Несущая свет. Том 2

Глава 30

Солнце нещадно палило в распухшие глаза Аурианы. Она с трудом разлепила ресницы. Перед ней был странный ландшафт, который она видела через решетку. Во всем теле чувствовалась жгучая боль. На лодыжках и запястьях висели холодные кандалы. Она не стала смотреть на свои цепи, но знала, что их не удастся спрятать от глаз своих предков.

На нее нахлынули воспоминания.

«Это мое первое утро в Стране Мертвых. Они забрали даже мой браслет воина, и моя рука голая, как у ребенка».

Вместе с девятью земляками она ехала в большой клетке, водруженной на повозку, запряженную мулами. Иногда ее товарищи по несчастью шевелились и дергались, забывшись на время в тревожном сне, и тогда раздавался монотонный звон цепей. В дополнение к нему слышалось бряцанье конской сбруи — по обеим сторонам обоза двигались кавалеристы. Их лица были отчужденными и невыразительными. В этой хмурой, тягостной обстановке Ауриана стала размышлять о том, что ее ждет. Нетрудно было догадаться, что обоз с пленниками и трофеями следовал за главными силами армии римлян. Она предположила, что все захваченные хатты будут принесены в жертву римскому богу войны. Но почему они не сделали этого сразу?

В воздухе стоял запах терпентиновой камеди и крови.

Прошло некоторое время, прежде чем в человеке, лежавшем рядом с ней, Ауриана узнала Вангио, опытного воина из дружины Зигвульфа, Его стоны предыдущей ночью все еще эхом отдавались в ее голове. Римский лекарь осмотрел его и удалил из бедра наконечник копья. Он действовал быстро и энергично, используя различные металлические инструменты. Чтобы избежать нагноения, рана была посыпана камедью. Теперь Вангио находился в забытьи, характерном для предсмертного состояния. В его полузакрытых глазах начала проступать молочно-белая пелена.

Ауриана заметила на полу изогнутый металлический предмет с концом, заостренным в виде иглы. Его, очевидно, впопыхах забыл лекарь. Она зацепила его ногой и подтянула к себе. Повозка резко остановилась. Ауриана не решалась пошевелиться, опасаясь, что ее находку могут увидеть и отнять.

Наступившую тишину нарушало жужжание мух, слетевшихся на раны и праздновавших пир. Вскоре появились рабы, несшие воду в кожаных мехах. Затем они притащили грязные лоханки с разваренным зерном, которое было незнакомо Ауриане. Она ела медленно, стыдясь удовольствия, которое ей доставляет эта вражеская пища.

Вангио лежал неподвижно, Ауриана решила дать ему немного воды. Она легонько толкнула раненого, но тот издал лишь звук, похожий на мычание скота.

— Вангио! — прошептала она.

Весь ее прежний мир теперь сосредоточился в этом человеке, которого она почти не знала. Он не должен был умереть. Ауриана поднесла воду к его губам и с облегчением увидела, как он раскрыл рот, и прозрачная струя полилась ему в горло. Глаза его очистились от белой пелены.

— Ауриана… это ты… ты… Как они осмелились!

— Вангио! Съешь вот это!

— Бесполезно, — он дышал тяжело, как рожающая женщина. — Как больно… у меня в ране настоящий пожар. Дай мне то, что лежит под твоей ногой.

Ауриана догадалась, что он все видел. Или близость смерти наделила его способностями ясновидца.

— Вангио, не оставляй меня!

— Даже бог не смог бы вынести такие мучения, а что же говорить о простом смертном!

Ауриана понимала, что не имеет права настаивать на продолжении его страданий. Было бы жестоко отказывать ему в его просьбе только из-за того, что ей не хотелось одной вступать в темноту неизвестности.

— Окончи свои страдания, — тихо произнесла она, помогая ему поставить между коленей хирургический инструмент. Сам Вангио был бессилен сделать это, потому что его руки были скованы за спиной.

— Уходи с миром. Передавай привет моему отцу. Скажи ему, что я попыталась отправиться туда, где он, но Фрия закрыла ворота. И… попроси богов сжалиться над теми, кого они приговорили к жизни.

Она отвернулась в сторону, когда Вангио всем телом бросился на острие инструмента. Затем она посмотрела на мертвое тело сухими глазами и подумала о том, как ловко убивает эта штука — без шума и крови.

Хорошо. Это прекрасное оружие и оно может пригодиться. Она стерла кровь с острия, после чего спрятала инструмент в своем разбитом башмаке.

Наступила ночь, и вместе с ней пришло отчаяние одиночества, Ауриана чувствовала себя беспомощным младенцем, брошенным на произвол судьбы. Она достала лезвие и потрогала его остро наточенный конец, испытывая огромную жажду смерти.

«Авенахар! Успокойся и не плачь! Твоя мать идет к тебе».

Ее тело затряслось. Смертельное оружие было приставлено к сердцу.

Затем в ее памяти всплыл другой образ. Один из воинов попытался спасти ее от неминуемой гибели. Почему? Было бы понятно, если бы он хотел забрать ее в качестве трофея. Но ведь он собирался отпустить ее на все четыре стороны. Эта необъяснимая доброта не давала ей покоя, потому что не вписывалась в ее представления о римлянах, в чьей жестокости она не раз имела возможность убедиться.

И ей стало ясно, что время умирать еще не пришло. Слишком много было вопросов как к людям, так и к богам. Кроме того, оставалась надежда на отмщение. Не столько Одберту, сколько их Императору, руки которого были испачканы в крови Авенахар. А если так, то пусть этот лекарский инструмент прольет кровь врага, но не ее.

У Аурианы была и другая причина для такого выбора: всю жизнь ее неудержимо влекло за пределы ее родных мест, туда, куда текла их небольшая речка и впадала в огромное море, на берегах которого жило великое множество народов с разными обычаями и привычками, часто удивительными, а иногда страшными. Прежде чем умереть, ей хотелось взглянуть на землю и на жилища этой ужасной породы людей, которые нанесли хаттам поражение. Она не забывала и о том, что одним из них был Деций.

Повозка с пленниками двигалась именно в этом направлении. По крайней мере, у нее возникло такое ощущение.

Ауриана незаметно для себя задремала, но вскоре ее разбудили резкие гортанные выкрики кавалеристов, палящее солнце и проклятия невольников, когда было обнаружено, что Вангио мертв. Римляне вытащили его из клетки как дохлую собаку. К счастью для Аурианы они не потрудились осмотреть тело умершего, которое, впрочем, было настолько изранено, что его смерть казалась вполне естественной. Ее оружие пока находилось в безопасности.

Через некоторое время к повозке подъехали два всадника. Один показал на нее и отдал краткий приказ, а другой послушно кивнул. Спустя несколько минут ее расковали, отделили от остальных и посадили на другую повозку. Теперь она ехала в одиночестве. Что это могло означать? Неужели эти люди поняли, что она не простая женщина? Ей бросили одеяло и давали, как она потом догадалась, пищу получше. Это была каша из отборного зерна, составлявшая обычный рацион легионера. Она понравилась ей больше той, которую она пробовала в последний раз. Но все же она никак не могла взять в толк, каким образом воины, питавшиеся кормом лошадей, покорили весь мир?

Обоз ехал по прямой как стрела дороге, которая не зависела от рельефа местности. Конечно, она была проложена не для всадников и повозок, а для быстрых пеших маршей легионов. Взгляд Аурианы зацепился за верхушки последних родных холмов, на которые она не отрываясь смотрела, пока они не скрылись из виду. Она старалась навсегда запечатлеть их в своей памяти.

Еще много дней провела Ауриана в пути, и вот обоз миновал сплошные леса. Все чаще и чаще по обеим сторонам дороги стали попадаться небольшие поселения, жители которых, не опасаясь гнева богов, срубили величественные деревья и расчистили место для небольших полей. Прочные мосты соединяли берега рек. Еще одна прямая дорога под прямым углом пересекала ту, по которой они двигались. Какое оскорбление нанесли эти римляне бескрайней земле с ее тысячами природных троп.

Отовсюду слышалось кудахтанье кур и пение петухов. Это была часть страны римлян, называемая Галлией. Ее широкие равнины, простиравшиеся повсюду, неприятно поразили Ауриану. И домом, и одеждой Фрии были деревья. Как же она должна презирать этих людей за то, что они оставили ее совершенно голой!

Когда обоз делал остановки в какой-нибудь деревне, вокруг ее повозки собирались жители и глазели на чужестранку иногда с удивлением, иногда с ненавистью, но чаще всего их лица выражали безразличие и тупую покорность. Упитанные дети, розовощекие и жестокие, показывали на нее пальцами и выкрикивали ее имя. Сначала она не могла даже поверить, что ее знают в этой далекой стране. Для них она была свирепым хищником, которого, к их радости, наконец-то изловили.

Путешествие продолжалось уже одно полнолуние и семь дней другого, когда из разговора рабов она узнала, что до Рима осталось ехать столько же.

Местность, по которой пролегал их путь, резко преобразилась. Вокруг вздымались высокие, скалистые горы. Земля здесь выглядела разбитой и злобной. Глубокие ущелья безжалостно разрезали ее лицо. Их дно терялось в серовато-голубой дымке. Остроконечные вершины, увенчанные снежными шапками, достигали головокружительной высоты. Дорога узенькой полоской вилась по склонам этих гор. Ауриане казалось что они едут сквозь облака на небе, словно боги.

Однажды повозка, которая была впереди, съехала с тропы и упала в пропасть, увлекая за собой мулов. В ушах Аурианы еще долго стояли душераздирающие крики несчастных пленников, которые в ней сидели. И в то же время она испытывала острое чувство зависти к ним. Ведь их путь в этом мире закончился.

Преодолев горы, обоз спустился за остальными войсками на равнину, несколько отличавшуюся от Галльской. Неброский серо-зеленый цвет уступил место разнообразным оттенкам красного и коричневого. Временами из земли вырастали одинокие, невысокие скалы. Поля были безбрежными и походили на моря. Во многих местах Ауриана замечала игривую, буйную поросль виноградников. Солнце весело играло своими лучами. Оно светило здесь гораздо ярче, чем в Галлии и на родине Аурианы. Контуры теней вырисовывались очень резко. Вдали виднелись города, обнесенные каменными стенами.

Она с любопытством взирала на этот фантастический конгломерат человеческих жилищ, обычно расположенных на холмах. Лес здесь потерпел полное поражение — разбросанные вокруг маленькие рощицы кипарисов, олив и платанов были лишь слабой тенью былого могущества флоры.

Дорога теперь кишела торговцами и другими путниками, конными и пешими. На каждом бивуаке лагерь римлян окружали сотни веселых, улыбающихся проституток. Здесь не слышалось щебетание птиц, его заменяло позвякивание колокольчиков, висевших на шеях у ослов. Каждый имел свой голос, и они то звучали в гармонии друг с другом, то диссонансом.

Эта страна не понравилась Ауриане. Она поразила ее не богатой палитрой красок, а кричащей, яркой безвкусицей. Лишенная своего солидного, тяжелого одеяния, она вызывала у Аурианы жалость, напоминая ей худого обнаженного человека, которому неприлично представать в таком виде.

«Это пустота без конца. Я больше не чувствую рядом с собой духа Вангио. Даже призраки бегут из этой страны».

Наверняка они не смогут ехать дальше. Ведь там — океан, который своими потоками омывает Мидгард, где живут все народы. Они упадут в его воды и канут в пасть великому Вурму.

Ауриана заметила значительно улучшившееся настроение всадников. Они все чаще улыбались, перебрасывались шутками. Так бывает только во время возвращения из похода домой. То, что кто-то мог называть это место домом, удивило Ауриану.

Войско пополнило запас провианта, и она стала получать добавку к своему ежедневному рациону: сушеные финики, инжир и очень противное кислое вино, гораздо хуже того, которым угощал ее Деций.

Снова и снова она допытывалась у своих насупленных конвоиров, куда они держат путь и долго ли еще осталось ехать, но те лишь смеялись над ее корявым произношением. Ответ на свой вопрос ей удалось получить от юноши с дружелюбной внешностью, который носил воду лошадям.

— Теперь уже немного осталось, — громко сказал он. — Не больше семи дней.

— Как называется это место?

— Ты имеешь в виду город за теми стенами?

— Нет, вся страна.

Глаза паренька округлились от изумления, а затем презрительно сузились.

— Эти хатты — настоящие животные, а вместо голов у них кочаны капусты! Ты не знаешь Италию, страну, которая является центром всего мира?

Глава 31

Император вместе со своей свитой и войском прибыл в Рим, когда там отмечался праздник Виналии. Он устраивался после сбора винограда и изготовления из него молодого вина.

Нездоровый воздух августа принес с собой лихорадку, и весь город пребывал в тревоге. Домициан остался пока за пределами Рима на своей загородной вилле, построенной на склоне горы Альбан, как и требовала традиция. Полководец, одержавший победу, мог войти в город только лишь во главе триумфальной процессии.

Осведомители Домициана ежедневно сообщали ему о том, что говорилось на улицах и в тавернах о его победе над хаттами. Разумеется, они прекрасно знали, что горожанам было решительно все равно, окончилась война или же, наоборот, началась новая. Людей гораздо больше беспокоило то, что в этом году на празднике Виналии вино не будут раздавать бесплатно. Однако никто из шпионов Императора не решился сказать ему об этом откровенно и навлечь на себя его гнев, потому что Домициан совершенно искренне полагал, что простой народ видит в нем своего спасителя.

Марк Аррий Юлиан, возвратившись в Рим, долгие дни проводил в императорском дворце, исполняя те обязанности Императора, которые Домициан находил скучными и утомительными — выслушивал просителей и жалобщиков, приезжавших даже из самых отдаленных провинций, и разбирал их тяжбы. Много времени отнимала и переписка с наместниками, касающаяся вопросов законодательства. Проверив иск магистратов, обвинявших трех подрядчиков в поставке недоброкачественного мрамора для строительства нового императорского дворца, он пришел к выводу, что виноваты обе стороны. Налицо было жульничество подрядчиков и наглые попытки правительственных чиновников обчистить рабочих, нарочно запутав учет отработанных ими дней. Домициан и такие дела поручал своему первому советнику, потому что ему было известно об обширных познаниях Марка Юлиана в архитектуре.

Жизнь во дворце начинала казаться последнему невыносимой. Каждый день, проведенный в нем, Юлиан сравнивал с приемом небольшой порции яда. Когда бы он ни смотрел в отвратительные алчные лица как магистратов, так и обвиняемых или проходил мимо разорившегося патриция, у которого не было даже объедков, чтобы накормить своих рабов, но который добирался в театр, нанимая паланкин с целью пустить пыль в глаза, или слышал ругань и возню сцепившихся продавца с покупателем, которые не поладили из-за цены на щуку или угря на рыбном базаре, или останавливался на ступеньках дворца, чтобы дать малюсенькую милостыню голодающему нищему сразу же после рассказа о каком-то гурмане, просадившем половину наследства на устройство пышного званого обеда, ему казалось, что никогда не существовало ни могучего северного леса, ни женщины-воина, а было лишь наваждение, увиденное в лихорадочном бреду.

«Мечтательный идиот, — думал он о себе. — Аурианы никогда не было. Этот злой мир вокруг тебя — единственный на земле».

Победа Домициана над хаттами придала Императору решительности, и он стал выдвигать Сенату новые требования, о которых он никогда бы не осмелился даже заговорить из страха быть обвиненным в нечестивом высокомерии.

