Нерон

Глава VIII Рим ропщет, Греция рукоплещет

Нерон никогда не стеснял себя в расходах. Не зря ведь Плиний Старший подчеркивал постоянную готовность Нерона к предоставлению золота и серебра.[273] Светоний дополняет эту характеристику:

Короче, щедрость Нерона не знала границ. Если бы это касалось первостепенных по значению статей расходов государства, его, конечно, можно было бы пожурить за чрезмерную расточительность и недостаточную бережливость, оговорив, что проистекали они, правда, из благороднейших побуждений принцепса израсходовать эти средства во благо Рима и римского народа. Временами, кстати, так и было на самом деле. Стремительное восстановление Рима после пожара, причем в лучшем виде, нежели он был до него, только этим и объясняется: выделялось столько средств, сколько требовалось без учета, каково это вынести государственным финансам. Но были и другие расходы, которые никак не могли вызвать общественного одобрения и быть хоть как-то оправданы какими-либо государственными интересами. Здесь и Золотой дворец, и безумные расходы на прием Тиридата, и несметные траты на прорытие великолепно задуманных, но так и непрорытых каналов. Хуже того, широкую известность получили его щедрейшие дары людям, которых в Риме едва ли кто почитал достойными:

Но у денег есть, как известно, одно пренеприятнейшее свойство: они всегда заканчиваются и, что самое обидное, всегда заканчиваются не вовремя. Беда была еще и в том, что Нерон сам разбаловал население Рима беспрецедентными по размаху денежными раздачами. Сумма таковых достигала четырехсот сестерциев на каждого, а поскольку число тех, кому раздачи предназначались, исчислялось сотнями и сотнями тысяч, то никакая казна не могла выдержать такой нагрузки. Но привыкшая к таким благодеяниям толпа стала воспринимать их как должное, когда же у императора явственно обнаружились денежные затруднения, то рассчитывать на понимание ему уже не приходилось, ибо паразитирующие слои населения не способны задуматься над чем-либо, кроме собственного благополучия, и всегда готовы жестоко невзлюбить того, кто внезапно, как им кажется, взял да и обманул их ожидания.

Недостаток средств в казне и необходимость в больших расходах не могли не беспокоить Нерона. Не зная, как умножить доходы государства, поскольку об уменьшении расходов он как-то не задумывался, Нерон готов был принять любое предложение, сулившее казне немедленное обогащение. И здесь над ним жестоко посмеялась судьба. Некто Цезелий Басс, которого Тацит называет пунийцем, то есть потомком древних карфагенян, финикийцев, поселившихся в Северной Африке, а Светоний причисляет к сословию римских всадников,[276] прибыл в Рим с потрясающим известием: он на своем поле обнаружил огромные пещеры безмерной глубины, хранящие несметные сокровища. Для большей убедительности Басс рассказывал удивительные подробности: в пещерах лежат золотые слитки в виде кирпичей грубой старинной формы. От обрушения своды пещеры поддерживаются золотыми колоннами. Какими-то средствами он действительно обладал, поскольку сумел благодаря подкупу пробиться к Нерону и изложить ему эти умопомрачительные новости. Происхождению этой чудо-кладовой старинного золота Басс дал объяснение, которое не могло не увлечь Нерона: это сокровища царицы Дидоны. Той самой знаменитой царицы, о которой каждый римлянин знал из «Энеиды» Вергилия.

Согласно преданию, царица Дидона жила некогда в городе Тире — крупнейшем центре древней Финикии, находившейся на территории современного Ливана. После того как она лишилась своего мужа Сихея, убитого ее братом Пигмалионом, Дидона оставила родные берега и в сопровождении немалого числа преданных ей людей отправилась к берегам Северной Африки для поиска места, где можно было бы обосноваться и построить свой новый город. Прибыв на побережье современного Туниса, Дидона, обнаружив прекрасную природную гавань, где удобно было бы основать новый город-порт, а также освоить прилегающие к побережью плодороднейшие земли, орошаемые рекою Баград, изобрела хитроумнейший способ обосноваться там. У местного царька она скромно попросила разрешения купить столько земли на побережье, сколько занимает шкура одного быка. Не видя для себя ущерба от уступки, да еще и за деньги смехотворного клочка земли, покрываемого единственной бычьей шкурой, бесхитростный африканец легко согласился на предложение приплывшей от дальних финикийских берегов гостьи. С учетом предельно скромной на первый взгляд просьбы он запросил чисто символическую плату. Не знал того, бедняга, что финикийцы были самым хитрым, изобретательным и коварным народом Средиземноморья. Эти их качества, конечно, не умаляют выдающихся достоинств сынов этого великого народа, впервые в человеческой истории совершивших грандиозные морские путешествия, первыми вышедших в океаны и даже проплывших вокруг всего необъятного африканского континента. Не забудем, что именно финикийцы изобрели письмо, ставшее основой всех трех современных европейских алфавитов, сначала греческого, затем латинского, а значит, и созданного позднее на их основе славянского. Славились финикийцы и как успешные торговцы. А известно, что торговля и предпринимательство не терпят простодушия. Для успеха здесь во все времена нужны как раз те качества, благодаря которым царица Дидона и прибывшие с ней финикийцы так замечательно ловко обрели достаточно земли для основания своего нового города.

