Несколько способов не умереть

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЛЮБИЛ СМОТРЕТЬ НА ВОДУ

Он открыл глаза и тотчас решил, что делать этого не стоило.

Надо было еще спать и спать, а может быть, даже не спать, а просто ворочаться и искать местечко поудобней.

Ворочаться-ворочаться, а потом вдруг, замирая, провалиться в зыбкую полудрему и вновь вынырнуть из забытья, ощущая холод испарины на укрытой тонким одеялом жаркой спине. И так все утро, и весь день, и всю ночь, и еще день, и неделю, и месяц… и чтоб только глаз не открывать.

«С чего-то вдруг?» — с подозрением подумал Глотов и прислушался к себе придирчиво. Громко и неровно колошматилось сердце, и голова лопалась, будто футбольный мяч, который слегка перекачали никелированным насосиком, и кожа на всем теле как бы высохла и теперь стягивалась, зудела и шелушилась. Глотов пошевелил губами и почесал темечко. Хотя нет, все в порядке. Обычное дело. Привычное. Похмельное. Сейчас бы не валяться на мягкой постельке, а заняться делом, настоящим, мужицким. Он выпростал руки из-под одеяла, приподнялся на локтях, сморщившись от заухавшей в затылке боли, и бессильно откинулся опять на подушки. Вставать не хотелось. Вокруг было тоскливо и мрачно. Холодом веяло и унылостью от блеклых обоев, от треснутого потолка, от неказистого серванта, от тусклого хрустального сверканья в нем, от салфеточек и полотенчиков, от стиранной до катышков скатерти на столе, от герани, традесканций, от портрета тещи с тестем, от портрета его самого в «свадбешном» костюме.

— У-у-у-у-у, — сдавленно затянул Глотов, вцепился длинными сухими темными пальцами в лицо и стал мять его, как тесто для пирога. А помяв лицо, унял и маету.

Встал. Чуть шатнувшись на первом шаге, потопал на кухню, выхлестал литровую банку компота, запоздало вспомнив о детишках, для которых наверняка компот и предназначался.

— Прости, господи! — сказал он и сделал страдательное лицо. Поставив банку, тотчас забыл о детишках, вернее — о том, что выпил их компот. Потянулся, почесался. Сплюнул в раковину. Отошел к столу. Потом снова вернулся к раковине, с полминуты что-то рассматривал в ней и после этого пустил из крана тугую струю и очень был этим доволен. Жар внутри спал, но теперь там что-то скребло и неприятно царапало. Да так неприятно, что он даже скривился. Сроду такого не было. Глотов насупился и сел на табурет, голыми ляжками ощутив успокаивающую прохладу дерева.

— Значит, так, — сказал он и на некоторое время сотворил глубокомысленное лицо, но бесполезно, мысли прятались, или их не было вовсе. Тогда Глотов сообщил себе: — Душно, — и воспрял при этом духом, решив, что именно в этом вся загвоздка его состояния. Раздернул шторы, с треском, залихватски распахнул окно и уткнулся лицом в решетку. Он чертыхнулся и саданул по решетке кулаком, она задрожала, а потом загудела тонко, рука налилась болью. Глотов подул на руку, чертыхнулся еще раз и сказал:

— Тюрьма… Трясется, дура, будто покрадут ее с первого этажа… А кому она нужна? Кому нужна?! — он, недобро прищурившись, покачал головой. — Ой, тюрьма… Он мутно обозрел комнату и уткнулся взглядом под стол. Там на боку валялась спаянная из проволочек фигурка какого-то животного с жалко подогнутыми тонкими ножками и без головы.

— Ух ты! — вырвалось у Глотова. Взгляд его метнулся к столику, что ютился возле пышного дивана, где они спали с женой. Столик был пуст, ни проволочки, ни бумажки, и даже паяльника не было. На этом столике он мастерил своих лошадей, и там всегда толпился целый табунчик со статными скакунами и неуклюжими жеребятами. А сейчас пусто. Он медленно, на дрожащих ногах, подошел к дивану, и почудилось ему, будто хлестнуло под вздох чем-то студеным, он даже машинально глотнул воздух. Осторожно, как несмышленого птенца, выпавшего из клетки, он поднес фигурку к глазам и прошипел, почувствовав, как затвердели вдруг губы:

— У-у, дрянь!

…Высунув язык, он припаивал хвост к готовой уже проволочной фигурке. Возле него суетился шестилетний Алешка. За окном шелестел дождик, бежали прохожие, шлепая по лужам. Изредка кто-то весело вскрикивал. Внезапный был дождик и обильный. Но Глотов ничего не видел и не слышал. Он весь был в радостном возбуждении. Он всегда пребывал в радостном возбуждении, когда «творил» лошадок. Последнее время он только и жил этим. Он их сначала рисовал, потом подготавливал нужные проволочки, потом паял их и покрывал скелетик фольгой.

Так хорошо, как во время этой работы, он себя чувствовал только в детстве, в юности, там, в родном Утинове, на Волге, когда, отрешаясь от «важных» своих дел и забот, смотрел со взгорка, как окунаясь в красный закат неспешно плывут по степи совхозные кони.

Алешка еще немного поглядел, как паяет отец, а потом ему стало скучно, и он убежал в свою комнату. Глотов слышал, как открылась дверь и как, недобро бормоча что-то, прошествовала на кухню жена Лида, волоча за руку заплаканную трехлетнюю Варьку, очнулся он, лишь когда над самым ухом услышал громкое и скрипучее:

— Опять!

Он потряс головой, проморгался, отложил паяльник, с тоской ощущая вновь безрадостное бытие. Сумев все-таки сотворить на лице подобие улыбки, повернулся к жене.

— Умру я, — вымученно проговорила она, и невыразительное, вислощекое ее лицо нервно дернулось. — Хоть бы польза была от этой дребедени.

Когда-то лицо ее казалось Глотову свежим и ласковым, а за мягкие щечки страсть как хотелось ущипнуть. Когда это было?

Лида резко рубанула рукой и добавила, повысив голос:

— Убери эту пакость! Воняет, — и, помолчав, заключила. — Дармоед!

— Я в отгуле, — сухо сказал Глотов, выключая паяльник.

Прибежала кругленькая Варька и стала карабкаться к отцу на колени.

— В отгуле, — передразнила Лида. Она шлепала в огромных тапочках по комнате и подозрительно заглядывала в углы и под мебель — не насорил ли. От него всего можно ожидать.

— Вон дитенку ходить не в чем. В отгуле. Пошел бы и подработал.

— Ну опять ты, — миролюбиво отозвался Глотов, поглаживая девочку по головке.

— Опять! — вскинулась Лида, она уже наслаждалась предощущением скандала. — Другие на двух, на трех работах работают.

— На десяти, — опрометчиво вставил Глотов.

— Он еще издевается! — Женщина всплеснула руками. — Он еще издевается. — Она лихорадочно подыскивала слова.

У Глотова сжалось все внутри, но он переборол себя и сказал, видно, повторяя эти слова в сотый раз:

— Я приношу тебе сто пятьдесят чистыми, ты столько же получаешь, Людмила Васильевна дает…

— Ты маму не трожь! — взвизгнула Лида.

— Да я…

— Не трожь, ты за ее счет живешь! Твои дети за ее счет живут! И вместо благодарности ты издеваешься!?

— Я только хотел спросить, куда ты их деваешь? — силясь подавить гнев, сказал Глотов.

— Тебя кормлю! — выкрикнула женщина и заплакала, и, как ребенок, размазывая слезы по щекам, ссутулясь, валко побрела на кухню. Варька тоже заплакала и побежала вслед за матерью. Из смежной комнаты выглянул привыкший ко всему Алеша, почесал ухо и вновь исчез.

— Давай уедем, Лида, — грустно глядя перед собой, сказал Глотов. — Как у нас там хорошо. Степь, Волга, дом все-таки…

— Уедем?! — Женщина тотчас забыла о слезах. «Все об одном и том же», — вскользь подумал Глотов.

— Я здоровье не пожалела, чтоб в Москву пробраться, я денег не пожалела, и мама столько трудов положила, чтоб в столице как люди жить. А ты уедем! — Она вновь показалась в комнате. Слезы еще не высохли, и лицо было похоже на мокрую недозрелую тыкву.

— Ты бы работал лучше, деньги зарабатывал, а не крокодилов строгал. Зажрался на наших харчах, иждивенец!

Глотов встал и набычился.

— Иждивенец! — отважно выкрикнула женщина и, упиваясь своей смелостью, подошла к столику, схватила не доделанную еще фигурку и хрястнула ее об стену.

Глотов закрыл лицо руками, прорычал что-то невнятное и стремительно выскочил из квартиры. У перекрестка у него почему-то стал сваливаться правый ботинок, и Глотов остановился. Ботинки были одеты на босу ногу и не зашнурованы. Короткие домашние брюки оголяли щиколотки, и со стороны он, наверное, был похож на босяка.

— Иждивенец, — с садистским удовлетворением процедил Глотов. — Как есть иждивенец…

Он ослабил ремень и приспустил брюки. Они прикрыли щиколотки, но теперь мятым мешком повисли между ног. Глотов мрачно усмехнулся и сплюнул. Черт с ними. Потом наклонился и завязал шнурки, намертво, на три узла. Сунул руки в карманы, ежась, и огляделся. Теперь куда? Вокруг все было одинаково, прямоугольно и бело. Рехнуться можно! И ни одного знакомого лица. В Утинове, бывало, выйдешь и через одного здороваешься. А здесь и потрепаться не с кем. Тоска! Вот только с лошадками и хорошо. И тотчас вспомнил, как ударяется о стенку хрупкое тельце, и даже звук характерный услышал. Рубанул воздух рукой и ходко зашагал к автобусной остановке. Поскорей отсюда, и из этого белого безмолвия!

Он не переставал удивляться, откуда ж столько народу в Москве. Рабочий день еще, а в метро не войдешь. И на улице не протолкнешься, лавируешь меж ошалевших граждан, как слаломист на трассе. Они то же, что ль, иждивенцы? Выйдя на «Пушкинской», уныло побрел по улице Горького. Ярость улеглась, и теперь ему было просто муторно. Увидев памятник Юрию Долгорукому, вспомнил, что здесь неподалеку имеется пивная в подвальчике. Хорошая пивная, неособо грязная, с креветками. Бывал он там как-то с заводскими, достойно пивка попили. Он пошарил по карманам, вытащил рубль, потом еще мелочь, копеек пятьдесят. На пару полных кружек с закуской хватит. Обычного хвоста у подвальчика не было. Глотов резво сбежал по ступенькам и, перешагнув порог, с удовольствием вдохнул терпкий пивной аромат, перемешанный с пряным запахом отваренных креветок.

Первую кружку опорожнил махом и через две-три минуты с радостью ощутил, как рассасывается тягучая маета под ложечкой и образуется в груди звонкая пустота. Он вздохнул и принялся за креветки. «Хорошо, что ушел, — подумал бегло и досадливо покривился, на мгновение увидев перед собой колкие глазки жены: — Чего ей не хватает?» Он огляделся. Длинный низкосводчатый зал был заполнен на две трети. Пьяных не было, никто не галдел, ровный глуховатый гул стоял в помещении.

— Можно?

Он обернулся. Низкорослый, узкоплечий, с обширными залысинами мужик пристроился с парой кружек напротив.

— А чего ж нельзя? — без особой радости ответил Глотов. — Пожалуйста.

— Жарко, — сказал мужик, сделав большой, в полкружки глоток.

— Не холодно, — нехотя согласился Глотов.

— Но горяченького не помешает, — продолжал мужик.

— Чего? — не понял Глотов.

— Выпить, говорю, не помешает. — Низенький пристально глянул на Глотова прозрачными серыми глазами.

— Да уж конечно, — состорожничал Глотов и отвел глаза.

— Не желаете? — не отставал мужик.

— Дык я… — Глотов неуверенно поскреб щеку, — пустой…

— Ерунда, — махнул мужик рукой. — Сегодня ты пустой — я богатый, завтра я пустой — ты богатый. Сочтемся когда-нибудь. Я сегодня в настроении. А принять не с кем. Ну?

Глотов закусил губу, решаясь, и наконец припечатал ладонь к мокрому столу.

— Давай!

Пили портвейн, который мужик достал из трухлявого, тертого портфельчика. Вино было пакостное, но в голову шибануло с первого стакана. Когда махнули по второму, у Глотова навернулись слезы на глаза, и он сказал:

— Ты очень хороший. Понимаешь, очень хороший. Я таких здесь не встречал. Вот у нас, в Утинове, таких хороших много, а здесь нет, понимаешь?

Мужик кивал головой и не спеша лущил креветки.

— Мне так тяжко было, — в такт мужику кивая головой, продолжал Глотов. — А ща полегчало. Потому что, что человеку надо? Добро? Правильно?

