Несовершенное

"Нужно бы повидаться с матерью Светланы Ивановны, – подумал журналист. – Она может вспомнить какого-нибудь давнего ухажера, который вовсе не являлся Сашкой Первухиным". Время сжимало исследовательский порыв автора неумолимой дланью крайнего срока, наступающего завтра. А ведь телефон матери нужно еще узнать, успеть с ней договориться о встрече, а затем и встретиться, и при этом в конечном итоге уложиться с готовым очерком до трех. Мысли о подготовке задуманного и уже начатого очерка постепенно стали смешиваться с мыслями о полной невозможности текста в заготовленном варианте. Минут через пятнадцать-двадцать он отложил стопки писем в сторону.

– Мария Павловна, – продолжил Самсонов вслепую, – вы не расскажете мне побольше об Александре? Знаете, с кем дружил, чем увлекался.

– Друзей-то у него много было, – чуть растерялась женщина, – и к нам часто приходили, и Сашенька то и дело пропадал где-то по гостям. Всех и не упомню. А чем увлекался… С магнитофоном он все возился. И друзья его тоже. Вечно ходили друг к другу, то переписывали записи, то что-то ремонтировали. И разговоров у них много было о том, где достать записи, где какие-то детали, где новый магнитофон. Он ведь до сих пор у нас сохранился.

– Магнитофон?

– Конечно. Мишка его бережет.

– Кто?

– Мишка, сын мой. Последыш, – беззащитно улыбнулась Мария Павловна. – Семнадцать ему.

– Простите, а можно взглянуть?

– Пожалуйста, пойдемте.

Хозяйка провела гостя в смежную комнату, тот вошел и остановился ошарашенный. В маленькой комнатке, помимо диванчика, гардероба и письменного стола имелось много книг, разбросанных повсюду в беспорядке, а на стене висел красный флаг с недвусмысленной символикой. В сознании репортера возникли сюжеты теленовостей с клубами слезоточивого газа и прорывами сквозь ряды ОМОНа.

– Это ваш сын увлекается? – осторожно поинтересовался Самсонов.

– Вы о чем? – удивилась Мария Павловна.

– Да вот, о флаге хотя бы, – журналист взял наугад книжку из стопки и прочел заголовок на обложке: "Катехизис революционера". – И о книжках тоже.

– Мишка, конечно. Много стал читать, такой серьезный. В Москву все время ездит по каким-то делам. Нужно, говорит, мать. Через недельку, говорит, вернусь.

– И вы не волнуетесь?

– Да чего мне волноваться? Он же не один ездит, с друзьями. Что с ними случится? Чай, не дети. Ему в армию скоро, пусть погуляет.

Мария Павловна тяжело вздохнула.

– И давно он увлекается?

– Да нет, пару месяцев только. Вот вам магнитофон.

Мать двоих сыновей вытащила тяжелый катушечный аппарат из-за письменного стола, и журналист поспешил его принять. Зачем ему понадобился этот музейный экспонат, Самсонов и сам не знал. Это же не DVD, список записей здесь не просмотришь. Нужно сейчас его включать и слушать все подряд, чтобы услышать популярную подростковую музыку рубежа семидесятых и восьмидесятых. "Машина времени", "Пинк Флойд" и так далее.

– Вы позволите его включить? Кажется, я еще не забыл, как это делается.

– Пожалуйста, только не сломайте, ради бога.

– Нет-нет, что вы.

Николай Игоревич принялся неторопливо оживлять магнитофон. Получил от Марии Павловны стопку катушек в старых картонных упаковках, установил первую попавшуюся, нашел пустую, тоже установил. Память детства возвращалась к нему медленно, но уверенно, в процессе работы. Отмотал немного пленки, вставил в прорезь, намотал свободный конец на пустую катушку и зафиксировал его. Кажется, все точно. Символы на кнопках управления не изменились за минувшие десятилетия, что позволило Самсонову с чувством полной уверенности нажать нужную для воспроизведения. Память не подвела журналиста: магнитофон издал звук. Николай Игоревич удивленно приподнял брови: "Битлз" играли She's Leaving Home. В музыкальном отношении Первухин оказался выше средней массы десятиклассников восьмидесятого-восемьдесят первого годов.

– Мария Павловна, кроме Александра у вас никто не коллекционировал записи?

– Да нет, кто же еще? Только Сашенька.

– Скажите, а остались у вас фотографии? Можно посмотреть?

– Конечно, пожалуйста.

Хозяйка засуетилась, усадила гостя на диван и принесла пару пухлых альбомов, из которых во все стороны выбивались снимки, вложенные между страницами. Журналист сполна использовал женскую страсть рассказывать о прошлом, запечатленном на бумаге. Он слушал подробные объяснения о том, кто изображен здесь, а кто там, в каком месте и когда сделан снимок, иногда даже – кто фотографировал, с прибавлением кратких биографических справок обо всех упоминающихся лицах.

Самсонов слушал ее невнимательно, только всматривался в разнообразные изображения Первухина. Метаморфоза от голенького младенца до хулиганистого подростка прошла через много ступеней, но, как обычно в таких случаях, зритель не мог понять ее причин, только удивлялся обыденной человеческой жизни, одной из миллионов. Дома у Самсонова можно найти похожие альбомы с похожими фотографиями, на которых он тоже сначала грудничок, потом воспитанник детского сада, потом школьник, октябренок, пионер, комсомолец, выпускник, призывник, солдат, студент, жених, муж и отец, журналист-неудачник. Нет только фотографий, на которых он изменяет жене. И точно так же, как с Первухиным, никто не сможет понять, разглядывая эти картинки, почему именно этим путем прошел изображенный на них тип. Правда, Сашкин путь прервался раньше – уже на солдате. Была даже пара его фотографий в Афгане, верхом на БТР и у палатки.

– А откуда у вас афганские снимки? – спросил Николай Игоревич. – Разве можно было оттуда присылать?

– Нет, Сашенька ничего не присылал. Это прапорщик отдал, который его привез.

Мария Павловна осторожно поправила одну из военных фотографий, чтобы краешек не высовывался наружу и не мялся. В альбоме нашлось множество снимков, любой из которых оживил бы очерк, но для публикации нужно их забрать отсюда и отсканировать, а Самсонову совершенно не хотелось уговаривать мать дать ему на время несколько карточек убитого сына. К тому же, потом пришлось бы сюда вернуться и принести их обратно, да еще отвечать за сохранность.

– Мария Павловна, а как вы сейчас живете? – неожиданно для себя спросил Самсонов.

– Да живу себе и живу, – пожала плечами Мария Павловна. – Пенсию получаю, на картонажке работаю.

– А с личной жизнью как?

– Да что вы, Николай Игоревич, – смутилась хозяйка маленького дома. – Какая в моем возрасте личная жизнь! Мишку подняла – вот и вся личная жизнь.

– Вы хотите в вашей жизни чего-нибудь?

