Несостоявшаяся битва

5. В обход обещаний

Роковым было не решение Гитлера уничтожить Польшу и начать войну против Англии и Франции при первом удобном случае; эти решения он принял значительно раньше. Время для уничтожения Польши было установлено еще в апреле; решение и выбор времени для того, чтобы бросить вызов англо-французской гегемонии в Европе, пришли несколько позднее, весной. Поэтому последняя неделя августа, насколько она касалась Гитлера, имела значение только в связи с техническими деталями организации военного нападения на Польшу и предотвращения активного вмешательства в войну со стороны англичан и французов. Вопрос о том, будет ли война, был решен. Ничто, кроме полного подчинения Польши интересам Германии, уже не могло предотвратить войну. Роковым было решение английского и французского правительств. Они продолжали верить, хотя и гораздо меньше, что сильные слова и решительные жесты удержат Гитлера от развязывания войны. Они так и не поняли, даже после оккупации Гитлером Праги в марте, что он полон решимости начать войну, если не последует полного подчинения Польши интересам Германии. Они так и не осознали, что никакого средства, которое удержало бы Гитлера в узде, кроме самой войны, более не существовало, что единственная возможность предотвратить установление его полного господства над Европой заключалась в том, чтобы нанести ему поражение в войне. Французы и англичане, как мы видели, имели средства и благоприятную обстановку во время последних недель августа, чтобы решиться на действия, которые осенью привели бы к поражению Гитлера. Однако они отказались даже рассмотреть такую возможность. Почему?

Утром 25 августа, когда осталось не более суток до того, как вермахт должен был начать тщательно скоординированное нападение на Польшу, английский комитет начальников штабов собрался в военном министерстве. Преобладающим было мнение, что войны вообще не будет.

Начальник имперского генерального штаба Горт ставил пять против четырех, что война не начнется; его заместитель генерал Рональд Адам предложил несколько большие шансы — шесть против четырех, что не будет войны, и только генерал Айронсайд высказал уверенность в неизбежности войны и предложил пять против одного, что война начнется.

В этот день кабинет не собирался, и англо-польский договор о взаимопомощи подписал Галифакс. Чемберлен ждал прибытия Гендерсона от Гитлера с ответом на свое письмо. В это же самое время из английского посольства в Берлине поступило довольно подробное изложение выступления Гитлера перед командующими на совещании 22 августа в Оберзальцберге. Между тем в самый последний момент, получив сообщения о заключении договора о взаимопомощи между Англией и Польшей и о решении Италии сохранять нейтралитет в случае войны, Гитлер отменил назначенное на следующее утро нападение на Польшу.

В Лондон Гендерсон прибыл утром 26 августа. Вечером собрался кабинет, где присутствовал Гендерсон. Проект ответа Чемберлена на послание Гитлера военный министр Хор-Белиша и министр авиации Кингсли Вуд нашли «слишком резким». Чемберлен согласился смягчить некоторые выражения. Белиша опять поднял вопрос о мобилизации резервистов территориальной армии. Это означало бы призыв около 300 тыс. резервистов. Гендерсона спросили, какова, по его мнению, будет реакция Гитлера на такой шаг со стороны англичан. Гендерсон ответил, что такой шаг может означать разницу между миром и войной. Чемберлен понял намек. Он разрешил военному министру призвать 35 тыс. резервистов территориальной армии, чтобы укрепить оборону в уязвимых пунктах.

В имперской канцелярии в Берлине 25 и 26 августа царила полная неразбериха. Колебания Гитлера и отмена им в самый последний момент приказа о нападении на Польшу вызвали в вооруженных силах довольно широкую критику в его адрес, однако она оказалась не многим более обычного солдатского ропота, хотя многие офицеры и присоединились к критикам Гитлера. Это недовольство никогда не достигло тех размеров, как это вообразили некоторые из основных членов группы противников Гитлера. Остер был убежден, что Гитлер не переживет такой осечки, станет посмешищем для вооруженных сил.

Начальник Остера адмирал Канарис, глава немецкой контрразведывательной службы, вместе с Остером являвшийся основным звеном связи с разведкой западных держав, соглашался с мнением Остера. Оба были уверены, что проявленная англичанами 25 августа твердость окупилась подписанием договора о взаимопомощи с поляками. И теперь Гитлер не будет рисковать войной, которая приведет его к столкновению с Англией.

Возникает естественный вопрос: не была ли именно в этом причина уверенности, с которой генерал Горт трактовал обстановку в том духе, что не будет войны. Следует добавить, что до утра этого дня военное министерство не имело никаких сведений об общей мобилизации в Германии.