Под его давлением сенаторы объявили, что месяц его рождения, октябрь, будет отныне называться Домицианус. Сенаторам тем самым был брошен вызов. Принявший его должен был оспаривать тезис о том, что правление Домициана не менее величественно, нежели правление Юлия Цезаря или Цезаря Августа. В честь каждого из них тоже были переименованы календарные месяцы. С этим предложением выступил Вейенто. Он сделал это якобы случайно, будто бы желая обсудить этот вопрос и узнать мнение сенаторов, но все отлично знали, что он выражает страстное желание самого Императора. Они не сомневались в том, что судьбе сенаторов, проголосовавших против предложения Вейенто, никак нельзя позавидовать. В довершение всего Домициан заставил Сенат назначить его пожизненным Цензором[5]. Это дало ему возможность исключать из Сената любого его члена, которого он считал недостойным звания сенатора. Все были этим очень встревожены и полагали, что Домициан сделал самый серьезный шаг на пути к автократии.

В тот день сразу же после заседания Сената Лициний Галл и Сатурнин нашли Марка Юлиана и потребовали конфиденциальной встречи. К этому времени Сатурнин, как и Марк, уже знал о списке людей, подлежавших уничтожению, и о том, что его имя стояло в этом списке последним. Поэтому он с радостью присоединился к заговорщикам. Они встретились в саду у Марка Юлиана. Старик Диокл провел этих двоих по запутанному лабиринту садовых дорожек к тому месту, где их ждал Марк Юлиан. Он стоял к ним спиной среди гранатовых деревьев, поглощенный раздумьями, и рассеянно смотрел на прямоугольный бассейн, где в зеленоватой воде плавали золотистые карпы.

Возмущение Галла было так велико, что он забыл даже произнести слова положенного приветствия.

— Юлиан! Неужели ты не остановишь его? — он повысил свой голос почти до писка. — Еще пара таких указов, и Домициан заставит нас падать ниц и целовать ему ноги как персидскому сатрапу!

Марк Юлиан обернулся, и на его лице появилась улыбка.

— Ты мне льстишь. Должно быть, ты думаешь, что я волшебник. Успокойся, мой дорогой Галл.

На секунду показалось, что Марк отвлекся от разговора. Вернувшись к своим мыслям, он повел их к каменной скамейке, которая стояла у маленького водопада, устроенного в искусственном потоке, подававшем воду в бассейн. Шум воды хорошо скрывал их беседу от посторонних ушей. Марк Юлиан пригласил гостей садиться.

— Его желание занять должность Цензора, — продолжал он, — показывает, что в нем еще сохранились остатки чести. Он все еще пытается создать впечатление законности своих действий. Хотя, в конце концов, он найдет способ добиться своего любым путем.

— Для меня октябрь остается октябрем, — сказал Сатурнин и презрительно сплюнул на песок. Он был похож на рассерженного Бахуса, развалившегося на скамейке. — Какое тщеславие! Я никогда не произносил этого слова «Домициан», если только мне не приходилось высказываться публично. Мне страшно надоели его завуалированные угрозы и притворство. Я готов покончить с этой игрой и подставить свою шею под топор его палача.

Галл посмотрел с жалостью и ужасом на Сатурнина и перевел взгляд на Марка Юлиана.

— Ну что ж, — произнес он с претензией на непринужденность, нервно теребя пальцами край своей туники, — стало быть, нам нужно побыстрее нанять кого-нибудь, кто смог бы прикончить его, не так ли?

Эти слова Галла показали всю его неопытность в таких делах. Он понятия не имел о том, что нужно для подготовки свержения диктатора.

Марк Юлиан сурово посмотрел на своих гостей.

— Этим мы займемся в последнюю очередь. Или вы хотите получить хаос и неразбериху, как это было после смерти Нерона? На этот раз мы поступим мудрее. Во-первых, мы выберем преемника Домициана. Его кандидатуру должны одобрить Сенат и гвардия.

— Это невозможно. Гвардии никогда не понравится тот, кто понравится нам, — запротестовал Галл. — Да и в любом случае он всех подкупит. Кроме того, мы потеряем слишком много времени.

— Я знаю, сколько он платит гвардии, мы предложим им больше. И запомните еще вот что. В гвардии по сих пор есть те, кто верны памяти Тита. Если им станет известно наверняка, что Домициан убил своего брата, они тут же восстанут против него. А такие доказательства у нас скоро будут. Теперь я знаю, где искать письма Каэнис — они спрятаны в стене ее библиотеки, которая выходит на восточный двор старого дворца. Все дело за тем, как пробраться туда, не возбуждая подозрений. Мне придется сделать это самому. Очень скоро нам удастся выследить врача, принимавшего участие в убийстве. Он сбежал, но мои люди напали на его след. Не забывайте и о том, что сам Домициан должен действовать медленно и постепенно, чтобы мы не догадались об его истинных намерениях. Короче говоря, мы должны немедленно найти человека на его место, который был бы приемлем для большинства из нас.

Сатурнин и Галл вытаращили глаза на Марка Юлиана, словно видели его впервые.

— Даже и не помышляйте об этом! — быстро проговорил Марк Юлиан, угадав их мысли. — Нет ничего в этом мире более неприятного для меня! Философия — вот чем заняты все мои мысли. Да и к тому же есть способные люди, чья родословная ближе к линии Юлия Клавдия, чем моя. Например, Нерва. Мы составим список кандидатов и тайно проведем по нему голосование.

Увидев вытянувшиеся от огорчения лица своих друзей, Марк Юлиан улыбнулся.

— Не печальтесь вы оба! Я уговорил Домициана снизить размер налогов на имения в Тоскане и провести голосование по цене на зерно. Галл, мне удалось убедить его отменить приказ о ссылке твоего брата. Жизнь не окончилась.

Галл уставился на Марка Юлиана, хватая ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег.

— Я не знаю, как и благодарить тебя! — наконец сказал он, как только обрел дар речи. — Дорогой Юлиан, мой брат обязан тебе жизнью!

— Очевидно, у него куда более высокое мнение о жизни в Риме, чем у меня. Весьма кстати ты затронул вопрос об ответной благодарности. Я уже придумал, как это сделать.

— Говори.

Марк вложил свиток бумаги в руки Галла.

— Найди кого-нибудь, кто прочитал бы этот документ в Сенате и как можно скорее. Этот человек должен быть гораздо моложе тебя. Тогда это сойдет ему с рук. И ни в коем случае он не должен быть знаком или связан каким-либо образом со мной. Я хочу, чтобы эту бумагу прочитали в полдень.

Галл быстро читал. На его лице появилось выражение недоумения и досады. Это была речь, написанная Марком Юлианом прошлой ночью — призыв проявлять снисхождение к пленным варварам и страстная защита Аурианы. В речи упоминалось о милости, которую оказал Сенат мятежнику Картаку, который возглавлял восстание бриттов во времена Императора Клавдия. Тогда после десяти лет упорной борьбы Картака все-таки схватили, но Сенат признал его благородным врагом и сохранил ему жизнь. Картаку назначили небольшую пенсию и разрешили жить в Риме. Марк Юлиан доказывал, что, как и Картак, эта бунтовщица и ее сообщники не пытали пленников, не замышляли никакой измены, а лишь отстаивали свою свободу. Когда в их власти оказались три трибуна, они обращались с ними вполне сносно по своим меркам. Согласно имевшемуся свидетельству женщина по имени Ауриния потребовала у своих соплеменников сохранить жизнь захваченным в плен римлянам. По давней традиции принято оказывать милосердие храброму и достойному противнику. Почему же нужно поступать иначе в этот просвещенный век?

По расчетам Марка Юлиана выходило, что Сенат, здраво рассудив, откажется внять его призыву, но он прекрасно знал, что как всегда вокруг курии[6] будет шататься много праздных любопытствующих граждан, ожидающих результатов голосования по различным вопросам, а в полдень двери курии будут широко распахнуты из-за жары. Марк Юлиан преследовал здесь далеко идущую цель — представить народу Ауриану в максимально выгодном свете. Интуиция подсказывала ему, что любовь простых людей, направленная в нужное русло во избежание подозрений Домициана, в будущем поможет защитить Ауриану.

— Но ведь это же не шутка! — сказал Галл, выглядевший крайне озабоченным. — Твое чувство юмора обычно не заходит так далеко, чтобы заставлять своих ни в чем не повинных коллег показывать себя полными идиотами. И в то же время все это несерьезно. Чего ты хочешь?

Марк Юлиан добродушно улыбнулся.

— Боюсь, что мне придется пока оставить тебя в неведении, мой друг. На этот раз я вынужден воспользоваться твоим благородством и верностью обязательствам.

На следующий день Марк Юлиан работал у себя в библиотеке. Его изыскания были прерваны приходом Диокла, принесшего письмо. Это был расшифрованный вариант оригинала, переданного по сложной цепочке доверенных лиц, начиная с помощника кавалерийского префекта, отвечающего за охрану обоза с пленными из Германии.

— Наверное, здесь написано насчет этой женщины из страны варваров? — захотел узнать Диокл, нарочито нахмурив брови для придания себе серьезного вида и тут же испортил все впечатление, заморгав от нервного напряжения, за которым мог последовать приступ подагры.

Марк Юлиан кивнул в знак согласия с этим предположением, и его лицо внезапно приобрело печальное, напряженное выражение. Секундой позже он заметил страдания старика и, быстро встав, помог ему сесть на стул, положив его больную ногу на специальную скамеечку. Затем он взял письмо и приступил к чтению.

— Мне невыносимо наблюдать за тобой и видеть, как ты делаешь из себя посмешище! — заговорил с жалобным подвывом Диокл. — Нельзя цивилизовать взрослого варвара. Для этого их нужно отлавливать еще в детском возрасте. Кто угодно знает это. Она будет лазить по деревьям в саду как обезьяна. Почему именно я должен заботиться о твоем достоинстве больше тебя самого? Твой отец, если бы видел…

Протесты Диокла застряли в его горле, едва он увидел выражение крайнего отчаяния, появившееся на лице его хозяина. После неловкой паузы Диокл отважился задать вопрос.

— С ней… не случилось ничего плохого?

В его голосе прозвучал отчетливый извиняющийся оттенок. Вместо ответа Марк Юлиан зачитал отрывок из письма.

«Она ест сушеные фрукты, купленные тобой, и я слежу, чтобы прочая пища была без личинок и червяков. Ее здоровье сейчас не внушает опасений, хотя она тяжело переживает плен. Есть основания полагать, что ею заинтересовались на самом высоком уровне, поскольку сам Камилл приказал пересадить ее в повозку получше, в которой кроме нее никого нет…»

От этой новости у Марка Юлиана мороз пробежал по коже. Очевидно, Домициан отдал это распоряжение, потому что для забав ему была нужна здоровая женщина. Ведь по его словам Ауриана должна была возбудить его.

Марк Юлиан продолжал читать дальше:

«К ней никто не пристает, так же, как никто не подозревает о моем наблюдении за ней. Теперь, когда она немного поправилась, на нее стало приятно посмотреть, и многие обращают на нее внимание. Я считаю, что если она не умрет от тоски, то будет жить».

— Ты не сказал мне, видел ли Император эту девчонку! — воскликнул Диокл с трясущимися челюстями и кое-как поднялся на ноги.

— Ты слишком беспокоишься обо всем. Боюсь, как бы с тобой не приключился еще один сердечный приступ.

— Я должен делать это, потому что ты беспокоишься недостаточно. И пусть боги помогут вам с ней, если Домициан узнает, что ты замыслил отобрать у него этот приз.

— Я знаю.

— Когда он насытится ею, он прикажет умертвить ее каким-нибудь варварским способом, чтобы насладиться твоими мучениями.

— Его грязные руки не прикоснутся к ней.

— Ну и ну! Ты, должно быть, собираешься превратиться в самого Юпитера!

— Нет, я простой смертный, которому известны все слабости нашего августейшего правителя.

— Когда ее откормят и приведут в порядок, Домициан прикажет доставить ее на виллу Альбан. Что тогда ты будешь делать? Возьмешь это место штурмом?

— Пока не знаю, но что-нибудь обязательно придумаю. Все, что я могу сейчас сделать — это установить над ней наблюдение и ждать.

Марк отвернулся и уставился отсутствующим взглядом в глубину сада, где легкий ветерок шевелил листву на оливах.

— Игра становится до сумасшествия тонкой. В последнее время восприятие у Домициана обострилось как у волка. Он знает, что не может больше рассчитывать на меня, хотя найти этому разумное объяснение невозможно. Теперь он опять обхаживает меня. Если меня не бывает на пышных застольях в загородной резиденции, его пробирает страх. Однако от этого мало толку. Я уже знаю, как он умеет обхаживать человека, а затем убивать.

Марк Юлиан вздохнул. Его лицо, оставаясь спокойным, помрачнело.

— Домициан пока нуждается в моих здравых советах по многим важным делам, и эта нужда — единственное мое оружие. Когда у него появятся иные советники, пусть помогут боги нам обоим.

Глава 32

Путешествие пленников закончилось во мраке подземной тюрьмы, расположенной в лагере преторианской гвардии близ Рима. Там они должны были ожидать триумфальной процессии. Стоял сентябрь, месяц, когда проводились «Лиди Романи» — римские игры.

В течение четырнадцати дней царило веселье. В цирке Максима устраивались соревнования по бегу и скачки. Но атмосфера этого праздника естественно не проникала за эти суровые, монументальные стены, от которых отражалось эхо отрывистых команд надзирателей.

В первый день мужчин и женщин поместили в отдельные камеры, и Ауриана не увидела среди них Ателинды. Затем ей стало известно, что многих пленников отправили на огромные невольничьи рынки в Александрии. Мысль о том, что ее мать находится в таком страшном месте, не давала ей покоя ни днем, ни ночью. Она постоянно молила Фрию о даровании ей спокойной смерти и возможности воссоединения с отцом. Пленников насчитывалось около пяти тысяч. Римляне не брали больных и стариков, а только тех, кому было меньше тридцати зим. Они вырвали у хаттов его молодое мускулистое сердце.

Ауриана оказалась в помещении размером с лошадиное стойло, пол которого был устлан гнилой соломой. Повсюду в этой огромной пещере, разгороженной на множество камер, царил запах острых пряных трав и какой-то сладкой гнили. И вообще, климат в этих краях, по мнению Аурианы, был жарким и даже душным. Сюда же не мог проникнуть ветер, и пленники были обречены на невыносимые страдания в огромном, быстро прогревавшемся подземелье, вырытом в глинистой почве. Они пеклись там словно гуси в печке, Но в одном Ауриане повезло — среди пяти женщин, с которыми она разделила камеру, оказалась и Суния. Это была самая крупная удача с тех пор, как ее взяли в плен.

Когда они впервые увидели друг друга, то просто не поверили своим глазам. Им казалось, что это чудесный мираж, который мог исчезнуть при любом неосторожном движении. Они даже боялись назвать друг друга по имени. Ауриана почувствовала у себя в горле комок от радостного волнения и с трудом удержалась от слез. Суния превратилась в бледного, худого эльфа, смотревшего на нее печальными глазами осиротевшего ребенка. Ее костлявое тело очень плотно обтягивала кожа, и она была похожа на скелет. Изорванная одежда висела на ней как на пугале. Грязные волосы мышиного цвета слиплись и спутались, торча в разные стороны, словно веревки. Но ничто не могло сейчас так обрадовать Ауриану, как вид этого знакомого, доброго лица с застенчивыми глазами, полными несмелой надежды. Суния была расчетлива, но не от хитрости, а от страха, о чем свидетельствовала ее улыбка одними уголками губ.