– Да чего уж теперь хотеть? Пожила – и слава богу.

– Значит, можно сказать, вы счастливы?

Мария Павловна помедлила.

– Что же такое "счастлива"? Никого не убила, не ограбила, не обворовала. Не скажу, что никого не обманывала, но только по мелочи – кто тут без греха. Живу спокойно, червь душу не гложет. Как скажете – счастлива?

Самсонов задумался в свою очередь.

– Хорошо, если начать жизнь заново, вы сделали бы что-нибудь иначе?

– Мужика бы получше нашла, это точно, – почти без паузы ответила неудачливая жена. – Замуж-то мы дурами выходим, а когда умнеем – уж замуж никто не берет.

– А как Александр?

– А что ж Александр? Как тут изменить? Забрали – и забрали. Это уж не мне менять надо.

– Отмазать можно от армии.

– Ну да! Это сейчас можно, если деньги есть.

Доказывать матери ее вину в смерти сына – не самое возвышенное занятие на земле. Самсонов развивал тему в исследовательском нетерпении и в желании поскорее закруглить визит, не думая о благовидности собственного поведения. С каждой минутой ему становилось все тягостней.

– Что вы сейчас думаете о той войне, и что думали тогда?

– Не думаю я войне. Я вообще не понимаю, зачем войны нужны.

– Но существуют же справедливые войны?

– Наверно. Если на родину напали, как же не воевать.

– А если твоя страна напала на другую, надо воевать?

– Как же не воевать, посадят ведь.

– Ну а добровольцем надо идти?

– Кто его знает. Так не скажешь, это надо смотреть. Лучше не воевать, конечно, и не нападать ни на кого, я так думаю.

Из магнитофона звучал уже "Пинк Флойд", The Wall. Привыкший в последние годы время от времени слышать одну-единственную композицию оттуда, про несовершенство системы народного образования, Самсонов развлекся полузабытыми пассажами и задумался о своем никому не интересном прошлом.

– А вот я думаю – если война началась, нужно ее выигрывать, иначе будет еще хуже.

– Да как же выигрывать? А если не выигрывается?

– Костьми надо ложиться. В случае поражения все равно придется, только в больших масштабах. По крайней мере, с Россией всегда так получается. Мы проиграли три войны, в которых общество не желало победы: Русско-Японскую, Первую мировую и Афганскую. Да, еще Чеченскую в девяносто шестом. И что? Потом десятилетиями большой кровью в новых войнах восполняли понесенный ущерб, да так и не восполнили. Вы не согласны?

– Не знаю… Что я вам, президент какой, вы меня спрашиваете?

Своим выступлением Самсонов безжалостно растоптал фундаментальные принципы журналистской этики, и нисколько не сокрушался по поводу содеянного. В своих теоретических умопостроениях об основах профессии он давно вывел постулат хамской провокации на первое место среди всех прочих. Теперь настало время претворять идеи в жизнь.

– Когда пишут, что Афганская война – ошибка или преступление, тем самым утверждают, что смерть вашего сына не имела смысла. Не будет ли вам легче примириться с мыслью об утрате ребенка с сознанием, что его гибель не была напрасной? Мы ведь, в сущности, выиграли ту войну. Войска ушли, а дружественное нам правительство осталось у власти и прекрасно справлялось с ситуацией собственными силами. Пока мы же сами не прекратили военную помощь, хотя их и нашим общим врагам поставки оружия извне продолжались. Победа превратилась в поражение, гибель тысяч солдат утратила смысл.

Мария Павловна оторопела под натиском интервьюера и пыталась обрести душевное равновесие через спокойствие и рассудительность.

– Что такое "примириться"? Конечно, понимаю, что не вернется Сашенька никогда, а так… Лучше вообще не воевать. Вы вот говорите: "костьми надо ложиться". А своего сына допустите? Чтобы он полег?

– У меня нет сына, – просто и без затей, совершенно честно ответил журналист. – Но в войнах торжествуют страны, готовые жертвовать своими сыновьями. Ладно, Мария Павловна, извините. Увлекся я несколько дурацкими рассуждениями. Наверное, мне пора.

Самсонов поднялся, спрятал блокнот внутренний карман, выключил магнитофон, потихоньку добравшийся уже до "Машины времени" и окинул прощальным взором комнату младшего Первухина.

– Как, уже уходите? – воскликнула без подлинного чувства в голосе Мария Павловна. – Ведь так и не поели!

– Что ж, работа такая, – скорбно и скучно ответил журналист.

– Да как же так! – продолжала отрабатывать долг гостеприимства хозяйка. – Даже неудобно. Вроде как я вас голодным из дома выгоняю.

– Не беспокойтесь, Мария Павловна, я не голоден, – в прежнем тоне продолжал наигрывать Николай Игоревич, – и не переживайте так. У вас же здесь не столовая, и я не ужинать к вам приходил. Приходил я поговорить, и мы поговорили, спасибо вам за прием.

За разговорами Самсонов постепенно продвигался к выходу, но на полпути остановился, осененный новым вопросом.

– Мария Павловна, вы религиозны? Извините, я все в своем хамском ключе. Все извиняюсь и извиняюсь, но все равно спрашиваю.

– То есть, верую ли во Всевышнего?

– Ну да, веруете ли?

– Верую. Батюшка у нас очень хороший, в храме Рождества Христова. Знаете, старая церковь в центре города? Отец Серафим. Такой замечательный батюшка! После службы домой возвращаюсь – будто помолодела. И строгий какой! Казалось бы, ну что он мне сделает? А к исповеди иду – аж дрожь бьет.

– Что же он, ругает вас?

– Да нет, что вы. Наверное, печалится больше. Иногда кажется – лучше бы отругал! А он только сокрушается, почти без слов, только взглядом и голосом. Епитимью суровую наложит – так прямо с облегчением от него ухожу.

– Да что же за грехи у вас? – с обычной бесцеремонностью продолжал допрос Самсонов. – За что же вас еще наказать можно?

– Да как же? Что ж я, праведница? Смертных грехов на мне нет, слава Богу, но в суетной жизни своей грешна. То позавидую кому, то зла пожелаю. Мало ли что.

– И давно вы крестились?

– Да вот, как храм восстановили, в нем и крестилась, у отца Серафима. Когда же это было?

– В прошлом тысячелетии, – кисло сострил журналист.

– Как так? Ну да, в девяностые, – махнула рукой и улыбнулась Мария Павловна.

Самсонов несколько секунд стоял на месте, как бы не зная, куда идти, потом двинулся снова к выходу, выговаривая официальной скороговоркой ритуальные прощальные фразы:

– Спасибо вам за угощение, до свидания. Читайте очерк в следующем номере.

– Вам спасибо, что зашли! А газету обязательно куплю и почитаю.

Оказавшись на улице, журналист, вновь поколебавшись, как в квартире, отправился не в редакцию, а вновь в чужую коммуналку, в лапы сладострастного Алешки. Ему удалось просочиться к своему жилью, не будучи обнаруженным, и он обосновался там, тихий и голодный, скрываясь от слежки, словно подпольщик.