Но не успел Гендерсон покинуть 25 августа имперскую канцелярию, чтобы вылететь к Чемберлену с докладом о результатах встречи с германским фюрером и вручить премьеру послание от него, как Гитлер и его советники приступили к рассмотрению следующего шага Германии. Несколько ранее Гитлер говорил Кейтелю, что он хотел «побольше времени для переговоров». Однако теперь Гитлер понял, что ему нужно уже не время, а нечто иное — 1 сентября было его крайним сроком. Своими посланиями в Лондон и Париж через Геринга, а также через другие каналы ему удалось успокоить англичан. Не их словесных угроз, а английской авиации и военно-морского флота, а также французской армии, союзной Англии, боялся он. Через несколько часов после отъезда Гендерсона с ответом Чемберлену Гитлер назначил новую дату нападения на Польшу — 31 августа. В крайнем случае эта дата могла быть отсрочена еще раз, но только один раз, на 1 сентября.

Больше того, только теперь немецкое верховное командование осознало всю меру риска, предложенного Гитлером на Западном фронте. Он урезал численность войск Западного фронта, оставив там значительно меньше минимальных потребностей. Каждый солдат, каждое орудие, каждый танк и каждый самолет, который можно было выделить, отправлялись на Восток. Гитлер был совершенно уверен, что английское и французское правительства и их военные советники не будут предпринимать быстрых действий, чтобы оказать помощь полякам. 25 августа он некоторое время колебался, но теперь пришла уверенность. И для этой уверенности у него были основания.

В Лондоне ответственные офицеры имперского генерального штаба, казалось, были бесполезны для правительства, безнадежно парализованного страхом, незнанием и нерешимостью при полном отсутствии политического понимания проблем, поставленных на карту, при полном непонимании сущности гитлеровского режима, ибо для людей, находившихся во главе вооруженных сил Англии, только за редким исключением, было характерно то же самое, что и для политических деятелей. Редко в условиях кризиса военные деятели были так беспомощны, как в случае с начальниками штабов Англии и Франции во время этой последней недели августа. У них были средства, но не было ни здравого суждения, ни желания решительным образом использовать эти средства.

Идея воспользоваться ослаблением немецкого Западного фронта никогда не обсуждалась ни на уровне кабинета, ни, более ограниченно, на заседании комитета по внешней политике кабинета.

Мы видели, что на первых заседаниях объединенного штаба и комитета имперской обороны преобладали пораженческие тенденции, когда речь касалась принятия немедленных акций, независимо в какой области.

Теперь же, в самый разгар кризиса в середине августа, комитет имперской обороны информировал, что решение увеличить первоначально намеченные экспедиционные силы с двух до четырех дивизий «привело к нехваткам, а это означало, что ни одно подразделение не было отправлено во Францию почти полностью оснащенным».

Представитель военного министерства сообщил, что положение настолько плохое, что вряд ли будет возможным оснастить 42 дивизии раньше 1942 года.

В сущности, в то время это уже не имело значения. Вопрос, который можно было ожидать, и ответ на него не возникли. По крайней мере, на заседании французского верховного совета национальной обороны были поставлены правильные вопросы, даже если на них и не было должных ответов. В Лондоне же ни имперский генеральный штаб, ни правительство не поставили прямого вопроса: какая помощь будет оказана полякам. Никто не ожидал многого от армии, но были же военно-воздушные силы и военно-морской флот?

Английские ВВС капитулировали еще до того, как был поставлен этот вопрос. Для того чтобы немцы не приняли ошибочных решений, им сообщили 22 августа, что будут воздушные налеты не на немецкие города, а только на строго определяемые военные объекты. Бомбардировочное авиакомандование предназначалось для операций в будущем, и его силы не намеревались растрачивать по мелочам для операций по второстепенным объектам.

Действия английских ВВС предполагалось ограничить акциями только против немецкого военно-морского флота и разбрасыванием пропагандистских листовок на территории рейха. Однако об этом ничего не было сказано полякам.

Сложилась странная ситуация.

Французская армия была отмобилизована и готова к действиям. Английский военно-морской флот, приведенный в боевую готовность, находился в море. Королевские военно-воздушные силы имели внушительное по тому времени ядро стратегической бомбардировочной авиации (чего не было у Германии). Английские самолеты могли наносить удары по Северной Германии и Руру. Таким образом, грозное оружие было готово к немедленным действиям. Однако их политическое и военное руководство не имело ни планов, ни воли, которые привели бы эти огромные силы в эффективное движение. Вместо этого они стали прибегать к дипломатическим интермедиям, которые Гитлер стремился использовать для отвлечения их внимания от действительности, пока он не был готов к нанесению удара.

