «Оскара» стояли доктор Уэдби и доктор Слит.

— Вы не видели Дэвида?

Рука доктора Уэдби соскользнула со щеки Нормы Шерер.

— Он ушел, — сказал доктор Слит, выбираясь из лауреатов 1929–1930 годов.

— Он сказал, что собирается на Лесную Поляну, — сказал доктор Уэдби, пытаясь пригладить свои всклокоченные седые волосы.

— А доктора Мендосу вы не видели? Она собиралась приехать сегодня утром.

Нет, ее не видели ни они, ни доктор Готар с доктором Тибодо, которые остановили меня в холле, чтобы показать открытку с надгробием Эми Семп Макферсон. Тиффани ушла с дежурства. Натали сказала, что на меня у нее ничего нет. Я вернулась в номер ждать звонка Дарлин.

Кондиционер по-прежнему не работал. Я обмахивалась брошюркой о Голливуде, а потом открыла ее и начала читать. Сзади на обложке был план Китайского театра Граумана. Деборе Керр и Юлу Бриннеру тоже не досталось общего цементного квадрата, а Кэтрин Хепберн и Спенсер Трейси даже не попали на карту. Она готовила ему вафли в «Женщине года», а они даже не удосужились выделить им квадратик. Интересно, не занималась ли оформлением цементных квадратов Тиффани, модель/актриса! Я вдруг увидела, как она тупо смотрит на Спенсера Трейси и говорит: «На вас здесь ничего нет».

И что это — «модель/актриса»? Означает ли это, что она модель или актриса, или же, что она модель и актриса? Ясно одно — она не служащая отеля. Может, электроны — это Тиффани микрокосмоса, что объясняет их дуализм волна/частица. А может, они на самом деле вообще не электроны? Может, они просто временно работают электронами, чтобы платить за уроки синглетного состояния?

Было уже семь часов, а Дарлин до сих пор не позвонила. Я перестала обмахиваться буклетом и попыталась открыть окно. Окно не поддавалось. Проблема в том, что никто ничего не знает о квантовой теории. Все, что мы имеем, — это несколько сталкивающихся электронов, которые никто не может увидеть и которые нельзя точно измерить из-за принципа неопределенности Гейзенберга. И еще есть хаос, который следует учитывать, и энтропия, и все это пустое пространство. Мы даже не знаем, кто такая Мэй Робсон.

В семь тридцать зазвонил телефон. Это была Дарлин.

— Что случилось? — сказала я. — Ты где?

— На Беверли-Хилз.

— На Беверли-Хилз?

— Да. Это долгая история. Когда я приехала в «Риальто», девушка-регистратор, по-моему, ее зовут Тиффани, сказала, что на тебя тут ничего нет. Она сказала, что у них все заказано под какие-то научные дела и им приходится отправлять всех вновь прибывших в другие отели. Она сказала, что ты в Беверли-Хилз в номере десять-двадцать-семь. Как там Дэвид?

— Он невыносим, — сказала я. — Он проводит время, изучая отпечатки ног Дины Дурбин в Китайском театре Граумана, и пытается меня уговорить пойти с ним в кино.

— И ты собираешься пойти?

— Не могу. Через полчаса — обзорный доклад доктора Геданкена.

— Доктора Геданкена? — в голосе Дарлин прозвучало удивление. — Минутку. — Тишина, потом снова голос Дарлин: — Думаю, тебе лучше пойти в кино. Дэвид — один из двух последних оставшихся в мире очаровательных мужчин.

— Но он не принимает всерьез квантовую теорию! Доктор Геданкен набирает команду для разработки парадигмы, а Дэвид безостановочно болтает о прожекторе на Архиве Конгресса.

— А знаешь, может, он что-то в этом нашел. Я хочу сказать, что серьезное отношение хорошо для ньютоновской физики, но, возможно, квантовая теория требует совсем иного подхода. Сид говорит…

— Сид?

— Парень, с которым мы идем сегодня в кино. Это долгая история. Тиффани дала мне неправильный номер, и там оказался парень в нижнем белье. Он квантовый физик. Он собирался остановиться в «Риальто», но у Тиффани на него ничего не было.

Основной смысл дуализма волна/частица состоит в том, что электрон не имеет точной локализации в пространстве. Он существует как суперпозиция возможных локализаций. Только при наличии наблюдателя электрон коллапсирует в точку.

Доктор Филдс. «Удивительный мир квантовой физики»

Кладбище Лесная Поляна закрывалось в пять часов. Я прочла это в буклете о Голливуде после разговора с Дарлин. Там ничего не говорилось о том, куда он мог пойти: в «Коричневый котелок» или в Ла Бри или еще в какое-нибудь отличное место недалеко от Голливуда и Уэйна, где подают альфа-альфа спаржу, которую Джон Харт съел прямо перед тем, как его грудь взорвалась в «Чужом».

По крайней мере, я знала, где доктор Геданкен. Я переоделась и вошла в лифт, размышляя о дуализме волна/частица, фракталах, высокоэнтропийных состояниях и экспериментах с запаздывающим выбором. Проблема в том, где найти парадигму, которая позволяет зрительно представить себе квантовую теорию, если в нее надо включить и переход Джозефсона, и страсть, и все это пустое пространство. Это невозможно. Ведь нельзя же работать только с несколькими отпечатками ног и впечатлением от колена Бетти Грейбл.

Двери лифта раздвинулись, и на меня налетел Эйби Филдс.

— Я вас везде ищу. Вы не видели доктора Геданкена?

— А разве он не в танцзале?

— Нет, — сказал Эйби. — Он опаздывает уже на пятнадцать минут, и никто его не видел. Вы должны подписать вот это. — Он сунул мне какую-то бумагу.

— Что это?

— Петиция. — Он выхватил бумагу у меня из рук. — Мы, нижеподписавшиеся, требуем, чтобы ежегодные встречи Международного конгресса по квантовой физике впредь проводились в надлежащем месте, таком, как Ресайн. — Он снова сунул мне бумагу. — Но не в таком, как Голливуд.

Голливуд.

— Вы знаете, что участнику МККФ требуется в среднем два с половиной часа, чтобы зарегистрироваться в отеле? Они даже заслали несколько человек в Глендейл.

— И в Беверли-Хилз, — рассеяно сказала я. Голливуд. Музей бюстгальтеров — и братья Маркс, и бандиты, которые могут избить вас только за то, что вы носите голубое или красное, и Тиффани/Стефани, и Самое Большое В Мире Полотно На Религиозную Тему.

— Беверли-Хилз, — пробормотал Эйби, доставая из кармана авторучку и делая для себя какие-то пометки. — Я собираюсь огласить эту петицию во время выступления доктора Геданкена. Ладно, давайте подписывайте. — Он протянул мне карандаш. — Если только вы не хотите, чтобы в следующем году конференция снова состоялась в «Риальто».

Я вернула ему бумагу.

— Я считаю, что отныне и впредь ежегодные конференции должны проводиться здесь, — сказала я и бросилась бежать к Китайскому театру Граумана.

Имея парадигму, охватывающую как логичные, так и абсурдные аспекты квантовой теории, мы сможем проследить и за столкновением электронов, и за их параметрами, и увидеть микрокосмос во всей его изумительной красоте.

Из обзорного доклада доктора Геданкена

— Мне, пожалуйста, билет на «Бенжи-IX», — попросила я девушку в кассе. На ее значке было написано: «Добро пожаловать в Голливуд. Меня зовут Кимберли».

— Какой театр?

— Китайский Граумана, — подумав, сказала я. Времени на поиск состояния с наивысшей энтропией не оставалось.

— Какой театр?

Я взглянула на афишу. «Бенжи-IX» шел во всех трех театрах — в огромном главном и двух поменьше.

— Они изучают реакцию зрителей, — сказала Кимберли. — В каждом театре у фильма своя концовка.

— Чем кончается фильм в главном театре?

— Не знаю. Я работаю здесь часть времени, чтобы платить за уроки по органическому дыханию.

— У вас есть игральные кости? — спросила я, внезапно осознав: то, что я намереваюсь сделать, в корне неверно. Это же квантовая теория, а не ньютоновская физика. Неважно, какой театр я выберу или в какое кресло сяду. Это эксперимент с запаздывающим выбором, и Дэвид уже в полете.

— Пожалуйста, тот, где счастливый конец.

— Главный театр, — сказала она.

Я проскользнула мимо каменных львов в вестибюль. Рядом с туалетом в стеклянных саркофагах сидели восковые фигуры Рода Флеминга и каких-то китайцев. Я купила коробку изюма, упаковку кукурузных хлопьев, коробку мармелада и вошла в зал.

Он оказался еще больше, чем я предполагала. Бесконечные ряды пустых красных кресел извивались между огромными колоннами, спускаясь туда, где должен был быть экран. Стены были украшены причудливыми рисунками. Я стояла, сжимая в руках коробки, и не могла оторвать взгляда от люстры. Она напоминала золотую солнечную корону, окруженную серебряными драконами. Я и не представляла, что на свете существует нечто подобное.

Свет погас, и распахнулся красный занавес. Второй занавес напоминал вуаль, наброшенную на экран. Я спустилась по темному проходу и села в кресло.

— Привет, — сказала я и вручила Дэвиду коробку с изюмом.

— Где ты пропадаешь? Фильм вот-вот начнется.

— Знаю. — Я перегнулась через Дэвида и отдала Дарлин кукурузные хлопья, а доктору Геданкену — мармелад. — Я разрабатывала парадигму квантовой теории.

— Ну и? — спросил доктор Геданкен, открывая коробку с мармеладом.

— И вы оба не правы, — сказала я. — Это не Китайский театр Граумана. И не фильмы, доктор Геданкен.

— Сид, — сказал доктор Геданкен. — Если мы собираемся вместе работать, наверное, лучше звать друг друга по имени.

— Если это не Китайский театр и не фильмы, то что же? — спросила Дарлин, хрустя кукурузой.

— Это Голливуд.

— Голливуд, — задумчиво сказал доктор Геданкен.

— Голливуд, — сказала я. — Аллеи звезд и здания, напоминающие кипы пластинок и шляпы, «радиччо», и встречи со зрителями, и музей бюстгальтеров. И фильмы. И Китайский театр.

— И «Риальто», — добавил Дэвид.

— Особенно «Риальто».

— И МККФ, — сказал доктор Геданкен.

Я вспомнила черные и серые слайды доктора Львова, исчезающий семинар по хаосу, слова «смысл» и «информация», написанные доктором Уэдби.

— И МККФ, — сказала я.

— А доктор Такуми правда ударила доктора Иверсона? — спросила Дарлин.

— Ш-ш-ш, — сказал Дэвид. — Кажется, начинается фильм. — Он взял меня за руку. Дарлин откинулась в кресле, похрустывая хлопьями, а доктор Геданкен положил ноги на спинку кресла перед ним. Вуаль исчезла, засветился экран.

Смерть на Ниле

Гостиница

Служба в канун Рождества. Прозвучали последние аккорды хорала «Приди, приди, Еммануил», и хор сел. Преподобный Уолл заковылял к кафедре, сжимая в руке пачку пожелтевших машинописных листков.

В хоре Ди повернула голову к Шерон и прошептала:

— Поехали! Двадцать четыре минуты по часам.

Сидящая справа от Шерон Вирджиния пробормотала:

— «И пошли все записываться, каждый в свой город»[8].

Преподобный Уолл пристроил листки на кафедре, слезящимися глазами посмотрел на свою паству и заговорил:

— «И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова. Записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна»[9].

Преподобный Уолл умолк.

— Мы ничего не знаем об этом путешествии из Назарета, — прошептала Вирджиния.

— Мы ничего не знаем об этом путешествии из Назарета, — нетвердо продолжал преподобный Уолл, — какие испытания выпали на долю молодой четы, на каких постоялых дворах они останавливались по дороге. Нам известно лишь, что в такой же вечер, как сейчас, прибыли они в Вифлеем и не хватило им места в гостинице.

Вирджиния что-то быстро писала на полях программки. Ди закашлялась.

— У тебя есть леденцы от кашля? — шепотом спросила она у Шерон.

— А куда ты дела те, что я дала тебе вчера? — прошептала в ответ Шерон.

— Хотя нам ничего не известно об их путешествии, — говорил преподобный Уолл, его голос набирал силу, — мы много знаем о мире, в котором они жили. Это был мир воинов и сборщиков податей, мир бюрократов и политиканов, мир, озабоченный вопросами собственности и власти, мир, занятый своими делами…

Ди опять закашлялась. Порывшись в папке для нот, вытащила леденец от кашля в бумажной обертке. Развернула и сунула в рот.

— …мир, слишком занятый своими делами, чтобы обратить внимание на неприметную пару, пришедшую издалека, — произнес нараспев преподобный Уолл.

Вирджиния передала программку с каракулями Шерон. Ди наклонилась, ей тоже хотелось прочитать. На программке было написано: «Что случилось вчера вечером после репетиции? Когда я ехала домой с ярмарки, тут были полицейские машины».

Ди схватила программку и снова начала рыться в папке. Нашла карандаш, нацарапала: «Кто-то забрался в церковь» — и передала программку Шерон и Вирджинии.

— Ты шутишь, — прошептала Вирджиния. — Их поймали?

— Нет, — ответила Шерон.

Двадцать третьего числа репетиция должна была начаться ровно в семь. Но без пятнадцати восемь хор все еще ждал, когда можно будет петь гимн, пастухи и ангелы прыгали вдоль стен, а преподобный Уолл клевал носом позади кафедры. Второй священник, преподобная Фаррисон, передвигала цветы в горшках на ступенях алтаря, чтобы освободить место для яслей, регент Роза Хендерсон, стоя на коленях, прикрепляла фанерные стволы к картонным пальмам. Пальмы уже два раза падали.

— Пожалуй, так мы проторчим здесь до завтрашней предрождественской службы. — Шерон прислонилась к двери.

— Я не могу задерживаться, — взглянув на часы, сказала Вирджиния. — Мне до девяти нужно попасть на ярмарку. Миген вдруг объявила, что хочет «Барби на школьном балу».

— Горло болит жутко, — пожаловалась Ди. — Здесь жарко или у меня поднимается температура?

— Жарко в этих балахонах, — ответила Шерон. — Зачем мы их надели? Это же репетиция.

— Роза хочет, чтобы все было в точности так же, как завтра во время службы.

— Если завтра я буду себя чувствовать в точности так же, я умру, пытаясь откашляться, заметила Ди. — Мне нельзя болеть. У меня подарки не завернуты, и я еще даже не думала, что приготовить к Рождеству на обед.

— У тебя хотя бы подарки есть, — отозвалась Вирджиния. — А мне еще надо купить что-нибудь для восьми человек. Не считая «Барби на школьном балу».

— У меня ничего не готово. Нужно написать рождественские открытки, сходить в магазин, завернуть подарки, испечь пирог. Да еще родители Билла придут, — сказала Шерон. — Ну скорей, пора начинать представление.

Роза и ангел из младшей группы хора поднимали пальмы. Деревья сильно клонились вправо, будто над Вифлеемом несся ураган.

— Так прямо? — обернувшись, крикнула Роза.

— Да, — сказала Шерон.

— Ложь в церкви, — съехидничала Ди. — Нехорошо.

— Хорошо, — взяв в руки программку, сказала Роза. — Слушайте все. Богослужение пойдет в таком порядке. Входная песнь в исполнении духового квартета, гимн, вступительная молитва, объявления; преподобная Фаррисон, здесь вы собираетесь говорить о начинании «Для малых сих»?

— Да, — ответила преподобная Фаррисон. — А можно сделать короткое объявление прямо сейчас? — Она повернулась к хору: — Если кто-нибудь хочет пожертвовать что-то еще, приносите ваши дары в церковь завтра до девяти утра. В девять мы будем раздавать подарки бездомным. Нам нужны еще одеяла и консервы. Пожертвования приносите в зал общины.

Преподобная Фаррисон прошла в дальний конец храма, а Роза продолжала:

— Объявления, «Приди, приди, Еммануил», проповедь преподобного Уолла…

Услышав свое имя, преподобный Уолл проснулся.

— А! — Он потащился к кафедре с пачкой пожелтевших машинописных листков в руке.

— Ну нет, — возмутилась Шерон. — И рождественское представление, и проповедь. Мы не уйдем отсюда до скончания века.

— Не просто проповедь. А та же самая проповедь, — сказала Вирджиния. Двадцать четыре минуты. Я ее наизусть знаю. Он читает ее каждый год с тех пор, как появился у нас.

— Он читает ее всю жизнь, — прошептала Ди. — Могу поклясться, в прошлом году я слышала, как он что-то говорил о первой мировой войне.

— «И пошли все записываться, каждый в свой город, — бубнил преподобный Уолл. — Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета…»

— Ну, это уж слишком, — прошипела Шерон. — Он что, все целиком читать собирается?

— Мы ничего не знаем об этом путешествии из Вифлеема, — продолжал старик.

— Спасибо, преподобный Уолл, — сказала Роза. — После проповеди хор поет «О город Вифлеем», и Мария с Иосифом…

— Чему учит нас история их путешествия? — все больше воодушевлялся преподобный Уолл.

Роза заспешила по проходу и поднялась на ступени алтаря.

— Преподобный Уолл, сейчас нет необходимости читать проповедь целиком.

— О чем эта история говорит нам теперь, когда мы стремимся оправиться от последствий мировой войны? — вопросил священник.

Ди пихнула локтем Шерон.

— Преподобный Уолл. — Роза подошла вплотную к кафедре. — К сожалению, у нас сейчас нет времени, чтобы выслушать вашу проповедь целиком. Нам нужно сделать прогон представления.

— А! — Преподобный Уолл собрал свои бумажки.

— Итак, — продолжала Роза. — Хор поет «О город Вифлеем», и Мария с Иосифом идут по центральному проходу.

Мария с Иосифом в купальных халатах и носках в крапинку встали в дальнем конце храма и пошли между рядами по центральному проходу.

— Пожалуй, нет, Мария и Иосиф, — передумала Роза. — По центральному проходу пойдут волхвы с Востока, а вы идете из Назарета. По боковому проходу.

Мария с Иосифом послушно пустились рысцой по боковому проходу.

— Нет, нет, помедленнее. Вы устали. Весь долгий путь из Назарета вы проделали пешком. Попробуйте еще раз.

Они отбежали назад и снова пошли, сначала неторопливо, потом опять заспешили.

— Паства их не видит, — покачала головой Роза. — Нужно освещение. Преподобная Фаррисон, мы можем осветить боковой проход?

— Ее здесь нет, — сказала Ди. — Она за чем-то пошла.

— Я ее позову. — Шерон вышла в коридор.

Мириам Берг как раз входила в комнату, где размещалась воскресная школа для взрослых, с бумажной тарелкой глазированного печенья.

— Ты не знаешь, где преподобная Фаррисон? — спросила Шерон.

— Минуту назад была в канцелярии, — ответила Мириам.

Шерон отправилась в канцелярию. Преподобная Фаррисон стояла у письменного стола и разговаривала по телефону.

— Когда приедет фургон? — Она кивнула Шерон, давая понять, что сейчас освободится. — Вы не можете выяснить?

Шерон смотрела на стол и ждала. Около телефона стояло стеклянное блюдце с леденцами от кашля в бумажных обертках, а рядом банка копченых устриц и три банки чилима. Вероятно, «для малых сих», уныло подумала Шерон.

— Через пятнадцать минут? Хорошо. Спасибо. — Преподобная Фаррисон повесила трубку. — Минуточку, — сказала она Шерон и пошла к входной двери.

Преподобная Фаррисон открыла дверь и высунула голову наружу. Шерон обдало холодным воздухом. Наверное, пошел снег.

— Фургон придет через несколько минут, — сказала кому-то преподобная Фаррисон.

Шерон через витражное стекло пыталась рассмотреть, кто там, на улице.

— Я отправлю вас в приют, — сказала преподобная Фаррисон. — Нет, вам придется подождать на улице. — И закрыла дверь. — Ну, так что вы хотели? поворачиваясь к Шерон, спросила она.

Все еще глядя в окно, Шерон сказала:

— Вас просят зайти на репетицию.

Начинался снег. Сквозь стекло хлопья казались синими.

— Сейчас приду. Тут бездомные, о них нужно позаботиться. За сегодняшний вечер это уже вторая пара. Они всегда приходят на Рождество. А в чем дело? Что-то с пальмами?

— Что? — Шерон как завороженная смотрела на падающие хлопья.

Преподобная Фаррисон проследила за ее взглядом:

— Через несколько минут за ними приедет фургон из ночлежки. Мы не можем оставить их здесь без надзора. За последний месяц было два ограбления методистской церкви, а у нас тут все пожертвования «Для малых сих».

Она показала в сторону зала общины.

«А мне казалось, что подарки именно для бездомных», — подумала Шерон.

— Они не могут подождать в храме или где-нибудь еще? — спросила она.

Преподобная Фаррисон вздохнула:

— Если их впустить, это не пойдет им на пользу. Они приходят сюда, а не в ночлежку, потому что в ночлежке у них отбирают спиртное. — Она направилась в коридор. — Зачем я нужна?

— А, это насчет света. Роза спрашивает, можно ли осветить боковой проход для Марии и Иосифа.

— Не знаю. — Преподобная Фаррисон пожала плечами. — Здесь со светом такая неразбериха. — Она остановилась около распределительного щита, рядом с лестницей, которая вела вниз, в комнаты для занятий воскресной школы и хора. — Скажите мне, где зажжется свет.

Щелкнул выключатель. Свет в коридоре погас. Преподобная Фаррисон снова включила его. Попробовала другой рубильник.

— Это свет в канцелярии, — сказала Шерон, — и в нижнем коридоре, где занимается воскресная школа для взрослых.

— А этот?

Хористы взвизгнули. Дети завопили от радости.

— Подходит, — сказала Шерон. — Вот и освещение бокового прохода. — Она крикнула вниз: — Ну как?

— Прекрасно, — ответила было Роза. — Нет, подождите. Орган отключился.

Преподобная Фаррисон нажала еще какую-то кнопку, и орган со стоном проснулся.

— Теперь погасли лампы в боковых проходах, — заметила Шерон, — и на кафедре.

— Я говорила, что с этим светом одна морока. — Преподобная Фаррисон щелкнула еще одним выключателем. — А сейчас?

— Потух фонарь на крыльце.

— Хорошо. Так и оставим. Может, это отпугнет бездомных. На прошлой неделе преподобный Уолл разрешил бездомному подождать в помещении, а тот помочился на ковер в воскресной школе для взрослых. Ковер пришлось сдать в чистку. — Она с укором посмотрела на Шерон. — С этими людьми нельзя поддаваться состраданию.

«Нельзя, — подумала Шерон. — Иисус поддался состраданию, и смотрите, что с ним сделали».

— Хозяин гостиницы мог прогнать их, — нараспев читал преподобный Уолл через двадцать минут после начала предрождественской проповеди. — Он был занят, и гостиница была переполнена путешественниками. Он мог закрыть дверь перед Марией и Иосифом.

Вирджиния наклонилась к Шерон и Ди:

— Человек, который залез в церковь, взял что-нибудь?

— Нет, — сказала Шерон.

— Он написал на пол в детской, — прошептала Ди.

Преподобный Уолл смущенно умолк и взглянул на хор.

Ди громко закашлялась и закрыла рот рукой, чтобы заглушить кашель. Преподобный Уолл слабо улыбнулся ей и повторил:

— Хозяин гостиницы мог прогнать их.

Ди немного подождала, затем открыла сборник церковных гимнов на том месте, где лежала программка, и застрочила карандашом. Она передала программку Вирджинии, та прочитала и отдала Шерон.

«Преподобная Фаррисон думает, что нескольким бездомным удалось проникнуть в храм, — сообщали каракули на программке. — Еще они сломали пальмы, приготовленные для представления. Сорвали их с планок. Можете себе представить, кто на такое способен?»

— Подобно хозяину гостиницы, нашедшему место для Марии и Иосифа в тот канун Рождества, много лет назад, — закругляясь, сказал преподобный Уолл, — найдем и мы в наших сердцах место для Христа. Аминь!

Орган начал вступление к хоралу «О город Вифлеем», вдалеке в сопровождении Мириам Берг показались Мария и Иосиф. Мириам поправила белое покрывало Марии и что-то зашептала им обоим. Иосиф потрогал приклеенную бороду.

— Как они пойдут? — прошептала Вирджиния. — По боковому проходу или прямо по центральному?

— По боковому, — ответила Шерон.

Хор встал.

«О город Вифлеем, тих и сладок твой сон, — запел хор. — В вышине над тобой, храня твой покой, звезды плывут чередой».

Мария и Иосиф медленно, размеренным шагом, как учила их Роза, рука об руку двинулись по боковому проходу. «Нет, — подумала Шерон. — Это неправильно. Иосиф должен идти немного впереди, оберегая Марию, а Мария должна держать руку на животе, оберегая ребенка».

После долгих споров вопрос о том, как следует идти Марии и Иосифу, отложили до окончания репетиции, и прогон представления начался. Мария и Иосиф постучали в дверь гостиницы, и хозяин, широко улыбаясь, сказал им, что мест нет.

— Патрик, чему ты так радуешься? — спросила Роза. — Ты должен быть в плохом настроении. Ты устал, у тебя не осталось свободных комнат.

Патрик попытался нахмуриться.

— У меня нет свободных комнат, — сказал он, — но вы можете остановиться в хлеву.

Он провел их к яслям, и Мария опустилась на колени.

— Где младенец Иисус? — спросила Роза.

— Он будет готов только к завтрашнему вечеру, — шепотом ответила Вирджиния.

— У кого-нибудь есть подходящая кукла?

Ангел из младшей группы подняла руку, и Роза сказала:

— Прекрасно. Мария, сейчас просто возьми одеяло. Хор споет первый куплет гимна «Далеко-далеко, в яслях». Подойдите и встаньте с этой стороны, — показала она.

Пастухи подняли связанные по две хоккейные клюшки, швабры и палки, приладили головные уборы.

— Хорошо, начнем, — сказала Роза.

Орган взял вступительный аккорд, и хор встал.

— «Да-алеко», — пропела Ди и закашлялась, прикрываясь рукой. — Есть… леденцы… от кашля? — удалось выдавить ей между приступами.

— Я видела в канцелярии. — Шерон сбежала вниз по ступеням алтаря и заспешила по проходу мимо пастухов в коридор.

Было темно, но Шерон не хотелось тратить время на поиски нужного выключателя. Лампы, горящие в храме, слабо освещали дорогу, и ей казалось, что она помнит, где лежат леденцы от кашля.

В канцелярии тоже не было света, а фонарь на крыльце преподобная Фаррисон выключила, чтобы не привлекать бездомных. Шерон открыла дверь, ощупью пробралась к письменному столу и пошарила по нему, пока не наткнулась на стеклянное блюдо. Взяв пригоршню леденцов, она осторожно вышла в коридор.

Хор запел «В полночь на ясном небе», но после двух тактов умолк, и во внезапно наступившей тишине раздался стук.

Шерон повернулась было к двери, потом замешкалась, подумав, что это, возможно, вернулась та пара, которую выставила преподобная Фаррисон, и сейчас начнутся неприятности, но стук был мягкий, почти робкий, и сквозь витражное стекло было видно, что идет сильный снег.

Шерон пересыпала леденцы от кашля в левую руку, приоткрыла дверь и выглянула наружу. На крыльце стояли двое, один немного впереди. В темноте можно было разглядеть лишь очертания их фигур, и Шерон сначала показалось, что это две женщины, но человек, стоящий впереди, произнес голосом молодого мужчины:

— Эркаш.

— Извините, — сказала Шерон. — Я не говорю по-испански. Вы ищете, где остановиться?

Снег таял на лету, превращаясь в дождь, поднимался ветер.

— Кумрах, — сказал молодой человек, слово звучало так, как будто он просто хотел откашляться, а дальше слова так и посыпались, но Шерон не могла ничего разобрать.

— Подождите минутку. — Шерон закрыла дверь.

Она вернулась в канцелярию, поискала в полумраке телефон, набрала номер.

Занято. Шерон повесила трубку, немного помедлила, набрала снова. Опять занято. Она вернулась к двери в надежде, что пара ушла.

— Эркаш, — услышала она, как только открыла дверь.

— Извините, я пытаюсь дозвониться в приют для бездомных. — И тут молодой человек быстро, взволнованно заговорил, шагнув вперед и положив ладонь на дверь. Он был завернут в одеяло, поэтому Шерон и приняла его за женщину.

— Эркаш, — расстроенно, безнадежно, но все так же робко и застенчиво повторил он. — Ботт лом. — И показал на женщину, которая стояла позади, не поднимаясь на крыльцо.

Шерон смотрела не на нее, а на ноги пришедших.

Они были в сандалиях. Сначала ей показалось, что они босые, и она пришла в ужас. Босые на снегу! Потом, приглядевшись, она заметила темную полоску ремешка. Но это все равно что босые. Снег так и сыплет.

Бросить их на улице казалось Шерон немыслимым, но и оставить их в коридоре до прибытия фургона из приюта она не решалась: боялась преподобной Фаррисон.

Канцелярия отпадает: может зазвонить телефон, в зал общины тоже нельзя, там подарки для бездомных.

— Минуточку, — сказала Шерон и, закрыв дверь, пошла посмотреть, не ушла ли Мириам из воскресной школы для взрослых.

Свет не горел, так что, очевидно, Мириам в комнате не было. На столе у двери стояла лампа. Шерон включила ее. Нет, это тоже не годится: в витрине на стене выставлено серебро общины; на столе стоят бумажные чашки и тарелки с рождественским печеньем, которые принесла Мириам, значит, после представления здесь будет угощение для участников. Шерон выключила свет и вышла в коридор.

Кабинет преподобного Уолла не подходит, к тому же он все равно заперт. Кабинет преподобной Фаррисон, разумеется, тоже. Если разместить бездомных в одной из комнат воскресной школы, потом придется тайком вести их наверх.

Может, в каминную? Каминная помещалась между воскресной школой для взрослых и залом братства. Она потянула за ручку, дверь открылась, и Шерон заглянула внутрь. Камин занимал почти всю комнату, рядом были свалены в кучу складные стулья. Она не нашла выключателя, но снаружи сюда проникал свет, и можно было спокойно двигаться. И здесь было теплее, чем на крыльце.

Шерон выглянула в коридор, убедилась, что никто не идет, и впустила мужчину и женщину.

— Можете подождать здесь, — сказала Шерон, хотя было ясно, что они ее не понимают.

Гости прошли за Шерон через темный коридор в каминную, она поставила для них два складных стула и жестом пригласила сесть.

Звуки «В полночь на ясном небе» замерли, и послышался голос Розы:

— Посох пастуха не оружие. Хорошо. Где ангел?

— Я позвоню в приют, — поспешно сказала Шерон, вышла и закрыла дверь каминной.

В канцелярии она опять набрала номер приюта.

«Пожалуйста, пожалуйста, ответьте», — подумала Шерон. На другом конце действительно подняли трубку. От удивления она забыла сказать, что пара бездомных будет ждать в помещении.

— Мы приедем в лучшем случае через полчаса, — сказал служащий приюта.

— Через полчаса?

— Когда температура падает ниже нуля, всегда так, — сказал мужчина. Постараемся побыстрее.

По крайней мере она поступила правильно, бездомные не смогли бы полчаса простоять под таким снегом. «И кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды… истинно говорю вам, не потеряет награды своей»[10], - грустно подумала Шерон. Но в каминной хотя бы тепло и нет снега, им ничто не грозит, пока ее саму не хватятся. Она вдруг сообразила, что пообещала Ди леденцы от кашля.

Леденцы лежали на письменном столе, где Шерон оставила их, когда звонила. Схватив леденцы, она поспешила через коридор в храм.

Стоящий на ступеньках алтаря ангел убеждал пастухов, что бояться нечего. Шерон пробралась сквозь толпу к алтарю, села между Ди и Вирджинией, подала Ди леденцы от кашля. Ди спросила:

— Почему ты так задержалась?

— Мне надо было позвонить. Я что-то пропустила?

— Ничего. Мы застряли на пастухах. Одна пальма свалилась, и пришлось ее укреплять, а потом преподобная Фаррисон остановила репетицию и предупредила всех, чтобы не впускали в храм бездомных, потому что недавно осквернили Церковь Святой Троицы.

— А-а. — Шерон поискала глазами преподобную Фаррисон.

— Хорошо, теперь, закончив речь, ангел присоединится к остальным ангелам, — сказала Роза. — Младшая группа, я вам говорю. Нет. Вы стойте на ступеньках. Орган, пожалуйста.

Орган заиграл «Чу, вот ангелы несут благую весть», и младший хор еле слышно запел писклявыми голосами.

Преподобной Фаррисон нигде не было.

— Ты не знаешь, куда делась преподобная Фаррисон? — спросила Шерон у Ди.

— Она вышла как раз, когда ты вошла. Ей что-то понадобилось в канцелярии.

В канцелярии. Вдруг она услышит голоса в каминной, откроет дверь и обнаружит там этих людей? Шерон приподнялась.

— Хор! — свирепо глядя на Шерон, сказала Роза. — Может, вы подпоете младшей группе?

Шерон села на место. Через минуту, держа в руках ножницы, появилась преподобная Фаррисон.

— «Поздно ночью он придет», — запела младшая группа. Мириам вышла.

— Куда пошла Мириам? — прошептала Шерон.

— Откуда я знаю? — Ди с любопытством посмотрела на Шерон. — Наверное, подготовить угощение. А что?

— Ничего, — сказала Шерон.

Роза снова сверкнула на нее глазами. Шерон стала подпевать «Свет и жизнь принесет», ей не терпелось, чтобы хорал поскорее закончился и можно было выйти, но как только хорал закончился, Роза сказала:

— Хорошо, теперь волхвы, — и по среднему проходу двинулся шестиклассник со шкатулкой для драгоценностей. — Хор, «Мы три волхва». Орган, пожалуйста.

Начались четыре длинных куплета хорала «Мы три царя Востока». Шерон не могла ждать.

— Мне нужно выйти, — сказала она.

Положив папку для нот на стул, Шерон сбежала вниз по лестнице за алтарем и прошла через узкую комнату, которая вела к боковому проходу. Хористы называли эту комнату цветочной, потому что туда складывали искусственные цветы для украшения алтаря. Через нее проходили украдкой, когда надо было пораньше уйти из церкви. Сейчас здесь едва можно было повернуться. Везде стояли пюпитры и горшки с шелковыми крупными лилиями, перед дверью в храм возвышался огромный куст красных роз.

Шерон отодвинула куст в угол, осторожно пробралась среди лилий и открыла дверь.

— Бальтазар, положи золото перед яслями, только не урони, — говорила Роза. — Мария, ты Матерь Божия. Не смотри так испуганно.

Шерон прошмыгнула по боковому проходу в коридор, где с флаконами благовоний ждали еще два волхва.

«Все дальше на запад веди нас, звезда, младенцу идем поклониться», пел хор.

Свет в коридоре и канцелярии по-прежнему не горел, но при свете, идущем из двери воскресной школы для взрослых, можно было видеть весь коридор. Дверь каминной была все так же закрыта.

«Позвоню в приют, — думала Шерон, — и попрошу, чтобы фургон прислали побыстрее, а если не получится, оставлю этих людей внизу и, когда все уйдут, сама отвезу их в приют».

Она прошла на цыпочках мимо открытой двери воскресной школы для взрослых, чтобы Мириам ее не увидела, а потом побежала вниз и открыла дверь канцелярии.

Там около письменного стола стояла Мириам. В одной руке она держала алюминиевый кувшин, а другой шарила в верхнем ящике.

— Ты не знаешь, где секретарь хранит ключи от кухни?

— Не знаю, — сказала Шерон. Сердце ее гулко билось.

— Мне нужна ложка, чтобы размешать шипучку, — выдвигая и задвигая боковые ящики стола, сказала Мириам. — Наверное, секретарь взяла ключи с собой домой. Ее можно понять. В прошлом месяце украли ключи в Первой Баптистской церкви. Там пришлось сменить все замки.

Шерон с тревогой поглядывала на дверь каминной.

— Ну ладно, — еще раз выдвинув верхний ящик, сказала Мириам. — Придется довольствоваться вот этим. — Она вытащила пластмассовую линейку. — Малыши не обидятся.

Мириам пошла было к двери, но остановилась:

— Они ведь еще не собрались?

— Нет, — сказала Шерон. — Они еще репетируют. Мне нужно позвонить мужу, попросить, чтобы он вынул индейку из морозильника.

— Я вытащу индейку, когда приду домой, — сказала Мириам и пошла в библиотеку, оставив дверь открытой.

Шерон немного подождала и набрала номер приюта. Занято. Она приподняла руку, чтобы свет из коридора падал на часы. В приюте сказали, что приедут через полчаса. К тому времени репетиция кончится и в коридоре будет полно народу.

Меньше чем через полчаса. Хор уже поет «Мирра для меня, горький аромат ее». Осталось только «Ночь тиха» и потом «На радость миру», и ангелы ринутся за печеньем и шипучкой.

Шерон подошла к входной двери и выглянула наружу. Сотрудник приюта сказал, что температура ниже нуля, и действительно, автостоянку быстро засыпало снегом.

Нельзя в такую погоду выпускать людей на улицу босиком. Но и здесь их держать нельзя: в соседней комнате будут дети. Надо отвести их вниз.

Но куда? Только не в комнату хора. После представления хористы понесут туда папки для нот и балахоны, а дети побегут за своими пальто в комнаты для занятий воскресной школы. Кухня заперта.

В детскую? Возможно. Она на другом конце коридора, далеко от хора, но придется идти к лестнице мимо воскресной школы для взрослых, а там открыта дверь.

«Ночь ти-и-ха, свя-та-а-я ночь», — донеслось из храма, затем звук оборвался, и Шерон услышала голос преподобной Фаррисон. Должно быть, та опять разъясняла, как опасно впускать в церковь бездомных.

Шерон еще раз бросила взгляд на дверь каминной и пошла в комнату воскресной школы для взрослых. Мириам расставляла на столе бумажные чашки. Она подняла голову:

— Дозвонилась мужу?

Шерон кивнула. Мириам смотрела на нее выжидающе.

— Можно съесть печенье? — спросила Шерон, чтобы что-нибудь сказать.

— Возьми звездочку. Малыши больше любят Санта-Клаусов и рождественские елки.

— Спасибо. — Схватив покрытую яркой желтой глазурью звездочку, Шерон вышла и прикрыла за собой дверь.

— Не закрывай, — крикнула Мириам. — Я хочу услышать, когда кончится репетиция.

Шерон открыла дверь наполовину (она боялась, что, если открыть меньше, Мириам подойдет и распахнет ее настежь) и неторопливо пошла в каминную.

Хор пел последний куплет из «Ночь тиха». Осталось только «На радость миру» и благословение. Открыта дверь или закрыта, надо увести молодых людей сейчас. Шерон открыла дверь каминной.

Они стояли там, где она оставила их, среди складных стульев, и Шерон точно знала, что они простояли так все время, пока ее не было.

Мужчина немного впереди женщины, так же, как на улице, около двери церкви. Только это был не мужчина, а юноша, почти мальчик, с реденькой бородкой, как у подростка. Женщина была еще моложе, малышка лет десяти… Нет, очевидно, постарше: теперь, когда на них падал свет из полуоткрытой двери воскресной школы для взрослых, стало заметно, что девочка беременна.

Шерон как-то вдруг словно еще раз увидела все: неуклюжую грузность девочки и бородку почти мальчика; то, что они не стали садиться; то, что именно свет из двери воскресной школы для взрослых открыл ей не замеченное ранее. Она все еще соображала, скоро ли приедет фургон из приюта и как провести их мимо преподобной Фаррисон, но каким-то уголком сознания впитывала каждую мелочь, подтверждающую догадку, которая возникла, едва она открыла им дверь.

— Что вы здесь делаете? — прошептала Шерон, и мальчик беспомощно раскрыл ладони.

— Эркаш, — сказал он.