Какое-то время Самсонов, внешне бесцельно, валялся на раскладушке и смотрел в потолок. В действительности он думал. В голове клубились доводы и контрдоводы относительно разных планов очерка, ни один из которых не мог перевесить другие. Возможно, звонок из администрации уже состоялся, и главред ждет его смерти. В таком случае вообще об очерке можно забыть, по какому бы плану его не сотворить. Если звонка не было и не будет до трех часов дня завтра, можно сунуться со скандальным вариантом. Чтобы получить втык от главного и остаться в исходной точке карьерного роста? Возможно, о карьерном росте тоже можно будет забыть. Сенсация не обнаружена, причина истерики Ногинского не установлена, повод для скандала незначительный. Кому он понадобится со своими чахлыми обличениями? С течением времени Николай Игоревич все более склонялся к компромиссному плану, и в той же мере с той же скоростью портилось настроение. Невозможность уложить в полторы тысячи слов историю жизни Первухина лишала Самсонова права браться за нее.

Голодный и терзаемый сомнениями, журналист отошел к беспокойному сну. Утром он проснулся от шума дождя за окном. Сквозь окно лился мутный свет, капли бежали по стеклам и натекали лужицами на подоконнике. Самсонов с ужасом посмотрел на пустую мокрую улицу и твердо решил на работу не идти. Закончив в меру возможностей утренний туалет и не позавтракав, он вернулся в комнату и сел на пол, опершись спиной на стену. Взял валявшуюся рядом папку Ногинского, достал из нее листы чистой бумаги, из своих карманов – ручку и блокнот, и провалился в творческий процесс. Блокнот ему не очень-то и пригодился, поскольку повествовал он об отличном парне, которого ценили друзья, который осыпал розами единственную для него девушку, ушел на войну и погиб, но которого по-прежнему помнят. По именам автор назвал только Марию Павловну и Петра Никаноровича, а также учительницу химии. В заданном объеме текст разместился с полным комфортом, без растяжек и сжатия. По мнению Самсонова, в основных позициях очерк соответствовал истине.

Труд был набело завершен к часу дня, черновые листки остались на полу, окончательный вариант лег в папку, та разместилась под мышкой у Самсонова, а сам он вышел в коридор и столкнулся с Алешкой. Тот стоял прямо за дверью и, видимо, смотрел на нее, потому что Самсонов, открыв эту дверь, сразу уткнулся взглядом в бессмысленные глаза печального соседа. Журналист молчал ошарашенно, Алешка – собираясь с мыслями. Наконец, последний сказал:

– Ты че у меня кассету-то крутил?

Николай Игоревич рассвирепел, выматерился в сердцах, после чего в самой нелицеприятной форме предложил извращенцу найти работу и не пугать людей.

– Нашел дурака – на дядю горбатиться. Я че пришел-то: ты ведь в газету пишешь?

– Пишут в газету читатели, а я там работаю.

– И че, про Первухина пишешь?

Самсонов второй раз за утро вздрогнул от неожиданности.

– Ты был с ним знаком?

– А то! Я морду ему бил.

– За что?

– За дело.

– То есть, за девчонку?

– Точно, за бабу. А че ты про него пишешь-то? Написал бы лучше про меня.

– Когда тебе мемориальную доску откроют, обязательно напишу. Если тоже мне поручат. Стану главным городским специалистам по местным мемориальным доскам.

– Не дождешься.

– Так когда ты его бил?

– А я помню, что ли? Я день не записывал.

– Ну, в школе еще?

– Конечно! После школы я его и не видел.

– На танцах?

– Да вроде.

– И как все вышло?

– Да друган у меня был, телку свою хотел поучить, а этот козел влез.

– За что поучить?

– А чтобы не динамила. Сучка такая, сказала ему, что, пока от нас не отстанет, ему ни хрена не обломится.

– От кого "от вас"?

– Ну, компания у нас была. Она с ним гуляла, гуляла, но не давала ни в какую, а потом выступила с такими заявочками!

– А что у вас за компания такая была? В ментовке часто ночевали?

– Да ты че? Какая ментовка? Ты на меня не смотри, это я сейчас бичую. А тогда рассекал с пацанами по Бродвею в полном прикиде, телок пользовал направо и налево.

Бродвеем в начале восьмидесятых на молодежном жаргоне называлась, разумеется, главная улица города, Самсонов и сам так называл ее в пору своей юности. Теперь он смотрел на Алешку и думал о невозможности случившегося. Надоедливый скудный умом сосед как бы случайно оказался причастен к сюжету порученного незадачливому журналисту очерка. Подобный авторский прием в литературном произведении Николай Игоревич без тени сомнения счел бы чрезмерной натяжкой. В происшествии ему увиделась и другая сторона: в последний вариант очерка новая история не помещалась никоим образом. С одной стороны, она укладывалась в рыцарский образ, с другой -объяснение сложного устройства личной жизни юной Светланы Ивановны займет недопустимо много места. Можно применить прием упрощенчества: пусть она станет жертвой нападения неизвестных хулиганов. Сроки поджимают, но можно попробовать втиснуть абзац-другой уже в редакции, на компьютере.

– Ну так че, ты о нем из-за этой доски пишешь? – напомнил о своем существовании Алешка.

– Написал уже, – бодро ответил ему Самсонов. – Извини, мне давно на работу пора. Кстати, а как его звали?

– Кого?

– Того другана, который телку хотел поучить.

– А зачем тебе?

– Подумал – может пригодиться.

– Перебьешься.

– Чего ты? Срок давности истек давным-давно, да и не напишет сейчас никто никакой заявы.

– Ну и что, причем здесь заява.

– Что, до сих пор его боишься?

– Кого это я боюсь?

– Другана своего. Сколько вас было-то там?

– А тебе какое дело?

– Я же о нем очерк пишу. Ты вот подкинул новенькую информацийку, надо ее вставить.

– Щас, вставил один такой.

Алешка перешел на обсценную лексику и проявил признаки агрессии, надвинувшись на Самсонова и отбросив его предупредительно вытянутую вперед свободную от рукописи руку.

– Рехнулся, что ли? – возмутился журналист, но в ту же секунду случилось непонятное. Он словно потерял равновесие, а также ориентацию в пространстве вообще, сделал несколько шагов в сторону по коридору и присел на корточки. В голове звенело, нижнюю челюсть с левой стороны пекло жарким пламенем, мысли спутались.

– Что, не нравится? – поинтересовался Алешка.

Самсонов вернулся в себя, поднялся на ноги, и не глядя на врага, молча поспешил к выходу, оставив свою чужую комнату распахнутой настежь.

На улице по сравнению с утром все изменилось. Дождь закончился, солнце слепило глаза и серебрило усыпанные капельками листья кустов, журналист излучал мужество и решимость, поскольку никто не видел его позора.