На фоне суровой действительности сосредоточения немецких армий на Востоке и подавляющего англо-французского превосходства на Западе дипломатическая деятельность того времени дает особенно наглядную иллюстрацию того, что получается, когда дипломатия и военная мощь действуют изолированно друг от друга.

Утром 25 августа английский поверенный в делах в Берлине Джордж Оджильви-Форбес послал личное письмо начальнику немецкого отдела министерства иностранных дел Киркпатрику. В письме он изложил основное содержание выступления Гитлера перед командующими в Берхтесгадене 22 августа. Посол видел это письмо, но был слишком занят, чтобы взять его с собой в Лондон. Поэтому, указывает в своем письме Оджильви-Форбес, он посылает его Киркпатрику «лично… и для использования по личному усмотрению». При такой форме передачи информация, которая вполне могла оказаться важнейшим фактором при принятии решений английским кабинетом, попала в каналы частной переписки и в дальнейшем уже не могла официально привлечь к себе внимание. Вместо того чтобы должным образом оценить это новое подтверждение решимости Гитлера развязать войну, вместо мобилизации к быстрым и решительным действиям правительства в Лондоне и Париже продолжали откладывать принятие срочных решений, а военные и дипломаты все еще сомневались в решимости Гитлера идти на риск мировой войны.

Шведский посредник Геринга Далерус сообщал 27 августа после вручения Герингу письма от министра иностранных дел Галифакса, что теперь он убежден: Гитлер и Геринг хотят мира. Далерус был не единственным, кто делал столь поспешные выводы.

В тот же день 27 августа специалист по германским вопросам в министерстве иностранных дел Киркпатрик составлял наброски памятной записки, в которых сделал такой вывод: «Тот факт, что господин Гитлер рассматривает послание министра иностранных дел маршалу Герингу как удовлетворительное и вполне согласен воздержаться от действий, показывает, что правительство Германии колеблется». Киркпатрик считал, что его точка зрения была подтверждена одним сотрудником немецкого посольства в Лондоне, предположительно Кордтом, с которым он поддерживал постоянную связь. Поэтому, по мнению Киркпатрика, английское правительство должно вести политику примирительную по форме, но абсолютно твердую по существу. Последние симптомы говорили о том, писал Киркпатрик, «что у нас неожиданно сильные позиции».

Памятная записка была показана Галифаксу. Он выразил полное согласие с ее содержанием и сказал, что у него постоянно были на виду эти же соображения. Невольно возникает вопрос, ознакомился ли Киркпатрик к этому времени с личным письмом Форбеса, где излагалось краткое содержание выступления Гитлера перед командующими? Если он ознакомился, а надо полагать, что это так, тогда он, очевидно, не придал этому выступлению никакого значения, как, похоже, не сделал этого никто.

Пропасть между иллюзиями, созданными дипломатией, и военной действительностью увеличивалась с каждым часом. В то время как Киркпатрик размышлял по поводу намерений Гитлера и советовал держать твердую линию, Форбес и французский посол Кулондр обменивались мнениями по телефону, а абвер их подслушивал. О содержании их разговора было немедленно доложено начальнику штаба генералу Гальдеру, который отметил: «Наши противники знают, что мы намереваемся напасть на Польшу 26 августа». Противник знал также, писал Гальдер, новую дату нападения — 31 августа. Из этого перехваченного телефонного разговора двух дипломатов Гальдер узнал, что по приезде в Берлин Гендерсон будет стремиться выиграть время. И здесь перед нами опять возникает эта странная загадка: английский поверенный в делах в Берлине был точно информирован относительно намерения Германии напасть на Польшу; об этом знал и французский посол. Однако ни в Лондоне, ни в Париже не было даже признаков обеспокоенности в связи с этой определенностью. Наоборот, там царило полное спокойствие.

Гендерсон должен был встретиться с Гитлером на следующий день после 10 часов вечера. Во второй половине дня до встречи с Гендерсоном у Гитлера было совещание, на котором присутствовали Гальдер, Гиммлер, Вольф, Геббельс и Борман. Гитлер сообщил им, что он категорически настроен добиться решения вопроса: либо Данциг будет передан Германии и другие ее требования будут удовлетворены, либо Германия перейдет к решительным, безжалостным действиям. Фактически к тому времени, когда Гитлер совещался со своим ближайшим окружением, уже исчезла последняя возможность выбора. В три часа после полудня в войска ушел приказ главнокомандующего генерала Браухича, которым было установлено время вторжения в Польшу. Нападение должно состояться рано утром 1 сентября.

