Нешкольный дневник

Заметки капитана Никифорова

Я никогда этого не понимал. Больше всего меня злило, что законодательство наше само подсидело проституцию. Ни законов соответствующих, ничего. Вместо законов нужных — сплошная голая жопа, которую нашему брату разнюхивать приходилось. В смысле — ни сутенеров, ни проституток толком к ответственности не притянешь. Была худо-бедно одна статья за сводничество, да и ту отменили в девяносто седьмом. В то время с проституток вообще спрос небольшой был — штраф полтинник, и — ноги в руки, из «обезьянника» сваливай хоть обратно на точку. Рожи наглые, пьяные, ухмыляются, юбки задирают и говорят: «Ты, мусорок, поди, сласти такой и не видал? Жена, поди, под одеялом в полной темноте на ощупь дает, в позе по стойке «смиррно!» Обидно. Конечно, «демократизатором» влепишь пару раз, легче становилось. Но все равно, баб бить… хотя блядей я за баб долго и не считал, как не считаю за мужиков падаль всякую: маньяков, гомиков, пьянь и наркоту беспробудную, которая даже в протоколе расписаться не может. А про «демократизатор», палку резиновую, у нас в РОВД в Саратове, когда я еще в Москву не перевелся и назад потом вернулся, байка была. Реальная, без туфты. Был в ОМОНе один старшина, Федором звали. Правильное для него имя — типичный такой Федя, рожа утюгом, лобик в два пальца, а дальше кость.

Башка у того Феди из плеч торчала, потому что он все время за косяки задевал, когда в дверь входил. Здоровый парень. Только беда у Феди с мозгами, ничего не соображает и даже не обозначает мыслительные усилия. Мышление, как говорил начальник училища МВД, в котором я учился, не подковано. Однажды этот Федя рассказывал историю: «Ну, значит, заловили мы одну путану. Я ее к нам в автобус, она и там продолжает нас крыть. Борзая. Я ей тово, грю: «Слышь, подруга, а че ты такая борзая-то? Голова очень крепкая, что ли, или между ног ведро со свистом проходит? Ты сколько палок-то выдержишь?» — «Да хоть двадцать!» На этом месте все обычно оживлялись и Федю спрашивали:

— Ну и что, ну и как?

А он:

— Ну я ее двадцать раз резиновой дубинкой и охреначил.

А вообще, конечно, с вопросом проституции у меня большие сложности были. Не в том смысле, что у меня, значит, с этим делом плохо или никак, просто я, так сказать, думаю: сейчас с блядью, а потом теми же руками хлеб брать. Я, можно сказать, примерный семьянин, дочери вот семнадцать лет, и когда этакая наглая сопля, моей Иринке ровесница, начинает губешник накрашенный кривить и нагло выеживаться, меня это злит. Конкретно злило. Не двадцать палок, как тот Федя-, а разик дубинкой по заднице оделить запросто мог.

По этому вопросу у меня с женой выходило непонимание. Она у меня врач. Медики, говорят, вообще народ разнузданный, такой либеральный. Общежитие мединститута у нас вто-роде самое мягкое публичным домом называют. Даже анекдот в тему есть: «Сколько потребуется денег, чтобы общежитие превратить в бордель?» — «Да рублей сто!» — «?!»— «Ну табличку заменю, и все дела». Нет, я не к тому, что у меня и жена в студенчестве такая была, она в этом смысле прекрасного поведения, к тому же с папой-мамой выросла, а не в общаге обшарпанной. Просто моя Вероника работает в кожно-венерологическом диспансере заведующей отделением. Место работы не ахти какое, я даже оговаривался первое время. Жена — Вероника, диспансер — венерологический, вот я однажды и ляпнул, что мою супругу зовут Венерика и работает она в кожно-вероническом диспансере. Вот она, Вероника, проституток жалела всегда. Не знаю уж почему. Наверно, потому, что видела их в самых жалких позах. То есть позициях. Я хотел сказать — в обстоятельствах самых жалких. Говорит, привезут им вот такие же менты, как я, несколько проституток, только что с угла снятых, на принудительную проверку, проститутки все нашей Иринке в ровесницы годятся, некоторые даже моложе. Худенькие, взбаламученные, пытаются наглость из себя выдавливать. У кого получается, а у кого и нет. А не получается. Все равно видно — бодрятся, но боятся. Вероника у одной такой девчушки спросила:

— Зачем тебе оно надо?

Вопрос, конечно, интересный.