В редакции первой встретила Николая Игоревича Даша. Она улыбнулась ему, сидя на своем месте и продолжая печатать вслепую:

– Пришел? У нас тут прошел слух, что и ты исчез.

– Как видишь, нет. Мне еще минут двадцать надо, настучать текст на компе.

– Ничего не выйдет, у вас там Козлов трудится с самого утра, аж пар валит.

– И что, я во всей редакции свободного агрегата не найду? Смерти моей хотите?

– Не переживай так, не нужен тебе компьютер.

– Как это? Предлагаешь подождать, пока чудесным образом само не напечатается?

– Не надо, чудо уже свершилось. Ногинский приходил, текст оставил и уволился. Но очерк пошел в набор.

Самсонов стоял перед Дашей и молчал, переживая богатую гамму чувств внутри и ничем не проявляя их внешне. В собственном самообладании ему виделось нечто самурайское.

– Уволился? – выдавил, наконец из себя одно слово раздавленный обстоятельствами журналист, сжав пальцами с побелевшими суставами злосчастную папку.

– Уволился.

Николай Игоревич не мог понять причин, понудивших конкурента сделать гадость за пять минут до удаления с поля журналистики. Он несколько минут продолжал стоять перед беззаботной Дашей и тихо удивлялся полному исчезновению любых мыслей и эмоций из его никому не нужной головы.

Затем он без стука ворвался в кабинет главного, полный благородного гнева и желания выместить на ком-нибудь свою беспомощность. Тот встретил бунтаря весело и хладнокровно, довольный произведенным эффектом. Поинтересовался успехами, снисходительно улыбнулся на рассказ об успешно преодоленных препятствиях и объяснил, что первым задание все же получил Ногинский, он же первым его и исполнил, хоть и с опозданием.

– Ты на подстраховке неплохо выступил, – неуклюже попытался одобрить неудачника главред.

– Могли бы мне сказать насчет подстраховки, – дрожащим от возбуждения голосом ответил тот.

– И тогда ты бы проявил то же самое рвение? В любом случае, ты и сам не маленький. Мог догадаться, что при прочих равных условиях я отдам предпочтение Ногинскому. Не переживай, ничего страшного не случилось. У тебя еще все впереди.

– Слишком долго у меня все впереди, пора бы чему-нибудь оказаться и позади.

– Позади у тебя тоже хватает всякого, – рассмеялся главный. – Ладно, не маленький, хорош плакаться. Утешать мне тебя, что ли?

"Ты утешишь, как же", – подумал Самсонов, выйдя из кабинета на вольный воздух. Он вытребовал у Даши распечатку опуса Ногинского и тут же, не сходя с места, погрузился в чтение. Очерк повествовал о славном парне Александре Первухине, который имел много друзей, ушел на войну, оставив дома свою юную избранницу, и погиб, но которого по-прежнему помнят оставленные им в одиночестве люди.

Рабочий день продолжался, редакция бурлила обыденной жизнью, изредка сотрудники проходили мимо Самсонова, задевая его плечами. Журналист стоял, не обращая ни на кого внимания, и постепенно начинал думать.

4. Прошлый человек

Лиза проснулась среди ночи, как от толчка, и села на постели. В темноте просматривались силуэты знакомых предметов и старой мебели, тускло поблескивал на тумбочке полупустой стакан воды. Окно уже обозначилось светлым прямоугольником сквозь занавески, тишина разливалась повсюду. Затем раздался короткий звонок в дверь. Страшный сон какой-то. Кто мог к ней придти среди ночи? Ладно, на рассвете. Стало тревожно. Женщина спустила ноги с полупустого супружеского ложа, надела тапки, взяла мобильный телефон и осторожно пошла посмотреть на ночного гостя.

Она неслышно подкралась к двери и, не включая свет в прихожей, посмотрела в глазок. Ей открылась непроглядная темнота. Света на лестничной клетке снова не было. Лиза попыталась вспомнить, было ли освещение в порядке сегодня вечером или на днях, и не смогла. Забрав после работы Фимку от матери, она приходила домой и уже не выходила на улицу. Снова раздался короткий звонок. Если вызвать милицию прямо сейчас, можно попасть впросак.

– Кто там? – задала Лиза сакраментальный вопрос человека, находящегося в выгодном положении. Голос ее прозвучал тихо и со сна немного хрипло.

– Это я, Сергей, – громко произнес человек в темноте за дверью, словно из потустороннего мира.

– Какой Сергей? – громче и уверенней спросила хозяйка, ободренная тем обстоятельством, что незнакомец – всего лишь какой-то Сергей. Казалось, за таким именем не может скрываться ничего ужасного.

– Ломакин, какой же еще! – недовольно выкрикнул гость.

– Ну и что, что Ломакин! Что тебе нужно среди ночи?

Лиза вспомнила Ломакина сразу. Трудно забыть одноклассника, устроившего грандиозный скандал на выпускном вечере. Она встречалась с ним, невинно и беззаботно, но он счел возможным приревновать ее к партнеру по танцам, которого она сейчас и вспомнить не могла. Растолкал всех и молча ударил воображаемого соперника в скулу. Тот с размаху сел на пол, Лиза завизжала, к ним бросились друзья поверженного, затем друзья Ломакина пришли ему на помощь, завизжали другие девчонки, в гущу дерущихся кинулись учителя, свалка произошла грандиозная. Потом Лиза видела Сергея в разорванной до пупа и залитой кровью рубахе, его держали за руки несколько человек, а он матерился, пытался вырваться или на худой конец лягнуть врага ногой.

– Открывай! – гаркнул Ломакин и тяжко саданул по двери, отчего та содрогнулась.

– Ты что с ума сошел? – крикнула Лиза. – Убирайся отсюда! Дочку мне напугаешь!

– Какую еще дочку! – орал пришелец. – Открывай, тебе говорят!

– Я милицию вызову, идиот!

– Сама ты сука! Открывай!

– Ты пьяный, что ли?

– Трезвый я, трезвый! Хорош дурью маяться!

С минуты на минуту могла проснуться Фимка, соседи могли позвонить куда следует, новый скандал курьерским поездом надвигался на Лизину жизнь, и снова – по милости полоумного Ломакина.

Воспоминания о школьном ухажерстве Сергея всегда доставляли ей удовольствие. Мальчик высокий, приятной наружности, балагур, играет на гитаре и поет – что еще нужно десятикласснице, чтобы задирать носик перед подружками! В кино они ходили по всем правилам – целовались в полупустом зале на последнем ряду, и она не сразу стряхивала его нетерпеливую ищущую руку. Волнение подкатывало от груди к вискам, голова слегка кружилась, и Лиза не запомнила ни одного фильма из тех, что они посмотрели вместе.