Взяв шкуру быка, финикийцы аккуратнейшим образом разрезали ее на тончайшие нити, которые затем связали в единую нить весьма приличной протяженности. Ею им удалось обтянуть изряднейший кусок приморской земли. Поскольку формально соглашение с местным правителем нарушено не было — запрета на изготовление нитей из бычьей шкуры африканец по простоте своей не предусмотрел, — Дидона получила возможность строить свой город на той самой столь остроумно приобретенной земле. Так, согласно легенде, возник Карфаген. Дидона стала царицей его. У царицы Карфагена гостили Эней и богиня Юнона, не желавшая, чтобы он основал новое государство в Италии. Она попыталась добиться обручения Дидоны с Энеем, дабы тот остался в Карфагене. Венера помогла Юноне, заставив Дидону и Энея влюбиться друг в друга, зная, правда, заранее о тщете этой любви. Оракул предсказал судьбу Энея: он должен оказаться в Италии. Бог Меркурий, напомнив Энею о предсказании оракула — своей судьбы избежать никому не дано, — заставил его покинуть Карфаген. Дидона в приступе отчаяния, не имея сил перенести бегство Энея и страдания любви, покончила с собой. Это было известно каждому римлянину. Но в истории, которую рассказывал Цезелий Басс, речь шла о другой легенде, связанной с хитроумной основательницей Карфагена. Дидона привезла с собой в Африку из Финикии огромные богатства. Став царицей Карфагена, она стала опасаться, что ее народ, располагая такими сокровищами, может совершенно развратиться, погрязнуть в праздности и лености, поскольку обладание золотом лишает его смысла трудиться. Кроме того, наличие в Карфагене подобной сокровищницы стало бы соблазном для соседей. Воинственные кочевники нумидийцы и так не жаловали карфагенян, жестоко проведших их своей хитростью с бычьей шкурой, и цари их могли бы желать возместить свои убытки, а то и просто из вековечной человеческой жажды золота напасть на город. Потому-то мудрая царица и спрятала свои несметные сокровища в никому кроме нее и самых верных людей не ведомой пещере. Там и лежали они долгие века, покуда удачливый Басс не обнаружил их.

Строго говоря, обнаружил он сокровища Дидоны во сне, каковой непонятно почему счел вещим. Несомненно, что с головой у потомка некогда грозных карфагенян было плохо, иначе он не поехал бы в Рим и не стал бы пробиваться на прием к самому цезарю. К несчастью, как это порой бывает с психически больными, наружно он производил впечатление вполне нормального человека. Возможно, дело действительно в его убедительности, но безусловно и то, что его фантастический рассказ упал на благодатную почву. Ломавший себе голову над поиском больших денежных средств Нерон внезапно увидел простейшее решение: найти клад Дидоны — и все вопросы решены! Можно будет оплатить не только то, что еще не оплачено, но и вперед тратить столько, сколько пожелаешь! В результате «безумная надежда отыскать под землей несметные клады» толкала его на новые «безумные расходы».[277]

Похоже, для Нерона тот мир, который он знал по мифам, был уже более реален, нежели мир, в котором он жил. Возможность увидеть сокровища, которые некогда Дидона показывала Энею, а он пренебрег ими, как и ее любовью, по воле судьбы отправившись в Италию, взволновала его до глубины души. Тогда судьба лишила славного троянца возможности обрести эти сокровища, но теперь она же посылает их тому, кто правит в городе, основанном потомками Энея и сам к Энею восходит, ведь он принадлежит к роду божественного Юлия!

Люди античного мира никогда не воспринимали мифы как вымысел, они были для них совершенной реальностью, тем, что действительно существовало в прошлом. Нерон потому и не усомнился в подлинности этих сведений, не приняв во внимание крайне сомнительное происхождение вестей, пришедших из Африки, основанных лишь на голословных показаниях Басса, коему все это во сне приснилось. Надо было быть Нероном, живущим в мире обожаемых им персонажей древних мифов и театральных трагедий, чтобы всерьез во всю эту очевидную галиматью поверить.

И вот по повелению Нерона снаряжаются корабли с отборными гребцами для ускорения плавания и отправляются целые отряды воинов для добывания сокровищ Дидоны. Последствия, как и следовало ожидать, самые плачевные:

Конфискация имущества злосчастного Басса в возмещение убытков, понесенных государством во время бессмысленных поисков несуществующих сокровищ, должна была в глазах римлян выглядеть решением совершенно комичным, что еще более умаляло падающий престиж Нерона: Истинные же последствия карфагенской авантюры Нерона оказались совсем печальными:

Невыплаченные жалованья, отложенные заслуженные награды — это в глазах воинов дело совершенно нетерпимое. Император, допускающий подобное, рискует. Люди, в руках которых оружие, могут на это ответить так, что виновный в денежных задержках запомнит навсегда. Если, конечно, останется жив.