Сопоставление точного времени и принятых решений очень важно для оценки той роли, какую играли дипломаты. Итак, в 17.22 28 августа приказ Гитлера на вторжение был вновь отправлен из имперской канцелярии. В 17.30 Гитлер совещался со своими военными и эсэсовскими советниками и сообщил им о своем намерении идти дальше и ускорить решение по немецким требованиям к Польше «в соответствии с военной обстановкой». В 22.30 прибыл Гсндерсон с посланием от Чемберлена. Гитлер прочитал послание и затем пустился в серьезные рассуждения о возможных путях консолидации англо-германской дружбы, а Риббентроп выяснял у Гендерсона, в какой степени Чемберлен будет готов повести страну к осуществлению такой политики. Гендерсон заверил его в этом. Гитлер спросил Гендерсона, «будет ли Англия готова принять альянс с Германией», и Гендерсон ответил, что, «собственно говоря», он не исключает такую возможность. Беседа закончилась незадолго до полуночи обещанием Гиглера дать ответ на послание в письменном виде на следующий день. Гендерсон ответил, что это не к спеху и он «вполне готов подождать». Но Гитлер многозначительно заметил, что «ждать нет времени». Гендерсон вернулся в посольство и рано утром 29 августа послал обстоятельное донесение о состоявшейся встрече.

Можно было подумать, что утром в тот понедельник главными вопросами обсуждения в министерстве иностранных дел и на Кэ д'Орсе[57] были мобилизация в Польше и Германии, завершение Францией широкого круга мероприятий предмобилизационного периода, наличие всего 48 часов до установленной даты вторжения в Польшу и заявление Гитлера Гендерсону о том, что нет времени ждать. Эти предупреждающие сигналы вряд ли могли быть более выразительными. И вместе с тем только один вопрос не нашел отражения в повестке дня 29 августа нй у английского, ни у французского правительств, ни у генеральных штабов этих стран: что они собирались предпринять теперь, когда конкретно нависла угроза нападения на Польшу? Что, в самом деле, собирались они сказать полякам? Ни правительства, ни их генеральные штабы ничего не ответили на это.

Судя по характеру деятельности министерства иностранных дел в тот день, можно сделать вывод, что здесь все еще превалировала точка зрения Киркпатрика. Донесение Гендерсона о своем разговоре с Гитлером не подстегнуло правительства и генеральные штабы к заключительным приготовлениям, чтобы с максимальной эффективностью встретить теперь уже неизбежное нападение на Польшу. Оно вызвало детальное обсуждение наилучшего способа формулирования соглашения с Гитлером.

Обсуждение было начато еще одним «меморандумом» Киркпатрика. У Гитлера два варианта действий, доступных для него, отмечал Киркпатрик в своей «записке». Гитлер может начать войну, полагал Киркпатрик, но в таком случае нет надобности в каких-либо дальнейших дискуссиях. Однако Киркпатрик, очевидно, думал, что Гитлер изберет второй вариант действий, и в этой связи у него было определенное беспокойство. Он предупреждал своих шефов, что Гитлер может уменьшить свои требования до приемлемого уровня и в таком случае выполнить бы свое обещание вернуть Германии Данциг без кровопролития. Он также получил бы «безоговорочное обещание со стороны англичан восстановить колонии для Германии и найти общий язык с ней». Поэтому было важно, доказывал Киркпатрик, не оставлять надежду на мир.

«Записка» Киркпатрика настолько заинтересовала постоянного помощника заместителя министра Сарджента, что он даже добавил одну «записку» от себя, в которой высказывал опасение, что Гитлер мог иметь и третий вариант действий, открытый для него: путем вымогательства требовать урегулирования на своих условиях, угрожая прервать переговоры. Эти два довода вызвали третий довод у самого министра иностранных дел.

30 августа лорд Галифакс писал в своей «памятной записке», что беспокойство Киркпатрика имеет реальную основу — «урегулирование без войны путем уменьшения требований со стороны Гитлера»; такая основа имеется и в третьем возможном курсе, высказанном Сарджентом, — принятие ошибочного решения под угрозой срыва переговоров. «Мы должны быть начеку в обоих случаях», — писал министр иностранных дел. И здесь мы узнаем об одном из показательных аспектов в мышлении Галифакса накануне войны. «Может быть, — пишет он, — что вообще невозможно никакое урегулирование до тех пор, пока в Германии нацистский режим остается у власти. Однако я не думаю, что это должно служить основанием, чтобы теперь не работать в интересах мирного урегулирования на соответствующих условиях. И когда мы говорим о Мюнхене, мы должны помнить о том изменении, которое произошло с тех пор в настроениях и мощи этой страны…» Отсюда Галифакс делает вывод: «Если Гитлера подведут к принятию умеренного урегулирования теперь, то, возможно, это вызовет определенное ущемление его престижа внутри Германии».