После драки на выпускном она испугалась. Тогда глаза их встретились, и Лиза не узнала взгляд Ломакина: в нем не светилось ни грана разума. Он смотрел на нее исподлобья, так, словно она отняла у него самое дорогое в жизни, и он готов ее убить за предательство. Дело обошлось без милиции, но Ломакину предложили удалиться с торжества. Жертву его нападения, с набухшей кровью шишкой под глазом, увели домой, а Лиза долго сидела одна в темном пустом коридоре, куда почти не доносилась музыка из актового зала. С тех пор они ни разу не виделись.

Ломакин теперь трезвонил в дверь требовательно и непрерывно, время от времени усиливая эффект сокрушительными ударами. Фимка заплакала в своей комнате, Лиза кинулась к ней. Дочка сидела в своей кроватке с распущенными волосами, подсвеченная маленьким ночником, словно большая дорогая кукла в витрине магазина.

– Мама! – закричала она испуганно.

– Я здесь, здесь, маленькая, – приговаривала Лиза, села рядом с ревущей Серафимой и устроила ее у себя на коленях. Та сразу прильнула к матери, всхлипывая:

– Мама, это лазбойники?

– Нет, нет, что ты. Это один глупый дядя, я его хорошо знаю, он не страшный. Я сейчас вызову дяденьку милиционера, и он его уведет.

Лиза лихорадочно набрала номер на мобильном и пустилась в объяснения с ответившим голосом, прижимая к себе дочку и время от времени целуя ее в волосики. Ломакин продолжал ломиться в дверь, но внимания больше не удостаивался. Лиза качала Фимку на коленях, пела ей песенки, заставляла рассказывать по очереди все известные маленькому человечку стихи, и стала уже подумывать, не взяться ли сейчас за изучение новых, когда из-за двери донеслись новые звуки. Видимо, следовало открыть дверь и предстать перед толпой мужиков в темном подъезде. Уговоры на девочку не действовали, как только мама пересадила ее с коленей на кроватку, она снова заплакала. Тащить ее с собой не хотелось, поэтому Лиза, в ужасе от сложившейся ситуации, поспешила накинуть халат, запахнулась как следует, и вновь бросилась к двери, одновременно прислушиваясь к воплям из детской.

Звонки и ожесточенный стук в дверь прекратились, теперь из-за нее доносились нескольких громких голосов. Вычленить из криков отдельные слова казалось невозможным, и Лиза не понимала, как следует поступить.

– Кто там? – снова крикнула она, прильнув к дверному глазку, который по-прежнему скрывал от нее реальность.

– Милицию вызывали? – раздался в ответ незнакомый голос.

За дверью определенно скандалили несколько мужиков, и Лизе оставалось только поверить на слово очередному незнакомцу. Мысль, что Ломакин привлек соучастников и разыгрывает теперь целый спектакль, показалась ей противоестественной.

– Вызывала, – крикнула она в закрытую дверь.

– Откройте, пожалуйста.

"И этот туда же", – с досадой подумала Лиза.

– Зачем? Забирайте его, и все.

– Так дела не делаются, девушка. Надо оформить ваше заявление.

– Что здесь оформлять? Разве что-то не ясно? – с нарастающим раздражением кричала Лиза на дверь.

– Не ясно. Стучать в дверь не запрещается, даже ночью. Вы должны письменно подтвердить, что не приглашали этого человека и предлагали ему уйти. Вы его вообще знаете?

Из детской вновь донесся отчаянный вопль Фимки.

– Поймите, я одна дома, у меня ребенок плачет. Просто сделайте так, чтобы этот дурак больше в дверь не ломился, и все.

Она опять убежала к дочке в твердой решимости к двери больше не подходить. Почему целая толпа мужиков создает проблемы, которые ей, видите ли, надо решать! В подъезде развивались события, которые пока никак не сказывались внутри квартиры – в дверь не звонили, не барабанили.

– Сима, ты почему капризничаешь? – перешла в наступление на ребенка опытная мамаша.

– Я не капизничаю, я испугалась, – обиженно пробормотала та ей в халат.

– Что, и баиньки боишься?

– Боюсь. А вдлуг опять дядя плидет?

– Да пускай приходит, а мы его не пустим.

– Мама, а пускай папа его плогонит.

– Конечно, обязательно прогонит, – сказала Лиза вслух, а про себя подумала: "Ломакин этого пентюха пинком в окно выбросит".

– Мама, спой песенку, – потребовала Серафима.

– Хорошо, спою, только ты в кроватку ложись и глазки закрывай.

На журнальном столике ночник в виде кувшинки излучал смешанный желто-белый свет, тот ложился на обои причудливыми переливами, девочка лежала на правом боку, примерно подложив ручки под щечку, а мать тихо напевала ей:

Баю-баюшки, баю

Мою милую лю-лю

В няньки я к себе взяла

Ветра, солнце и орла.

Улетел орел домой

Солнце скрылось под горой,

После ветер трех ночей

Вернулся к матушке своей.

Ветра спрашивала мать

Где изволил пропадать?

Волны на море гонял,

Золоты звезды считал?

Я на море волн не гонял,

Золотых звезд не считал

Малых деточек убаюкивал!

Фимка сонно что-то бормотала – видимо, требовала продолжения. Шум в подъезде прекратился, молчание укутало маленькую квартиру мягким пологом. Лиза погасила ночник, вышла из детской и открыла дверь на балкон в своей комнате. Рассвет вставал над миром, странные невидимые птицы наполнили город своим пением, словно земной рай на время, на час-другой, возродился именно здесь, а не где-то за тридевять земель. Лиза обожала такие городские рассветы, хоть и не часто доводилось их встречать. Она зябко куталась в халат, смотрела на безлюдные улицы и думала о своих мужчинах. Снова о них, даже в такой волшебный момент!

Вздремнув полчасика, Лиза проснулась и погрузилась в обычные утренние хлопоты, разрываясь между собой и дочкой, которая, не выспавшись ночью, начала кукситься, не хотела завтракать, отказывалась идти к бабушке и вообще объявила совершенный бойкот всем усилиям матери включить ее в обыденный ритм рабочего дня. Посреди всего этого утреннего бедлама вновь раздался дверной звонок. Осмелев в светлое время суток и узрев в глазок вроде бы настоящего милиционера в форме, Лиза открыла дверь и пообщалась через порог с хмурым участковым, который первым делом сурово отчитал ее за нежелание сотрудничать с правоохранительными органами, к помощи которых она сама же и воззвала. Далее он вкратце рассказал о задержании ночного дебошира, которое стало возможным не благодаря гражданской сознательности гражданки Самсоновой, а исключительно ввиду обнаружения при задержанном справки об освобождении из мест заключения вместо паспорта или другого благонамеренного документа. Пока он обвиняется в нарушении общественного порядка, но гражданке Самсоновой следует посетить ОВД, написать заявление и дать свидетельские показания, что позволит оставить гражданина Ломакина в заключении на пятнадцать суток. Лиза клятвенно пообещала забежать в указанное присутственное место в обеденный перерыв у себя в библиотеке, после чего благополучно выпроводила участкового и вернулась к домашним заботам. Новость о тюремном сроке бывшего одноклассника нисколько ее не озаботила и не озадачила. Подумаешь, паренек оказался еще и с придурью.