Провел однажды опыт — выдергивал навскидку путан из числа задержанных и к себе в кабинет. Нет, не затем, что можно подумать, если кто морально подпорченный, как говорит наш полковник. А в кабинете я их спрашивал: по-честному, без протокола если, говори, что родители, где работаешь, учишься, все такое. Предупредил, если вздумает врать и на жизнь-злодейку жаловаться, то переведу в распоряжение старшего сержанта Гориленко. Такого у нас не было, а был такой ходячий прикол, «сержант Гориленко» всем представлялся таким волосатым, кривоногим, здоровенным и злобным, что-то вроде гориллы, обпившейся горилки и нацепившей милицейскую форму. Все этого Гориленки ужасно пугались, даже смешно. Так вот, выяснилось, что большинство задержанных из вполне благополучных семей, кое-что в университетах, институтах учится. Что ж на панель-то, что дома не сидится, с однокурсниками не гуляется? Причины смешные называли. Одна со своим молодым человеком поссорилась, бедовая Другая зарабатывала себе на дубленку, что ли. Из мединститута, кстати. Иринка тоже у матери дубленку просила, жена сказала, что папа получит зарплату, тогда и посмотрим. А Иринка в истерику, сказала, что на папину зарплату только на нашего хомяка дубленку можно купить. Цаца! Хлопнула дверью, в свою комнату пошла. Но ведь не на панель же!

Третья, самая расфуфыренная, просто так, нервишки пощекотать. Зажралась. Она плакала, просила до родителей не доводить. А я как узнал, кто ее папаша, так у меня аж погоны от ужаса зашевелились. Этот чинарь, ее папаша, запросто мог весь состав нашего РОВД разогнать и назначить на наше место любых козлов. А что? Козлов. Мне дочь рассказывала, что один римский император назначил сенатором свою собственную лошадь. Римский… а чем наши, саратовские, хуже?

Вот такие дела.

Как в Москву меня перевели, там я, конечно, побольше стал получать, купили Иринке дубленку, но это, конечно, к делу не относится. В Москве я еще поднасмотрелся, думал: куда мы катимся? То ли дело при коммунистах было, когда я еще участковым работал, молодой был совсем. Помню, на моем участке было всего три достопримечательности,-

1. Самогонщик Борзов, к которому очень любили ходить все наши, да и я пару раз заглядывал. С обыском, с ордером, как полагается. Приходить приходили, но не все уходили своим ходом. Я-то, конечно, не пил, так, иногда, а вот Саша Прянишников так уставал в ходе обыска, что обычно прямо в туалете, обняв унитаз, и засыпал.

2. Проститутка Сидорова, которая раз в неделю, но имела привод, каждый раз ее предупреждали «в последний раз» и отпускали. Присуждали ее к общественно-полезным работам, на субботники отправляли. Не на те субботники, к ссученной братве, на какие сейчас путан кидают, а там их «быки» рвут, как Тузик грелку. На коммунистические субботники. Дворик там подмести, бревно перетащить. Я с этой Сидоровой намучился, однако. Наглая она. Я ей говорю: «Очисти вот эту территорию от мусора». А она мне что в ответ? Говорит: «Да идите потихоньку, товарищ лейтенант, я вас и не держу на этой территории». Вот с тех пор я ихнего брата, сестру то есть, на дух не переношу. Хоть дух от Сидоровой был — «Шанель номер сколько-то», когда у честных людей только «Шипр» да «Тройной», и то для внутреннего употребления.

3. Хулиган Левка Брежнев, на которого боялись оформлять протоколы. Бока только немножко мяли, приводили к папаше, а папаша его, Ванька, только руками разводил, когда узнавал об очередной выходке сына. И ведь протокол на него не напишешь, на Левку, сволочь. Представляете себе: «За разбитие стекол в подъезде и распитие спиртных напитков, а также отравление естественных нужд в общественном месте задержан гражданин Брежнев Л. И. При задержании оказывал сопротивление и нецензурно выражался, а потом полез целоваться». Ну чистый генсек! За такое и в парткоме могли загнуть жучкой. Провести разъяснительную работу

А теперь что? Все превратились в таких Сидоровых и Левок Их жалеть — себе потом дороже. И когда жена в очередной раз говорила, что бедные девочки не по своей охоте на панель идут, то у меня ничего хорошего, кроме мата себе под нос. Я уже тогда начал думать, что с проституцией бороться бесполезно, как с пьянством бесполезно бороться. Если нельзя ее, гидру, победить, то хоть как-то поцивилизованнее сделать надо! У меня знакомый в Голландии на стажировке был по обмену опытом, говорит, что божья благодать, а не работа у тамошних ментов, полицейских. Все разрешено: наркота легкая, проститутки на каждом углу, педики жеманятся, все-все! И, говорит, не поверишь — улыбаются все, довольные и счастливые. Знакомый решил на собственном опыте проверить, обкурился анаши, там ее на прилавке двадцать сортов в открытую лежало. Сидит курит, вдруг видит, приближается к нему голландец-по-лисмент. У нас мент, у них — полисмент. Знакомый сжался весь, у него в руке косяк недокуренный и дымовал стоит, а голландец начинает ему что-то лопотать, а потом бумажку совать стал какую-то. Ну все, думает, обманули, что все можно, — протокол! А оказалось, что голландец этот спрашивал, не заблудился ли господин турист, и карту Амстердама совал, предлагал проводить. Вот так!