И все в том же уголке сознания у Шерон родился план. Она приложила палец к губам. Жест, вероятно, был известен мальчику, потому что и он, и девочка вдруг встревожились.

— Вам надо пойти со мной, — сказала Шерон.

Затем сознание будто отключилось. Они втроем почти бегом миновали открытую дверь, вышли на лестницу, и Шерон даже не слышала громыхания органа «На радость миру явился Господь», она только шептала: «Скорей. Скорей!» — а дети не знали, как спускаться по лестнице; девочка повернулась и стала сходить, пятясь и опираясь ладонями о верхние ступени, мальчик помогал ей одолевать ступеньку за ступенькой, словно они карабкались по скалам. Шерон стала торопить девочку, и та чуть не споткнулась, но и это не привело Шерон в чувство.

Она шепнула: «Вот так!» — и пошла вниз по лестнице, держась рукой за перила, но они не обращали на нее внимания и продолжали спускаться задом, как дети, только начинающие ходить, и это длилось бесконечно долго; хор, который Шерон не слышала, уже допел третий куплет, а они прошли всего полпути, и все трое задыхались, и Шерон суетилась вокруг детей, точно это могло заставить их поторопиться, и думала, как же ей удастся подняться с ними по этой же лестнице, и надо позвонить в приют и отменить фургон, но главное «Скорей, скорей» и «Как они сюда попали?». Шерон пришла в себя только тогда, когда девочка кое-как спустилась в нижний коридор и все трое подошли к детской; тогда она подумала: «Детская не может быть заперта, пожалуйста, пусть она будет не заперта» — и она оказалась не заперта, и Шерон ввела их внутрь, и закрыла дверь, и попыталась запереть ее, но замка не было, и Шерон догадалась: «Вот почему она не была заперта» — и с тех пор, как она открыла дверь каминной, это была первая ясная мысль.

Тяжело дыша, Шерон пристально смотрела на гостей: это они, их неумение спускаться по лестнице только доказывало это, но Шерон не нуждалась в доказательствах, едва лишь она увидела их, она уже знала, знала несомненно.

У нее мелькнула мысль, уж не галлюцинация ли это; бывает ведь, что добрым людям привидится на холодильнике лик Иисуса или Дева Мария, вся в белом и голубом, окруженная розами. Но с их грубых коричневых одеяний капал на ковер растаявший снег, ноги в бесполезных сандалиях покраснели от холода, и оба — и мальчик, и девочка — были слишком напуганы.

Они выглядели совсем не так, как на картинках. Очень маленького роста, волосы у мальчика грязные, лоснящиеся, лицо грубое, как у юного хулигана, покрывало девочки напоминало мятое полотенце, и оно не свисало свободно, а было обмотано вокруг шеи и завязано сзади узлом; и оба они были слишком молоды, почти как дети, изображающие их наверху.

Испуганно озираясь, они разглядывали белую детскую кроватку, кресло-качалку, свисающую с потолка лампу. Мальчик пошарил за поясом, достал кожаный мешочек, протянул его Шерон.

— Как вы сюда попали? — в удивлении сказала Шерон. — Вы должны были идти в Вифлеем.

Мальчик стал совать ей в руки мешочек, а когда Шерон не взяла его, развязал кожаную тесемку, вытащил плохо отшлифованную монету и подал ей.

— Мне не нужна плата, — сказала Шерон, хотя говорить было глупо: мальчик не мог понять ее. Тогда она оттолкнула монету и покачала головой. Это, кажется, всем понятный жест. А какой жест означает приветствие? Шерон улыбнулась и протянула руки.

— Добро пожаловать! — пробуя интонацией передать смысл слов, сказала она. — Садитесь. Отдыхайте.

Они продолжали стоять. Шерон пододвинула кресло-качалку.

— Садитесь, пожалуйста.

Лицо Марии выражало страх, Шерон положила ладони на ручки кресла и показала ей, как сесть. Иосиф сразу же опустился на колени, и Мария неуклюже попыталась последовать его примеру.

— Нет, нет! — Шерон так быстро вскочила с кресла, что оно закачалось как сумасшедшее. — Не становитесь на колени. Я никто. — Она в отчаянии посмотрела на них. — Как вы сюда попали? Вы должны быть не здесь.

Иосиф встал.

— Эркаш, — сказал он и подошел к доске объявлений.

На доске были прикреплены цветные картинки из жизни Иисуса: Иисус исцеляет хромого, Иисус во Храме, Иисус в Гефсиманском Саду.

Иосиф показал на картинку, изображающую Рождество Христово.

— Кумрах, — сказал Иосиф.

«Может, он узнал себя», — подумала Шерон, но он показывал на стоящего рядом с яслями ослика.

— Эркаш, — сказал он. — Эркаш.

Это значит «осел»? Он спрашивает, куда Шерон дела осла или есть ли у нее осел? На всех картинках, во всех вариантах этой истории Мария едет на ослике, но Шерон подумала, что, должно быть, наше представление об этом, так же, впрочем, как и обо всем остальном, не соответствует действительности: у них совсем другие лица, другая одежда, а главное, они юны и беззащитны.

— Кумрах эркаш, — сказал мальчик. — Кумрах эркаш. Ботт лом?

— Не знаю, — сказала Шерон. — Я не знаю, где Вифлеем.

«И что с вами делать?» — подумала она. Ее первым побуждением было спрятать их в детской до окончания репетиции, до того, как все уйдут домой. Она не допустит, чтобы преподобная Фаррисон их обнаружила.

Конечно, как только преподобная Фаррисон поймет, кто они, она… что она сделает? Упадет на колени? Или вызовет фургон из ночлежки? «Уже вторая пара за сегодняшний вечер», — закрыв дверь, сказала преподобная Фаррисон. Шерон вдруг пришло в голову, что, возможно, преподобная Фаррисон выставила именно их, и они, испуганные и растерянные, побродили вокруг автостоянки, а потом опять постучали.

Шерон не позволит, чтобы преподобная Фаррисон их обнаружила, но той вроде и незачем спускаться в детскую. Все дети наверху, и угощение приготовлено в помещении воскресной школы для взрослых. Но что, если она перед тем, как запереть церковь, проверяет все комнаты?

«Я возьму их домой», — решила Шерон. Там они будут в безопасности. Если только удастся подняться по лестнице и покинуть автостоянку до конца репетиции.

«Мы спускались сюда, и никто нас не видел», — подумала Шерон. Но даже если получится, а это большой вопрос, и они не умрут от страха, когда машина тронется с места и Шерон пристегнет ремни безопасности, дома будет не лучше, чем в приюте.

Они заблудились из-за какого-то сбоя во времени и пространстве и оказались возле церкви. Обратный путь, если он есть, а он наверняка есть, ведь завтра вечером они должны прийти в Вифлеем, начинается отсюда.

Внезапно Шерон осенило, что, возможно, их не следовало впускать, так как путь назад начинается у северного входа. «Но я не могла их не впустить, — возразила она сама себе, — идет снег, а они почти босые».

А вдруг, если бы она их не впустила, они сошли бы с крыльца и вернулись в свое время? Может, это еще осуществимо?

Шерон сказала:

— Подождите здесь, — и подняла руку, поясняя жестом свои слова, затем вышла из детской в коридор и плотно прикрыла дверь.

Хор все еще пел «На радость миру». Очевидно, у них опять был перерыв. Шерон бесшумно взбежала по лестнице и пронеслась мимо воскресной школы для взрослых. Дверь была полуоткрыта, на столе стояли тарелки с печеньем. Шерон открыла северный вход, секунду помешкала, будто ожидая увидеть песок и верблюдов, и выглянула наружу. Дождь со снегом все еще шел, на машины уже нанесло снега на несколько сантиметров.

Шерон поискала, чем бы подпереть дверь, чтобы она не захлопнулась, пододвинула к ней кадку с пальмой и вышла на крыльцо. Было скользко, и Шерон пришлось держаться за стену, чтобы не оступиться. Она медленно подошла к краю крыльца и стала всматриваться в падающую крупу, с трепетом надеясь увидеть что-то необычное, но что? Может быть, что дождь со снегом прекратился, или что где-то тьма сгустилась еще больше, или, наоборот, вдруг стала не так черна? Вдруг где-нибудь вспыхнет огонек?

Но ничего не было видно, и Шерон так же осторожно, как Мария и Иосиф сходили с лестницы, спустилась с крыльца и обошла вокруг стоянки.

Нет. Если путь назад и пролегает здесь, он откроется не сейчас, а достаточно постоять на этом месте еще немного, и она просто замерзнет. Вернувшись в церковь, Шерон встала у порога, глядя на дверь, пытаясь сообразить, что делать. «Мне необходима помощь», — думала она, сжимая холодные руки. Надо кому-нибудь рассказать. Она пошла по коридору в храм.

Орган умолк.

— Мария и Иосиф, мне нужно с вами поговорить, — услышала Шерон голос Розы. — Пастухи, оставьте посохи на скамье. Остальные могут идти в комнату воскресной школы для взрослых, там приготовлено угощение. Хор, не уходите. Придется повторить некоторые отрывки.

Послышался стук палок и страшный топот. Пастухи едва не сбили Шерон с ног. Один из волхвов запутался в своем одеянии и чуть не упал, двое ангелов в суматохе потеряли парчовые венчики.

Наконец Шерон пробилась сквозь эту толпу. Роза в боковом проходе показывала Марии и Иосифу, как надо идти, хор собирал ноты. Ди нигде не было.

Вирджиния спустилась в центральный проход, на ходу снимая балахон. Шерон подошла к ней:

— Ты не знаешь, где Ди?

— Ушла домой. — Вирджиния протянула Шерон папку с нотами. — Ты оставила папку на стуле. У Ди совсем сел голос, и я ей сказала: «Это глупо. Иди домой и ложись».

— Вирджиния… — начала было Шерон.

— Ты можешь взять мой балахон? — спросила Вирджиния. — Мне нужно через десять минут быть на ярмарке.

Шерон рассеянно кивнула. Вирджиния бросила балахон ей в руки и поспешила к выходу. Шерон стала оглядывать хор, думая, кому еще она может довериться.

Роза отпустила Марию и Иосифа, которые тут же убежали, и повернулась к центральному проходу.

— Репетиция завтра вечером в 6:15, - сказала она. — В это время вы должны быть здесь уже в балахонах, потому что в 6:40 у меня занятия с духовым квартетом. Вопросы есть?

«Есть, — оглядываясь вокруг, мысленно ответила Шерон. — Кто мне поможет?»

— Какой гимн мы поем? — поинтересовался тенор.

— «Adeste fideles», — сказала Роза. — Перед уходом давайте построимся, чтобы каждый видел, кто его партнер.

Преподобный Уолл сидел на задней скамье и просматривал заметки к своей проповеди. Шерон нерешительно прошла вдоль скамьи и подсела к нему.

— Преподобный Уолл! — Она запнулась, не зная, как начать. — Вы не скажете, что значит слово «эркаш»? Мне кажется, это по-древнееврейски.

Оторвавшись от заметок, он пристально посмотрел на Шерон:

— По-арамейски. Это значит «потеряться».

Они потерялись. Вот что пытался сказать мальчик и у двери, и в каминной, и внизу. «Мы потерялись».

— «Заблудиться», — продолжал преподобный Уолл. — «Попасть не туда».

«Попасть не туда», хорошенькое «не туда». Проскочить две тысячи лет, океан и еще невесть сколько миль по суше.

— Когда Мария и Иосиф направились из Назарета в Вифлеем, как они шли? спросила Шерон, надеясь, что он скажет: «Почему вы задаете все эти вопросы?» — и тогда она откроет ему, но он сказал:

— А! Вы не слушали мою проповедь. Мы ничего не знаем об этом путешествии, кроме того, что они пришли в Вифлеем.

«Но такими темпами, как сегодня, они не придут», — подумала Шерон.

— Сдайте листы с гимном, — говорила тем временем Роза. — У меня всего тридцать экземпляров, и я боюсь, что завтра вечером не хватит.

Шерон подняла голову. Хор начал расходиться.

— Во время этого путешествия они могли где-нибудь потеряться? торопливо спросила Шерон.

— «Эркаш» также означает «спрятанный», «скрытый от глаз», — ответил преподобный Уолл. — Арамейский очень похож на древнееврейский. В древнееврейском это слово…

— Преподобный Уолл! — В центральном проходе появилась преподобная Фаррисон. — Мне нужно поговорить с вами о благословении.

— А! Вы хотите, чтобы я дал его сейчас? — Преподобный Уолл поднялся, не выпуская из рук свои бумажки.

Шерон поспешно схватила папку с нотами и побежала вниз вслед за хором.

Хористам незачем было идти в детскую, но Шерон остановилась в коридоре и начала перебирать ноты в папке, словно желая привести их в порядок. При этом она судорожно размышляла, что же ей предпринять.

Может, если все отправятся в комнату хора, она прошмыгнет в детскую или в одну из комнат воскресной школы и спрячется там до тех пор, пока все не уйдут. Но, возможно, преподобная Фаррисон перед уходом проверяет все комнаты. А возможно, и того хуже, запирает их.

Шерон могла бы сказать, что ей надо посидеть подольше и переписать гимн, но она сомневалась, доверит ли ей преподобная Фаррисон ключи от церкви, а Шерон не хотела привлекать к себе внимания, не хотела, чтобы преподобная Фаррисон подумала: «А где Шерон Энглерт? Я не видела, как она ушла». Пожалуй, можно спрятаться за алтарем или в цветочной, но это значит оставить детскую без присмотра.

Нужно решать. Толпа редела, хористы отдавали Розе ноты и надевали пальто. Нужно что-то делать. В любую минуту преподобная Фаррисон может спуститься по лестнице и проверить детскую. Шерон все стояла, машинально перебирая ноты, пока не увидела сходящую по лестнице преподобную Фаррисон со связкой ключей.

Подобно Иосифу, Шерон, будто защищаясь, отступила назад, но преподобная Фаррисон даже не заметила ее, она подошла к Розе и спросила:

— Вы можете вместо меня запереть двери? Мне надо в 9:30 быть в лютеранской церкви и собрать пожертвования «Для малых сих».

— Я собиралась позаниматься с духовым квартетом… — недовольно сказала Роза.

«Не дайте Розе увильнуть», — подумала Шерон.

— Убедитесь, что заперты все двери, особенно в зал общины, — подавая Розе ключи, сказала преподобная Фаррисон.

— У меня есть свои, — сказала Роза. — Но…

— И проверьте автостоянку. Вокруг нее околачивались какие-то бездомные. Спасибо.

Преподобная Фаррисон побежала наверх, а Шерон тут же подошла к Розе.

— Роза, — окликнула она.

Та протянула руку, собираясь взять ноты.

Шерон, порывшись в папке, подала их Розе.

— А можно… — Шерон старалась говорить как можно небрежнее. — Мне бы нужно остаться и порепетировать. Я была бы рада запереть двери. Я могу завезти вам домой ключи завтра утром.

— Ты не представляешь, как ты меня выручила, — обрадовалась Роза. Она отдала Шерон пачку нот и достала из кошелька ключи. — Вот ключ от входной двери, от северного входа, от восточного входа, от зала общины. — Роза говорила так быстро, что Шерон не успевала разглядеть, какой ключ от какой двери, но это уже не имело значения. Только бы все разошлись, а потом она разберется.

— Этот от комнаты хора, — закончила Роза и отдала ключи Шерон. — Я тебе очень благодарна. Духовой квартет не мог прийти на репетицию, у них сегодня концерт, а мне на самом деле нужно порепетировать с ними входную песнь. У них что-то не ладится.

«У меня тоже», — подумала Шерон.

Роза накинула пальто.

— А потом еще надо зайти к Мириам Берг, забрать младенца Иисуса. — Она наполовину натянула рукав, но вдруг остановилась. — Может, ты хочешь, чтобы я осталась и позанималась с тобой?

— Нет! — испугалась Шерон. — Нет, я сама. Я просто несколько раз пропою все от начала до конца.

— Хорошо. Замечательно. Еще раз спасибо. — Роза похлопала себя по карманам, потом взяла у Шерон связку ключей и сняла с нее ключ от машины. — Ты не представляешь, как ты меня выручила, правда. — Роза быстро побежала вверх по лестнице.

Появились, натягивая перчатки, две контральто.

— Знаешь, что мне предстоит дома? — спросила Джулия. — Установить елку.

Они подали свои ноты Шерон.

— Терпеть не могу Рождество, — сказала Карен. — Когда праздник кончится, я буду как выжатый лимон.

Продолжая разговаривать, они тоже поспешили наверх, а Шерон отправилась в комнату хора, чтобы убедиться, что там никого нет. Бросила ноты и балахон Вирджинии на кресло, сняла свой балахон и поднялась по лестнице.

Мириам выходила из двери воскресной школы для взрослых с кувшином шипучки в руках.

— Скорей, Элизабет, — крикнула она. — Нам нужно до закрытия успеть в магазин. Она ухитрилась совершенно испортить свой венчик, — обратилась Мириам к Шерон, — придется купить еще кусок парчи. Элизабет, все уже ушли.

Элизабет сдвинулась с места, в руке она держала печенье в форме рождественской елки. Она остановилась на полпути, слизывая глазурь.

— Элизабет, — снова позвала Мириам. — Скорей.

Шерон открыла им входную дверь, и Мириам вышла, нагнув голову, стараясь спрятать ее от снега. Элизабет плелась за ней, глядя вверх на густо падающий снег.

Мириам помахала рукой.

— До завтра.

— Да, да, я буду здесь, — сказала Шерон и закрыла дверь.

«Я все еще буду здесь», — подумала она. А что, если они тоже? Что тогда? Рождественского представления не будет и вообще ничего не будет? Ни печенья, ни беготни по магазинам, ни «Барби на школьном балу»? Ни церкви?

Шерон смотрела сквозь витражное стекло, пока не увидела, как лилово вспыхнули задние фары и автомобиль с Мириам и Элизабет выехал со стоянки, тогда, перепробовав один за другим несколько ключей, она нашла нужный и заперла дверь.

Быстро заглянув в храм и в ванные и убедившись, что там никого нет, Шерон побежала вниз по лестнице в детскую, чтобы удостовериться, что Мария и Иосиф еще там, что они не исчезли.

Они были там. Они сидели на полу рядом с креслом-качалкой и ели что-то похожее на сушеные финики, разложенные на тряпице. Как только Шерон просунула голову в дверь, Иосиф сделал движение, чтобы подняться, но Шерон сделала ему знак сесть снова.

— Оставайтесь здесь, — мягко сказала она и сообразила, что разговаривать шепотом нет необходимости. — Я вернусь через несколько минут. Только запру двери.

Плотно закрыв дверь, она снова пошла наверх. Ей как-то не приходило в голову, что Мария с Иосифом могут проголодаться, и она понятия не имела, к какой пище они привыкли: может, они едят мацу? Или баранину? Ни того, ни другого на кухне нет, но на прошлой неделе у дьяконов был предрождественский ужин. Если повезет, в холодильнике, может, найдется красный перец. Или даже лучше — сухое печенье.

Кухня была заперта. Шерон забыла, что Мириам говорила ей об этом, но должен же один из ключей быть от этой двери. Дверь не поддавалась. Дважды перепробовав все ключи, она вспомнила, что это ключи Розы, а не преподобной Фаррисон. Тогда Шерон отправилась в зал общины и зажгла свет. Здесь были тонны еды, рядом с одеялами и игрушками на столе высились целые горы консервных банок. Не случайно преподобная Фаррисон говорила именно о консервах.

Шипучку Мириам унесла домой, но печенье она, кажется, не взяла. «Может, дети не все съели». Шерон пошла в комнату воскресной школы для взрослых. На бумажной тарелке лежали только желтые звездочки. Мириам была права: детям больше нравятся рождественские елки и Санта-Клаусы. На столе стояли еще бумажные чашки. Шерон взяла тарелку с остатками печенья и чашки и пошла вниз.

— Я принесла вам поесть, — сказала она и поставила тарелку на пол между Марией и Иосифом.

Они не сводили с Шерон встревоженных глаз, Иосиф медленно поднимался на ноги.

— Это еда, — поднимая руку ко рту и делая вид, что жует, сказала Шерон. — Печенье.

Иосиф потянул Марию за руку, стараясь помочь ей встать, и они оба в ужасе уставились на джинсы и свитер Шерон. Шерон вдруг поняла, что они, наверное, не узнали ее без балахона. Хуже того, мантия хоть немного напоминала их одежду, а такой костюм, конечно, напутал их.

— Я принесу вам попить, — поспешно сказала Шерон, показывая на бумажные чашки, и вышла.

Сначала она побежала вниз, в комнату хора. Ее балахон валялся на ручке кресла, там, где она его бросила, рядом с балахоном Вирджинии и нотами. Шерон надела балахон, наполнила бумажные чашки водой из питьевого фонтанчика и понесла их в детскую.

Мария и Иосиф стояли, однако, увидев Шерон в балахоне, они опять сели. Шерон протянула Марии бумажную чашку, но та только со страхом посмотрела на этот сосуд. Тогда Шерон подала чашку Иосифу. Он так крепко схватил ее, что чашка смялась, и вода брызнула на ковер.

— Ничего, это не важно, — мысленно обзывая себя идиоткой, сказала Шерон. — Я принесу вам настоящую чашку.

Она бросилась наверх, пытаясь вспомнить, где можно найти чашку. Кофейные чашки — в кухне, стаканы тоже, в зале общины и в воскресной школе для взрослых Шерон посуды не видела.

Внезапно она улыбнулась:

— Я принесу вам настоящую чашу. — Она пошла в комнату воскресной школы для взрослых и взяла из витрины серебряный потир общины.

Еще там были серебряные тарелки. Шерон пожалела, что не догадалась сделать это раньше.

Она заскочила в зал общины, взяла одеяло и понесла все это вниз. Наполнив потир водой, она пошла в детскую и подала потир Марии. На этот раз Мария без колебаний взяла чашу и сделала несколько больших глотков.

Шерон протянула Иосифу одеяло.

— Я оставлю вас одних, чтобы вы поели и отдохнули, — сказала Шерон и, прикрыв дверь, вышла в коридор.

Сама она направилась в комнату хора, повесила балахон Вирджинии, сложила ноты аккуратной стопкой на столе. Затем прошла в каминную, убрала с прохода складные стулья и прислонила их к стене. Проверила восточный выход и зал общины. Обе двери были заперты.

Шерон уже выключила свет, но вспомнила, что надо позвонить в приют, и опять зажгла лампы. Прошел час. Вероятно, они приезжали и никого не нашли, но на всякий случай лучше позвонить: вдруг фургон запаздывает?

Занято. Шерон дважды набрала номер, потом позвонила домой. В гостях были родители Билла.

— Я вернусь поздно, — сказала Шерон. — Репетиция задерживается. — И повесила трубку, мысленно подсчитывая, сколько раз за сегодняшний вечер ей пришлось врать.

Ну что ж, если здесь все так делают? Иосиф делает вид, что младенец его, волхвы возвращаются другим путем, чтобы не предать Ироду божественного младенца, Святое Семейство прячется, а потом бежит в Египет, и хозяин гостиницы посылает солдат Ирода по ложному следу.

А сейчас опять игра в прятки. Шерон вернулась вниз, легко, стараясь не спугнуть Марию и Иосифа, приоткрыла дверь и стала наблюдать.

Они съели печенье. На пустой бумажной тарелке не осталось ни крошки. Мария лежала, как ребенок, свернувшись калачиком, а Иосиф сидел спиной к креслу и охранял ее.

«Бедные дети», — прижимаясь щекой к двери, подумала Шерон. Бедные дети. Такие юные и так далеко от дома. Шерон стало интересно, о чем они думают. Может, считают, что забрели в какое-то странное царство и попали во дворец? «Дальше будет еще более странно, — подумала Шерон, — пастухи, ангелы, волхвы, которые пришли с Востока и принесли шкатулки с драгоценностями и флаконы с благовониями». А потом Кана. И Иерусалим. И Голгофа.

А пока они нашли место для ночлега, крышу над головой, и немного еды, и несколько минут покоя. «Тих и сладок твой сон». Шерон долго стояла, прижавшись щекой к дверному косяку, и смотрела, как спит Мария и как старается бодрствовать Иосиф.

Однако голова его стала клониться; пытаясь стряхнуть сон, он вскинул голову и увидел Шерон. Тут же осторожно встал, стараясь не потревожить Марию, и подошел к Шерон. На его лице было написано беспокойство.

— Эркаш кумрах, — повторил он. — Ботт лом?

— Я поищу дорогу, — ответила Шерон.

Она поднялась по лестнице, снова включила свет и пошла в зал общины. У северного входа путь назад не начинается, но, возможно, раньше они стучали в какую-нибудь другую дверь, а потом, когда никто не открыл, обошли здание. Вход в зал общины — на северо-западе. Пробуя один ключ за другим, Шерон отперла дверь и выглянула на улицу. Дождь со снегом хлестал все сильнее. Снег уже засыпал следы шин на автостоянке.

Шерон закрыла дверь и пошла к восточному входу, которым пользовались только во время воскресной службы, потом — снова к северному. Ничего. Крупа, ветер и ледяной воздух.

Что же теперь? Они шли из Назарета в Вифлеем и где-то повернули не туда. Но как? Где? Шерон даже не знает, в каком направлении они шли. «В глубь страны». Иосиф шел из Назарета в глубь страны, это значит на север, и в Евангелии от Матфея сказано, что звезда была на северо-западе.

Нужна карта. Кабинеты священников заперты, но в воскресной школе для взрослых на нижней полке под витриной лежат книги. Может, там есть атлас?

Атласа не оказалось. Одни только книги по самопомощи — как преодолеть горе, о взаимной поддержке, о подростковой беременности, а в дальнем углу — древнего вида алфавитный указатель к Библии и Библейский словарь.

На последних страницах Библейского словаря помещались карты. Древнееврейские поселения в Ханаане, Ассирийское царство, исход древних евреев по пустыне. Шерон листала дальше. Путешествия апостола Павла. Она перевернула еще страницу. Палестина во времена Нового Завета.

Шерон без труда нашла Иерусалим, а Вифлеем должен быть к северо-западу от Иерусалима. Вот Назарет, откуда вышли Мария и Иосиф, значит, Вифлеем дальше к северу.

Вифлеема не было. Шерон водила пальцем по карте, читая крошечные надписи. Вот Кана, вот Вифсаида, а Вифлеема нет. Ерунда какая-то! Он должен быть здесь. Шерон начала с севера, обводя ногтем каждый город…

Вифлеем оказался совсем не там, где она думала. «И они тоже», — пришло ей в голову. Вифлеем стоял к юго-западу от Иерусалима, так близко, каких-то несколько миль.

Шерон посмотрела на масштаб и увидела вклейку: «Путешествие Марии и Иосифа в Вифлеем» — путь обозначен красным пунктиром.

Вифлеем находился почти прямо к югу от Назарета, но они шли на восток до реки Иордан, а потом к югу вдоль берега. У Иерихона они свернули на запад к Иерусалиму и пошли через закрашенное на карте коричневым пространство, которое значилось как пустыня.

А не здесь ли они заблудились? Может, ослик пошел искать воду, а они за ним, вот и сбились с дороги. Если так, значит, путь назад лежит к юго-западу, но в церкви нет дверей, открывающихся в этом направлении, а даже если б и были, все равно там падал бы снег и виднелась автостоянка двадцатого века, а не Палестина первого.

Как они сюда попали? Нет, карта не могла подсказать, что произошло во время путешествия.

Шерон положила словарь на место и вытащила алфавитный указатель к Библии.

Послышался звук поворачивающегося в замке ключа: кто-то открывал дверь. Шерон захлопнула книгу, быстро сунула ее на полку и вышла в коридор. У двери стояла перепуганная преподобная Фаррисон.

— Ох, это вы, Шерон. — Она приложила руку к груди. — Что вы здесь делаете так поздно? Вы меня до полусмерти перепугали.

«А вы меня».

— Мне надо было порепетировать, — сказала Шерон. — Я обещала Розе, что запру двери. Что случилось? Почему вы вернулись?

— Мне позвонили из приюта, — открывая дверь канцелярии, сказала преподобная Фаррисон. — Из нашей церкви их просили забрать бездомную пару, но когда они приехали, на улице никого не оказалось.

Она вошла в канцелярию и заглянула в угол за письменный стол, туда, где были выдвижные ящики.

— Я беспокоюсь, что бездомные проникли в церковь. Не хватает только, чтобы кто-нибудь осквернил храм за два дня до Рождества. — Она заперла дверь канцелярии. — Вы все двери проверили?

«Да, — подумала Шерон. — И ни одна никуда не ведет».

— Да, — сказала она. — Все двери заперты. И потом, я бы услышала, если бы кто-нибудь пытался войти. Я ведь слышала, как вы открывали дверь.

Преподобная Фаррисон заглянула в каминную.

— Они могли проскользнуть внутрь и спрятаться, когда все уходили домой.

Она осмотрела сваленные в кучу складные стулья и, закрыв дверь, пошла по коридору к лестнице.

— Я все проверила, всю церковь, — следуя за ней, говорила Шерон.

Преподобная Фаррисон остановилась на лестнице и задумчиво посмотрела вниз.

— Когда я осталась одна, мне сделалось не по себе, — в отчаянии повторила Шерон, — я везде включила свет и проверила все комнаты для занятий воскресной школы, хора и ванные. Там никого нет.

Преподобная Фаррисон подняла голову и посмотрела в конец коридора:

— А в храме?

— Что в храме? — тупо переспросила Шерон.

Но преподобная Фаррисон уже шла по коридору, и Шерон вслед за ней. Она почувствовала облегчение и внезапную надежду. Может быть, там есть дверь, которую она пропустила. Дверь храма, выходящая на юго-запад.

— Разве там есть дверь?

Преподобная Фаррисон была раздосадована.

— Если кто-нибудь вышел из восточной двери, они могли войти и спрятаться в храме. Вы проверили скамьи? В последнее время мы столько натерпелись от бездомных, которые спали на скамьях. Вы идите по той стороне, а я по этой. — Преподобная Фаррисон устремилась по боковому проходу. Она шла вдоль рядов обитых тканью скамей, наклонялась и заглядывала под каждую. — В церкви Скорбящей Божьей Матери утащили серебро общины прямо с алтаря.

«Серебро общины», — пробираясь между рядами, подумала Шерон. Она и забыла о потире.

Преподобная Фаррисон подошла к первой скамье. Открыла дверь цветочной комнаты, заглянула внутрь, закрыла и вошла в алтарь.

— Вы проверили воскресную школу для взрослых? — нагибаясь и заглядывая под стулья, спросила она.

— Там никто не мог спрятаться. Там было устроено угощение для младшей группы хора. — Шерон понимала, что говорить бесполезно.

Преподобная Фаррисон все равно будет настаивать на проверке каждой комнаты, и, когда обнаружит, что витрина открыта, а потир пропал, она одну за другой начнет обыскивать все остальные комнаты. Пока не доберется до детской.

— Вы думаете, мы правильно поступаем? — попробовала остановить ее Шерон. — Я хочу сказать, что, если кто-то проник в церковь, это могут быть опасные люди. Мне кажется, надо подождать. Я позвоню мужу, и, когда он приедет, мы втроем обыщем…

— Я вызвала полицию, — сходя со ступеней алтаря и направляясь к центральному проходу, проговорила преподобная Фаррисон. — Машина приедет с минуты на минуту.

Полицию! А они здесь, прячутся в детской, хулиган с бородкой и беременная девочка, и их поймают на месте преступления с серебром общины.

Преподобная Фаррисон вышла в коридор.

— Я не проверила зал общины, — нашлась наконец Шерон. — То есть я закрыла дверь, но я не включала свет, а там все эти подарки для бездомных…

Она повела преподобную Фаррисон по коридору мимо лестницы.

— Они могли во время репетиции войти в северную дверь и спрятаться под столом.

Преподобная Фаррисон остановилась у щита с выключателями, щелкнула каким-то — свет в храме погас, но загорелась лампа над лестницей.

«Третий сверху, — отметила Шерон, следя за действиями преподобной Фаррисон. — Пожалуйста. Не надо включать свет в воскресной школе для взрослых!»

Лампы в канцелярии зажглись, в коридоре погасли.

— После Рождества нужно первым делом пометить выключатели, — сказала преподобная Фаррисон. В зале общины загорелся свет.

Шерон дошла с ней до самой двери и, как только преподобная Фаррисон вошла в зал, сказала:

— Вы посмотрите здесь. А я проверю воскресную школу для взрослых, — и прикрыла дверь.

Подойдя к двери воскресной школы для взрослых, она отперла ее, чуть-чуть помедлила, затем снова тихо закрыла. Проскользнула по коридору к щиту с выключателями, погасила свет на лестнице и в темноте кинулась по ступенькам вниз и дальше по коридору, в детскую.

Дети уже встали. Чтобы было легче подняться на ноги, Мария уцепилась за сиденье кресла-качалки, и кресло пришло в движение, но Мария не отпускала руку.

— Пойдемте со мной, — схватив потир, прошептала Шерон.

Чаша была наполовину полна, Шерон оглянулась, потом выплеснула воду на ковер и зажала потир под мышкой.

— Скорей! — открывая дверь, прошептала Шерон, но поняла, что нет нужды торопить их и прикладывать палец к губам.

Они молча быстрым шагом пошли за ней по коридору; Мария, наклонив голову, Иосиф, готовый прийти ей на помощь и защитить.

Они приближались к лестнице, и Шерон боялась даже подумать о том, как они будут подниматься. Она было подумала спрятать их в комнате хора и запереть. У нее есть ключ, и она может попробовать убедить преподобную Фаррисон, что проверила эту комнату и заперла, чтобы никто туда не вошел. Нет, не годится, Иосиф и Мария окажутся в ловушке. Придется подняться с ними по лестнице.

У подножия лестницы она задержалась, оглядела лестничную площадку и прислушалась.

— Надо спешить. — Шерон взялась за перила, чтобы показать им, как идти вверх по ступенькам, и пошла.

Сейчас у них получалось гораздо лучше, они все еще хватались ладонями за верхние ступеньки, но двигались быстро. Преодолев три четверти пути, Иосиф даже взялся за перила.

Шерон тоже почувствовала себя гораздо лучше, она спокойно размышляла, что сказать полиции и где спрятать детей.

Только не в каминной, хотя преподобная Фаррисон туда уже наведывалась. Это слишком близко к двери, а полиция начнет с коридора. И не в храме. Там все на виду.

Шерон остановилась, не доходя нескольких ступенек до верха, и сделала знак Марии и Иосифу, они сразу же застыли в темноте. Почему их все понимают — знаки предостерегающие, призывающие к молчанию или к бегству? «Потому что мир полон опасностей во все времена, — подумала Шерон, — и никогда не знаешь, что ждет впереди». Царь Ирод и бегство в Египет. И Иуда. И полиция.

Прокравшись наверх, она посмотрела в сторону храма, а затем на дверь. Преподобная Фаррисон, наверное, все еще в зале общины. В коридоре ее не было. Если бы она отправилась в воскресную школу для взрослых, то обнаружила бы пропажу потира и подняла бы крик.

Шерон закусила губу и подумала, успеет ли она вернуть потир на место. Для этого нужно решиться оставить детей на лестнице, прошмыгнуть в комнату и поставить чашу в витрину. Нет, слишком поздно. Полиция уже здесь. Шерон увидела через витражное стекло лиловые отблески фар. Через минуту полицейские постучат в дверь, преподобная Фаррисон выйдет из зала общины. Нет, времени не осталось.

Придется спрятать детей в храме, пока преподобная Фаррисон пойдет с полицией вниз, а потом перейти с Марией и Иосифом, но куда? В каминную? Слишком близко к двери. В зал общины?

Шерон помахала, чтобы они поднялись наверх (жест Джона Уэйна[11] в одном из военных фильмов), и повела их по коридору. Преподобная Фаррисон выключила лампы, но света, идущего от креста на алтаре, было достаточно. Шерон положила потир на последнюю скамью и прошла с Марией и Иосифом вдоль заднего ряда в боковой проход, затем пропустила их вперед, а сама прислушалась, не стучат ли.

Иосиф шел впереди, опустив глаза, словно ожидая, что сейчас снова появятся ступеньки, а Мария подняла голову и устремила взгляд к алтарю. Она смотрела на крест.

«Не смотри туда, — мысленно сказала Шерон. — Не смотри туда». И заспешила к двери цветочной.

Раздался приглушенный звук, словно отдаленный гром, с шумом захлопнулась какая-то дверь.

— Сюда, — прошептала Шерон, открывая дверь цветочной.

Когда преподобная Фаррисон проверяла эту комнату, Шерон стояла на другом конце храма. Теперь она поняла, почему преподобная Фаррисон так быстро вышла. В цветочной и раньше было тесно, а теперь сюда впихнули еще пальмы и ясли и в них свалили остальной реквизит: фонарь трактирщика, одеяло младенца. Шерон отодвинула ясли, их сбитые крест-накрест ножки задели пюпитр, и он опрокинулся. Шерон подхватила его, поставила и, прислушиваясь, замерла.

В коридоре стук. Хлопнула дверь. Голоса. Шерон отодвинула пюпитр и стала проталкиваться с Марией и Иосифом в глубь комнаты; чуть не опрокинув еще один пюпитр, она наконец пробилась с Марией в угол к кусту роз.

Шерон показала Иосифу, чтобы он встал с другой стороны, и прижалась к пальме, пропуская его, потом закрыла дверь и тут же поняла, что совершила ошибку.

Они не могут неподвижно стоять в темноте, а достаточно им пошевелиться, как все кругом с грохотом полетит на пол. И Марии неудобно долго стоять, скорчившись в углу.

Надо было оставить дверь приоткрытой; свет, струящийся от креста, позволял бы им все видеть, и она услышала бы приближение полиции. А с закрытой дверью ничего не слышно, кроме легкого дыхания детей, да еще, когда Шерон попыталась встать поудобнее, задребезжал фонарь. Опять открыть дверь очень опасно, ведь, возможно, Шерон уже ищут. Ей нужно было запереть Марию и Иосифа здесь, вернуться и придумать, как сбить с толку полицию. А теперь преподобная Фаррисон вот-вот хватится ее, а если не найдет, посчитает это еще одним доказательством пребывания в церкви преступников и уж не успокоится, пока полиция не облазит все закутки.

«Может, удастся пройти через хоры, — подумала Шерон, — надо только отодвинуть пюпитры или переставить вещи так, чтобы Мария и Иосиф могли за ними спрятаться, но в такой темноте ничего не получится».

Шерон медленно, осторожно, стараясь держаться прямо, опустилась на колени и нащупала сзади себя ясли. Она водила ладонью по колючей соломе, пока не нашла одеяло младенца. Должно быть, волхвы бросили в ясли свои флаконы благовоний. Когда Шерон вытаскивала одеяло, стекло зазвенело.

Она нагнулась пониже и засунула одеяло в узкую щель под дверью. Затем осторожно выпрямилась и стала искать на стене выключатель.

Нащупала его. «Пожалуйста, — молилась Шерон, — пусть свет зажжется здесь, а не где-нибудь еще». Она щелкнула выключателем.

Они не сдвинулись, даже не пошевелились. Прижатая к розам Мария затаила дыхание, а потом медленно выдохнула, как будто до этого вообще не дышала.

Они наблюдали, как Шерон, стоя на коленях, засовывает под дверь угол одеяла, а затем медленно поворачивается к ним. Вот она протянула руку, взяла один из пюпитров и пододвинула его к стене. Она действовала так неспешно и осторожно, словно обезвреживала бомбу. Шерон снова протянула руку через ясли, подняла пюпитр, поставила его на солому так, чтобы можно было отодвинуть ясли подальше и освободить побольше места. Пюпитр наклонился, и Иосиф помог его выпрямить.

Подняв одну из картонных пальм, она открепила фанерный ствол и поставила его в ясли, а пальму прислонила к стене около Марии. Сделала то же самое с еще одной пальмой.