На работе ее вновь озаботила повседневность, теперь уже рабочая, библиотечная. Заведующая сразу выказала необычайную суровость, отчитав за не подложенные вчера книги, словно свет клином сошелся на них, и Лиза обязалась с утра до вечера рассовывать по полкам книги, которые ненасытные читатели приносят непрерывно. Велика беда – расставить их по местам сегодня утром, а не вчера вечером! Тем не менее, про томящегося в заключении Ломакина она вспомнила и на всякий случай отпросилась у заведующей, поскольку не надеялась уложить в перерыв и обед, и визит в милицию.

Районный отдел внутренних дел размещался в стороне от улицы, в тихих дворах, среди деревьев, в недавно покрашенном двухэтажном домике, с оружейным магазином в подвале. Лиза впервые в жизни вошла туда через главный вход, до сих пор ей доводилось бывать только в паспортном столе, с отдельным входом сбоку. Дежурному на входе она объяснила причину своего явления, дала ему паспорт, он куда-то позвонил, с кем-то переговорил, что-то записал, вернул Лизе паспорт, и скоро она уже в неком помещении сама что-то подписывала и описывала в письменной форме свое ночное приключение. В этот момент она и заметила в первый раз странность: человек в комнате смотрел на нее с загадочной улыбкой. Он определенно не пытался заигрывать с заявительницей, просто смотрел с таким видом, будто знает о ней какой-то жуткий компромат. Лиза покончила с формальностями, вышла из ОВД, но продолжала время от времени вспоминать загадочную улыбку сотрудника органов внутренних дел.

В тот день она работала в первую смену, ушла домой из работающей библиотеки, зашла по пути в магазин, забрала Фимку, подошла к родному подъезду, встретила у двери соседок и неожиданно обнаружила на некоторых лицах улыбку давешнего милиционера, а на других – строгие осуждающие мины. Последние сомнения отпали. Как никогда прежде, Лиза поняла Кафку, пустившегося без оглядки на борьбу с судом общественного мнения, только не смогла ничего поделать немедленно, а молча прошла мимо судей, удивляясь только готовности людей думать о ней плохо. В милиции ее вообще никто не знал, соседки за десять лет не могли выведать ничего предосудительного.

Далее время припустило стремглав, через день Лиза явилась в суд свидетельствовать против злодея, посмевшего нарушить ее сон. В качестве потерпевшей она долга сидела в коридоре на банкетке, утомилась, еще больше разозлилась, пробовала читать журнал, но не получилось: она долго смотрела на одну и ту же страницу, думая о своем. Наконец, вызванная для дачи показаний, она вошла в зал и впервые за много лет увидела Ломакина.

Он сидел на скорбной скамье и заранее смотрел на дверь, в которую она вошла – дожидался появления предмета своих несчастий. Лиза бросила на страстотерпца мимолетный взгляд, проследовала к указанному ей месту и долго в ответ на задаваемые судьей вопросы о Ломакине рассказывала об их общем школьном детстве, не скрыла факт платонического романа, пару раз деликатно упомянула о своем замужестве, ребенке и полном отсутствии не только отношений, но и встреч с подсудимым за все годы после школы. Про события бурной ночи она честно поведала только известные ей мелочи: среди ночи в дверь начал звонить и колотить человек, назвавшийся Сергеем Ломакиным. Поскольку дома она находилась одна и дверь не открывала, то может подтвердить только, что подсудимый действительно является ее бывшим одноклассником Ломакиным, но ломился ли к ней в дверь он, либо кто-нибудь еще, сказать не может, поскольку по голосу да через дверь спустя столько лет узнать человека трудно.

Затем Лиза закончила свое честное выступление и по внезапному велению души заняла место в зале, вместо того, чтобы сразу уйти. Здесь она снова посмотрела на Сергея и встретила его упрямый пристальный взгляд. Неужели он так смотрит на нее все время ее присутствия на судилище? Кроме нее, в зале сидели еще два человека – то ли зеваки с извращенным чувством любопытства, то ли желающие подготовить себя морально к возможной судимости, то ли родные и близкие сегодняшних подсудимых. Лиза не отличалась от них ни изысканностью гардероба, ни гордостью взгляда, просто она оказалась единственным человеком среди всех присутствующих, на которого кто-то обращал внимание. Процесс судопроизводства мирно тек в повседневном русле, судья скороговоркой задавал вопросы, свидетели отвечали, с трудом подбирая слова, солнце лилось в помещение сквозь окна, муха зудела и стучалась глупым телом о стекло, все присутствующие занимались дремотным делом, только Ломакин переживал угрюмые эмоции мужчины, встретившего после долгой разлуки холодную к нему женщину.

По истечении десяти или пятнадцати минут судья обратился непосредственно к узнику, но все равно не смог отвлечь на себя его внимание. Тот продолжал пялиться на свою жертву. На вопрос о причине своего появления в неурочный час в чужом подъезде, Ломакин все же повернулся к любопытному служителю закона и нагло ответил:

– А что, нельзя?

– Ночью и без приглашения нельзя.

– А где это написано, что нельзя ночью в чужой подъезд зайти?

– Здесь вопросы задаю я, – сурово сдвинул брови вершитель правосудия. – Зайти можно, нельзя среди ночи ломиться в дверь квартиры, куда вас никто не приглашал.

– А что такого? Мы ведь знакомы.

– Прекратите задавать вопросы, подсудимый. Повторяю, здесь спрашиваю я, вы должны только отвечать на поставленные вопросы. Когда вы в последний раз встречались с гражданкой Самсоновой?

– Это кто такая?

– Это потерпевшая, подсудимый. А говорите – знакомы!

– Конечно, знакомы. Только она никакая не Самсонова, а Корнева.

Занятное упрямство Ломакина развеселило нескольких очевидцев, но раздражило судью.

– Возможно, в пору вашего знакомства потерпевшая действительно была Корнева, но теперь она Самсонова. И, поскольку это обстоятельство вам не известно, суд заключает, что вы не являетесь близким знакомым потерпевшей.

– Лиза, ты замуж вышла? – с детским удивлением повернулся вдруг Ломакин к рабе страстей, чем еще больше рассмешил очевидцев. Лиза вопросительно посмотрела на судью, приняв вид возмущенной невинности.

– Подсудимый, соблюдайте порядок, – сурово потребовал вершитель судеб от заблудившегося в собственных чувствах правонарушителя.

– Лиза, ты вышла замуж? – повторил вопрос несчастный, встав с места и забыв про роковое стечение обстоятельств собственной жизни. – Зачем?

– Подсудимый, возьмите себя в руки, – сурово настаивал судья.

– Сука! – перешел вдруг к умозаключениям беспокойный Ломакин.