Пытаясь хоть как-то восстановить истощившиеся финансы, Нерон принимает решения, диктуемые не здравым смыслом, но растерянностью, граничащей с отчаянием.

Перечень мер по оздоровлению финансов после истории с привидевшимися сокровищами Дидоны дал Светоний:

К этому стоит добавить также сообщение Диона Кассия о конфискации Нероном всего имущества осужденных.[281]

И все это совершалось по повелению того самого Нерона, который только несколько лет назад всерьез собирался упразднить в Римской империи все косвенные налоги, дабы улучшить жизнь народа! «Золотое пятилетие» безвозвратно ушло в прошлое, а правление Нерона более не вызывало восторгов в народе. Иные действия принцепса кажутся как бы специально направленными на разжигание неприязни к нему. Чего только стоит изъятие статуй богов-Пенатов. По представлениям римлян эти добрые домашние боги были хранителями единства и благополучия каждой семьи. Таким образом, Нерон ухитрился нанести оскорбление всем римлянам без исключения. Артист Нерон должен был чутко воспринимать реакцию зрителей на свои выступления в роли певца, кифареда, трагического актера. Без этого нет актера. Принцепс Нерон все более и более утрачивал представления о реальности, похоже, уже вообще не давая себе отчета в том, как воспринимают римляне его поступки и распоряжения. Рабское, холуйское одобрение на словах всего и вся в любых деяниях Нерона, которое он встречал в своем окружении и сенате, сделали свое черное дело: Нерон, несмотря на присущее ему чувство юмора, потерял способность критически оценивать свои дела. А ропот в Риме, и не только в Риме, но и в Италии, в провинциях нарастал. А в таких случаях люди всегда вспоминают все худшее, что происходило в последние годы, все вкупе ставя в вину власти, независимо от ее действительной вины за случившееся. Вспоминали в эти дни в Риме и недавнюю чуму, унесшую за одну осень тридцать тысяч человеческих жизней, не были забыты и неудачи на Востоке — сердце каждого римлянина было задето вестью об унижении римских легионов. Неважно, шли они в самом деле «под ярмом» или не шли. Сами разговоры об этом уже били по действующему императору, пусть и виноват был бездарный Пот, но ведь назначил его в Армению Нерон… Сверхпышный прием Тиридата, конечно же, неплохо развлек римлян, но заставил ли забыть о недавних неудачах? Да и многие не столько восхищались, сколько задумывались над тем, стоило ли при опустевшей казне выбрасывать сотни миллионов сестерциев на чествование брата парфянского царя, унизившего римские легионы? Не забудем, что и клеймо поджигателя, пусть и несправедливое, Нерону так и не удалось смыть. А уж о том, что он матереубийца, никто никогда не забывал. Все это вместе создавало поистине тревожный фон царствованию Нерона, чего он, к несчастью для себя, то ли не хотел, то ли уже не мог замечать.

Положение дел в Риме вообще мало беспокоило Нерона в это время. Визит Тиридата вызвал у него яркую вспышку интереса к Востоку. Должно быть, вручив царскую диадему новому правителю Армении, Нерон всерьез вообразил себя победителем-триумфатором, которому под силу совершать великие деяния в краях, где некогда воевал великий Александр Македонский. Было объявлено, что он готовит поход к Каспийским воротам. Порой историки спорят, по какому именно пути через Кавказские горы должны были пройти легионы под водительством цезаря Нерона. Думается, такие споры излишни. И те, кто обитал близ знаменитых Железных ворот у современного Дербента, и те, кто проживал в глубокой теснине Дарьяла, могли быть совершенно спокойны. Никакое незваное войско в гости к ним не собиралось. Сей грандиозный проект скорее должно считать очередной игрой Нерона. После героев греческих трагедий ему захотелось почувствовать себя великим воителем. Образ такового долго искать не приходилось — кто может быть достойнее Александра Великого! Интереснее всего то, что Нерон не обратился к римским героям, казалось бы, Рим, чья история, состоящая из непрерывных войн, полная великих деяний и славных побед, превративших Римскую державу во владычицу мира, являл более чем достаточное число примеров для подражания. Но Нерону ближе был идеал эллинистический. Не случайно он даже набрал для этого похода в Италии новый легион из молодых людей шести футов роста (более 180 см), который получил странное для римского войска наименование «Фаланга Александра Великого».[282] Имя македонского царя в Риме уважали и почитали, но слово «фаланга» могло вызвать у испытанных римских воинов только ироническую улыбку. Это был безнадежно устаревший способ боевого построения. В войнах с царями Македонии римские легионы без особых хлопот громили македонские фаланги, умело используя неспособность этого тяжеловесного малоповоротливого строя передвигаться по пересеченной местности. Обозвать римский легион фалангой, пусть и великого Александра, было делом не самым остроумным. В строю такой легион из молодых парней одного роста должен был выглядеть весьма привлекательно, но это совсем не обещало высоких боевых качеств. Во всяком случае, никаких военно-исторических последствий создание этого легиона-фаланги не имело. Когда к Нерону пришла беда в виде военных мятежей и нужны были надежные войска, никакого проку от новоявленных наследников воинов непобедимого царя не было. Наверное, их достоинства одинаковым ростом и исчерпывались.