— Правильно, — подтвердил мужик и, опасливо оглядевшись, налил Глотову еще стакан.

— А себе? — участливо спросил Глотов.

— Я уже, — доверчиво улыбаясь, ответил мужик.

— Да? — удивился Глотов. — А я и не заметил. Твое здоровье.

— Из Утинова, значит? — Мужик внимательно приглядывался к Глотову. — Ав Москве как?

— По лимиту. И жена и я, — Глотов расстегнул рубашку и с силой потер грудь. Он чувствовал прилив сил и вселенскую любовь. — Жена у меня есть, Лидочка, и детишки, — Он показал два пальца. — Двое. Хорошие такие детишки. — И жена ничего. Мы поженились, и она уехала в Москву, на стройку штукатуром. А затем медсестрой в больницу… а потом и я уехал. Токарь я. Коллектив у нас хороший. Я пользуюсь авторитетом. Морально устойчив. А денег мало. — У Глотова сорвался локоть со стола. Он смущенно хихикнул. — Извините. А денег мало. Жена всю душу вымотала. Мало и мало. А где я больше возьму?

— Любишь жену-то? — спросил мужик и вытащил из портфеля еще одну бутылку.

— Детей люблю, — строго ответил Глотов.

Глотов лихо опорожнил еще один стакан. Когда он поставил его на стол, сквозь мутную пелену различил, что мужик тоже вроде вытирает губы.

— Значит, не считает тебя жена за стоящего человека, — утвердительно сказал мужик.

Глотову трудно было говорить, и он только покрутил головой.

— Да, нехорошо, — посочувствовал мужик. — А ты докажи ей.

— Как? — спросил Глотов, и ему показалось, что это сказал не он, а кто-то другой.

— Достань денег.

— Где? — Глотов икнул.

Мужик пожал плечами, сморщился, будто соображая что-то, потом произнес, понизив голос:

— Тут неподалеку один гад живет. Занял у меня три штуки и не отдает. Кровные мои. Я на Севере вкалывал. Понимаешь? Потом заработал, а он не отдает. Хотя может. Торгаш он. Ворует, как падла, а долг не отдает.

— Сс-с-волочь! — презрительно скривился Глотов.

— Точно. Надо наказать его. Он сейчас в командировке, квартирка пустая. Подломим дверку — и порядок.

— Это как? — какая-то тревожная мысль мелькнула у Глотова в мозгу и тотчас прочно завязла где-то в пьяных дебрях.

— Очень просто, — весело сказал низенький. — Бац — и все. Ты малый здоровый. Вон плечища какие. Толкнешь разок, и нету дверки. В накладе не останешься. Много денег женушке принесешь. Детишек приоденешь.

Глотов тяжело склонился над столом, зажмурился. Завертелось перед глазами лицо жены, теперь невероятно красивое и приветливое. Лида ободряюще кивала ему и посылала воздушные поцелуи, а у ног ее терлись оборванные жалостные детишки. Особо Варька была жалостная. Глотов открыл набухшие веки. На ресницах у него блестели слезы.

— Ну что? — осторожно разглядывая его спросил мужик.

— Давай. — Локоть у Глотова опять сорвался со стола.

Они шли по каким-то шумным улицам. Глотов старался держаться твердо, но все равно то и дело заваливался на своего низенького спутника. Тот одергивал его, матерился жестким шепотом и все что-то про жену ему втолковывал, про детишек, про мужицкую гордость. Глотов покорно качал головой и потихоньку наливался обидой к жене за ее такое оскорбительное к нему отношение. Потом они ковыляли по безлюдным гулким переулкам, залитым медным закатным солнцем, и Глотову опять виделся его тихий Утинов, и он даже пропел что-то про родную хату и старую мать. А потом был прохладный подъезд с белой лестницей и голубыми стенами, лифт с зеркалом, обитая блестящим дерматином дверь, которую Глотов выдавил с первого маха; парфюмерный аромат квартиры… Глотов стоял, покачиваясь и держась рукой за стену, а мужик живчиком суетился по комнатам и набивал чем-то свой расхристанный портфель, а потом опять лифт с зеркалом и с неприличной надписью под ним «Варька сука», белые ступени и голые стены, и утонувший в расплавленной меди переулок.

В сырой черной подворотне мужик отсчитал Глотову деньги, рассовал ему по карманам: «Здесь четыреста». А Глотову вдруг показалось, что его объегорили, и он выцедил с угрозой: «Мало!» — «Чего?» — спросил удивленный мужик. Глотов занес над ним круглый кулак и повторил «Мало…» Мужик съежился и снова полез за деньгами: «Вот еще двести». Глотов мрачно усмехнулся и сунул деньги за пазуху. Он казался сейчас себе сильным и всемогущим. На шумной улице его замутило, он обмяк, и ему захотелось домой. Мужик остановил такси, впихнул туда Глотова, потряс его, проорав на ухо: «Скажи адрес!» — и захлопнул дверцу.

Он долго колошматил кулаками в дверь, позабыв, что имеется звонок, и когда наконец остервеневшая от злости Лида открыла дверь, неуклюже обнял жену, задевая плечами стены, протащил ее на кухню, вывалил деньги на стол и с трудом проговорил:

— Вот, расп-р-р-р-жайся…

Лида охнула и, завороженно глядя на деньги, спросила:

— Откуда?

— Т-сс… — Глотов прижал указательный палец к презрительно вывернутым губам. — Государственное дело. Спецзадание. Аванс…

И уснул тут же на табуретке…

— Ой, ой, ой, ой! — Глотов ойкал и, обхватив голову руками, раскачивался на диване. Влево, вправо, влево, вправо… Потом затрусил в ванную, сунул голову под ледяную струю и, фыркая долго ерошил волосы плоскими пальцами. Энергично вытерся и уселся на край ванны. Полегчало. «А мож, и не найдут?» — спокойно подумал и постучал себя по уху — показалось, что туда забилась вода. «И как меня найти? — стал размышлять он дальше — Да никак. Вон сколько нас в столице-то, аж девять миллионов. Это только в кино им просто жуликов ловить, а в жизни-то…» — И он застыл вдруг с рукой возле уха. Это что же, он — жулик, значит, теперь? Дела! Но случайно ведь, случайно, спьяну. Зуд в труди никак не мог утихнуть. На душе было скверно и тревожно… А вообще-то, может, привиделось ему все с залитых глаз-то? А? Может, и не было ничего? Может, бред то, галлюцинации, белая горячка? Он выбежал из ванной, засуетился по комнате, принялся лихорадочно выдвигать ящики в серванте, потом полез под матрас, потом устремился на кухню и там застучал дверками и ящиками. Но безрезультатно. Ни в одном из потаенных местечек, куда обычно Лида прятала деньги, он ничего не нашел. Значит, бред? Сердце бешено дубасило о трудную клетку, под горло давила тошнота. Глотов постоял в растерянности и кинулся одеваться…

Теперь ароматы пивной заставили его скривиться. Запахи казались душными и смрадными. Глотов пошарил глазами по залу. Мужика-то и в помине нет, если и был он вообще… Глотов ухватил краснолицего малого в белом халате. Тот сумрачно глянул на Глотова из-под тяжелых бровей.

— Эта, слушай, — начал Глотов. — Мужик тут один. Такой маленький, крепенький, с залысинами. Как звать, не помню.

— Ну? — вяло моргнул малый.

— Как бы мне того, найти мужичка-то?

— Какого? — нетвердой рукой малый ковырнул в носу.

— С залысинами этого, как звать не помню…

— Ну? — сказал малый.

— Алкоголик чертов! — злобно выцедил Глотов и хотел хрястнуть малого по узкому морщинистому его лбу, но сдержался невероятным усилием и, повернувшись, грузно поскакал по ступенькам наверх, на улицу.

Значит, так, сначала они вроде шли по шумной и яркой улице, потом куда-то в переулок свернули, и там было тихо и спокойно. И Глотову там стало совсем хорошо. А может, и не сон, и не бред это? Куда сворачивали? И дорогу, кажется, не переходили. Значит, по правой стороне переулок должен быть. Он сунулся в один, затем в другой. Но там было людно. На углу третьего блеснула витрина продуктового магазина. Что-то знакомое почудилось Глотову в этом блеске. Он прошел с полсотни метров, и переулок круто свернул вправо. И шум как оборвался разом. Уютным и сонным виделся переулок, и ало отсвечивали темные стены домов на солнце. Глотов осторожно, почти на цыпочках, двинулся по тротуару. Заглянул во двор одного дома, другого. Все не то. Вошел в подъезд третьего дома. Ступеньки серые, а стены зеленые. Опять не то. Еще один подъезд. Та-а-а-к. Белые чистенькие ступеньки и голубые стены. Глотов заволновался, и у него вспотели ладони. Дрожащей рукой он нажал кнопку лифта. Лифт опустился бесшумно. Приглушенно лязгнув, растворились двери. Под зеркалом отчетливо было нацарапано «Варька сука». Глотов вступил в кабину и, облизнув пересохшие губы, нажал последний этаж. Спускался по ступенькам медленно и опасливо. На пятом этаже остановился и крепко сжал ладошку ладошкой. В полутьме справа возле замка одной из двух дверей ясно белел скол с деревянной рамы. Глотов сделал шаг. Она. Эта самая дверь. Подле замка порван коричневый дерматин и из-под него неряшливо торчал клок ваты. Глотов прислонился к стене и стиснул лоб руками. И тут что-то треснуло негромко, и дверь стала приоткрываться. Глотов отпрянул и кинулся к лестнице. Ступил на первую ступеньку и невольно обернулся. Сначала из двери показалась коляска, а за ней молодая женщина с ребенком на руках. Женщина захлопнула дверь и покатила коляску к лифту. Лицо у нее было миловидное, но печальное. Узрев Глотова, она вздрогнула. С минуту, наверное, а может, больше и, может, гораздо меньше, смотрели они друг другу в глаза. Глотов ощущал, как слабеют ноги, как колкими мурашками покрывается лицо, и ему хотелось пошевелить коленками и с силой потереть щеки. Но он стоял не шелохнувшись, как истукан. И только, когда в коляске тоненько и жалобно заголосил вдруг ребенок, они отвели глаза друг от друга, и Глотов стремительно запрыгал вниз по лестнице.

Всю дорогу его трясло как в лихорадке. Он что-то яростно бормотал себе под нос и, расстегнув рубаху, с остервенением тер грудь. Пассажиры в метро боязливо косились на него и обходили стороной, и в переполненном вагоне возле него образовалось пустое пространство вокруг.

В больнице, где работала Лида медсестрой, лихорадка улеглась, но по спине еще пробегал знобкий холодок. Глотов зашел в приемный покой, вызвал жену и сел на улице на лавочке. «Во дела, — изумленно думал он. — Сроду такого не было. Чего трясет-то меня, чего трясет?»

Стеклянно звякнули двери, и Глотов вздрогнул. На пороге появилась Лида. Она чинно спустилась по ступенькам и неторопливо направилась к мужу. Лицо у Лиды было недовольное и усталое. Но, когда мимо прошли два стройных молодых врача, лицо у нее сделалось томным и рассеянным, и она вежливо поздоровалась с врачами, при этом с достоинством кивнула, как настоящая светская дама. Врачи хихикнули за ее спиной. Но она ничего не услышала. А Глотов видел и услышал. И настроение у него еще больше испортилось, и он почувствовал глухое раздражение к своей жене. Когда она наконец подошла, хотел уже встретить ее громким, повелительным окриком — насчет денег. Но не нашел подходящих слов и, как всегда в таких случаях, замялся и стал легонько мять ухо.

— Ну что? — почти не открывая рта, обронила Лида.

— Лид, я вчера того был, да? — Глотов с деланным весельем хлопнул себя пальцем по горлу.

— В первый раз, что ль? — Женщина отстраненно рассматривала что-то поверх глотовского плеча.

— Болтал чего-то там, да? — Глотов со смущением поскреб шею.

— О, господи! — Лида со вздохом закатила глаза ко лбу и вымученно произнесла: — Ну чего тебе надо?

Со скрипом распахнулось окно над входом в приемный покой, высунулась толстая женщина в мятой шапочке и крикнула:

— Лида, Лида, ты мне нужна!

Лицо Лиды вмиг изменилось. Оно стало немного виноватым и просящим:

— Муж пришел, — чуть ли не пропела женщина. — В конто веки на работе навестил, — и теперь засветилось лицо ясной детской улыбкой.

Толстая тоже стала улыбаться, затем махнула рукой и проговорила добро:

— Ладно, воркуйте.

Глотов решился наконец:

— Мне нужны деньги, — деревянно сказал он, — которые я принес. Все.

— Ты, что, сдурел? — Лида брезгливо поморщилась и посмотрела на мужа с сожалением. — Я долг отдала, да вон еще Марте Степановне одолжила. И себе кой-чего оставила.