Знакомый еще рассказывал, что у них в этой свободной Голландии людей нельзя забирать. Ластать, в смысле. Задерживать. Нажрался ты, допустим, стоишь возле столба и знаешь, что если столб сейчас отпустишь, то грохнешься, как сволочь. Так вот, у них там правило, что пока человек стоит на земле на двух точках, то есть ногах, забирать его нельзя. Если опустился на четыре, на четвереньки то есть, или пятой точкой приложился, то забирать уже можно. Клиент созрел. Только везут его не в участок, а по месту жительства. Чуть ли не бесплатно! Никакого такси не надо, встал на четвереньки, рожу попьянее сделал, тебя и довезут. С проституцией в Голландии вообще по расписанию: стоят на улицах, на углах, прямо в витринах стоят, но все это — в специально для того отведенных местах. А у нас половина точек возле школ, это, наверно, чтобы путанам с учебы на работу недалеко идти было.

У них — профсоюз проституток, у нас — вот Катя Павлова. Знакомство с ней бурным вышло и кровавым. Не хочу лишний раз перемалывать подробности, их и без меня хорошо прописали те, кто лучше меня знает это. Скажу только, что меня поразил момент: когда она умерла, ее лицо стало розоветь и стало более живым, чем при жизни, когда она нас встретила и достала пистолет. В комнате Екатерины Павловой был обнаружен труп Нины Гольдштейн, содержательницы борделя. Правда, через несколько минут выяснилось, что труп вовсе не труп, а Гольдштейн жива. Хоть и находится в бессознательном состоянии. Павлова же была по документам обозначена как Павловская, но позже оказалось, что это не так Но знал это один я, потому как скрыл от следствия документ, способный пролить свет на многое. Должностное преступление, да. Но я-то хорошо знаю, что было бы, подшей я дневник Павловой к делу. Ничего. Ничего бы не было. К тому же Гольдштейн дала достаточно показаний, и, заяви я о дневнике, ничего такого сенсационного не произошло бы.

Надо сказать, я его прочитал не сразу. Так получилось, что дневник сразу не попал в следственную документацию. А потом я стал просматривать его, да так и не отлепился. К тому времени все проходящие по следствию члены «голубой» банды «Ромео и Джульетта» уже, как говорится, сошли с дистанции. В смысле — выбыли из дела. Главарь Роман Светлов пойман не был, а трое его сообщников по разным причинам умерли. До суда никто не дотянул. Я так думаю, что им просто-напросто помогли не дотянуть до суда, мало ли что там всплыть могло, а?

Эта Катя задела меня. за живое. Не в том смысле, в каком проститутки. Просто я подумал, что я не совсем прав. Не могу написать, что я чувствовал. Трудно. Кто прочитает ее дневник, сам для себя определит. Я подумал, что, наверно, все-таки не так все просто. В том смысле, что проститутки — не женщины, а сутеры сплошь нелюдь и гниды, каких мало. Наверно, попадаются и хорошие люди. По их мерках хорошие. В том смысле, что этот Геныч и Роман, о котором она говорит больше всего, — они, наверно, могли бы жить и по-другому.

С тех пор как я нашел этот дневник, много времени прошло. Почти два года прошло. Я через месяц после облавы на притон, где этот Роман со своими себе нору облюбовал, вылетел из московского РУБОПа и съехал обратно в Саратов. Жена и дочь говорили, что я с ума сошел, что там была квартира и если бы я подольше поработал, мне ее в частную собственность могли отдать. А московская квартира — это же круче не бывает. Они так говорили. Они, наверно, просто понять не могли, отчего это такая катавасия именно со мной приключилась. А приключилось то, что РУБОПы по указке сверху заворачивать стали. Расформировывать в смысле. Ну меня и пригласили — и кррругом марш, капитан!