Учитывая, что в эти годы римляне не сумели удержать под своим военным контролем даже Армению, а главной задачей войск в Сирии была защита границы по Евфрату, не говоря уже о мятежной Иудее, где до прибытия Веспасиана римляне терпели чувствительные неудачи, воспринимать всерьез подготовку Нероном похода к берегам Каспия и перевалам Кавказа не приходится. Это было очередное театральное действо, только сочиненное и срежиссированное самим Нероном. Он упоенно изображал Александра Великого во главе его бессмертной фаланги, как на сцене играл роли Эдипа, Ореста, Геркулеса. Игра, очевидно, не была слишком продолжительной, и, вдоволь налюбовавшись своими шестифутовыми новобранцами, он ею пресытился. На Восток фаланга двинулась, но ушла недалеко.

Куда более серьезными оказались его планы посещения Греции. Эта поездка действительно состоялась и прошла чрезвычайно интересно и пышно. Вне всякого сомнения, поездка в Элладу была давней мечтой Нерона. Его поклонение греческой культуре было искренним и глубоким. Эллинские традиции и идеалы оказались принцепсу Римской империи много ближе римских. В отеческих нравах и обычаях ему претили гладиаторские бои — зрелище грубое, кровавое, недостойное утонченной натуры. Пристрастие римлян к уличным фарсам бродячих мимов, предпочтение вульгарных комедий высоким трагедиям греческого театра также было малосимпатично Нерону. В Риме приходилось сгонять публику, чтобы она могла насладиться божественным пением цезаря, надо было еще и учить ее по-настоящему аплодировать. Дабы приучить этих людей к восприятию настоящего высокого искусства, запрещалось кому-либо покидать театр во время выступления Нерона. А собственно, какому артисту придется по душе хождение зрителей по театру, когда он поет или играет свою роль на сцене? Возможно, охрана довела вполне здравый запрет Нерона на передвижения публики по театру во время его пения до крайности, не давая никому выходить даже по необходимости. Это обстоятельство, наверное, и породило знаменитые анекдоты о том, что «некоторые женщины рожали в театре, а многие, не в силах более его слушать и хвалить, перебирались через стены, так как ворота были закрыты, или притворялись мертвыми, чтобы их выносили на носилках».[283]

Потому и предпочитал Нерон Неаполь Риму. Любопытно, не следует ли Нерона считать зачинателем превращения Неаполя в певческую столицу Италии, каковой он является и сегодня! Но хотя Неаполь и главный город местности, самими эллинами прозванной в эпоху колонизации ими италийского побережья Великой Грецией, но все же это не сама великая Эллада. Нерон был обязан увидеть мир обожаемой им Греции воочию. До сих пор он только прикасался к творениям этого мира. Среди них были любимые им скульптуры, с одной из которых он никогда не расставался. Это была статуя амазонки из Коринфа. За исключительную красоту ног она была прозвана Эвкнемос, что по-гречески значит Прекрасноногая.[284] Такое прозвание статуи не должно удивлять. Знаменито же изображение Афродиты Калипигийской, что в переводе значит Прекраснозадая. Одной из любимейших греческих скульптур Нерона в детстве была статуя Александра Македонского работы великого Лисиппа. Здесь, правда, Нерону изменил вкус и он велел покрыть творение Лисиппа золотом. От позолоты немедленно пропало все очарование искусства, и золотое покрытие было удалено.[285] Правда, любовь Нерона к великим творениям эллинских скульпторов приняла характер, для самой Эллады премного огорчительный. Когда был выстроен Золотой дворец, то его залы были украшены самыми знаменитыми произведениями греческой скульптуры, свезенными в Рим по повелению Нерона.[286] Павсаний исчисляет вывезенные Нероном статуи работы великих мастеров сотнями.[287]

Первоначально Нерон хотел начать свое знакомство с миром эллинизма с посещения Александрии — города великого Александра. Здесь хранилась гробница непобедимого царя, здесь бывали и участвовали в великих событиях истории предки Нерона — Гай Юлий Цезарь, Марк Антоний, Октавиан. А как мог поэт и ценитель прекраснейшего александрийского стиха не побывать там, где он родился на свет во славу эллинской поэзии! Наконец, александрийцы лучше всех умели аплодировать, чему так трудно было обучить бестолковое римское простонародье, не понимающее в простоте своей, что хлопать в ладоши так, чтобы достойно вознаградить божественный голос и актерское дарование цезаря, это тоже искусство! Кстати, язвительный философ Дион Хрисостом не зря заметил, что Нерон хотел преуспеть лишь в тех искусствах, которые приносят аплодисменты.[288]

Но побывать в великом городе Нерону не довелось. Помешали нелепый случай и глубокое суеверие молодого императора. Уже в самый день отъезда, когда он обходил храмы, в святилище Весты край его одежды за что-то зацепился. Перепугавшись, что подол платья удерживает сама гневающаяся на него богиня — а из-за темной истории с весталкой Рубрией Нерон не мог не ощущать себя провинившимся перед Вестой, — он, что называется, света белого не взвидел.[289] Отважиться после такого зловещего, как показалось Нерону, предзнаменования на дальнюю поездку в Египет было для него невозможным. Поездка же в Элладу состоялась.