— Суния! — сказала наконец Ауриана прерывистым охрипшим голосом, шедшим из глубины ее горла. Они бросились навстречу друг другу и крепко обнялись, не помня себя от радости. Их сокамерницы наблюдали за ними с безразличным видом.

Наконец, они опомнились и пришли в свое обычное состояние.

— Из всех родственников и друзей, кто мог бы последовать за тобой сюда, у тебя оказалась я. Какую злую шутку сыграла с нами судьба!

Ауриана чуть отстранила от себя Сунию, держа ее обеими руками за плечи.

— Не говори так больше никогда, — с мягким укором сказала она. — Ты моя самая дорогая родственница.

Медленно потянулись дни, счет которым можно было вести по чередованию света и тьмы, по регулярной раздаче пищи, по отрывистым командам и мерному топоту преторианцев, которые сопровождали смену караула.

Ауриана и Суния находились теперь рядом друг с другом, рассказывая о своей жизни в прошлом и все теснее сближаясь. Постепенно Суния преодолела свои опасения оказаться нежеланным бременем для Аурианы. Поначалу ей действительно было трудно поверить, что Ауриана в самом деле нуждается в подруге столь невысокого происхождения. Ауриана же со своей стороны обнаружила, что по-иному смотрит теперь на позор и стыд, увидев, что есть люди, воспринимающие произошедшее с еще большим чувством стыда, чем она. Это чувство стало смещаться из центра сознания куда-то на окраину и ощущалось скорее физически, чем духовно, словно фурункул или приступ лихорадки.

Когда она думала над этим, то в ее голове почему-то мелькнул образ Рамис.

Однажды утром Суния проснулась раньше других и увидела Ауриану стоящей на полу в косых лучах солнечного света, падавших из узкого оконца под потолком. Она прикрыла глаза, чтобы Ауриана приняла ее за спящую, и услышала несколько фраз из молитвы, которую та произносила страстным полушепотом.

— Сиятельная Родительница, одетая в солнце, Мать всего познания, ты даешь все, а со смертью забираешь это назад — я воздаю хвалу тебе за то, что ты уберегла Сунию…

Суния настолько изумилась, что у нее даже перехватило дыхание. Затем ее сердце наполнилось теплой и тихой радостью — впервые в жизни она оказалась кому-то нужна. Ауриана произносила благодарственную молитву за нее, Сунию.

Их помещение было отделено от соседнего металлической решеткой, за которой находилось двенадцать невольниц, которые имели возможность переговариваться с мужчинами, содержащимися в смежной камере — в одном месте известковый раствор, скрепляющий каменную кладку, выпал, и образовалась маленькая сквозная дырка, через нее можно было общаться. Женщины узнали, что среди сотни мужчин находились Коньярик с Торгильдом. Они были здоровы и несказанно обрадовались, получив весточку от Аурианы и Сунии. Все четверо стали как бы единой семьей, осуществляя связь с помощью женщин в смежной камере.

Ауриану явно выделяли среди прочих узниц. В дополнение к обычной пище ей давали финики, груши и яблоки, которыми она тайком делилась с другими. Каждый день ее осматривали лекари, менявшие повязки на ее ранах. Для скорейшего их заживления они обрабатывали раны специальными мазями. Лишь ей одной позволили умываться. Все это было непонятно и поэтому внушало опасения.

Ее раздражала присущая римлянам спешка и сухая, безликая деловитость. Очень редко доводилось ей наблюдать, чтобы кто-нибудь из них, от самоуверенных легионеров до лекарей, оружейников и рабов тепло, по-братски приветствовал друг друга. Живут ли здесь люди семьями? Рабы, обслуживающие этот народ, принадлежали к самым разным нациям, но и они, казалось, не знали своих товарищей по несчастью или делали вид, что не знали. И еще несказанно удивил способ, которым эти люди измеряли время. Подобно тому, как небо было разделено на квадраты решеткой в клетке, куда ее поместили, дни в Риме тоже были разделены на равные части, называемые часами. Вся жизнь зависела от этого расписания. Провозглашался час, и в арсенале начинали стучать молотки ремесленников, действуя на нервы невольников, или раздавалась мерная поступь преторианцев, готовящихся на плацу к триумфальному маршу под звуки фанфар.

На седьмой день Ауриана предприняла попытку завести разговор с часовыми, которым часто поручали охрану камер с пленниками. Время клонилось к празднику, все предвкушали близкое веселье, и дисциплина в легионах резко упала. Вскоре запомнившаяся пара часовых уже свободно болтала с ней, когда не было караульных начальников. На девятый день она уговорила все тех же часовых поиграть с ней в кости.

Чтобы придать игре хоть какой-то интерес, римляне дали ей несколько медных монет. Не успело закончиться их дежурство, как они стали добродушно ругаться — Ауриана выигрывала который раз подряд.

Между бросками она осторожно выпытывала у них необходимые ей сведения. Остальные невольницы или дремали, или же с восхищением наблюдали за ней. Им оставалось только диву даваться, откуда у Аурианы могло сохраниться столько мужества и хладнокровия, чтобы так непринужденно болтать с ненавистным врагом, облапошивая его у них на глазах, в то время, как большинство из их числа были все еще парализованы печальными переживаниями.

Каждое латинское слово произносилось Аурианой с какой-то тревогой.

— Скажите-ка мне, — говорила она как бы невзначай, продолжая неторопливо бросать кости, — что означает эта триумфальная процессия?

— Уж я обязательно разыщу того парня, который научил тебя нашему языку, и по суду оттягаю у него то, что проиграл тебе, — ответил ухмыляясь и развязно похохатывая преторианец по имени Юст, у которого были острые, наблюдательные глаза и чей цинизм был лишь бледной копией по сравнению с тонким цинизмом Деция.

— Это глупое, пышное представление устраивается, чтобы пустить пыль в глаза и заткнуть рты всему этому быдлу, — сказал темноволосый преторианец мощного телосложения с миниатюрным, как у гнома, лицом, на котором обильно выступили капельки пота. Изо рта его пахло странными приправами, которые римские повара добавляли к каждому блюду. — Если хочешь знать, то эта проклятая церемония и есть главная цель войны для Императора, а вовсе не завоевание новых земель.

Такой ответ не удовлетворил Ауриану, но она почувствовала, что ее вопросы начинают докучать преторианцам. Помолчав, она встряхнула несколько раз чашу о костями и все-таки отважилась задать еще один вопрос.

— Кто же этот человек, о котором все говорят день и ночь — этот Аристос?

— Хватит болтать! — притворно возмутился Юст. — Бросай!

Ауриана высыпала кости из чаши.

— Опять Венера! — вскричал темноволосый преторианец, рассматривая кости, словно это были его живые враги. — Девчонка с севера явно ухватила фортуну за хвост. Она обобрала меня начисто! Мои карманы пусты.

И он с расстроенным видом сунул за решетку еще одну медную монету.

— Если она и на этот раз выиграет, то я намекну центуриону, что пора проводить очередной обыск у невольников. Ну что ж, бросай в последний раз, варварская Цирцея! Проиграй нам, хотя бы ради приличия.

Ауриана убрала чашку с костями подальше от решетки, явно не спеша заканчивать игру, а затем, пронзая Юста взглядом своих прозрачных серых глаз произнесла:

— Скорее наступит конец света, чем я брошу кости, если вы не дадите мне ответ.

Она сама не знала, откуда у нее вдруг взялись силы дразнить этих преторианцев.

— Эти варвары настойчивы, будто мыши, не так ли? Она отгрызет нам руки, если мы не скажем ей, кто этот Аристос. Знаешь, Юст, им следует выставить Аристоса на этот дурацкий парад, ведь народ будет просто смеяться над этой жалкой кучкой пленников.

Ауриана в удивлении свела брови вместе.

— Он имеет в виду, что Аристос был тоже взят в плен на этой войне, — объяснил Юст. — Это случилось в самом начале, около года назад, но теперь он знаменит. Вот и все.

— В этой войне? Так он — один из нас? — возбужденно выдохнула Ауриана, всем телом подавшись вперед и засверкав глазами. — Но ты говоришь о нем так, как будто речь идет об одном из ваших вождей!

Эти римляне говорили загадками. По их словам выходило, что этот Аристос был приговорен к смерти, но в то же время обедал со знатными дамами. Он не был воином, но выигрывал сражения.

— Ну, для нас он вождь! Он…

Послышались быстрые, четкие шаги по каменному полу.

— Фабатий! — тихо произнес Юст.

Ауриана быстро спрятала чашу с костями в соломе. Оба преторианца быстро поднялись на ноги и встали на свои посты у стены. Но их центурион был в прекрасном расположении духа. Размашистым шагом он подошел к обоим воинам и положил свои руки им на плечи.

— Аристос победил! — громко сказал Фабатий.

По его голосу было заметно, что он был немного навеселе. Ауриана почувствовала, что ниточка натянулась очень туго, и притихла, стараясь ловить каждое слово, ведь смысл их беседы был ей понятен не до конца.

— Он спас всех нас и полгорода, хвала Немезиде[7] и Марсу! — прочувствованно воскликнул Юст.

— Сегодня вечером он официально получил свободу, — продолжал свой рассказ Фабатий, и по его лицу гуляла гордая улыбка, словно речь шла об успехах его собственного сына.

— И он опять приступит к своему делу, надеюсь? — спросил преторианец с лицом гнома, и в его голосе прозвучала тревога.

— Конечно. Короли не уходят сами, — подтвердил центурион, понизив голос. — Сегодня вечером для посетителей вновь откроется школа Торкватия. В честь освобождения Аристоса будет устроен банкет — каждому из вас выделяется по сотне сестерциев[8], чтобы повеселиться на славу.

На этом беседа двух преторианцев и центуриона закончилась. Ауриане мало что удалось узнать сверх того, что ей было уже известно, а именно, что взяточничество в римской армии процветало на всех уровнях.

На следующий день в караул вместо этих двух преторианцев заступили другие. Когда празднества закончились, Юст и его напарник вернулись, но в кости с ней уже больше не играли.

Ауриана отмечала дни по царапинам на стене, которые она делала с помощью медной монетки, забытой караульными. На одиннадцатый день Суния бросилась на солому и зашлась в истерическом плаче. Ее тело содрогалось от рыданий. Ауриана подошла к ней и, встав на колени, взяла ее за плечи.

— Суния, Суния, — тихо успокаивала она подругу, — я чувствую себя так же, как и ты.

— Ты! Ты здесь ведешь себя как дома и даже играешь с ними в кости. У меня другой характер. Я не могу жить здесь. Позволь мне умереть!

Суния стала рыться в соломе в поисках медицинского инструмента, который Ауриана всегда старалась спрятать понадежнее, потому что стражи производили регулярные обыски.

— Перестань же! Суния, ты должна быть терпелива. Судьба изменчива. Мы научились жить в том мире, значит, мы сможем приспособиться и к этому. Когда они играют в кости, то много болтают. Нам нужно как можно больше знать о них, ведь это пока наше единственное оружие. Иначе нам не выжить здесь. Суния, ты мне нужна. Мои силы уже почти исчерпаны.

— По тебе этого не скажешь.

— Значит, ты слепая, если этого не видишь. Каждое утро я просыпаюсь и чувствую, что моя душа разбита, изломана, исковеркана и брошена умирать где-то в придорожной канаве. Я ничего не представляю собой, кроме измученного тела с отсеченными конечностями, имя которым Деций, Авенахар, мать и родина. Я истекаю кровью, и никакие снадобья не могут смягчить эту боль. Еще чуть-чуть, и я сойду с ума, Суния. Я нуждаюсь в твоей силе, так же, как и ты в моей.

Суния медленно села, изумленно уставившись на Ауриану. Сама мысль, что кто-нибудь, не говоря уже о самой Ауриане, мог нуждаться в ней, была нова и непривычна, и все переживания тотчас отступили на второй план. Ауриана поднесла к губам ослабевшей подруги глиняную баклажку с остатками разведенного водой вина, которое ей украдкой, передали знакомые преторианцы.

Наблюдая за судорожно двигавшимся кадыком Сунии, Ауриана мрачно подумала: «Я изголодалась хотя бы по капельке надежды. Если у меня не появится какой-нибудь реально достижимой цели в жизни я погибну».

На рассвете семнадцатого дня ее пребывания в римской тюрьме Ауриана проснулась, почувствовав внутри себя толчок, словно какой-то дух разбудил ее. Она села на соломенной подстилке. Как всегда через высокое узкое окно в камеру вливался косой поток света, но этим утром он казался ей не просто потоком, а золотым пальцем божественного провидения, указывавшим на то, что пришло, наконец, ее время. Она перевела взгляд на Сунию, которая зарылась, свернувшись комочком, поглубже в солому и мирно посапывала во сне, как собачка.

«Она не чувствует ничего. Значит, этот знак свыше подан только мне».

На завтрак принесли чуть теплую ячменную кашу. Наступило время утренней смены караула, и дверь в закуток, где содержались женщины, с лязгом распахнулась.

Вошли две служанки, выглядевшие просто сногсшибательно в разноцветном шикарном одеянии. Судя по их надменному виду можно было подумать, что они прислуживают самой императрице. Одна из них, девушка арабского происхождения, была одета в тунику шафранового цвета. Под блестящими черными глазами можно было заметить легкие, искусно подведенные тени. Другая, эфиопка, одетая во все алое, гордо держала курчавую голову, украшенную стеклянными бусами. В ушах ее висели массивные золотые сережки. Служанки благоухали корицей и гиацинтом. Вслед за ними вошли четыре невольника, которые несли украшенную орнаментом бронзовую шкатулку с бриллиантами, сундук из ливанского кедра, ведро с водой и несколько рулонов ткани.

Ошеломленные пленники наблюдали за всем этим молча и с опаской.

— Нам приказано приготовить и одеть тебя, — обратилась к Ауриане арабская девушка скрипучим голосом. — Если ты будешь сопротивляться, мы приведем на помощь стражу.

— Одеть меня? — тихо проговорила Ауриана. — Для чего?

Обе служанки посмотрели друг на друга, словно сомневаясь, отвечать им на этот вопрос или нет. Затем эфиопка, хитро улыбаясь, сказала:

— Чтобы доставить удовольствие богу.

Низ живота Аурианы внезапно скрутило в тугой узел, вслед за чем наступило тревожное возбуждение. Она поняла, что эти служанки должны были отвести ее к какому-то очень важному лицу, и если Парки все еще благоволят к ней, то этим лицом может оказаться сам Император. Ей и в голову не приходило надеяться на такой счастливый случай. В этом случае она могла осуществить свой давно вынашиваемый замысел отмщения за честь родины и свою собственную.

Суния смотрела на нее с ужасом, как на загнанную лань, которую вот-вот прикончат охотники. Эфиопка открыла верхнюю крышку сундука и стала быстро вынимать оттуда набор терракотовых горшков. Золотые браслеты, нанизанные в изобилии на ее руки, вздрагивали и отбрасывали яркие блики. Арабка проворными пальцами сняла с Аурианы тюремные лохмотья и начала тереть ее пемзой. Затем она взяла один из горшочков и полила тело пленницы гиацинтовым маслом, ловкими круговыми движениями втирая его в кожу. Занимаясь своими делами, служанки весело болтали, но Ауриана не могла разобрать почти ни единого слова. По-латински они говорили с сильным акцентом, то и дело перемежая свою речь выражениями на другом языке.