Глотов прикрыл веки, ожесточенно помассировал лоб.

— Мне нужны деньги, — упрямо проговорил он.

Лида всплеснула руками:

— То на, то давай. Ты что чокнутый? Совсем от водки сдвинулся.

— Лида, — Глотов едва сдерживал вскипающий гнев, — ты же не знаешь, откуда эти деньги.

— И знать не хочу, — Лида уже нетерпеливо оглядывалась на отделение.

— А если, если, — Глотов нервно тер подбородок, — а если я их… украл.

— Да мне-то что, — отмахнулась Лида — Украл, так в тюрьму сядешь.

Она повернулась и пошла важно.

— Масла и хлеба купи, — бросила через плечо.

Глотов возвращался домой. Ярко и весело светило солнце, а Глотову оно казалось лживым и недобрым. Вот, мол, сейчас посвечу, посвечу, чтоб вы, дурачки, пообвыкли, размякли, а потом р-раз и кукиш вам с маслом — заледенею. И люди виделись тоже хитренькими, злобненькими, таящими какой-то подвох, только тронь их — и на тебе, пакость.

Он пошел налево. Через сотню шагов свернул к точно такому же дому, как и у него. Поднялся на лифте на двенадцатый этаж. Одна-единственная дверь из четырех не была обита дерматином с ватой. В эту дверь он и позвонил. Когда хотел было уже войти, за дверью затопали по-слоновьи, и она отворилась. Душно пахнуло застойным табачным дымом и почему-то лекарствами. Из-за края двери показалось большое прямоугольное лицо.

— А, — сказало лицо. — Тебе чего?

— Ты дома? — вдруг растерялся Глотов.

— Да и ты не на работе, — спокойно ответили ему.

— Я во вторую смену, — словно оправдываясь, ответил Глотов.

— А у меня оэрзэ. Проходи.

Глотов перешагнул порог и протянул хозяину руку:

— Здорово, Сень.

— Привет, привет.

Сеня был чуть меньше ростом, но такой же кряжистый и здоровый, как и Глотов. Лицо у него было литое, словно чугунное. И совсем к месту был на этом лице нос, сплющенный и жестоко когда-то перебитый у основания. Глотов споткнулся в коридоре о валявшийся посередине гигантский ботинок и, чертыхнувшись, ввалился в комнату.

— Осторожней! — рявкнул Сеня и вошел следом.

В центре комнаты стоял стол, укрытый газетами, а на газетах пестрели бутылки с лекарствами и коробочки с таблетками. Сеня грузно забежал вперед и накрыл все это хозяйство другой газетой, которую взял с подоконника. Только сейчас Глотов увидел, что Сеня в трусах и застиранной майке. И шея у него завязана теплым шарфом.

Глотов не удержался и хмыкнул. Сеня глянул на него свирепо и тотчас сконфузился, заметив мятую темную простыню на кушетке. Он торопливо покрыл ее клетчатым одеялом и шумно опустился на кушетку, она ухнула в ответ, но не обвалилась.

— Очень болею, — сказал в пространство Сеня. — Очень. Чуть не умер. На волоске был.

— А сейчас как? — вежливо спросил Глотов, сев на стул.

— Вырвался, — серьезно сказал Сеня. — Откачали.

— Неужто так тяжело? — искренне изумился Глотов.

— Ага, — сказал Сеня и вздохнул. — Я часто болею. У меня и плеврит, и люмбаго, и метеоризм, и еще разное там.

— А как же ты грузчиком работаешь, если ты такой больной? — с лицемерным участием поинтересовался Глотов.

— Скриплю, — не стал уточнять Сеня.

— Ав зоне как же ты жил?

— А! — Сеня скривился и махнул рукой. — С нее все и началось. Я же не жулик какой. По глупости попал. Ну ты знаешь. За драку. Я ж боксер. — Он слегка приосанился. — А там ворье в законе. И не шибко меня зауважали. Да еще за одного пентюха там вступился, за молокососа. Ну и эти законники метелить-то меня не стали, побоялись, падлы. А выдумали другую гадость. Подсыпали мне какую-то мерзость в шамовку. Ну меня и скрутило. Вроде дизентерии. Две недели отходил. Нет, три, а может четыре. Перепугался здорово. Помру, думал. А потом то там заболит, то там. Врачи, козлы, говорят: ты здоров, ты здоров, а я-то знаю, что нездоров. Что б теперь за кого заступился, хрен с маком, здоровье важней…

— А ворья там много сидит? — осторожно спросил Глотов и вспотел отчего-то.

— Хватает. Но больше грабителей и мошенников разных. Воров поймать трудно. Тем более, ежели он один работает. Сломал дверку, уволок шмотье — и ищи ветра в поле. Воры на продаже сыплются. А ежели деньги красть, то это верняк, никогда не свинтят.

— А ты не пробовал? — что-то якобы разглядывая в окне, тихо спросил Глотов.

— Чего? — не понял Сеня.

— Ну это… воровать…

Сеня изумленно воззрился на Глотова и спросил вполголоса:

— Зачем?

— Ну деньги там. То, се…

Сеня почесал за ухом, съежил лоб, оглядел комнату рассеянно и опять уставился на Глотова.

— Не смог бы я, — не совсем уверенно произнес он.

— Почему?

Сеня пожал плечами. Они жирно залоснились на свету.

— Не смог бы, и все тут…

— Но почему, почему? — не унимался Глотов, то и дело стирая испарину над верхней губой.

— Да что ты пристал?.. — грубо оборвал его Сеня. — А сам бы смог, орел?!

Глотов увял. Он вжался в стул, знобко повел плечами, и ему захотелось стать маленьким-маленьким, и чтобы дядя Сеня погладил его по голове и подарил шоколадку.

— Я чего пришел-то, Сень, — едва слышно проговорил он.

— Одолжи денег.

— Денег? — насторожился Сеня и колюче посмотрел на Глотова. — Много?

— Надо много, — сказал Глотов. — А ты сколько можешь. Позарез надо. — Он провел ребром ладони по кадыку. — Понимаешь — позарез. Прям даже не знаю как.

— Денег, — повторил Сеня. Он поднялся. Глаза его беспокойно забегали по комнате. — Деньги я Вальке отдаю. А она у родителей. Убежала от меня. Говорит, не могу с занудой жить, а сама будто не зануда, зануда еще больше меня. Я просто больной человек… — Продолжая говорить, он подтянул просторные трусы и зашаркал в коридор, а оттуда на кухню. — Мне лекарства нужны, и за мной ухаживать надо, а она зануда, — слышался его приглушенный голос. — Ну и черт с ней, здоровье важней.

Глотов сидел, уныло уставившись под кушетку, и вяло кусал большой палец. Голос вдруг оборвался, Сеня погремел на кухне чем-то и вернулся в комнату. Страдальческие глаза его теперь радостно блестели. Он поставил на стол початую бутылку портвейна и мокрый стакан.

— Вот, давай махни… а мне нельзя. — Он был очень доволен собой.

Увидев бутылку, Глотов тотчас выпрямился, потому что бурая жидкость, маслянисто еще шевелящаяся в сосуде, враз вызвала тошноту. Под горлом сделалось горячо и противно. И тотчас вспомнились давешний поганец с залысинами и жалкое безголовое тельце лошадки… И Глотов встал, повел нервно подбородком и сказал внятно:

— Да пошел ты…

— Чего? Чего? — незлобливо зачастил Сеня. — Красненькое же…

— Да ничего, — сумрачно отозвался Глотов и повернулся к двери. — Ухожу я. Привет.

— Ну жалко, жалко, — с плохо скрытой радостью заметил Сеня. — Ну что ж, раз надо, так иди.

И пошел провожать Глотова до двери.

Глотов ехал на автобусе на работу и все злился на Сеню. Жмот чертов! Здесь все жмоты. В Утинове он мог бы к любому корешку зайти и, не стесняясь, попросить, мол, дай деньжат. И дали бы. Сколько могли, столько и дали бы. А потом Глотов перестал злиться на Сеню. Потому что вспомнил, что он тоже такой же, как и Глотов, неприкаянный. Тоже зачем-то приехал в город и не знает теперь, как отсюда выбраться, ни профессии, ни друзей, ни радости душевной — только пакостный портвейн, да никому не нужные лекарства, да еще обидчивая жена Валя, которую Глотов никогда не видел и которая представлялась ему похожей на его Лидку — только потолще и поуродливей.

Смену отработали знатно. Вкалывал как заведенный. Почти в два раза перевыполнил норму, хотя и запорол несколько десятков деталей. Испорченные втулки его не расстроили, главное что на эти семь часов он совсем забыл, что случилось, и чувствовал себя расчудесно. Весело и споро прибрал станок в конце смены, ловко опередив несколько ребят, занял кабинку в душе, хохоча, отбивался, когда его пытались вытащить оттуда, потом растерся до красноты полотенцем, кряхтя от удовольствия, надел прохладные брюки и рубашку, совсем разомлел от умиротворения и уселся на жесткой скамье, раскинув руки и широко расставив ноги, словно загорая, Несколько рабочих копошились в углу раздевалки. Они шептались и лазили по карманам. Лохматый краснолицый Ленька обернулся к Глотову и прогудел негромко, чтобы в другом конце раздевалки было слышно:

— Эй, Глот, давай бабки, ща взбодримся.

Глотов невольно подтянул ноги и сел нормально. Умиротворения как не бывало. Опять стало тоскливо и гадко, он опять «вынырнул» в эту постыльную суету.

— Нет, — излишне резко сказал он и встал.

— Что нет? — искренне удивился Ленька.

— Без меня, — обронил Глотов через плечо уже у двери и повторил: — Без меня.

— Ух ты какой! — Едко произнес Ленька. — Заболел, что ль?..

Он добавил еще что-то вполголоса, и все, кто стоял рядом, громко и обидно засмеялись. Глотов остановился, едва заметно шевельнул плечом, словно развернуться хотел и продолжить разговор, только в других уже, более подходящих тонах, но не стал ничего этого делать, а только дернул болезненно щекой и с грохотом распахнул дверь.

В коридоре его догнал бригадир Зотов, крепкий сорокалетний мужик.

— Погоди. — Он придержал Глотова за локоть. Тот даже не обернулся, а локоть вырвал раздраженно. Зотов забежал тогда вперед и заглянул Глотову в лицо. Волосы у Зотова были мокрые и аккуратно причесаны, но на макушке смешно торчал петушиный хохолок. Глотов хмыкнул и остановился.

— Ну чего?

— Молодец, правильно, — серьезно и горячо заговорил бригадир. — Так им, пьянчужкам. Бросил, что ли?

Глотов нетерпеливо пожал плечами.

— Вот и хорошо, мы теперь вместе…

— Ладно, — оборвал его Глотов. — Вы уж как-нибудь одни. Я сам по себе.

— Да ты не понимаешь, — настырничал Зотов. — Это же государственное дело. Всем миром против пьянства.

Глотов сморщился обессиленно.

— Замучил ты меня. А я устал. Спать хочу. — Он отстранил Зотова и зашагал к проходной. «Не понимаешь, не понимаешь, — повторял он слова Зотова. — И, верно, не понимаю, ни черта не понимаю. Спать хочу, зараза такая».

— Не думал я, что ты такой, — в спину ему крикнул упорный Зотов.

И Глотов неожиданно обернулся и, прищурившись, сказал громко:

— Дай денег в долг, Зотов.

Бригадир недоуменно вытаращился на Глотова.

— Дашь на дашь, что ли? — наконец спросил он догадливо.

— Дурак ты, — Глотов сплюнул.

— Да не ерепенься, постой. — Что-то в Глотове, видать, нравилось бригадиру (Глотов и раньше это замечал), потому он и не обиделся на него. Он тактично осведомился:

— Совсем, что ль, на бобах?

— Совсем, — хмуро ответил Глотов.

— У меня, понимаешь ли, сейчас нету, — Зотов говорил искренне, и Глотов видел это по его неподдельному смущению, и неожиданно для себя он вдруг почувствовал что-то похожее на симпатию к этому человеку. Ему даже захотелось с ним поболтать, не по пьянке, а просто так, по-человечески, задушевно. Глотов вздохнул.

— Слушай, — обрадовался Зотов. — Ав кассе взаимопомощи?

— Я уже брал. Так скоро опять не дадут. У меня еще вычитают.

— Будь спок, — подмигнул ему бригадир. — Я поговорю с кем надо. Двести хватит?

Глотов машинально кивнул. Хотя можно было бы и побольше, но он же не какой-нибудь там нахал, он… «Жулик», — испуганно прошептал Глотов, повернулся и, оставив Зотова в изумлении, побежал к проходной.

Автобус был совсем пустой и ехал медленно и подолгу стоял на остановках, а людям, томившимся на остановках, не нужен был именно этот автобус, а нужен был другой, но водитель почему-то все равно стоял.