Непосредственным толчком к решению Нерона непременно посетить Грецию стало чрезвычайно лестное для цезаря-музыканта решение греческих городов, известных проведением музыкальных состязаний. Они постановили прислать ему венки, которыми награждались кифареды-победители. Конечно же, это была великая радость для Нерона. Он любезно принял послов и пригласил их к себе на дружеский обед. Дабы все ощутили важность и торжественность момента, прием был внеочередным — любые дела могут подождать, пока принцепс встречается с теми, кто сумел по достоинству оценить его дар великого музыканта-кифареда. Во время обеда посланцы греческих городов, тонко оценив ситуацию, стали просить Нерона спеть. Разумеется, он не мог ни им, ни себе отказать в таком удовольствии. Пение Нерона было вознаграждено шумными аплодисментами — наверняка послы заранее разучили любимый цезарем ритм аплодисментов, хорошо все отрепетировали и теперь доставили обожаемому властителю истинную радость. Восхищенный Нерон немедленно объявил во всеуслышание, что только греки умеют его слушать и только они достойны его стараний. Римские угодники, лицемерно хвалившие музыкальные и певческие дарования Нерона, оказались посрамленными. Утонченная лесть эллинов завоевала душу императора-артиста. Впрочем, возможно, дело и не в лести. Нерон наверняка был отличным кифаредом и, учитывая многолетние упражнения и уже немалый опыт выступлений, неплохо пел. Это для римлян поющий принцепс нечто из ряда вон выходящее. Греки, исконные поклонники изящных искусств, воспринимали прихоти императора куда более терпимо. Владение музыкальным инструментом не могло в Греции восприниматься как что-то недостойное. Музыка и пение были уместны для эллинов всегда и везде, даже в самых, казалось бы, неподходящих ситуациях. Сократ, к примеру, стал обучаться игре на арфе, будучи уже приговоренным афинянами к смерти.

Нерон отбыл в провинцию Ахайя, так в римское время стала именоваться покоренная Греция, осенью 66 года после торжественного приема Тиридата и разгрома заговора Винициана. Выбор времени года для путешествия, конечно, не был случайным. Климат Греции много жарче италийского. Летом она бывала буквально выжжена беспощадным солнцем, чьи губительные лучи греки полагали стрелами Аполлона. Когда же осенью солнечный бог удалялся на север к гипербореям, на земле Эллады оживала природа, снова распускались цветы, густели сочные травы, уходила мучительная жара. Наступало короткое царство Диониса, воскресающее на время короткой и приятной греческой зимы. Дионис, по представлениям греков, жил только три зимних месяца, а затем снова умирал, когда вернувшийся от гипербореев Аполлон начинал насылать на землю свои беспощадно жгучие стрелы-лучи. В XIX веке европейские ученые исходя из привычных условий среднеевропейского и североевропейского климата ошибочно сочли, что осенью Дионис умирал, а весной вновь возрождался.[290] Ведь в их странах природа действительно осенью как бы умирает, возрождаясь весной. Но в Греции-то как раз наоборот. Зима была царством Диониса, тогда и царила стихия безудержного веселья, пьянства. Будучи воплощением этой совсем небезопасной для человека стихии, Дионис был не полноправным богом, а скорее полубогом, поскольку сила его была ограничена: ведь разумный человек может уберечь себя от пьянства, даже употребляя вино — продукт виноделия, коему и покровительствует Дионис, — соблюдать меру, оберегая свой рассудок от помрачения. Силе же богов смертный человек противостоять не может. У римлян Дионис соответствовал богу — покровителю вина и виноделия Бахусу, или Вакху. Его еще долго называли Либером, то есть богом-освободителем, поскольку люди, вкусившие его напитка — вина, — начинают себя вести более чем свободно. Греческие веселые Дионисии, слившись в Риме с культом Бахуса — Либера— Вакха, приобрели разнузданный характер вакханалий. Справлялись вакханалии по ночам и потому быстро приняли выраженный преступный характер. Римский сенат, восприняв сборища участников вакханалий как преступные шайки, в 185 году до новой эры решительно вакханалии запретил, причем около семи тысяч их наиболее рьяных приверженцев были перебиты.[291]

Нерон, как мы знаем, культа Диониса-Вакха вовсе не чуждался и, более того, порой упивался до потери рассудка, что и привело к гибели его горячо любимой Поппеи. Но в Грецию он ехал не ради одних развеселых Дионисий. Он хотел, чтобы его актерское искусство, искусство пения и игры на кифаре, искусство возничего колесницы по достоинству оценили на родине всех этих замечательных искусств.

Не забудем еще об одном немаловажном обстоятельстве. Нерон не мог быть до конца уверенным, что Аполлон очистил его от всех совершенных по его приказу убийств. Потому лучше прибыть в Грецию, когда там царит Дионис, а Феб-Аполлон — у гипербореев. При суеверии Нерона и самом серьезном восприятии им мифологии такое объяснение времени прибытия Нерона на землю Эллады представляется вполне убедительным.