Ну, расформировали. Я, правда, всем говорю, что по собственному желанию ушел. Оригиналом меня за это обзывают — это в глаза, а за глаза, я думаю — мудаком самое малое. А я вот не жалею. Я не люблю Москву. И Питер не люблю. С Саратовом мирюсь только потому, что тут родился. Я вообще не люблю, большие города. Как у медиков говорится — они мне противопоказаны. Я же сам практически из сельской местности. Как говорила дочь — совершенно несовременный человек

Сильно меня история с Катей зацепила. Так, что я перевелся на работу в полицию нравов. Такой порыв был. Честно говоря, сначала тяжело шло. Как-то раз попала к нам в контору девица.

— Ты, Аня, давно работаешь? — спрашиваю

— Да порядочно. Года два. А что?

Я выпалил быстро, как будто боялся чего:

— А ты не слыхала про такую: Катя Павлова?

Она сказала, что в Саратове несколько тысяч Кать, половина из них Павловы, и бог знает сколько из них проституток Тем более что она, Аня, не знает, к примеру, как фамилии ее сегодняшних напарниц, а уж вот так, навскидку… Понятно. И начал я буквально допрашивать, не знает ли она Геннадия Ген-чева, Ильнару Максимовну, не слыхала ли о таком — Роман Светлов? Она только головой качала отрицательно.

Меня сослуживцы спрашивали: что ты зациклился на своих Генычах, Катях и Романах Светловых? Видят, что у меня бзик в этой области. Помогли мне информацию пробить по делу. Потом пришла к нам какая-то модная гражданка с цифрой этак тридцать в графе «возраст». Гражданка оказалась женой владельца какого-то мебельного салона и выглядела расфуфыренно, со мной и с коллегами фамильярничала и вообще была немного свысока. Я спросил: а что, собственно?..

Расфуфыренная гражданка застрочила, как на пишущей машинке, глотая слова:

— А в-вы, дорогой мой, про Катю Павлову говорили с Аней, про Ромку Светлова, все такое. Ну как там Катя поживает? Вы же ее знакомый, из Москвы приехали, наверно, в Москве и познакомились, да? Вы давно ее в Москве?.. Замуж она не… Подурнела, похорошела?..

Я немного оторопел от такой прыти. Гражданка заявила еще, что Катя Павлова, должно быть, в Москве осела и назад не собирается, и это было единственным, на что я мог совершенно точно ответить: нет, не собирается. Не собиоается.

Оказалось, что эта дама, она назвалась Олесей, знает о многих из тех, о ком Катя в своем дневнике упоминала, и Светлов упоминал тоже. Генчев работает сторожем на стройке. Большего состояние здоровья не позволяет. Ильнара Максимовна владеет модельным агентством, процветает со всеми вытекающими.

Олеся таким образом еще долго щебетала, а потом свалила.

Я подумал, что эта несносная Олеся вполне могла быть той самой, которую Светлов упоминал в своих писаниях. Которая с ним на том посту ГАИ была, с этой историей про санитаров, и на «субботнике» у Хомяка. Пожалел было, что не спросил у самой Олеси, пока она тут была, а потом вспомнил ее щебет и — да ну ее! В смысле, какая теперь разница, та или не та, а вот она, Олеся, могла на этот вопрос так разбазариться, что край.

Документы с Катиным делом подняли. Сначала, собственно, никто из моих новых коллег по полиции нравов толком и не понимал, что я ее жалею. Да, застрелил. А шеф, майор Голубцов, сказал:

— У тебя, кажется, по этой Кате легкий бзик. Я даже немного ревную, хотя это и не мое дело. Только, насколько я понимаю, она уж больно мрачно смотрит на все. Она сейчас жива?

— Нет, — сказал я.

— Я почему-то так и подумал. Она по наркоте загонялась, да? Так не надо это. Сама накуролесила. Особенно эта жуткая история с ее родным братом меня убила. Но и хуже бывает.

— Бывает, — механически сказал я.

— Она, верно, слишком загонялась по жизни. Горе от ума. Бывает такое. Не знаю… а по мне, так если обо всем думать, так можно и с ума сойти. Я на своем веку всякое встречал.

И еще. У нас в каталоге одна девчонка есть, Лида зовут, имя такое старомодное, зато Лида — задорная. И вот с ней пять лет назад произошла жуткая история. История в принципе и сейчас продолжается, но только… по-другому, и свыклась она, Лида, что все вот так.