Глотов сел и стал смотреть в окно. Дом на другой стороне показался знакомым. Глотов вспомнил, что еще сегодня утром хотел зайти после Сени в этот дом, к Мишке, еще одному своему знакомцу по магазину. Мишка был парень ничего, всегда бодренький, веселый и обладавший одним неоценимым достоинством — его никогда не донимало похмелье.

Увидев его, Мишка поначалу обомлел и не хотел даже пускать, почти одиннадцать, у него все спят, но потом что-то прикинул, ухмыльнулся большим ртом и махнул, мол, давай проходи. Мишка работал лаборантом в каком-то НИИ, и поэтому Глотов не удивился, увидев на кухне какие-то колбочки, трубочки, резиновые и стеклянные змеевики.

Он удивился другому — мебель на кухне была такая, какую он только на картинке видел в журналах, да еще в квартире Жанки-официантки, что на третьем этаже его дома жила. Глотов ей как-то новый импортный замок вставлял. Красивая была мебель и, наверное, очень дорогая, бело-красная, глянцево поблескивающая, веселая и уютная. И Глотов подумал, что ему из такой кухни и уходить, наверное, не захотелось бы никогда.

Вот уж никак не мог представить, что у неряшливого Мишки такая мебель. Правда, Глотов всегда подозревал, что водятся у Мишки деньги. Когда ребята скидывались, Мишка обычно жался, кряхтел, цыкал, мотал головой и доставал мятый рубль, а то и просто мелочь. Но, бывало, когда разойдется, закрутятся у него мозги пьяным вихрем, вырывал из кармана по-барски то червонец, то четвертной, оправдываясь, мол, должок получил… Жена, что ль, зарабатывает? Хотя Мишка вроде говорил, что она нянька в детсаде, а там много не заработаешь.

Мишка ловко и привычно суетился по кухне, доставал из мягко открывающихся ящичков чашки, блюдца, конфеты и изредка кидал на Глотова хитрые взгляды. Глотов робко присел на краешек табуретки и смущенно сложил руки меж колен, будто он только что из глухой деревни приехал, в барский дом попал.

— Эх, Глотыч, Глотыч! — Мишка расставил чашки, налил воды в чайник, водрузил его на электрическую плиту. — Чего ручки сложил, как сиротка пропащая? Маешься, что ль? Долбануть охота? — глазки у Мишки были маленькие, черненькие, остренькие и совсем не увязывались с мягким и пористым, как губка, лицом.

— Да нет, — тихо ответил Глотов. — Я по делу.

Он страсть как не любил чего-то у кого-то просить, а сейчас и вовсе, когда увидал такое Мишкино богатство, заругал себя последними словами, что пришел.

— Ну ежели по делу, тады прощаю твою бесцеремонность, — с усмешливой серьезностью проговорил Мишка и пододвинул Глотову пачку «Космоса». Глотов поблагодарил кивком, но достал «Приму».

— Хорошо живешь, — сказал Глотов и стал сосредоточенно разминать сигарету. Он решил, что не будет ничего говорить Мишке про деньги, а придумает сейчас какую-нибудь чепуху, спросит его об этой чепухе и уйдет.

— А ты думал, — весело отозвался Мишка. — Мы не босяки какие вроде Сеньки-боксера или там Носатого, мы, понимаешь ли, интеллигентные люди. Наука великая вещь. Ежели мозги имеешь, прибыльная это штука. Главное — научиться соображать, что к чему, и из самого простого научного закона можно пользу извлекать, — Мишка глубоко затянулся, откинулся на спинку стула и победно посмотрел на Глотова. — Скоро я, Глотыч, большим человеком буду, оденусь, как лорд, тачку куплю, и будем мы с Лизаветой шикарно подкатывать к роскошным ресторанам. Иностранцы, артисты, музыка гремит, Лизка в мехах, а я в лакированных ботинках…

Глотов глядел на него во все глаза и ничего не мог понять.

— А для чего живем-то? — пьянея от собственного рассказа, продолжал Мишка. — Только для этого ведь и живем… — Тут он умолк разом, вытянув шею, повел носом, как натасканный охотничий пес, сдвинул брови, вскинулся и поскакал на цыпочках в коридор, и скрылся в каком-то чуланчике, негромко хлопнув дверью. Глотов тоже принюхался и уловил кисло-сладкий запашок. И почудилось ему, что этот запашок он знает уже тысячу лет. Глотов почесал ухо и опять принюхался. Мишка вернулся, сел и облегченно вздохнул — пухлые розовые губы его произвели звук, похожий на «тпру-у-у».

— Ну что за дело там у тебя? — Мишка потянулся к чайнику и снял его с плиты. — Давай шибче, а то спать охота.

А Глотов все размышлял. Наконец решился. Не жена эти деньги, выходит, зарабатывает, а он сам, и ничего страшного, если попрошу, вот если бы жена…

— Деньги нужны позарез, — Глотов почесал подбородок и потрогал шею, словно проверяя, отросла ли щетина за день.

— Деньги? — Мишка отставил чайник и удовлетворенно чему-то усмехнулся. — Очень нужны?

— Очень, очень нужны, хоть помирай! — И от стеснения Глотов наконец закурил.

— А то кранты? — Мишка что-то прикидывал, теребя щеку и глядя на Глотова.

— А то кранты, — обреченно кивнул Глотов.

— Должок, что ль? — не унимался Мишка.

Глотов понуро кивнул.

— Так, — протянул Мишка, потом повторил: — Так… Ну что ж. Сколько?

Глотов поднял глаза и с надеждой посмотрел на собеседника:

— Много… Ну сотни три-четыре…

Мишка присвистнул и покрутил головой, мол, даешь.

Глотов развел руками.

— Я тебе дам денег, — после небольшой паузы сказал Мишка. — Только…

— Я скоро отдам, заработаю и отдам, ты не беспокойся, — заспешил Глотов. Потому что на душе у него враз полегчало, и ужасно ему не хотелось, чтобы Мишка все перерешил из-за недоверия, из-за сроков или еще чего там.

— Только, — продолжал Мишка, — ты мне поможешь.

— Хорошо, конечно, — закивал Глотов.

— Пойдем, — сказал Мишка и поднялся.

Они подошли к тому самому чуланчику. Щелкнула щеколда, и дверь распахнулась. Густо и душно пахнуло тем самым ароматом. И Глотов вспомнил, так пахнет брага. Мать его в Утинове изредка варила самогон к разным семейным праздникам. Мишка зажег свет, и Глотов ошарашенно растопырил глаза. Почти весь чуланчик был заставлен пол-литровыми бутылками с белой мутноватой жидкостью. А в углу на табуретке самодовольно поблескивала никелированная, любовно сработанная емкость литров на десять, и из краника, что был приварен у самого дна, тоненькой струйкой лился самогон, в подставленное ведро.

— Высший класс, — Мишка повернулся к Глотову. — По последнему слову техники и науки, ни тебе змеевиков, ни жбанов, ни трубок и прочей чепухи. Комбайн. Производительность, как у лучших зарубежных фирм, только подкидывай сахарок, как дрова в печку. Прямо в институте сварганил.

Глотов прислонился к косяку двери и провел ладонью по лицу. Ему сделалось тошно. Больно заныло сердце, и стало трудно дышать. Сладкий терпковатый запах забивался в нос и горло.

А Мишка как ни в чем не бывало нагнулся и по-хозяйски чуть прикрутил кран и деловито поправил ведро. И Глотову вдруг неудержимо захотелось въехать Мишке по его толстому заду. Мишка выпрямился и сказал:

— У себя на заводе сагитируй ребят и продавайте, дело простое, особо не криминальное. Ежели застукают, штрафом отделаешься, и все. Понял? У меня рынка сбыта пока хорошего нет. Трудно довериться, честных людей мало. После указа все трусливые стали. Того и гляди продадут. А ты мужик добротный, да и деньги тебе нужны…

— А без этого не дашь денег? — глухо спросил Глотов.

— Не дам, — Мишка внимательно поглядел на термометр, прилаженный на боку аппарата. — Деньги надо заработать. Трудом, понимаешь. Трудиться надо.

— Но мне очень нужно, — тихо, но отчетливо проговорил Глотов и спрятал сжатый кулак в карман.

— Всем нужно, — беззаботно ответил Мишка, поднял одну бутылку и взболтал ее. — Слеза! Нектар! Любовь!

— Сволочь! — выцедил Глотов и спрятал вторую руку в карман.

— Что? — не понял Мишка, повернулся к Глотову и, увидев ненавидящий взгляд, в испуге отступил на шаг. И этот испуг подхлестнул Глотова пуще. Он размахнулся ногой и с грохотом и звоном снес целый ряд бутылок, потом еще один, и еще, а затем схватил обеими руками чан и ухнул его об пол. Звук был такой, будто в колокол ударили. Жбан прогудел низко и коротко, и эхо тяжелым гулом пробежалось по квартире. И через мгновение, когда гул стих, тонко завопили детские голоса где-то в глубине квартиры, и тотчас, вторя им, завизжал Мишка. «А-а-а-а!» — не стесняясь, кричал он, мял с боков круглую, как мяч, голову руками и раскачивался из стороны в сторону. И всю эту жуткую картину — плавающие в белесой мути, скрюченные бутылочные осколки, поврежденный мятый жбан, обезумевший, всклокоченный Мишка, завалившийся вдруг на колени, — зловеще освещал медный свет от мелкой голой лампочки, болтающейся на длинном перекрученном проводе.

— Сволочь! — переводя дыхание, сказал Глотов, окинул чулан еще разок и добавил с удовольствием: — Зараза такая!

Чуть не упав, тяжело развернулся на месте и, ступая на всю ступню, двинулся к выходу. Дети наконец умолкли, и уже у двери он услышал жесткий и громкий шепот Мишки: «Убийца! Убийца!..» В проеме комнатной двери неслышно возникло белое объемистое привидение и яростно сказало в спину переступающему порог Глотову: «Что б ты сдох, гад!»

В постель его не пустили, потому что от него безбожно несло сивухой. С трудом гася ненависть в сонном голосе, Лида выговорила:

— Возьми матрас на антресоли и дрыхни на кухне, пропойца!

Утром Глотова никто не разбудил, ни она, ни дети — Лида, видимо, взяла ребят и сразу повела их в садик. Он проснулся, сел на матрасе в мятых брюках и жеваной рубашке и закурил. Привычно едкий дым от «Примы» немного прояснил ватную со сна голову.

Глотов никак не мог вспомнить, какая такая замечательная мысль пришла к нему вчера ночью, когда он лазал на антресоли за матрасом. Но вот, слава Богу, вспомнил, обрадовался, заулыбался. Он вчера там чемоданы видел и большие белые тюки. Чемоданы были массивные, из толстой кожи, с крепкими ремешками и никелированными замочками. Он и не знал, что в доме у них такие имеются. Видать, Лида купила на всякий случай, и ему забыла сказать. Но с чемоданами-то, бог с ними, его интересовали тюки. Там, верно, вещи старые, ненужные, отношенные уже, но раз хранятся, значит, не совсем негодные. А раз так, то их можно на рынке, в комиссионку сдать, глядишь сотню-другую и выручишь. А ежели Лида озлится, так он и скажет ей, я, мол, тебе вон какую деньгу намедни принес, забыла, что ль? Ничего, поорет, поорет и успокоится, не впервой. А у него ведь дела поважней, ему ж камень с души снять надо, огромный такой, черный многотонный камень…

Чтобы до тюков добраться, надо было сначала снять чемоданы. Глотов потянул один на себя и обмер. Чемодан был неподъемный. Вот те на. Что ж там, кирпичи, что ли? Он поднапрягся, покряхтел, выволок чудище наружу, с грехом пополам опустил на пол, помял ухо в нерешительности и стал открывать чемодан. Когда крышка откинулась, Глотов вдруг задышал часто, и стало невмоготу стоять — ноги непонятно почему ослабли, хотя ничего такого ужасного в чемодане и не было. Аккуратно сложенные, а иные упакованные в цветастые пакетики, там лежали легкие кофточки, пестрые заграничные платья… Глотов вынул их, под ними оказались джинсы, трусики узенькие на молоденьких девчонок, бесстыдные такие трусики, лифчики, которых Лида сроду не носила, уж больно срамные, прозрачные, а потом опять кофточки, платья, брючки… и все лежалое, щедро занафталиненное… Чертовщина какая-то! Это дело надо перекурить! Глотов сел на табурет, чиркнул спичкой. Так вот, значит, деньги-то куда уходят. Вот почему она все кричит: «Мало, мало!» Вот почему обшарпанный такой я хожу, по три года из одних брюк не вылажу, вот почему картошку с дешевыми консервами едим, вот куда премиальные мои уходят! Но зачем?! Зачем?!