Он начал кричать Лизе нечто оскорбительное, но не слишком членораздельное. Наверное, в суде для квалификации характера лихорадочных воплей бывшего одноклассника потребовалась бы экспертиза. Зависимость от женщины переросла из стадии привязанности к стадии ненависти, и Ломакин исторгал ее из себя, подобно рвоте, совершенно не думая о публичности своего выступления.

В финале печальной истории он получил свои пятнадцать суток и удалился под конвоем нести кару за слабину души. Пока конвой волок его к выходу, отверженный старательно выворачивал шею, пытаясь как можно дольше не терять Лизу из виду. Она ответила неприступным выражением глаз, но продолжала смотреть ему вслед, пока преступник вместе с конвоем не исчез в темном зеве судьбы.

Прошли дни, честная мать и прилежная работница продолжала заботиться о дочке и безукоризненно выполнять служебные обязанности, часто вспоминая пережитые приключения. Жизнь в районном центре не часто расцвечивается яркими событиями, и нашествие Ломакина оказалось едва ли не единственным за все время после свадьбы.

Лиза думала о Сергее гораздо чаще, чем об отце собственного ребенка. Пускай преступник продемонстрировал прежнюю неуправляемость, но муж-то являл собой просто образец подонка! Для женщины выбор между мужчиной, не видевшим ее целую вечность и сохранившим страсть, и мужчиной, прожившим годы под одной крышей и вдруг пустившимся в сексуальные похождения по маленькому городку, совершенно очевиден.

Ломакин, конечно, имел других женщин за время после школы (не маньяк же он!), но окончательный выбор он все же сделал в пользу первого пристрастия. Отец для Фимки из него – никакой. Добытчик для семьи – видимо, тоже. О чем вообще можно говорить – уголовник, отбывший заключение и вернувшийся в родные места. Но при этом смотрит на нее жадными глазами даже во время судилища, словно не имеет более важных занятий.

Одно воспоминание не давало Лизе покоя. Недавно на улице она встретила мимоходом неверного мужа и даже машинально поздоровалась с ним, словно он вышел утром из ванной у них дома. Только целоваться не стали. Она не собиралась точить с изменщиком лясы, но он остановил ее и посмотрел прямо в глаза, словно надеясь разглядеть там скрытую от него тайну.

– Чего тебе? – недовольно спросила Лиза.

– Вопрос есть, – глухо произнес Самсонов, не отводя взгляда.

– Какой еще вопрос? Отстань, не до тебя! На работу опаздываю.

– Ничего с твоей работой не случится. Всего один маленький вопрос: о ком ты забыла?

– Что? Отстань ты со своими детскими загадками! Руку отпусти.

– Загадка вовсе не детская. Ты можешь вспомнить людей, которых забыла в своей жизни?

– Самсонов, ты уже по утрам начал пить? – выкрикнула Лиза, выдернула свою руку из мужниной и с сердитой миной зашагала прочь, не попрощавшись и не оглядываясь.

Теперь приключение с Ломакиным навело ее на коварную мысль. Самсонов во время той встречи действительно вел себя загадочно, и причины возникновения у него дурацкого вопроса она так и не увидела. Но ведь Ломакин – как раз из тех, забытых ею людей. Она не думала о нем никогда, хотя он не был просто одним из соучеников. Он не оставил следа в ее памяти. Почему? Почему не приходили на память неловкие полудетские поцелуи в осеннем парке, пока весомо, грубо, зримо не вернулся в ее жизнь заклейменный прошлым Сергей? Причина в нем или в ней?

В подобных размышлениях проводила Лиза день за днем, когда однажды после обеда в библиотеке появился сам Сергей. Мрачный, молчаливый и серьезный вошел в абонемент и остановился, глядя на нее. Они оказались с глазу на глаз, только книжные стеллажи заслоняли им свет и создавали романтичный полумрак.

– Отсидел? – скупо поинтересовалась Лиза, перебирая карточки каталога с таким видом, будто выполняла самую важную в мире работу.

– Отсидел, – ответил дебошир, прислонился к дверному косяку и засунул руки в карманы джинсов.

– Не надоело тебе на меня смотреть?

– Никогда не надоест.

– Фу ты, ну ты! Весь из себя страдающий, что ли?

– А тебе какое дело?

– Ничего себе разговорчики! Проходу мне не дает, и мне же никакого дела!

– Какая тебе разница? Вышла замуж – ну и радуйся!

– Ты ненормальный? Дался тебе мой замуж! Ты ко мне сватался, я тебе обещала?

– Не обещала.

– Ну и что тебе от меня нужно?

– Я тебе тоже не обещал, но ведь не женился.

– С ума сойти! На ком бы ты женился, интересно, в тюрьме?

– Да уж нашел бы, на ком. Что ты думаешь, я все это время сидел? Если хочешь знать, вокруг меня такие бабы увивались! А я, дурак, о тебе все думал.

– Ну конечно! Если так много думал, куда же пропал на целую вечность? Я ведь здесь рядом была. Зачем обо мне мечтать, если можно просто подойти? Я ведь тебя не прогоняла.

– Прогнала. Малого того, что прогнала, еще и забыла! Совсем за таракана меня держишь?

Лиза возмутилась не на шутку и даже с грохотом отодвинула от себя каталожный ящик, который в свою очередь столкнул со стола несколько ручек и карандашей, глухо застучавших по линолеумному полу.

– Ну, просвети меня, когда это я тебя прогнала?

Сергей оторвался от косяка, словно убедившись в его прочности и желая продолжить экспертизу в других местах помещения. Неторопливо миновав местную царицу, он стал безразлично прохаживаться вдоль стеллажей с книгами, внимательно разглядывая корешки.

– Что, знакомые буквы ищешь? – не смогла не съехидничать Лиза. – Так когда же я тебя прогнала?

– А вот тогда и прогнала.

– Когда тогда?

– На выпускном. Что я тебе, дебил какой? Я же видел, как ты смотришь.

– А сейчас ты прячешься, потому что снова боишься, как бы я на тебя плохо не посмотрела?

– Да нет, просто интересно здесь у вас, – донесся издалека приглушенный голос любознательного узника страсти.

– Ну так как же это я на тебя посмотрела, что ты с перепугу на полжизни исчез?

Луконин появился из-за стеллажей в противоположном углу помещения. В тот же момент вошла стайка аккуратненьких круглолицых юных девушек и направилась к Лизе с книжками в руках. Обличитель женской жестокости вновь исчез между стеллажами и не показывался оттуда долго, потому что появились новые читатели, которые текли тонким, но непрерывным ручейком, заменяя своих товарищей, удаляющихся из сокровищницы знаний с новым их запасом в руках. Лиза время от времени бросала нетерпеливые взгляды в направлении растворившегося в воздухе Сергея, но тот не подавал признаков присутствия.

Он вышел едва ли не через час, улучив безлюдную минуту, и быстро сказал:

– Если сегодня приду, опять ментов вызовешь?