— Не смотри так, они же не пытают меня, — сказала Ауриана Сунии, когда служанки закрепили у нее на груди то, что на их языке называлось шлейкой и надели ей через голову тунику из тонкой шерстяной ткани белого цвета. Затем арабка, напевая странные, лишенные мелодичности мотивы, стала пудрить лицо Аурианы свинцовыми белилами. Покончив с напудриванием, она взяла горшочек с румянами и подрумянила щеки. После этого начертила брови сурьмой и навела тени специальной краской для век. Глаза Аурианы теперь соблазнительно блестели и казались круглыми. Пальцы арабки порхали по лицу, едва прикасаясь к коже и походили на руки художника, наносящего последние легкие мазки на готовый портрет. Губы Аурианы, покрытые тонким слоем винного экстракта, казались выпуклыми и темными.

Женщины-пленницы ничего не могли понять и лишь тихо глазели на происходящее, разинув рты. Эту тишину прервал нервный смешок Сунии.

— Пожалуйста, не смейся надо мной, Суния, — волнуясь, прошептала Ауриана, чувствуя все возрастающее нервное напряжение.

«Они издеваются над моим лицом. Я становлюсь посмешищем. Кто затеял эту жестокую игру и зачем?»

— Прости меня, я не хотела тебя обидеть, но ты теперь совершенно другая, — произнесла Суния. — Нет, Ауриана… я еще никогда не видела тебя такой красивой.

Однако испытания Аурианы на этом не закончились. Теперь за дело принялась эфиопка, которая собрала волосы Аурианы в пучок на затылке и закрепила при помощи двух черепаховых гребней. Ту часть волос, что ниспадала из пучка, она разделила на три части и заплела в косички. Помогая друг другу, служанки вплели в косы крупные жемчужины. Эти косы они затем переплели между собой и свернули в змеевидную спираль. Все это сооружение было зафиксировано надетой сверху почти невидимой шелковой сеткой. В довершение всего они посыпали прическу золотым порошком.

Суния сделала глубокий вдох. Удивление уступило место зависти. Она протолкнулась поближе и, протянув руку, попыталась дотронуться до волос Аурианы, но одна из служанок больно ударила ее по руке. Эфиопка достала затем из сундука наряд из белой ткани с блестками. Она была настолько тонка и прозрачна, что казалась вытканной из тумана. Ауриана вздрогнула, когда этот наряд скользнул по ее коже подобно струе холодной воды.

— Не вздумай ненароком порвать эту вещь, — проворчала раздраженно арабка. — Тебя сурово накажут. Она стоит больше, чем ты. Это шелк, и его продают по цене золота.

Суния всегда находила внешность Аурианы очень привлекательной, но теперь… От стоявшей перед ней женщины несравненной красоты, в которой угадывались черты прежней Аурианы, исходил мягкий лунный свет. Это преображение натолкнуло Сунию на мысль о том, что в ее подругу вселилась сильфида, которая изменила ее душу. А может быть, наоборот, именно сейчас ее душа предстала в своем истинном виде.

Пока служанка прикрепляла к прическе золотые украшения, изготовленные в виде виноградных листьев, Суния незаметно подкралась к шкатулке и выкрала оттуда несколько маленьких горшочков с румянами и белилами, спрятав их в складках своего балахона из грубой шерсти. Когда представится случай, она попробует эти чудодейственные мази на себе.

А служанки тем временем надевали на ноги Аурианы сандалии с бриллиантами и при этом сетовали, что ступни у этой невольницы, неотесанной бабы из дикого племени были безобразно большими. Обув ее, они отошли в сторону полюбоваться на свое творение.

— Ее красота безупречна, — заявила эфиопка. — Варварская Афродита!

— Нет, лесная нимфа. Во дворце о ней думают именно так. Подожди-ка, мы забыли про аромат лесов.

Арабка пошарила в сундуке и достала оттуда синий стеклянный флакон с высоким узким горлышком. Смочив палец в содержимом флакона, она помазала ароматическим маслом виски и шею Аурианы. В воздухе приятно запахло хвоей.

«Как же мне драться в этих неудобных сандалиях и в тунике?» — подумала Ауриана.

— Вот и все, Ниобе! — воскликнула арабка, подавая Ауриане бронзовое зеркальце. Обе они посмотрели друг на друга и прыснули от смеха. — Посмотри на себя!

Ауриана от неожиданности вздрогнула, но затем почувствовала облегчение. Нет, они не сделали из нее уродливую ведьму. Совсем наоборот. Она могла видеть только себя в этом зеркале, и все же оттуда на нее смотрела какая-то чужачка, одевшая полупрозрачную маску.

«Так вот чему отдают предпочтение их мужчины. Какой странный наряд! Почему их не устраивает обычное женское лицо без всех этих излишеств?»

Когда они уже собрались выводить ее, Ауриана подала сигнал Сунии взглядом. То, о чем просила Ауриана, ей предстояло сделать на виду у всех. Потихоньку Суния отошла в дальний угол камеры и, опустившись на пол, нащупала в соломе лекарский инструмент.

В этот момент из соседнего помещения послышались возмущенные выкрики пленных воинов хаттского племени. Они почти ничего не видели, но слух о происходящих в это время непонятных, а потому жутких вещах распространился уже по всем камерам подземной тюрьмы.

— Свиньи! Она — наша святыня, а не подарок вашим изнеженным ленивым патрициям! — долетали до ушей Аурианы слова, сказанные знакомым голосом.

Коньярик! Она испугалась, предположив, что мужчины могут начать бросать в преторианцев глиняную утварь и мусор. Ауриана быстро подошла к решетке и сказала несколько слов на родном языке, будучи уверенной, что женщины из соседней камеры передадут мужчинам ее обращение.

— Все вы! Не затевайте из-за меня драку! Я прошу вас. Вы навлечете беду на свои головы и ничем мне не поможете. Вам и так пришлось пережить невыносимые страдания. Если я не вернусь — радуйтесь. Это будет означать, что священная месть свершилась!

Женщины провожали ее взглядами, полными грусти и жалости. Две пленницы заплакали.

К камере подошли четыре преторианца, намереваясь увести Ауриану. Дверь открыл тот самый темноволосый страж, с которым однажды ей довелось играть в кости. Он растянул рот в широкой ухмылке, словно все происходящее было безобидной шуткой, но не подал вида, что видел ее когда-либо раньше. Суния поняла, что промедление с передачей оружия разрушит все планы Аурианы и бросилась к ней с жалобным воплем:

— Нет! Не забирайте ее!

Ауриана повернулась лицом к Сунии и на несколько мгновений заслонила ее спиной от стражников. Когда обе женщины обнялись, Суния тихонько просунула инструмент под тунику прямо в нагрудную шлейку.

— Молодец, ты все сделала отлично! — прошептала Ауриана на языке хаттов.

— Но если они обыщут тебя снова…

— Они не сделают этого.

— Уберите эту ослицу, пока она не испортила всю нашу работу! — рявкнула одна из служанок.

Потом они схватили Ауриану под руки, вырвав ее из объятий подруги, и повели к преторианцам, которые быстро надели ей на запястья кандалы.

«Какое нелепое, душераздирающее зрелище, — подумала Суния. — Нимфа, закованная в цепи, богиня в кандалах!»

Ауриану повели к выходу из тюрьмы, где ее ждали солнце и тепло.

Когда она увидела гвардейцев в шлемах с перьями, назначенных в эскорт, красивую карету с орнаментом тончайшей работы, в которую ее посадили, великий город, окруженный огромными, бесконечными стенами, слуг в роскошной одежде, покрикивавших на прохожих, которые тут же освобождали дорогу, у нее возникло ощущение какого-то невероятно пре-лест-ного праздничного кошмара.

Глава 33

Охотничьи угодья Домициана, главное украшение его виллы, занимали значительную часть склона горы Альбан. В этот день туда выпустили значительное количество страусов, специально отловленных для забав Императора, который стоял на охотничьей вышке. Оттуда хорошо просматривались все уголки этого небольшого заказника, обильно поросшего разнообразными видами цветов, кустарников и деревьев, за которыми ухаживали несколько искусных садовников. От нещадно палившего солнца его защищал навес из парусины в розовую и темно-зеленую клетку, который слегка пошевеливал легкий ветерок. Рядом с Домицианом стоял погруженный в свои размышления его советник Вейенто — тощий мужчина средних лет, производивший впечатление аскета. Холодная, вежливая улыбка, несходившая с его лица, скрывала безразличие и неприязнь к такого рода развлечениям. Был там и сенатор Монтаний, над которым Домициан любил бесцеремонно подшучивать из-за его имени. Он и в самом деле был похож на небольшую гору и с трудом передвигал свою огромную тушу. Монтаний помогал Вейенто в его шпионской деятельности и пользовался некоторой благосклонностью Императора. Стоять Монтанию помогали два молодых раба-египтянина, служившие ему с обеих сторон подпорками.

Вейенто почувствовал необычное возбуждение Домициана в этот вечер. Во время седьмой перемены блюд, когда был провозглашен тост за здоровье недавно прибывшего наместника Рима в Испании, Император внезапно встал и приказал им двоим следовать за ним. Вейенто заметил, что число преторианцев, охранявших праздник, было удвоено.

«О, Минерва[9]! — подивился он. — Что происходит? И что означает появление афродизиака[10], который по приказу Императора был подан в перерыве между блюдами? Неужели Домициан уже и страуса убить не может, не приняв этого снадобья?»

Монтаний же ничего этого не заметил, предвкушая наслаждение от седьмого блюда — своих любимых пирожков с айвой. И вдруг ему пришлось вставать из-за стола и тащиться сюда. «О, мелкий, пресыщенный тиран!» — горько сокрушался Монтаний. Страусов подадут завтра на обед, а вот пирожков с айвой он так и не попробует.

На вышку бесшумно поднялся Леонид, главный егерь, и подал лук с колчаном стрел. Домициан взял эти предметы так серьезно и торжественно, словно и это незначительное событие должно было войти в историю.

Он оттянул тетиву и стал нетерпеливо вглядываться в густую зелень кустов, Здесь все было устроено так, чтобы даже самый придирчивый глаз не обнаружил и не почувствовал искусственного характера этого изумительного по своей красоте ландшафта. Здесь вперемежку росли мирты, средиземноморские пальмы, олеандр, карликовые сосны, стройные платаны и акант. В этих зарослях петляли извилистые, узкие тропинки, которые вели к потайным, уединенным местам. Повсюду, иногда в самих неожиданных местах были расставлены игривые скульптуры. Сатиры с перекинутыми через плечо винными бурдюками, играющие на свирелях возникали перед гуляющими среди нежных цветов, шафрана, артемизии и нильских лилий. А через несколько шагов можно было наткнуться на бронзовую дриаду[11], спасавшуюся бегством посреди желтых цикламенов. В другом месте Пан[12] пытался совокупиться с козой, выделывающей кубреты в гуще петуний и гортензий. В глубине этого парка журчал небольшой ручеек, делавший много поворотов и растекавшийся в нескольких местах гранитными бассейнами, устроенными у подножия искусственных водопадов. Ажурные каменные мостики, соединявшие его берега, поражали своей грациозностью. Повсюду благоухали розмарин, базилик, лаванда и другие цветы, предпочитаемые Домицианом за их терпкий и пряный аромат, которым веяло при каждом порыве ветра.

Из-за куста роз внезапно появился страус. Он удивленно посмотрел на охотников, затем резко повернул, словно осознав свою ошибку, и попытался скрыться, делая широкие и плавные шаги. Его голова была наклонена вперед. В это время Домициан прицелился и выстрелил. Головка птицы откинулась назад, а большие перья сразу взъерошились. Стрела угодила прямо в шею чуть пониже головы.

Монтаний и Вейенто шумно зааплодировали.

— Замечательный выстрел! Какая точность! И с такого расстояния!

Вейенто восхищался, но лишь по едва заметному напряженному дрожанию голоса можно было догадаться, какому насилию подвергал он себя, произнося бесконечные восхваления Императору. Лесть не была оружием, привычным для него.

— Невероятно! — брызгал слюной Монтаний. — Тебе следует устроить открытое для всех состязание по стрельбе из лука и самому принять в нем участие инкогнито, чтобы не спугнуть других участников. Ты бы непременно победил.

А вот для Монтания лесть была главным оружием, но применял он ее грубо и неумело, без всякого такта и чувства меры, точно так же, как не знало меры его ненасытное брюхо.

Домициан с сожалением взглянул на Монтания и не удостоил ответом Вейенто.

— Леонид! — раздраженно позвал Домициан главного егеря. — Сколько еще там осталось этих неуклюжих птиц?

— Шесть, мой повелитель. Ты убил сегодня двадцать страусов, насколько я мог подсчитать.

— Ну и где же они? Мне страшно не нравится, когда эти создания становятся слишком учеными. Иди-ка и выгони их на открытое место.

— Слушаюсь, мой повелитель.

— Вейенто, мне скучно. Повесели меня сплетнями, которые мололи сегодня эти сварливые старые бабы.

В глазах Вейенто мелькнула искра ненависти, которую не заметил Император. Когда он доставал из складок своей туники пергамент с записью речей сенаторов на заседании, состоявшемся в тот день, подумал: «Внук сборщика податей, сын погонщика мулов, неужели ты полагаешь и впрямь, что мы не понимаем твоих истинных устремлений, вызванных завистью и ревностью? Именно поэтому ты хочешь выставить Сенат в глазах общества сборищем тупиц и невежд».

— Сессия открылась здравицей в честь твоей победы, — сказал Вейенто своим сухим, официальным голосом. — Первым вопросом было голосование о присвоении тебе титула Германского Императора. Весь мир теперь превозносит тебя как завоевателя Германии. Голосование было единодушным и искренним.

— Вот здесь Марк Аррий Юлиан стоит десяти дворцов, а ты не стоишь и кучки ослиного дерьма, — беззлобно заявил Домициан. — Он обязательно сказал бы, что при голосовании каждый сенатор косился одним глазом на своего соседа, желая узнать его мнение. Ну да ладно, я держу тебя не за этим. Кстати, где этот человек будет сегодня вечером? Это уже третий государственный банкет, который он пропускает.

На этот раз лицо Домициана выражало откровенную обиду и досаду.

— В последний момент он решил не приходить, — произнес Вейенто со злорадством, — ему не понравился выбор блюд, которые сегодня подают на вилле Альбан.

— Чувство юмора — врожденное качество. Если его нет у человека, то значит и не будет, купить его невозможно ни за какие деньги. И меня всегда раздражает, когда существо, полностью лишенное этого качества, пытается шутить, — одернул Домициан своего советника, не спуская с него пронзительного взгляда.

— Он будет здесь, — поспешно исправил свою ошибку Вейенто, успевший раскаяться, что позволил своей ненависти к Марку Юлиану прорваться наружу. — Он предупредил, что задержится на допросе свидетелей по делу о некачественном мраморе. Похоже на то, что он единственный человек в Риме, который умеет определять, в каких каменоломнях его добывают.

— Ну что ж, это уже гораздо лучше. Окажите ему немного уважения. Ты, мой дорогой Вейенто, наделен дьявольским даром перерезать глотки и делать это с изысканной вежливостью, но ты должен признать, что этот человек держит на поводке все девять муз. Трудно даже представить такую область искусства или науки, в которой этот человек не разбирался бы, — вкрадчиво произнес Домициан и улыбнулся Вейенто одной из своих притворных улыбок, от которых у его вельмож мороз шел по коже.

Домициан получал огромное удовольствие, науськивая этих двух советников друг на друга и наблюдая за их схваткой. Однако это было не такое простое дело. Заставить Вейенто презирать и ненавидеть Марка Юлиана не составило особого труда, но вот с последним дело обстояло гораздо хуже — Юлиан не был расположен дурно думать о своих коллегах.

— Что еще?

— Они обсудили и приняли все предложения, которые ты им предоставил.