Он попил воды из чайника, прямо из носика, обтер губы, опять сел. Хранит. Бережет. Для кого? Наверняка все из моды давно вышло, а так и не относила ни разу. Глотов раздраженно покрутил головой: «Не понимаю, совсем не понимаю. Наверное, я дурак, полный дурак, кретин. Она понимает, а я нет!»

И точно, начал он вспоминать, сколько раз приходила Лида взмыленная, злая, ворчливая, все разворачивала тайком что-то на кухне, шуршала хрустящей бумагой. Он-то думал, с работы просто приходит уставшая, а это она из магазинов, из очередей, с поля боя, с Бородина…

А ему ничего не говорила, потому что за дурковатого считает, за не умеющего жить, за иждивенца. Ну Лидка, ну Лидка!.. Вот дрянь! Вот… Глотов пнул босой ногой чемодан, он закрылся с легким хлопком, и с крышки густо взметнулась пыль.

Глотов побрился, надел другую рубашку (всего у него их было две), сложил в полиэтиленовый пакет двое джинсов и две кофточки и побрел к входной двери.

Когда он вышел, вовсю палило солнце, а потом неожиданно его завесило облачко, темное как туча, но маленькое и рваное. Оно не полностью заволокло диск, и кусочек поутихшего солнца лимонно высвечивался поверх него. И теперь на улице было и не пасмурно, и не солнечно, непонятно как, серединка на половинку, и от этой непонятности Глотову сделалось неуютно и пакостно. Он поднял плечи, сунул мешок под мышку, а руки впихнул в карманы. Порывами задул неожиданно стылый ветер, то с одной стороны, то с другой, и стало совсем грустно, и Глотову показалось, что ничего не будет, то есть вообще никогда ничего у него не будет…

— Далеко ль собрался, зятек? А зятек? — Глотов вздрогнул от голоса, и большое мускулистое тело его напряглось, будто в ожидании, что за голосом последует еще и выстрел. Он опасливо повернул голову и узрел свою тещу Людмилу Васильевну. Она стояла на другой стороне улицы и, уперев руки в боки, подозрительно глядела на Глотова. Лицо у нее было толстое и потное — теща не переносила жару и каждым летом говорила, что на сей раз обязательно помрет, но, к изумлению своему, не помирала и от этого непонятно почему злилась и обвиняла всех в коварстве.

Лида прописала ее через два года после свадьбы (каким волшебным образом это ей удалось, никому неведомо), но Людмила Васильевна с ними не жила, она по дешевке снимала комнату на Дмитровском шоссе у одной своей деревенской подруги — той жилось скучно и никчемно, вот она и отдала теще комнату. Раз в неделю она приезжала к дочери, помогать убирать квартиру.

Теща стремительно перешла дорогу, даже не посмотрев ни налево, ни направо («Объедут», — всегда говорила она, с ненавистью глядя на автомобили), вплотную приблизилась к Глотову и спросила:

— Ну?

Глотова густо обдало луком и потом. Черт его дернул идти этой дорогой, он же знал, что она должна сегодня прискакать.

— Дык… — Глотов не сообразил сходу, что ответить, и развел руками. Пакет упал и тихонько зашелестел, разворачиваясь.

— Это еще что?! — с угрозой протянула Людмила Васильевна, переводя взгляд с мешка на Глотова. — А?! Что спрашиваю?!

Шумно выдохнув, как штангист перед рывком, она грузно нагнулась, ухватила пакет пухлыми красными пальцами и распрямилась, вытаращив от усилия глаза.

— Лидочкины вещи! — ужаснулась она. — Лидочки моей вещи! Кровью и трудом заработанные! Годами копили, не ели, с ног валились… А ты, стервец!.. Ах ты, негодяй! — от слова к слову голос ее повышался. — Мы тебя кормим, поим, а ты воровать, воровать, да?! Продавать понес?! Алкоголик! Бандит! Люди, посмотрите! Это что же делается?! Что же делается?! — теперь она уже кричала: — Вот! Ворюга!

Глотов зажмурился до кровавых кругов под веками и свирепо гаркнул, не открывая глаз:

— Ма-а-лчать!!

Он гневно перевел дыхание, и когда Людмила Васильевна умолкла разом, то ли от громкости крика, то ли от испуга, процедил отчетливо:

— Я не вор, поняла?! И никогда им не был! Поняла?! И не буду! Поняла?! А ты вот возьми и сожри это шмотье, все равно ведь не носит никто! Все равно в рванье ходите, мля!..

Он наконец открыл глаза, но Людмилу Васильевну поначалу и не увидел, вернее — увидел, но очень расплывчато, не контрастно, потому что слезы дрожали на ресницах и застилали зрачки. Он, как ребенок, двумя руками отер глаза, не глядя на тещу, повернулся и пошел прочь.

Всю неделю Глотов приходил домой поздно, когда жена и дети уже спали. Лида, может быть, и не спала, но делала вид, что десятый сон уже видит, когда он осторожно заглядывал в комнату, чтоб узнать, дома она или нет. Она с ним не разговаривала и не звонила ему с работы, и не оставляла ничего поесть, и Глотов сам себе покупал продукты и сам готовил.

Выходило не очень вкусно, но терпимо.

Спал он на матрасе и совсем привык уже жить на кухне. Он мог там и покурить лежа, и водички попить, не ходя далеко, и из холодильника чего достать, практически даже и не вставая с матраса. Но чаще, когда приходил, сразу засыпал, раза два даже забыв раздеться, потому что он теперь работал еще на Павелецкой дороге, слава Богу, в черте города, укладывал шпалы. Работа была зверская, однако платили замечательно, тридцатник в смену. Уставал смертельно, но настроение зато у него теперь не такое было паршивое, плохонькое оно, правда, было, но не такое гадостное все-таки, как раньше. К тому же и Зотов и впрямь хорошим мужиком оказался, сдержал слово и помог Глотову в кассе взаимопомощи получить триста рублей.

В один из вечеров, когда он возвращался с работы, показалось, что увидел того, низенького, с которым был ТАМ, в той квартире. Подбежал, ухватил яростно за плечо, развернул к себе, хотел вдарить для начала, чтоб разговор добрый получился, но, к несчастью, это совсем другой мужичок случился, он затрясся мелко и чуть в обморок не упал, и пришлось Глотову тащить его на лавочку и приводить в чувство…

В субботу поутру пересчитал он причитающиеся ему двести рублей за работу, приложил их к тем, что получил в кассе взаимопомощи и сотню из аванса, надел чистую, самим выстиранную рубашку, и старательно отутюженные брюки, побрился тщательно, наодеколонился, выпил чаю горячего, покурил, посидел на дорожку, словно в дальний-предальний путь собрался, сунул толстую пачку в карман и вышел из дому.

Возле метро в киоске «Союзпечати» купил газету, зашел за киоск, оглядевшись по сторонам, вынул пачку из кармана, завернул ее аккуратно в газетный лист, примял пачку, чтоб поменьше она была, сунул ее обратно, а остальную газету скомкал и выбросил в урну. Когда у самого уже входа в метро был, увидел на шоссе, у тротуара лошадь, впряженную в чистенькую телегу.

Глотов остановился, взялся зачем-то рукой за щеку и, наклонив голову набок, заулыбался глупо. Вот те на! Лошадь в городе, в столице! И на миг все исчезло вокруг, и машины, и люди, и дома, остались только лошадь и солнце, белое, палящее, и вместо домов холмы зеленые выросли, вместо мостовой речка потекла искрящаяся, веселая, свежестью манящая. Как во сне, подошел Глотов к лошадке, погладил нежно проплешинки, запустил пятерню в гриву, живым гребешком расчесывая ее.

— Ах ты, бедная моя, — пробормотал Глотов, теребя жесткое ухо животного.

— Приезжий? — раздался тихий, низкий голос за спиной. — Деревенский?

Глотов обернулся. Распутывая вожжи, на Глотова усмешливо глядел широколицый рыжебровый мужик лет сорока пяти. Был он в резиновых сапогах, в теплом штопаном пиджаке, в черной кепке.

Глотов смутился, что застали его за такими нежностями, а затем и разозлился, что смущение свое показал.

— Местный, — без особой любезности сказал он, нехотя шевельнув губами, и добавил почти сквозь зубы: — Москвич.

— А, ну понятно, — не скрывая иронии, протянул мужик и, кряхтя, взобрался на телегу. — И коренной небось. Коренной, да?

Глотов тяжело поглядел на мужика и промолчал.

— Я вот тоже коренной, — слабо усмехнувшись, заметил мужик. — Ага, из-под Владимира. Такой коренной, прям страшное дело. Пятнадцать лет на «Серпе и молоте» вкалывал, а потом ррраз — и к лошадкам… Вот так, брат, потянуло, понимаешь, к лошадкам. А домой не поехал. Чего не поехал — сам не знаю. Вот и маюсь, вот и маюсь. Чего не поехал… Но!

Он хлестнул лошадь по крупу. Та вздрогнула и потопала, сухо поцокивая по асфальту. А мужик так и не взглянул больше на Глотова.

Глотов постоял еще минуты две, глядя вслед телеге, потом почесал грудь под рубашкой и сказал беззлобно:

— Ну и черт с тобой…

И пошел к метро.

Почти через час он уже шагал по тому самому переулку, где стоял ТОТ дом. И в субботний день переулок был пустынный и тихий, словно люди по нему никогда не ходили, а уж про автомобили и говорить нечего, не шелестели они здесь ни в какие времена своими скатами, не коптили свежий воздух прозрачным дымком. Из открытых окон вкусно пахло едой, чем-то жареным и острым, слабо доносились оттуда невнятные голоса, и кое-где мурлыкал телевизор, или магнитофон, или проигрыватель.

Возле самого дома Глотов заволновался. Напряглась спина, засаднило затылок, руки сделались непослушными, тяжелыми. Глотов обтер руки о рубашку и вошел в подъезд. Пока ждал лифт, прислонился лбом к прохладной стене, потому что запылал лоб, словно обгорел с непривычки на палящем солнце. Неприличную надпись про Варьку в лифте так и не закрасили. Глотов за то время, пока ехал, старательно затирал ее слюнявым пальцем. Вышел он этажом выше. По лестнице спускался мягко, неслышно, как в кино про преступников или про разведчиков показывают. Уже у самой двери перевел дыхание, потер грудь там, где сердце. Дверь уже починили, косяк был новый, свежевыкрашенный, а на дерматине темнела аккуратная заплатка.

— Так, — сказал Глотов и полез в карман за деньгами. Он оставит деньги у двери, на половичке, позвонит и убежит. Этажом ниже остановится и послушает. Если дверь откроется, то все в порядке; если нет, тогда до следующего раза. Газета развернулась, и из пачки виднелся уголок сиреневой бумажки. Глотов стал ее снова заворачивать, но ничего не выходило. Он вспотел, пальцы дрожали и не гнулись.

— Зараза такая, — пробормотал Глотов и помял мочку уха.

И тут свет, яркий, дневной, ударил ему по глазам. Это открылась соседняя, что справа, дверь. На пороге громоздилась массивная дама в халате. Из-за плеча ее взглядывал редковолосый мужичок с круглыми удивленными глазами.

— Чем это вы тут занимаетесь, гражданин? — громко воскликнула дама. Она уперла руки в круглые тяжелые бедра и чуть подалась вперед. — А? Я за вами десять минут в глазок наблюдаю.

«Десять минут, так долго, не может быть», — машинально подумал Глотов и отступил, цепенея, на шаг.

— Дверь сломать хотите?! — еще громче проговорила дама и бросила через плечо мужичку. — Лева, звони в милицию!

И добавила уже тише, задыхаясь от негодования:

— Ворюги чертовы, давить вас надо! Меня еще на старой квартире два раза грабили, ублюдки! Я вас!

Ничего уже не соображая, Глотов попятился назад. Шаг, еще шаг, еще. И покатился кубарем по лестнице. Пока катился целый пролет, выронил сверток, чуть пришел в себя, поднялся и дальше вниз уже бежал привычно и сноровисто, разом перескакивая через три ступеньки. Вылетел из подъезда, полусогнувшись, головой вперед, будто кто пинка ему под зад дал. Выскочив в переулок, вильнул налево и помчался к шумной и людной улице. Мелькали люди, дома, витрины магазинов, киоски. На какой-то улице вскочил в проходящий троллейбус, протиснулся в самый угол, отдышался с грехом пополам, отфыркиваясь и потряхивая головой. Огляделся мутноватым взором, заметил, что смотрят на него все как-то странно, будто на пьяного, или на сумасшедшего, или на преступника. «На преступника», — механически повторил он про себя и, опустив голову, выбрался из троллейбуса на следующей остановке и тут же пересел в другой, что следом шел. Там свободней было и тише, и люди друг на друга и на Глотова тоже, слава Богу, никакого внимания не обращали. Он уперся лбом в стекло и стал смотреть на улицу. Остановки через две мелькнула за мостовой голубовато вода. Москва-река? Пруд какой? Глотов вышел из троллейбуса, перебежал дорогу — захотелось на воду ему посмотреть, он с детства любил на нее смотреть, завораживала его вода. Если долго-долго глядеть на нежную невесомую гладь ее, то совсем в другие миры перенестись можно, в безоблачные, радостные, счастливые, где все друг друга любят, помогают друг другу, заботятся и очень от этого счастливы.