Свиту с собой в главное путешествие своей жизни Нерон взял довольно странную. Сопровождала его новая супруга — Статилия Мессалина, но находился при Нероне также и кастрированный его сожитель Спор, напоминавший ему своими женственными чертами незабвенный образ красавицы Поппеи. Не забыта была и Кальвия Криспинила, умелая устроительница самых изощренных сексуальных оргий Нерона. В качестве любимого шута в свите присутствовал бывший сапожник Ватиний, возвысившийся благодаря доносительству. Его главной обязанностью было развлекать цезаря одной и той же убийственного смысла фразой: «Я ненавижу тебя, Нерон, за то, что ты сенатор!» Ведь принцепс — первый из сенаторов Рима. Достаточно отвратительный личностью в свите был также Пакций Африкан, давший лживые обвинительные показания против братьев Скрибониев. Среди сопровождавших Нерона в Грецию присутствовал и Тигеллин. Оставшихся в Риме преторианцев единолично возглавлял второй Нимфидий Сабин, префект претория, назначенный после разоблачения заговора Пизона.[292] Были при Нероне и вполне достойные люди, покорные ему, но не замаравшие себя недостойными делами. Это Веспасиан и Клувий Руф.[293] Окружали императора и его свиту отряд преторианцев, а также неизменные августианцы, чьи отработанные высокоталантливые и особо звучные аплодисменты должны были вдохновить эллинов на восторженную оценку выступлений Нерона. Наряду с профессиональными клакёрами-августианцами ту же роль должны были исполнять на сей раз и преторианцы, оберегавшие персону принцепса в поездке. Едва ли они были от этого в восторге, хотя, конечно, повиновались. Пока.

Все государственные дела в империи были оставлены на вольноотпущенника Гелия, получившего права лишать имущества, ссылать и приговаривать к смерти людей любого звания.[294] Жизнь знатнейших римлян стала зависимой от произвола подлого либертина! Можно себе представить, как рады были римские сенаторы и патриции такому удачному выбору Нерона.

По дороге в Грецию Нерон сделал две остановки. Сначала на острове Керкира (совр. остров Корфу), где он участвовал в местном празднестве, затем Нерон посетил Акциум, где также было устроено торжество. Оба эти места — исторически знамениты. Некогда конфликт Керкиры, союзницы Афин с Коринфом, союзником Спарты, стал решающим толчком к Пелопоннесской войне (431–404 гг.), ставшей гибельной для могущественного дотоле Афинского союза. Акциум — место решительной битвы между войсками Октавиана и Антония, где окончательно выяснилось, кому будет принадлежать единоличная власть в Римской державе. Кроме того, близ Акциума у входа в Ампракийский залив находился знаменитый храм Аполлона, где Октавиан освящал оружие перед решающей битвой.

Прибыв в Элладу, Нерон расположился в Коринфе, который был главным городом провинции Ахайя. Первое его выступление состоялось в Кассионе, где он пел перед алтарем Зевса, римлянами именуемого Юпитером Кассием. Затем Нерон пожелал выступить на всех традиционных греческих состязаниях, как музыкальных, так и иных, которым для того, чтобы император мог непременно блеснуть на них своими высокими дарованиями, придали ранее несвойственный им характер. Так, в Олимпийские игры, мало того что их пришлось проводить в нарушение общепринятых сроков, внесли еще и музыкальные состязания. В Истмийские игры, проходившие в Коринфе, включили представление трагедий и пение. Выступал Нерон также и на Немейских и Пифийских играх, став, таким образом, и участником, и победителем на всех четырех общегреческих играх, исключительно для него проведенных в течение одного года. Всего Нерон получил тысячу восемьсот восемь наград. Самым же лестным для него было то, что в состязании музыкантов он был поставлен выше своего учителя, великого кифареда Терпна. Одно из выступлений на Олимпийских играх едва не стоило ему жизни. Управляя колесницей, в которую были впряжены десять лошадей, он оказался выброшен на землю. Оправившись от падения, он мужественно пытался продолжить скачку, но, очевидно, последствия падения оказались слишком болезненными, и ему пришлось покинуть арену. Тем не менее венок победителя скачек достался Нерону. Правда, войти в историю, будучи навеки включенным в списки олимпийских победителей, Нерону не удалось. Внеочередные Олимпийские игры были впоследствии отменены и результаты их, столь приятные для Нерона, более в реестре олимпийских наград не значились.

Участие в празднестве в Аргосе не могло не взволновать Нерона: ведь будучи некогда главным городом Арголиды, здесь были воспеты Гомером златообильные Микены. В это время древний царский город пришел в совершеннейший упадок, но память о его былом величии и знаменитейших событиях, с ним связанных, сохранялась. Нерон не мог не вспомнить, что он недалеко от того места, где Клитемнестра убила Агамемнона ради своего любовника Эгисфа, где Орест отомстил за отца, расправившись с Эгисфом, и поднял меч на родную мать, за что обрушился на него, матереубийцу, гнев богинь-мстительниц — Эриний.