У Лиды, есть папа. Счастливый родитель, ничего не скажешь. Он до Лидкиного пятнадцатилетия вообще и не вспоминал, что у него дочь есть. Папу зовут Алексей Васильевич, сокращенно — АлеВас. Это так, за глаза. Так вот, пять лет назад Алексей Васи-льич очутился в больнице на обследовании, он думал, что у него киста. А оказалось, что у него вовсе не киста никакая, а злокачественная опухоль. Причем злокачественнее некуда, врач сказал Алексею Васильевичу, что у него есть два варианта: бесплатный и платный. Бесплатный — это когда Алексей Васильевич продолжает вести прежний образ жизни. Лежит на диване, прикладывается к бутылочке, живет на непостоянный, случайный заработок. Такой образ жизни он может вести где-то полгода, а потом преспокойно загнется от своей опухоли. Если же этот вариант не устраивает, а он не устраивает! — то есть другой вариант. Платный. Опухоль нужно вырезать. Таких операций в Саратове не делают, нужно ехать в Москву или того хуже — в Германию, где опухоль вырежут, и можно жить дальше. Только на всю эту музыку нужно четыре тысячи баксов. Четыре тысячи баксов и кандидат наук, в институте на полставки преподающий, — это две вещи несовместные, как сказал писатель. Понятно, что у Алексея Васильевича таких бабок не было, да и частный дом, где он жил, вряд ли таких денег стоил. Так что даже если бы он продал все, что у него было, то и в этом случае не набрал бы спасительной суммы. АлеВас задумался. Для стимуляции мыслей пошел по привычному для любого русского мужика пути: купил бутылку водки и стал ее распивать в гордом одиночестве. Затраты на водку окупились, потому что мысль к нему пришла. Да такая, что самому жутко стало. Сначала. Мысль базировалась на следующем: в свое время АлеВас лихо гусарил, менял девчонок как перчатки, наверно, неоднократно становился отцом. Впрочем, отцовских чувств он никогда не испытывал, потому как ни одного своего ребенка ни разу и не видел. Если не считать фото его новорожденной дочери, которое прислала ему в письме одна из его случайных подруг, женщина из сельской местности. Алексей Васильевич ту женщину вообще не помнил — начисто, но письмо разыскал. С обратным адресом. И сам написал письмо.

Мать Лидки его получила и сказала Лидке: «Вот, папашка твой залетный, гастролер, объявился. Письмо накропал. В гости зовет. Говорит, погостить чтоб у него на летних каникулах — это насчет тебя он. Хочет с тобой познакомиться, дескать, отцовские чувства проснулись. А что? Поезжай. На летние каникулы. Все ж город, а не наша деревня, где одни болваны ошиваются. Нечего тут все лето ошиваться, тут ничего не поймаешь, еще чего залетишь». И еще сказала: «Пишет, здоровье у него никакое. Конечно, будет здоровье, если он в молодости закладывал будь здоров. Я его трезвым никогда в жизни и не видела даже. И тебя по пьяни склепал. Так что, не приведи что, а жилплощадь городская, может…»

Лидка потом говорила, что их с матерью за эти слова и мысли сходные Бог наказал. Какой там Бог — просто обычный расклад нашего сучьего времени! Ну ладно. Приехала Лидка в город к папаше. Тот ей понравился. Нормальный мужик, дескать, симпатичный даже, и выглядит не потасканно, не то что деревенские, которых половина к сорока годам уже и беззубые, и морщинистые, и вообще в предпоследнем градусе алкогольной лихорадки, как говорится. А папа у Лидки славный. Интеллигентный, кандидат философских наук даже. Он, кандидат наук, так улыбался, так радовался приезду Лидкиному, она подумала, что вот оно, счастье, — городской папа с жилплощадью объявился! Он даже вручил ей карту города с обведенными кружочком достопримечательностями, сказал, что сам не очень хорошо себя чувствует, но она, Лида, девочка бойкая, сама разберется, что к чему и где. Хотя, конечно, Саратов — город большой, особенно для деревенской девушки, глаза разбегаются. Лидка от папы получила денег немного, да и пошла. Она даже радовалась, что папа у нее такой заботливый и предупредительный. Что с ней не пошел: она же надеялась с городским мальчиком познакомиться, а папа тут явно лишний.

В тот же самый момент болезный родитель сел на телефон и начал названивать друзьям, знакомым и однокурсникам — в общем, всем-всем, кто имел слабость к молоденьким девочкам:

— Алле, Андроник? Здорово. Васильич беспокоит. В общем, ты у нас кобель известный, есть для тебя одна девочка. Пятнадцать лет, как ты любишь. Кто? Да так, семя мое деревенское. Я же в свое время много по ебеням его раскидал, когда еще в институте учился. Мать ее не помню даже, а вот дочка — высший класс. Я вот тут как бы ненароком в ванную зашел, когда она мылась. Ты знаешь, в полном порядке! Задница, ножки, сиськи размера третьего — я от малолетки и не ожидал такого. Ну да сейчас акселерация, к тому же на деревенском воздухе формы, наверно, лучше прут. В общем, сто баксов. Дорого? А что ты хотел? А ты на своих блядей меньше?.. Если не девственница, тогда хорошо — полтишок долой. К тому же гарантия, что не поймаешь трипака или сифона не намотаешь. Короче, завтра вечером.