Немного места освободилось. Остальные пюпитры так и останутся стоять: их металлические каркасы сцеплены. У внешней стены был высокий металлический шкаф, перед которым наставили горшков с лилиями. Лилии по крайней мере можно поднять на шкаф.

С минуту Шерон внимательно слушала, приложив ухо к двери, а затем осторожно переступила через ясли и подошла к лилиям. Наклонилась, взяла один горшок, поставила на шкаф, но вдруг нахмурилась и остановилась. Потом снова нагнулась и стала водить рукой по полу, будто рисуя полукруг.

Из-за шкафа потянуло холодом. Шерон приподнялась на носки и заглянула за шкаф.

— Здесь дверь, — прошептала она. — Наружу.

— Шерон! — звал приглушенный голос.

Мария оцепенела, Иосиф встал между ней и дверью. Шерон ждала, прислушиваясь, положив руку на выключатель.

— Миссис Энглерт! — снова позвал мужской голос.

Другой мужчина откуда-то издалека сказал:

— Ее машина еще здесь.

А потом раздался голос преподобной Фаррисон:

— Может, она пошла вниз?

Тишина. Шерон прижалась ухом к двери, послушала, а затем боком пробралась мимо Иосифа к шкафу и снова заглянула за него. Дверь открывалась на улицу. Шкаф не придется особенно двигать, только немного, чтобы можно было протиснуться и открыть дверь. Тогда все пройдут, даже Мария. С этой стороны около церкви растут кусты. Можно спрятаться, пока не уедет полиция.

Шерон сделала знак Иосифу, чтобы он ей помог, и вдвоем они слегка отодвинули шкаф от стены. Один горшок с лилией упал, Мария неловко наклонилась, подняла горшок и взяла его в руки, как младенца.

Шерон и Иосиф вновь толкнули шкаф. Теперь внутри что-то забренчало, точно там было полно вешалок, и Шерон показалось, что она опять слышит голоса. Но делать было уже нечего. Она пролезла в узкий проход, подумала: а вдруг заперто… И открыла дверь.

За дверью было тепло. Темное, усеянное звездами чистое небо.

— Что это… — глядя себе под ноги, как-то глуповато произнесла Шерон.

Земля была каменистая. Дул легкий ветерок, донося запах пыли и чего-то сладкого. Может, апельсинов?

Шерон повернулась, чтобы сказать: «Я нашла ее. Я нашла дверь», — но Иосиф уже отодвинул побольше шкаф, сделал проход пошире и повел через него Марию. Мария все еще несла лилию, Шерон взяла у Марии горшок, подперла им дверь, чтобы не закрылась, и вышла в темноту.

Свет из открытой двери падал на землю, по краю освещенного пространства пролегла узкая полоска, которую Шерон приняла за тропинку. Подойдя поближе, она увидела, что это пересохшее русло ручья. За ним круто вздымался скалистый склон. Должно быть, сейчас они в нижней части бассейна реки, и Шерон подумала, не здесь ли Мария и Иосиф заблудились.

— Ботт лом? — сказал позади Шерон Иосиф.

Она обернулась.

— Ботт лом? — разводя руками, как в детской, снова спросил он.

Куда идти?

Шерон понятия не имела. Дверь выходила на запад. Если они действительно находятся в Пустыне, Вифлеем — к юго-западу отсюда.

— Туда. — Шерон показала на самый крутой склон. — Мне кажется, вам надо идти туда.

Они не сдвинулись с места. Они стояли и смотрели на нее, Иосиф немного впереди Марии; они ждали, что Шерон их поведет.

— Я не могу… — начала Шерон и осеклась.

Бросить их здесь — все равно что бросить в каминной. Или под снегом. Шерон оглянулась на дверь, почти желая, чтобы появилась преподобная Фаррисон с полицией… И пошла на юго-запад; она неуклюже карабкалась по склону, туфли скользили на камнях.

Как это им удается, да еще с осликом, цепляясь за пучки высохшей травы, удивлялась Шерон. Сможет ли Мария подняться по этому склону? Шерон в тревоге обернулась.

Мария и Иосиф шли легко и уверенно, как Шерон по лестнице.

А что, если, поднявшись, они увидят такой же склон или обрыв? И никакой тропинки? Втыкая в землю носки туфель, Шерон поднималась все выше.

Неожиданно послышался какой-то звук. Шерон быстро оглянулась на дверь, но та по-прежнему была полуоткрыта, раму подпирал горшок с лилией, за ним стояли ясли.

Снова раздался скрип, теперь ближе, Шерон услышала шарканье, а потом резкий крик.

— Это ослик, — сказала она, и он засеменил к ней, словно был рад увидеть ее.

Шерон протянула руку и поискала поводья. Их заменяла старая веревка. Ослик подошел еще на шаг и закричал Шерон в ухо: «И-и!» — а потом взвизгнул: «А-а» — и это было похоже на смех.

Шерон тоже рассмеялась и погладила его по шее.

— Не заблудитесь снова, — сказала она, подводя ослика к Иосифу, который ждал там, где Шерон их оставила. — Держитесь тропинки. — И она стала взбираться дальше на вершину холма, уже не сомневаясь, что тропа именно там.

Тропы не было, но это не имело значения. Потому что на юго-западе лежал Иерусалим; далекий и сверкающий белизной в свете звезд, он был озарен огнем сотен очагов и тысяч лампад, а за ним, немного к западу, низко на небе стояли три звезды, расположенные так близко, что почти касались друг друга.

Мария и Иосиф подошли к Шерон и встали рядом с ней.

— Ботт лом, — показывая пальцем, сказала Шерон. — Вон туда, где звезда.

Иосиф снова пошарил за поясом и вытащил кожаный мешочек.

— Нет, — отстраняя мешочек, сказала Шерон. — Он вам понадобится в Вифлееме, в гостинице.

Иосиф неохотно положил мешочек обратно, и Шерон вдруг пожалела, что ей нечего им подарить. У нее нет ни ладана, ни мирры.

«И-а», — крикнул ослик и начал спускаться с холма. Иосиф схватил веревку и пошел за осликом, Мария, опустив голову, — за ними.

— Будьте осторожны, — сказала Шерон. — Берегитесь царя Ирода.

Она подняла руку и помахала им на прощание, рукав ее балахона развевался от ветерка, подобно крылу, но Мария и Иосиф не увидели прощального приветствия. Они спускались с холма, Иосиф чуточку впереди, Мария, придерживаясь за ослика. Когда они уже почти спустились, Иосиф остановился, показал на землю, и они с осликом пропали из поля зрения Шерон. Но она знала, что они нашли тропу.

Шерон немного постояла наверху, наслаждаясь свежим воздухом и глядя на три звезды, почти слившиеся в одну, а затем спустилась, то и дело скользя по камням и комкам грязи, взяла горшок с лилией и закрыла дверь. Подвинула на место шкаф, вытащила из-под двери одеяло, выключила свет и вышла в темный храм.

Там никого не было. Шерон взяла потир, спрятала его в широкий рукав балахона и выглянула в коридор. В коридоре тоже никого. Она прошла в воскресную школу для взрослых, поставила потир обратно в витрину и спустилась по лестнице.

— Где вы пропадали? — спросила преподобная Фаррисон.

Из детской вышли двое полицейских в форме, с карманными фонариками в руках.

Шерон скинула с себя балахон.

— Я проверяла серебро общины, — сказала она. — Все на месте.

Прошла в комнату хора, повесила балахон.

— Мы заглядывали туда. — Преподобная Фаррисон шла за ней по пятам. Вас там не было.

— Да, я, кажется, слышала ваши голоса у двери, — ответила Шерон.

Когда второй куплет хорала «О город Вифлеем» подошел к концу, Мария с Иосифом преодолели лишь три четверти пути.

— Такими темпами они не приплетутся в Вифлеем и к Пасхе, — прошептала Ди. — Неужели они не могут побыстрее?

— Они придут вовремя, — наблюдая за ними, прошептала Шерон.

Мария с Иосифом медленно шли вдоль прохода, не сводя глаз с алтаря.

— «В тиши, — пела Шерон, — в тиши чудесный дар приходит».

Мария с Иосифом миновали вторую скамью и исчезли из поля зрения хора. На верхнюю ступень алтаря вышел хозяин гостиницы с фонарем, вид у него был мрачный и решительный.

— Куда они делись? — вытягивая шею, чтобы разглядеть Марию и Иосифа, прошептала Вирджиния. — Они проскользнули в заднюю дверь или куда-нибудь еще?

Мария и Иосиф вновь появились, неторопливым, степенным шагом направляясь к пальмам и яслям. Хозяин гостиницы стал спускаться по ступенькам, изо всех сил стараясь показать, что он их не ждал и не так уж рад их видеть.

Позади, гремя своими клюшками, собрались пастухи, Мириам подала волхвам шкатулку с драгоценностями и флаконы с благовониями. Элизабет поправила парчовый венчик.

Иосиф и Мария вышли на середину площадки и остановились. Стоящий чуть впереди Иосиф постучал в воображаемую дверь, и хозяин гостиницы, широко улыбаясь, пошел открывать.

Неразведанная территория

До Кинга Х оставалось еще три кма, когда Карсон заметил вздымающуюся пыль.

— Это что еще за черт? — сказал он, наклоняясь над лукокостью своего пони и тыча, я не поняла куда.

— Где? — спросила я.

— Вон там. Эта пылища.

Но я ничего не увидела, кроме розоватой гряды, укрывающей Кинга X, да пары багажников, которые щипали щетинные кусты, о чем ему и сказала.

— Дерьмо мое, Фин, то есть как это ты не… — буркнул он. — Дай-ка мне бинок.

— Он у тебя, — возразила я. — Ты его у меня вчера забрал. Эй, Булт! окликнула я нашего проводника.

Он сгорбился над журналом на седлокости своего пони и набирал цифры.

— Булт!!! — завопила я. — Ты видишь впереди пыль?

Он даже головы не повернул, что меня не удивило: суммировать штрафы его любимое занятие.

— Я отдал бинок тебе утром, когда мы укладывались, — заявил Карсон.

— Утром? — повторила я. — Да ты так торопился поскорее добраться до Кинга Х и познакомиться с новенькой стажкой, что забыл его на месте ночлега. Как там бишь ее? Эванджелина?

— Эвелин Паркер, — ответил он. — И я никуда не торопился.

— А тогда почему же столько штрафов, пока собирался?

— Да потому, что Булт последние дни на штрафах помешался. И если я и спешил, то только для того, чтобы завершить эту экспедицию, пока последний цент нашего жалованья не ушел на штрафы. И напрасно старался, раз ты потеряла бинок.

— Вчера ты никуда не спешил, — заметила я. — Вчера ты готов был прокатиться пятьдесят кмов на север — а вдруг Вулфмейер окажется где-то там. Но тут КейДжей выходит на связь и сообщает, что прибыла новая стажка, что ее зовут Элинор, и тебе сразу приспичивает вернуться.

— Э-в-е-л-и-н, — отчеканил Карсон, багровея. — Я по-прежнему утверждаю, что Вулфмейер ведет разведку в том секторе. Просто ты не терпишь стажеров.

— Вот тут ты прав. Хлопот от них куда больше, чем толку.

Мне еще не попадался стажер, которого стоило бы взять с собой в экспедицию, а хуже стажерки вообще ничего выдумать нельзя.

Эти все одного сорта — нудилы. В экспедиции они каждую минуту отыскивают повод для жалоб: удобства во дворе, и пыль, и Булт, и пони, и все, что им только ни взбредет в голову. Последняя всю экспедицию вопила о «террацентричных империалистах-поработителях», подразумевая нас с Карсоном, и о том, как мы коррумпировали «прямодушных, благородных туземных носителей разума», подразумевая Булта. Это было достаточно скверно, но затем она взялась за Булта и сообщила ему, что наше присутствие «отравляет самую атмосферу планеты», и Булт попытался штрафовать нас за каждый выдох.

— Бинок я положил рядом с твоим спальником, Фин, — говорит Карсон и, повернувшись, начинает рыться в седельной сумке.

— Во всяком случае, я его не видела, — отвечаю.

— Потому что ты подслеповата. Даже облака пыли не видишь у себя под носом.

Правду сказать, пока мы цапались, я уже увидела розовые клубы возле самой гряды.

— По-твоему, что это? Пылевой припадок? — спросила я, хотя припадок двигался бы зигзагами, а не по прямой.

— Не знаю, — ответил он, поднося руку козырьком к глазам. — Может, стадо спаниковало, откочевывая.

Вся фауна в окрестностях исчерпывалась багажниками, а они в сухую погоду не кочуют, да и облако тогда было бы пошире. Похоже, пыль эту поднимал джип или открывающиеся ворота.

Я пнула свой терминал и запросила местонахождение незаконных воротопролаз. Вчера Вулфмейера, когда Карсон думал найти его, я обнаружила на Дазиле, а теперь он объявился у Исходных Ворот, так что скорее всего был он где-то еще. Но он вряд ли свихнулся настолько, чтобы открыть ворота совсем рядом с Кингом X, даже если бы тут и имелось что-то под поверхностью. Но чего нет, того нет. Я уже провела определение пород и нижних горизонтов, тем более что мы возвращались домой.

Я прищурилась на пыль. Не запросить ли определения? Движется быстро: значит, не ворота и не пони, а для верта слишком низкое облако.

— Похоже на джип, — сказала я. — Может, новая стажка… как бишь ее? Эрнестина? Так может, она зацепилась за тебя, как ты за нее, и ринулась на встречу с тобой. Тебе лучше расчесать усы.

Но он даже внимания не обратил, а продолжал рыться в сумке — искал бинок.

— Я его положил рядом с твоим спальником, пока ты навьючивала пони.

— Ну, я его не видела, — ответила я, следя за пылью. Хорошо, что это не взбесившееся стадо, не то нас растоптали бы, пока мы тут препираемся из-за бинока. — Может, Булт его забрал?

— Да за каким чертом? — взревел Карсон. — Его бинок куда шикарней нашего!

Что так, то так. Селективное сканирующее устройство, программированные поляризаторы. В эту минуту Булт, закинув ремень на второй сустав шеи, пялился на пыль. Я подъехала к нему.

— Ты разглядел, что там? — спросила я.

Он не отнял бинока от глаз.

— Нарушение поверхностной структуры почвы, — сказал он сурово. — Штраф — одна сотня.

И чего я ждала? Плевать Булту было на то, кто или что поднимает пыль, лишь бы содрать штраф.

— Штрафовать за пыль ты нас можешь, только если ее поднимаем мы. Дай мне бинок.

Он сложил шею вдвое, снял бинок, отдал мне и опять нагнулся над журналом.

— Конфискация собственности путем принуждения, — сказал он в журнал. Двадцать пять.

— Конфискация! — сказала я. — За конфискацию ты меня не оштрафуешь. Я ведь п-о-п-р-о-с-и-л-а его у тебя.

— Неуважительный тон и манера держаться при обращении к тузему, сказал он в журнал. — Пятьдесят.

Я сдалась и поднесла бинок к глазам. Пылевое облако словно сразу надвинулось на меня, но разобрать все равно ничего не удалось. Я подкрутила резкость и посмотрела еще раз.

— Джип! — крикнула я Карсону, который слез с пони и выгребал все из своей седельной сумки.

— Кто за рулем? — спросил он. — КейДжей?

Я включила поляризаторы, чтобы отсечь пыль, и снова поглядела.

— Как бишь зовут стажку, Карсон?

— Эвелин. КейДжей захватила ее с собой?

— За рулем не КейДжей, — ответила я.

— А кто же, черт подери? Опять какой-нибудь тузем его спер?

— Необоснованное обвинение туземного населения, — сказал Булт. Семьдесят пять.

— Вот ты всегда злишься из-за того, что туземы все называют не так, заметила я.

— Черт, какое это имеет отношение к тому, кто ведет джип?

— А такое, что вроде бы случается это не только с туземами, — ответила я. — Похоже, Старший Братец тоже допустил промашку.

— Дай мне бинок! — потребовал он, протягивая руку.

— Конфискация собственности путем принуждения, — сказала я, отдернув бинок. — Похоже, незачем тебе было утром устраивать спешку и терять наш бинок.

Я вернула бинок Булту, а он из чистого хамства отдал его Карсону. Правда, джип был уже совсем близко и никакого бинока не требовалось. Ревя двигателем, он лихо затормозил в десяти шагах от нас прямо поперек дорожника. Водитель выскочил и бросился к нам, даже не дав пыли улечься.

— Карсон и Финдридди, если не ошибаюсь? — сказал он и ухмыльнулся.

Обычно, когда мы встречаем стажей, они видят только Булта (или КейДжей, если она с нами, а стаж мужского пола). И уж тем более если Булт слезает с пони, распрямляя спинные суставы один за другим, все больше смахивая на большую розовую модель подъемного крана. Затем, пока стажеры возвращают на место отвалившуюся челюсть, какой-нибудь пони хлопается на спину или наваливает кучу величиной с джип. Где уж нам рассчитывать на внимание! Ну и замечают нас только напоследок, либо мы говорим что-нибудь вроде: «Булт опасен, только когда чует ваш страх», просто чтобы заявить о своем присутствии.

Но этот стаж на Булта даже не взглянул, а прямо направился ко мне и потряс мою руку.

— Как поживаете? — сказал он с энтузиазмом, снова встряхивая мою руку. — Я доктор Паркер, новый член вашей топографической экспедиции.

— Я Фин… — начала я.

— Ну конечно, я знаю, кто вы, и даже выразить не могу, какая для меня честь познакомиться с вами, доктор Финдридди!

Тут он отпустил мою руку и начал трясти руку Карсона.

— Когда КейДжей сообщила, что вы еще не вернулись, я не утерпел и поехал вам навстречу, — сказал он, быстро поднимая и опуская руку Карсона. — Финдридди и Карсон! Знаменитые исследователи планет! Просто не верится, что я жму вашу руку, доктор Карсон!

— А мне уж и подавно трудно себе это представить! — сказал Карсон.

— Простите, как вас зовут?

— Доктор Паркер, — ответил он и вновь потряс мою руку. — Доктор Финдридди, я читал все ваши…

— Фин, — перебила я. — А это Карсон. Нас на планете всего четверо, включая вас, так что без пышных титулов можно обойтись. А как нам называть вас? — Но он уже оставил мою руку в покое и уставился через плечо Карсона.

— Вон там… это Стена? — благоговейно спросил он, указывая на зазубрину у горизонта.

— Не-а, — ответила я. — Это нагорье Трех Лун. А Стена в двадцати кмах по ту сторону Языка.

— И во время экспедиции мы ее увидим?

— Угу. Чтобы добраться до неразведанной территории, надо будет перелезть через нее.

— Замечательно! Просто не терпится увидеть Стену и деревья серебрянки, — сказал он, косясь на ноги Карсона. — И обрыв, где Карсон потерял стопу.

— Откуда вам все это известно? — спросила я.

Он воззрился на нас с недоумением:

— Вы шутите? Кто же не знает Карсона и Финдридди? Вы же знаменитости! Доктор Финдридди, вы…

— Ф-и-н! — перебила я. — А как нам называть вас?

— Эвелин, — сказал он, переводя взгляд с меня на Карсона и обратно. Это английское имя. Мама у меня англичанка.

— И вы экзозоолог? — спросила я.

— Экзосоциозоолог. Моя специальность — секс.

— Тогда вам нужна КейДжей, — сказала я. — По этой части тут спец она.

— Я уже с ней познакомился. — Он заметно порозовел.

— А свое имя она вам уже сказала?

— Имя? — повторил он с недоумением.

— Как расшифровывается К.Д.? — Я обернулась к Карсону: — Она как будто утрачивает хватку.

Карсон меня проигнорировал, а сказал, глядя на Булта, который направился к джипу:

— Раз вы специалист по сексу, то не определите ли, к какому полу принадлежит Булт?

— Но я думал, что у бутери только два пола — мужской и женский…

— Так и есть, — ответил Карсон. — Только мы не знаем, кто есть кто.

— У них у всех причиндалы внутри тела, — пояснила я. — Не то что у КейДжей. Это…

— Кстати, а обед она приготовила? — поинтересовался Карсон. — Впрочем, это не важно, с такой скоростью мы доберемся туда только к утру.

— Э… Ах да, конечно! — расстроенно пробормотал Эвелин. — Вы же торопитесь вернуться в базовый лагерь. А я вас задерживаю! Но я просто ошалел от радости, что познакомился с вами.

Он зашагал к джипу. Булт скорчился над передним колесом, но при приближении Эвелина распрямил три ножных сустава.

— Ущерб эндемичной фауне, — сказал он. — Семьдесят пять.

— Я что-то нарушил? — спросил меня Эвелин.

— В здешних краях без этого никак не обойтись, — ответила я. — Булт, ты не можешь оштрафовать Эвелина за наезд на дорожника.

— Наезд… — повторил Эвелин, прыгнул в джип и под рев двигателя дал задний ход и съехал с дорожника.

— Я его не видел! — сказал он, вглядываясь в расплющенное бурое тело. Я не хотел его убивать! Честное слово, я…

— Дорожника, припарковав на нем джип, не убьешь, — сказала я, тыча в тварь носком сапога. — И даже не разбудишь.

Булт показал на следы шин:

— Нарушение поверхностной структуры почвы.

— Булт, штрафовать Эвелина ты не можешь, — сказала я. — Он не член экспедиции.

— Нарушение поверхностной структуры почвы, — ответил Булт, указывая на следы.

— Мне не стоило брать джип? — испуганно спросил Эвелин.

— Стоило, стоило! — Я ободряюще похлопала его по плечу. — Вы ведь теперь можете подвезти меня до дома. Карсон, возьми поводья моего пони, сказала я, открывая дверцу.

— И не подумаю тащиться с пони, пока ты будешь раскатывать в машинах, заявил Карсон. — С Эвелином поеду я, а пони поведешь ты.

— Нельзя ли нам всем вернуться в джипе? — расстроенно осведомился Эвелин. — Пони привяжем сзади.

— Джип на такой малой скорости заглохнет, — проворчал Карсон.

— А куда тебе торопиться, Карсон? — сказала я. — Вот меня ждут накладные, касательные и еще отчет о биноке, который ты потерял.

— Я потерял?! — Карсон вновь побагровел. — Да я же положил его…

Я забралась в джип и села.

— Член экспедиции, использующий колесный экипаж, — сказал Булт.

Мы обернулись к нему. Он стоял рядом с пони и говорил в журнал.

— Нарушение поверхностной структуры почвы.

Я вылезла из джипа и двинулась к Нему:

— Я же тебе объяснила, что штрафовать не члена экспедиции ты не можешь.

Булт посмотрел на меня:

— Неуважительный тон и манера держаться. — Он нацелил на меня выпрямленные фаланги пальцев. — Ты член, Кассхон член. Дасс, — сказал он на омерзительном ломаном наречии, которым пользуется, когда не штрафует.

Но смысл был абсолютно ясен: если кто-то из нас поедет назад с Эвелином, нас оштрафуют за пользование джипом в размере шести экспедиционных жалований, не говоря уж о неприятностях со Старшим Братцем.

— Вы экспедиция, дасс? — сказал Булт и протянул мне поводья своего пони.

— Да, — сказала я и взяла поводья.

Булт забрал журнал с седлокости, прыгнул в джип и сложился в сидячую позу.

— Мы ехай, — сказал он Эвелину. Тот вопросительно взглянул на меня.

— С вами поедет Булт, — сказала я. — А мы приведем пони.

— Это как же мы приведем трех, когда рядом они ходят только по двое? сказал Карсон. Я пропустила его слова мимо ушей.

— Увидимся в Кинге Десять. — Я хлопнула по крылу джипа.

— Ехай быссстро, — сказал Булт. Эв включил двигатель, помахал нам и обдал нас клубами пыли.

— Пожалуй, Фин, ты права относительно стажей, — пробурчал Карсон, раскашлявшись и хлопая шляпой по ноге. — Ничего, кроме хлопот. А мужского пола — тем более. И особенно если КейДжей добирается до них. В экспедиции половину времени мы будем слушать, как он ею бредит, а вторую половину тратить на то, чтобы мешать ему присваивать каждому овражку название Крис-Каньон!

— Не исключено, — сказала я, щурясь на пыльный шлейф джипа, который словно бы сворачивал вправо. — КейДжей упомянула, что Эвелин прибыл утром.

— Из чего следует, что у нее был в распоряжении почти целый день, чтобы пропеть ему свою песенку, — сказал он, беря поводья пони Булта. Тот заартачился и врыл лапы в землю. — И у нее будет еще по меньшей мере два часа, чтобы настропалить его еще больше, пока мы будем добираться туда с пони.

— Не исключено, — повторила я, все еще следя за пылью. — Но, по-моему, такой представительный мужчина, как Эв, может обратать любую бабенку, на которую положит глаз, ничего ради этого не делая, и заметь, он ведь не остался в Кинге Десять с КейДжей, а помчался встречать нас. Думается, он не так глуп, как кажется.

— То же самое ты сказала, когда в первый раз увидела Булта, — отрезал Карсон, дергая поводья. Пони дернул их обратно.

— И не ошиблась, верно? — сказала я, приходя ему на помощь. — Не то он бы сейчас мучился с пони, а мы бы уже подъезжали к Кингу Десять.

Я взяла поводья, а Карсон зашел сзади, чтобы толкать пони.

— Может быть, — сказал он. — Ну и что, если ему не терпелось познакомиться с нами? Как-никак мы — исследователи планет. Вселенские знаменитости!

Я тянула, он толкал, пони стоял как вкопанный.

— Да иди же, кляча тупоголовая! — буркнул Карсон, толкая изо всех сил. — Ты что, не знаешь, кто мы?

Пони задрал хвост и наложил кучу.

— Дерьмо мое! — охнул Карсон.

— Жаль, Эвелин нас сейчас не видит, — сказала я, закидывая поводья на плечо и таща пони. — Финдридди и Карсон, знаменитые исследователи!

Вдали справа от гряды пыль исчезла.

На то, чтобы добраться до Кинга X, у нас ушло четыре часа. Пони Булта хлопался на спину дважды и никак не желал вставать. А когда мы все-таки добрались туда, нас в конюшне встретил Эв: ему не терпелось узнать, когда мы отправимся в экспедицию. Карсон ответил ему в неуважительном тоне и манере.

— Ну конечно, я знаю, что вы только что вернулись из предыдущей и вам надо заняться отчетами и всем прочим, — сказал Эв.

— И поесть! — Карсон, прихрамывая, обошел своего пони. — И поспать. И прикончить проводника.

— Просто сознавать, что я на Буте, — это так волнующе, — сказал Эв. До сих пор не верится, что я правда тут и разговариваю с…

— Знаю, знаю, — перебила я, сгружая компьютер. — С Финдридди и Карсоном, знаменитыми топографами.

— Где Булт? — осведомился Карсон, отвязывая камеру от седлокости своего пони. — Почему его нет здесь? Кто будет разгружать его пони?

Эвелин протянул Карсону журнал Булта:

— Он просил передать вам, что это штрафы за последний отрезок пути.

— Его с нами не было! — буркнул Карсон, свирепо вперяясь в журнал. Это еще что? «Уничтожение эндемичной флоры». «Повреждение песчаных структур». «Загрязнение атмосферы».

Я выхватила журнал у Карсона.

— На обратном пути в Кинг Десять Булт указывал вам, как ехать?

— Да, — ответил Эв. — Я что-нибудь сделал не так?

— Не так?! — возопил Карсон, брызжа слюной. — Не так??!!

— Не лезь на стенку, — сказала я. — Булт не может штрафовать Эва, пока он не зачислен в экспедицию.

— Но я не понимаю, — пожаловался Эв. — Что я сделал такого? Просто вел джип…

— Поднимал пыль, оставлял следы шин, — сказал Карсон. — Выпускал выхлопные газы из глушителя…

— Колесными экипажами разрешено пользоваться только в пределах территории, принадлежащей правительству, — объяснила я Эву, у которого глаза вылезли на лоб.

— Так как же вы передвигаетесь? — спросил он.

— А мы и не передвигаемся, — ответил Карсон, яростно оглядывая пони Булта, который явно собирался опять хлопнуться на спину. — Объясни ему, Фин.

Я слишком устала, чтобы пускаться в объяснения, а уж тем более идей Старшего Братца о том, как полагается исследовать планету.

— Расскажи ему про штрафы, — сказала я. — Пока я буду разбираться с Бултом. — И пошла через двор к воротам.

На мой взгляд, нет ничего хуже, чем служить у правительства с комплексом вины. На Буте мы всего лишь вели топографические съемки, но Старший Братец не желал давать повода для обличений его «оголтелой империалистической экспансии» и жестокого обращения с коренным населением, какое имело место при колонизации Америки.

А потому был создан свод правил «сохранения планетарных экосистем» (подразумевавший, что нам не разрешается строить плотины и убивать местную фауну), а также «защиты туземных культур от загрязнения их чуждой технологией» (видимо, запрет снабжать их огненной водой и огнестрельным оружием) и система штрафов за нарушение этих правил.

Тут-то они и допустили свою первую ошибку. Штрафы-то выплачивались туземам, а Булт и его племя прекрасно разобрались, что к чему, и не успели мы глазом моргнуть, как начали уплачивать штраф за то, что наши ноги оставляли следы на земле, а Булт, в свою очередь, начал загрязняться чуждой технологией в самом широком масштабе на выручаемые за это средства.

Я решила, что он будет где-нибудь возле ворот по колено в покупках, и не ошиблась. Когда я открыла дверь, он вскрывал контейнер с зонтами.

— Булт, ты не можешь взыскивать с нас штрафы за причиненное джипом.

Он вытащил зонтик и обследовал его. Зонтик оказался складным. Булт выставил его вперед, нажал на кнопочку, и по краю зажглась цепь огоньков.

— Нарушения поверхностной структуры почвы, — сказал Булт.

Я протянула ему журнал:

— Ты знаешь правила. «Экспедиция не несет ответственности за ущерб, нанесенный любым лицом, не являющимся членом экспедиции».

Он все еще возился с кнопочками. Огоньки погасли.

— Булт — член, — сказал он и выстрелил зонтиком, чуть не угодив мне в живот.

— Поосторожнее! — взвизгнула я, отскакивая. — Булт, ты не можешь взыскивать штрафы.

Булт положил зонтик и открыл большую коробку с игральными костями. Карсон бы возликовал: когда он не может есть меня поедом, его самое любимое развлечение — бросать кости.

— Туземы не могут взыскивать штрафы! — сказала я.

— Неуважительный тон и манера, — сказал он.

Нет, я слишком устала и для этого! А надо мной все еще висели отчеты… Булт вскрыл ящик с занавесками для душа, а я пошла в столовую.

— Детка, я дома! — крикнула я, открывая дверь.

— Привет! — пропела КейДжей из кухни. Ну, хоть что-то!

Она появилась в дверях, улыбаясь и вытирая руки полотенцем. При полном параде, чистое лицо, перманент и блузка, открытая до тридцатого градуса северной широты.

— Обед почти готов, — возвестила она весело, смолкла и поглядела по сторонам. — А где Эвелин?

— В конюшне, — ответила я, сваливая свою ношу на стул. — Беседует с Карсоном, исследователем планет. Ты знаешь, что мы знаменитости?

— Немытые, — сказала она. — И жутко опоздали. Где вы валандались? Обед остыл. Он был готов два часа назад. — Она ткнула пальцем в мою сумку. Убери с мебели эту пакость. Мне хватает уборки с пылевыми припадками без того, чтобы вы сюда грязищу натаскивали!

Я села и закинула ноги на стол:

— А как ты провела день, душечка? Добилась, чтобы какой-нибудь луже присвоили твое имя? Прибрала кого-нибудь к рукам?

— Очень остроумно! Эвелин, кстати, очень милый молодой человек и понимает, каково неделями оставаться совсем одной на планете, когда вокруг на сотни кмов нет никого и неизвестно, какие опасности тебя подстерегают…

— Например, блузку потерять, — сказала я.

— Уж тебе не стоило бы критиковать мою одежду, — сказала она. — Когда ты в последний раз меняла свою? И чем ты, собственно, занималась? Купалась в грязи? И сними сапожищи с мебели. Отвратительно! — И она хлестнула меня по ногам посудным полотенцем.

С тем же успехом я могла продолжить увлекательную беседу с Бултом. Если мне суждено поджариваться на сковородке, пусть уж этим займутся специалисты! Я выбралась из кресла:

— Какие-нибудь касательные?

— Если ты подразумеваешь официальные выговоры, то их шестнадцать. Все в компьютере. — Она вернулась на кухню в вихре блузки. — И приведи себя в порядок! В таком виде ты за стол не сядешь!

— Хорошо, милочка, — сказала я и пошла к консоли. Ввела отчет об экспедиции и просмотрела данные по подповерхностным слоям в секторе 247-72, а затем добралась до удавок.

Обычные любящие послания от Старшего Братца: мы обследуем слишком мало секторов; мы даем слишком мало туземных названий эндемичной флоре и фауне; мы навлекаем на себя слишком много штрафов.

«Касательно языка, используемого членами экспедиции, таковым членам необходимо воздерживаться от уничижительных выражений в адрес правительства и, в частности, от аббревиатур и жаргонизмов типа «Старший Братец» и «идиоты на Земле». Подобные выражения подразумевают отсутствие надлежащего уважения и тем самым подрывают отношения с коренным разумным населением и ставят препоны в достижении целей правительства. С настоящего момента членам экспедиции предписывается называть правительство не иначе, как полным титулом».

Вошли Эвелин и Карсон.

— Что-нибудь интересное? — спросил Карсон, наклоняясь над моим плечом.

— Мы включаем микрофы на слишком большую громкость, — ответила я.

Он похлопал меня по спине.

— Ну, пойду посмотрю погоду и вымоюсь, — сказал он.

Я кивнула, глядя на экран. Он ушел, а я опять занялась касательными, а потом оглянулась. Эв наклонялся надо мной, чуть не упираясь подбородком мне в плечо.

— Можно, я посмотрю? — сказал он. — Так волну…

— Знаю, знаю, — сказала я. — Нет ничего более волнующего, чем читать выговоры Старшего Братца. Ах, извините! — Я указала на экран. — Нам воспрещается называть их так. Нам положено называть их полными титулами. Нет ничего более волнующего, чем читать послания Третьего Рейха!

Эв ухмыльнулся, а я подумала: «Да, не так глуп, как кажется!»

— Фин! — крикнула из двери столовой КейДжей. Она расстегнула блузку еще на десять градусов. — Могу я на минутку позаимствовать Эвелина?

— Разумеется, Крисса Джейн, — сказала я.

Она засверкала на меня глазами.

— КейДжей — это ведь инициалы, — пояснила я Эву. — Крисса Джейн Тулл. Вам следует запомнить это для будущей экспедиции.

— Фин! — взвизгнула она, а потом нежно добавила: — Вы не поможете мне с обедом?

— Само собой, — ответил Эв и исчез следом за ней. Что же, может, и так уж глуп.

Я вернулась к касательным. Мы не относились «с надлежащим уважением к туземной культурной целостности», что это означало, известно лишь Богу. Мы оставили незаполненными графу 12-2 в минералогическом отчете экспедиции 158, мы оставили два белых пятна неразведанной территории во время экспедиции 162 — одно в секторе 248-76 и другое в секторе 246-73.

Про белое пятно 246-73 я знала. Но вот второе? Да и сохранилось ли оно? В предпоследней экспедиции мы вторично обследовали значительную часть той территории.

Я набрала топографию и запросила общую карту. Большой Бра… Хиззонер против обыкновения оказался прав. На карте белели два пятна.

Вошел Карсон с полотенцем и парой чистых носков:

— Нас уволили?

— Почти, — ответила я. — Как погода?

— Дожди в Кучипонях начнутся на будущей неделе. А больше ничего. Даже ни единого пылевого припадочка. Похоже, можно отправиться куда захотим.

— Ну а на обследованной территории? В районе семидесяти шести?

— То же самое. Ясно и сушь. А что? — спросил он и подошел посмотреть на экран. — Что тут у тебя?

— Пока не знаю. Возможно, ничего. Иди почистись.

Он отправился к месту общего пользования. Сектор 248-76. По ту сторону Языка и, если не путаю, рядом с речкой Серебрянкой. Я с минуту хмурилась на экран, а затем запросила журнал экспедиции 181 и поставила его на быстрый прогон.

— Это экспедиция, из которой вы сейчас вернулись? — сказал Эв, и я, подпрыгнув, обнаружила, что он снова нависает надо мной.

— Я думала, вы помогаете КейДжей на кухне, — сказала я, выключая журнал.

Он ухмыльнулся:

— Там слишком жарко. Вы посылали журнал экспедиции в НАСА?

Я покачала головой:

— Туда журнал поступает в процессе записывания: передается напрямую КейДжей, а она отсылает его через ворота. Я проглядывала итоги экспедиции.

— И все отчеты посылаете вы?

— Не-а. Топографические и по фауне и флоре посылает Карсон, а я геологические и финансовые. — И я запросила общий итог штрафов, наложенных Бултом.

Эв помрачнел:

— Я хотел попросить у вас извинения, что поехал на джипе. Я не знал, что правила запрещают пользоваться иными транспортными средствами, кроме туземных. Я никак не хотел в первый же день навлечь неприятности на вас и доктора Карсона.

— Забудьте. После этой экспедиции мы по жалованью все-таки в плюсе, чего не скажешь о двух предыдущих. Настоящие неприятности начинаются, если убить представителя местной фауны или дать название чему-либо в честь кого-либо, — сказала я, не сводя с него взгляда, но он даже глазом не моргнул. Видимо, КейДжей своей песенки еще не спела.

— Да и вообще, — добавила я, — нам к неприятностям не привыкать.

— Я знаю, — сказал он восторженно. — Как в тот раз, когда вы оказались на пути запаниковавшего стада и вас чуть не затоптали, но доктор Карсон спас вас.

— Откуда вы про это знаете? — спросила я.

— Вы шутите? Вы же…

— Знамениты. Верно, — сказала я. — Но как…

— Эвелин, — позвала КейДжей, источая мед на каждом слоге, — вы не поможете мне накрыть на стол?

И он вновь исчез.

Я опять взялась за журнал сто восемьдесят первой, но тут же передумала и запросила местонахождение. И сверила их с теми двумя разами, когда мы находились в секторе 248-76. Оба раза Вулфмейер был у Исходных Ворот, что абсолютно ничего не доказывало. Я запросила проверку на него.

— Нада компю, — сказал Булт.

Я подняла голову. Он стоял возле компьютера, наставив на меня зонтик.

— Мне тоже нужен компьютер, — ответила я, и он ухватил свой журнал. Да и обед скоро.

— Нада лавка, — сказал он, обходя меня, чтобы видеть экран. Конфискация собственности путем принуждения.

— Вот именно! — огрызнулась я, взвешивая, что хуже: быть пронзенной зонтиком или заработать еще один штраф. К тому же узнать то, что мне требовалось, когда мне все время дышат в затылок, я все равно не могла. Да и обед был готов. Эвелин открыл плечом кухонную дверь — руки у него были заняты блюдом с мясом. Я заказала каталог и сказала, вставая:

— Валяй. «Ниман Маркус» в твоем распоряжении. Лавчи!

Булт сел, раскрыл зонтик и начал говорить в компьютер.

— Дюжину дигисканирующих, поляризующих полевых биноклей, — сказал он, с телеметрической функцией и повышенной резкостью.

Эв подскочил.

— Один игровой автомат «Хай Роллере Спешиел», — сказал Булт.

Эв подошел вместе с блюдом.

— Булт говорит на земных языках? — спросил он.

Я схватила кусок мяса:

— Когда как. Заказывая всякую всячину — вполне свободно. Если вступить с ним в разговор, не слишком. А если попытаться выцыганить спутниковую разведку или разрешение на установку еще одних ворот, то «моя твоя не понимай». — Я схватила еще один кусок.