— Приятный сюрприз. Мне очень нравится Сенат, обученный меня понимать с полуслова.

— Случилась, однако, одна досадная неприятность. Молодой Муцилий, должно быть, тронулся головой. Это была глупость, а не черная неблагодарность. Он предлагал амнистировать всех главарей мятежников, включая даже амазонку. «Неужели в этот просвещенный век мы проявим меньше милосердия?» — так закончил он свою речь.

— Наверное, они слишком много пьют в курии?

— Боюсь, что на этот раз дело серьезнее, — ответил ему Вейенто. Его сузившиеся глаза заблестели от злости. — Толпа у открытых дверей встретила это предложение возгласами одобрения и улюлюкала, возмущенная Сенатом, который проголосовал против. Весь плебс испытывает какую-то странную симпатию к германским варварам.

Недалеко от вышки показался еще один страус, выступавший не спеша и с важным видом игнорируя смертельную опасность. Домициан поднял лук и прицелился, сощурив один глаз. Было жарко, и на лице у него выступила испарина. Раздражение, причиненное сообщением Вейенто, дало о себе знать, и стрела пролетела далеко от цели. Впервые за этот вечер Домициан промахнулся.

— Чума побери эту Немезиду!

Его лицо исказилось от злобы. Он бросил лук Леониду.

— Эти людишки падки на всякие глупые и незначительные сенсации. Они привлекают их, как муравьев привлекает сладкое, — ровным будничным тоном продолжал Вейенто с едва заметной улыбкой на губах.

«Поварись-ка еще немного в своем гневе, ты, чванливый мужлан с претензиями тирана!» — думал он.

— Это было сегодня, — заговорил Монтаний, ждавший удобного случая, чтобы вступить в беседу и сгоравший от нетерпения, словно школьник, которому неймется поиграть о товарищами, а те забыли про него. Его голос источал сладость, словно спелая дыня. — Завтра они забудут про все это. Их будет интересовать лишь колесничий Скорпий, выиграет он свою очередную гонку или нет.

Домициану очень хотелось надеяться на это, но слышать успокоительные заверения от Монтания он не желал. Повернувшись к нему, он смерил его холодным взглядом.

— Иди и смени эту тунику, Гора, в то тебя можно принять за слепого нищего, выпрашивающего милостыню на Сатурналиях[13].

Монтаний пробормотал бессвязные извинения, но тут же понял, что оправдываться бесполезно. Домициан продолжал смотреть на него презрительным, уничтожающим взглядом. Струсив, сенатор с необычайной легкостью повернулся и засеменил назад на банкет, по-прежнему поддерживаемый с обеих сторон египетскими невольниками.

А Домициан тем временем размышлял над тем, как этим скотам варварам удается добиваться популярности и любви у плебса. Это было то, что ему никогда не удавалось, ускользало от него, сводя с ума. Вежливые, сухие аплодисменты — вот все, что приходилось на его долю. Завоевав симпатию легионов и испытав непродолжительное наслаждение, он понял, что этим нельзя удовлетвориться. Теперь его снедала страсть по истинной, неподдельной народной любви, которую внушала бы его личность, а не творимые им дела. «Я хочу, чтобы в этом вонючем городе тайно приносили жертвы в мое здравие, как это было с моим проклятым братом», — думал он. Ступая мягкими кошачьими шагами, вернулся Леонид.

— Мой повелитель, она здесь, — сообщил он с аристократической скромностью.

— Тогда скажи ей, чтобы она тотчас же убралась к себе во дворец.

Леонид был ошарашен этим приказанием, но затем сообразил, что, вероятно, Император неправильно понял его слова.

— Я не имел в виду твою жену, мой повелитель.

Гримаса на лице Императора тут же растаяла и вместо нее появилось выражение, чем-то похожее на радостное изумление ребенка. Вейенто впервые видел Домициана таким преобразившимся.

— Она уже здесь? В саду?

— У Фонтана Змеи, — почтительно ответил Леонид и поклонился, скрывая свою улыбку.

— Отлично! — воскликнул Император, потирая огромные руки. — А почему вы двое крутитесь здесь, словно надоедливые мухи? Оставьте меня!

Леонид удалился грациозной походкой дикой кошки, полной достоинства. Вейенто же резко повернулся и, не скрывая обиды, зашагал прочь, внося диссонанс в тихую, гармоничную музыку окружающей природы.

Домициан тотчас же отправился в сад. Солнце осветило в последний раз верхушки веерных пальм, а затем быстро скрылось за стенами загородной резиденции. Все вокруг погрузилось в серо-голубую дымку таинственности, наполнявшую его сердце ожиданием. Вдоль узенькой тропинки с равными интервалами располагались низко подвешенные светильники, вделанные в руки резвящихся фавнов[14]. Эти похожие на жуков-светлячков фонари при приближении к ним значительно вырастали в размерах, а по мере удаления превращались в конце концов в яркие точки. То тут, то там раздавались крики павлинов, вспугнутых шагами Императора. Ветер усилился, и кипарисы под его натиском склоняли вершины. Домициан вообразил, что сама природа платит ему дань уважения. Он представил себя молодым Геркулесом, вышедшим на свою первую охоту.

Из зарослей плюща усмехался мраморный сатир, словно одобряя предпринятое им похотливое приключение. Посты преторианцев были расставлены по саду в таком количестве, что стоило ему слегка повысить голос, как тут же ближайшие к нему гвардейцы возникли бы из темноты, но в то же время они не должны были видеть Императора, которому нравилось воображать себя затерявшимся среди безлюдной природы и попавшим в мистическую ловушку времени.

«Здесь я всего лишь мужчина, совокупляющийся с первобытной женщиной, чей разум еще не отравлен пороками городов. Она не могла перенять хитрые и коварные уловки наших женщин, с помощью которых они удерживают мужчин. Удовлетворив свое желание с этим диким существом, созданием природы, которое не знает обо мне ничего, кроме того, что перед ней Император, я докажу свою мужскую силу. Во всех моих прежних неудачах были виноваты лишь женщины с их происками, но не мой организм».

В его теле проснулись какие-то чувства. Он не испытывал ничего подобного к своей жене. Разве его мощная грудь и мускулистые руки, ставшие такими сильными из-за его увлечения стрельбой из лука, не доставят удовольствия женщине?

«Возможно, я совершаю ошибку, растрачивая себя на такую примитивную женщину, которая даже не в состоянии понять, какая честь ей оказывается».

Послышался шум струящейся воды. Перед Домицианом был Фонтан Змеи. Из центра овального бассейна, выложенного черным мрамором, поднималась большая бронзовая скульптура в виде змеи, — обвивавшейся своим сильным, напряженным телом вокруг дерева. На высоте роста человека змея разделялась на пять частей, заканчивающихся зловещими головами. Изо рта каждой головы текла в бассейн тонкая струйка воды.

За фонтаном скрывался небольшой храм Сильвана, наполовину заросший олеандром. Он был сложен из мраморных плит нежного белого цвета. От всего сооружения благодаря светильникам, установленным внутри, исходил нежный, мерцающий свет. Это было хрупкое чудо, сулившее неслыханное наслаждение всем, кто входил туда.

От алтаря пахло ладаном. Навстречу ему шагнула женщина и храбро устремила на него свой взгляд.

Ауриана стояла спокойно, словно уверенная в своих силах самка лося, нагнувшая вперед рогатую голову в ожидании противника. При виде приближающейся фигуры ее мускулы напряглись и застыли в ожидании. Судьба распорядилась так, что она оказалась с противником один на один и могла в этом сказочном лесу рассчитывать лишь на свой ум и физическую силу.

Маленькие птички, перелетавшие с дерева на дерево, своим гвалтом предупредили ее о приближении более крупного существа. Вскоре она различила тяжелую поступь массивного высокого мужчины. От этой поступи веяло агрессивностью и нерешительностью одновременно.

Возмутитель лесного спокойствия остановился от нее на расстоянии лошадиного корпуса. Кем был этот пышно разодетый, надменный человек? Она попыталась унять дрожь в своем теле, но обнаружила, что не в состоянии сделать это.

Домициан задыхался от бешенства. Кровь бросилась ему в голову. Эти недоумки привели не ту женщину! Какой-то идиот сыграл последнюю шутку в своей жизни.

Перед ним была разукрашенная молодая девушка с опытным взглядом и тонким, чувственным типом красоты, который говорил о ее южном происхождении. Прозрачная шелковая ткань ниспадала с ее плеч с хорошо рассчитанной, подчеркнутой грациозностью. Безупречная прическа, типичная для девушки из семьи патриция придавала ей холеный, надменный, недоступный вид. Глаза незнакомки с искусно подведенными тенями, казалось, наблюдали за ним с насмешливым сомнением.

Неужели эта изощренная красотка сговорилась с кем-то и решила над ним поиздеваться?

Его лицо перекосила свирепая гримаса. Не помня себя от злости, Домициан сделал шаг вперед. Девушка спокойно отступила на такое же расстояние назад. И тогда он понял. Это действительно была Ауриана.

Ни одна женщина его собственного народа из их круга не может быть в таком неведении относительно своей красоты. Да и ведет она себя не как женщина, а как приготовившийся к прыжку леопард. На все предметы вокруг себя она смотрела глазами постороннего человека, находившегося далеко отсюда. Ее глаза пронизывали Домициана насквозь. Их было двое, и они различались друг с другом как древние люди разных племен, случайно встретившиеся лицом к лицу на одной тропинке и настороженно оценивающие намерения противника. «Такая уверенность в себе не может быть присуща обычной женщине», — подумал Домициан.

Императора изумил ее высокий рост — их глаза смотрели друг на друга примерно на одинаковом уровне. Неожиданно его охватил беспричинный ужас. Но он длился всего секунду и сменился глубоким и яростным возбуждением. Такого желания ему не приходилось испытывать даже во время своих первых совокуплений с Каринией. Ни одна женщина не смотрела на него так, как эта. Своим бесстрашным, ликующим, почти мужским взглядом она бросала ему вызов.

Охрипшим от возбуждения и желания голосом Домициан сказал несколько слов, которые, как он надеялся, должны были успокоить ее.

— Успокойся, прелестное создание. Все будет хорошо. Эти животные, которые до сих пор окружали тебя, никогда не говорили о том, как ты прекрасна, не так ли? Но кто об этом мог знать, если ты все время одевалась в шкуры зверей и заросла коростой грязи? И кто бы мог предположить, что такое прелестное создание способно было причинить мне столько бед?

Ауриана попятилась еще дальше, настороженно приподняв голову и вбирая в себя запахи цивилизации — смесь ароматических мазей и масел, пахнувших растениями, и дыхания, от которого несло чесноком и вином. И тогда ей стало ясно. Это был их Император.

Ну конечно же! Он даже походил на свое грубое подобие, вычеканенное на монетах — тот же упрямо выставленный вперед подбородок, тот же по-женски чувственный рот и знакомая ухмылка.

Мужество Аурианы быстро улетучивалось. Рим — обитель богов и этот человек, исходивший сладострастной истомой, слились для нее воедино. Она отдавала себе отчет в том, что драгоценности, нанизанные на пухлые пальцы лишь одной руки стоили больше, чем все стада ее отца. Именно в этой голове рождались замыслы, которые, будучи воплощены, влекли крушения целых народов и стран. В этой голове скрывалась воля, двигавшая легионами. Это было божество, которому принадлежали все те большие города, которые она видела на пути сюда. Она не могла смотреть на него. Это было все равно, что смотреть на солнце.

«Я — ничто, просто травинка, которой суждено быть растоптанной его мощной поступью». Но вот в ее ушах прозвучали слова, сказанные когда-то ею музыканту и песеннику Ноте: «Бойся почитания, это обман разума». Она постаралась изо всех сил ощутить почву под ногами и успокоить пришедшую в смятение душу. Ей нужно было отважно взглянуть в глаза этому человеку и рассмотреть его в истинном обличье.

И тогда она увидела перед собой вполне обыкновенного мужчину средних лет, чей высокий рост делал его скорее неуклюжим, чем массивным и внушительным, мужчину, заплывшего во многих местах жиром — проклятием пристрастившихся к городской жизни чужеземцев. Это был человек, не покидавший зимой своего дворца иначе, чем в теплой повозке. Ему никогда не приходилось жить только на добытое охотой. Ауриана не знала, каким образом ему удалось заполучить трон Императора, но с полной уверенностью можно было сказать, что сделал он это не в честном поединке с помощью меча. И даже если бы она этого не знала, то сейчас непременно бы догадалась, что Домициан привык заслоняться от вражеских клинков чужими телами. Наглое, развязное поведение его странным образом сочеталось с неуверенностью взгляда. Это был человек, не умевший получать силу от рожденных землей богов и поэтому высасывающий ее из своих соплеменников как пиявка-кровосос. Она явственно видела в его глазах хитрую изворотливость и проницательность, чувствовала, что с помощью этих качеств ему удалось сотворить немало зла, ибо не в характере этого человека добиваться правды и справедливости.

«Я вижу человека, живущего обманом и ради обмана, человеком, внушающим другим людям страх и благоговение. Как могло произойти, что такой великий народ, подчинивший себе весь мир, позволил управлять собой этому бессовестному, малодушному негодяю?»

Чуть приподняв голову и слегка вытянув ее вперед, как обычно поступает при встрече с незнакомым предметом дикое животное, она произнесла слова, звучавшие вызовом. В ее глазах мерцали насмешливые огоньки.

Голос Аурианы изумил Домициана. Его высокие тона заключали в себе чувственность и наивность одновременно.

— Я бросаю вызов тебе, Императору римлян, и предлагаю сразиться в поединке, Пусть Водан станет свидетелем моих слов. Выбирай оружие. Победа останется за тем, кто идет с солнцем!

Домициан рассмеялся весело и непринужденно, как он привык смеяться с детьми.

— Жаль, что тебя не было с нами на обеде сегодня вечером! — ответил он. — Ты повеселила бы нас куда лучше, чем эти идиотские клоуны и набившие оскомину шутки о проститутках и обжорстве Монтания. Это дар небес!

С нарочитой медлительностью он подобрал подол ее накидки и привлек Ауриану к себе. Теперь его голос звучал как у опытного соблазнителя.

— Я принимаю твое предложение, моя маленькая лесная нимфа. Но оружие, которым я буду сражаться, есть лишь у меня одного, а полем битвы станет спальня.

Она пронзила Домициана насквозь своими нежными серыми глазами.

— Неужели не осталось ни одной свободной женщины, которая по доброй воле согласилась бы разделить с тобой ложе, повелитель всего мира?

И тут Ауриане показалось, что из одной бронзовой головы вдруг высунулось жало и укусило ее. Это Домициан неожиданно выбросил вперед кулак, и она упала спиной на подушки из гусиного пуха, погрузившись в них почти всем телом.

Затем в руках у него появилась небольшая плетка, которую он всегда носил при себе. Размахнувшись, Домициан хлестнул Ауриану по лицу. Острая боль ужалила ее в щеку, на которой тотчас появился длинный рубец, налившийся кровью. На ее глазах выступили слезы. Домициан возвышался над ней, широко расставив ноги. Губы Аурианы задрожали, ее дыхание стало глубоким и неровным, но в глазах по-прежнему не было ни страха, ни робости.

— Да как ты смеешь, ты, упрямая ведьма! Еще одно слово, и я прикажу сначала выпороть тебя, а потом выжечь на лбу клеймо.

«Моя мягкость и добродушие ни к чему хорошему не привели, — подумал Домициан, — варвары уважают только голую силу».