В тот же день собрался кабинет, чтобы рассмотреть ответ Гитлера. Обсуждение почти полностью сосредоточилось на дипломатических перспективах решения проблемы и на условиях, которые могли бы стать основой для переговоров. В ходе обсуждения выступил Белиша с заявлением, что немцы развернули 46 дивизий против Польши и 15 дивизий против Запада, но даже и это не подтолкнуло членов кабинета на рассмотрение стратегического значения такого обстоятельства в начале войны. Горький факт заключался в том, что к этому времени поляки как военная сила были вычеркнуты из уравнения мира и войны. В планах союзников не имело никакого значения, будут ли поляки сражаться или нет, продержатся ли они три месяца или три недели. Это не сказалось бы ни на английских военно-воздушных силах, ни на французской армии. Они составили свои планы независимо от поляков. Они не собирались провоцировать Германию какими бы то ни было агрессивными действиями на суше или в воздухе. Поэтому в известном смысле военная сторона польской проблемы была решена еще до того, как началась война, — так или иначе, как бы сказал Гитлер.

Оставались только дипломатические возможности, которые продолжали занимать англичан и французов еще долго после того, когда под ними уже не было никакой реальной основы.

В то самое время как Галифакс размышлял над своей «памятной запиской», а кабинет проводил очередное заседание во вторник по обсуждению условий урегулирования проблемы, Гитлер отдал приказ начать нападение в 4.30 утра в четверг. Гиммлер уже разослал списки с именами лиц, которые подлежали аресту органами подведомственной ему тайной полиции и службы безопасности. В эти списки было занесено так много лиц, а предполагаемые меры столь жестоки, что даже и Геринг и Гальдер выразили сомнение в целесообразности масштабов этой операции. При обсуждении в ставке и в имперской канцелярии было отмечено, что Англия проявляет «мягкость» в отношении предполагаемых военных акций против Польши и не будет вмешиваться в конфликт.

Это впечатление — ибо вряд ли оно было больше, чем впечатление, — было воспринято со значительным облегчением, так как мобилизация в Германии проходила с существенным отставанием от намеченных планов. Трудностей обнаружилось больше, чем предполагалось. В тот день, когда фон Лееб докладывал на совещании, строительство Западного вала было далеко от завершения. Третья часть рабочих, занятых на строительстве оборонительных сооружений, была призвана в армию, треть разбежалась, а оставшиеся могли мало что сделать. И при таких условиях верховное командование больше всего опасалось нападения французов на линию Зигфрида и воздушных налетов английской авиации. Но им нечего было бояться этого.

Гамелен продолжал уговаривать французских и английских руководителей не предпринимать ничего такого, что могло бы спровоцировать немцев на ответные удары; имперский штаб сухопутных сил настаивал на том, чтобы посоветовать полякам и французам не предпринимать никаких «импульсивных» действий, в результате которых могли бы последовать воздушные атаки на Англию и Францию. Руководители военно-воздушных сил Англии и Франции уже решили настолько сократить число возможных объектов для атак, чтобы практически устранить себя как активный фактор в войне против Германии в течение первых недель, которые были так важны. Гитлер, казалось, был единственным на сцене активным действующим лицом. 26 августа Гитлер писал Муссолини о том, что он в состоянии дать ему четкое и точное описание настроений в Лондоне и Париже. Он приступит к разгрому Польши, «даже рискуя осложнениями на Западе»; однако ни Англия, ни Франция не предпримут никаких решающих шагов, прежде чем война на Востоке не будет завершена. Затем зимой или весной он повернется в сторону Запада, имея в своем распоряжении соответствующие силы и средства.

Однако правительства Англии и Франции и их генеральные штабы все еще продолжали поиски мирного урегулирования, находясь в полном неведении относительно фактического положения и имея ошибочные надежды все же избежать войны, которую они могли в то время выиграть.

В соответствии с планом рано утром 1 сентября немецкие армии вторглись в Польшу. Не было никакого формального объявления войны, однако редко жертвы предстоящей агрессии могли получить заранее более убедительные доказательства о намерениях агрессора, чем в данном случае. Поляки начали мобилизацию довольно поздно, днем 30 августа, главным образом из-за давления англичан не предпринимать никаких «преждевременных» мер, чтобы не провоцировать немцев. Поэтому нападение застало их частично не подготовленными, по стране еще проходила мобилизация. Во Франции мобилизация шла уже несколько дней, и вопреки всему, что впоследствии было написано в порядке оправдания, французские войска первой линии были в большей степени подготовлены, чем любые другие, в том числе и немецкие.