— Прекрати! — прикрикнула КейДжей, неся блюдо с овощами. — Фин, честное слово, манеры у тебя, как у последнего воротопролазы. Могла бы и подождать, пока мы не сядем за стол. — Она поставила блюдо. — Карсон! Обед на столе! — крикнула она и вернулась на кухню.

Вошел Карсон, вытирая руки полотенцем. Он вымылся и побрился вокруг усов.

— Узнала что-нибудь? — прошептал он мне на ухо.

— Возможно.

Эв, все еще держа блюдо, посмотрел на меня вопросительно. Я сказала:

— Я узнала, что бинок, который ты потерял, обойдется нам в три сотни.

— Я потерял?! — сказал Карсон. — Ты потеряла. Я положил его рядом с твоей сумкой. И как так — три сотни?!

— Потенциальное техническое загрязнение, — ответила я. — Если он обнаружится на шее какого-нибудь тузема, выйдет, что ты нагрел нас на пять сотен.

— Я нагрел?!

КейДжей вошла с миской риса. Она сменила блузку на другую, даже с еще более северными координатами и огоньками по краям, как на зонтике Булта.

— Но это ты заторопился обратно, едва узнал, что прибудет Э-в-е-л-и-н, — сказала я, отодвинула стул от стола, перешагнула через него и села.

Карсон выхватил блюдо из рук Эва:

— Пять сотен! Дерьмо мое! — Он поставил блюдо на стол. — А на какую сумму остальные штрафы?

— Не знаю, — сказала я. — Еще не подытожила.

— Так чем же ты, черт дери, все это время занималась? — Он сел. Только не мылась, это-то сразу видно.

— КейДжей почистила перышки за нас обеих. А лампочки для чего? спросила я у нее.

— А чтобы, как прожектора на посадочной полосе, указывать, куда приземлиться, — ухмыльнулся Карсон.

КейДжей пропустила его слова мимо ушей.

— Садитесь здесь, рядом со мной, Эвелин.

Он отодвинул для нее стул, и она села, так наклонившись, что мы увидели всю посадочную полосу.

Эв сел рядом с ней:

— Просто не верится, что я и вправду обедаю с Карсоном и Финдридди! Ну, расскажите же мне про экспедицию. Бьюсь об заклад, приключений у вас было хоть отбавляй!

— Ну, — сказал Карсон, — Фин потеряла бинок.

— А вы решили, когда мы отправимся в следующую экспедицию? — спросил Эв.

Карсон покосился на меня.

— Пока нет, — сказала я. — Вероятно, через два-три дня.

— Отлично! — проворковала КейДжей, наклоняясь в сторону Эва. — У нас будет больше времени познакомиться поближе. — Она уцепилась за его локоть.

— А я ничем не могу помочь, чтобы мы отправились побыстрее? — предложил Эвелин. — Нагружать пони или еще как-нибудь. Мне прямо не терпится!

КейДжей с омерзением выпустила его локоть:

— Не терпится три недели спать на голой земле и слушать эту парочку?

— Шутите? — сказал он. — Я завербовался четыре года назад ради шанса отправиться в экспедицию с Карсоном и Финдридди! Работать с ними представляете?

— Представляю. — Она свирепо поглядела на нас с Карсоном. — Грубые, грязные, нарушают все правила, а что они все время собачатся, не впадайте в ошибку, это у них такое развлечение. — Она положила палец на палец. — Их двоих никто не выдержит.

— Знаю, — сказал Эв. — В выпрыгушках они…

— Что еще за выпрыгушки? — спросила я. — Головидики?

— МГВ, — ответил Эв, будто это все проясняло. — Есть целая серия о вас, Карсоне и Булте. — Он умолк и посмотрел на Булта, скорчившегося над компьютером под защитой зонтика. — Разве Булт ест не с вами?

— Не разрешается, — сказал Карсон, накладывая себе мясо.

— Правила, — добавила я. — Загрязнение культуры. Пригласите его есть за столом серебряным ножом и вилкой — чистейшей воды империализм. Мы можем его развратить земной пищей и застольными манерами.

— Где вам! — КейДжей отобрала у Карсона блюдо с мясом. — Застольными манерами от вас не заразишься.

— И пока мы едим, — сказал Карсон, нагребая картошку в тарелку, — он там заказывает кофейные и столовые сервизы на двенадцать персон. Никто еще не обвинял Большого Братца в избытке логики!

— Никаких Больших Братцев! — Я погрозила ему пальцем. — Касательно очередной нахлобучки: с этого момента члены экспедиции титулуют правительство по всей форме.

— Это как же? Сборище Идиотов? — сказал Карсон. — И какие же еще блистательные инструкции они для нас сочинили?

— Требуют, чтобы территории мы обследовали больше. И отвергли одно из наших названий. Горную речку.

Карсон поднял голову от тарелки:

— Черт дери, чем им Горная речка не угодила?

— В комиссии по путям и средствам состоит сенатор Гор. Выявить связи с ним не удалось, а потому штраф наложен минимальный.

— Некоторые люди носят такие фамилии, как Озер и Реч, — заметил Карсон. — Если кто-нибудь из них попадет в комиссию, что нам делать тогда?

— По-моему, жуткая нелепость, что вам не разрешают давать названия в честь людей, — вмешалась КейДжей. — Правда, Эвелин?

— Но почему? — спросил Эв.

— Правила, — ответила я. — Касательно наименований геологических формаций, водных потоков и т. п. в честь исследователей, членов правительства, исторических личностей и т. п. указанная традиция свидетельствует об угнетательской колониалистской позиции и отсутствии уважения к туземным культурным традициям и т. д. и т. п. Передайте-ка мне мясо.

КейДжей взяла блюдо, но мне не передала.

— Угнетательская! Да ничего подобного. Почему нам нельзя назвать что-нибудь в честь нас? Это мы торчим на этой жуткой планете месяцы и месяцы на неразведанной территории совсем одни, и неизвестно, какие опасности нас подстерегают! Должны же мы хоть что-то получить взамен!

Мы с Карсоном слышали эту речь раз сто, если не больше. Она имела обыкновение пробовать свои тирады на нас, пока не пришла к выводу, что стажи заметно податливее.

— На Буте же сотни гор, рек и речек! Неужели же вы не нашли бы способа хоть что-то назвать в честь кого-то! Правительство и не заметит!

Вот тут она ошибалась. Их августейшие величества тщательнейше проверяют каждое название, и попытайся мы протащить даже самую малюсенькую козявку под названием КейДжей, то были бы немедленно изгнаны с Бута.

— Собственно, есть способ запечатлеть свое имя на карте, КейДжей, сказал Карсон. — Почему ты раньше не сказала, что тебя это интересует?

— Это какой же? — КейДжей прищурила глаза.

— Помнишь Стюарта? Член первой пары на Буте, — пояснил он Эву. — Угодил в сель, и его шмякнуло об обрыв. Обрыв Стюарта, как его назвали в память погибшего. И тебе достаточно подняться завтра на верте, нацелить его на объект, которому хочешь присвоить свое имя, и…

— Очень остроумно! — сказала КейДжей. — Я отношусь к этому очень серьезно. (Она повернулась к Эву.) Ведь вы согласны, что вполне естественно желать, чтобы ваше пребывание здесь было бы чем-то отмечено, чтобы после вашего отъезда вас не забыли, чтобы сохранился памятник вашим свершениям.

— Дерьмо мое! — сказал Карсон. — Если речь зашла о свершениях, так назвать что-то следует в честь Фин и меня. А, Фин? Хочешь, чтобы твое имя осталось на карте?

— Зачем бы? А хочу я мяса! — Я протянула руку за блюдом, но никто и внимания не обратил.

— Озеро Финдридди, — сказал Карсон. — Нагорье Фин.

— Трясина Финдридди, — сказала КейДжей.

Пора было переменить тему, не то я так и осталась бы без мяса.

— Так, значит, Эв, — сказала я, — вы сексозоолог.

— Экзосоциозоолог, — поправил он. — Я изучаю инстинктивное брачное поведение внеземных биологических видов. Ритуалы ухаживания и типы сексуального поведения.

— В таком случае удачнее места вы не нашли бы, — сказал Карсон. КейДжей…

— Расскажите мне про интересные виды, которые вы изучали, — перебила КейДжей.

— Ну, они, собственно, все очень интересны. Типы поведения животных в подавляющем большинстве инстинктивны, так сказать, встроены, но репродуктивное поведение отличается большой сложностью. Оно представляет собой комбинацию врожденных повадок и стратегии выживания, что дает множество вариантов. Угольноящеры на Отьяле спариваются в кратерах действующих вулканов, а на Земле птица шалашник сооружает подобие беседки в пятьдесят раз больше себя, а затем украшает ее орхидеями и ягодами, чтобы привлечь самку.

— Ничего себе гнездышко, — сказала я.

— Но это не гнездо, — ответил Эв. — Гнездо строится возле беседки, причем самое обычное. Беседка предназначается только для ухаживания. А ритуалы разумных видов даже еще интереснее. Мужчины инкиксов отрезают пальцы на ногах, чтобы покорить женщину. Ритуальное ухаживание опантисов разумного населения Джево — длится шесть месяцев. Девушка опанти придумывает ряд трудных заданий, которые мужчина обязан выполнить, прежде чем она позволит ему совокупиться с ней.

— Ну просто КейДжей, — сказала я. — А какие задания должны опантисы выполнять ради своих женщин? Называть их именами реки?

— Задания бывают самые разные, но чаще всего — подношение даров в знак уважения, доказательства смелости, испытания силы.

— Но почему ухаживать всегда должны мужчины и самцы? — спросил Карсон. — Дарить им конфеты и цветы, доказывать свою мужественность, строить беседки, а баба просто сидит и решает, да или нет.

— Потому что самца занимает только спаривание, — ответил Эв. — А самку заботит оптимальный шанс для выживания ее потомства, а это значит, что ей нужен сильный партнер или сообразительный. Однако самцы не несут весь груз ухаживания на себе. Самки подают сигналы, поощряя и привлекая самцов.

— Вроде посадочных огней? — осведомилась я.

КейДжей прожгла меня взглядом.

— Без этих сигналов ритуал ухаживания нарушается и остается незавершенным, — сказал Эв.

— Учту, — сказал Карсон и вылез из-за стола. — Фин, если мы думаем отправиться через два дня, надо бы взглянуть на карту. Я схожу за новыми топографическими данными. — И он вышел.

КейДжей убрала со стола, а я оторвала Булта от компьютера, набрала карту, экстраполировала на две дырки топографики и вернулась к столу.

Эв вперился в карту.

— Это Стена? — спросил он, тыча в Язык.

— Не-а. Это Язык, а Стена вот, — сказала я, всовывая руку в голограмму, чтобы показать ему ее расположение.

— Я и не знал, что она такая длинная! — изумленно проговорил он, прослеживая ее извивы вдоль Языка и дальше в Кучипони. — А где неразведанная территория?

— Белая часть, — ответила я, глядя на огромные западные просторы. Обследованные секторы выглядели каплей в ведре.

Вернулся Карсон, подозвал Булта вместе с зонтиком, и мы начали обсуждать маршрут.

— Мы не нанесли на карту ни одного северного притока Языка, — сказал Карсон, обводя эту область графическим маркером. — Где можно перебраться через Стену, Булт?

Булт наклонился над столом и осторожно указал на два разных места, тщательно следя, чтобы его палец не окунулся в голограмму.

— Если мы переберемся тут, — сказала я, отбирая маркер у Карсона, — то сможем срезать вот тут и двинуться вверх по Черношлихтовому кряжу. — Я чиркнула светом до сектора 248-76 и через дырку. — Как по-вашему?

Булт указал на другой пролом в Стене, держа многосуставный палец высоко над столом:

— Сссюда быссстрее.

Я посмотрела на Карсона:

— Твое мнение?

Он ответил мне долгим взглядом.

— А мы увидим деревья с серебряными листьями? — спросил Эв.

— Возможно, — ответил Карсон, все так же глядя на меня. — По-моему, оба пути одинаково хороши, — сказал он Булту. — Я проверю погоду и посмотрю, где она удобнее. Похоже, тут будет много дождей. — Он ткнул пальцем в маршрут, предложенный Бултом. — И надо проверить профили. Фин, ты займешься этим?

— Угу, — сказала я.

— Так я проверю погоду и посмотрю, нельзя ли проложить маршрут через рощу серебрянок для нашего Эви. — Он вышел.

— Можно, я посмотрю, как вы проверяете профили? — спросил Эв.

— Угу, — ответила я и пошла к компьютеру. Там уже сидел под зонтиком Булт и заказывал рулетку.

— Мне нужно разработать наиболее легкий маршрут, — сказала я. — Можешь вернуться за покупками, когда я кончу.

Он вытащил свой журнал.

— Дискриминационное насилие, — сказал он.

Что-то новенькое!

— Зачем тебе столько штрафов, Булт? — сказала я. — Копишь на… — Я чуть было не договорила «казино», но к чему было наталкивать его на идеи? — …на что-то большое?

Он опять ухватил журнал.

— Мне нужен компьютер, если ты хочешь, чтобы я ввела штрафы, которые ты нынче набрал на джипе.

Он поколебался, взвешивая, не оштрафовать ли меня за «попытку подкупа туземного проводника». Выгоднее ли это, чем штрафы за джип? А затем выпрямился сустав за суставом и уступил мне место.

Я уставилась на экран. Проверять профили, когда я уже знала, какой маршрут меня устроит, было незачем, а заняться журналом под надзором Булта и Эва я не могла и потому начала подводить итог штрафам.

Несколько минут спустя явилась КейДжей и уволокла Эва в попытке убедить его, что Старший Братец его не изловит, если он назовет какую-нибудь вершинку «гора Кейдж». Но Булт все еще болтался у меня за спиной, нацелив зонтик мне между лопаток.

— Почему бы тебе не разгрузить зонты и занавески для душа, которые ты накупил? — сказала я, но он не оставил свою позицию.

Мне пришлось дождаться, пока все легли спать, включая КейДжей, которая опустилась на свою койку в почти невидимой ночной рубашечке, а затем привстала и пожелала Эву «спокойной ночи», в заключительный раз дав ему возможность налюбоваться вдосталь. И только тогда рискнула заглянуть в журнал.

Я полагала, что Булт возле ворот распаковывает свои приобретения, но его там не оказалось. Из чего следовало, что он все еще «лавчит» и мне так и не остаться наедине с компьютером. Но и в столовой его не оказалось.

Я проверила кухню, а потом пошла к конюшне. На полпути я увидела полукруг огоньков у кряжа. Я понятия не имела, чем он там занимается возможно, пытается штрафовать багажников, — но, во всяком случае, с компьютера он слез.

Я прошла дальше, чтобы убедиться, что это действительно он, а не просто его зонтик, а тогда вернулась в столовую и попросила Исходные Ворота сообщить данные по Вулфмейеру. И получила их, хотя толк от этого был невелик. Булт, продавая фальсифицированные данные, мог заработать куда больше, чем штрафуя нас.

Я запросила трассировку, затем проверила остальных пролаз. У нас были маячки на Миллере и Абейте, а Шоудамир был заперт в карцере «Пауэлла». Следовательно, оставались Караджик и Редфокс. Но они болтались где-то в Ветви.

Трассировка показала, что до середины вчерашнего дня Вулфмейер был на Дазиле. Я подумала, а затем набрала журнал с координатами для каждого кадрика и откинулась в кресле, всматриваясь в них.

Я не ошиблась. Сектор 248-76 примыкал к Стене примерно в двадцати кмах от нашего маршрута — район сероватых сланцевых холмов, заросших по колено щетинником, — возможно, потому мы и предпочли его обогнуть. Я запросила аэроснимки. КейДжей, возвращаясь домой, как-то пролетела над 248-76. Я поставила заглушку и запросила визуали. Все было, как мне запомнилось: холмы, щетинник, парочка-другая дорожников. Согласно визуали мелкозернистый аспидный сланец с листовым силикатом по всей глубине. Я запросила предыдущий журнал с более южным маршрутом. Опять холмы и щетинник в этом направлении.

Аспидный сланец на Буте не был золотоносным, не имелось и никаких признаков соли или дренажных аномалий, из чего следовало, что это не антиклиналь. И у нас оба раза были веские причины обойти эту часть сектора стороной. В первый раз мы двигались вдоль Стены, ища пролом, а во второй раз пытались избежать 246-73. У меня не было никаких данных, что и в том и в другом случае обход подстроил Булт. Но если даже и так, то просто потому, что пони могли испугаться крутизны холмов.

С другой стороны, мы дважды оказывались совсем рядом, а в этих холмах можно укрыть что угодно, включая и ворота.

Я стерла свои запросы, убрала заглушку и отправилась в спальный барак поговорить с Карсоном.

К двери прислонялся Эв. Глаза у него были такие обалделые, а вид такой расслабленный, что я спросила себя, не сжалилась ли КейДжей над ним. Была у нее такая манера, а потом она наседала на стажей, чтобы они назвали что-нибудь в честь нее. Только обычно они забывали, и она пришла к выводу, что лучше действовать наоборот. Но, судя по тому, как она поглядывала на него за обедом, такой вариант не исключался.

— Что вы тут делаете? — спросила я.

— Мне не спалось, — ответил он, поглядывая в сторону кряжа. — Все еще не могу себя убедить, что я действительно здесь. Такая красота!

Он не преувеличивал. Все три луны Бута взошли цепочкой и обливали кряж лиловым светом. Я прислонилась к другой стороне двери.

— А как там — на неразведанных территориях?

— Да так же, как эти ваши брачные ритуалы, — ответила я. — Частично врожденные повадки, частично стратегия выживания, что дает множество вариантов. А в основном — пыль и тригосъемки, — добавила я, хотя и знала, что он мне не поверит. — Ну и еще кучи пони.

— Мне так не терпится! — вздохнул он.

— В таком случае вам пора на боковую, — сказала я, но он не тронулся с места.

— А вы знаете, что очень многие биологические виды совершают брачные ритуалы? — сказал он. — Например, козодои и антаресские короволягушки.

— И желторотые юнцы, — сказала я и зевнула. — Нам обоим пора на боковую. Утром дел будет много.

— Нет, я не засну, — возразил он все с тем же обалдением. Мне пришло в голову, что я, пожалуй, зря решила, будто он не так уж глуп.

— Я видел голо, — сказал он, — но им до действительности как до неба, сказал он, глядя на меня. — Я понятия не имел, как тут красиво.

— Вам бы следовало адресовать эту фразу КейДжей и ее рубашечке, заметил Карсон, высовывая голову из двери. Он был в исподнем и сапогах. Что тут происходит, черт дери?

— Я говорила Эву, что ему следует лечь спать, чтобы мы могли выехать с утра, — сказала я, глядя на Карсона.

— Правда? — воскликнул Эв, разобалдеваясь. — Завтра?!

— На восходе, — сказала я. — Так что забирайтесь-ка на койку. Следующий ваш шанс соснуть на матрасе появится не раньше чем через две недели. Однако он не шелохнулся, а поговорить с Карсоном при нем я не могла.

— А куда мы отправляемся?

— В неразведанные территории, — ответила я. — Но вы уснете в седлокости и ничего не увидите, если сейчас же не ляжете спать.

— Да какой тут сон! — сказал он, глядя на кряж. — Я так взволнован!

— Ну так упакуйте свое снаряжение, — посоветовал Карсон.

— У меня все упаковано.

Появилась КейДжей (на рубашечку она набросила невидимый халатик).

— Мы выедем на восходе, — сообщила я ей.

— Так скоро? Не может быть! — И она втащила Эва внутрь.

Карсон поманил меня на середину двора между спальным бараком и конюшней:

— Что ты обнаружила?

— Дырку в секторе двести сорок восемь семьдесят шесть. Мы дважды промахивались по ней, и оба раза вел нас Булт.

— Напластования окаменелостей?

— Нет. Метаморфические породы. Возможно, дело лишь в том, что вчера днем Вулфмейер был на Дазиле, а при перепроверке — у Исходных Ворот. Думаю, был он где-то еще.

— Чем он, по-твоему, занимается? Разведкой?

— Не исключено. Или просто устроил там лагерь, пока не осмотрелся.

— Где, ты говоришь, эта дыра?

— Сектор двести сорок восемь семьдесят шесть.

— Дерьмо мое! — произнес он вполголоса. — Это жутко близко от двести сорок шесть семьдесят три. Если это Вулфмейер, так он найдет. Ты права. Нам лучше быть там. — Он покачал головой. — Жаль, что придется тащить с собой этого стажа. И чего он торчал тут? Отдыхал между раундами с КейДжей?

— Мы обсуждали брачные ритуалы, — сказала я.

— Сексзоолог! — сказал он. — Секс может сорвать экспедицию быстрее всего другого.

— Эв с КейДжей совладает. И ведь в экспедиции ее не будет.

— КейДжей меня не беспокоит.

— Что же в таком случае тебя беспокоит? Что он попробует назвать один из притоков «река Крисса»? Построит гнездо в пятьдесят раз больше себя? Так что же?

— Не важно, — буркнул он и зашагал в сторону ворот.

— Я скажу Булту, а ты нагружай пони.

В результате КейДжей доставила нас до Языка. Мы с Карсоном посчитали, сколько времени нам потребуется, чтобы добраться до неразведанной территории, и сколько штрафов мы наберем по дороге, и пришли к выводу, что полет на верте обойдется дешевле даже и со всеми штрафами за пользование воздушным транспортом. А КейДжей пришла в восторг, что у нее появились дополнительные шансы подцепить Эва на крючок. Она усадила его рядом с собой и не отпускала всю дорогу.

— Хватит прохлаждаться с Эви, пошли его сюда, — крикнул Карсон, когда на горизонте показался Язык. — Надо проверить его снаряжение.

Эв тут же возник в кабине, сияя, как ребенок.

— Мы уже над неразведанной территорией? — сказал он, присаживаясь на корточки и заглядывая в открытый люк.

— В прошлый раз мы нанесли на карту весь этот берег реки, — сказала я. — Правила возбраняют алкоголь, табак, стимуляторы, кофеин. Что-нибудь из этого у вас имеется?

— Нет, — ответил он.

Я протянула ему мик, и он повесил его на шею.

— Никаких технических приспособлений, кроме научного оборудования, — ни камер, ни лазеров, ни огнестрельного оружия.

— У меня есть нож. Его взять можно?

— При условии, что вы не убьете им ничего эндемичного, — сказала я.

— Если вам приспичит убить, прирежьте Фин, — сказал Карсон. — За нас не штрафуют.

Верт спустился к Языку и завис над нашим берегом.

— Первым вы, — распорядилась я, толкая его к дверце. — За приземление штраф слишком уж велик, — проорала я ему в спину. — КейДжей зависнет пониже. Мы сбросим вам снаряжение.

Он кивнул и приготовился прыгнуть, но Булт отпихнул его, выстрелил зонтиком и спланировал вниз, как Мэри Поплине.

— Вторым! — гаркнула я. — Постарайтесь не приземляться на флору!

Он опять кивнул, глядя вниз на Булта, который уже достал свой журнал.

— Стойте! — КейДжей слетела с кресла пилота и проскочила мимо Эва и меня. — Я не могу отпустить вас не попрощавшись, Эв, — сказала она и повисла у него на шее.

— Ты спятила, КейДжей? — завопил Карсон. — Ты знаешь, какой штраф положен, если грохнуть верт?

— Он на автомате, — ответила она и обслюнила Эва. — Я буду ждать, сказала она между вздохами. — Удачи. Надеюсь, вы найдете много всякого, что надо будет называть.

— А мы уже ждем, — сказала я. — Ну ладно, Эв, вы с ней распрощались, а теперь прыгайте!

— Не забудь! — прошептала КейДжей и наклонилась, чтобы опять его облобызать.

— Вниз! — сказала я и подтолкнула его. Он прыгнул, а КейДжей ухватилась за край люка и смерила меня свирепым взглядом. Я ее проигнорировала и начала передавать ему спальники и съемочное оборудование.

— Не ставьте терминал на флору! — завопила я с опозданием: он уже поставил его на кустик щетинника.

Я взглянула на Булта, но он стоял у самой воды и смотрел в свой бинок на противоположный берег.

— Извините, — крикнул мне Эв, ухватил терминал и начал высматривать проплешину в флоре.

— Хватит болтать, прыгай! — сказал Карсон у меня за спиной. — Мне надо выгружать пони.

Я выбрала пролысинку и прыгнула, но даже не успела приземлиться, как Карсон завопил:

— Ниже, КейДжей! — И я чуть не вмазала макушкой в верт, когда попробовала распрямиться.

— Ниже! — взревел Карсон через плечо, и КейДжей еще снизилась. — Фин, бери поводья, черт тебя дери. Чего ты ждешь? Своди их.

Я ухватила болтающиеся поводья, естественно, без всякого толка, как всегда, но Карсон всякий раз ждет, что пони вдруг поумнеют и сами попрыгают на землю. А они, как обычно, вставали на дыбы, артачились и оттесняли Карсона к стенке. И он, как обычно, рявкнул:

— Безголовые идиоты, слезьте с меня! — И Булт занес это в свой журнал.

— Устное поношение эндемичной фауны.

— Придется их столкнуть, — сказала я, как обычно, и полезла назад.

— Эв! — крикнула я вниз. — Мы спустимся до максимума. Просигнальте, КейДжей, когда верт коснется щетинников.

КейДжей сделала вираж и снизилась.

— Чуть повыше! — сказал Эв, показывая рукой. — Хорош!

Мы были в полуметре от земли.

— Попробуем еще раз, — сказал Карсон, как обычно. — Бери поводья!

Я взяла. На этот раз они придавили его к спинке кресла КейДжей.

— Чертовы твари, дерьмо у вас вместо мозгов! — завопил он из-под их задов. Они наперли на него посильнее.

Я пролезла сбоку и подняла заднюю лапу того, который стоял на его покалеченной ноге. Пони перекувыркнулся, будто его анестезировали. Мы подтащили его к дверце и вывалили наружу. Он приземлился с чем-то вроде «уф» и замер.

Эвелин подбежал к нему:

— По-моему, он разбился.

— Не-а, — сказала я, — просто показывает норов. Посторонитесь!

Мы скувыркнули остальных трех на первого и спрыгнули.

— Но ведь надо же что-то сделать! — сказал Эвелин, тревожно поглядывая на нелепую кучу.

— Не раньше чем мы все приготовим, — сказал Карсон, подбирая свое снаряжение. — В таких позах они не способны испражняться. Эй, Булт, надо собираться.

Булт все еще был на берегу, но бинок опустил и, примостившись у воды, всматривался в сантиметровую глубину.

— Булт! — заорала я, подходя к нему.

Он встал и вытащил журнал.

— Возмущение водной поверхности, — сказал он, указывай на зависший верт. — Генерация волн.

— Да здесь воды даже на одну волну не наберется, — сказала я, опуская в нее кисть. — Тут и пальца не намочишь.

— Введение инородного тела в водный поток, — сказал он.

— Инородного… — начала я, но меня заглушил верт. Он пролетел над Языком, взбудоражив сантиметровый слой воды, и сделал вираж над самыми кустами. КейДжей пронеслась мимо нас, посылая воздушные поцелуи.

— Знаю, знаю, — сказала я Булту. — Возмущение водных потоков.

Он подошел к щетиннику, развернул руку, сунул ее под ветки и вытащил руку с двумя увядшими листками и сморщенной ягодой.

— Ущерб урожаю, — сказал он.

КейДжей сделала еще вираж, помахала и полетела на северо-восток. Я проинструктировала ее пролететь над сектором 248-76 и попробовать заснять его. Оставалось только надеяться, что она не настолько зафлиртовалась с Эвом, чтобы забыть обо всем.

А Эв смотрел на юг, на горы.

— Это Стена? — спросил он.

— Не-а. Стена вон там. — Я указала на другой берег Языка. — А это Кучипони.

— И мы отправимся туда? — Глаза у Эва опять стали обалделыми.

— Не в этот раз. Мы пройдем вдоль Языка на юг несколько кмов, а затем повернем на северо-запад.

— Может, вы там перестанете любоваться видами и начнете нагружать пони? — крикнул Карсон. Он уже поднял пони и приторачивал широкоугольник к лукокости Быстрого.

— Слушаюсь, сударыня, — сказала я, и мы с Эвом направились к нему, петляя между пучками травы. — Не изнывайте из-за Стены, мы ее вдоволь насмотримся. Нам надо будет перебраться через нее, чтобы попасть туда, куда мы направляемся, а затем мы двинемся вдоль нее до речки Серебрянки.

— Если, конечно, эти пони будут когда-нибудь навьючены, — сказал Карсон. — Ну-ка, — добавил он, вкладывая поводья пони в руку Эва, навьючьте Циклона.

— Циклона? — Эв с опаской покосился на пони, который, по-моему, готовился снова хлопнуться на землю.

— Сущие пустяки, — сказала я. — Пони…

— Фин права, — перебил Карсон. — Только воздержитесь от внезапных движений. А если он попробует вас сбросить, цепляйтесь что есть сил. Циклон бесится, только если чувствует ваш страх.

— Бесится? — нервно повторил Эв. — Я мало ездил верхом.

— Возьмите моего.

— Дьяболо? — сказал Карсон. — По-твоему, это разумно, после того что произошло? Нет уж, лучше берите Циклона. — Он взял в руки стремя. — Суньте ножку сюда, а потом держитесь за лукокость, легонечко, не торопясь.

Эв положил руку на лукокость, словно на гранату с выдернутой чекой.

— Ну, ну. Циклон, — бормотал он, медленно поднимая ногу к стремени. Хороший Циклон, хороший…

Карсон поглядел на меня. Кончики его усов подрагивали.

— Как у него отлично получается, а, Фин?

Я проигнорировала его и продолжала приторачивать широкоугольник к груди Бестолочи.

— А теперь перекиньте другую ножку, только очень медленно, а я его подержу, пока вы не усядетесь, — сказал Карсон, крепко сжимая уздечку. Эвелин все выполнил и вцепился в поводья смертельной хваткой.

— Валяй! — крикнул Карсон и хлопнул пони по боку. Пони сделал шаг вперед, Эв уронил поводья и ухватился за лукокость. Пони сделал еще два шага и наложил кучу высотой с Эверест.

Карсон подошел ко мне, хохоча во все горло.

— Чего ты взъелся на Эва? — спросила я.

Он еще похохотал, а потом ответил:

— Ты сказала, что он не так глуп, как кажется. Вот я и проверил.

— Лучше бы ты проверил своего проводника, — сказала я, кивая на Булта, который опять смотрел в бинок. — То есть если хочешь сдвинуться с места сегодня.

Он еще посмеялся, а потом направился к Булту. Я кончила грузить оборудование. Булт вытащил журнал — видимо, Карсон опять наорал на него.

Я взгромоздилась на Бестолочь и подъехала к Эву.

— Похоже, мы еще долго проторчим тут, — сказала я. — Хочу извиниться за Карсона. Это у него такая манера шутить.

— Я понял. В конце концов. А какую он носит кличку на самом деле? — Эв показал на своего пони, который сделал еще шаг и опять остановился.

— Быстрый.

— И это его обычный аллюр?

— Бывает и помедленнее, — сказала я.

Бестолочь задрал хвост и облегчился.

— А они все время так? — спросил Эв.

— Не совсем, — ответила я. — Иногда после полета на верте их слабит.

— Чудесно, — сказал он. — Наверное, внезапные движения их не ввергают в панику?

— Их ничто в панику не ввергает, — ответила я. — Даже кусаки, когда вгрызаются им в пальцы. Если они пугаются или просто не хотят чего-то делать, то останавливаются как вкопанные и дальше не идут.

— А что им не нравится?

— Чтобы на них ездили люди, — сказала я. — Горы. Уклоны больше двух градусов. Возвращаться по собственным следам. Идти бок о бок. Ну, еще вдвоем так-сяк. Идти быстрее кма в час.

Эв поглядел на меня с опаской, словно думая, что и я его разыгрываю.

— Честное скаутское, — сказала я, поднимая для убедительности руку.

— Так ведь быстрее было бы идти пешком!

— Нет, если за оставленные следы положен штраф.

Он наклонился и посмотрел на лапы Бестолочи:

— Так ведь они тоже оставляют следы, верно?

— Они эндемики, — сказала я.

— Так как же вы обследуете территории?

— А мы и не обследуем, и Старший Братец ест нас поедом, — сказала я, поглядывая на Язык. Карсон уже не орал, а смотрел, как Булт говорит что-то в свой журнал. — Да, кстати, мне следует ознакомить вас с остальными правилами. Никаких личностных голо или фотографий, никаких сувениров, цветов не рвать, фауну не убивать.

— А если на нас нападет опасное животное?

— Вам предоставляется выбор. Если, по-вашему, вы переживете инфаркт, который получите, увидев цифру штрафа и все отчетности, которые должны заполнить, то валяйте. Но проще позволить ему убить вас.

Он опять посмотрел на меня с подозрением.

— Там, куда мы направляемся, опасных животных быть не должно, — сказала я.

— Ну а кусаки?

— Дальше на север. Да и вообще ф-и-ф практически опасности не представляют, а туземы народ мирный. Обчистят вас до нитки, но физического вреда не причинят. Мик носите не снимая. — Я протянула руку, сняла с него мик и опять повесила ему на грудь, только ниже. — Если отобьетесь, оставайтесь на месте. Не пытайтесь никого искать. Лучший способ погибнуть.

— Но вы же сказали, что ф-и-ф опасности не представляют.

— Так и есть. Но мы отправляемся в неразведанные земли. А это подразумевает обвалы, молнии, дорожников, пропасти, сели. Можете ободрать руку о щетинник и заработать сепсис или забраться слишком далеко на север и замерзнуть насмерть.

— Или оказаться на пути спаниковавших багажников.

Про них-то он откуда знает? Наверное, выпрыгушки или как их там.

— Или забрести в такую глушь, где вас никто никогда не разыщет, как случилось с Сегура, напарником Стюарта, — сказала я. — И в вашу честь даже обрыва не назовут, а потому оставайтесь на месте, через двадцать четыре часа вызывайте КейДжей, и она прилетит за вами.

— Знаю. — Он кивнул.

Нет, надо выяснить, что такое эти выпрыгушки.

— Вызывайте КейДжей, — повторила я, — и предоставьте ей позаботиться о том, чтобы отыскать нас. Если получите травму и не сможете ее вызвать, она запеленгует вас по вашему мику.

Я помолчала, соображая, о чем еще его следует предупредить. Карсон снова разорался на Булта — я его даже тут слышала.

— Никаких подношений туземам, — сказала я. — Не учите их, как изготовить колесо или прялку. Если вы вычислите, к какому полу принадлежит Булт, никаких братаний. И не орать на туземов, — сказала я, глядя на Карсона.

Он шел к нам, и его усы снова подрагивали, но как будто не от смеха.

— Булт говорит, что тут мы переправиться не можем, что тут в Стене пролома нет.

— А когда мы сверялись по карте, он сказал, что есть, — заметила я.

— Он говорит, его заделали. Он говорит, что нам надо двинуться на юг к другому пролому. Сколько до него?

— Десять кмов, — ответила я.

— Дерьмо мое, на это все утро уйдет! — сказал он, щурясь на Стену. Когда мы составляли карту, он ни о каких починках не говорил. Свяжись с КейДжей. Может, она ее щелкнула.

— Нет, — сказала я. Повернув на север к сектору 248-76, снять начало нашего маршрута она никак не могла.

— Черт дери! — Он сдернул шляпу, словно намереваясь швырнуть ее наземь, но тут же передумал, а только поглядел на меня и затопал назад к Языку.

— Оставайтесь тут, — сказала я Эву, спешилась и нагнала Карсона. Думаешь, Булт сообразил, что к чему? — спросила я у Карсона, едва мы отошли от Эва на достаточное расстояние.

— Не исключено, — сказал он. — Что будем делать?

Я пожала плечами:

— Отправимся на юг к следующему пролому. Расстояние не больше, чем до северных притоков, а к тому времени выяснится, надо ли нам проверить двести сорок восемь семьдесят шесть. Я поручила КейДжей сделать снимки. Я взглянула на Булта, который все еще говорил в свой журнал. — Может, он ничего не сообразил, а просто на том пути наберется больше штрафов.

— Чего нам только и не хватает для полного счастья, — буркнул он.

И был прав. Штрафы отбытия достигли девятисот, и на их подсчет ушло полчаса. Затем Булт потратил еще полчаса, чтобы нагрузить своего пони, решить, что без зонтика ему никак не обойтись, все снять, разыскивая его, а затем вновь все навьючить. К тому моменту Карсон пустил в ход неуважительную манеру и тон, а также швырнул шляпу на землю, и нам пришлось подождать, пока Булт добавлял новые штрафы к общему итогу.

Было уже десять, когда мы наконец тронулись — Булт впереди под зонтиком с огоньками, который он привязал к лукокости, мы с Эвом, а в арьергарде Карсон, откуда ему было труднее поносить Булта.

КейДжей высадила нас в конце небольшой долины, и теперь мы направились по ней на юг, держась ближе к Языку.

— Отсюда много не увидишь, — сказала я Эву. — Но долинка кончится через км, и откроется вид на Стену. А через пять кмов Стена подходит к самому Языку.

— А почему река называется Языком? Перевод с бутери?

— У туземов для нее названия нет. Как и для половины всего, что имеется на планете. — Я указала на горы впереди. — Возьмите Кучипони. Самая большая естественная формация на всем материке, а у них для нее нет названия, да и для большей части ф-и-ф. А те названия, какие существуют, не имеют никакого смысла. Багажников они называют цсухлкахтты. В переводе «дохлый суп». А Старший Братец запрещает нам давать осмысленные, пристойные названия.

— Вроде Языка? — сказал он с ухмылкой.

— Он длинный, розовый и тянется, словно доктор хочет заглянуть в горло. Как же еще назвать такую реку? Да это и не название, а обозначение для нас самих. На карте она значится как река Конгломерат в честь пород, между которыми она течет в том месте, где мы ей дали название.

— Неофициальное название… — задумчиво произнес Эв.

— Этот номер не пройдет, — сказала я. — Мы уж назвали Жопка-Каньон в честь КейДжей. Она хочет, чтобы в ее честь было дано официальное название. Принятое, одобренное, нанесенное на карту.

— А! — сказал он разочарованно.

— Ну, а если так? — сказала я. — Самцы других биологических видов, кроме гомо сап, вырезают женское имя на дереве, чтобы тарарахнуться?

— Нет, — ответил он. — На Чооме есть водяная птица… Самцы сооружают гипсовые плотины вокруг самок, похожие на Стену.

Кстати, вид на Стену уже открылся. Долина, уходя вверх, расширялась. Мы поднялись на гребень — и вот, пожалуйста, — на другом берегу словно один из аэроснимков КейДжей.

До самых Кучипоней простиралась равнина, и Язык прорезал ее, точно граница на карте. Окислов железа на Буте не меньше, чем на Марсе, хватает и киновари, а потому равнины там розовые. На западе виднелись столовые холмы и парочка пепловых конусов, выглядевшие в голубой дали нежно-зелеными. А вокруг них и через холмы, спускаясь к Языку, вновь уходя от него, изгибалась Стена, белая, сверкающая на солнце. Во всяком случае, о проломе Булт не соврал — на всем своем видимом протяжении она казалась целой.

— Вот Стена, — сказала я и оглянулась на Эва.

У него отвисла челюсть.

— Не верится, что ее построили бутери, правда?

Эв кивнул, так и не закрыв рта.

— У нас с Карсоном есть теория, что они к ней касательства не имели, сказала я. — Мы полагаем, что ее воздвигли какие-то иные несчастные туземы, обитавшие тут прежде. А затем Булт со товарищи заштрафовал их до полного исчезновения.

— Какая красота, — сказал Эв, не слушая меня. — Я понятия не имел, что она такая длинная!

— Шестьсот кмов, — отозвалась я. — И продолжает удлиняться. В среднем на две новые камеры в год, согласно снимкам КейДжей, не считая заделанных проломов.

Из чего следовало, что нашу теорию можно сбросить со счетов, однако идея, что всю эту работу проделывают туземы, тоже ни в какие ворота не лезла.