— Ты осталась в живых только благодаря моему долготерпению. Я даровал тебе возможность раскаяться в преступлениях и загладить вину перед моей императорской властью. Но ты вновь оскорбила меня.

На миг их глаза встретились, испепеляя друг друга смертельной ненавистью. Но затем, к крайнему удивлению Домициана выражение ее лица смягчилось, и она перевела взгляд куда-то вниз. С неуклюже раскинутыми руками и ногами Ауриана казалась маленьким зверьком, попавшим в капкан сразу несколькими конечностями. Ее плечи сотрясались от рыданий.

Сначала Домициан подумал, что это не более чем искусное притворство. Но способны ли варвары на такой обман?

Когда же Ауриана заговорила, ее голос убедил Императора в искренности эмоций дикарки. В нем звучали боль и страдание.

— Не бей меня, умоляю тебя… Страх лишил меня разума. Я покрыла позором себя и свой народ.

— Кто же я тогда? — сурово спросил Домициан, подняв ее подбородок концом плетки.

Она смотрела на него глазами испуганной лани, а затем быстро опустила взгляд.

— Божественный правитель всех правителей, — прошептала она. — Король королей… наш повелитель и бог.

Домициан почувствовал, как удовольствие плавными кругами стало расходиться по его телу. Это ощущение было столь сильным и неожиданным, что смутило его.

«Повелитель и бог! Отлично звучит. Эти германские женщины настоящие прорицательницы. Думаю, что она обладает острой чувствительностью, которой многим не хватает. Моя роль в истории, мое правление, близкое к божественному — как тонко подмечено! И она стала первой, из чьих уст я услышал эти справедливые изречения, Отныне и вовек все просители в своих петициях должны будут обращаться ко мне таким образом».

Наблюдая за Аурианой, он упивался ее страхом. Ему казалось, что вся природа трепещет у его ног. Наконец-то к нему пришло удовлетворение, которое ускользнуло в день победы над хаттами. Оно вливалось теперь в него чистым, бурным потоком тепла, «Очень странно, — подумал Император, — что я ощущаю это чувство куда острее в присутствии всего лишь одной представительницы их расы, чем при виде тысяч невольников».

Голосом, одновременно суровым и ласковым, Домициан приказал Ауриане встать. Она с трудом поднялась на ноги, которые отказывались ей повиноваться, и стыдливо отвернула от него лицо.

Да, она сломалась!

Нетерпеливой рукой Домициан схватил ее за волосы и сжал их в кулаке, ослабив нити, на которых держались жемчужины. Ему доставляло удовольствие видеть, как рушится прическа, на которую было положено столько труда. Точно так же маленький мальчик не может удержаться от соблазна разломать пирожки и посмотреть, вкусная ли там начинка. Ауриана чуть вздрогнула, но подчинилась, опустив глаза.

— Ты должна понять, что я не могу полностью простить тебя, — срывающимся от похоти голосом произнес Император. — Улыбнись мне сейчас же! Вот так-то лучше. Но если ты, моя прелестная крошка, доставишь мне удовольствие этой ночью, то, возможно, у меня возникнет желание смягчить приговор, который я намереваюсь вынести тебе.

Огромная рука завладела ее плечом. При этом стола[15] соскользнула вниз, оголив часть ее тела. Грубые, нетерпеливые пальцы Домициана вонзились в нежную, податливую плоть и стали больно мять ее, затем он придвинулся так близко, что она почувствовала его учащенное дыхание на своем затылке.

— У женщины не должно быть таких мускулов, как тебе известно, но на твоем теле они выглядят прекрасно, — пробормотал он, зарываясь лицом в ее волосы.

— Мне очень приятно, если это тебе доставляет удовольствие, — тихо произнесла Ауриана.

Повернувшись к нему лицом, она медленно протянула к нему руки и попыталась обнять его за шею. Домициан вгляделся в эти прозрачные серые глаза, выискивая там признаки коварного умысла, но увидел лишь благодарность и наивное восхищение. Полагая, что миг интимной близости уже настал, он самодовольно ухмыльнулся.

— А дикари умеют целоваться? — в этот момент их губы почти соприкоснулись. — Готов побиться об заклад, что им не известно ничего об этом искусстве. А вот я знаю много способов, как извлечь удовольствие из такого простого занятия.

Источая истому, Император выпятил губы и уткнулся ими в рот Аурианы, сдавливая ее в своих объятиях все сильнее и сильнее, пока у нее почти остановилось дыхание. В страхе она вырвалась из этих тисков, ее грудь судорожно задвигалась, спеша побыстрее восполнить недостаток воздуха.

— Бедняжка, я сделал тебе больно! Однако любви без боли не бывает, как ты знаешь. В определенных, строго рассчитанных дозах, боль лишь усиливает наслаждение.

И он снова притянул ее к себе, оставляя на своей алой, расшитой по краям золотом тунике пятна крови Аурианы. Его губы опять впились ей в рот, а рука опустилась по спине вниз и больно сжала ее голые ягодицы, ущипнув их до крови.

Даже прикосновение мертвеца вызвало бы у Аурианы меньшее отвращение, но она представила себе, что находится на расстоянии и наблюдает за всем этим, а с Домицианом целуется совсем другая женщина.

Он слегка отстранился и посмотрел в профиль на ее безупречный нос и слегка припухшие губы. Ему вдруг захотелось защитить ее, укрыть от горя и невзгод. Нежно поцеловав ее, он подумал: «Бедный воробышек! Она дрожит так, будто у нее вот-вот разорвется сердце!»

Где-то совсем рядом раздался кашель преторианца.

«О Немезида! Ну зачем я поставил часовых так близко? Ведь они мне совсем не нужны».

Ауриана задержала дыхание. Запах миртового масла, казалось, пропитал ее насквозь. К нему примешивался острый запах мужского пота. Она заставила свое тело расслабиться и обмякнуть, и они оба упали на мягкие подушки.

Руки Домициана стали бродить по ее телу, которое несмотря на некоторую худобу было на ощупь нежным и шелковистым. Его прикосновения отличались осторожностью и сдержанностью, но Ауриана чувствовала, что за этим скрывается ненасытная похоть, голод по женскому телу, который почему-то не мог найти до сих пор выхода. Лишь какой-то ничтожный шаг отделял эти чувства от взрыва, от проявления их в жестокой, свирепой форме. Она осознавала эту опасность и была наготове, как бдительный страж на посту, который следит за любыми подозрительными шорохами в темноте.

И вот медленными, нарочито ленивыми движениями Император стал стаскивать столу вниз, к ногам, обнажая ее грудь и живот. Ему, очевидно, не хотелось менять позу и заставлять ее раздеваться, поэтому он взял этот труд на себя. Увидев в ее глазах удивление, Домициан многозначительно улыбнулся.

В этот момент Ауриане вспомнились слова служанки о том, что эта вещь стоит ее веса в золоте. Теперь ткань трещала, словно простая тряпка.

— Это самый экстравагантный звук, который твои уши когда-либо слышали, — проговорил он одним дыханием. — Это звук, который мои жены могут слышать каждый день, если пожелают. Удовлетвори мою страсть — будешь жить в золотых комнатах, и у тебя будет множество служанок. Одна будет мыть твои ноги, другая подстригать ногти, третья будет сообщать время, четвертая сообщать, что прошло четверть часа, и все они будут сморкаться в шелковые платки.

Стола отлетела прочь, и она осталась в одной совершенно прозрачной нижней тунике, которую Домициан тоже нетерпеливо сорвал и бросил на пол. И вдруг он остановился. Ауриана была удивлена.

Последовала длинная пауза. Наконец, он заговорил.

— Я видел ветеранов, прослуживших двадцать лет, но и у них не было такого количества шрамов.

Его взгляд скользнул по следам ударов, оставивших темные рубцы на ее животе и бедрах. Это были воспоминания о вражеских мечах.

— Жаль, очень жаль, — сказал он, сокрушенно покачав головой. — Но у нас есть очень толковые врачи, которые смогут сделать их не такими заметными.

Он тут же, как бы спохватившись, перевел взгляд на ее лицо и поспешно добавил:

— Ты для меня желанна и в таком виде.

Однако в его взгляде Ауриана прочла совсем иное. Он выглядел как человек, потерявший аппетит от того, что кто-то на банкете подал ему кусок мяса, от которого уже откусили порядочный кусок. Но вот он вздохнул, подошел к бронзовому канделябру, дунул на него и оставил лишь один язычок пламени.

Ауриана догадалась, что ему не хотелось видеть ее шрамы. Несмотря на все свое презрение к этому низменному человеку, она почувствовала обиду. Ее самолюбие женщины было задето, но Ауриана постаралась скрыть уязвленную гордость и, вызывающе выпятив подбородок, отодвинулась от него.

— Ты, неисправимая лесная нимфа! Не ускользай от меня!

Он дернул за нижнюю тунику и, сорвав ее с плеча, обнажил соблазнительную впадинку между налитыми грудями нежного, молочно-белого цвета, выпавшими из нагрудной шлейки.

— Ты возбуждаешь во мне желание больше, чем какая-либо другая женщина, и я сейчас докажу, что не утратил свою мужскую силу.

Домициан опустился на нее сверху, так и не сняв свою тунику. Его тело стало совершать ритмичные движения с упорной настойчивостью животного. Ауриана отреагировала на это мелкими поцелуями, словно принося жертву божеству.

От этих поцелуев у Домициана голова пошла кругом, ему показалось, что время остановилось и в рабской почтительности ждет его приказов. Он уже испытывал подобные ощущения и полагал, что они останутся с ним навеки. Это было с ним сразу после его восхождения на трон. Домициан воображал себя знаменитым, обожаемым и сильным как Атлас.

У Аурианы возникло опасение, как бы она не задохнулась в этой влажной, жирной плоти. Его рука медленно и умерено поползла вверх по ее бедру, продвигаясь к заветной цели. Хищник с аппетитом пожирал свою жертву. Они перекатились один раз по постели и задели при этом подставку со светильником. Горячее масло быстро растеклось по полу, сделанному из белого туфа. Домициан накрепко припечатал ее своим телом к подушкам так, чтобы она не могла двинуть ни рукой, ни ногой, а его рука между тем продолжала двигаться вверх, больно сжимая нежную кожу бедра. Грубые, нетерпеливые пальцы вдруг влезли в ее лоно. Теперь он оставил все свои потуги казаться нежным и настойчиво терзал ее плоть. Причем он воображал, что доставляет ей этим огромное удовольствие. Ей стало больно, из ее уст вырвалось восклицание, которое Домициан воспринял как признак крайнего наслаждения.

Он почувствовал возбуждение. Его плоть отвердела и приготовилась, чресла запылали огнем, от которого у него начало двоиться в глазах. Домициан посчитал, что Ауриана испытывает не меньшее желание к совокуплению.

«Да! — подумал он. — Она сделала для меня то, чего не могла сделать до этого ни одна женщина! Я снова стал мужчиной. Она для меня дороже любых эмеральдов. Как было бы замечательно, если бы все женщины были похожи на нее — такую гибкую, податливую и красивую. Она — просто чудо. Я всегда буду держать ее при себе».

В его руке появился небольшой кинжал с позолоченной рукояткой, которым он стал разрезать шлейку на груди Аурианы.

Слепой ужас утроил силы женщины. Инструмент лекаря!

Она сделала резкое движение и вырвалась на свободу из-под туши Домициана.

Гнев на его лице быстро сменился выражением нежного сочувствия.

— Бедное создание! Ты все еще напугана! — тихо произнес Император, все еще поглаживая ее бедро. — Ты не должна бояться, ты — само совершенство. Ты посрамила любую женщину или мальчика, с которыми мне когда-либо приходилось удовлетворять свою страсть. Среди моих наложниц тебе отныне будет принадлежать первое место. Однако ты пока еще слишком невежественна, чтобы постигнуть значение моих слов, но позволь мне уверить тебя… что тебе будут завидовать женщины всего мира.

Ее лицо вновь засияло робкой надеждой и благодарностью.

— Возможно, немного вина поможет Амуру одержать победу над боязливой и нерешительной Психеей!

На низком столике из кедра стоял серебряный сервиз для вина. Повернувшись к нему, Домициан взял тяжелую чашу, украшенную гранатами, рубинами и аметистами. Он налил туда столетнего фалернского вина. Перед тем, как разбавить его водой, он немного заколебался. Какова должна быть пропорция? Ему очень хотелось возбудить Ауриану, но в то же время она должна была сохранить способность рассуждать и не забывать о его божественном сане.

Случилось так, что Домициан повернул голову, чтобы посмотреть на нее, когда наливал вино. Возможно, ему взбрело в голову полюбоваться ее телом. Он уже воображал ее слабым созданием, отдавшимся под его покровительство, а может быть, причиной этому оказался древний подсознательный страх, всегда оживавший в нем в сумерках, когда глубокие тени тянулись к нему своими голодными, жадными щупальцами. Или он заметил движение, отразившееся на холодной поверхности стеклянного змеиного глаза на бронзовой скульптуре. Что касается звуков, то он ничего не слышал, кроме ровного шума фонтана.

Он повернул голову и увидел Ауриану, стоящую в угрожающей позе и замахнувшуюся каким-то зловещим, острым предметом, который поблескивал при свете светильника. Ее руки и металлический инструмент составляли единое целое, это был коготь хищной птицы, стремившейся разодрать его плоть.

Домициан резко повернулся и вскочил на ноги. Удивление его было так велико, что он даже забыл про охрану, находившуюся совсем рядом. Однако он успел схватить ее за запястье, спасая себя от удара, который бы через секунду мог оказаться для него смертельным. Он попытался выкрутить ей руки, но те держали оружие железной хваткой. Началась долгая и безуспешная для обеих сторон борьба. Домициан старался вырвать оружие у Аурианы, а та — удержать его и нанести удар.

Сила и цепкость Аурианы до крайности изумили Императора. Вскоре оба обессилели, задышали часто и неровно.

— Гадюка! — выдохнул Домициан сквозь стиснутые зубы. Ее глаза засверкали, в них ясно читалась решимость идти до конца и победить, «Это не женщина, а Сцилла, Горгона[16]», — подумал Домициан.

В обычных обстоятельствах он сразу же кликнул бы своих преторианцев и приказал убить ее на месте, у него на глазах. Храбрость и отвага, не говоря уже о желании вступить с противником в физическое единоборство, никогда не были присущи Домициану, однако радость от того, что впервые за многие месяцы к нему вернулась способность овладеть женщиной, затмила страх. Он был весь в лихорадке и дрожал, стремясь закончить то, что так успешно начал. Какая-то часть его разума отказывалась поверить в случившееся.

Он сам справится с этой дикаркой, ведь в конце концов она всего лишь женщина. Затем он совокупится с ней и опять познает то волшебное, вечно ускользающее чувство абсолютного торжества, которое приходило ему считанные разы.

Медленно и с огромным усилием он согнул ее руку вниз. Острие инструмента оцарапало ее кожу. Было ясно, что эта змея выжидала момент, когда он опять ослабит бдительность. Он подавил в себе страх, который начал было подкатывать к нему, грозя затуманить сознание и заставить совершать нерациональные поступки. Тогда все будет испорчено, а тот прекрасный миг, к которому он стремился и который был уже в пределах досягаемости, навсегда исчезнет.

Да, она всего лишь женщина, но достаточно посмотреть ей в глаза, чтобы увидеть там беспредельную темноту. Она способна убивать варварским колдовством.

Домициан вытолкал ее из храма на лужайку перед входом, но Ауриана не сдавалась. Она наклонилась и, проскользнув у него под рукой, вырвала свою руку с оружием. Толкнув затем Домициана вперед, она сделала ему подножку, и он шлепнулся на бок. Не успел он оправиться от изумления, как Ауриана уже сидела на нем.