Однако наиболее важным событием, которое произошло с момента пересечения немцами польской границы, явился крах английской политики сдерживания агрессора. Правительство, дипломаты и вооруженные силы ставили на карту все, исходя из убеждения, якобы Гитлер воздержится от нападения на Польшу ввиду английского предостережения, что это вызовет мировую войну. В четверг 1 сентября в 4.30 утра Гитлер двинулся на Польшу. Ни англичане, ни французы не были подготовлены, чтобы в этих условиях сделать следующий шаг в военном смысле. Они не были даже готовы с политической альтернативой объявления войны. Наоборот, теперь очевидно, что, если бы Гитлер сыграл на тех политических картах, которых так боялись Киркпатрик и Сарджент в своих «памятных записках» от 29 августа, он мог бы получить удовлетворение почти всех требований без дальнейшей войны. Но Гитлер решился начать войну, и его генералы со все возрастающим беспокойством ожидали известий с Западного фронта, хотя там продолжалось затишье.

Поляков тоже охватила тревога. Все, о чем им говорили англичане и французы в ходе многочисленных переговоров с ними, никак не вязалось со столь ужасающей пассивностью. К этому они не были подготовлены.

Даже в те первые дни войны они не поняли, что это была продуманная линия поведения, а не просто замедленное действие приведенной в движение военной машины. Первое подозрение появилось, когда французский посол в Варшаве Леон Ноэль посетил премьер-министра полковника Бека, уже после того как немецкое наступление продолжалось более двенадцати часов, чтобы сообщить ему о попытках Муссолини созвать конференцию для мирного урегулирования польского вопроса. Бек ответил с подчеркнутым извинением, что в результате неспровоцированного нападения Польша находится в разгаре настоящей войны. «Это уже вопрос не обсуждения, а оказания сопротивления нападению объединенными действиями Польши и ее союзников». Бек добавил, что с утра идут непрерывные воздушные налеты и уже имеются значительные жертвы.

Польский посол в Лондоне направился на Даунинг-стрит, 10, где встретил министра иностранных дел. Он более подробно информировал Галифакса о немецком нападении и спросил, будет ли теперь претворено в жизнь обещание Англии. Как утверждает Галифакс, он заявил послу, что, «если факты таковы, как они изложены, у меня нет сомнений, чтобы у нас были какие-либо трудности для принятия решения о немедленном осуществлении наших гарантий». Еще не было никаких признаков уклонения от выполнения взятых обязательств, никаких намеков на то, что премьер-министр мыслил категориями длительной войны, которая бы привела не столько к победе союзных держав, сколько в конечном счете к развалу Германии изнутри вследствие перенапряжения. Не было никакого намека на выводы, к которым пришли члены английского комитета начальников штабов, что Англия будет не в состоянии оказать реальную военную помощь Польше, что сухопутные силы и авиация не будут в состоянии активно действовать еще три года и что военно-морской флот слишком дорог и уязвим, чтобы его преждевременно подвергать опасности. Почти то же было и в Париже.

Ничего не было сказано о такой косвенной и замедленной помощи в смысле английских гарантий или с позиций пакта о взаимной помощи, подписанного 25 августа, то есть менее чем за неделю до нападения. А ведь в этом пакте в категорической форме заявлялось, что в случае агрессии со стороны европейской державы (под этим подразумевалась Германия) «другая Договаривающаяся сторона немедленно окажет Договоривающейся стороне, вовлеченной в боевые действия, помощь и поддержку всеми имеющимися в ее распоряжении средствами». Это был первый параграф пакта. Эта же мысль еще дальше подчеркивалась в параграфе пятом, где заявлялось, что такая взаимопомощь и поддержка будут оказаны, и «немедленно, с началом военных действий».

Поэтому со стороны поляков, поскольку они подверглись нападению, было бы разумным ожидать быстрого дипломатического и военного реагирования. Как мы знаем, ни того ни другого не последовало. И теперь возникает вопрос, на который так и не был дан ответ: кто посоветовал подписать пакт о взаимопомощи, особенно если учесть всю предыдущую аргументацию комитета начальников штабов, что «было бы трудно оказать полякам какую-либо серьезную помощь, с одной стороны, не вызвав ответных ударов немцев с более тяжелым уроном для городов и промышленных центров союзников и, с другой — не рискнув оттолкнуть от себя общественное мнение нейтральных стран».

Если подойти к этому более внимательно, то этот вывод для кабинета, подготовленный комитетом начальников штабов, окажется очень любопытным, ибо в нем безоговорочно утверждается, что «серьезное облегчение для поляков» возможно при условии, что правительство готово развязать воздушную войну против Германии и если оно сможет убедить общественное мнение нейтральных стран, особенно Соединенных Штатов Америки, в правоте своих действий. Во всяком случае, нельзя не выразить удивления по поводу правомочности или уместности комитета начальников штабов ссылаться на общественное мнение нейтральных стран. При любых условиях, надо полагать, такой риск был бы оправданным, если он означал оказание реальной помощи попавшим в тяжелое положение полякам и нанесение ударов по ослабленным военно-воздушным и наземным силам Германии на Западном фронте.