Об Эриниях Нерон помнил, потому-то, путешествуя по Греции, не рискнул появиться в Афинах. Для великого артиста, каковым он себя полагал, такой отказ — превеликая жертва. Не побывать в театре Афин, где впервые на сцене появлялись великие трагедии Эсхила, Софокла, Еврипида, где выступали самые прославленные актеры, певцы, музыканты! Лишить себя радости выступления на главной сцене греческого мира, не получить не сравнимого ни с чем удовольствия заслужить восторженные признания самой изысканной театральной публики мира! Не мог не знать Нерон, получивший недурное образование и любящий все греческое, старинного эллинского укора тому, кто оказался неспособным оценить величие Афин, относившегося, правда, к V веку до новой эры — эпохе расцвета Афин, но для истинных ценителей эллинской культуры верного во все времена:

Кем же в таком случае приходилось считать себя Нерону? В лучшем случае безнадежно закоснелым чурбаном. Ведь для того, кто мог увидеть Афины, кто в душе, конечно же, ими восхищался, кого в этом городе, без всякого сомнения, ждал бы самый горячий прием и кто упустил бы сознательно эту прекраснейшую возможность, в греческом языке просто не было слов для осуждения, ибо таких грубых ругательств и проклятий мудрые эллины просто не знали.

Сознание своей преступности не покидало Нерона, равно как и страх перед гневом богов. Ареопаг, заседавший в Афинах, оправдал Ореста, мстившего преступной матери — убийце своего мужа и отца своих детей. Если Агриппину в чем-то можно было приравнять к Клитемнестре, то уж Нерон никак не походил на Ореста. Потому скрепя сердце не мог он появиться там, где был ареопаг. Страх перед гневом богов никогда не оставлял Нерона. И случай отмены такой желанной поездки в Александрию из-за проявления гнева Весты, имевшей основания быть недовольной Нероном, и отказ от посещения великих Афин и посвящения в таинства Элевсина — все это говорит о том, что Нерон был очень своеобразным преступным правителем: он совершенно не заблуждался по поводу сути своих деяний. А поскольку древние мифы и богов он воспринимал как несомненную реальность, то страх понести за свои деяния те же кары, что и мифические герои, повинные в подобном, преследовал его постоянно. Отсюда и такое пристрастие к трагическим сюжетам. Напомним их: «Орестея», «Царь Эдип», «Антигона», «Ниобея», «Аттис»…

В то же время эти чувства Нерона нельзя считать муками совести или раскаянием. Нигде никогда он не высказывал сожалений о содеянном, не признавал роковыми ошибками осуждение тех или иных людей. Стремление к покаянию в преступных, греховных делах взрастит христианство. Античности это было чуждо и непонятно. Римский и греческий мир, конечно, хорошо знал, что достойно, а что недостойно, где добрые дела, где преступления, но к покаянию его боги не звали, хотя и карали злодеев. По-своему Нерон жестоко наказал себя, отказавшись посетить Афины.

Не посетил он еще одно исторически знаменитое место Эллады — древнюю Спарту. Но здесь, думается, причина самая прозаическая. В этом дрянном городишке, даром, что он так знаменит, нет ни величественных зданий, коими стоило бы полюбоваться, оттуда не вывезешь в любимый Золотой дворец ни одной статуи, поскольку те немногие скульптуры, что там имеются, ни малейшей ценности не представляют. Спартанцы никогда не понимали высокое искусство театра, не были поклонниками замечательных игр, устраиваемых просвещенными жителями других греческих городов. Изысканному пению под сладостные звуки кифары граждане Спарты предпочитали грубые песни, пригодные лишь для луженых глоток солдатни. Нет, такой город не заслуживал приезда Нерона.

Для всей же Греции приезд цезаря должен был стать безусловным благом. Восхищенный своим пребыванием на родине всех любимых им искусств, Нерон вознамерился навсегда оставить в Древней Элладе память о своем добром отношении к ней и ее славным обитателям. Главным памятником, увековечившим приезд Нерона в Грецию, должен был стать канал, через перешеек Истм соединяющий полуостров Пелопоннес с остальной Грецией. В отличие от грандиозно задуманных, но малополезных даже в случае их прорытия каналов, коими Нерон пытался осчастливить родную Италию, канал через Истм был бы весьма нужен мореплавателям. Корабли могли бы теперь плыть из Адриатики в Эгейское море без того, чтобы огибать Пелопоннес, что заметно сокращало бы их путь и уменьшило бы опасность путешествия, поскольку в этом случае не возникали бы перед судами опасные мысы пелопоннесского юга.