В поднятой руке, готовой ударить, блестел длинный, остро заточенный инструмент лекаря. Изо рта дикарки лился поток негромких, гортанных восклицаний, непонятных Домициану.

— Именем Водана, Милостью Фрии я требую отмщения за мою мать, за мой народ, за Авенахар!

— Охрана! — взвизгнул Император.

Со всех сторон послышались крики, побежали люди с факелами, от которых исходил неровный, полыхающий свет. Кто-то с шумом продирался сквозь густой кустарник, ломая сучья и ветки.

Домициан слишком опоздал со своим призывом о помощи. Инструмент резко опустился вниз. И в этот момент в поле зрения Аурианы возник какой-то белый, трепещущий предмет. Она повернулась, повинуясь инстинкту. Странное существо летело прямо на нее. Его глаза заросли хохолком из перьев, длинная шея, похожая на змеиную, вырастала из непропорционально большого тела, к которому снизу крепились тонкие птичьи ноги. Оно бесшумно планировало по снижающейся траектории. Это был призрак, абсурд, но он не оставлял сомнений относительно своих намерений. Каких только чудищ из ада не встретишь здесь ночью!

Инструмент вонзился глубоко в землю рядом с шеей Императора. Гротескная птица-монстр столкнулась с ней и сильными, обтянутыми голой кожей лапами сбила ее наземь. Откатившись в сторону, Ауриана попала в руки четырех преторианцев.

Смятение и темнота поглотили ее в то время как к месту схватки подбежала еще дюжина стражей. Они толкались вокруг и лезли вперед, отпихивая друг друга в сторону, Всем хотелось проявить усердие и схватить ее, получив этим самым право на награду. Кто-то очень резко и больно дернул ее за руку, поднимая с земли. Мощными руками он так сжал ее, что она не могла пошевелиться. Существо, напоминавшее своим видом страуса, повернулось и улетело, совершенно игнорируя объект своего нападения.

Стоя на коленях, Домициан вытащил из земли инструмент, которым его пытались убить, и потрясенно рассматривал его, поворачивая так и сяк. Проявивший нерадивость при обыске будет казнен.

Два преторианца, почтительно взяв Императора под руки, помогли ему встать.

— Мой повелитель! — начал было в радостном возбуждении один из них. — Твоя жизнь была спасена…

— Молчать! — проревел Домициан.

Все вокруг замерли, боясь пошевелиться. Преторианцы с изумлением наблюдали за Императором, который внимательно всматривался в женщину варварского племени. В его глазах гнев смешивался с болью.

Среди четырех стражей-гигантов Ауриана выглядела маленьким безобидным созданием, но на Домициана она смотрела с надменностью и презрением, которые скорее подходили царице какого-нибудь восточного государства, нежели ей, кого Домициан по развитию и цивилизованности ставил едва ли выше своих страусов. Ее лицо закрывали растрепавшиеся волосы, сквозь которые был виден лишь один глаз. Разорванная нижняя туника соскочила с ее плеча и обнажила грудь.

Ауриана в этот момент испытывала неизъяснимую горечь. Она уже поверила, что перед гибелью ей будет дарована судьбой хотя бы эта победа, но теперь надежда растаяла. Какую же казнь для нее выдумают эти ненавистные римляне?

Удивленные преторианцы просто не поверили своим глазам, когда Домициан, как завороженный, приблизился к Ауриане, не сводя с нее умоляющего взгляда. Да эту ведьму следовало привязать к двум лошадям и погнать в чистое поле, чтобы они разорвали ее на части. Оставлять покушавшуюся на убийство без наказания было очень опасно. Это могло других злоумышленников подтолкнуть совершить нечто подобное. Закон и его положение требовали принятия чрезвычайных мер, а он позволял какой-то никчемной бабенке насмехаться над собой.

Обычно Домициан тонко чувствовал настроение своих преторианцев, но сейчас ему крайне необходимо было поверить в то, что настоящая Ауриана действительно была красивой полуженщиной, полунимфой, за которую он ее принял. Он все еще питал призрачные надежды, хотел вернуть те заветные мгновения. Непроизвольным жестом Домициан поднес свою руку к носу и с наслаждением втянул в себя стойкий запах ее гениталий, оставшийся на пальцах.

«О, как она возбуждает меня!»

Не замечая никого вокруг, он схватил ее голую грудь этой же рукой, словно вновь утверждая свои права на ее тело. Несмотря на совсем еще недавнюю угрозу смерти Домициан опять изнывал от горячего желания, иссушавшего его чресла и почти сводившего с ума.

Наклонившись к ней вплотную, он прошептал голосом, полным страсти:

— Почему? Как ты только могла испортить всю красоту этого мига? Как может создание, нежно выпестованное Венерой, принадлежать Марсу? Ведь я простил твои проступки и осыпал тебя своими милостями.

Его тон изменился, став угрожающим и хриплым.

— Должно быть, ты всосала в себя коварство и предательство с молоком матери. — Ну что ж, мы отучим тебя от этого, сколько бы времени ни потребовалось, мой маленький анемон. В тебя вобьют послушание и покорность, как вбивают в мула или осла. Ты научишься на коленях умолять меня, чтобы я хоть пальцем дотронулся до тебя.

Теперь изумление преторианцев превратилось в стыд и позор. Они незаметно обменялись взглядами, полными презрения к Императору. Этот случай не будет ими забыт.

У Аурианы мелькнула в голове одна мысль. Слова! Если найти нужные слова, то они могут стать тем оружием, которым можно поразить мужчину в самое сердце.

— Ты недостоин звания Императора! — в ночном воздухе ее голос звучал с особенной четкостью. — Из твоих самых низших слуг, которые раскидывают навоз в твоем саду, получились бы куда более подходящие властелины. Как может земляной червь вроде тебя вознестись и властвовать над гордым народом? Иди в хлев и оплодотворяй свиноматок, ты…

Речь Аурианы прервалась, потому что на ее горле сомкнулись руки Домициана, который действовал так, будто ему в кровь впрыснули порцию быстродействующего яда. Все злые демоны, скрывавшиеся в глубинах его мерзкой души, хлынули оттуда и вселились в его пальцы.

Раздавить горло, откуда идут эти возмутительные слова! Втоптать эту гадость в землю!

То, что она была невежественной дикаркой, ничего не знавшей о нем, женщиной, которую он еще несколько мгновений назад воображал пророчицей, делало ее слова еще более невыносимыми.

Ауриана корчилась в спазмах удушья. Преторианцы, не осмеливающиеся двинуться с места, в напряженном молчании наблюдали за происходившим, молясь про себя, чтобы он убил ее побыстрее и прекратил этот унизительный фарс.

Но вдруг в ушах Домициана прозвучал спокойный властный голос, который невозможно было проигнорировать.

— Прекрати сейчас же именем всего, что тебе дорого! Она не стоит этого!

Кто осмелился вмешаться? Домициан разжал пальцы, и обмякшее тело Аурианы в полуобморочном состоянии свалилось на руки преторианцев. А за его спиной стоял Марк Аррий Юлиан, внимательно глядя на него спокойными и умными глазами.

— Юлиан! Именем Немезиды, что ты здесь делаешь?

— Приношу свои извинения, — ответил Марк Юлиан, — за свое опоздание к обеду. Когда наш добрый Монтаний растолковал мне, что ты наслаждаешься десертом в саду, я сразу же бросился сюда, чтобы предупредить тебя, что десерт пропитан ядом.

И на лице Юлиана мелькнула тень издевательской улыбки.

— Очень занятно. Ты намереваешься перехитрить меня даже в любовных делах. Так что же?

— Любовные дела? Ты шутишь! Ты же попал в засаду.

Глаза Домициана ярко заблестели, излучая угрозу. В присутствии Марка Юлиана он всегда остро чувствовал впечатление, производимое им на других. Вот и сейчас к нему внезапно пришло ощущение потери своего достоинства. Это было сродни саднящей боли от свежей, открытой раны.

— На этот раз моему терпению пришел конец. Хватит испытывать его! Ты насмехаешься надо мной, обводишь меня вокруг пальца, Заставляешь меня выглядеть бродягой или разбойником с большой дороги. Я хочу навсегда избавиться от твоего присутствия. Плаций! — обратился он к центуриону преторианцев, бывшему в числе четырех стражей, державших Ауриану. — Арестуй его.

Плаций заколебался. Его лицо выражало крайнее смущение. На Домициана нашел один из часто случавшихся с ним припадков, и приказы, отдававшиеся им в таком состоянии, обычно никто не исполнял. Он опять превращался в маленького испуганного ребенка, на которого никто не обращал внимания.

— Взять его!

От этого хриплого крика заходились сердца людей. Лицо Домициана приобрело пурпурно-алый оттенок.

Плаций осмелился осторожно возразить Императору.

— Я арестую его, если тебе угодно, мой повелитель! Но ты должен знать, что этот человек, Марк Аррий Юлиан, только что спас тебе жизнь.

— Что ты несешь? — Домициан сделал шаг к Плацию, воззрившись на него, как на слабоумного. — Спас мне жизнь, так что ли? И как он это сделал?

— При помощи того страуса, что налетел на вас, — Плаций почтительно кивнул головой в сторону Марка Юлиана. — Он бросил эту птицу в женщину и от неожиданности у нее дрогнула рука. Мы не успели бы прийти на помощь. Ничто не могло в тот момент ей помешать. Мы, Рим и весь мир обязаны твоим спасением быстрому мышлению и действиям этого человека.

Домициан тупо уставился на Марка Юлиана. Постепенно слова Плация стали доходить до его сознания.

Марк Юлиан спас его жизнь? Никогда бы он не побился об заклад ни одним сестерцием, что Марк мог сделать это, особенно при таких обстоятельствах, когда он без всякого риска для себя мог просто не вмешиваться и дать ему погибнуть. А может быть, подозрения насчет него безосновательны? И он все еще любит своего Императора? Может быть, он и в самом деле один из самых верных друзей?

Домициан повернулся к Марку Юлиану.

— Как ты осмелился помешать мне наказать эту женщину?

Марк Юлиан отвесил ему небольшой официальный поклон, как и полагалось в такой ситуации.

— Если я обязан изложить свою точку зрения, то нам лучше поговорить с глазу на глаз.

В этот момент глаза Аурианы открылись. Вокруг была лишь черная тьма. Сначала она заметила пламя факела, которое сильный ветер отклонял в сторону. Им освещалось лицо человека, стоявшего за Императором. По его голосу она узнала мужчину, который совсем недавно приказал Домициану отпустить ее. Теперь сознание полностью вернулось к ней.

«Если бы не он, я бы погибла».

Она напряженно следила за этим человеком, призвав на помощь весь свой разум. Домициан тоже подвергся доскональному изучению. Но теперь ее охватил порыв радости, она почувствовала себя невесомой, созданной не из плоти и крови, а из чего-то эфемерного, похожего на рвущееся под ветром пламя факела.

«Моя кровь и мое сердце знают тебя, как узнается соплеменник, которого не знаешь в лицо».

Возле этого человека тот, другой, причинивший ей боль, казался большим недорослем. Его лицо привлекало своей одухотворенностью, правильностью и чистотой линий, Увидев его, Ауриана ощутила, что длившееся долгие годы одиночество подходит к концу. И это было похоже на острую, мгновенную боль. Она почувствовала невероятное родство их душ. Для их разума не могли стать преградой даже крепостные стены. Она увидела огонь в его глазах и поняла что несмотря на всю свою сдержанность, он сильно недолюбливает Домициана.

На миг Ауриана ощутила объятия священной тишины, прерываемой лишь порывами ночного ветра, который нес с собой благословение Фрии, Матери Всего Живого. Она увидела лицо умиравшего воина, упавшего под ударом ее меча, ставшего для него роковым. Это случилось в Рябиновой Роще, когда их племена встретились в решающей битве. Все это значило, что жизнь меняется, совершая полный оборот.

Там стоял человек, рожденный быть царем.

Марк Юлиан почувствовал на себе взгляд Аурианы и возблагодарил всех богов за то, что они наделили его силой воспротивиться желанию повернуться и смотреть на нее. Он приказывал себе не подавать вида. Как много сумела она понять из его разговора с Домицианом? Будет ли она презирать его, если узнает, что он был тем самым, кто помешал свершиться ее мести? Поймет ли она, что жизнь Императора была спасена только из необходимости спасти ее жизнь и жизни других людей?

«Кто бы мог подумать, Ауриана, что ты попытаешься сделать то, на что не хватает мужества ни у одного мужчины в этом городе! Но если бы тебе это удалось, они растерзали бы твое тело в клочья тут же, на месте, и твой поступок ознаменовал бы начало гражданской войны. И ты, и я хотим одного и того же, но этот способ совершенно не подходит».

Злость Домициана была похожа на кипящую жидкость, которая должна была когда-нибудь пролиться через край. Первыми на пути этого потока оказались преторианские стражи.

— Заковать ее! — рявкнул он.

Два преторианца надели на Ауриану тяжелые кандалы.

— А теперь убирайтесь отсюда все вы! — Домициан расхаживал среди стоявших перед ним стражей и придворных, резко жестикулируя. — О том, что случилось, не смейте говорить никому, даже женам, любовникам или любовницам, никому. И если только мне станет известно, что кто-то проболтался, все, кто здесь был, понесут тяжелую ответственность. Идите! Хватит стоять и пялить глаза, как идиоты.

Преторианцам показалось, что Император намеревался наказать свою верную гвардию куда суровее, чем эту дикарку, злодейку, пытавшуюся убить его. Марк Юлиан с удовлетворением заметил в их глазах выражение разочарования и недовольства, семена которого упали в подготовленную почву.

Когда они остались одни, Домициан обернулся и пристально посмотрел Марку Юлиану в глаза.

— Ну вот. А теперь говори, зачем ты выставил меня на всеобщее посрамление?

Ауриана напряженно вслушивалась в их беседу. Домициан на время забыл о ее присутствии, но Марк Юлиан помнил о ней.

— Я остановил тебя, чтобы ты не попал в еще более худшее положение. Если ты бы разделался с ней таким образом, под горячую руку, твои враги тотчас же раструбили бы на весь мир о том, что ты испугался ее слов, поверив в их правдивость.

Глаза Домициана чуть вздрогнули и подернулись слабой дымкой неуверенности, и Марк понял, что попал в точку. Император был готов признать правоту его аргумента. Но гнев этого человека еще не утих.

— При одной мысли об этой предательнице у меня закипает кровь! Кто угодно на моем месте, сделал бы то же самое.

— Я долго пытался убедить тебя в том, что она куда более опасна, чем ты думал. Называть ее действия предательством было бы неверно.

— А как бы ты назвал это покушение?

— Ее действия полностью вписываются в своеобразный кодекс чести этих дикарей. Она находится в прочном плену этих понятий. Согласно их представлениям в такой ситуации, должна пролиться кровь лучшего мужчины вражеского племени. Она ничего не могла с собой поделать.

Опять Домициан потерпел поражение в схватке интеллектов. Марк Юлиан произнес то, во что ему хотелось страстно верить. Он все еще жаждал ее наказания и в то же время испытывал невероятное желание оставить Ауриану в живых. Раздираемый этими двумя противоречивыми страстями, Император находился в состоянии крайней растерянности и нерешительности. Как было бы славно дать ей испить в полной мере из чаши ужаса и беспомощности. Но нет, лучше не это. Пусть она изменит свой образ мышления, окунется лицом в грязь и кровь, научится обожать его. Возможно, что случившееся на самом деле не было попыткой покушения. Разве зверь не следует зову своей природы? Может быть, этого зверя еще можно приручить?