Так же настоятельно поляки аппелировали и к французскому правительству. 4 сентября был подписан франко-польский договор о взаимной помощи. Он был идентичен англо-польскому договору и сразу же после подписания вошел в силу. Польский посол в Париже после этого стал настаивать на немедленном общем наступлении на Западе в соответствии с договоренностью между генералом Гамеленом и польским военным министром.

В тот день начальник имперского генерального штаба генерал Айронсайд и главный маршал авиации Ныоуолл прибыли в Венсенн для переговоров с французским генеральным штабом, так как, несмотря на многочисленные предыдущие совещания объединенного комитета штабов, которые происходили с конца марта, английский комитет начальников штабов не мог достаточно четко доложить кабинету, что же в нынешних условиях предполагают предпринять французы. Англичане тоже не информировали французов о своих намерениях. Не было скоординированного между ними плана действий на такой случай, не было и совместного плана по оказанию помощи полякам. Обсуждения в Париже существенно не продвинули этот вопрос, и тем более в интересах поляков.

На следующий день Айронсайд и Ньюуолл докладывали кабинету министров, что после завершения сосредоточения своих армий Гамелен собирался «нажать на линию Зигфрида» где-то около 17 сентября и проверить прочность ее обороны. Они полагали, что возможен и прорыв через линию Зигфрида, однако «Гамелен не собирается рисковать драгоценными дивизиями при неосмотрительном наступлении на столь укрепленные позиции». Кабинет принял к сведению план Гамелена и пришел к решению, что английские бомбардировщики могут быть использованы для обеспечения любого прорыва через линию Зигфрида.

Описывая, как происходили эти англо-французские переговоры, генерал Гамелен в несколько ином свете преподносит позицию англичан. Он утверждает, что накануне встречи с Айронсайдом и Ньюуоллом он спросил начальника штаба ВВС Франции генерала Вюйльмэна, каковы его предложения по оказанию помощи полякам. Вюйльмэн ответил, что «он думал» начать бомбардировочные операции против немцев на польском фронте, «но для этого было необходимо иметь согласие англичан».

На время мы можем оставить в стороне наше удивление по поводу того, о чем же французы вели дискуссии с англичанами все прошедшие месяцы в англо-французском объединенном штабном комитете, и вновь вернуться к англо-французской встрече на следующий день, то есть к совещанию 4 сентября генерала Айронсайда и главного маршала авиации Ньюуолла с французским генеральным штабом, как это излагает Гамелен.

Оно было безрезультативным, поскольку ничего не решило. Со стороны англичан в основном говорил Айронсайд, в то время как Ньюуолл был демонстративно сдержан относительно любых возможных действий английских ВВС в целях оказания помощи полякам.

Это совещание явилось еще одним типичным совещанием объединенного штаба, только на более высоком уровне.

Через два дня, б сентября, генерал Вюйльмэн информировал французский генеральный штаб, что просьбы поляков о помощи средствами авиации союзников «становятся все отчаяннее», в то время как реакция англичан остается строго уклончивой.

Вюйльмэн полагал, что возможности для оказания такой помощи уже упущены, особенно для французской авиации, оснащенной слабее английской. Районы, куда могли быть посланы французские бомбардировщики, уже занимаются немецкими войсками. Тут Гамелен заметил, насколько он был прав в мае, когда отказался связать себя обещанием оказать полякам помощь с воздуха, если они подвергнутся нападению. Позднее он обсуждал этот же вопрос с премьер-министром. Даладье согласился, что Франция не может помочь полякам ни средствами авиации, ни силами военно-морского флота. «Но англичане наверняка могут что-то сделать своими современными бомбардировщиками?» — спросил он. Генерал Вюйльмэн объяснил некоторые технические трудности, которые имеются у англичан. Гамелен добавил, что, во всяком случае, «королевские военно-воздушные силы категорически отказались посылать в Польшу самолеты, когда их просили об этом».