Не пруд это был, и не Москва-река, это был бассейн «Москва». Вот те на, бегал-бегал, а все вокруг центра крутится. А ведь думал, что удрал куда далеко. А все оттого, что это время в прострации, в оцепенении пребывал, смотрел вокруг и не видел ничего, вглядывался и не узнавал, другим, верно, голова была занята. А чем? Страхом? Нет. Страха он не чувствовал. Реального страха не чувствовал, того самого, который сердце колотиться заставляет, и коленки дрожать, и ладошки потеть, когда милиционер к тебе подходит или двое в штатском замедляют шаг и смотрят пристально. Этого нет. Значит, отчего-то другого он незрячим стал? А вот посмотрим на воду и узнаем, она подскажет. Успокоит и подскажет, и пусть даже это бассейновая вода, стерилизованная, никакая, в бетон закованная, чужой волей строго дозированная. Глотов спустился к бассейну, не по лестнице, а прямо по газону зеленого склона. Спустился и щемяще пожалел о вытоптанной травке. Вернулся назад — ползком на коленях попробовал заровнять рваные ямки от каблуков, но увидел несколько пар недоуменных глаз наверху, застеснялся, сполз обратно, отряхнулся и зашагал торопливо вокруг бассейна. Когда голубая чаша открылась ему полностью, остановился. Сунул руки в карманы, вздохнул, посмотрел на голубизну. Не получится ни черта у него — не та вода. Или он не тот. Вырос. Взрослый стал. По-другому все видит. В сказки не верит. Сказки… Точно. Все миры, что в мозгу у него рождались, когда он на воду смотрел, — это от сказок, вспоминавшихся вдруг детских сказок. Еще два-три года назад верил он, что есть другой мир, добрый и безмятежный, и сыну об этом говорил, что есть он, обязательно есть, только найти его надо — уметь искать надо. А теперь вдруг понял, что нет его. Нет. Нет. Нет. Что же он детишкам теперь говорить будет?

Глотов побрел обратно, к мостовой. Шел медленно, рассеянно глядел себе под ноги и вдруг стал понимать, что ему не так уж скверно, как еще несколько минут назад, что он почувствовал прилив сил, слабый еще, но все же, а все оттого, что голова вдруг сделалась ясной, думалось легко и думалось много и как-то для него самого неожиданно, словно это не он сам думал, а какую-то умную книгу читал, и еще ему показалось, будто в мозгу плотина какая прорвалась, сдерживающая раньше поток этот и выпускающая на волю только строго определенные, нужные лишь для сносного существования мыслишки.

Он огляделся, отметил, что находится уже у самой лестницы, взбежал по ней легко и стремительно, немножко красуясь своей ловкостью. Налево посмотрел, направо, раздумывая, куда податься. Потом вперед посмотрел. Большой дом с колоннами увидел, двор перед ним, чугунным литым забором огороженный, и очередь разглядел, вдоль забора по тротуару тянущуюся. Интересно ему стало, что там такое, пойти посмотреть надо. Пересек мостовую, подошел ближе, милиционера строгого увидел у входа во дворик, а возле него щит, а на нем написаны слова: «Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. Выставка картин эпохи Возрождения». А ниже этих слов плакат с репродукцией картины какой-то. И на картине той красуется всадник на поджарой мускулистой лошадке, вернее — на коне, это Глотов вмиг определил. Коник был как настоящий, с бархатистой кожей, стройный, устремленный вперед, вот-вот готовый сорваться с места и помчаться стрелой, и страсть как захотелось Глотову увидеть эту картину живьем, не на плакате. Да и ко всему прочему, может, там еще какие картины с лошадками есть. И Глотов пошел в конец очереди. Пока шагал, разглядывал людей. Разглядывал и дивился — какие-то они не такие, эти люди, не такие, каких он привык в городе видеть, в метро, в автобусах, магазинах — худее они, что ли, или нет, вон и толстые стоят; печальнее? — тоже нет, вон двое заливаются, давятся смехом; вольные, небрежные? Тоже нет, но другие, другие.

Глотов встал в конец очереди и настроился терпеливо ждать. Скоро за ним еще люди встали, а за теми еще, и через полчаса человек двадцать-тридцать за ним гомонилось. Глотов внимательно прислушивался, о чем они говорили, но понимал мало, хотя слова все были русские, знакомые, а вот разобраться в смысле того, что говорят, было почти невозможно — что-то про дух, про настроение…

А еще через полчаса к тротуару подъехал темно-зеленый «рафик» с надписью «Телевидение» на дверцах, и оттуда вышли три парня. Один из них, что постарше, бородатый, вытащил из машины кинокамеру с треногой и поставил ее на тротуар, почти у самой очереди, двое других, волосатых, возились с микрофонами и негромко ругались.

Кончив препираться, пошли вдоль очереди, пристально вглядываясь в каждого. Наконец выбрали кого-то, направили на него лампы, яркие, добела раскаленные. Бровастый усмешливый мужчина в дорогом костюме что-то деловито проговорил в микрофон, и бородатый все это снял. А волосатые опять пошли вдоль очереди. И тут один из них остановился возле Глотова, окинул его оценивающим взглядом, спросил отрывисто: «Профессия?» — и Глотов ответил автоматически: «Токарь». Волосатый крикнул в спину второму: «Вова, это то, что нужно». Махнул рукой, и тут же зажглись лампы, и застрекотала камера, а бровастый заговорил радостным голосом:

— Люди совершенно различных профессий интересуются великим искусством. Потому что оно гениально, а значит, понятно всем. Только что мы с вами разговаривали с доктором наук, а сейчас наш собеседник — токарь. И я уверен, что он пошел сюда не потому, что это модно, престижно, для настоящего труженика, я думаю, таких понятий просто не существует, а потому, что потянула его чудодейственная магия живописи…

— Скажите, пожалуйста, как вас зовут? — Парень поднес микрофон к Глотову.

У того запылали уши, а потом лицо. Он качнулся. «Не волнуйтесь», — доброжелательно сказал кто-то сзади. «Я не волнуюсь, — хотел ответить Глотов. — Просто мне нельзя. Это не про меня. Перепутали». Он отер лоб — на коже проступила испарина, отвел рукой микрофон, пробормотал едва слышно: «Перепутали», вышел из очереди и двинулся по тротуару, мимо машины, мимо милиционера, опять не видя ничего вокруг.

А потом увидел троллейбус, скрипуче подкативший к остановке. Глотов быстренько побежал и вскочил в него в самый последний момент, полез в карманы и нашел там только две монетки, пятачок и гривенник. Поискал еще, но безрезультатно. Вот так. Столько денег еще час-полтора назад в руках держал, а теперь вот пятак и гривенник. И ему стало очень обидно за эти так глупо потерянные шесть сотен. Теперь их наверняка прикарманит эта горластая корова, прикарманит и глазом не моргнет, и не станет раздумывать даже, и потратит их на какую-нибудь дребедень, и положит эту дребедень в сундук впрок, и будет там эта дребедень гнить до самой ее смерти. А это ж ведь его деньги, личные, собственные, тяжким трудом заработанные, а она — в сундук! Черт! И Глотов хватанул себя по колену кулаком. «А почему я говорю: «мои деньги»? — подумал он неожиданно. — Совсем не мои деньги, это вор… чужие деньги, и никакого права я на них не имею. А что теперь делать? Опять заработать и опять отнести к той же квартире, положить в почтовый ящик. Ах ты, господи! Точно, надо было сразу положить в почтовый ящик. Ах ты, господи! Голова садовая! Так, значит, заработать и отнести? А не глупость ли это? Ведь украдено-то больше, гораздо больше…»

Ох, как раскалывается голова, гудит, распухает… А впрочем, что страшного произошло? Ну и украл. Да не я один краду, вон жена рассказывала, как у них в больнице у больных взятки берут врачи и сестры, и ничего, живут припеваючи. А раз все воруют, то почему и мне нельзя? Раз всем закон побоку, то почему мне он указ?.. Да чхать я хотел! Украл, и слава богу, доволен должен быть… Только жалко, что деньги потерял… Нет, нет, нет, все не то, не то… Ой, как плохо, как тошно, выпить бы сейчас… Выпить… выпить… и провалиться в сладкое забытье, уснуть и не проснуться… Господи, о чем я, о чем?! Душно здесь, тесно, жмет со всех сторон железная коробка, и нет мочи уже в ней находиться. Чудится, что так и не выйдешь отсюда никогда, останешься навеки. На воздух, на волю! Скорей!

Повеяло ветерком, легким и душистым. Откуда здесь в городе, душистый ветерок? Глотов потряс головой, помотал ею из стороны в сторону, вздохнул, огляделся. Господи! Опять вода. Где это он? А, Крымский мост, набережная Москвы-реки. Паршивенькая водичка, мутная, зелено-коричневая и вязкая, словно всю грязь из города в ней размешали. В такой даже топиться противно. Глотов угрюмо усмехнулся. Вроде полегчало, раз шутить начал. Ну и ладненько. На той стороне изумрудом отсвечивали на солнце пышные деревья, серебрился над самой почти рекой огромный горб кегельбана, а дальше в глубине сонно вращалось «чертово колесо» и еще какие-то хитросплетенные пестрые железки торчали над деревьями — видать, аттракционы. И ко всему прочему слышалась с той стороны ритмичная, веселая музыка. Вот так, в отличие от него, дурака, отдыхают люди, радуются жизни, да просто выходному дню радуются. И он тоже когда-то радовался выходному дню и веселой музыке. И совсем недавно это было. Неделю назад? Две?.. Вот пойду сейчас туда и тоже буду скакать козлом, и кататься на аттракционах, попивать холодную «Фанту», и глазеть по сторонам. Он пригладил волосы, оглядел себя со стороны, заправил выбившуюся рубашку под ремень, обтер потные ладошки о брюки и пошел к мосту.

«Фанты» Глотов не попил — очередь как за воблой, даже у фонтанчика с обычной водопроводной водой спрашивают: «Кто последний?» И на аттракционах покататься не сумел, к ним просто не подойдешь, тройным кольцом толпа их окружает, и все ругаются друг с другом, норовят первыми влезть, даже детишек расталкивают. Глотов насупился и пошел искать тихое местечко. Весь парк обошел и нашел-таки. «Кто ищет, тот всегда найдет». В тенистом, заросшем уголке возле решетчатого забора, за которым отдыхали поливальные машины. Отдохну, подумал Глотов, покурю и пойду.

Минут через пять другую лавочку заняли пятеро потных, возбужденных парней, они разом закурили, стали сплевывать — харкающе — под ноги и материться. Потом один из парней — приземистый, коротко стриженный и самый горластый (глянув на него сбоку, Глотов на миг затвердел лицом, показалось опять, что наконец того, низенького, углядел), достал из сумки две бутылки вина, откупорил их, и парни стали пить по очереди из горлышка. Глотову стало противно, безотчетная злость уже понемногу вскипала в нем. Но все бы ничего, если бы не вышла неожиданно из-за деревьев в тот момент усталая полная женщина лет пятидесяти и не направилась, припадая на опухшую ногу, к свободной лавочке. Когда она оказалась прямо против парней, то поскользнулась вдруг на влажной, не просохшей еще после ночного дождя земле и неуклюже упала на бок. Сумочка вылетела из ее рук и приземлилась возле парней. Низенький гоготнул, а вслед за ним загремели молодыми глотками остальные. А низенький встал, нарочито вежливо поднял сумочку и, держа ее двумя пальцами, стал дожидаться, пока женщина поднимется. Кряхтя и постанывая, та поднялась наконец. Низенький с полупоклоном подал ей сумочку. Женщина улыбнулась робко и поблагодарила низенького. У Глотова потемнело в глазах. И он шестым чувством, спинным мозгом понял, что сейчас ему себя не остановить. Вся боль, вся тоска, вся ненависть к этому неправильному миру, к себе самому, что скопились в нем за последние дни, сейчас пульсирующими толчками рвались наружу. Он медленно, очень медленно встал, набычился, чуть приподнял руки, развел их в стороны и неожиданно мягко для его грузной комплекции пошел к парням. Они почуяли опасность, исходящую с его стороны, и повернулись к нему все разом. Уже в двух шагах от них Глотов рявкнул:

— На колени!

Глядя стылыми глазами в упор на низенького, он подошел ближе и гаркнул снова с еще большей силой:

— На колени!