«Назавтра вечером» у АлеВаса компания наметилась. В честь приезда дочери якобы. Лидку ничуть не смутило, что там были одни мужики примерно одного с отцом возраста. Язык у всех был подвешен ого-го, не то что у деревенских, которые без площадной брани и двух слов выговорить не могли. Даже то, что среди них был армянин и еще грузин, ее не смутило. Она была в центре внимания, за ней ухаживали, наливали вина. Крыша поехала. Потом трое гостей ушли, остались только армянин и еще один, кажется, русский. Васильич на посошок плеснул, да и сыпанул Лиде в шампанское. Ее скуежило конкретно, в сон брякнуло. Только он, Алексей Васильич, «клофа» не подрассчи-тал. Меньше сыпанул, чем надо было бы. Так что Лидка проснулась, когда на ней уже ничего не было, а над ней мужик голый и волосатый нависает, с громадным членом. Лидка, конечно, уже не целка была, но член механизатора Гриши, с которым она в комбайне лишилась девственности, по сравнению с дубиной этого мужика был просто гвоздиком каким-то мелким. Лидка говорит, что ей никогда не было так больно, как тогда. АлеВас с армянином Андроником в это время сидели на Кухне и пили, Андроник своей очереди дожидался. Первый кончил быстро, иначе Лидка загнулась бы просто от его штанги. Потом пошел Андроник, этот такое вытворял, чего Лида даже не знала, в сельском клубе только один пацан рассказывал, который порнухи обсмотрелся, когда у родственников в городе гостил. Лидка и не верила, что такое бывает, а тут Андроник ей товар лицом — и крутил так и сяк, и туда, и сюда своим хером тыкал, в рот совал, в такие балетные позы Лидку ставил, что она думала: лучше бы первый остался, он хоть русский. А она и сопротивляться не могла — слабость.

Когда Лидка очухалась, она, понятное дело, решила валить от интеллигентного папаши, который так лихо дебютировал на сутерском поприще. Но тот выдрал дорожную сумку из рук дочки. Конечно, он за два часа заработал двести долларов, и ему совсем не хотелось, чтобы недостающие три восемьсот не были заработаны точно так же. Алексей Васильевич говорил очень спокойно, он вообще редко голос повышает:

— Дорогая дочка. Никуда тебе ехать не стоит. Просто ты не подумала о том, что я подохну, если не твоя помощь. Тем более — лучше за деньги, чем бесплатно с деревенским отребьем. Ты, между прочим, зря на меня так смотришь. Я добра тебе желаю. Ты несовременный человек, Лида. Время у нас такое, и легче всего пробиться именно таким путем. А там, глядишь, и спонсора тебе найдем, и в городе закрепишься, знакомых хороших заведешь. А что тебе даст, если ты уедешь? Ну, устроишь истерику. Ну накатаешь на меня заявление. И что? Сажать меня никто не будет, я и так, без операции, загнусь еще до суда. И тебе с того — ничего. А если ты и твоя мама рассчитывали на мою жилплощадь, так ничего не получится — официально ты мне никто. Так что, доченька, давай лучше по-хорошему.