— Она даже красивее, чем в выпрыгушках, — пробормотал Эв, и я чуть было не спросила его, что это, собственно, такое, но поняла, что он меня не услышит.

Мне вспомнилось, как я сама впервые увидела Стену. На Буте я провела всего неделю. И все это время мы пробирались вверх по долине под проливным дождем, и я не переставала удивляться, как это я позволила Карсону втянуть меня в подобное. Затем мы поднялись на столовый холм, заметно более высокий, чем место, где мы находились сейчас, и Карсон сказал: «Вот она! Вся твоя!»

И заработал нам касательную о некорректной империалистической тенденции «касательно идеи собственности: планеты никому не принадлежат».

Я посмотрела на Эва:

— Вы совершенно правы, вид у нее презентабельный.

Булт кончил записывать штрафы, и мы двинулись по равнине. Он по-прежнему держался поблизости от Языка и каждые полкма доставал бинок, смотрел в него на реку, качал головой, и мы ехали дальше.

Полдень уже миновал, и я хотела было перекусить чем-нибудь из сумки, но пони начинали волочить ноги, а Эв был поглощен Стеной, которая тут приблизилась к Языку, и я решила подождать.

Стена скрылась метров на сто за холмом, а потом ее изгиб почти спустился к реке. Тут пони Карсона, видимо, решил, что с него хватит, и остановился, пошатываясь.

— О-ох! — сказала я.

— Что случилось? — Эв с неохотой отвел глаза от Стены.

— Привал. Помните, я говорила вам, что они неопасны? — сказала я, наблюдая, как Карсон спешился и отошел в сторонку. — Так и есть, пока они не хлопнутся на землю, подмяв ваши ноги. Сможете слезть с него быстрее, чем садились?

— Да, — ответил Эв, соскочил и отпрянул, словно ждал, что Быстрый взорвется.

Я затянула ремни компьютера, спрыгнула и отступила назад. Впереди пони Карсона перестал пошатываться, а Карсон зашел сзади и пытался отвязать сумки с провизией.

Мы с Эвом подошли и начали наблюдать, как он возится с веревкой. Пони наложил кучу почти на ногу Карсону и снова зашатался.

— Поберегись! — сказала я, и Карсон отпрыгнул. Пони сделал пару неуверенных шажков и хлопнулся на бок, выставив прямые, как палки, ноги.

Сумку он придавил, и Карсон принялся извлекать ее из-под неподвижной туши. Булт распрямился, грациозно сошел с пони, держа зонтик, и остальные пони похлопались, как костяшки домино.

Эв подошел к Карсону и остановился, глядя на него сверху вниз.

— Избегайте внезапных движений, — сказал он.

Карсон протопал мимо меня.

— Ты-то чего регочешь? — сказал он.

Мы перекусили, заработали парочку-другую штрафов, но я так и не улучила минуты поговорить с Карсоном с глазу на глаз. Булт ходил за нами как приклеенный, бормоча в журнал, а Эв сыпал вопросами о Стене.

— Значит, они строят по камере за один раз, — сказал он, глядя за реку. С нашего места нам видны были только задние стенки камер, выглядевшие так, словно их оштукатурили и покрасили в розовато-белый цвет. — А как они их строят?

— Неизвестно. Никто не видел, как они этим занимаются, — ответил Карсон. — Или вообще чем-либо стоящим, — добавил он мрачно, смотря, как Булт подводит итог. — Например, подыскали бы для нас способ переправиться на тот берег и продолжать экспедицию.

Он направился к Булту и заговорил с ним в неуважительной манере.

— Но что такое камеры? — спросил Эв. — Жилища?

— И склады для всего, что накупает Булт, и свалки. Некоторые украшены цветами над входным отверстием и костями кусак, разложенными узорами на полу. Но в подавляющем большинстве они стоят пустые.

— И второй пролом заделан?

— Нет. Теперь он ссылается на что-то в воде. Цси митсс.

Я поглядела на Язык. Река текла тут по кварцевым пескам и была прозрачной, как стекло.

— Знаю не больше тебя. В переводе — «не тут». Я спросил, сколько нам еще добираться, но он заладил одно: «Саххтх».

Видимо, «саххтх» означало полдороги до Кучипоней, потому что он даже не взглянул на Язык, когда мы подняли пони и снова тронулись в путь, и вообще махнул нам с Эвом ехать впереди, а сам присоединился к Карсону.

Ну да заблудиться мы не могли: вся эта территория уже была нанесена на карту, и нам требовалось только держаться ближе к Языку. Стена тут отодвинулась от воды в сторону холмов, мы поднялись по склону через стадо багажников, пасшихся в пыли, и оказались на новой обзорной площадке.

Такие широкие панорамы означают, что ничего другого ты пока не увидишь, а мы уже занесли в каталог всю здешнюю ф-и-ф, благо и заносить-то было особенно нечего. Много багажников, трутовая трава и изредка дорожники. Я сверила геологические контуры, перепроверила топографию и, воспользовавшись тем, что Эв глазел по сторонам, запросила местонахождение.

Вулфмейер таки оказался у Исходных Ворот. Его зацапал Старший Братец за изъятие рудных образчиков. Значит, в секторе 248-76 его не было и мы могли бы провести еще день в Кинге X, вкушая стряпню КейДжей и приводя в порядок отчетность.

Вспомнив про отчетность, я решила покончить с ней теперь же и запросила накладные Булта.

Пока мы были в Кинге X, он явно времени зря не терял — истратил все штрафы и сверх того. Я подумала, а не потому ли мы тащимся на юг, что он заловчил себя в финансовую яму.

Я проглядела список, изымая оружие и искусственные строительные материалы и стараясь понять, зачем ему понадобились три дюжины словарей и люстра.

— Что вы делаете? — спросил Эв, наклоняясь, чтобы заглянуть в журнал.

— Выискиваю контрабанду, — ответила я. — Булту не положено заказывать что-либо, могущее послужить потенциальным оружием. Имея дело с ним, под эту категорию стоило бы подвести и зонтики. Отсеять все возможности не так-то просто.

Он наклонился еще ниже:

— Вы помечаете их «нет в продаже».

— Угу. Если сказать ему, что для него эти предметы под запретом, он оштрафует нас за дискриминацию, а до него еще не дошло, что платить за товары, которых нет в продаже, он не обязан, и это мешает ему заказать что-нибудь взамен.

Эв, казалось, намеревался продолжить допрос, а потом я набрала топографическую карту и сказала:

— Расскажите мне что-нибудь еще про брачные ритуалы, в которых вы такой специалист. Есть виды, самцы у которых прельщают самок словарями?

Он ухмыльнулся:

— Такие мне пока не попадались. Впрочем, подношение даров входит в подавляющее число ритуальных ухаживаний и составляет значимую их часть, как, кстати, и у гомо сапиенса. Обручальное кольцо, традиционные шоколадные наборы и цветы.

— Норковые манто. Роскошные квартиры. Острова в море Тобо.

— Существует несколько теорий, объясняющих их смысл, — сказал Эв. Большинство экзосоциозоологов считает, что подношение даров доказывает способность самца захватить и защищать территорию. Некоторые экзосоциозоологи полагают, что вручение подарка символически воплощает половой акт.

— Как романтично! — сказала я.

— Один исследователь установил, что подношение такого подарка вызывало выделение феромонов у самки, а это, в свою очередь, приводило к химическим изменениям в самце, которые вели к следующему этапу брачного ритуала. Это накрепко запечатлено в мозгу. Сексуальные инстинкты много сильнее рационального мышления.

Вот почему женщины готовы убежать с первым же мужчиной, который им ухмыльнется, подумала я. И вот почему КейДжей разыгрывала из себя идиотку во время выгрузки. И тут же она вызвала меня по передатчику:

— База вызывает Финдридди. Включайся, Фин.

— В чем дело? — сказала я, снимая мик и подняв его так, чтобы она меня услышала.

— Тебе выговор, — сообщила она. — Касательно взаимоотношений между топографической экспедицией и коренными обитателями планеты. Всем членам экспедиции надлежит оказывать уважение древним и благородным культурам, коренным разумным обитателям и воздерживаться от террацентричных оценок.

Ну, это могло бы и подождать до нашего возвращения.

— Для чего ты, собственно, вышла на связь, КейДжей (как будто я не знала!)?

— Эвелин близко? Могу я с ним поговорить?

— Чуть погодя. Ты сделала снимки северо-западного сектора?

Последовала длинная пауза.

— Совсем забыла.

— То есть как забыла?

— Мои мысли были заняты другим. Ротор верта забарахлил.

— Как бы не так! Мысли у тебя были заняты Эвелином.

— Не понимаю, что ты волнуешься? Ведь сектор же нанесен на карту.

— Вот Эвелин, — сказала я, переключила ее, показала Эву нужную кнопку и оглянулась на Карсона.

Ему следовало узнать, что я обнаружила или чего не обнаружила, но они с Бултом так отстали, что кричать ему было бесполезно, а к тому же мне не требовалось, чтобы Булт сообразил, почему мы выбрали этот маршрут.

Если он уже не сообразил! Второй пролом давно остался позади, а он все еще вроде бы не собирался переправляться через Язык.

Пожалуй, время для пылевой бури, подумала я, поглядывая на небо. К тому же в первый день Карсон всегда «за» — а вдруг подвернется что-то такое и она потребуется. Но сейчас Карсон был увлечен беседой с Бултом. Возможно, убеждал его, что пора перебраться через Язык.

— И мне вас не хватает, КейДжей, — сказал Эв.

Конечно, я сама могла бы ее поднять, наведя камеру на что-либо более или менее подозрительное, только на горизонте даже дымки не было. До Стены от нас тут было около полукма, а возле нее обычно играют ветерки, но сегодня воздух был неподвижен, как дорожник.

— Поглядите! — сказал Эв, и я подумала, что он все еще разговаривает с КейДжей, но он добавил: — Фин, что это? — И указал на челночка, который летел на нас.

— Цсиллира, — ответила я. — Мы их называем челночками.

— Почему? — спросил он, глядя, как пичужка пролетела у меня над головой и устремилась к двум другим пони.

Я не стала отвечать. Челночок покружил возле головы Карсона и полетел назад к нам, взмахивая тупыми розовыми крылышками с таким усердием, будто от этого зависела его жизнь. Он описал спираль вокруг шляпы Эва и направился назад к Карсону.

— А! — сказал Эв, оборачиваясь и наблюдая, как челночок, изо всей мочи работая крылышками, повторяет прежние виражи. — И долго он так может?

— Очень долго. Как-то один вот так же сопровождал нас у Бирюзового озера кмов пятьдесят. Карсон подсчитал, что пролетел он не меньше семисот кмов.

Эв начал задавать вопросы для своего журнала.

— А как переводится его название с бутерийского? — спросил он меня.

— «Широкая глина», — сказала я. — И не спрашивайте, какой в этом прячется смысл. Может быть, они строят гнезда из глины. Но только тут нигде глины нет.

И пыли, подумала я и вернулась к размышлениям о пылевой буре. Будь Булт с Карсоном впереди, я бы вынула ногу из стремени и проволокла ее по земле, чтобы поднять пыль, но попробуй я что-нибудь такое сейчас, и Булт меня засечет, а Эв перестанет расспрашивать про челночков и поинтересуется, что это я такое делаю.

Я оглянулась на Карсона и помахала, надеясь, что он сообразит что-то предпринять, но он так увлекся разговором с Бултом, что ничего не заметил. Челночок на десятом круге задел его шляпу, но он и этого не заметил.

— Посмотрите! — воскликнул Эв.

Я обернулась. Он привстал в седле, тыча пальцем в сторону Стены. Я ничего не увидела, а значит, и сканы ничего не обнаружат.

— Где? — сказала я.

— Вон там, — ответил он, тыча пальцем.

Наконец я поняла, на что он указывает. За кустом круглолиста, точно обросшая мехом куча пони, лежала брюквища.

Я не думала, что у скана хватит разреша, чтобы она вышла, но я сказала «ничего не вижу», чтобы оттянуть время, а сама сфокусировала камеру влево от нее — на всякий случай.

— Вон там! — не отступал Эв. — Оно…

Я перебила его прежде, чем он сказал что-то определенное.

— Дерьмо мое! — закричала я. — Включайте экранирование. Это же… — И ударила по отключке.

— Что это? — сказал Эв, хватаясь за нож.

— Что? — сказала я, запирая отключку на двенадцать минут.

— Да то! — крикнул Эв, махая рукой в направлении брюквищи. — Эта коричневая тварь.

— Ах, это! — сказала я. — Это брюквища. Она не опасна. Травоядная. Когда не ест, то валяется. А я ее и не заметила. — Я поставила таймер на десять минут.

— Так на что же вы смотрели? — спросил он, тревожно оглядывая горизонт.

— Погода! — сказала я. — Возле Стены часто разыгрываются пылевые припадки, и с передатчиками творится черт-те что. — Я три-четыре раза нажала на кнопку передачи, а потом утопила ее. — КейДжей, ты меня слышишь? Вызываю базу, база, отвечайте. — Я покачала головой. — Не работает. Я этого и боялась.

— Я никакой пыли не вижу.

— Да они шириной не больше метра, — ответила я, — и почти невидимы, если не находятся прямо перед вами. — Я наугад нажала еще пару-другую кнопок. — Надо предупредить Карсона.

Я изо всех сил дернула поводья и ударила пони каблуками по бокам.

— Карсон! — крикнула я. — У нас проблема!

Карсон по-прежнему был поглощен беседой с Бултом. Я еще раз брыкнула пони, он бросил на меня зловещий взгляд и начал пятиться. При такой скорости пылевая буря уляжется прежде, чем я хотя бы доберусь туда. Почему я не поставила отключку на двадцать минут?

— КейДжей, ты меня слышишь? — сказала я в передатчик, просто чтобы удостовериться, что он отключен, и слезла с пони. — Эй, Карсон! — завопила я. — Передатчик скиксовал. — Я пошла назад к нему. — Поднимается ветер, сказала я. — Похоже, нам предстоит пылевой припадок.

— Когда? — спросил он, покосившись на Булта, который спешно вытаскивал свой журнал, чтобы оштрафовать меня за то, что я слезла с Бестолочи.

— Сию минуту, — сказала я.

— Надолго, как по-твоему?

— Не очень. — Я задумчиво посмотрела на небо. — Двенадцать минут, может быть, двенадцать с половиной.

— Привал! — крикнул Карсон, и Булт, спрыгнув с пони, отправился смотреть мои следы.

Карсон пошел в сторону брюквищи. Я оглянулась на Эва. Он, задрав голову и разинув рот, следил за челночком. Я нагнала Карсона, и мы присели на корточки, чтобы не привлекать внимания челночка.

— Что произошло? — спросил Карсон.

— Ничего, — сказала я. — Просто мне показалось, что нам требуется одна пылевая буря, прежде чем мы переправимся через Язык.

— Зря торопилась, — сказал Карсон. — До этого еще долго.

— Но почему? Или и этот пролом заделан?

Он покачал головой.

— Цси митссе, что означает — большой цси митсс, из чего, на мой взгляд, следует, что он намерен позаботиться, чтобы мы и близко не подошли к сектору двести сорок восемь семьдесят шесть. Что ты узнала от КейДжей? Аэроснимки что-нибудь показали?

— Она не снимала. Ей было некогда: строила глазки Эву и забыла.

— Забыла?! — повторил он и встал. — Я же тебе говорил, что он сорвет экспедицию. И, конечно, ты была так занята, указывая на красоты вокруг, что и местонахождения не установила?

Я встала перед ним:

— Что это, собственно, означает, черт дери?

— Это означает, что вы двое так заболтались, что у тебя, думаю, из головы вылетел такой пустяк, как квадрат двести сорок восемь семьдесят шесть. И что, черт дери, за увлекательная тема, чтобы трепаться целый день?

— Брачные ритуалы, — ответила я.

— Брачные ритуалы, — повторил он с омерзением. — Так вот из-за чего ты не проверила местонахождения?

— А я их проверила. Что бы ни происходило в секторе, это не Вулфмейер. Он у Исходных Ворот и арестован. Я получила подтверждение.

Карсон уставился на юг — на Кучипони.

— Тогда, черт дери, что затеял Булт?

Челночок сделал вираж и устремился к нам.

— Не знаю, — сказала я, снимая шляпу, и замахала на пичугу. — Может, у туземов там золотые прииски. Может, они тайно строят Лас-Вегас — того, что Булт накупил, хватит с лихвой. — Челночок сделал круг у меня над головой и одарил своим вниманием Карсона. — Может, Булт просто набирает побольше штрафов, ведя нас кружным путем. Он сказал, сколько еще мы должны проехать до переправы через Язык?

— Стаххтх! — Карсон изобразил, как Булт указывает зонтиком. — Если мы проедем еще немного, то окажемся в Кучипонях. Может, он намерен завести нас в горы и подставить под сель?

— А затем оштрафовать нас как инородные тела в водном потоке. — Мой таймер запищал. — Похоже, он рассеивается, — сказала я, сгребая горсть земли, и мы пошли назад к пони.

Булт встретил нас на полдороге.

— Взятие сувениров, — сказал он, сурово указывая на землю у меня в руке. — Нарушение поверхностной структуры почвы. Уничтожение эндемичной флоры.

— Лучше передай все это тут же, — сказала я. — Пока не забыл.

Я направилась к Эву и моим пони в сопровождении челночка. Пока Эв следил, как он кружит у меня над толовой, я смахнула землю с ладони на объектив камеры, а потом повернулась и посмотрела на свои часы. Еще минута.

Я немножко повозилась с передатчиком и крикнула Карсону:

— По-моему, я его наладила. Давайте, Эв.

Я еще повозилась ради Эва, вытащила чип, вставила его обратно. Но я могла бы и не беспокоиться. Он все еще глазел на челночка.

— Этот челночок самец? — спросил он.

— Понятия не имею. По половой принадлежности специалист вы. — Я сняла отключку, сосчитала до трех, снова поставила и сосчитала до пяти.

— Вызываю Ки… — сказала я и опять ее сняла, — …нга Десять, говори, КейДжей.

— Говорит КейДжей, — сказала она. — Куда вы провалились?

— Ничего серьезного, КейДжей. Просто пылевой припадочек. Мы слишком близко от Стены. Камера работает?

— Да. Никакой пыли я не вижу.

— Нас задело самым краем. И длился он около минуты. Все остальное время у меня ушло, чтобы наладить передатчик.

— Странно! — произнесла она врастяжку. — Минутное количество пыли, а столько натворило!

— Один чип забарахлил. Ты же знаешь, какие они чувствительные.

— Если они такие чувствительные, то почему они не забарахлили от пыли, которую поднял джип?

— Джип? — Я тупо посмотрела вокруг, словно тут мог откуда-то взяться джип.

— Когда Эвелин выехал вчера вам навстречу, почему передатчик не отказал?

Потому что я думала о Вулфмейере и выдирала бинок у Булта, а об этом не подумала, мысленно ответила я. Стояла и кашляла, давясь пылью джипа, и у меня даже мысли такой не мелькнуло. Дерьмо мое! Нам только и не хватает, чтобы КейДжей разобралась в наших пылевых бурях.

— Кто ее, технику, разберет, — сказала я, зная, что на это она не купится. — У передатчика свой норов.

Подошел Карсон:

— Говоришь с КейДжей? Спроси, есть ли у нее снимки Стены на этом участке. Мне надо знать, где находятся проломы.

— Сию минуту, — сказала я и снова нажала отключку. — У нас возникла проблема: КейДжей задает вопросы про пылевую бурю. Желает узнать, почему передатчик не отключился от пыли, поднятой джипом.

— Джипом? — повторил он, и я увидела, что до него дошло, как прежде до меня. — И что ты ей сказала?

— Что передатчик капризен.

— Этому она не поверит, — сказал он, сверкнув глазами на Эва, который следил, как челночок совершает очередной круг. — Говорил же я тебе, что от него неприятностей не оберешься.

— Эв тут ни при чем. Это нам не хватило ума распознать пылевую бурю у нас под носом. Включаю. Что мне ей сказать?

— Что все зависит от того, попадет ли пыль на чип, — ответил он и зашагал к своему пони. — А пыль в воздухе сама по себе ничего не значит.

Оно, конечно, сошло бы, не скажи я ей две экспедиции назад, что все зависит от пыли в воздухе.

— Давайте, Эв, — сказала я, и он взобрался на пони, все еще не спуская глаз с челночка. А я сняла палец с отключки. — …зу. Говорите, база.

— Еще одна пылевая буря, — съязвила КейДжей.

— Видимо, на чипе осталась пыль, — сказала я. — Все время отключается.

— А почему звук тоже сразу отключается? — спросила она.

Да потому, что наши мики мы держим высоко, подумала я.

— Странно! — продолжала она. — Пока ты отключилась, я посмотрела метео, которое затребовал Карсон перед вашим отъездом. Ветры в этом секторе в нем не указаны.

— Погода капризна, — сказала я. — Тем более вблизи Стены. Тут рядом Эв. Хочешь поговорить с ним?

Я включила его прежде, чем она успела ответить, а сама подумала, что секс в экспедиции не всегда так уж вреден. Во всяком случае, от мыслей о пыли он ее отвлечет.

Булт и Карсон, описав широкий полукруг, вновь оказались впереди нас, и мы последовали за ними. Эв все еще разговаривал с КейДжей, то есть иногда произносил «да» и «обещаю». Челночок сопровождал нас, кружа взад и вперед точно овчарка.

— А какие гнезда у челночков? — спросил Эв.

— Ни разу не видела, — ответила я. — А что сказала КейДжей?

— Ничего особенного. Гнездятся они, по-видимому, где-то тут. — Он посмотрел на другой берег Языка. Стена там тянулась почти у самой воды, и на узкой полоске земли лишь кое-где торчали щетинники. Никаких укрытий для гнезд. — Поведение, которое они демонстрируют, является либо защитным, если это самка, либо территориальным, если это самец. Вы сказали, что они провожали вас на длинные расстояния. А бывало, что за вами летели две птицы, а не одна?

— Нет, — ответила я. — Иногда одна отстает, и появляется другая, словно они действуют посменно.

— Больше похоже на территориальное поведение, — заметил Эв, наблюдая, как челночок обогнул Булта. Он летел так низко, что задел зонтик. Булт взглянул вверх и тут же вернулся к штрафам. — Полагаю, способа раздобыть одну особь нет?

— Разве что ее хватит инфаркт, — ответила я, пригибаясь, потому что челночок просвистел над самой моей шляпой. — У нас есть голо. Запросите память.

Что он и сделал, и следующие десять минут изучал их, а я грызла себя из-за КейДжей. Мы убедили ее, что передатчик может выйти из строя из-за клуба пыли, который даже журнал не запечатлеет, а вчера я позволила, чтобы он просто утонул в пыли, и у меня не хватило ума хотя бы отключить его.

А раз она что-то заподозрила, то уж теперь не забудет. Наверное, сейчас выискивает по всем журналам пылевые бури и сравнивает их с метео.

Булт и Карсон снова смотрели на воду. Булт покачал головой.

— Обзаведение территорией входит в брачный ритуал, — сообщил Эв.

— Вот как у чаек, — заметила я.

— Самец баттерфиш очищает участок океанского дна от гальки и ракушек для самки, а затем непрерывно кружит над ним.

Я посмотрела на челночка, который опять огибал зонтик Булта. Тот положил журнал и сложил зонтик.

— Миргазази на Уоане засталбливают трехмерный участок воздуха. Интереснейший вид. Некоторые самки обладают ярким оперением, но самцов оно не привлекает.

Челночок порхнул мимо нас и снова настиг Булта с Карсоном. Он описал крутую дугу, и Булт выстрелил зонтиком. Челночок кувыркнулся на землю, и Булт проткнул его пару раз кончиком зонтика.

— Я так и знала, что зонтики следовало причислить к оружию! — сказала я.

— Можно, я его подберу? — спросил Эв. — Проверить, самец ли он?

Булт развернул руку, подобрал челночка и поехал дальше, ощипывая перышки. Ощипав примерно половину, он сунул челночка в рот и перекусил пополам. Половину предложил Карсону. Карсон отказался, и Булт запихнул в рот обе половинки.

— Пожалуй, нельзя, — ответила я Эву, нагнулась, подобрала перышко и отдала ему.

Он следил, как Булт жует, а потом спросил:

— А за это штраф не полагается?

— «Все члены экспедиции должны воздерживаться от оценок древней и благородной культуры разумного коренного населения», — процитировала я, подобрала кусочки, которые Булт выплюнул, вручила их Эву и обвела взглядом горизонт.

Стена отодвинулась от Языка и прямой линией протянулась по равнине. За ней были разбросаны заросли щетинника и деревья. Ни единого ветерка листья безжизненно свисали. А нам требовалась хорошая пылевая буря, чтобы сбить КейДжей со следа. Но воздух был неподвижен.

Тревожило меня не то, что КейДжей разберется в подоплеке пылевых бурь. Ну, попробует пошантажировать нас, чтобы мы что-нибудь назвали в ее честь. Не в первый раз! Но я не хотела, чтобы она говорила про это по передатчику, чтобы Старший Братец подслушал. А стоит им проанализировать журнал, как они сами поймут. Такая погода просто исключала пылевые припадки. Ни малейшего движения воздуха — перья, которые выплевывал Булт, падали на землю по вертикали.

Через полкма мы въехали в пылевой припадок, причем довольно-таки бешеный. Пыль забралась в передатчик (но не прежде, чем в журнале запечатлелись полные пять минут), к нам в ноздри и в глотки, причем стало так темно, что мы не сбивались с курса, только ориентируясь на зонтик Булта в ожерелье огоньков.

К тому времени, когда посветлело, начало темнеть по-настоящему, и Булт принялся высматривать место для ночлега, то есть по колено заросшее флорой, чтобы взыскать с нас максимум штрафов. Карсон хотел сначала переправиться через реку, но Булт посмотрел в воду и торжественно произнес «цси митссе», а пока Карсон вопил: «Где? Я ни черта не вижу!» — пони начали пошатываться, и мы остались там.

Лагерь мы разбили быстро. Во-первых, чтобы разгрузить пони, прежде чем они хлопнутся, а во-вторых, не хотелось возиться в темноте. Впрочем, все три луны Бута взошли до того, как мы сгрузили передатчик.

Карсон пошел привязать пони с подветренной стороны, а Эв помог мне расстелить спальники.

— Мы на неразведанной территории? — спросил он.

— Не-а, — ответила я, вытряхивая пыль из спальника. — Если не считать того, что осело на нас. — Я расстелила спальник, предварительно убедившись в отсутствии флоры. — Да, кстати, мне надо вызвать КейДжей, сообщить, где мы находимся. — Я вручила ему спальник Карсона и пошла к передатчику.

— Погодите, — сказал Эв.

Я остановилась и обернулась к нему.

— Когда я разговаривал с КейДжей, она поинтересовалась, почему пылевой припадок не зафиксировался журналом.

— И что вы ей ответили?

— Сказал, что он налетел под углом и экранировал нас. Сказал, что он налетел с такой скоростью, что я его заметил только, когда вы крикнули, и он тут же обрушился на нас.

Говорила же я Карсону, что он не так глуп, как кажется, подумала я.

— Но почему? — спросила я. — КейДжей, наверное, тарарахнула бы вас задаром, если бы вы сказали, что мы его сами подняли.

— Вы шутите? — Вид у него был до того изумленный, что я тут же раскаялась в своих словах. Ну конечно же, он нас не предаст. Мы же Финдридди и Карсон, знаменитые исследователи, которые не способны сжульничать, даже поймай они нас с поличным.

— Ну, спасибо, — сказала я и прикинула, насколько он не глуп и какое объяснение мне сойдет с рук. — Нам с Карсоном надо было кое-что обсудить, и мы не хотели, чтобы Старший Братец нас слышал.

— Какой-то воротопролаза, верно? Вот почему вы отправились так поспешно и проверяли местонахождения, хотя, кроме нас четверых, на планете других людей быть не должно. Вы полагаете, кто-то противозаконно открыл ворота и Булт ведет нас на юг, чтобы мы его не изловили?

— Что делает Булт, я не знаю, — ответила я. — До пролазы он мог бы не допустить нас, сразу же перейдя на тот берег и поведя нас вдоль Стены в сторону речки Серебрянки. Тащить нас сюда ему было не для чего. К тому же, — добавила я, глядя на Булта, который стоял у воды с Карсоном и пони, — он недолюбливает Вулфмейера, так с какой стати он решил бы ему помогать?

— Вулфмейер? — взволнованно воскликнул Эв. — Вот, значит, это кто!

— Вы знаете Вулфмейера?

— Ну конечно! По выпрыгушкам.

Могла бы и догадаться.

— Чем, по-вашему, он занимается? Торгует с коренными разумными особями? Ищет полезные ископаемые?

— Думаю, ничем. Утром я получила подтверждение, что он находится у Исходных Ворот.

— А-а! — разочарованно протянул он. — В выпрыгушках мы бы гонялись за пролазами, паля из лазеров. Но вы все-таки хотите побывать там для проверки?

— Если Булт позволит нам переправиться через Язык.

Свирепым шагом подошел Карсон:

— Я спрашиваю Булта, безопасно ли напоить пони, а он делает вид, будто заглядывает в воду, и бормочет: «Цси митсс не». Я говорю: «Ну и отлично. Раз тут цси митсс нет, то с утра и переправимся». А он сует мне пару игральных костей и бормочет: «Рлома чута даля». — Карсон присел на корточки и порылся в своей сумке. — Дерьмо мое, «чута даля» — это же Кучипони! — Он вытащил анализатор воды и выпрямился. — Булт уже наштрафовал столько, что мог бы купить себе еще планету. Фин, ты получила от КейДжей снимки Стены?

— Я как раз думала ее вызвать.

Он ушагал, а я вернулась к передатчику.

— Чем я могу помочь? — сказал Эв, преследуя меня, как челночок. Собрать хвороста для костра?

Я только посмотрела на него.

— Ничего не говорите, — сказал он, заметив выражение моего лица. — За собирание хвороста полагается штраф.

— И за зажигание огня с помощью передовой техники, и за зажигание эндемичной флоры. Обычно мы дожидаемся, пока Булт охладеет, а уж тогда разводим костер.

Но Булт не проявлял никаких признаков охлаждения, несмотря даже на то, что ветер, принесший с Кучипоней пылевую бурю, был очень прохладным. После ужина он сунул Карсону еще несколько костей, а затем ушел к пони и сел там под зонтиком.

— Что, черт дери, он теперь затеял? — сказал Карсон.

— Наверное, пошел взять батарейный обогреватель, который приобрел после прошлой экспедиции, — сказала я, потирая озябшие руки. — Эв, расскажите еще что-нибудь о брачных ритуалах. Может, капелька секса нас согреет.

— Да, кстати, Эв, — вмешался Карсон, — вы уже вычислили, к какой категории относится Булт?

Насколько я помнила, Эв весь день даже не смотрел на Булта, кроме тех минут, когда тот закусывал челночком, но он ответил сразу же:

— К мужской.

— А как вы узнали? — спросил Карсон, выразив вслух мою мысль. Если по его манере есть, так это не признак. Все туземы, которых я видела, ели точно так же, причем большинство не потрудилось бы и перья предварительно ощипать.

— Приобретательское поведение, — сказал Эв. — Собирание и накопление типичны для самцов в процессе ухаживания.

— А я думала, приобретательство — это женское поведение, — заметила я. — Ну там брильянты и всякие вензеля.

— Подарки, которые самец делает самке, символизируют его способность накапливать и защищать богатство, а также территорию, — сказал Эв. Набирая штрафы и покупая промышленные изделия, Булт демонстрирует свою способность использовать ресурсы, необходимые для выживания.

— Занавески для душа? — спросила я.

— Суть не в полезности. Самец рыбы-стамески собирает груды черных двустворок, которые практически для стамесок бесполезны, поскольку эти рыбы питаются исключительно флорой, и складывает из них пирамиды, как часть брачного ритуала.

— И это привлекает самку? — спросила я.

— Способность собирать богатство указывает на генетическое превосходство самца, а тем самым увеличивает шансы на выживание для ее потомства. Естественно, это ее привлекает. Как и другие качества. Размеры, сила, способность защищать территорию, как у челночка, которого мы видели днем…

Ну она-то вряд ли так уж привлекла бы челночиху, подумала я.

— …вирильность, молодость…

— То есть, — сказал Карсон, — мы, по-вашему, отмораживаем сейчас задницы, потому что Булт пытается соблазнить какую-то бабу? — Он встал. Я же говорил, что секс способен сорвать экспедицию, как ничто другое. — Он ухватил фонарь. — Я не намерен обмораживаться, потому что Булту захотелось показать свои гены чертовой бабе!

Он сердито исчез в темноте, и я следила за подпрыгивающим фонарем, гадая, какая муха его укусила и, если Эв правильно все объяснил, почему Булт не увязался за ним с журналом. Но Булт оставался возле пони — там светились огоньки его зонтика.

— На Прайс разумные существа в процессе ухаживания разводили костры, сообщил Эв, энергично растирая ладони, чтобы согреться. — Они вымерли. Сожгли на Прайс все леса меньше чем за пятьсот лет. — Откинув голову, он взглянул в небо. — Просто не верится, до чего все красиво.

Вид действительно был недурен. Букеты звезд, и три луны соперничают за центр неба. Но зубы у меня стучали, а ветер дышал ароматом куч, наложенных пони.

— А как называются луны? — спросил Эв.

— Ларри, Кудряш и Му, — ответила я.

— Да нет, на самом деле. Как их называют бутери?

— Никак. Но не примеривайтесь назвать одну в честь КейДжей. Они спутники номер один, два и три, и останутся ими, пока Старший Братец их не обследует, что случится не скоро, поскольку бутери не дают согласия на их исследование.

— КейДжей? — повторил он, словно совсем забыл, кто она такая. — На выпрыгушках они совсем другие. Как и все на Буте, кроме вас. Вот вы совсем такая, как я вас и представлял.

— Эти ваши выпрыгушки, с чем их едят? Голокнижки?

— МГВ. — Он встал, подошел к своему спальнику, что-то вытащил из-под него и, вернувшись, сел рядом со мной, держа в руке плоскую коробочку размером в игральную карту.

— Видите? — сказал он и открыл коробочку. — Шестой эпизод.

Выпрыгушками их называли не зря. Изображение словно выпрыгнуло из коробочки в пространство между нами, точно карта в Кинге X, но только все было в натуральную величину, а люди двигались и говорили.

Недурная на вид женщина стояла рядом с лошадью, загримированной под пони, и приземистым нечто, помесью аккордеона и пожарного крана. Они спорили.

— Он отсутствует слишком долго, — сказала женщина. На ней были брючки в обтяжку и рубашка с раскрытым воротом, длинные волосы рекламно блестели. Я отправляюсь на поиски.

— Прошло почти двенадцать часов, — сказал аккордеон. — Надо сообщить на базу.

— Я без него отсюда не уеду, — сказала женщина, вскочила на лошадь и ускакала.

— Погоди! — завопил аккордеон. — Остановись. Это слишком опасно!

— И кого же он изображает? — спросила я, втыкая палец в аккордеон.

— Стой! — сказал Эв, и сцена замерла. — Это Булт.

— А где же его журнал?

— Я ведь говорил вам, что почти все оказалось совсем другим, чем я ожидал, — сказал он смущенным голосом. — Повтори!

Замерцало, и сцена началась сначала.

— Он отсутствует слишком долго, — сказала Брючки.

— Если это Булт, тогда кого изображает она?

— Вас, — ответил он с удивлением.

— А Карсон где?

— В следующей сцене.

Опять замерцало, и мы оказались у подножия обрыва среди больших, явно бутафорских камней. Карсон сидел, привалившись к валуну, с рассеченным виском и пышными усами, вьющимися по концам. Усы Карсона никогда так роскошно не выглядели, даже когда я его первый раз увидела, и с кусаками они наврали — так, морские свинки с фальшивыми зубами, — но вот то, что они делали со ступней Карсона, было вполне реалистично, и мне захотелось, чтобы сцена, когда я его найду, началась поскорее.

— Следующая сцена! — потребовала я. Замерцало, и я уже сползаю по вертикальному обрыву в тесных брючках и палю по кусакам лазером.

Только было-то совсем по-другому. Спуститься с обрыва можно было только тем же способом, что и Карсон. Кусаки разбежались, едва я заорала, но мне пришлось пройтись по обрыву, пока я не нашла вертикальную расселину, и не спустилась по ней вниз, и не вернулась назад вдоль обрыва. На все это ушло три часа. Услышав мои шаги, кусаки снова разбежались. Но отсутствовали они недолго.

Тесные Брючки последние три метра покрыла одним прыжком, упала на колени рядом с Карсоном и начала отрывать от рубашки полоски, делая свой наряд заметно откровеннее, и бинтовать ногу Карсона, которая была только чуть в крови вокруг пальцев, а сама ревела в три ручья.

— Я не плакала, — сказала я. — У вас есть и другие?

— Эпизод одиннадцатый, — сказал Эв, и обрыв перемерцал в рощу серебрянок. Тесные Брючки и Пышные Усы производили съемку рощи с помощью старомодного теодолита и секстанта, а аккордеон записывал результаты.

Впечатление было такое, что кто-то нарезал кружочки из серебряной фольги и развесил их по сухим сучьям, а на Карсоне была мохнатая голубая жилетка из, как я заподозрила, чего-то, изображающего мех багажника.

— Финдридди! — сказал аккордеон, внезапно поворачивая голову. — Я слышу чьи-то шаги.

— Чем это вы тут занимаетесь? — спросил Карсон и вошел в ствол серебрянки, держа охапку хвороста. — Что это такое, черт дери?

— Мы с тобой, — ответила я.

— Выпрыгушка, — сказал Эв.

— Отключите! — потребовал Карсон, и другой Карсон вместе с Тесными Брючками и серебрянками канул в черную пустоту. — Какого черта вы захватили в экспедицию передовую технику? Фин, считается, что ты следишь, чтобы он соблюдал правила? — Он со стуком бросил хворост туда, где стоял аккордеон. — Вы знаете, какой огромный штраф Булт может взять с нас за это?

— Я… я не знал, — пробормотал Эв, нагибаясь за выпрыгушкой, пока Карсон на нее не наступил. — Мне в голову не пришло…

— Не более передовая, чем бинок Булта, — сказала я. — Или половина того, что он заказывает. Да и будь это так, он же ничего не знает! Сидит вон там и подсчитывает штрафы. — Я указала на огоньки зонтика.

— Откуда ты знаешь, что он не знает? Эта штука за кмы видна!

— А тебя слышно за кмы и кмы! — сказала я. — Только так он об этом и узнает, если придет выяснить, из-за чего ты разорался!

Карсон выхватил у Эва выпрыгушку.

— Что еще вы с собой тащите? — завопил он, но потише. — Ядерный реактор? Ворота?

— Только еще один диск, — сказал Эв. — Для выпрыгушки. — Он вытащил из кармана черный кружок и протянул Карсону.

— Что это, черт дери? — сказал тот, вертя кружок в пальцах.

— Мы, — ответила я. — Финдридди и Карсон, Исследователи Планет, и Наш Верный Проводник Булт. Тринадцать эпизодов.

— Восемьдесят, — поправил Эв. — По сорок на каждом диске. Но я захватил только самые мои любимые.

— Карсон, тебе необходимо их посмотреть! — сказала я. — Особенно твои усы. Эв, а нельзя ли как-нибудь снизить яркость, чтобы мы могли смотреть, не привлекая ничьего внимания?

— Ага, — сказал Эв. — Надо просто…

— Никто ничего смотреть не будет, пока мы не разведем костер и я не проверю, правда ли Булт сидит под зонтом. — И Карсон утопал в четвертый раз.

К тому времени, когда он вернулся, я развела сносный костер. Вид у него был взбешенный, из чего следовало, что Булт сидит под зонтиком.

— Ну ладно, — сказал он, возвращая выпрыгушку Эву. — Посмотрим знаменитых исследователей. Только на минимуме.