По лицу низенького было видно, что он еще толком не сообразил, в чем дело. Он вроде как обалдел от такой наглости и машинально стал подниматься с лавочки, чтобы не глядеть на Глотова снизу вверх, а хоть как-то с ним уравняться. Но когда он встал, то все равно смотрел снизу вверх, потому что ростом был Глотову по середину груди. Наконец он начал приходить в себя, прищурился, оглядел своих корешков и, вытянув вперед подбородок, спросил развязно:

— На перо просишься, дядя?..

— Ах ты, гриб! — мотнул головой Глотов, подумал секунду и добавил: — Ворюга! — стремительно поднес руку к голове низенького, накрыл широкой ладонью его лицо и толкнул легонько. Но это только самому Глотову показалось, что легонько, а на самом деле толчок был достаточно сильным, потому что голова у низенького запрокинулась и сам он полетел на лавочку.

Краем глаза он уловил, что парни напружинились и были готовы к драке. Они только ожидали сигнала от низенького. А тот пока молчал, обтирая пот с лица.

— Ну?! — Глотов нехорошо оскалился.

— Пошел ты на…! — выпалил низенький и снова вскочил, как ванька-встанька. И тогда Глотов сгреб его в охапку и потянул к земле.

— Мочи его! — сдавленно взвизгнул низенький, и Глотова ударили в ухо, потом в лоб, потом кто-то заехал ему ногой по пояснице. Но он не отвечал, он гнул низенького к земле. Тот хоть и хлипкий на вид был, но жилистый и сопротивлялся отчаянно, и Глотову требовалось немало усилий, чтобы сгибать его. Пронзительно кричала женщина, матерились и хрипели парни, обрабатывая Глотова со всех сторон. Он шатался, голова его болталась из стороны в сторону, но с тупым упорством он продолжал делать свое дело. Кто-то справа настойчивыми и довольно сильными ударами мочалил Глотову ухо.

Вдруг что-то лопнуло со звоном в затылке, горячая волна ударила в голову, вспыхнул красный свет перед глазами, и Глотов рухнул на утоптанную, заплеванную землю.

— Зачем бутылкой-то, козел?! — сквозь забытье услышал он и провалился в чернильную темноту…

Чьи-то жесткие, крепкие руки, подняли его, усадили куда-то, что-то холодное, мокрое, мягкое ко лбу прижали, а потом Глотов ощутил на языке кисловатый привкус «Фанты». Ну вот наконец и попил водички. Он слышал далекую музыку, возбужденные голоса и даже шорох листьев на деревьях. Глотов открыл взбухшие веки и увидел перед собой некрасивое лицо молодой женщины, ее длинные, встревоженные глаза с белесыми, будто выгоревшими ресницами. В одной руке женщина держала пустую бутылку «Фанты», а другой рукой отирала Глотову лицо мокрым платком. Правее он разглядел двух строгих парней с повязками дружинников, крутоплечего бородатого мужчину и ту самую пожилую женщину, из-за которой все началось. Бородатый потрясал кулаком, женщина суетливо жестикулировала, а дружинники подозрительно глядели на них, словно раздумывали, сейчас их арестовать или погодить чуток, дать выговориться.

Вот бородатый мотнул головой, как бы с досады, повернулся в сторону Глотова и позвал:

— Марина, иди сюда, чертовщина какая-то выходит, ничего им не объяснишь.

Марина заглянула Глотову в глаза, улыбнулась сухим крупным ртом и, кивнув, спросила ласково, как дитенка малого:

— Ну как! Лучше?

— Лучше, — глухо выдохнул Глотов через разбухшие губы. — Спасибо…

— Вот и чудесно. Погодите немного, я сейчас…

Женщина поставила бутылку на лавочку, приладила мокрый платок у Глотова на голове, прямо на темечке и пружинистым шагом направилась к дружинникам. Строгого, прямого фасона твидовая юбка до половины скрывала полные икры, а плечи длинного пиджака были пухлые и широкие, и со спины женщина выглядела коренастой и приземистой. «Мода, что ль, такая? — подумал Глотов и осудил тотчас: — Дурацкая».

— Ох, все из-за меня, из-за меня, — завздыхала вдруг женщина, с которой все началось. Тонкие седые волосы выбились из-под гребешка и пепельно отсвечивали, и казалось, что над головой у женщины мерцает нимб. — Такая беда, такая беда, и хороший человек пострадал ни за что.

— Все в порядке, — шевельнул губами Глотов. — Нормально.

— Как вы? — Бородатый прищурился и тотчас хмыкнул, а потом не удержался и хохотнул. Глотов нахмурился и с недобрым удивлением уставился на него. Вслед за Бородатым не сдержала смешок и Марина, и та женщина, с которой все началось, тоже заулыбалась. Глотов обалдело смотрел на них и никак не мог понять, в чем дело. Он наклонил голову, оглядел себя и тотчас что-то белое заслонило левый глаз. Глотов машинально отмахнулся, и влажный платок свалился с его головы. Так вот над чем они смеются. Уж очень нелепо он, здоровый, хмурый дядя, выглядел с этим платком. И он тоже засмеялся, и ему стало хорошо, впервые за все эти дни он почувствовал что-то похожее на радость. Он был в центре внимания, и внимание это было искренним и добрым. Он поднял платок, встряхнул его, сложил аккуратно и протянул Марине:

— Спасибо большое.

— Лазарет на лавочке, — сказал Бородатый. — Передвижной медпункт. Доктор Марина Клокова оказывает первую помощь пострадавшим от стихийного бедствия с ласковым мужским названием «Портвейн». — Он серьезно посмотрел на Глотова.

— Что же это вы, здоровый сильный мужчина, не могли оказать сопротивления этим пьяным соплякам? Или сами того? — Он щелкнул себя по шее.

— Я не пьяный, — Глотов насупился.

— Тогда почему?

Глотов молчал.

— Ну что ты пристал к человеку? — подала голос Марина. — Он еще в себя не пришел. — Она ловко наклонила голову Глотова к себе. — Ах ты, господи, опять кровь, рассекли, мерзавцы, кожу на затылке. И вправду надо в медпункт. Где тут медпункт?

— Ага, — сказал Бородатый и сунул руки в карманы протертых джинсов. — Чтобы там травму зарегистрировали и вызвали милицию. И начнут его, бедного, таскать туда-сюда. А тех пятерых давно и след простыл.

— Верно, — Марина задумалась, прищипывая нижнюю губу.

— Тогда к нам.

— Ну-ну, — сказал Бородатый и с сомнением посмотрел на Глотова.

— А что прикажешь делать? Не оставлять же его здесь? — В голосе у женщины появились жесткие нотки.

Мужчина пожал плечами:

— Как хочешь.

— Все. Встали и пошли, — быстро скомандовала женщина. Она была врач, и для нее начиналась работа.

Она помогла встать Глотову, попрощалась с женщиной, с которой все началось, и торопливо пошла вперед по тропинке. Вслед за ней двинулись Бородатый и Глотов.

Идти было тяжело. В ушах стеклянно позванивало, а ноги были как чужие.

Бородатый, его звали Валентин, поддерживал Глотова и, отвлекая его, бодренько рассказывал:

— Мы шли мимо, вон там, за деревьями. Вдруг слышим шум, крики, звон какой-то. Ну, думаю, драка. Немного струсил, человек все же. А мимо пройти не могу, понимаешь. Я же спортсмен и преподаватель, студентов добру учу, понимаешь, да и вообще… Толком даже и не раздумывал. Ну вот, вбегаем с женой в эти самые кусты, там тебя лупят, да так смачно, что у меня аж задрожало все внутри. И тут я как заору: «Всем стоять, гады, милиция!» — и свистнул, как милицейский свисток, я умею так, могу показать. Ну а эти шалопаи врассыпную, с хрустом и треском через кусты, как лоси. А потом дружинники пришлепали к шапочному разбору и говорят, что ты пьяный и хулиганил, и хотели тебя в отделение отвести. Вот так.

У выхода из парка они сели в такси. Ехали молча. Марина прижимала к его затылку холодный мокрый платок, и это было очень приятно, и Глотов, совсем уже оклемавшийся, все хотел спросить, куда же они все-таки едут, но так и не спросил до конца пути. Ему было неудобно. Он подумал, что своим подозрительным вопросом может оскорбить людей, которые желают ему добра. Так мало людей, которые просто так, ни за ради какой-то там выгоды, желали ему добра.

Марина и Валентин жили недалеко, в середине Ленинского проспекта, в солидном кирпичном доме послевоенной постройки.

Когда Глотов вышел из машины, ему почудился легкий запах керосина и слабый горьковатый аромат дымка от печки, и на несколько мгновений он так явственно ощутил, что он у себя в Утинове, что даже заволновался: а не теряет ли он сознание на ходу? Он где-то про такие штучки читал.

Квартира была трехкомнатная, очень чистая и очень светлая. В прихожей их встретил серьезный, аккуратно причесанный мальчик лет десяти. Он улыбнулся Марине и Валентину и вежливо, совсем по-взрослому пожал руку Глотову и представился: «Сергей». Валентин потрепал его по шее — мальчик снес это достойно, хотя по темным большим глазам его видно было, что такая фамильярность ему претит, — и сказал гордо: «Мой старший. Очень талантливый. Моя надежда». Мальчик, извинившись, ушел в свою комнату, а Глотова провели в просторную, заставленную самой необходимой мебелью гостиную.

Марина сказала с осуждением:

— Опять ты его хвалишь? Зачем? Портишь ведь.

— Ерунда, — резко возразил Валентин и махнул рукой. — Наоборот. Человек, если он талантлив, должен знать, что он талантлив. Это прибавляет ему сил и уверенности в себе…

— И самомнения, и тщеславия, — перебила его Марина, роясь в многочисленных ящиках приземистого модернового серванта.

— Ну хорошо, хорошо, — примирительно выставил ладони Валентин. — Время рассудит. Я пошел в ванную. Если надо помочь, крикни.

Марина наконец нашла то, что нужно, какие-то железные коробочки, бинты, вату, унесла все это на кухню, вернулась, сняла жакет, приказала и Глотову раздеться до пояса. А он стеснялся, улыбался глупо и все говорил тихо и слабо: «А может, не надо, может, и так сойдет». Но она решительно сняла с него рубашку, положила на плечи ему холодную скользкую клеенку, отчего у Глотова мурашки побежали по спине, наклонила голову и стала выстригать волосы возле раны. И Глотов покорился и молчал, и ему было очень хорошо, и легко, и даже как-то умильно на душе, точно так же, как в детстве, когда мама вот так же сажала его решительно на табурет и стригла жесткие, непослушные мальчишеские волосы.

А потом он даже чуть не заснул под ласковыми женскими пальцами. Марина опять ушла и опять вернулась с железной коробкой. Через минуту Глотов почувствовал режущую боль, но он молчал, стиснув зубы. Если бы страдание было во сто крат сильней, он тоже бы молчал, умер бы, но молчал… Наконец все кончилось. В затылке, правда, все еще стучало болью, но приглушенной, затухающей.

— Я зашила вам рану, Володя, — сказала Марина, подавая ему рубашку. — Отдыхайте, сейчас будем обедать.

Она удалилась на кухню, а через минуту явился Валентин, бодренький, улыбчивый, волосы и борода у него были влажные, и от него пахло мылом.

— Обычно гостям показывают семейные альбомы, — сказал Валентин, устраиваясь рядом. — Я не исключение. Но фотографии здесь немного другого рода.

Валентин перевертывал толстые картонные страницы, шелестел папиросными вкладышами и комментировал каждую фотографию. Оказывается, они с Мариной и с друзьями — спортсмены-туристы, каждый месяц ходят в походы с разной категорией трудности, и у Валентина даже есть какой-то разряд, Глотов не запомнил какой, и на этих снимках запечатлены разные интересные моменты этих походов. Валентин рассказывал смешно и очень интересно, — вот здесь у них унесло плот, здесь они спасали мальчика-пастуха из-под какого-то обвала, а вот тут они варят уху, а вот тут поют песни… Говорил, как походы сплачивают, что все становятся как родные, и что у походников самый высокий дух коллективизма, агитировал Глотова ходить в походы, потом рассказывал туристские анекдоты, и Глотов хохотал до саднящей боли в зашитом затылке, а Марина кричала из кухни, что она тоже хочет посмеяться…

Глотов был очень благодарен Валентину, что тот ничего не расспрашивал про него самого, про Глотова. Потому что если бы тот стал расспрашивать, то Глотову нечего было бы и рассказать, если только наврать, а врать он как-то не любил с детства, да и повзрослев, тоже не научился…

А затем Валентин стал говорить про себя, что ему сорок лет, что время идет, но ничего, он еще покажет, засядет и разработает тему так, что академики ахнут, что просто дела отвлекают, бытовая текучка на работе, да и походы тоже хотя и помогают, но время все-таки крадут. Валентин порозовел, глаза его возбужденно блестели, и каждую фразу он заканчивал ударом кулака по столу. А Глотов поддакивал ему искренне, потому что верил, что Валентин обязательно засядет и напишет такую диссертацию, что все ахнут. А Валентин говорил уже про то, какой его работа даст экономический эффект, о том, какой она сделает переворот, шум и бум…

— Хватит! — Голос Марины прозвучал тихо и властно.