– Если придешь часов в восемь, часок-другой можно будет посидеть, – ответила Лиза, не думая ни секунды, и через мгновение удивилась собственной наглости. Тут же вспомнились непонятные лица соседок на следующий день после бурной ночи, но еще через мгновение возобладала злость. Пускай приходит, пускай на нее показывают пальцем, пускай Самсонов узнает и покусает себе локти. Затем вспомнились родители, которые тоже узнают, но им она просто расскажет про одноклассника Сережку. Пока все эти мысли последовательно вытесняли друг друга из головы Лизы, Ломакин бесследно исчез, на сей раз безвозвратно.

Вечером Лиза оставила Фимку у мамы, а сама пришла домой раньше обычного с естественной целью приготовить какой-никакой ужин и привести себя в порядок. Работа спорилась, поскольку хозяйка не стала мучить себя сложными рецептами, а решительно обошлась скоростными. Времени на себя оставалось достаточно, она приготовила ванну с карловарской солью, разделась и собралась погрузиться в теплую воду, но задумалась. Вышла в коридор к большому зеркалу и включила свет, чтобы получше себя обозреть. Голову после душа можно облагородить и без салона красоты, Ломакин после тюрьмы все равно будет доволен. Грудь такая, какая должна быть у матери, выкормившей ребенка, а не бросившей его в омут искусственного кормления, и стесняться ее она не намерена. Тем более, с размером все в порядке, и соски не расплылись: четкими коричневыми кругами выделяются на фоне белого тела. Да, тело… Вес не бывает лишним, пусть катятся куда подальше авторы бесчисленных книг и статей, оплаченных разработчиками диет и мошеннических чудодейственных средств! Если никакими усилиями не получается уменьшить объем бедер на несколько сантиметров, значит, у нее тот вес, который соответствует ее личному обмену веществ, и точка! Самое главное, складок на боках нет, а живот у нормальных женщин всегда выпуклый. Пускай накачивают пресс ненормальные, которые не собираются рожать, а надеются обогнать мужчин в тяжелой атлетике. Лиза обольстительно покачнула тяжелыми бедрами, приняв игривую позу, и улыбнулась. Нет, не видать больше Самсонову этой красоты, пусть не мечтает!

Ломакин, так ярко зарекомендовав себя сторонником экстраординарных способов ухаживания, вдруг решил прийти в норму и явился ровно в назначенный час с банальным тортом и шампанским. Лиза встретила его сером платье с серебряным отливом и глубоким декольте, доставлявшим когда-то большое удовольствие Самсонову. Непутевый муж обожал откровенные наряды жены, полагая, что внимание к ней со стороны других самцов добавляет авторитета ему самому как обладателю всей демонстрируемой роскоши. Роскошь была исключительно телесной, а китайское платье просто выглядело раз в десять дороже своей цены.

– Ну, Ломакин, зачем же ты сходу все испортил! Неужели не мог придумать чего-нибудь пооригинальней?

– Чего? Ты что, шампанское не уважаешь?

– Уважаю, уважаю.

– Сладкого не ешь?

– Ем, успокойся. Ладно, не обращай внимания, проходи.

Гость, наряженный в костюм с галстуком, чинно проследовал на кухню со своей скучной ношей, плюхнул ее на стол и повернулся к хозяйке:

– Муж где?

– А ты рассчитывал ему морду набить? Не надейся, мужа не будет. И подробности тебя не касаются. Бросай здесь свое имущество и катись в комнату, я сейчас выйду.

Лиза заранее уставила парой тарелочек и рюмочек крохотный сервировочный столик в гостиной, чтобы очередной претендент на ее тело правильно расценил свои скромные шансы на сегодняшний вечер. Ломакин смиренно проследовал к указанному ему месту и напряженно уселся на краешек дивана, опершись на него руками и скрестив ноги. В такой позе его голова ушла в поднятые плечи, и он походил на нахохлившуюся птицу.

Лиза вышла к нему через несколько минут без шампанского, но с полной салатницей и тарелочкой бутербродов.

– Я надеюсь, ты поел, прежде чем ко мне идти? – бесцеремонно спросила она. – Ты ведь понимаешь – если женщина приглашает тебя в рабочий день к восьми вечера, значит разносолов не ожидается.

– Ничего, – рассеянно ответил Сергей. – Я о еде совсем не думал.

– О чем же ты думал, милый? Неужели все обо мне мечтал?

Гость молча выхватил из салатницы раздаточную ложку и принялся накладывать к себе в тарелку ее содержимое, словно желал продемонстрировать хозяйке одновременно хорошее отношение к ее кулинарным способностям и нежелание отвечать на глупые вопросы с заранее известными ответами. Салат с палочками самодельных ржаных сухарей, куриным филе и фасолью Лиза приготовила для демонстрации своих способностей сделать нечто практически из ничего.

– Хорошо, не хочешь рассказать о своих мыслях, расскажи, как докатился до жизни такой. Зачем сидел, зачем ко мне среди ночи явился.

– Зачем… Посадили, вот и сидел.

– За что посадили-то?

– По хулиганке.

– Опять кому-то морду набил?

– Не кому-то, а подонку одному.

– Ну кончено, он подонок, а ты – рыцарь без страха и упрека. Один бил-то, или с помощниками?

– Мне помощники ни к чему, – угрюмо заявил Ломакин, глядя в свою тарелку.

– А ко мне почему ночью явился? Пьяный, что ли?

– Трезвый. Я прямо с электрички.

– Не ври, у нас последняя электричка из Москвы во втором часу приходит.

– Ну и что? Я даже не на последней приехал.

– Значит, часов несколько где-то болтался. Дожидался удобного момента и решил, что три утра – лучше всего?

– Нет.

– Тогда давай подробности. Если ты ко мне прямо с электрички, куда девал… сколько часов ты до меня со станции добирался?

Ломакин ожесточенно употреблял салат, закусывая бутербродами. Когда пауза затянулась уже до совершенного безобразия, буркнул недовольно и честно:

– Четыре.

– По-пластунски полз?

– Нет.

– Тогда что же?

– Думал.

– До чего же ты задумчивый! Беспрестанно думаешь! Лучше бы ты так хорошо подумал, прежде чем в тюрьму садиться.

– Далась тебе эта тюрьма. Теперь до смерти попрекать будешь?

– До чьей смерти? Ты меня надеешься извести, или сам на тот свет засобирался?

Ломакин, набычившись, внимательно изучал свою опустевшую тарелку.

– Все издеваешься? Сука ты.

– Так! Приехали. – Лиза разозлилась от всей души и вскочила на ноги, задев столик. – Мне тебя на улицу вытолкать, или сам уберешься?

– Вытолкала одна такая, – усмехнулся наглый гость, продолжая сидеть и изучать тарелку. – Думаешь, с мужем справилась, так тебе все мужики ни по чем? Ошибаешься. Когда захочу, тогда и уйду.