— Эпизод второй, — сказал Эв, кладя выпрыгушку на землю перед нами. Мощность убавить наполовину, заэкранироваться.

Вновь возникла сцена, меньшего масштаба и на этот раз в ящичке. Пышные Усы и Тесные Брючки лезли через пролом в Стене. Карсон в голубой мохнатой жилетке.

— Ты вот этот, с роскошными усами, — сказала я, указывая.

— Ты имеешь хоть малейшее представление, какой штраф мы заработаем за убийство сутяги? — спросил он, указывая на Тесные Брючки. — А эта баба кто?

— Фин, — ответил Эв.

— Фин?! — сказал Карсон и испустил боевой клич. — Фин?! Не может быть! Нет, вы посмотрите на нее. Такая чистенькая и слишком уж похожа на женщину. Чего про Фин не скажешь, разве что изредка! — Он снова испустил боевой клич и хлопнул себя по колену. — А грудь-то, грудь! Вы уверены, что это не КейДжей?

Я протянула руку и захлопнула выпрыгушку.

— С чего это ты? — спросил Карсон, держась за живот.

— Пора ложиться, — сказала я и повернулась к Эву. — Я спрячу ее в сапог на ночь, чтобы она не попалась Булту. — И я отошла к своему спальнику.

Рядом со спальником Карсона стоял Булт. Я взглянула в сторону Языка. Зонтик по-прежнему сиял там яркими огоньками.

Булт поднял мой спальник.

— Причинение ущерба флоре, — сказал он, указывая на голую землю.

— Заткнись! — сказала я и забралась в спальник.

— Неуважительный тон и манера, — сказал он и направился к зонтику.

Карсон хохотал еще час, а после этого часа я выждала еще час, чтобы они заснули, и смотрела, как луны толкались за место в небе. А потом вытащила выпрыгушку из моего сапога и открыла ее на земле перед собой.

— Эпизод восьмой, снизить на восемьдесят процентов, заэкранироваться, прошептала я и, лежа там, смотрела, как мы с Карсоном сидим на лошадях под проливным дождем, и пыталась сообразить, какую экспедицию это должно изображать. Выше по холму, где мы находились, стоял голубой буйвол, а аккордеон указывал на него.

— На языке бутери он зовется сулкаса, — сказал он, и я поняла, что это за экспедиция, только все происходило не так.

Нам понадобилось четыре часа, чтобы усвоить то, что говорил Булт.

«Цсилкротес?» — вспомнился мне вопль Карсона.

«Цсуххткхакес!» — завопил в ответ Булт.

«Сутягас?! — буркнул Карсон в таком бешенстве, что, казалось, вот-вот стряхнет усы со своего лица. — Не можем же мы называть их сутягами!» — И в ту же минуту с холма на нас с ревом понеслись тысячи две сутяг. Мой пони стоял как идиот, и нас обоих чуть не растоптали.

Согласно выпрыгушке, мой пони убежал, а я стояла там как идиотка, пока Карсон не подлетел ко мне галопом и не усадил позади себя на своего скакуна. На мне были сапожки с высоченными каблуками и брючки такие тесные, что бежать я никак не могла. И Карсон был прав — чистотой она блистала, но это еще не причина валиться в костер от хохота.

Карсон подхватил меня, и мы ускакали. Мои ноги в узеньких брючинах плотно сжимали лошадиные бока, а волосы развевались по ветру.

В Кинге Х Эв сказал: «Здесь все не так, как я ожидал, кроме вас». А сегодня вечером он сказал: «Вот вы совсем такая, как я вас представлял». Что, подумала я, стараясь сообразить, как заставить выпрыгушку повторить эпизод, чертовски неплохо.

К полудню следующего дня мы все еще оставались на этом берегу Языка и все еще двигались на юг. Карсон был в таком свирепом настроении, что я держалась от него подальше.

— Он всегда такой раздражительный? — спросил меня Эв.

— Только когда встревожен, — ответила я.

И раз уж речь пошла об этом, я тоже начала тревожиться.

Анализ воды, сделанный Карсоном, не выявил ничего, кроме обычных ф-и-ф, но Булт утверждал, что там кишат цси митссе, и добрался с нами до притока. В притоке тоже имелись цси митссе, и он повел нас на восток вдоль него, пока мы не добрались до его притока. В нем цси митссе отсутствовали, но он петлял между обрывистыми берегами, слишком крутыми для пони, а потому Булт повел нас вдоль него на север, выискивая брод. При такой системе к вечеру мы бы оказались снова в Кинге X.

Но тревожило меня не это. Тревожил меня Булт. Все утро он ни разу нас не оштрафовал — даже когда мы снимались с лагеря, он смотрел на юг в свой бинок. Более того: обнаружился бинок Карсона — он нашел его в своем спальнике после завтрака.

— Фин! — заорал он, размахивая им на ремешке. — Я же знал, что он у тебя. Где ты его нашла? В своей сумке?

— Я его не видела с того утра, когда мы отправились назад в Кинг Десять и ты его позаимствовал, — сказала я. — Видно, он был у Булта.

— У Булта? Зачем бы он ему? — И Карсон кивнул на Булта, который в свой бинок изучал Кучипони.

Вот именно — зачем бы? Я не знала, оттого-то и тревожилась. Туземы не крадут — так, во всяком случае, поучает нас Старший Братец в касательных, и до сих пор Булт ни разу ничего у нас не крал, кроме нашего заработка, достающегося нам тяжким трудом. Так что же еще он затеял? Например, завести нас в глубь неразведанной территории, а затем красть наше снаряжение и пони. Или завести нас в засаду.

Все это следовало обсудить с Карсоном, но я не могла к нему подобраться, а рисковать еще одной пылевой бурей не хотела. Я было попыталась подъехать к нему, но Булт упрямо держался вровень с его пони, а когда я приближалась, жег меня взглядом.

Эв лип ко мне почти с таким же упорством, допрашивал о челночках, описывал аппетитные брачные ритуалы. Например, самец вислой мухи сооружает большой шарик слюны: чтобы занять самку, пока он ее тарарахает.

Наконец мы нашли брод через речку, где она змеилась по относительно ровному месту, и направились на юго-запад через пологие холмы, и я произвела тригонометрическую съемку, а потом занялась рельефом.

— Ну, вот мы и на неразведанной территории, — сообщила я Эву. — Можете искать, что бы такое назвать в честь КейДжей и получить свой тарарах.

— Будь мне нужен тарарах, я бы его и без этого получил, — сказал он, а я подумала: и получил бы, бьюсь об заклад! — Но я понимаю, что чувствует КейДжей, — сказал он, обводя взглядом горизонт. — Мечта оставить какой-то свой след. Проходишь ворота и осознаешь, как велика планета и как мал ты сам. Проживешь тут всю жизнь и даже отпечатка ноги не оставишь!

— Вы это Булту скажите!

Он ухмыльнулся.

— След подошвы отпечатать можно, но ничего долговечного. Потому я и хотел попасть в вашу экспедицию — совершить что-нибудь, что меня прославило бы, как вас и Карсона. Я хотел бы совершить что-то, чтобы попасть в выпрыгушки.

— Да, кстати, — сказала я, нагибаясь и подбирая камень. — Как мы в них угодили? — Я спрятала камень в сумку. — Откуда они узнали про сутяг? И про ступню Карсона?

— Не знаю, — произнес Эв медленно, словно никогда прежде об этом не думал. — Наверное, из вашего журнала.

Однако в журнале не было ничего о том, как я отыскала Карсона, едва истекли двадцать четыре часа. Кое-какие истории мы рассказывали стажам, а одна стажка вела дневник. Но Карсон ей не рассказал бы, как я над ним плакала.

Холмы здесь были покрыты чахлыми кустиками. Я сняла их на голограмму, а затем остановила Бестолочь — труд не из великих — и спешилась.

— Что вы делаете? — спросил Эв.

— Собираю кусочки планеты, чтобы вы оставили на ней знак КейДжей, сказала я, окапывая пару кустиков и засовывая их в пластиковый мешок. Потом подобрала еще два камня и отдала их ему. — Хотя бы один из них не напоминает вам КейДжей?

Я взобралась на пони, поглядывая на Булта. Он даже не заметил, что я спешивалась, так что за журналом не потянулся, а рассматривал в бинок холмы за притоком.

— А вы никогда не хотели, Фин, чтобы что-то наименовали в вашу честь? спросил Эв.

— Я? Да на кой черт мне это? Кто, черт дери, помнит, в честь кого названы каньон Брайса или переправа Харпера, пусть их фамилии и нанесены на карты? К тому же назвать что-нибудь на топографической карте еще не значит дать настоящее название. — Я кивнула на Кучипони. — Когда люди доберутся сюда, они не станут называть их горами Финдридди. Кучипони, вот чем они будут. Люди называют по сходству с чем-нибудь, по каким-либо событиям, или берут туземные названия, как они их расслышали, а не по инструкциям.

— Люди? — повторил Эв. — Вы говорите о воротопролазах?

— О пролазах, — сказала я, — и горняках, и поселенцах, и владельцах магазинов «товар почтой».

— Но как же правила? — сказал Эв с возмущением. — Они же оберегают коренную экологию и суверенитет туземной культуры!

Я мотнула головой в сторону Булта:

— И вы считаете, что туземная культура не продаст им всю планету за парочку выпрыгушек и две дюжины занавесок для душа? Вы думаете, Старший Братец платит нам за обследование всего этого своего здоровья ради? По-вашему, стоит нам обнаружить что-то им нужное, и они не примчатся сюда, правила там или не правила?

Эв помрачнел:

— Как туристы. Все видели серебрянки и Стену в выпрыгушках, и всем хочется побывать тут, посмотреть собственными глазами.

— И запечатлеть в голо, как их штрафуют, — сказала я, хотя не считала Булта туристической приманкой. — А Булт сможет продавать им в качестве сувениров высушенные кучи пони.

— Я рад, что успел их опередить, — произнес он, глядя на воду впереди. Холмы по берегам притока расступились, и можно было не опасаться цси митсс, если они там и плавали, — почти до самого противоположного берега протянулась широкая песчаная коса.

Пони ступали с такой осторожностью, словно у них под лапами были зыбучие пески, а Эв чуть не свалился, всматриваясь в воду.

— Самка ивнячка мечет икру в неподвижной воде, а потому брачный ритуал включает танец самца, в результате которого нагребается песок.

— И мы сейчас видим этот результат? — спросила я.

— Не думаю. Вроде бы просто песчаная коса. — Он приподнялся в седлокости. — Самка сланцевой ящерицы выцарапывает узор на земле, а затем самец выцарапывает такой же узор на сланце.

Я его не слушала. Булт пялился в бинок на холмы, отделявшие нас от Языка, а пони Карсона начал пошатываться.

— Ну, Эв, вот и наступил ваш час, — сказала я. — Привал!

Когда мы с Карсоном кончили съемку и поели, я выудила из сумки камни и пластиковые пакеты, Карсон высыпал свою энтомологическую добычу, и мы сели давать названия.

Карсон начал с насекомых.

— У вас есть название для него? — спросил он Булта, держа жучка на почтительном расстоянии, чтобы Булт его не схрямкал. Но Булт проявил полное безразличие.

С минуту он смотрел на Карсона, будто думал о чем-то другом, а потом сказал что-то, словно зашипел пар, а потом по граниту проволокли металлическую полосу.

— Цсммррах? — переспросил Карсон.

— Цсазхггих, — сказал Булт.

— Это так быстро не кончится, — объяснила я Эву.

Попытка установить местное название заключается не в том, чтобы понять, что говорит Булт, а в том, чтобы оно звучало хоть немного по-своему. Вся ф-и-ф звучит точно пар, вырывающийся из котла во время бурана, озера и реки звучат как открывающиеся ворота, а все каменные породы начинаются с «б», так что невольно задумываешься о том, какого мнения туземы о Булте. И все они звучат более или менее одинаково, причем совершенно не по-человечески, что и к лучшему, не то бы все называлось одним-единственным словом.

— Цсахггах? — сказал Карсон.

— Шхурррах, — сказал Булт.

Я посмотрела на Эва, который смотрел на камни и растения в пакетах. Добыча была скудной. Единственным камнем, не смахивающим на комок спекшейся глины, была роговая обманка, а у единственного цветка имелось пять рваного вида лепестков. Но я решила, что Эв воздержится от обычной уловки стажей, которые первый же цветок, как бы он ни выглядел, пытались наречь хризантемой. Сокращенно — крисса.

В конце концов Карсон и Булт сошлись на цсахггахе для жучка, и я сделала голо его и роговой обманки, а затем передала их вместе с названиями.

Булт держал цветок и покачивал головой.

— У туземов для него названия нет, — сказал Карсон, поглядывая на Эва. — Не поможете, Эви? Как вы хотите его назвать?

— Не знаю, — ответил Эв, глядя на цветок. — А по какому принципу их следует называть?

Карсон насупился. Он явно ожидал «хризантему».

— Никаких собственных имен, никакой техники, никаких земных названий с приставкой «новый», никаких наименований, несущих в себе оценку.

— Так что же остается? — спросил Эв.

— Прилагательные, — сказала я, — формы, цвета, местонахождение — за исключением «горный», — всякие естественные ассоциации.

Эв все еще рассматривал растение.

— Оно росло у воды. Как насчет розовой мельчатки?

Судя по виду Карсона, он прикидывал, где в розовой мельчатке прячется Крисса.

— Но корень «роза» означает земной вид, так, Фин? — проворчал он в мою сторону.

— Угу, — сказала я. — Придется обойтись просто мельчаткой. Дальше?

Имена для камней у Булта имелись, и на них ушла вечность, так что даже он начал проявлять признаки нетерпения: хватал бинок, потом опускал и кивал на все, что говорил Карсон.

— Билн, — сказал Карсон, и я зарегистрировала. — Ну, все?

— Нужно назвать приток, — сказала я, указывая на речку. — Булт, у бутери есть для нее название?

Он уже поднял своего пони и забрался на него. Я повторила.

Он покачал головой, слез с пони и поднес бинок к глазам.

Ко мне подошел Карсон.

— Что-то не так, — сказала я.

— Знаю, — буркнул он и нахмурился. — Все утро он места себе не находит.

Булт посмотрел в бинок, потом отнял его от глаз и поднес к уху.

— Поехали, — сказала я и пошла собрать образчики. — На коней, Эв!

— А как же приток? — спросил Эв.

— Мелкая речка, — сказала я. — Пошли.

Булт уже тронулся с места. Мы с Карсоном похватали образчики и бинок Карсона, а Булт тем временем поднялся по откосу и повернул между холмами на запад.

— Ну, а тот? — спросил Эв.

— Какой тот? — сказала я, упихивая образчики в сумку и вешая бинок Карсона на лукокость.

— Другой приток. У него есть название на бугери?

— Сомневаюсь, — ответила я, взбираясь на Бестолочь. Карсон воевал со своим пони. Если мы его подождем, то потеряем Булта. — Поехали! — сказала я Эву и последовала за Бултом.

— Речка Аккордеон, — сказал Эв.

— Что? — переспросила я, гадая, куда свернул Булт, но тут увидела блеск его бинока слева и погнала пони туда.

— Название другого притока, — пояснил Эв. — Потому что он выписывает такие зигзаги.

— Никаких намеков на технологию, — сказала я, оглядываясь на Карсона. Его пони остановился и накладывал кучу.

— Ну ладно, — не отступал Эв. — А если — речка Зигзаг?

Я опять углядела Булта. Он стоял, спешившись, на вершине следующего холма и смотрел в бинок.

— У нас уже есть речка Зигзаг, — сказала я, махнув Карсону, чтобы он поторопился. — На севере в секторе двести пятьдесят восемьдесят один.

— А-а! — разочарованно протянул он. — Как еще обозначить все эти повороты русла? Кривая? Петлястая?

Мы нагнали Булта. Я отвязала бинок Карсона от лукокости и поднесла к глазам, но ничего не увидела, кроме склонов и мельчаток. Я увеличила резкость.

— Лестничная… — бормотал Эв рядом со мной. — Нет, слишком технично… Вьющаяся… Криспанс! По-латыни это значит «кудрявая». Может быть, речка Криспанс?

Недурная попытка. Не «хризантема», и он выждал, чтобы Карсон отсутствовал, а мои мысли были заняты другим. Да, безусловно, он не так глуп, как кажется. Но до определенного предела.

— Отличный заход, — сказала я, глядя в бинок на холмы. — Как насчет речки Подлюги? — добавила я, когда подъехал Карсон. — Ведь она все время старается проскочить мимо, чуть зазеваешься.

Либо Булт увидел в свой бинок то, что искал, либо сдался. До конца дня он вперед не уезжал, а после второго привала убрал бинок в сумку и опять вытащил зонтик. Когда во время привала я спросила у него название кустика, он не соизволил мне ответить.

Эв тоже замолк — и к лучшему, так как мне нужно было многое обдумать. Пусть Булт успокоился, но он по-прежнему не взимал штрафы, хотя привал мы устроили на склоне, заросшем мельчатками, и раза два я видела, как он свирепо поглядывал на меня из-под зонтика. А когда его пони отказался встать, он его пнул.

Было это раздражение симптомом брачного поведения или он нервничал? Может, он не просто старался произвести впечатление на особь женского пола, а вел нас куда-то, чтобы познакомить с ней?

Я вызвала КейДжей.

— Мне требуются местоположения туземов, — сообщила я ей.

— А мне требуется ваше местоположение. Что вы делаете в двести сорок шестьдесят восемь?

— Пытаемся переправиться через Язык, — ответила я. — В нашем секторе есть какие-нибудь туземы?

— Ни единого. Они все у Стены в двести сорок восемь восемьдесят пять.

Ну, по крайней мере не в двести сорок восемь семьдесят шесть!

— Что-нибудь необычное в их передвижениях?

— Нет. Дай я поговорю с Эвом.

— Сию минуту. Спроси его про речку, которую мы сегодня наименовали.

Я подсоединила его, а сама продолжала думать о Булте, а затем запросила местонахождения пролаз. Вулфмейер все еще находился у Исходных Ворот, возможно, изыскивая деньги для уплаты штрафов.

К Языку мы вернулись под вечер, но берега и тут были холмистыми, а Язык — слишком узким и глубоким. Мы оказались близко от Стены — она извивалась вверх и вниз по склонам за рекой — и, видимо, вновь вторглись на территорию челночка. Эв следил, как он описывает круги, и одновременно пытался отогнать пичугу, пока Булт ее не сцапал.

А Булт двигался на юг, зигзагами поднимаясь на вершины холмов, точно Стена. Я крикнула Карсону, что для пони подъем слишком крут, он кивнул и что-то сказал Булту. Булт упрямо продолжал свое, и десять минут спустя его пони хлопнулся в глубокий обморок.

Наши последовали благому примеру, и мы сели в ожидании, когда они прочухаются. Булт поднялся повыше по склону с зонтиком и сел под ним. Карсон откинулся на спину и надвинул шляпу на глаза, а я опять начала проверять заказы Булта в поисках хоть какого-то намека.

— Вы всегда видите челночков неподалеку от Стены? — спросил Эв. Он, видимо, оправился от словесной взбучки, которую задала ему КейДжей.

Я не знала и, стараясь вспомнить, спросила:

— Карсон, мы всегда видим челночков у Стены?

— Хры, — ответил Карсон из-под шляпы.

— А есть другие ритуалы ухаживания у тех видов, которые делают подарки партнерам? — спросила я у Эва.

— Драки, — ответил он, — брачные танцы, демонстрирование сексуальных признаков.

— А мигрирование? — Я посмотрела вверх на Булта. Зонтик был прислонен к валуну, его огоньки горели, Булт под ним отсутствовал. — Где Булт?

Карсон привскочил и надел шляпу на голову.

— В какой стороне?

— Вон там. — Я встала. — Эв, привяжите пони.

— Они все еще валяются без чувств, — сказал он. — Что происходит?

Карсон уже поднялся на половину склона. Я карабкалась за ним.

— По этому овражку, — сказал он, и мы пошли вверх по овражку. Он пролегал между двумя холмами, по дну струился ручеек. Затем он расширился. Карсон сделал мне знак остановиться, а сам поднялся еще метров на сто.

— В чем дело? — спросил Эв, пыхтя у меня за спиной. — Что-то случилось с Бултом?

— Угу, — ответила я. — Только он пока еще об этом не знает.

Карсон вернулся.

— Тупик, как мы и предполагали, — сказал он. — Может, ты пойдешь туда, — он указал вверх, — а я двинусь в обход туда?

— И встретимся на середине. — Я кивнула и полезла по стенке овражка. Эв следовал за мной. По гребню я побежала пригнувшись, а потом легла на живот и остальную часть пути проползла по-пластунски.

— Это что? — прошептал Эв. — Кусака?

— Угу, — шепнула я в ответ. — Кусака.

Он вытащил нож.

— Уберите! — рыкнула я. — Свалитесь на него и прикончите себя. — Он убрал нож. — Не тревожьтесь, он опасен, только когда делает то, что ему не положено.

Эв недоуменно вытаращил глаза.

— Ложитесь! — прошипела я, и мы выползли на уступ, откуда открывался вид на верхний расширяющийся конец овражка. Под нами я увидела выровненную площадку ворот и подобие навеса из брезента на распорках. Перед ним стоял Булт.

Полускрытый брезентом мужчина протягивал Булту горсть камешков.

— Кварц, — сказал мужчина. — Его находят в выходах вулканических пород, вроде вот такого. — Он наклонился вперед, чтобы показать Булту голограмму, и Булт попятился.

— Ты где-нибудь тут видел похожее? — спросил мужчина, протягивая голограмму.

Булт отступил еще на шаг.

— Это же просто голо, дебил, — сказал мужчина, тыча голограммой в Булта. — Что-нибудь похожее ты видел?

И тут возле них появился Карсон со своей сумкой. И остановился как вкопанный.

— Вулфмейер! — воскликнул он удивленно, но посмеиваясь. — Что вы делаете на Буте, черт дери?

— Вулфмейер! — выдохнул у меня над ухом Эв. Я прижала палец к губам, чтобы он замолчал.

— А это что? — Спросил Карсон, указывая на голо. — Открытка? — Он подошел к Булту. — Мой пони удрал, и я его разыскиваю. И Булт тоже. А вы что тут делаете, Вулфмейер?

Я пожалела, что с нашего уступа лицо Вулфмейера не было видно.

— Что-то не заладилось с моими воротами, — сказал он, отступая на шаг под брезент и оглядываясь. — А где Фин? — спросил он и опустил руку.

— Я здесь! — Я спрыгнула к ним и протянула руку. — Вулфмейер! Какая встреча! Эв! — позвала я, — спускайтесь и познакомьтесь с Вулфмейером.

Вулфмейер не поднял глаз. Он смотрел на Карсона, который отступил в сторону. Эв приземлился на четвереньки и поспешно встал.

— Эв, — сказала я. — Это Вулфмейер. Мы с ним давние знакомые. Что вы делаете на Буте? На закрытой планете?

— Я уже сказал Карсону, — ответил он, обводя нас настороженным взглядом. — Что-то случилось с моими воротами. Я направлялся на Меннивот.

— Неужели? — сказала я. — А мы получили подтверждение, что вы задержались у Исходных Ворот. — Я подошла к Булту: — Что это у тебя, Булт?

— Я вытряхивал сапог, а Булт заинтересовался, что в него попало, ответил Вулфмейер, все еще глядя на Карсона.

Булт отдал мне куски кварца, и я их осмотрела.

— Хм, хм! Сувениры! Булт, похоже, тебе придется его оштрафовать.

— Говорю же вам, они попали в мой сапог. Я тут ходил, старался понять, куда меня занесло.

— Хм, хм! Оставление следов. Нарушение поверхностной структуры почвы. Я подошла к воротам и заглянула под них. — Уничтожение флоры. — Я заглянула в ворота. — Так что с ними?

— Я уже все наладил, — сказал Вулфмейер.

Я вошла внутрь и вышла.

— Похоже на пыль, Карсон, — сказала я. — У нас было полно неприятностей с пылью. Она попала на чипы? Лучше пусть проверит, пока мы тут. На всякий случай.

Вулфмейер оглянулся на навес, перевел взгляд на Эва и опять посмотрел на Карсона. Он отвел руку от бока.

— Отличная мысль, — сказал он. — Сейчас заберу свои вещи.

— Не стоит, — сказала я. — Зачем перегружать неисправные ворота? Мы отправим их следом за вами. — Я подошла к контрольной панели ворот. Куда, говорите, вы отправлялись? На Меннивот?

Он открыл было рот и снова его закрыл. Я запросила координаты и ввела их в ворота.

— Вроде бы все нормально, — сказала я. — Вновь вас сюда не занесет.

Карсон подвел его к воротам, и он вошел внутрь. Его рука вновь опустилась, я нажала пуск и отскочила.

Карсон под навесом уже рылся в вещах Вулфмейера.

— Что у него там?

— Образчики пород. Золотоносный кварц, аргентит, платина. — Он просматривал голо. — Куда ты его отправила?

— В Исходные Ворота, — сказала я. — Да, кстати, надо предупредить их о его прибытии. И о том, что кто-то прикладывает лапку к сообщениям об арестах, произведенных Большим Братцем. Булт, подсчитай штрафы, и мы пошлем их спецсообщением. Шевелитесь, — сказала я Эву, который смотрел на место, где были ворота, таким взглядом, словно жалел, что дело не дошло до схватки. — Надо связаться с КейДжей.

Мы пошли вниз по оврагу.

— Вы были великолепны! — говорил Эв, прыгая по камням. — Я просто не верил своим глазам, как вы ему противостояли! Ну совсем как в выпрыгушках!

Мы вышли из овражка и спустились туда, где Эв привязал пони. Они все еще валялись на земле.

— А что будет с Вулфмейером у Исходных Ворот? — спросил Эв, пока я снимала передатчик с Бестолочи.

— Его оштрафуют за искажение данных о своем местонахождении и за повреждение поверхностной структуры почвы.

— Но он же пролез сюда!

— Он это отрицает, вы же слышали. Говорит, что его ворота забарахлили. Чтобы у него конфисковали ворота, его надо поймать за бурением, торговой сделкой, геологической разведкой и отстрелом багажников.

— Ну а образчики, которые он предлагал Булту? Это же торговая сделка, верно?

Я покачала головой:

— Он их Булту не предлагал, а только спрашивал, не видел ли Булт чего-нибудь похожего. Во всяком случае, он не лил нефть на землю и не поджигал ее, как в последний раз, когда мы изловили его с Бултом.

— Но это же геологическая разведка!

— Но недоказуемая.

— Значит, его оштрафуют, — сказал Эв, — а дальше что?

— Наскребет денег, чтобы уплатить штрафы, возможно, у какого-нибудь другого пролазы, который хочет узнать, где вести поиски, и попробует в очередной раз. Возможно, где-нибудь на севере, поскольку знает, где мы находимся.

В секторе двести сорок восемь семьдесят шесть, добавила я про себя.

— И помешать ему вы не можете?

— На всей планете находятся только четыре человека, и нам положено исследовать ее, а не гоняться за воротопролазами.

— Но…

— Угу. Рано или поздно найдется такой, которого мы не изловим. Вулфмейер меня не заботит — туземам он не нравится и вынужден вести поиски сам. Но не все пролазы сволочи. В большинстве это люди, ищущие место, где голодать приятнее. Рано или поздно они по нашим отчетам вычислят, где находятся залежи серебряной руды, или убедят туземов указать им на нефтяное месторождение. И конец всему.

— Но правительство… правила? А…

— …сохранение коренной культуры и экологии? Тут есть варианты. Старший Братец может положить конец добыче руды или бурению только послав сюда силы охраны порядка, а это означает ворота, дома, людей, отправляющихся поглазеть на Стену, охрану этих экскурсантов, и очень скоро вы получите Лос-Анджелес.

— Вы сказали — варианты? Какие? — не отступал Эв.

— Все зависит от того, что они найдут. Если порядочные запасы, то Старший Братец вмешается и приберет их к рукам.

— А что станется с бутери?

— То же, что всегда в таких случаях. Булт большой ловкач, но все-таки уступает в этом Старшему Братцу. Вот почему мы помещаем деньги за не полученные им заказы в банк на его имя. Чтобы у него были какие-то шансы. — Я включила передатчик.

— Экспедиция вызывает Кинг Десять. Отвечайте, Кинг Десять. — Я ухмыльнулась Эву: — А знаете, с воротами Вулфмейера что-то правда было не в порядке.

КейДжей отозвалась, и я поручила ей послать сообщение через ворота в Исходные Ворота и попросила Эва изложить подробности.

— Фин была великолепна, — сказал он. — Видели бы вы ее!

Вернулись Булт и Карсон. Булт держал в руке свой журнал и что-то говорил в него.

— Что-нибудь нашлось? — спросила я.

— Голо антиклиналей и алмазных трубок. Парочка канистр с нефтью. Лазер.

— Образчики породы? Они местные?

Он покачал головой:

— Стандартные земные образчики. — Он посмотрел на Булта, который подвел итог штрафам и поднимался по склону за зонтиком. — Ну, хотя бы мы знаем, зачем Булт завел нас сюда.

— Возможно. — Я нахмурилась. — Только мне показалось, что он, встретив Вулфмейера, удивился не меньше, чем мы. А Вулфмейер, безусловно, удивился, увидев нас.

— Вероятно, он велел Булту улизнуть, когда стемнеет, — сказал он. — И, кстати, поторопимся. Я не хочу, чтобы Вулфмейер вернулся и застал нас еще здесь.

— Ну, вернется он не так скоро, — сказала я. — У него ослабло крепление Т-кабеля, который отвалится к тому времени, когда он доберется до Исходных Ворот.

Он улыбнулся:

— Но я все-таки хотел бы перебраться по ту сторону Стены еще до темноты.

— Если Булт разрешит нам переправиться через Язык, — заметила я.

— А зачем ему тянуть? С Вулфмейером он уже повстречался.

— Ну, может быть, — сказала я.

Однако через полкма, если не меньше, Булт перевел пони через реку — и ни словечка про митсс, с «е» или без «е», так что моя теория лопнула как мыльный пузырь.

— Знаете, что было самым лучшим в сцене с Вулфмейером? — сказал Эв, когда мы прошлепали поперек Языка и двинулись дальше на юг. — То, как вы с Карсоном действовали совместно. Даже лучше, чем в выпрыгушках.

В выпрыгушке, которую я посмотрела накануне ночью, мы застигли Вулфмейера, когда он угрожал аккордеону, и набросились на него с кулаками, пиная и паля из лазеров.

— Вам даже ничего не надо говорить. Вы оба знаете мысли друг друга. Эв восторженно вскинул руки. — В выпрыгушках показывают, как вы действуете совместно. Но тут это была просто телепатия: каждый делал то, что нужно было другому, — и без единого слова! Как, наверное, здорово иметь такого партнера!

— Фин, куда тебя черт несет? — сказал Карсон, который спешился и теперь отвязывал камеры. — Перестань чесать языком о брачных ритуалах и помоги мне. Мы переночуем тут.

Место было неплохое, а Булт вновь штрафовал нас — вернее, меня за каждый мой шаг. Бинок Карсона вновь исчез, и Булт расхаживал между нами тремя, пока мы разбивали лагерь и ужинали, причем бросал на меня убийственные взгляды. После ужина он исчез.

— Где Булт? — спросила я Карсона, высматривая в темноте огоньки зонтика.

— Возможно, ищет алмазные трубки, — сказал Карсон, скорчившись возле фонаря. Снова похолодало, и над Кучипонями висели тучи.

А я продолжала размышлять о Булте.

— Эв, — сказала я, — какие-нибудь из ваших видов включают агрессивность в ритуал ухаживания?

— Агрессивность? — повторил Эв. — То есть по отношению к партнеру? Быки зое иногда случайно убивают самку во время брачного танца, а самки пауков и богомолов пожирают самцов заживо.

— Как КейДжей, — вставил Карсон.

— Я имела в виду агрессивность, направленную на что-то, чтобы произвести впечатление на самку, — сказала я.

— Хищники иногда приносят свежеубитую добычу в подарок самке, — сказал Эв. — Если это можно назвать агрессивностью.

Я решила, что можно — особенно если Булт завел бы нас в гнездо кусак или сбросил бы с обрыва к ногам своей подружки.

— Фахрр, — сказал Булт, возникая из темноты, и бросил перед нами большую охапку хвороста. — Фахрр, — сказал он Карсону и сложился, чтобы поджечь хворост химической зажигалкой. Едва сушняк занялся, как Булт снова исчез.

— Соперничество самцов присуще почти всем млекопитающим, — сказал Эв. Морские слоны, приматы…

— Гомо сап, — вставил Карсон.

— Гомо сапиенс, — невозмутимо продолжал Эв, — вапити, лесные кошки. В некоторых случаях они дерутся до гибели одного из них, но гораздо чаще бой бывает символическим, чтобы показать, кто из соперников сильнее, вирильнее, моложе…

Карсон встал.

— Ты куда?

— Снять метео. Не нравятся мне эти тучи над Кучипонями.

В темноте тучи над Кучипонями увидеть было нельзя, а метео он уже снял. Я следила за ним, пока мы разбивали лагерь. Я подумала, не забеспокоился ли он и не пошел ли проверить, чем занимается Булт, однако тот как раз появился с новой охапкой хвороста.

— Спасибо, Булт, — сказала я, а он смерил Эва, а потом меня свирепым взглядом и удалился вместе с хворостом.

Я встала.

— Куда вы? — спросил Эв.

— Определить местоположение Вулфмейера. Хочу удостовериться, что он попал в Исходные Ворота. — Я вытащила из сапога выпрыгушку и бросила ему. — Ловите! Тесные Брючки и Пышные Усы составят вам компанию.

Я пошла к оборудованию. Карсона нигде не было видно. Я взяла журнал и затребовала штрафы Булта. Смотрела и размышляла о Булте, о биноке и о брачных ритуалах Эва.

Когда я вернулась к костру, Эв сидел перед приемной, полной терминалов, что как-то не вязалось с приключениями Финдридди и Карсона.

— Что это? — спросила я, садясь рядом с ним.

— Эпизод первый. Вон вы, — сказал он, указывая на одну из девиц.

В этом эпизоде я была не в брючках, а в мини-мини-юбочке и в блузке, как у КейДжей — посадочные огни и все прочее, — и что-то говорила в экран с голографической картой.

Вошел Карсон в своем багажниковом жилете, штанах с бахромой и в сапогах, какие кусаки в жизнь не прогрызли бы. Усы у него были напомажены, кончики закручены, и все девицы принялись строить ему глазки, будто он был быком с очень крутыми рогами.

— Я ищу, кто бы отправился со мной на новую планету, — сказал он, обводя взглядом помещение и останавливая его на Минимини. Где-то под терминалами зазвучала музыка, и все подернулось розовой дымкой. Карсон подошел к ее столу и наклонился над ней, заглядывая в блузку.

А потом сказал:

— Я ищу кого-то, кто грезит о приключениях, кто не страшится опасностей. — Он протянул руку, музыка зазвучала громче. — Едем со мной!

— Это было так? — спросил Эв.

Ну, дерьмо мое, конечно, не так. Он вошел небрежной походкой, плюхнулся на мой стол и закинул на него грязные сапоги.

«Что вы тут делаете? — сказала я. — Опять перебрали штрафов?»

«Не-а, — ответил он, заграбастав мою руку. — Хотя готов заработать их еще за братание с туземками. Как насчет этого?»

Я вырвала руку:

«Нет, все-таки что вы тут делаете?»

«Ищу партнера. Новая планета. Топографические съемки и наименования. Есть желающие? — Он осклабился на меня. — Радостей не оберешься!»

«Верю, — сказала я. — Пыль, змеи, концентраты и отсутствие удобств».

«А еще я, — сказал он с этой самодовольной ухмылкой. — Райский сад. Ну как?»

— Угу, — сказала я, глядя, как выпрыгушка розовеет все гуще. — Так оно и было.

— Поедем со мной, — снова сказал Карсон Минимини, а она встала и протянула ему руку. Неведомо откуда взявшийся сквозняк начал играть ее волосами и задирать минимини.

— Это будет неразведанная территория, — сказал он, глядя ей в глаза.

— Я не боюсь, — сказала она, — пока я с тобой.

— Что это, черт дери, должно изображать? — сказал Карсон, прихрамывая к костру.

— То, как вы познакомились с Фин, — ответил Эв.

— И, полагаю, эти посадочные огни предположительно обозначают Фин?

— Ты кончил с метео? — перебила я, прежде чем он успел брякнуть что-нибудь о том, что большую часть времени был даже не способен догадаться, что я женщина.

— Угу, — сказал он, грея руки над костром. — В Кучипонях предполагается дождь. Я рад, что завтра мы повернем на север. — Он снова посмотрел на Карсона и Минимини, которые все еще держались за руки и смотрели друг на друга телячьими глазами. — Эри, какое, вы сказали, это приключение?

— Ваша первая встреча, — ответил Эв. — Когда вы попросили Фин стать вашим партнером.

— П-о-п-р-о-с-и-л ее? — сказал Карсон. — Дерьмо мое, я ее не просил. Старший Братец постановил, что моим партнером должна быть баба для поддержания полового равновесия, что бы это ни означало, черт дери, а она была единственной бабой в управлении, которая имела представление о съемках и геологии.

— Фахрр, — сказал Булт и свалил хворост на больную ногу Карсона.

Я отволокла спальник поближе к пони, чтобы не слышать Карсона, а утром сказала:

— Эв, поедете со мной. Я хочу узнать от вас побольше про брачные ритуалы.

— Тут по утрам холодновато, — заметил Карсон.

Я навьючила камеру на Бестолочь и как следует ее закрепила.

— Не нравятся мне эти тучи, — сказал Карсон, поглядывая на Кучипони. Их действительно затягивали низкие тучи, расползаясь по небу. — Хорошо, что мы поворачиваем на север.

— Саххтх, — сказал Булт, указывая на север. — Рлома.

— А я думал, ты сказал, что есть пролом к северу отсюда, — сказал Карсон.

— Саххтх, — сказал Булт, свирепо глядя на меня.

Я свирепо поглядела на него.

— Не нравится мне, как он себя ведет, — заметил Карсон. — Его полночи не было, а утром он оставил возле моего спальника горсть игральных костей. А Эви говорит, что его выпрыгушка пропала.

— Отлично, — сказала я и взгромоздилась на Бестолочь. — Эв, расскажите мне еще раз о том, что делают самцы, чтобы привлечь внимание самок.

Почти все утро Булт вел нас на юг, держась близко от Языка, хотя Стена находилась минимум в двух кмах к западу, а нас от нее отделяли только мельчатка и много розовой грязи.

Булт продолжал одарять меня свирепыми взглядами через плечо и брыкать своего пони, чтобы тот прибавлял шагу. И наши пони не только поспевали за ним, но за все утро ни разу не пошатнулись. Мне пришло в голову, что Булт подстраивал привалы, как мы — пылевые бури. И что еще он подстраивал?

В полдень я махнула рукой на возможность привала и достала из сумки концентраты, и едва мы кончили их жевать, как добрались до речки, которую Булт пересек, даже не взглянув на воду и купы серебрянок. К этому времени тучи затянули все небо, так что выглядели серебрянки не слишком эффектно.

— Жаль, что солнце спряталось, — сказала я Эву и посмотрела на их сероватые, вяло повисшие запыленные листья. — Совсем не как в выпрыгушках, верно?

— Жалко, что я потерял выпрыгушку, — вздохнул Эв. — Я подложил ее под спальник, а не спрятал в сапог. — Он помялся. — А вы не знали, почему вас выбрали в партнеры Карсону?

— Вы смеетесь? — сказала я. — Именно так Старший Братец все и устраивает. КейДжей выбрали, потому что она на одну шестнадцатую навахо. Я посмотрела вперед на Карсона.

— Почему вы отправились на Бут? — спросил Эв.