А Валентин вскинул на нее глаза, и смутился, и замешкался. Суетливыми движениями закрыл альбом, отложил его на диван. А Глотов удивился: чего это она так его обрывает, и чего, интересно, он испугался?

— Положи скатерть на стол, — уже мягче сказала Марина и, улыбнувшись, кивнула Валентину.

Глотов чувствовал себя как в раю, ему было хорошо, как никогда, и казалось, что этих людей он знает тысячу лет и всю эту тысячу лет преданно и бескорыстно их любит, и сказали бы ему сейчас: умри за них — и он умер бы, не раздумывая.

Обед был вкусный и разнообразный, и Глотову очень хотелось есть, но он старался есть мало, чтобы не подумали, что он невоспитанный или из голодного края, он сидел прямо, как аристократы в кино, и старательно манипулировал ножом и вилкой.

Потом Валентин попросил сына показать Глотову, какие у него врожденные математические способности. Глотов называл астрономические цифры, а Сережа их складывал, делил, множил и даже извлекал корень, Глотов смеялся и восторженно повторял: «Ух ты!»

После обеда Валентин и Сережа, извинившись, ушли в комнату, на пять минут, как они сказали. Глотов и Марина остались одни. Глотов хотел курить, но спросить позволения не решался. Марина некоторое время внимательно смотрела на него, а потом неожиданно спросила:

— Вы из деревни, Володя?

Глотов кивнул.

— Давно?

— Шесть лет.

Марина покачала головой, расправила скомкавшуюся на углу скатерть:

— Мой муж тоже был деревенский.

Глотов удивленно посмотрел на дверь.

— Нет, нет, не Валентин, — она слабо улыбнулась. — Мой первый муж. Он погиб. В автокатастрофе. Он был шофером. Толей его звали. Вы очень похожи на него, Володя. Я как увидела вас, лежащего, так чуть плохо не стадо, так похожи. Мы пять лет всего прожили. Я вышла за него в девятнадцать. Он был очень хороший и добрый, и искренний, и сострадательный. Я с ним на практике познакомилась, в Смоленской области. Вы очень похожи, — она как-то странно посмотрела на Глотова, он страшно смутился и опустил глаза. — Он очень был неспокойный, все чего-то искал, за всех и за все переживал, мучился. И все домой рвался, меня изводил. А я же не могу там, я же горожанка, — она мягко свела губы и спросила после паузы. — И мне кажется, вы тоже такой же, да?

Глотов ничего не ответил и, в свою очередь, стал разглаживать скатерть. Откуда он знает, какой он? Разве задумывался когда-нибудь над этим — жил и жил себе без затей.

— …Я шесть лет потом не могла ни с одним мужчиной встречаться. А потом стало страшно, я ведь совсем одна, родители умерли давно. Стало страшно одной, и когда Валя предложил пойти замуж, я сразу согласилась…

— Он хороший, — наконец сказал Глотов только для того, чтобы что-нибудь сказать, а не сидеть тупым чурбаном.

— Хороший, — согласилась Марина. — И мы с ним ладим. Только ладим, и все.

— А чего еще надо? — удивился Глотов. — Чтоб мирно было и тихо. И дети чтоб были… Квартира у вас есть, и мебель, — он нахмурился, каким-то вторым слоем сознания сообразив, что говорит что-то не то.

— Да, да, конечно, — опять согласилась Марина. — Все есть, все есть… И спокойствие есть, очень много спокойствия, чрезмерно много. Вокруг Валентина спокойствие и пустота, и он заполняет эту пустоту походами, нелепыми прожектами и другой чепухой.

Глотов никак не мог взять в толк, почему она говорит все это с почти нескрываемой горечью, ведь дружная, нормальная у них семья, все как у людей — и квартира, и достаток, и ребенок, такой умный и такой воспитанный, и относятся Марина и Валентин друг к другу с уважением, это сразу видно (Глотов считал, что глаз у него наметанный, разные семьи он видывал). Наверное, все бы хотели так жить?

— А вообще, все у нас замечательно! — Марина словно подслушала мысли Глотова. Она улыбнулась весело и широко, выпрямилась на стуле, запустила пальцы в густые черные волосы, откинула пряди назад. — Все отлично, все чудесно! Все у нас тихо и гладко. Мы образцовая семья.

— Ну вот, конечно, — Глотов обрадовался, что теперь все ему понятно и именно так он все и увидел в этом доме. — Очень хорошая у вас семья, можно позавидовать.

Марина только покачала головой, поднялась и начала собирать посуду со стола. А Глотов опять заметил, что глаза у нее стали совсем безрадостными. Почему?

Не его это дело, конечно, но все-таки почему? Значит, чего-то не хватает? Может быть, денег? Любви? Но любовь-то, наверное, есть, раз живут вместе и не скандалят, не злобятся, ладят. Когда ладят, это и есть любовь…

— Вы женаты? — спросила Марина.

— Да, — ответил Глотов. — И дети есть. Двое.

— И все у вас хорошо?

Глотов дернул болезненно щекой и, испугавшись, что Марина это углядела, стал тереть щеку пальцами, будто она зачесалась. Марина едва заметно усмехнулась краешком губ и попросила:

— Помогите мне.

Когда они вернулись в комнату, Валентин и Сережа с довольными, раскрасневшимися лицами уже сидели на диване.

За спинами они что-то прятали.

— Ну, мать, теперь гляди, — торжественно произнес Валентин и вытащил из-за спины грузовичок размером с коробку из-под обуви.

— Ну и что? — с нарочитой усмсшливостью подначила Марина.

— А вот что, — не сдержавшись, выкрикнул воспитанный Сережа.

Он схватил машину, что-то покрутил сбоку, поставил ее на пол, и автомобильчик побежал по паркету, рокоча и металлически позвякивая. Валентин и Сережа завизжали от восторга и бросились вслед за машинкой, чтобы остановить ее, а то ударится, не дай бог, обо что-то и поломается.

— Мы ей мини-моторчик приделали, — сказал Сережа, подняв машинку высоко над головой. — Полгода с папой работали. Это подарок Саньке.

— Санька, наш младший, он сейчас за городом, с садом, — объяснила Марина Глотову, а потом она зацокала восторженно языком, закачала одобрительно головой и похвалила: — Молодцы, ну молодцы, вот Санька обрадуется.

Мальчик снова поставил машину на пол, она шустро покатила в прихожую, а Сережа и Валентин опять бросились за ней, хохоча.

Марина смотрела им вслед и пощипывала пальцами нижнюю губу.

Потом все смотрели телевизор, шла передача «Киноафиша», где представляют, какие картины будут идти в кинотеатрах в этом месяце. Валентин с сыном внимательно вглядывались в экран и то и дело о чем-то спорили, то танки Валентину не понравились, то Сережа запальчиво твердил, что шестиклассники такими словами не разговаривают, и все это неправда, и придумали все это какие-то глупые дяди. Марина ушла, потом вернулась, стоя посмотрела немного телевизор, усмехнулась какому-то глубокомысленному замечанию Валентина, подошла к нему, поцеловала в затылок, потом поцеловала и Сережу, а они этого даже и не заметили. Почувствовав на себе взгляд Глотова, она повернулась к нему, — он сидел на диване, — потерла лоб, якобы случайно, закрывая ладошкой глаза, и скорым шагом вышла из комнаты. Его никто не гнал и не намекал, что нужно уйти, но он сам сообразил, что уже пора. Им занимались, когда ему нужна была помощь, а сейчас все в порядке, и квартира зажила своей обычной, повседневной жизнью, и в этой жизни Глотов был уже лишним. А уходить ему не хотелось, но он понимал, что надо. Он поднялся, поправил рубашку, старательно разгладил ладошками помявшиеся брюки, сказал в затылок Валентину:

— Ну пошел я, и так уж задержался.

— Досмотрел бы передачу, — не оборачиваясь, отозвался Валентин.

— Да надо уже.

— Ну что ж, — Валентин полуобернулся, протянул руку: — Заходи, коли рядом будешь.

Глотов пожал руку и сказал:

— Спасибо вам, — потом пожал хрупкую ладошку и Сереже.

— Ну пошел я, — сказал он, заглянув на кухню. Марина отставила кастрюлю с плиты, вытерла руки о фартук, валявшийся на стуле, подошла к Глотову почти вплотную:

— Я очень рада, что познакомилась с вами, Володя, — она открыто, не смущаясь, смотрела ему в глаза. — И защищайте себя, как положено, независимо от настроения, независимо от чувств, которые вас одолевают. Вы же ведь могли этой шантрапе взбучку дать? Ведь правда?

— Правда, — тихо ответил Глотов. Ему захотелось вдруг поцеловать эту грустную милую женщину.

— Дайте, я вас поцелую, — просто сказала она, взяла его за шею, притянула к себе, а сама встала на цыпочки. У Глотова закружилась голова, и он зажмурился.

Когда он открыл глаза, Марина была уже в прихожей.

— Запишите мне ваш телефон, — вполголоса попросил он. Марина покрутила головой:

— Нет, Володя, не надо. И больше не приходите сюда. Мне будет тяжело. Все, идите, — она подтолкнула его к двери.

— Дык… — Глотов растерянно развел руками.

— Идите, идите. — Марина щелкнула замком.

Дверь за спиной захлопнулась, и Глотов остался один, совсем один. Он вышел на лестничную площадку, медленно спустился к окну, суетливо пошарил по карманам, нашел «Приму», обломал две спички, наконец прикурил. Порывисто затянулся и невидяще уставился в окно. Ну вот, все и кончилось. И надо было возвращаться в прежнюю жизнь, а сил уже не было. Он это понимал. Он это чувствовал — всем существом, каждой клеточкой. И Глотову даже не хотелось выходить из подъезда, потому что казалось, что там на улице его встретит душный, зловонный буран, он будет забиваться в горло, легкие, будет вертеть его из стороны в сторону, как тряпичную куклу, назойливо и колко лезть под веки… Глотов поежился, бросил сигарету и пошел вверх по лестнице. Он тяжело и размеренно ставил ноги на ступени и думал. Уехать в Утинов, к старенькой маме? Но и там будет то же самое. Куда бы он ни укатил, хоть на самый Сахалин, там все равно будет то же самое. И в квартире у Валентина и Марины он тоже не смог бы спрятаться, даже если бы ему и позволили это сделать. Он поднялся уже на три этажа. Солнце приветливо светило в окна, но там, у подъездной двери, его ждал буран. Он это знал. Еще два этажа. Все рассказать? Кому? Боже мой, кому?! Дальше был чердак. Все, хода нет. Последний этаж. Глотов шагнул к окну, глянул вниз. Высоко. Люди пестрыми горошинками перекатываются по двору. Хорошо, что окно выходит во двор, неожиданно деловито подумал Глотов. Он вынул сигареты, опять закурил, затянулся три раза и бросил сигарету на пол. Склонился, щелкнул шпингалетом, выпрямился, потянулся к верхней задвижке, с едким писком открыл раму, затем то же самое проделал со второй рамой, тоже открыл ее. Свежий ветер вмиг освежил потное лицо, и кожа натянулась на скулах, как после купания. Глотов, кряхтя, влез на подоконник, держась за раму, сделал полшага, нога повисла в воздухе. Он сдавил веки. Сейчас… Но что-то не пускало его. Никак. Он открыл глаза, оглянулся. Рука судорожно вцепилась в раму, побелевшие пальцы одеревенели. Глотов попытался их разжать, не вышло. Он постарался оторвать их левой рукой, и опять не вышло. Он провел ладонью по лицу, вздохнул и осторожно сполз на пол. Пальцы как приклеились к раме.

— Вот карусель, — сказал он и мотнул головой. Захотелось курить. Он увидел догорающий окурок, машинально нагнулся, и рука отклеилась от рамы. Глотов мелко засмеялся. Откуда-то снизу потянул сквозняк, вторая рама задребезжала стеклянно и захлопнулась со свирепым треском, рассыпчато звеня, посыпалось разбитое стекло. Глотов вздрогнул и выронил окурок. Струйки пота щекотали ему щеки. Скрипнула дверь на этаже, потом послышались решительные шаги, и внизу лестничного марша появился мужчина с недовольным костистым лицом. Он был в летней милицейской рубашке с белыми погонами. «Капитан», — машинально отметил Глотов.

— Ну? — спросил капитан, стряхивая крошки с губ. Он, видимо, только что пообедал. — В чем дело?

Глотов медленно покрутил головой, мол, ничего, все в порядке, затем не спеша закрыл на щеколды обе рамы, ногой задвинул осколки в угол, повернулся и стал спускаться. Капитан с интересом смотрел на него.