Хорошо он говорит, АлеВас. Все-таки кандидат наук. Уболтал он Лиду, тем более что она на самом деле тогда была темная, деревенская. И повелась она на уговоры папы. Тот по полной программе дочку включил в тему. И откуда, я подумал потом, у этого «философа» столько прыти, столько деловой хватки? Хотя жить захочешь — завертишься не по-детски. Ну Лидка за то лето стала записной проституткой. Всему выучилась классно. Клиентура ей подгонялась в основном из кавказцев, АлеВас с ними через посредника договаривался. Правда, подстраховывался — дверь металлическую поставил, купил ружье. С дочки глаз не спускал, из дома ее ни на шаг. За полтора месяца четыре тысячи собрали. А Лидка освоила всю Камасутру на практике. Она хитрой стала, продуманной, у клиентов бонусные денежки рубила за «дополнительные пожелания». А пожелания у них, как она потом рассказывала, были до ужаса однообразные. Анальный секс, да еще двое — одну: один сзади пристраивается, другой в рот. Привыкла. К деньгам привыкла, АлеВас понял, что никуда она от заработка не денется, и стал выпускать ее гулять, с клиентами некоторыми разминаться в кафе и барах. Познакомилась она с саратовскими, подруг, друзей завела. А папаша ее тем временем задумал еще одно дельце, после которого собирался в Москву, на операцию. Задумал он зарядить «группи». Трое кавказцев, две девушки. Кавказцы ему за свеженьких и молоденьких хорошую сумму пообещали, но при условии, что вторая будет не хуже его дочери, Лидки. Нашли. Была не хуже, а даже лучше. — При этих словах Аня смотрит на меня и усмехается. Привели ее, эту Лидкину подругу, в дом к АлеВасу, точно так же сыпанули чего надо, а потом оттрахали по полной. Чурки довольны были дико, даже сверх уговоренной суммы сунули Васильичу еще денег. А подружка Лидкина оказалась похитрее. Она утром поняла, что с ней произошло, в шоке была. Она на тот момент еще девочкой была, хоть и восемнадцать почти исполнилось. Вот так и лишилась девственности — с тремя чурками. Только она быстро сориентировалась и нашла способ, как. удрать из АлеВасовой квартиры. И тут же родителям позвонила. Алексей Васильевич понял, что она сбежала, и очень удивился, когда увидел ее в глазок своей двери на следующий день. Открыл. И приятный сюрприз его ждал. За пристенком прятались отец подружки, Лидкина мать, а еще — трое ментов с автоматами. Среди них мой нынешний шеф, майор Голубцов. Вот и вся любовь! Родительская…

Потом АлеВаса выпустили по подписку о невыезде. Принимая во внимание состояние здоровья, как в протоколах пишут. А он подпиской подтерся и ломанулся в столицу, лег на операцию, и весь бутор злокачественный из него повырезали. Когда вернулся в Саратов, загремел в СИЗО и сидел там до суда. А потом ему впаяли по двум статьям: вовлечение в занятие проституцией и это… Дали ему три с половиной. Из них он сидел только три, потому что сподобился на УДО. Че-то там в связи с юбилеем. Насчет пятидесятипятилетия победы в ВОВ, что ли. Ну и вышел. Молодец, мужик, а? Четыре тысячи баксов плюс три года общего содержания — и свободен, зато помирать не надо. Но самое интересное было дальше. АлеВас вышел на свободу, у него оказалась масса знакомых, которые одновременно с ним были амнистированы. И бизнес они запустили. Лидка в тот год, как он с зоны откинулся, в институт третий год подряд поступала, никак не могла по конкурсу пройти. Как Васильич вышел — поступила! И учебу, и работу получила. У себя в конторе. А подруга ее, та, которая на него капнула, тоже работу получила хорошо оплачиваемую в конторе АлеВаса. Проще говоря, папочка-сутер открыл свою эскорт-фирму, хорошую «крышу» получил, и дочку, которую уже проверял на профпригодность, туда сунул, и подружку. Работает теперь Алексей Васильевич легально. Под бдительным присмотром нашего отдела, и ведь и прицепиться не к чему. Какое у нас законодательство… веселое!

Да не законодательство, а жизнь у нас такая — веселая! Папа свою дочь на панель поставил, под всякую разную шваль, его за это посадили, да так конкретно, что он немедленно исправился, и когда вышел, учел. Не одной дочкой торговать стал, а туевой хучей, как. говорится, дочек. И «маму» им поставил. Теперь-то его точно никто не посадит. А Лидка ему благодарна, у нее самая хорошая клиентура и бабки она зашибает неплохие. Недавно «десятку» себе купила и всю сессию проставила, ни разу не появившись. А она так и говорит: «Почему это я должна на него, на отца, злиться? Он молодец. Он и себя спас, и меня в жизнь вывел. Конечно, сначала солоно пришлось. Да только если бы он тогда, деликатно говоря, моей натурой не заработал, то сам бы помер от метастаз, и я, как дура, тыкалась в институты, ни хрена бы по тупости и без блата не поступила бы. Работала бы где-нибудь за гроши, хрен его знает. А теперь — вон оно как».

Видел я эту Лиду. Живет она… нормально живет. А так что — и мужик у нее крутой есть, бизнесмен из Питера, зовет ее туда жить, она, наверно, на ПМЖ туда отъедет. На собственной машине, в брюликах и голдах всяких. И мне она сказала: «У Кати у твоей этой тоже наверняка все это было, если она элитная была, да в Москве к тому же заколачивала. Там заработки конкретные. Не знаю, что она на жизнь жаловалась».