4 сентября произошли еще два довольно показательных события во время пребывания Айронсайда и Ньюуолла в Париже. Французский министр иностранных дел Бонна информировал генерала Гамелена, что договор о взаимопомощи с Польшей подписан и поэтому договоренность между Гамеленом и польским военным министром, достигнутая 19 мая, приобрела законную основу и в силу этого Франция обязана открыть второй фронт против Германии «своими основными силами». Польский посол Лукасевич попросил Боннэ об этом сразу же, как только был подписан договор. Боннэ в своих мемуарах отмечает, что Гамелен уклонялся от прямого ответа. Он утверждал, что заключенный договор не имеет законной силы, так как не было параллельного политического договора, когда подписывался договор о взаимопомощи. Он также утверждал, что имел в виду атаку на линию Зигфрида «основными силами» Франции, когда говорил о помощи полякам.

Боннэ, один из главных умиротворителей немецких нацистов, сделавший все, что было в его силах, чтобы избежать войны, теперь оказался в положении адвоката дьявола. Он направился к Даладье, стремясь убедить его, что объявление войны изменило все. Франция должна предпринять «решительное наступление», чтобы вынудить Германию вести войну на два фронта. Польша «с ее восемью — десятью дивизиями» необходима для обеспечения победы союзников; сейчас важно, чтобы «мы не оставили ее одну, дав Германии возможность разгромить ее в течение каких-нибудь нескольких дней».

Боннэ напомнил Даладье, что именно из-за необходимости сохранить польские дивизии для войны на два фронта генерал Гамелен на заседании верховного совета национальной обороны Франции 27 августа высказался в пользу войны. Однако Гамелен одержал верх над Боннэ; руководство ВВС Англии также отстояло свою точку зрения невмешательства. Никакой помощи Польше на суше, и в воздухе не будет оказано.

Увертки генерала Гамелена под благовидными предлогами, и то, что польское правительство получило заверения в немедленной помощи со стороны французов, в том числе и самого Гамелена, и то, что польскому генеральному штабу никогда не было сказано достаточно четко, что со стороны западных союзников не последует никакой помощи, если Польша подвергнется нападению, — все это подтвердилось, когда немцы, захватив Париж, обнаружили текст письма, посланного генералом Гамеленом польскому главнокомандующему маршалу Рыдз-Смиглы.

Это письмо было написано 10 сентября и адресовано польскому военному атташе в Париже для передачи маршалу Рыдз-Смиглы. Очевидно, оно явилось ответом на запрос Польши относительно того, в какие сроки они могут рассчитывать на эффективную помощь от французов. Гамелен ответил, что более половины его «активных» дивизий на северо-востоке уже участвуют в боевых операциях. После пересечения границы Германии они встретили упорное сопротивление, «но мы тем не менее продвинулись». К сожалению, писал Гамелен, из-за сильной обороны противника, а также ввиду того, что «у меня еще нет в достаточном количестве необходимой артиллерии», французские войска были вынуждены перейти к позиционной войне.

«В воздухе, — лгал французский главнокомандующий,[58] — мы ввели в бой наши воздушные силы во взаимодействии с нашими наступающими наземными войсками и чувствуем противодействие силами значительной части люфтваффе». Все это является доказательством того, писал в заключение Гамелен, что «я раньше предусмотренного срока выполнил обещание предпринять наступление нашими основными силами на пятнадцатый день после начала мобилизации. Большее было невозможно».

12 сентября, после совещания с Чемберленом и Даладье, Гамелен отдал приказ генералу Жоржу приостановить даже ограниченные наступательные операции против линии Зигфрида, где находились войска генерала Жоржа, и отвести назад выдвинувшиеся вперед части. Генерал Гамелен в своем письме маршалу Рыдз-Смиглы сообщил о решительных действиях, на которые рассчитывали поляки. Аналогичные обещания они получили и от англичан и поэтому начали оборону своей страны уверенные, что в борьбе не будут одиноки.

Это была трагедия Польши; но была еще и другая, более тяжелая трагедия. Отказавшись воспользоваться сложившейся в самом начале войны обстановкой, западные державы не только покинули в беде Польшу, но и ввергли весь мир в пять лет разрушительной войны. Ибо в сентябре 1939 года вопрос состоял не в том, поможет ли наступление союзников на Западе полякам, а в том, приведет ли оно к военному поражению Гитлера. В ставке Гитлера немецкие генералы не могли понять, что случилось с англичанами и французами. Их бездействие было «необъяснимо» для немцев, разве что западные союзники «крайне переоценили» мощь немецких сил на Западе. Союзные державы позволяли уничтожение вооруженных сил Польши и сами не предпринимали никаких действий, когда немцы были полностью заняты на Востоке. Это противоречило основным военным принципам. Пожалуй, Гитлер был прав, размышлял Кейтель: западные державы, вероятно, не будут продолжать войну, если разгром Польши станет свершившимся фактом. Невозможно было найти другое объяснение их столь необычному поведению, ибо все военные соображения были в пользу немедленного и решительного англофранцузского контрнаступления на Западе.