Вот тут-то и нашлось настоящее дело для сопровождавших Нерона в поездке воинов-преторианцев. Римский солдат должен дружить с лопатой не меньше, чем с мечом. Эту истину даже безнадежно далекий от военного искусства Нерон не мог не знать. И дали преторианцам в руки лопаты, и созвали всенародную сходку, дабы по всей Элладе разнеслась весть о великом деле, начатом императором, и под звуки труб Нерон первый ударил о землю лопатой и вынес на своих плечах первую корзину земли.[295]

Присутствовавшими при этом историческом событии немедленно было обращено внимание на следующее: начиная работы на Истме, Нерон «перед огромной толпой во всеуслышание пожелал, чтобы дело это послужило на благо ему и римскому народу, о сенате не упомянув».[296] Пребывая в греческом мире, Нерон с удовольствием забыл о ненавистном сенате. Возможно, он решил повести себя как эллинический монарх. В самой Греции их, правда, никогда особо не жаловали, но едва ли Нерон собирался над этим задумываться.

Благородное начинание Нерона, увы, не получило достойного продолжения. Работы на Истме оказались заброшенными, и канал на перешейке появился… спустя восемнадцать столетий, в 1893 году.

Но не одним каналом через Истму решил Нерон отблагодарить Грецию за столь благосклонное отношение к его артистическому дарованию. Он вспомнил, что в 196 году до новой эры, как раз на Истмийских играх римский консул Тит Квинкций Фламинин за год до этого события, в 197 году до новой эры, разгромивший в битве при Киноскефалах в Фессалии войска македонского царя Филиппа V, провозгласил Грецию свободной от македонского владычества. Эллада была в восторге, власть Македонии над ней, установленная еще отцом Александра Великого, царем Филиппом после роковой для греков битвы при Херонее в 338 году до новой эры, наконец-то закончилась! Благородный Рим освобождает Элладу, не требуя ничего взамен!

Радость эллинов прошла очень скоро. Римская власть оказалась много прочнее и жестче македонской, и вся Греция со временем стала заурядной провинцией Рима под названием Ахайя. Нерон, движимый самыми лучшими чувствами, решил исправить положение, принеся Греции то, что обещал ей Фламинин. Он, конечно, не мог подарить ей государственной независимости, да она этого и не требовала. Пребывание в составе Римской империи давно уже не было грекам в тягость, и времена независимости греческих государств были безнадежно забыты, никто уже не тешил себя мечтами об их восстановлении. Нерон подарил Греции другую свободу — свободу от выплаты налогов в общеимперскую казну.

Речь о даровании Элладе свободы Нерон произнес в день Истмийских игр с середины стадиона:[297]

Заботясь обо всей провинции Ахайя, Нерон не забывал и о лучших ее людях, по его представлениям. Щедро были вознаграждены судьи всех игр, получившие достойную денежную награду и римское гражданство.

Благодеяния Нерона Греции высоко ценили подлинно великие сыны Эллады. Среди них Плутарх, Филострат, Павсаний. При всей анекдотичности ряда моментов этой знаменитой поездки Нерон за нее упреков не заслуживает.

Но, увы, и прекрасные дни, проведенные на родине горячо любимых им искусств, Нерон осквернил тройным убийством. Именно в Греции погибли Корбулон и братья Скрибонии, люди, никаких преступлений не совершившие и верно служившие империи на ее самых опасных границах — на Западе и Востоке. На их места были назначены новые люди.

И еще одно назначение, напомним, сделал Нерон в Греции, оказавшее решающее воздействие на развитие событий в Римской державе не только в ближайшие годы, но и десятилетия. Получив известия о скверном обороте дел в Иудее, Нерон подчинил тамошние легионы новому военачальнику. Кандидат в таковые оказался, что называется, у него под рукой. Это был Веспасиан. Человек к этому времени уже немолодой, раздражавший Нерона своей неотесанностью и вопиющей неспособностью воспринимать музыку и пение. Карьера этого представителя совсем незнатного рода Флавиев носила противоречивый характер. Будучи эдилом в Риме в правление Калигулы, он плохо следил за порядком в городе и улицы столицы в результате заросли мусором. Когда Гаю Цезарю доложили о столь бездарном исполнении Веспасианом обязанностей эдила, он изобрел для него своеобразное наказание — велел наложить ему поболе грязи за пазуху, дабы нерадивый чиновник шкурой своей ощутил сколь нехорошее дело нечистоты. При Клавдии Веспасиан неожиданно обнаружил способность к военному делу, отличившись в Британии. И вот, вспомнив об этих его заслугах и с удовольствием избавляясь от невежливого слушателя, все время норовившего заснуть во время августейшего пения, Нерон отправил Веспасиана подавлять мятеж в Иудее. Можно уверенно сказать, если бы в распоряжении доблестного Флавия не оказалось легионов Востока, а оставался бы он в свите императора, то никогда бы ему не возвыситься в правители империи. Получается, что Нерон, погубивший в своем лице династию Юлиев-Клавдиев, сам нечаянно проложил дорогу на Палатин Флавиям.

Неизвестно, сколько бы еще времени Нерон провел в Греции, но его позвали в Италию плохие новости из Рима. Гелий сообщал, что положение в столице становится угрожающим для власти императора. Сначала он направил письмо Нерону, но затем прибег к более решительным мерам. Оставив Рим, Гелий прибыл в Грецию, где, представ перед императором, огорошил его известием о наличии в Риме нового опасного заговора, направленного против принцепса.[299] Память о прежних заговорах была слишком свежа, и Нерон принял решение о возвращении в Рим.