А я подумал: да не жаловалась. Она даже по Аниным словам записала что-то. Не удержался и нашел. Да вот: «…грех жаловаться на жизнь, хотя она, жизнь, сильно меня била и ломала, но ведь не всякая простая саратовская девушка, у которой максимум перспектив — закончить вуз, выйти замуж, приклеиться к более или менее денежному месту, а также время от времени угопать в пеленочках, ползунках и памперсах. Не всякая простая саратовская девушка может рассчитывать на ПМЖ в Москве (все-таки я тут уже почти четыре года и какую-никакую, пусть фиктивную, но прописку имею) и тысячу — полторы долларов ежемесячно. Бывает и намного больше…» Я переписал, не удержался. Да, все не так просто. Тем более что у Лиды этой папиной — все по накатанной, устраивает их все, а у Кати — все не так. Обиды, злоба, в результате — криминал. Я не психолог, я мент, но могу сказать, что, наверно, у Павловой был слишком гордый характер. Да и ум. Не хотела прогибаться, пыталась что-то сделать — и погибла. А эти девочки типа Лиды не пытаются бороться, они плывут, как говорится, по течению. В смысле — принимают жизнь такой, какая она есть. Наверно, в житейском смысле они умнее Кати. Но все-таки, признавая Анину правоту, я не могу забыть, как я впервые прочитал тот дневник. Продрало беспощадным холодом по коже, страшно было. А эта Лида, милая девочка по вызову, рассказала совершенно жуткую историю про отца-сутера и дочь-проститутку. Про себя. Да так мне это рассказала, как будто это так и должно быть. Наверно, Катерина так не смогла бы. Наверное, она какая-то слишком… чувствительная, что ли, как написано у этого Романа, когда он писал про французскую проститутку в Париже и про писателя Бунина, который плакал и был странный.

Я не хочу лезть в мутные размышления. Все равно ничего не выдою из своих мыслей, ничего нового в смысле. Да и так все понятно. Понятно, что ничего непонятно. Я это особенно ярко почувствовал, когда писанину Ромы Светлова прочитал. Не вызывает у меня этот тип симпатии, откровенно не вызывает. Умный, конечно, гаденыш, умеет на сочувствие бить. Но никакие его словесные выверты не помогают. Может, и хотел бы он оправдать себя, да не получается. И <на этом заметки капитана Никифорова завершаются>

Послесловие от издателя

Был в гостях у капитана Никифорова. Он пригласил туда и несносного господина Соловьева, своего старого знакомого, благодаря которому помещен здесь текст Романа Светлова. Соловьев явился в приподнятом настроении. Как обычно. Кроме него и меня плюс хозяин дома за столом присутствовали также жена капитана Вероника и его дочь — Ирина. Обе милы и выглядят скорее как сестры, чем как мать и дочь. Правда, они обе вскоре ушли, и тогда мы заговорили о том, о чем в присутствии этих дам говорить не могли. О тексте будущей книги. Я спросил у Соловьева, как выглядел парень, который продал ему ноутбук и не думает ли Соловьев, что это и был Роман Светлов? Ведь тот собирался вернуться в Россию. Соловьев только пожал плечами, а потом сказал:

— Тут вот какая странность. Мне два раза звонили вчера и молчали в трубку. Прямо как в файле. Забавно.

Мы выпили за удачу и разошлись по домам. Дома я сел писать предисловие, и вот это послесловие для уже подготовленного в печать текста. В голову назойливо лезли противоречивые, спутанные мысли, беседа с Никифоровым и Соловьевым неожиданно накрутила меня, и теперь дома я нервно курил и пил кофе с коньяком. Для меня все события, описанные выше, оставались все-таки достаточно условными, несмотря на яркость и живость их описания. Можно было представить себе, что ничего этого и не было, что вся жуть, данная в текстах Кати и Романа, просто выдумана чьим-то изощренным воображением, а капитан Никифоров для вящей правдоподобности прошелся по ней критическим пером. Этакий Белинский Виссарион Григорьевич в ментовских капитанских погонах, подавшийся потом в полицию нравов. Нет, конечно, я не думал так, но почему не представить и такой вариант? Особенно если учесть, что речь вдет о людях, которые практически все уже мертвы — Л<атя, Хомяк, Мефодий, майор Каргин, другие… В нить размышлений вплелся телефонный звонок, я мельком взглянул на часы, упрямо указывающие на час ночи, и снял трубку:

— Да, слушаю. Слушаю, говорите!

В трубке молчали.

Я швырнул ее на аппарат и взялся за прерванную работу — а потом вдруг подумалось, что где-то там, на другом конце связи, сидит человек и держит в руке умершую телефонную трубку, испускающую короткие гудки. И почему-то стало холодно.

Антон Владимиров, издатель