— Но вы же сами слышали, — ответила я. — Я грезила приключениями, я не страшилась опасностей, я хотела стать знаменитой.

Некоторое время мы ехали молча.

— Правда поэтому? — спросил Эв.

— Давайте сменим тему, — сказала я. — Расскажите мне про брачные ритуалы. Вы знаете, на Старей есть рыба, которая по дурости считает, будто за ней ухаживают, когда ничего подобного нет?

Через полкма после серебрянок Булт повернул на запад к Стене. Она выпятилась нам навстречу, и в самом выпуклом месте обвалилась целая секция — груда сверкающих белых обломков со следами, оставленными разливом. Очевидно, проломило ее половодье, хотя отсюда до Языка расстояние было большое.

Булт провел нас через пролом и наконец направился на север, назад к речке, которую мы пересекли раньше. Эв очень взволновался, увидев переднюю сторону Стены, хотя лишь в нескольких камерах имелись признаки, что прежде они были обитаемы. Но еще больше его взволновал челночок, спикировавший на нас, когда мы проезжали через пролом.

— Совершенно очевидно, что Стена имеет какое-то отношение к их территориям, — сказал он, наклонясь вбок, чтобы заглянуть внутрь. — Вам в камерах их гнезда не попадались?

Если бы он наклонился еще немного, то свалился бы с пони.

— Привал! — крикнула я Карсону с Бултом и натянула поводья. — Слезайте, Эв, — сказала я и спешилась. — Входить в камеры правилами запрещено, но можете заглянуть туда.

Он посмотрел вперед на Булта, который вытащил свой журнал и свирепо смотрел на нас.

— А штраф за следы?

— Пусть платит Карсон, — отозвалась я. — Булт его ни разу не штрафанул за двое суток. — Я направилась к камере и заглянула в дверь.

Собственно, это не двери, а дыры в середине стенки. И пола нет — стенки сходятся наподобие плоской полой скорлупы. На дне ее тут лежал пучок мельчаток, а в середину его был воткнут один из американских флажков, которые Булт приобрел две экспедиции тому назад.

— Ритуальное ухаживание, — сказала я, но Эв вглядывался в купольный потолок, проверяя, нет ли там гнезда.

— Есть несколько птиц, которые откладывают яйца в гнезда других видов. Панакит на Уолате, кукушки.

Мы пошли назад к пони. Начинал моросить дождь. Впереди Булт вытащил из сумки зонтик и раскрыл его. Карсон спешился и зашагал к нам.

— Фин, что ты затеваешь, черт дери? — спросил он, подходя.

— Устраиваю привал, — ответила я. — Мы сегодня еще ни разу не отдыхали.

— И не будем! Мы же наконец-то движемся на север! — Он ухватил Бестолочь под уздцы и дернул. — Эв, задержитесь. Поедете замыкающим, а Фин поедет со мной.

— Мне нравится ехать сзади, — сказала я.

— Придется потерпеть! — отрезал он и поволок моего пони вперед. Поедешь со мной. Булт, поезжай впереди. Мы с Фин поедем рядом.

Булт метнул в меня убийственный взгляд и зажег свой зонтик. Он пересек речку и поехал вдоль нее на запад.

— Пошевеливайся, — сказал Карсон, забираясь на своего пони. — Я хочу до темноты убраться подальше от этих гор.

— И ради этого я должна ехать с тобой? — сказала я, вскидывая ногу. Чтобы показать тебе, где север? Он вон там.

Я указала на север. В том направлении вставал крутой обрыв, а между ним и Кучипонями пролегла серовато-розовая равнина с разбросанными кое-где беловатыми и темными пятнами. Булт ехал наискось по равнине, все еще следуя руслу речки, и его пони оставлял глубокие следы в мягкой земле.

— Спасибо, — сказал Карсон. — Судя по твоему поведению, я не думал, что ты способна определить, где верх, где низ, а не то что север!

— Что, черт дери, это означает?

— А то, что с появлением Эвелина ты ни на что внимания не обращаешь за разговорами о брачных ритуалах. По-моему, вы должны были истощить все виды.

— Ничего, пока хватает, — огрызнулась я.

— Твоя обязанность — вести наблюдения, а не трепаться со стажами. На случай, если ты не заметила, так мы находимся на неразведанной территории, у нас нет аэроснимков, Булт опередил нас на полкма… — Он показал вперед.

Пони Булта пил из ручья. Дождь моросил по-прежнему, но Булт закрыл зонтик и сложил его.

— …и неизвестно, куда он направляется. Не исключено, что он заманивает нас в ловушку. Или будет водить кругами, пока провиант не кончится.

Я опять посмотрела на Булта. Он пересек речку и немного проехал вверх по течению. Его пони снова пил.

— Может, Вулфмейер вернулся и Булт ведет нас прямо к нему. А ты за все утро ни разу не взглянула на экран. Ты обязана анализировать подпочву, а не слушать, как дусик Эви распространяется на сексуальные темы.

— Ну, слушать его куда увлекательнее, чем слушать твои наставления, как я должна исполнять свои обязанности! — Я включила журнал и запросила анализ подпочвы. Впереди пони Булта снова остановился, чтобы напиться. Я посмотрела вниз по течению. Там, где берега были обрывистыми, обнаженные породы смахивали на аргиллит. — Отменить подпочвы, — скомандовала я журналу.

— Ты ни на что не обращаешь внимания, — говорил Карсон. — Ты потеряла бинок, ты потеряла выпрыгушку…

— Заткнись, — сказала я, глядя на обрыв, завершавший равнину по всей длине. Равнина имела легкий наклон в его сторону. — Рельеф, — скомандовала я. — Нет, рельеф отменить. — Я вгляделась в ближайшее беловатое пятно. Там, где на нем лежали капли дождя, его усеивали розовые рябинки.

— Ты должна была прятать выпрыгушку в своем сапоге. Если она попадется Булту…

— Заткнись, — сказала я. Пони Булта оставил отпечатки лап в серовато-бурой грязи глубиной около пятнадцати сантиметров. Те, что впереди, на дне потемнели.

— Если бы ты хоть на что-то обращала внимание, ты бы сообразила, что Вулфмейер… — говорил Карсон.

— Дерьмо мое! — воскликнула я. — Пылевая буря! — И нажала отключку. Дерьмо!

Карсон извернулся на седлокости, словно думал, что на него вот-вот с ревом налетит пылевой припадок, а потом извернулся назад и уставился на меня.

— Подпочву, — сказала я терминалу, указывая на следы пони. — Без фиксации и записи.

Карсон уставился на следы:

— Все отключено?

— Да, — ответила я, на всякий случай проверяя камеры.

— Анализируешь подпочву?

— Незачем, — ответила я, обводя рукой равнину. — Она прямо сверху. Дерьмо, дерьмо, дерьмо!

— Что случилось? — спросил, подъезжая, Эвелин.

— Я знал, что он что-то затеял. — Карсон глядел на Булта, который спешился и сидел на корточках у темного пятна. — Говорил же я тебе, что он заведет нас в ловушку.

— Но в чем дело? — Эв вытащил нож. — Кусаки?

— Нет. Два последних идиота, — сказал Карсон. — Журнал был включен?

— Само собой, — рявкнула я. — Неразведанная территория. Рельеф, без фиксации и записи, — сказала я, зная, что всего не спрячешь. Обрыв, подпирающий наклонную равнину. Аргиллит. Соль. Выходы на поверхность. Классическая антиклиналь. Прямо как на голо Вулфмейера. Дерьмо, дерьмо, дерьмо.

— Но в чем же дело? — сказал Эвелин.

На экране появился рельеф.

— Подпочвенные слои, — сказала я.

— Нахтгх! — крикнул Булт.

Я поглядела на него. Он поднял зонтик и указывал им на обрыв.

— Двурушник, — сказал Карсон. — Куда он собрался вести нас теперь?

— Надо выбираться отсюда, — сказала я, сканируя подпочву. Оказалось даже хуже, чем я думала. Месторождение со стороной в пятнадцать кмов, а мы — на самой середке.

— Он хочет, чтобы мы пошли за ним, — сказал Карсон. — Наверное, задумал показать нам фонтан. Надо выбираться отсюда.

— Знаю. — Я сканировала подпочву. Соляной купол тянулся вдоль всего обрыва и до подножия Кучипоней.

— Что будем делать? — спросил Карсон. — Вернемся к Стене?

Я помотала головой. Единственный надежный путь отсюда был тот, которым мы сюда попали, но пони назад по своим следам не пойдут, а анализ подпочвы показывал еще один разлом к югу от речки. Если поедем наискось, то почти наверное наткнемся на выход, а двигаться на север тем более не следовало.

— Расстояния, — сказала я. — Без фиксации и записи.

— Мы не можем отключиться на весь день, — сказал Карсон. — КейДжей уже что-то подозревает.

— З-н-а-ю, — сказала я и в отчаянии уставилась на карту. Двинуться на запад мы не могли — слишком далеко, и анализ подпочвы указывал на выходы в том направлении. — Придется повернуть на юг, — сказала я, кивая на подножие Кучипоней. — Необходимо подняться на этот отрог, чтобы оказаться над платформой.

— Ты уверена? — Карсон подошел взглянуть на экран.

— Уверена. Гипс. Он часто сопутствует антиклиналям. Дерьмо, дерьмо, дерьмо.

— А потом что? Взбираться на Кучипони в такую погоду? — Он ткнул в нависшие тучи.

— Но нам надо убираться отсюда. Мы не можем тут оставаться. И любой другой путь приведет нас прямехонько в Оклахому.

— Ну ладно, — сказал он, садясь на своего пони. — Давайте, Эв, пошевеливайтесь!

— А Булта мы не подождем?

— Дерьмо мое, нет. Он и так навлек на нас достаточно неприятностей. Пусть сам выбирается как знает. Чертов Вулфмейер! Ты впереди, — сказал он мне. — А мы за тобой.

— Только совсем близко, — потребовала я. — И орите, если я чего-то не замечу.

Например, антиклиналь. Например, нефтяное месторождение.

Я уставилась на экран — а вдруг он покажет, какой путь нам выбирать, и медленно поехала через равнину, высматривая выходы нефти и уповая, что пони не провалятся по колено или не вздумают хлопнуться.

Заморосило, потом пошел дождь, и мне приходилось протирать экран ладонью.

— Булт едет за нами, — сказал Карсон, когда мы проехали полдороги до отрога.

Я оглянулась. Он опустил зонтик и колотил пятками своего пони, стараясь нагнать нас.

— Что мы ему скажем? — спросила я.

— Не знаю. Черт бы побрал Вулфмейера! Это все он! Его вина!

И моя, подумала я. Мне следовало бы заметить на рельефе характерные приметы. Мне следовало бы заметить характерные приметы в поведении Булта.

Земля стала белесее, я провела геологический анализ и получила примеси гипса и серы в аргиллите. Я подумала, не рискнуть ли — не включить ли передатчик, и тут Бестолочь наступила в нефтяную лужу. Опять заморосило.

Нам потребовалось полтора часа, чтобы выбраться с нефтяного месторождения и из-под дождя к холмам перед отрогом. Они тоже были сложены из гипса. Ветровая эрозия сгладила их вершины, покрыла извилистыми впадинами, так что они удивительно напоминали кучи, наложенные пони. Видимо, тут на высоте дождей выпадало меньше. Гипс был сухим, рассыпался порошком, и не успели мы подняться на пятьдесят метров, как были уже густо напудрены розовой пылью и сплевывали штукатурку.

Я нашла ручей, и мы завели в него пони, чтобы смыть нефть с их лап. Холодная вода и подъем пришлись им не по вкусу, и они остановились. Мне пришлось спешиться и тянуть Бестолочь за узду, проклиная ее при каждом шаге.

Булт нагнал нас. Он шел прямо за Эвом, тянувшим своего пони за узду, и задумчиво следил за Карсоном. У Эва вид тоже был задумчивый, и я встревожилась, не сообразил ли он, что к чему. Правда, на это было не очень похоже: он вытягивал шею, следя за челночком, производившим над нами воздушную разведку.

Надо было включить передатчик, но я хотела сначала убедиться, что антиклиналь не попадет в поле зрения камер. Я втащила Бестолочь вверх мимо прозрачного озерка, а затем вниз в небольшую ложбину, со всех сторон окруженную скалами, и сгрузила передатчик.

Подошел Эв.

— Мне надо у вас кое-что спросить, — сказал он настойчивым тоном, и я подумала: дерьмо, знала же я, что он не так глуп, как кажется. Однако он сказал только:

— Стена отсюда близко?

Я ответила, что понятия не имею, и он полез на скалу посмотреть. Ну, подумала я, он все-таки не сказал ничего о том, как слаженно мы с Карсоном работаем в критические моменты.

Я стерла подпочвы и геологический анализ, а затем прокрутила журнал, чтобы установить, что успело запечатлеться, и включила передатчик.

— Так что произошло? — спросила КейДжей. — И не говори, будто опять была пылевая буря. Во время дождя?

— Это была не пылевая буря, — объяснила я. — Мне показалось так в первую секунду, но это налетел ливень. Он обрушился на нас прежде, чем я успела зачехлить оборудование.

— А-а… — сказала она, словно я выбила почву у нее из-под ног. — Мне как-то не верилось, что вас настигла пылевая буря, — по такой грязи вы тащились.

— И не настигла. — Я сообщила ей наши координаты.

— Что вы делаете на такой верхотуре?

— Учли возможность внезапного наводнения, — ответила я. — Ты получила подпочву и рельеф? — спросила я. — Когда хлынул ливень, я как раз ими занималась.

Наступила пауза: она проверяла, а я утерла рот рукой. У нее был вкус гипса.

— Нет, — сказала КейДжей. — Есть заказ на подпочву и отмена.

— Отмена? — повторила я. — Я ничего не отменяла. Наверное, результат того, что передатчик отключился. Как насчет аэроснимков? Что-нибудь о Кучипонях у тебя есть? — Я уточнила наши координаты.

Еще пауза.

— Есть один к востоку от Языка, но вблизи вашего местонахождения ничего. — Она поместила снимок на экран. — Могу я поговорить с Эвом?

— Он вытирает пони. И нет — он пока еще ничего в честь тебя не назвал, хотя и пытался.

— Правда? — довольным тоном сказала она и отключилась без дальнейших вопросов.

Вернулся Эв.

— Стена сразу за этими скалами, — сказал он, стряхивая пыль с брюк. Вон там она пересекает гряду.

Я сказала, чтобы он растер пони, а сама еще раз просмотрела журнал. Отпечатки следов действительно создавали впечатление грязи, тем более что дождик прибил серовато-бурую пыль, и все выглядело туманным, так что радужная пленка видна не была. Не имелось ни подпочв, ни аэроснимков.

Зато имелась я и моя команда о подпочве и ее отмена. И рельеф в журнале к их услугам — обрыв из песчаника, серовато-бурая почва и пятна выпаренной соли.

Я посмотрела на отпечатки лап пони. Да, смахивает на грязь, но это впечатление исчезнет при фокусировке и увеличении. А этого не избежать после слов КейДжей о вымышленных пылевых бурях, после того как мы два часа держали передатчик выключенным.

Надо пойти сказать Карсону. Я посмотрела вниз в сторону озерка, но Карсона не увидела, а идти разыскивать его мне не хотелось. Я знала, что услышу: мне следовало бы сообразить, что это антиклиналь, но я ни на что внимания не обращала, что это моя вина, что я паршивый партнер. Ну а чего он ожидал? Он ведь выбрал меня только за мой женский род.

Карсон вскарабкался по склону.

— Я заглянул в журнал Булта, — сказал он. — Ни одного штрафа.

— Знаю, — ответила я. — Уже проверила. И что он говорит?

— Ничего. Он там в Стене. Сидит в камере спиной к двери.

Я поразмыслила над этим.

— Возможно, он обижен, что мы не заплатили ему, когда он привел нас туда. Вулфмейер, конечно, предлагал ему деньги, если он объяснит, где находится месторождение нефти. — Карсон снял шляпу, оставив на лбу полоску гипсовой пыли. — Я сказал ему, что нас встревожил дождь, что мы опасались наводнения на равнине, а потому решили подняться сюда.

— Это не помешает ему отвести нас прямо туда, чуть дождь прекратится, сказала я.

— Я объяснил ему, что ты хочешь сделать геологический анализ Кучипоней. — Он снова нахлобучил шляпу на голову. — Пойду поищу дорогу в стороне от этой нефти. — Он присел на корточки рядом со мной. — Очень скверно?

— Достаточно. В журнале виден аргиллит и наклон равнины, а я отменяю подпочву.

— Ничего подправить нельзя?

Я помотала головой:

— Мы отключили передатчик на слишком большое время. Это уже прошло ворота.

— КейДжей?

— Я ей сказала, что мы попали в ливень. Следы пони она приняла за грязь. Но Старший Братец не ошибется.

Он подошел посмотреть на экран:

— Настолько скверно?

— И более того, — огрызнулась я. — Любой дурак увидит, что это антиклиналь.

— То есть я должен был ее заметить! — ощерился он. — Только не я плелся позади, болтая о сексе. — Он швырнул шляпу на землю. — Говорил же я тебе, что он сорвет экспедицию!

— Нечего сваливать на Эва! — сказала я. — Это не он вопил на меня полчаса, пока сканеры запечатлевали чертову антиклиналь на пленке!

— Да-да, он только наблюдал птичек! И смотрел выпрыгушки! Пользы от него не оберешься! Единственно, чем он занимался все время, примеривался, как тебя тарарахнуть!

Я ударила по кнопке «стереть», и экран стал черным.

— А откуда ты знаешь, что он уже не? — Я протопала мимо него. — Во всяком случае, Эв способен распознать, что я принадлежу к женскому полу!

Я ринулась вниз в таком бешенстве, что могла бы убить его, и плевала я на штрафы! И кончила тем, что уселась на гипсовой куче пони над озерком и начала ждать, чтобы он поостыл и поискал спуск.

Нашел он его через несколько минут и спустился по руслу ручейка, даже не взглянув в мою сторону. Я увидела, как Эв слез со Стены и что-то сказал ему. Карсон протопал мимо и пошел вдоль отрога, а Эв растерянно смотрел ему вслед. Потом он посмотрел на меня.

Во всяком случае, в одном он был прав, рассуждая о брачных ритуалах: когда взыграет инстинкт, он таки берет верх над рациональным мышлением. И над здравым смыслом. Я была зла на себя за то, что не заметила антиклинали, еще злее на Карсона, и меня мутило при мысли о том, что произойдет, когда Старший Братец увидит этот журнал. И меня с ног до головы покрывала сухая гипсовая пыль с примесью нефти, от меня разило кучами пони. А в выпрыгушках лицо у меня всегда было умыто.

Но все это не оправдывало то, что я сделала — сняла брюки, рубашку и влезла в озерко. Если бы меня увидел Булт, то оштрафовал бы за загрязнение водного источника, а Карсон убил бы меня за то, что я не проверила сначала ф-и-ф, но Булт дулся в стенной камере, а вода была такой прозрачной, что можно было различить на дне каждый камешек. Ручеек скатывался в заводь с отполированного валуна, а в нижней ее части низвергался по промытому желобу.

Я дошла до середины, где воды мне было по грудь, и погрузилась с головой.

Потом встала, соскребывая гипсовую штукатурку с рук, и снова окунулась с головой, а когда вынырнула, Эв прислонялся к моей гипсовой кучке.

— Я думала, вы на Стене следите за челночками, — сказала я, зачесывая волосы назад обеими руками.

— Я и следил, — сказал он. — Я думал, вы с Карсоном.

— Я и была, — сказала я, глядя на него, и опустилась в воду, вскинув руки. — Вы уже разобрались в ритуале ухаживания челночков?

— Еще нет, — сказал он, сел на камень и стащил сапоги. — А вы знаете, что морские обезьяны на Чичче спариваются в воде?

— Да уж, видов вы знаете чертовски много! — сказала я. — Или вы сочиняете их по ходу действия?

— Иногда, — сказал он, расстегивая рубашку. — Когда хочу произвести впечатление на самку моего вида.

Я отплыла туда, где вода доходила мне до плеч, и встала на дно. Течение там было заметно быстрее, оно завивалось вокруг моих ног.

— С КейДжей это не сработает. Впечатление на нее произведет только гора Крисса Джейн.

Он снял рубашку.

— Впечатление я хочу произвести не на КейДжей, — сказал он и начал стягивать носки.

— Снимать сапоги на неразведанной территории не рекомендуется, сказала я, плывя к нему через глубину. И вновь почувствовала движение воды вокруг моих ног.

— Самка морской обезьяны приглашает самца войти в воду, плывя в его сторону, — сказал он, сдернул брюки и вошел в воду.

— Останьтесь на берегу, — сказала я, встав на ноги.

— Самец входит в воду, — сказал он, поднимая брызги, — и самка отступает.

Я замерла, вглядываясь в дно. Меня словно задела широкая струя, и я поглядела туда, где мог быть он. Но увидела только рябь над камушками, точно марево над горячей землей.

— Пятьтесь, — сказала я, подняв руку, и пошла к нему очень осторожно, стараясь не колыхать воду.

— Послушайте, я не хотел…

— Медленно, — сказала я, нагибаясь, чтобы вытащить нож из сапога. — По одному шагу.

Он испуганно посмотрел на воду.

— В чем дело? — спросил он.

— Не делайте резких движений, — сказала я.

— Да что такое? — вскрикнул он. — Что-то в воде? — И в туче брызг вылетел на берег и прыгнул на кучу пони.

Словно подводная струя зигзагом скользнула ко мне, и я ударила ножом с громким плеском, надеясь, что попала в уязвимое место.

— Что такое? — спросил Эв.

Теперь, когда его кровь расплылась в воде, он стал виден — бесспорный «е». Туловище на глаз было длиннее зонтика Булта, и широченная пасть.

— Цси митссе, — сказала я.

А также эндемичная фауна, а я ее убила и, значит, могла рассчитывать на большие неприятности. Но и кровь в воде, и невидимая рыба — большая неприятность сама по себе. Я попятилась от крови и выбралась на берег.

Эв по-прежнему съеживался на гипсовом бугре, посверкивая наготой.

— Он сдох? — спросил он.

— Угу, — ответила я, вытерла волосы рубашкой и надела ее. — И я с ним, — добавила я, натягивая брюки.

Он в тревоге соскользнул со своего насеста.

— Вы ранены?

— Нет, — сказала я, глядя на воду и жалея, что не могу ответить «да». Тогда в отчете я хотя бы могла сослаться на «самозащиту».

Кровь окрасила нижнюю половину озерка и сливалась по желобу в ручей. Цси митссе дрейфовал туда же. Вокруг никакого движения заметно не было, но я не собиралась лезть за ним в воду.

Я оставила Эва одеваться и поднялась к пони, которые все валялись, втиснувшись между валунами. Лапы у них еще оставались мокрыми, и я вспомнила, как мы вели их по воде, а Булт ни слова не сказал. Нет, в этой экспедиции никто своих обязанностей не выполнял.

Я взяла кошку и зонтик Булта и снова спустилась, чтобы извлечь цси митссе из воды. Эв застегивал рубашку и смущенно поглядывал на Булта, который скорчился над желобом и смотрел на окровавленную воду. Я отправила Эва за голокамерой. Булт развернулся. Журнал был при нем, и он выразительно посмотрел на зонтик у меня в руке.

— Знаю, знаю. Конфискация собственности путем принуждения, — сказала я. Какое это имело значение? Штрафы Булта были жалким пустяком в сравнении с карой за убийство эндемичного животного.

Цси митссе почти прибило к берегу. Я зацепила его ручкой зонтика, выволокла на сухое место и отскочила на случай, если он не сдох. Однако Булт подошел к нему вплотную, раздвинул одну из рук и потыкал пальцем в его бок.

— Цси митсс, — сказал он.

— Шутишь? — буркнула я. — Если этот маленький, так какие же большие?

Он был длиннее метра, и теперь можно было разглядеть его прозрачное студнеобразное тело, показатель преломления которого, несомненно, совпадал с показателем преломления воды.

— Ссубы, — сказал Булт, раздвигая челюсти. — Убивай куси.

Да, судя по их виду, они вполне могли нанести смертельный укус или по меньшей мере оттяпать ногу. По сторонам пасти располагались два длинных заостренных зуба, а между ними — мелкие, похожие на зубья пилы. Ну, хотя бы это не был безобидный любитель водорослей.

Вернулся Эв с камерой и протянул ее мне, глядя на цси митсс.

— Какая громадина, — сказал он.

— Это вам так кажется, — сказала я. — Лучше пойдите поищите Карсона.

— Угу, — сказал он, нерешительно топчась на месте. — Извините, что я выскочил из воды.

— Ничего страшного, — сказала я.

Я сняла голо, измерила его, принесла весы, чтобы взвесить его. Когда я хотела поднять его за голову, Булт сказал:

— Убивай куси.

И я уронила его, а затем тщательно осмотрела зубы.

Да, явно не вегетарианец. Длинные зубы по сторонам пасти были не просто зубами, а полыми клыками, вспрыскивающими яд, который, едва я набрала его в пробирку для анализа, незамедлительно разъел стекло.

Я втащила цси митсс за хвост вверх по склону в лагерь и занялась отчетом.

— Непреднамеренное убийство эндемичной фауны, — сказала я в журнал. Обстоятельства… — Тут я села и уставилась на экран.

Со стороны озерка вскарабкался Карсон и остановился как вкопанный при виде цси митсс.

— С тобой все в порядке?

— Угу, — ответила я, не отводя глаз от экрана. — Не прикасайся к зубам. В них полно едкой кислоты.

— Дерьмо мое, — сказал он вполголоса. — Вот такие были в Языке, когда Булт не давал нам переправиться на другой берег?

— Не-а. Это малый вариант, — сказала я, отчаянно желая, чтобы он поскорее излил душу.

— Он тебя не укусил? Ты уверена, что с тобой все в порядке?

— Уверена, — сказала я, хотя это было далеко не так.

Он присел на корточки, рассматривая цси митсс.

— Дерьмо мое! — повторил он и поглядел на меня. — Эви говорит, что ты была в воде, когда прикончила его. Какого черта ты в ней делала?

— Купалась, — ответила я, глядя на экран.

— С каких это пор ты купаешься на неразведанной территории?

— С тех пор, как целый день обсыпаюсь гипсовой пылью. С тех пор, как перемазываюсь нефтью, стараясь отмыть от нее пони. С тех пор, как я узнала, что половину времени ты не способен определить, женщина ли я.

Он выпрямился:

— И поэтому ты снимаешь с себя всю одежду и отправляешься поплавать с Эви?

— Всю одежду я не снимала. Я была в сапогах. — Я прожгла его взглядом. — И мне не нужно раздеваться для того, чтобы Эв заметил, что я женщина.

— Ах да, я и забыл! Он же знаток секса. И что же происходило в воде вариант брачного танца? — Он пнул дохлую рыбу больной ногой.

— Прекрати! — сказала я. — У меня хватает забот и без того, чтобы составлять отчет о поругании останков.

— Хватает забот! — повторил я, подрагивая усами. — У т-е-б-я хватает забот? А знаешь, что заботит меня? То, что ты еще вытворишь. — Он опять пнул цси митсс. — Ты допускаешь, чтобы Вулфмейер открыл ворота у нас под носом, ты заводишь нас на нефтяное месторождение, ты купаешься и чуть было не накликаешь на себя смерть…

Я ударом выключила терминал и встала:

— И я потеряла бинок! Не забудь добавить. Тебе нужен новый партнер, вот что ты хочешь сказать?

— Новый…

— Новый партнер, — повторила я. — Не сомневаюсь, найдется много лиц женского пола, которые отправятся с тобой на Бут развлекаться, как отправилась я.

— Ах, вот оно что! — сказал Карсон, нахмурясь. — Дело, значит, не в Эви. А в том, что я упомянул тогда вечером, как выбрал тебя в партнеры.

— Ты меня не в-ы-б-и-р-а-л, помнишь? — сказала я в бешенстве. — Меня выбрал Старший Братец. Для поддержания полового равновесия. Только из этого явно ничего не получилось, потому что половину времени ты не способен определить, к какому полу я принадлежу.

— Ну, сейчас это легче легкого. Ведешь себя даже хуже КейДжей. Мы были партнерами в ста восьмидесяти экспедициях…

— Восьмидесяти четырех, — сказала я.

— Мы ели концентраты, терпели КейДжей и штрафовались Бултом в течение восьми лет. Что, черт дери, меняется от того, как я тебя выбрал?

— Ты меня не выбирал. Ты сидел с ногами на моем столе и брякнул: «Ну как?», а я угукнула. И все. А теперь я узнаю, что тебя интересовало только, что я умею делать топографические съемки.

— Интересовало только?.. — Он еще раз пнул цси митсс так, что отлетел большой кусок студня. — Я въехал в паникующее стадо багажников и вытащил тебя. Я ни разу даже не посмотрел ни на одну стажку. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я послал тебе цветы? Преподносил дохлую рыбину? Нет, извини, ты ее сама себе преподнесла. Чтобы я бодался с Эви, а ты могла бы решить, кто из нас моложе и с обеими ногами? Чего ты хочешь, чего?

— Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое. Я хочу кончить эти отчеты, сказала я и посмотрела на экран. — Я хочу, чтобы ты убрался.

За ужином никто не сказал ни слова, кроме Булта, который меня оштрафовал за то, что я смахнула с рукава комочек гипса, прежде чем сесть. Пошел дождь, и весь вечер Карсон выглядывал из-под скального навеса и смотрел на небо.

Эв сидел в углу, нахохлившись, с несчастным видом, а я возилась с отчетами. Булт не выражал ни малейшего желания развести еще костер. Он сидел в противоположном углу и смотрел выпрыгушку, пока Карсон не отобрал ее и не защелкнул, а тогда он раскрыл зонтик, чуть не выколов мне глаз, и отправился к Стене.

Я закуталась в спальник и еще поработала с отчетами, но совсем замерзла, забралась внутрь и попробовала заснуть.

Эв все так же сидел в углу, а Карсон все еще следил за дождем.

Я проснулась посреди ночи, потому что мне за шиворот капала вода. Эв похрапывал в своем спальнике, а Карсон сидел в углу, раскрыв перед собой выпрыгушку. Он смотрел сцену в отделе Старшего Братца — ту, где он попросил меня поехать с ним.

Утром он исчез. Дождь лил как из ведра, и поднялся ветер. Под скальным навесом струился ручеек, разливаясь лужей в дальнем его конце. Спальник Эва уже промок в ногах.

Сильно похолодало, и я подумала, что Карсон пошел за хворостом, но когда я выглянула наружу, то не увидела его пони.

Я забралась к Стене, высматривая Булта, но ни в одной из камер его не оказалось. Я спустилась к озерку.

Карсона там не было, да и озерка тоже. Широкий поток, белый от гипса, устремлялся через валуны. Гипсовая куча пони, на которой спасался Эв, ушла под воду.

Я вновь забралась к Стене и пошла вдоль нее через гребень. Там стоял Булт и смотрел на юг, туда, где смутно маячили затянутые тучами Кучипони.

— Где Карсон? — крикнула я сквозь шум дождя.

Он поглядел на запад, потом вниз на нефтяную равнину, которую мы пересекли накануне.

— На зна, — сказал он.

— Он забрал пони, — завопила я. — Куда он поехал, в какую сторону?

— На видь уезжай, — ответил Булт. — На прощщщай.

— Он ни с кем не попрощался, — сказала я. — Его необходимо отыскать. Пройди дальше по гребню, а я проверю дорогу, по которой мы сюда добрались.

Но дорога, по которой мы сюда добрались, тоже превратилась в ручей, и по скользким камням никакой пони не спустился бы, а когда я вернулась под навес, чтобы забрать Эва, половина пола была уже под водой и Эв поднимал багаж на мокрый уступ.

— Надо куда-то перенести оборудование, — сказал он. — Где Карсон?

— Не знаю, — ответила я. Затем я нашла еще один навес повыше, не такой глубокий и с наклоном от дальней стенки. Мы перенесли туда передатчик и камеры. Спустившись за остальным, я нашла журнал Карсона. И его мик.

Вернулся Булт, насквозь мокрый.

— На нашш, — сказал он.

И, видимо, он не хочет, чтобы его нашли, подумала я, вертя в пальцах мик.

— Этот навес не годится, — сказал Эв, — вода стекает по стенкам.

Мы снова перетащили оборудование в полупещеру в стороне. Она была глубокой, с сухим дном, но к полудню мимо уже несся бурный поток, падая наискось с гребня, так что к утру нас должно было отрезать от пони. А если вода еще поднимется, то и вообще от всего.

Я опять пошла посмотреть. Вода лилась с обоих навесов, и даже без учета цси митсс перебраться через бывший ручей мы не смогли бы. Я взобралась на гребень. Высота была достаточно безопасной, но под открытым небом мы долго не продержимся. Я старалась не думать о Карсоне — где-то там с одним только спальником. И без мика.

Мне на голову спикировал челночок и метнулся назад к Стене.

— Забирайся-ка внутрь, — посоветовала я.

Вернувшись в пещерку, я подняла Эва и Булта.

— Живее, — сказала я. — Мы переезжаем. — И взяв передатчик, я повела их через гребень к Стене. — Внутрь, — скомандовала я.

— Но это же против правил, — сказал Эв, переступая закругленный низ двери.

— Как и все остальное, — ответила я. — Включая утонутие и загрязнение водных источников нашими трупами.

Булт переступил через порог, сложил на пол оборудование, достал журнал и сказал в него:

— Вторжение в частные владения бутери.

Нам пришлось сходить за остальным еще четыре раза, после чего осталось позаботиться о пони, которые валялись мокрой кучей и отказывались вставать, так что мы должны были волочь их вверх по камням, а они сопротивлялись. Когда мы подтащили их к Стене, уже стемнело.

— Мы ведь не поместим их в одной камере с нами? — с надеждой спросил Эв, но Булт уже перетаскивал их через порог лапу за лапой.

— Может, мы пробьем дверь в соседнюю? — сказал Эв.

— Уничтожение имущества бутери, — сказал Булт и достал свой журнал.

— Во всяком случае, раз пони здесь, нам есть чем питаться, — заметила я.

— Уничтожение инопланетной жизненной формы, — сказал Булт в журнал.

Уничтожение инопланетной жизненной формы. Надо заняться отчетами.

— А куда отправился Карсон? — осведомился Эв, будто только сейчас заметил его отсутствие.

— Не знаю, — сказала я, выглядывая наружу, где лил дождь.

— Карсон сразу бы вошел в воду, едва увидел бы эту тварь, и убил бы ее.

Угу, подумала я. Обязательно! А потом наорал бы на меня за то, что я не проверила ф-и-ф.

— Об этом сняли бы выпрыгушку, — сказал он, а я подумала: «Угу. И я знаю, как бы это выглядело. Старушка Тесные Брючки без брючек вопит: «На помощь! На помощь!», а рыба с поддельными клыками выпрыгивает из воды, и Карсон прыгает в воду с лазером и испепеляет подлую тварь.

— Я велела вам выйти из воды, и вы подчинились, — сказала я. — Не будь я так далеко от берега, то сама бы выпрыгнула в один момент.

— А Карсон не послушался бы, — сказал он. — И бросился бы за вами.

Я поглядела в темноту и дождь.

— Угу, — сказала я. Он бросился бы, если бы знал, где я нахожусь.

Весь следующий день у меня ушел на составление отчетов о цси митсс, что, пожалуй, было к лучшему. Не то я весь день проторчала бы в двери камеры, как Эв, глядя на дождь и вздувающийся поток.

И это мешало мне думать о Стюарте, о том, как его застиг сель, и о его партнере Энни Сегура, которая отправилась искать его и пропала бесследно. Это мешало мне думать о Карсоне, выброшенном где-то на берег Языка. Или сидящем у подножия обрыва.

Камера была немногим лучше скального навеса. У пони прихватило животы, а челночок отчаянно метался между нашими головами. Сесть на закругленном полу было негде, а ветер забрасывал внутрь дождевые брызги. Мы с Эвом с удовольствием воспользовались душевой занавеской Булта.

Самому Булту она не требовалась. Он сидел под зонтиком и весь день смотрел выпрыгушку. Карсон ее оставил. Я попыталась отобрать ее у него и заработала штраф. А потом попросила Эва показать ему, как уменьшить изображение, чтобы оно не занимало всю камеру. Но стоило Эву отвернуться к двери, как Булт опять поставил ее на максимум.

— Он слишком задержался, — сказала Тесные Брючки, вспрыгивая на своего коня в гуще пони. — Я найду его.

— Прошло почти двадцать часов, — сказал аккордеон. — Мы должны сообщить на базу.

— Прошло больше двадцати четырех часов, — сказал Эв, возвращаясь от двери. — Разве нам не надо сообщить КейДжей?

— Угу, — ответила я и начала заполнять форму Р-28-Х. «Надлежащее распоряжение останками эндемичной фауны». Во время прогулок вверх по склону под проливным дождем я не позаботилась захватить с собой цси митсс, так что еще один штраф мне обеспечен.

— Вы ее вызовете? — спросил Эв.

Я продолжала заполнять отчет.

Под вечер КейДжей вызвала нас.

— Сканеры весь день показывают одно и то же, — сообщила она.

— Льет дождь. Мы пережидаем его в пещере.

— Но у вас все нормально?

— У нас все прекрасно, — сказала я.

— Хотите, чтобы я вас вызволила?

— Нет.

— Могу я поговорить с Эвом?

— Нет, — сказала я, глядя на него. — Он отправился с Карсоном посмотреть, насколько сильно наводнение. — Я отключилась.

— Я бы ей не сказал, — пробормотал Эв.

— Знаю, — сказала я, глядя на Булта.

Перед ним стояли Карсон и Фин.

— Это будет неразведанная территория, — сказал Карсон, протягивая руку.

— Я не боюсь, — сказала Фин, — пока я с тобой.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Эв.

— Ждать, — сказала я.

На следующий день дождь немного стих, а потом зарядил снова. В потолке камеры появилась течь прямо над тем местом, где мы сложили снаряжение, и нам пришлось перенести его поближе к пони.

Становилось тесновато. Ночью четыре дорожника перевалили через порог, и челночок совсем взбесился — метался и кружил под потолком, пикировал на Эва, меня и Тесные Брючки, пока она не слезла с обрыва.

Булт бросил смотреть выпрыгушку, раздвинулся, в сотый раз вышел наружу и поднялся на гребень.

— Что он делает? — спросил Эв, наблюдая за челночком.

— Высматривает Карсона, — ответила я, — или путь, которым можно выбраться отсюда.

Пути явно не было. По всем склонам струилась вода, унося с собой не меньше половины Кучипоней, а через край гребня переливался бешеный поток.

— Где, по-вашему, сейчас Карсон? — спросил Эв.

— Не знаю, — ответила я. Ночью мне пришло в голову, что Вулфмейер мог починить свои ворота и вернуться, чтобы свести счеты. А Карсон там один ни пони, ни мика, ничего.

Не отвечать же так! А пока я придумывала как, он сказал:

— Фин, подойдите сюда.

Он смотрел вверх на протечку в потолке. Челночок раз за разом подлетал к ней.

— Пытается заделывать, — задумчиво произнес Эв. — Фин, вы сохранили остатки того, которого съел Булт?

— Если это можно считать остатками, — заметила я, но порылась в сумке и достала их.

— Прекрасно! — воскликнул Эв, разглядывая кусочки. — Я опасался, что Булт съел клюв. — И он пристроился с ними у стенки.

Выпрыгушка показывала свое. Фин бинтовала объеденную ступню Карсона и рыдала.

— Все хорошо, — говорил Карсон. — Не плачь.

Сцена завершилась, и посреди камеры повисли слова. Титр: «Автор: капитан Джейк Тропопроходец».

— Взгляните! — сказал Эв, подходя с кусочком челночка. — Видите — клюв плоский, как мастерок. Можно, я сделаю анализ?

— Конечно. — Я подошла к двери и выглянула наружу. Булт стоял под дождем на гребне, где клубился поток.

— Как я раньше не сообразил! — сказал Эв, глядя на экран. — Посмотрите, как высоко расположена дверь. И для чего бы бутери делать пол вогнутым? Он встал и снова осмотрел протечку. — Вы говорили, что ни разу не видели, как бутери сооружали камеры? Это верно?

— Угу.

— А помните, я рассказывал вам про шалашника?

— Тот, что строит гнездо в пятьдесят раз больше его самого?

— Не гнездо, а беседку для ухаживания.

Я не понимала, к чему он клонит. Мы давно знали, что туземы используют Стену для ухаживаний.

— Самец пингвина Адели ритуально преподносит самке круглый голыш. Но голыш ему не принадлежит. Он украл его из чужого гнезда. — Он бросил на меня выжидающий взгляд. — Кого это вам напоминает?

— Ну, мы с Карсоном всегда утверждали, что Стену воздвиг кто-то другой. — Я посмотрела на челночка. — Но он же слишком мал, чтобы соорудить нечто подобное, ведь правда?

— Беседка шалашника в пятьдесят раз больше его самого. А вы говорили, что за год Стена увеличивается только на две камеры. Существуют виды, спаривающиеся всего раз в три года, а то и в пять. Может, они трудятся над ней несколько лет.

Я посмотрела на закругленные стенки. Трехлетний, если не пятилетний труд, а затем являются империалистические туземы, захватывают камеру, расширяют входное отверстие, вывешивают флаги. Интересно, что скажет на это Старший Братец, когда узнает?

— Это всего лишь теория, — сказал Эв. — Мне нужно провести сопоставление величины и силы, взять образчики Стены.

— Теория, по-моему, очень здравая, — возразила я. — Мне ни разу не приходилось видеть, чтобы Булт пользовался хоть каким-то орудием. Или заказал какое-либо.

Слово, обозначающее по-бутерийски стену, переводится как «наше», как и слово, подразумевающее львиную долю жалованья Карсона и моего. И он смотрел выпрыгушку Эва.

— Мне бы один экземплярчик, — сказал Эв, алчно поглядывая на челночка, который отчаянно носился между нами.

— Валяйте, — сказала я, пригибаясь. — Сверните ему шею. А я сажусь за отчеты.

— Сначала нужно сделать голо, — ответил он, и следующий час снимал, как челночок снует возле протечки. Насколько я могла судить, птичка к потолку не прикасалась, однако к середине утра капать с потолка перестало и там появилось свежее, сверкающее белизной пятнышко.

Вошел Булт, держа зонтик и двух мертвых челночков.

— Дай-ка мне, — сказала я и выхватила у него одну птичку.

— Насильственная конфискация частной собственности.

— Вот именно. — Я отдала челночка Эву. — Наше! Лучше спрячьте его в сапог.

Эв спрятал. Булт следил за ним свирепым взглядом, а потом запихнул в рот вторую птичку и вышел. Эв вытащил нож и принялся отколупывать кусочки Стены.

Дождь стихал, и я вылезла наружу осмотреться. Булт стоял там, где поток прорезал гребень, и смотрел на Кучипони. Потом прошлепал по воде на ту сторону и направился дальше вдоль гребня.

Видимо, уровень воды в ручье понизился, а в озерке — так безусловно. По всем наклонным поверхностям еще стекали молочно-белые струи, но камень лепешка пони — и желоб в нижней стороне озерка уже различались на дне. На западе тучи начали редеть.

Я вернулась к гребню. Булта нигде не было видно. Я забралась назад в камеру и начала запихивать вещи в сумку.

— Куда вы собрались? — спросил Эв. Когда я вернулась, он оглянулся, проверяя, не Булт ли это, и продолжал колупать.

— Искать Карсона, — ответила я, пристегивая ремни так, чтобы сумку можно было надеть на плечи.

— Вам же нельзя, — сказал он, занося нож. — Это против правил. Вам положено оставаться на месте.

— Совершенно верно. — Я сняла мик и отдала его Эву вместе с карсоновским. — Ждите здесь до конца дня, а тогда вызывайте КейДжей, и она вас заберет. До Кинга Десять всего шестьдесят кмов. Явится в один момент. — Я переступила порог.

— Но вы не знаете, где он, — сказал Эв.

— Я его отыщу, — сказала я, но искать не пришлось. Они с Бултом шлепали через ручей и о чем-то беседовали, чуть не стукаясь головами. Карсон хромал. Я нырнула назад в камеру, бросила сумку на пол и запросила Р-28-Х. Надлежащее Захоронение Останков Эндемичной Фауны.

— Что вы делаете? — спросил Эв. — Я хочу, чтобы вы взяли меня с собой. Это же неразведанная территория. Мне кажется, вам не следует разыскивать Карсона в одиночку. — Тут в двери появился Карсон. — А! — удивленно воскликнул Эв.

Карсон вошел прямо в середку действия выпрыгушки, которую не досмотрел Булт. Лил дождь. Фин стояла столбом и смотрела, как на нее несутся две тысячи багажников. Карсон взлетел в седло и карьером помчался к ней.

Карсон выключил выпрыгушку.

— Ширина месторождения, по-твоему? — спросил он меня.

— Восемь кмов. Может, десять. Длина обрыва, — сказала я и протянула ему его мик. — Ты потерял.

Он надел мик:

— Ты уверена, что оно не длиннее восьми?

— Нет. Но дальше начинается каменная шляпа, и если мы не станем анализировать подпочву, все будет в порядке, — сказала я. — Так ты искал, как его обойти?

— Я хочу отправиться в полдень, — сказал он и отошел к Булту. — Пошли, у нас есть работа.

Они примостились в углу, и Карсон выгреб свои карманы. Где бы он ни разгуливал, ф-и-ф он собрал в немалом количестве. Три растения в пластиковых пакетах, голо какого-то копытного и целая груда камешков.

Нас он перестал замечать, что нисколько не смутило Эва, который был поглощен препарированием своего экземплярчика. Я упаковала снаряжение и навьючила широкоугольники на пони.

Карсон взял камешек и отдал его Булту. Прозрачный кристалл с треугольными гранями. Собственно, мне следовало бы запросить минералы и выяснить, нет ли у него уже названия, но я не собиралась ни о чем говорить с Карсоном, раз он подчеркнуто не смотрел на меня.

— У бутери есть для него название? — спросил Карсон у Булта.

Булт помялся, словно ожидая от Карсона какой-нибудь подсказки, а затем произнес:

— Тхитссерррах.

— Тчахссиллах? — сказал Карсон.

Минералы вроде бы должны начинаться со срыгивающего «б», но Булт кивнул:

— Тчатссаррах.

— Цсирррох? — сказал Карсон.

Они продолжали в таком же духе пятнадцать минут, пока я приторачивала терминал к моему пони и сворачивала спальники.

— Цсаррра? — сказал Карсон раздраженно.

— Дасс, — сказал Булт. — Цсаррра.

— Цсаррра, — сказал Карсон, встал, подошел к моему пони и продиктовал название. Затем вернулся туда, где скорчился Булт, и подобрал пластиковые пакеты. — Остальным займемся потом. Я не хочу провести в Кучипонях еще одну ночь.

Что, собственно, это значило? Я стояла и смотрела, как он убирает пакеты в свою сумку.

Эв все еще корпел над своим экземплярчиком.

— Кончайте, — сказала я. — Мы отправляемся.

— Еще только парочку голо, — попросил он, хватая камеру.

— Что он делает? — сказал Карсон.

— Собирает материал, — ответила я.

Наконец Эв вышел, и тут же ему понадобилась пара голо внешней стороны, и еще он должен был отколупнуть кусочек внешней поверхности Стены.

Ушло у него на это полчаса, и в ожидании Карсон вел себя беспокойно, клял пони на все лады и поглядывал на тучи.

— Похоже, будет дождь, — твердил он. Только было вовсе не похоже. Дождь явно кончился: тучи рассеивались, а лужи уже подсыхали.

В путь мы тронулись часов около трех. Булт и Карсон впереди, а сзади Эв, который ежесекундно снимал Стену и провожавшего нас челночка.

Поток, прорвавшийся сквозь гребень, успел превратиться в жалкую струйку. Мы спустились по руслу до Языка, а затем повернули на восток.

Язык прорыл здесь широкое ущелье, и на противоположном берегу пони было где идти вдоль воды.

Булт опустился на колени и уставился на воду. Только я себе не представляла, что он мог бы разглядеть в розовой мути. Во всяком случае, не цси митсс. Но, видимо, во время дождя бурное течение всех их унесло далеко отсюда — во всяком случае, он сделал утвердительный знак, мы погнали пони вперед, а на том берегу двинулись вверх по каньону.

Примерно через один км берег стал таким каменистым, что уже высох, а тучи все дальше уплывали к горизонту. На несколько минут даже выглянуло солнце. Эв возился со своим материалом. Карсон и Булт беседовали, жестикулируя и обсуждая, куда повернуть, а я бесилась. Так вот и убила бы Карсона! Я-то словно видела его труп все последние три дня — застрявший в какой-нибудь расселине, объеденный кусакой. И ни словечка, когда он вернулся, о том, как, черт дери, он продержался во время наводнения и где, черт дери, он пропадал.

Начался подъем, и я уловила доносящийся спереди странный глухой рев.

— Слышите? — спросила я Эва.

Он с головой ушел в свой экран, разрабатывая теорию челночков, так что мне пришлось повторить вопрос.

— Угу, — сказал он, рассеянно подняв глаза. — Похоже на водопад.

Как и подтвердилось через пару минут. Собственно, это был каскад, и не очень высокий, но прямо над ним река исчезала из виду, так что его следовало классифицировать как водопад, а не просто быстрину. К этому времени мы поднялись выше уровня вчерашних туч, и вода была приятно прозрачной, хотя и коричневатого оттенка.

Она пенилась, разбиваясь о гипсовые кучи, — короче говоря, вполне солидный водопад для того, чтобы Эв попытался окрестить его в честь КейДжей, но он даже головы не повернул от экрана, а Карсон проехал мимо не останавливаясь.

— Мы что — не будем его называть? — завопила я ему вслед.

— Что называть? — сказал он так же рассеянно, как Эв, когда я спросила его про рев.

— Водопад!

— Водо… — Он молниеносно повернулся, чтобы посмотреть, но не на водопад, который ревел под самым его носом, а вверх и вперед.

— Во-до-пад, — сказала я, указывая большим пальцем руки на клокочущую воду. — Ну, ты знаешь. Вода. Падает. Нам не нужно его назвать?

— Разумеется, — ответил он. — Просто я хотел сперва посмотреть, что там вверху впереди.

Естественно, я не поверила. Он вспомнил про название, только когда я про это сказала, а когда я ткнула пальцем, у него на лице появилось непонятное выражение. Злость? Облегчение? Я нахмурилась.

— Карсон… — начала я, но он уже снова извернулся и смотрел на Булта.

— Булт, у туземов есть для него название? — сказал Карсон.

Булт посмотрел — не на водопад, а на Карсона, и вопросительно, что было странным. Карсон сказал:

— Он никогда еще так высоко вдоль Языка не поднимался. Эв, у вас есть какие-нибудь предложения?

Эв оторвался от своего экрана.

— По моим расчетам, челночок способен построить камеру Стены за шесть лет, — возвестил он радостно, — что соответствует брачному периоду черночайки.

— Может быть, водопад Криспанс, что по-латыни значит «кудрявый»? сказала я.

Карсон даже не поморщился, что было еще страннее.

— А как насчет Гипсового водопада? Гипсом мы вроде бы еще не пользовались?

— Значит, строить они должны начинать еще до достижения половой зрелости, — сказал Эв. — А это значит, что половой инстинкт активируется с момента появления на свет.

— Гипсового водопада нет, — сказала я, сверившись по журналу.

— Отлично, — сказал Карсон и двинулся дальше, не дожидаясь, чтобы я занесла название в журнал.

Мы еще ни разу не присваивали с такой быстротой название даже чахлой былинке, не говоря уж о водопаде, а Эв словно бы позабыл про КейДжей и секс, если только не полагал, что водопадов впереди еще хватит. И, возможно, был прав. Я все еще слышала рев воды впереди, даже когда ущелье повернуло. А когда оно повернуло второй раз, рев стал сильнее.

Когда мы оказались над водопадом, Булт с Карсоном остановились, совещаясь.

— Булт говорит, что это не Язык, — сказал Карсон, когда мы подъехали к ним. — Он говорит, это приток, а Язык дальше к югу.

Этого он не говорил. Ведь Карсон сказал мне, что бутери так высоко не поднимались, а кроме того, Булт рта не раскрывал. И у Карсона вид был такой же озабоченный, как у Булта перед тем, как разыгралась история с нефтяным месторождением.

Но Карсон уже расплескивал воду, ведя нас на другой берег, и двинулся вверх по каньону, даже не взглянув на Булта. В конце подъема он остановился и спросил Булта: «Теперь куда?», а Булт ответил ему прежним вопросительным взглядом и указал на соседний склон. Куда он ведет нас теперь? Если ведет нас он.

Теперь мы поднялись выше гипса, и тальковые породы сменились вулканическими. Булт повел нас вверх по расселине в другом, более крутом склоне к купе серебрянок. Деревья были старые, высотой с сосны, и их пышная листва слепила бы глаза, если бы солнце выглянуло из-за тучи, что оно, по-видимому, и намеревалось сделать незамедлительно.

— Вот серебрянки, которые вам не терпелось увидеть, — сказала я Эву, и он, сообщив что-то экрану, посмотрел на них.

— Они выглядели бы поэффектнее, если бы светило солнце, — сказала я, и оно сразу же выплыло из тучи, озаряя их.

— Я вас предупреждала! — сказала я, заслоняя глаза ладонью.

Эв выглядел ослепленным, и неудивительно. Они сверкали точно блузка КейДжей; листья трепетали под ветром и пускали солнечные зайчики.

— Не слишком похоже на выпрыгушки, а? — заметила я.

— Так вот почему Стена блестит! — воскликнул он и хлопнул себя по лбу ладонью. — Только этого я и не мог понять — чем объясняется этот блеск! Он принялся снимать голо. — Челночки, видимо, перетирают листья в клюве.

И все о серебрянках, ради которых он проделал путь до Бута! Вот взбесится КейДжей, когда обнаружит, что Эв забыл ее ради перетирающей листья и срыгивающей штукатурку пичуги!

Пони еле переступали лапами, и я с радостью устроила бы привал посидела, посмотрела бы на деревья, но Булт с Карсоном проехали между ними даже не задержавшись. Улучив момент, когда Булт смотрел в другую сторону, я сорвала пучок листьев и отдала их Эву. Ну да навряд ли Булт оштрафовал бы меня, если бы и заметил что-то, — все его внимание было поглощено ручьем, к которому мы приближались.

Он был немногим больше того, что стекал с гребня, и струился не в том направлении, но Булт заявил, что это Язык. Мы двинулись вверх по его течению, кружа между деревьями, пока их не начали с обеих сторон вытеснять вулканические скалы. По виду они напоминали штабеля старого красного кирпича. Я ухватила осколочек и сделала анализ. Базальт с вкраплениями кристаллов киновари и гипса. Оставалось только надеяться, что Карсон знает, куда направляется, — назад тут хода не было.

Подъем становился круче, и пони принялись постанывать. Ручей образовывал маленькие каскады, которые весело журчали, а не ревели. Берега складывались из красновато-бурых блоков, напоминающих отвесные ступеньки.

Пони тут не пройдут, подумала я и прикинула, что, собственно, затеял Карсон, заведя нас в такое крутое ущелье, где нам вот-вот придется тащить пони на плечах. Назло мне? Впрочем, ему ведь придется тащить своего, а судя по тому, как он бил его пятками и ругал на все корки, это не было спектаклем.

Пони Карсона остановился и так откинулся на задние лапы, что я испугалась, как бы он не хлопнулся прямо на меня. Карсон спешился и ухватил его под уздцы.

— Двигайся, деревянная башка, каменноголовая задница! — заорал он прямо в морду пони, который, видимо, испугался, потому что наложил кучу и начал запрокидываться, но уперся в скалу.

— Только посмей! — взревел Карсон. — Вот столкну тебя в воду на поживу цси митсс. Двигайся! — Он рванул поводья, пони попятился, столкнул в ручей камень и взобрался по ступенькам, будто за ним гнались.

Я уповала, что мой пони поймет намек. И не ошиблась: он задрал хвост и наложил внушительную кучу. Я спешилась и взяла его под уздцы. Булт вытащил свой журнал и выжидающе посмотрел на Эва.

— Давайте, Эв, — сказала я.

Эв оторвался от своего экрана и удивленно замигал.

— Куда мы направляемся? — спросил он, будто даже и не заметил, что серебрянки остались позади.

— Вверх на обрыв, — ответила я. — Брачный ритуал.

— А! — сказал он и спешился. — Серебрянки находятся в радиусе полета челночков. Мне надо проанализировать состав штукатурки, но сделать это я смогу, только когда мы вернемся в Кинг Десять.

Я стянула поводья под ртом Бестолочи и зашептала:

— Ты, ленивая, паршивая копия лошади, я сделаю все, чем грозил Карсон, а сверх того и такое, до чего он не додумался, а если ты еще хоть раз обложишься, пока мы не выберемся из расселины, я выдерну лукокость у тебя из шеи!

— Чего вы копаетесь? — спросил Карсон, спускаясь по ступенькам. Пони при нем не было.

— Пони я не понесу, — сказала я.

Он обошел кучи, встал позади Бестолочи и некоторое время подталкивал ее, потом скомандовал:

— Поверни ее!

— Слишком тесно, — сказала я. — И ты знаешь, что пони не возвращаются пройденным путем.

— Угу, — сказал он, схватил поводья и дергал, пока не поставил Бестолочь нос к носу с пони Эва.

— Давай, жалкое подражание корове, — не говоря уж о лошади! — сказал Карсон и начал тянуть, пока она, пятясь, не выбралась из расселины.

— Ты не так глуп, как кажешься! — крикнула я ему вслед, когда он спустился за пони Эва.

— То ли еще будет! — ответил он.

Больше хлопот у нас с пони не было — понурив головы, точно сетуя, что их перехитрили, они послушно брели вперед, и все-таки полкма мы взбирались добрый час, но никуда не добрались. Ручей превратился в тоненькую струйку, не везде заметную среди камней. Нет, это явно был не Язык. Видимо, Карсона осенила та же мысль, потому что он свернул в первое же боковое ущелье и повел нас назад, примерно в том же направлении, какое завело нас сюда.

Оно было таким же узким и с такими же крутыми склонами. Мне не надо было останавливаться, чтобы собирать образчики минералов. Я просто соскребывала их с сапог. Базальтовые блоки становились меньше, и обрывы обрели сходство с кирпичной стеной, а между ними зигзагами пролегли жилы треугольных кристаллов вроде того, который Карсон показывал Булту. Они разлагали солнечный свет словно призмы и отбрасывали радуги поперек ущелья, когда на них попадало солнце.

В тот момент, когда я уже решила, что мы вот-вот упремся в стенку, мы выбрались на плато и вновь оказались среди серебрянок.

Мы находились на уступе, поросшем деревьями до самого края, и справа далеко внизу я увидела Язык и услышала шум его водопадов. Но Карсон даже головы не повернул и поехал между деревьями прямо к дальней стороне уступа, перестав делать вид, будто ведет нас Булт.

Я была права, подумала я: он ведет нас с обрыва вниз, и выехала из деревьев. Карсон уже привязал пони к стволу и стоял у самого края, глядя на противоположную сторону каньона. Подъехал Эв, за ним Булт, и все мы словно окаменели разинув рты.

— Это надо же! — сказал Карсон, изображая удивление. — Вы только посмотрите! Водопад.

Водопадом был каскад с гипсовыми кучами. А для описания этого не было подходящих слов, хотя перед нами, несомненно, был Язык, который петлял среди серебряночных лесов на плато по ту сторону каньона и прямо напротив нас рушился с тысячеметровой высоты.

— Дерьмо мое! — сказал Эв. — Дерь-мо мо-е!

И абсолютно точно выразил мои чувства. В детстве я видела голо Ниагары и Йосемитского водопада. Они производили большое впечатление, но оставались всего лишь водой. Но это!..

— Дерь-мо мо-е! — повторил Эв еще раз.

Мы находились в добрых пятистах метрах над дном каньона, а напротив обрыв из розовых кирпичей возвышался над нами метров на двести. Язык вырывался из треугольной выемки и падал вниз, точно самоубийца, с ревом, который мне не следовало бы принимать за шум каскада, и взметывал волны туманной измороси и брызг (я словно ощутила их всей кожей), а затем рушился в зелено-белую воду далеко внизу.

Солнце нырнуло за тучку, вновь появилось, и водопад превратился в фейерверк. Наверху облака брызг повисла двойная радуга, возможно, результат преломления солнечного света, но главный эффект порождался обрывом. Он был весь исчерчен жилами призматических кристаллов, и они сверкали и мерцали, как брильянты, отбрасывая радужные полосы на обрыв, на рушащуюся воду, в воздух, и перекидывали их через каньон.

— Дерь-мо мо-е! — опять сказал Эв, натягивая поводья так, словно они могли его приподнять. — Ничего красивее я в жизни не видел!

— Нам здорово повезло, что мы на него наткнулись, — сказал Карсон. Я обернулась и посмотрела на него: большие пальцы заложены за пояс, физиономия дышит самодовольством. — Если бы мы продолжали идти по тому ущелью, то миновали бы его, ничего не заметив.

Повезло, как бы не так! А кто волок нас через серебрянки, и вверх по ступенькам, и советовался с Бултом, будто не знал, куда идти. Вот чем ты занимался, пока я в Стене ждала тебя и с ума сходила от тревоги. За радугами гонялся!

Конечно, он его увидел, когда шел вверх вдоль Языка, ища дорогу, чтобы обогнуть антиклиналь, а потом лазал по обрывам и поперечным ущельям в поисках места, откуда мог бы показать его нам наиболее эффектно. Если бы мы шли вдоль Языка его путем, то заметили бы водопад еще издали с какого-нибудь гребня или по нарастающему реву догадались бы, что нас ждет, а не увидели бы его прямо перед собой внезапно, точно райский радужный мираж.

— Да, очень повезло, — повторил Карсон, а усы у него подрагивали. — Так как же вы хотели бы его назвать?

— Назвать? — Эв рывком повернул голову и уставился на Карсона, а я подумала: вот и конец птичкам с красотами природы вместе, возвращаемся к сексу.

— Угу, — сказал Карсон. — Это же природный ориентир. Как насчет Радужного водопада?

— Ра-дуж-ный? — Я фыркнула. — Он заслуживает названия получше. Что-нибудь звучное, что-нибудь позволяющее понять, как он выглядит. Пещера Аладдина.

— Назвать в честь кого-то? Не пойдет.

— Призменный водопад. Алмазный водопад.

— Кристальный водопад, — сказал Эв, не отводя от него глаз.

Их он не проведет. Вечно бдящий Старший Братец усечет и пришлет нам касательную, что указанная Крисса Джейн Тулл состоит в экспедиции и название отвергается, а так как на этот раз они сумеют установить связь, нас заштрафуют до полусмерти.

А жаль! Кристальный водопад был бы идеальным названием. А пока Старший Братец докопался бы до сути, Эв успел бы досыта натарарахаться с КейДжей.

Я взглянула на Карсона. Пришла ли ему в голову та же мысль? Но он даже не слушал, а смотрел на Булта, уткнувшегося в свой журнал.

— Как водопады называются по-бутерийски, Булт? — спросил Карсон.

Булт поднял глаза, ответил что-то, чего я не разобрала, и опять уткнулся в журнал.

Я оставила Эва лить слюнки в каньон, а сама направилась к Карсону с Бултом, размышляя: «Кончится тем, что он будет называться водопад Распохлебистый или, того хуже. Наше».

— Что он говорит? — крикнула я Карсону.

— Повреждение скальной поверхности, — сказал Булт, подсчитывая штрафы. — Повреждение эндемичной флоры.

Я было подумала, что он добавит «неуважительные тон и манера», но Карсон вроде бы остался спокоен.

— Булт, — заорал он (но только из-за рева воды), — как ты его называешь?

Булт снова поднял глаза и рассеянно посмотрел куда-то влево от водопада. Я воспользовалась случаем и вырвала у него журнал.

— Водопад, понья твоя башка, неразумная форма! — сказала я, тыча пальцем, и он перевел взгляд в нужном направлении, хотя только черту известно, на что он смотрел в действительности — может, на облако, а может, на скалу, торчащую в обрыве.

— У бутери есть название для этого водопада? — терпеливо спросил Карсон.

— Вфаррр, — сказал Булт.

— Но это слово обозначает воду, — возразил Карсон. — Есть у этого водопада ваше название?

Булт бросил на Карсона все тот же странный вопросительный взгляд, и я подумала с изумлением: «Да он же старается догадаться, что хочет услышать от него Карсон».

— Ты говорил, что твой народ никогда в эти горы не ходил, — подсказал ему Карсон, и у Булта сделался такой вид, будто он вдруг вспомнил свою реплику.

— На наза.

— Не назовете же вы его На Наза, — сказал Эв у нас за спиной. — Он должен носить прекрасное название, грандиозное.

— Гранд-Каньон! — сказала я.

— Что-нибудь вроде Мечта Сердца, — сказал Эв. — Или Конец Радуги.

— Мечта Сердца, — задумчиво повторил Карсон. — Неплохо. Булт, а как насчет каньона? У бутери есть для него название?

На этот раз Булт свою реплику помнил хорошо.

— На наза, — сказал он.

— Каньон Королевских Драгоценностей, — говорил Эв. — Звездный водопад.

— Нет, название следует дать туземное, — благочестиво сказал Карсон. Помнишь, что сказал Старший Братец: «Необходимо приложить максимум усилий для установления туземных названий всей флоры, фауны и всех естественных ориентиров».

— Булт только что сказал тебе: у них нет для него названия, — заметила я.

— А обрыв, Булт? — сказал Карсон, вперяя взгляд в Булта. — Или скалы? Есть у туземов название для них?

По виду Булта ему требовался суфлер, но Карсон словно бы не злился.

— Ну а кристаллы? — сказал он, роясь в кармане. — Как ты назвал этот кристалл?

Рев водопада словно стал громче.

— Тхитссеррра, — сказал Булт.

— Угу, — сказал Карсон. — Цсаррра. Вы предложили Кристальный водопад, Эв. Мы назовем его Цсаррра в честь кристаллов.

Рев стал таким оглушительным, что у меня голова пошла кругом и я уцепилась за пони.

— Водопад Цсаррра, — сказал Карсон. — Твое мнение, Булт?

— Цсаррра, — сказал Булт. — Наза.

— Твое мнение? — спросил Карсон, глядя на меня.

— По-моему, прекрасное название, — сказал Эв.

Я отошла к краю уступа, все еще борясь с головокружением, и села.

— Значит, решено, — сказал Карсон. — Фин, можешь сообщить, водопад Цсаррра.

Я сидела, слушала рев, смотрела на сверкающие брызги. Солнце зашло за тучку, снова вырвалось из-за нее, и по всему обрыву, точно челночки, заметались радуги, сверкая, как хрусталь.

Карсон сел рядом со мной.

— Водопад Цсаррра, — сказал он. — Как удачно, что у туземов нашлось слово для этих кристаллов. Старший Братец настаивал, чтобы мы давали побольше туземных названий.

— Угу, — сказала я. — Очень удачно. А Булт сказал, что означает Цсаррра?

— Возможно, «сумасшедшая баба», — сказал Карсон. — Или «Мечта Сердца».

— И во что тебе это обошлось? В жалованье за следующий год?

— В этом-то и странность, — ответил он, нахмурившись. — Я собирался отдать ему выпрыгушку, раз она ему так нравится. Я прикинул, что после нефти мне придется дать ему куда больше, но спросил, не поможет ли он мне, а он сказал «да» — и все. Никаких штрафов. Ничего.

Я не удивилась.

— Ты отправила название? — спросил он.

Долгую минуту я смотрела на водопад. Вода рушилась с ревом, вся в танцующих радугах.

— Сделаю по дороге вниз. Не пора ли трогаться? — сказала я и встала.

— Угу, — ответил он, глядя на юг, где собирались тучи. — Похоже, снова будет дождь.

Он протянул руку, и я рывком помогла ему встать.

— Нечего было тебе уходить вот так, — сказала я.

Он все еще сжимал мою руку.

— А тебе нечего было устраивать смертельные купания. — Он выпустил мою руку. — Булт, шевелись! Поведешь нас вниз.

— Каким образом, черт дери, если пони тем же путем не возвращаются? сказала я, однако пони Булта прошел между серебрянками и вниз по теснине, а наши гуськом последовали за ним, ни разу не уперевшись.

— Фальшивки тут пылевыми бурями не исчерпываются, — пробормотала я. Но никто меня не услышал. Карсон следовал прямо за Бултом, который все еще оставался впереди, вниз, а потом по боковому ущелью, где пони задали нам такого жару, и дальше по еще одному боковому ущелью. Я немного отстала от них и оглянулась на Эва. Он нагибался над своим терминалом, возможно, просматривая статистические данные о челночках. Я вызвала КейДжей.

Поговорив с ней, я поглядела вперед и увидела водопад сбоку. Радуги расцвечивали небо. Эв нагнал меня.

— В выпрыгушках он не будет таким, как на самом деле, — сказал он.

— Да, — сказала я, — не будет.

Ущелье расширилось, и мы увидели водопад под углом. Вода срывалась с усаженного кристаллами обрыва и летела вниз.

— Да, кстати, — сказал Эв. — А как зовут Карсона?

Говорила же я Карсону, что он не так глуп!

— Что?

— Его имя. Я вдруг сообразил, что не знаю. В выпрыгушках вы называете друг друга только Финдридди и Карсон.

— Алойзиус, — ответила я. — Алойзиус Байрон. А.Б. — по алфавиту. Только не проболтайтесь, что я вам сказала.

— Его имя Алойзиус, — произнес он задумчиво. — А ваше, значит, Сара.

Да уж, совсем не так глуп.

— А вы знаете, что у некоторых видов самцы соперничают из-за наиболее желанных самок? — сказал он с ироничной улыбкой. — Хотя у большинства нет никаких шансов. Она всегда выбирает самого смелого. Или самого находчивого.

— Кстати, вы очень находчиво установили, что Стену построили челночки.

Он повеселел:

— Но мне еще надо это доказать. Когда я вернусь в Кинг Десять, то проведу анализы состава и вероятностного соотношения величины и затрачиваемой работы. И еще надо все это связно изложить.

— Это тоже попадет в выпрыгушки, — сказала я. — Вы станете знаменитостью. Эв Паркер. Экзосоциозоолог.

— Вы думаете? — сказал он, словно прежде ему это в голову не приходило.

— Не думаю, а знаю. Весь эпизод.

Он въедливо посмотрел на меня:

— Это же вы, правда? Вы автор сериала. Вы капитан Джейк Тропопроходец.

— Не-а, — ответила я. — Но кто автор, я знаю. — И ее инициалы, подумала я, К.Д.Т. — Дерьмо мое, возможно, вы станете героем целой серии.

Ущелье завершилось новым уступом, на этот раз более широким и расположенным гораздо ниже. Сбоку пологий склон уводил на дно каньона, а дальше виднелись равнины, розовые и нежно-зеленые. Далеко на востоке я увидела обрыв, подпирающий антиклиналь, но на расстоянии, недоступном для сканов.

— Привал, — сказал Булт, слез с пони, уселся под серебрянкой и раскрыл выпрыгушку.

— Слышите? — сказал Карсон, глядя в небо.

— КейДжей, — сказала я. — Летит за Эвом по моей просьбе. Он должен поработать над своей челночковой теорией. Ему необходимо сделать анализы.

— А она не ведет аэросъемку? — спросил он, с тревогой оглядываясь на дальний обрыв.

— Я попросила ее пролететь южнее, над Кучипонями, так как нам нужны их снимки, — сказала я.

— Ну а на обратном пути?

— Шутишь? С ней же будет Эв. А пока он в верте, про аэросъемки она не вспомнит. Дерьмо мое, скорее всего она забыла про них уже по пути сюда. В такое волнение пришла.

Карсон вопросительно посмотрел на меня. Верт стремительно снизился и завис над уступом. КейДжей выпрыгнула на землю, подбежала к Эву и почти нокаутировала его поцелуем.

— Что, собственно, это значит? — спросил Карсон, наблюдая за ними.

— Ритуал ухаживания, — сказала я. — Я сообщила ей, что Эв назвал в ее честь водопад. Что он назвал его Кристальный водопад. — Я посмотрела на Карсона. — Только так он получает шанс тарарахнуться. Во всяком случае, на этой планете.

Они все еще были в клинче.

— Когда она узнает, как мы его назвали на самом деле, — сказал Карсон, ухмыляясь, — то по-настоящему взбесится. Когда ты ей скажешь?

— Никогда, — ответила я. — Это название, которое я сообщила.

Он перестал ухмыляться:

— Какого черта ты это сделала?

— В прошлый раз Эв чуть было не протащил свое название. Ручей Криспанс, что по-латыни значит «кудрявый». Ты думал только о том, что затеял Булт, а я навьючивала пони, и, когда он спросил меня, как мы назовем ручей, который перешли, у меня в одно ухо влетело, в другое вылетело. Мимо Старшего Братца оно не проскочило бы, а мимо меня — да. Потому что я думала совсем о другом.

Эв и КейДжей вышли из клинча и смотрели на водопад. КейДжей повизгивала так, что совсем заглушила рев водопада.

— Кристальный водопад мимо Старшего Братца тоже не проскочит, — сказал Карсон. — А вот водопад Цсаррра проскочил бы.

— Знаю, — сказала я. — Но, может, они потратят столько энергии, изничтожая нас за такое название и за убийство цси митсс, что прозевают нефтяное месторождение.

Он посмотрел на Эва, которого КейДжей снова осыпала поцелуями.

— А Эви?

— Он не скажет.

— А Булт? Что, если он выведет нас с гор прямехонько к другой антиклинали или к алмазной трубке?

— Все очень просто. Тебе достаточно его предупредить.

Он обернулся и посмотрел на меня:

— О чем предупредить?

— Неужели ты не замечаешь, когда в тебя втюриваются? Разводят для тебя костры, смотрят твои эпизоды в выпрыгушках опять и опять, делают тебе подарки…

— Какие еще подарки?

— Все эти игральные кости. Бинок.

— Бинок был наш.

— Угу. Да только у туземов с этим словом есть некоторые нелады. И он отдал тебе половину челночка! И нефтяное месторождение.

— Так вот почему он сказал, что поможет мне с водопадом… — Он осекся. — По-моему, Эв сказал, что он мужского пола.

— Так и есть, — подтвердила я. — И, видимо, он столкнулся с такими же трудностями при определении нашего пола, как мы — его.

— Он думает, что я б-а-б-а?!

— Ошибка вполне понятная. — Я ухмыльнулась и хотела уйти, но он ухватил меня за плечо и повернул лицом к себе:

— Ты уверена, что хочешь это сделать? Нас могут уволить.

— Не могут. Мы — Финдридди и Карсон. Мы слишком знамениты, чтобы нас увольнять. — Я улыбнулась ему. — К тому же с увольнением у них ничего не получится: после этой экспедиции мы задолжаем им наше жалованье за следующие двадцать.

Мы пошли к КейДжей и Эву, которые вновь склеились.

— Эв, вы и ваш пони вернетесь с КейДжей в Кинг Десять, — сказала я. Вам надо изложить вашу теорию Стены, — сказала я.

— Эвелин рассказал мне про свою теорию, — сказала КейДжей. (Я удивилась — когда он выбрал время?) И о том, как спас тебя от цси митсс.

— А мы отправимся дальше и завершим экспедицию, — сказал Карсон, подтаскивая пони Эва. — Я подумал, раз уж мы тут, то разведаем Кучипони.

Мы запихнули пони в верт и сказали КейДжей, чтобы она пролетела над Кучипонями на запад, а потом на север и сделала аэроснимки.

Она не слушала.

— Не жалейте времени на разведку, — сказала она, забираясь в верт. — И о нас не беспокойтесь. У нас все будет отлично. — И она прошла вперед.

Карсон передал Эву его сумку.

— Я был бы очень благодарен, если бы вы сделали голо Стены в разных местах, — сказал Эв. — И взяли бы образчики штукатурки.

Карсон кивнул:

— Что-нибудь еще?

Эв поглядел на верт:

— Вы и так уже сделали для меня очень много. — Он, ухмыляясь, покачал головой. — Кристальный водопад, — добавил он, глядя на меня. — Я по-прежнему считаю, что его надо было назвать Мечта Сердца.

Он забрался в верт, и КейДжей взлетела, предварительно скользнув вниз по кривой, так что мы оба пригнулись.

— Может быть, мы сделали чересчур много, — сказал Карсон. — Надеюсь, КейДжей не настолько благодарна, чтобы его укокошить.

— Об этом можно не тревожиться, — сказала я. Верт описал над каньоном круг, точно челночок, и скользнул прямо к водопаду, чтобы полюбоваться им на прощание. Затем они полетели прямо на север над равнинами, из чего следовало, что на снимки нам рассчитывать нечего.

— Мы же просто оттягиваем неминуемое, — сказал он, провожая взглядом вертолет. — Рано или поздно Старший Братец сообразит, что мы слишком уж часто попадаем в пылевые бури, или Вулфмейер наткнется на серебряную жилу в двести сорок шесть семьдесят три. Если только Булт не сообразит, сколько он может выручить за это место и не сообщит им первым.

— Я думала об этом, — сказала я. — Может, будет не так скверно, как мы думаем. Они Стену не строили, знаешь? Просто явились потом, тюкнули коренных жителей по голове и присвоили все. Вполне возможно, что еще до конца года Булт станет владельцем Исходных Ворот и половины Земли в придачу.

— И построит плотину на водопаде, — сказал он.

— Нет, если это будет национальный заповедник, — сказала я. — Ты же слышал, как Эв говорил, что больше всего хочет увидеть серебрянки и Стену — особенно когда выяснится, кто ее построил. Думается, люди будут приезжать издалека, чтобы посмотреть на такое. — Я указала на водопад. Булт сможет взимать плату за вход.

— И штрафовать их за оставление следов, — сказал он. — И кстати, что помешает Булту втюриться в тебя, когда я объясню ему, что не принадлежу к женскому полу?

— Он считает меня мужчиной. Ты же сам сказал, что половину времени не можешь понять, какого я пола.

— И ты так и будешь без конца мне об этом напоминать?

— Угу, — сказала я и направилась к Булту, который смотрел, как Карсон держит руку Минимини.

— Поедем со мной, — сказал Карсон.

— Давай, Булт, — сказала я. — Пора трогаться.

Булт сложил выпрыгушку и отдал ее Карсону.

— Поздравляю, — сказала я. — Вы помолвлены.

Булт вытащил свой журнал.

— Нарушение поверхностной структуры почвы, — сказал он мне. — Один пятьдесят.

Я забралась на Бестолочь:

— Поехали.

Карсон опять смотрел на водопад.

— Я все-таки думаю, нам следовало назвать его Цсаррра, — сказал он, отошел к своему пони и начал рыться в сумке.

— Какого черта ты копаешься? — сказала я. — Поехали!

— Неуважительный тон и манера, — сказал Булт в журнал.

— Я не с тобой разговариваю, — сказала я и спросила Карсона: — Чего ты ищешь?

— Бинок, — ответил Карсон. — Он у тебя?

— Я его отдала тебе, — ответила я. — Ну, едем же!

Он взгромоздился на своего пони, и мы поехали вниз по склону за Бултом. Равнина вдали обретала предвечернюю лиловатость. Стена, изгибаясь, уходила от подножия Кучипоней и тянулась по равнине, а за ней виднелись столовые холмы, и реки, и пепельные конусы неразведанной территории. Все это было разостлано передо мной как дары, как сокровища шалашника.

— Мне ты бинок не отдавала, — сказал Карсон. — Если ты его опять посеяла…