Император взглянул на Ауриану и, схватив за полуразорванный край туники, разорвал ее до самого низа, полностью обнажив ее спину и нежные, округлые ягодицы.

— Возможно, ты просто зверь, хищница, — сказал он. — Тем более тебе следует отведать плетки. Если тебе повезет, я остановлюсь прежде, чей ты умрешь.

Ауриана закрыла глаза, склонила голову, но не произнесла ни звука.

— Я бы не советовал делать этого! — быстро вмешался Марк Юлиан, почувствовавший сильный зуд в своих руках, которые были готовы сами, помимо его воли вцепиться в глотку Домициана.

«Если он искалечит ее, его ждет смерть! Нет! Не выдавать себя!»

Домициан повернул голову и уставился на Марка Юлиана.

— Ты, проклятый педант и крючкотвор, любитель законности! Я вовсе не расположен выслушивать лекцию о принципах философии стоиков, от которой я погружаюсь в сон.

— Тебе и так не хватает пленных для процессии. Если ты покалечишь ее, у тебя их станет еще меньше, потому что ее соплеменники, которые сидят в лагере преторианцев, поднимут восстание, и их придется убить. Она для них все равно что святая, они любят ее и готовы ради нее отдать свои жизни. Если ты хочешь молчания тех, кто насмехался над этой войной, то оставь ее в покое.

К своему облегчению Марк Юлиан увидел вспышку отчаяния, сверкнувшую в глазах Домициана. Последовавшее за этим молчание наполнилось беззвучным смехом Аурианы.

— Никогда ты не вызываешь у меня большего презрения, чем в тот момент, когда твоими устами говорит разум, будь ты проклят!

Домициан произнес это с отвращением. Его виски заломило от страшной боли. Императору показалось, что в них вонзились кинжалы с острыми, длинными лезвиями.

— О, моя голова! Отвратительная женщина! Неблагодарный город! Здесь живут свиньи.

Он повернулся и злобно уставился на Ауриану, пробежав глазами по ее обнаженной фигуре похотливым, как у лесного сатира, взором. И опять, как и первый раз, вид ее стройных бедер, плавно переходивших в безукоризненно округлые ягодицы с бархатно-матовой кожей заставил его чресла запылать огнем. Сделав шаг вперед, Домициан, забыв обо всем, уже намеревался вонзить свою твердую как камень плоть в то место, которое было привычно для него в забавах с любовниками, и тем самым причинить одновременно унижение и физическую боль своей обидчице, но в последний миг замер на месте, почувствовав на себе странный взгляд Марка Юлиана.

— У меня возникла превосходная идея, как нам наказать ее. Эта выдающаяся злостность и страсть к войне требуют особого подхода. Ну что ж, все будет сделано после триумфальной процессии. В этом случае мы не потеряем ни единого пленника.

«С ней будет покончено, — ужаснулся Юлиан. — Что мне делать? Передо мной непреодолимая стена, однако я должен предпринять все, что в моих силах».

— Скажи-ка мне, Марк, дружище, тебе не приходилось бывать на Сентябрьских Играх? — проговорил Домициан, не сводя глаз с лица Аурианы.

— Лишь однажды на скачках, — спокойно ответил Марк Юлиан, но внутренне напрягся, чувствуя, как побежали по спине мурашки.

— Жаль, что ты не способен оценить удовольствие, доставляемое схватками на арене. Когда мы теряем возможность видеть, как жизнь борется со смертью в самом неприкрытом, элементарном виде, мы становимся вялыми и апатичными, как стареющие евнухи. Острие меча — вот где находится средоточие всех жизненных устремлений, квинтэссенция жизни. К сожалению, тебя не было на моем представлении, где я воссоздал осаду Трои. Подготовка к нему длилась месяцы. По моему заданию два архитектора построили замечательную модель стен Трои с люками. А если бы ты видел башню! Более высокого сооружения не существовало! Стены могли рушиться и подниматься. Мы даже сделали небольшие катапульты и осадные тараны. Четыреста гладиаторов погибли в этот день, и все — геройски сражаясь. Это было вдохновляющее зрелище.

Он повернулся к Марку Юлиану, и на его лице красовалась горделивая улыбка. Головную боль Домициана как рукой сняло, когда он погрузился в эти воспоминания.

— А знаешь ли ты, что у нас еще было, мой дорогой Юлиан? Женщины. Их было двадцать девять.

При этих словах он медленно провел пальцем по горлу Аурианы. Этот жест показался Марку Юлиану особенно отвратительным, словно Домициан имитировал перерезание глотки ножом.

— Они изображали амазонок, которые напали на греков у Трои. Сам Аристос выступал в одеждах Ахилла, можешь себе представить! Это невежественное животное, которое обладает такими же познаниями истории, как и бабуин. Все же кто-то сумел внушить ему кое-какие идеи, потому что он убил королеву амазонок Пентесилею и выколол ее глаза. Совсем как настоящий Ахилл в легендах. Грандиозно, не правда ли? И все это он сам придумал. Зрители устроили ему бурную овацию. Вся инсценировка задумана мною, и говорю тебе, Марк, не было ни одного зрителя, будь то патриций или плебей, кому бы она не понравилась. А женщины! Смотреть на сражающихся женщин — ни с чем не сравнимое удовольствие. Они показывают при этом отчаянную, кошачью ловкость и невероятное коварство. Уверяю тебя, женщины обладают просто свирепым инстинктом выживания, который мы недооцениваем.

Домициан пожал плечами и опять повернулся к Марку Юлиану.

— К несчастью, ни одной из женщин не удалось выжить. Поэтому мне придется подготовить новый отряд амазонок.

— Неужели ты всерьез говоришь об этом? Не может быть!

Теперь Марк Юлиан уже и не пытался скрыть ужас, прозвучавший в его голосе. Давно уже ему не приходилось испытывать приступ такой бессильной ярости, такого отвращения к жизни с тех пор, как насквозь пропахший мочой Луций Гранн вцепился в него и поволок туда, где ожидала смерть.

«И все, чем бы я ни располагал, богатством ли, которого не счесть никакому прокуратору, влиянием ли, которому все завидуют, дружбой знаменитых философов, библиотекой ли, что образует неприступные бастионы знаний — все это не имеет никакого значения, поскольку я не в силах спасти ее».

— Моя прелестная гадюка! — продолжал Домициан, не сводивший с Аурианы сурового взгляда. — Я выношу тебе окончательный приговор. Ты станешь гладиатором и будешь выступать на арене. Ну, а если в тебе пылает неистребимая страсть сражаться с мужчинами, то я отдам распоряжения на этот счет. Ты будешь биться за свою жизнь, пока из тебя не выветрится этот бойцовский дух, вся твоя высокомерная задиристость, — в глазах Аурианы мелькнул страх, хотя смысл сказанного дошел до нее не полностью. — Я постараюсь сделать так, чтобы ты позавидовала мертвым.

Последнюю фразу Домициан произнес зловещим шепотом.

«Если ты доживешь до того времени, чудовище, — подумал Марк Юлиан. — Ведь тебе сначала потребуется обучить ее всем премудростям гладиаторского искусства, чтобы все это выглядело позабавнее. А стало быть, у меня будет достаточно времени, чтобы подготовить твою смерть».

Марк Юлиан почувствовал крайнее отвращение к Императору, когда тот повернулся и фамильярно положил свою огромную ручищу на его плечо.

— Мой великий и добрый друг! Ты спас мне жизнь. Я не забуду этого никогда.

— Об этом пустяке не стоит даже говорить. Я просто удачно бросил страуса, вот и все.

— Ах! — и Домициан высокопарным актерским жестом сжал свои виски и опустился на каменную скамейку. — Кинжалы! Мою голову пронзили кинжалами! Это невыносимая боль.

Домициан казался теперь ниже ростом и совсем не был похож на Императора. Его скорее можно было принять за усталого и брюзгливого хозяина мелкой лавчонки.

— Посиди здесь, мой повелитель. Я кликну носилки, чтобы ты приказал отправить эту женщину назад в лагерную тюрьму. Я отменю также все аудиенции, назначенные на завтра.

— Великолепно. Я просто не знаю, что бы я делал без тебя. Ах, насколько спокойнее и приятнее быть простым ремесленником!

Храм с виллой связывала специальная линия. Дернув за шнур, можно было вызвать носилки, что Марк Юлиан и сделал. Они показались на тропинке через считанные секунды. Их несли восемь носильщиков, одетых в белую одежду. Носилки опустились, Домициан быстро и бесшумно забрался внутрь, и его унесли прочь.

Марк Юлиан пустился тем временем на поиски Плация и обнаружил того на посту у портика. Плаций был посвящен в заговор совсем недавно. Он был первым преторианцем, которого удалось привлечь на свою сторону. Именно Плаций предупредил его о том, что Ауриану должны были вечером привести сюда. Эту услугу Марк собирался вознаградить сотней серебряных денариев[17].

— Не слишком ли преждевременно? — шепотом осведомился у него Плаций.

Из-под золотого шлема в темноте виднелись лишь очертания массивной челюсти и глаза, похожие на маленькие, светящиеся угольки. Плаций все еще никак не мог успокоиться после того, как Домициан грубо оскорбил его достоинство.

— Это покушение — целиком дело ее рук, а не моих. Я же о нем ничего не знал, — быстро объяснил Юлиан. — Эту женщину необходимо доставить обратно в тюрьму. Не спеши подавать карету. Я хочу побыть здесь один.

Плаций кивнул с понимающим видом, не задавая лишних вопросов. Он полагал, что Марк Юлиан желает провести рекогносцировку храма и его окрестностей. Он мог быть использован как место приведения замысла заговорщиков в исполнение, когда настанет удобное время.

— Как ловко ты сумел обхитрить его, убедив не казнить эту женщину! — прошептал Плаций. — Это развеяло у моих солдат последние остатки уважения к нему. Ты ускорил созревание плода, и скоро его можно будет сорвать.

— Не испытывай мою известную скромность бременем такой похвалы. Иди. И не спеши.

Плаций криво усмехнулся и, резко повернувшись, исчез. Марк Юлиан же вернулся в небольшой храм Сильвания, где его ждала Ауриана, закованная в кандалы.

Несколько мгновений ему пришлось бороться с желанием унести Ауриану. Он вообразил себя героем из старой легенды. Глупость этой идеи была очевидна — им не удалось бы уйти дальше столба, отмечавшего первую милю. В конце концов времена теперь были совершенно иные. И если она будет когда-нибудь спасена, то вовсе не благодаря усилиям Геркулеса, а посредством тонких, тщательно продуманных интриг, требующих напряженной работы ума.

Марк остановился на расстоянии десяти-двенадцати футов от Аурианы. Она с опаской взирала на него, напоминая дикую, необъезженную лошадь, готовую пуститься вскачь при его приближении.

«Я должен быть готов, что она никогда не будет моей, что она может вполне возненавидеть всех мужчин и жить этой ненавистью».

Почти полная луна показалась над вершиной горы Альбан. Марку она казалась выцветшим от старости глазом ведьмы, летающей ночью на помеле. Сейчас этот глаз неотрывно следил за Аурианой. Сильный ветер не давал покоя веерным пальмам и раздувал всклокоченные волосы Аурианы.

Марк знал, что в окрестностях виллы рыскало много шпионов и соглядатаев Домициана и поэтому не мог с полной уверенностью рассчитывать на уединенную беседу с Аурианой в компании лишь пяти бронзовых змей, злобно взиравших на них из фонтана.

Ауриану пробирала дрожь — ночь была холоднее обычного. Марк снял с себя плащ и медленно двинулся к ней. Расстояние между ними, сокращавшееся с каждым шагом, воспринималось им как нечто живое. То, что он вначале принял за опаску в ее глазах, на самом деле было пытливым интересом. О, эти глаза! В них отразился неординарный, глубокий ум существа, воспитанного природой и ставшего ее лучшей частью.

Но он не мог проникнуть в ее мысли, и это тревожило его, вызывая целую гамму новых, неизведанных ощущений. Он подошел к ней совсем близко и тихим, осторожным движением накинул ей на плечи плащ, застегнув его на верхнюю застежку и стараясь не прикасаться к ней. После стольких надругательств в эту ночь Ауриана стала бы презирать его, прояви он хоть ненароком какие-либо страстные поползновения.

От ее волос исходил тонкий, сложный аромат хвои и трав, а кожа, покрытая золотым порошком, слегка поблескивала. Ауриана чуть закинула голову назад. Марк был выше ее ростом, но не намного. Она словно прикоснулась к нему взглядом своих больших, круглых глаз. Молчание, сохранявшееся между ними, было сродни вину, крепкому и теплому.

Марк нарушил его, когда увидел след удара плеткой. Взяв ее рукой за подбородок, Марк осторожно повернул голову, чтобы рассмотреть его получше.

— Свинья! — тихо пробормотал он.

— Такое сравнение оскорбительно для свиней, — ответила Ауриана с такой серьезностью, что он невольно улыбнулся. Ее голос напоминал ему звучание флейты.

— Я хочу помочь тебе, — сказал Марк, и ему показалось, что он протягивает ей дрожащую руку над пропастью, разделявшую их миры. — Я не собираюсь причинять тебе вред. И прошу тебя — не суди меня по остальным.

И скорее чтобы утешить ее, а не потому, что в этом была необходимость, Марк заботливо поправил на ней плащ, который оказался слишком велик и начал сползать с одного плеча.

— Я хотел бы, чтобы ты считала меня своим другом, но это, наверное, невозможно.

«Почему?» — прочитал он в ее глазах.

Он произнес свое имя. Ауриана медленно повторила его, словно запоминая произношение. Ее лицо помрачнело.

— Это имя известно мне. Так звали наместника, старого врага моего отца.

— Я его сын. По обычаям вашего народа я твой враг. Однако я предпочитаю разрушать вражду, а не наследовать ее.

Она окинула его серьезным, изучающим взглядом.

— Я считаю тебя другом, даже старым другом, хотя не могу себе этого объяснить.

— Я тоже не могу ничего объяснить, — сказал Марк, удивляясь ее простоте, бесхитростности и в то же время проницательности.

Он взволнованно продолжал:

— Мне нужно о многом тебе рассказать и сделать это как можно быстрее. Во-первых, твой ребенок жив. Во всяком случае нет причин предполагать обратное.

— В самом деле?!

— Да. Они солгали тебе, чтобы заставить открыть ворота. Им так и не удалось найти младенца. Когда наши солдаты пришли к озеру Альдер, то не нашли там никакого острова и никакой Рамис.

Марк Юлиан еще тогда понял, что проводник из местных германцев, действуя очень искусно, завел римский отряд не туда.

А вот Ауриана приняла это за доказательство силы колдовства Рамис, которая сделала остров невидимым. Внезапная радость, проникшая во все клетки ее тела, подействовала на нее опьяняюще. Она почувствовала необыкновенный прилив сил, будто в какую-то онемевшую часть ее тела вновь стала поступать кровь.

— Авенахар! — прошептала она. — Какой благословенный день! Она жива!

Ауриана отвернулась в сторону, на ее глазах заблестели слезинки. Затем она снова взглянула на Марка Юлиана, словно узнав его.

— Ты — тот человек, который пытался спасти меня в крепости во время штурма.

— Да.

— И все же, если бы я поступила, как ты хотел, — продолжала она, понимая, что речь ее звучит неуклюже, — ты никогда больше не увидел бы меня и ничего бы не добился этим, кроме опасности для твоей карьеры придворного.

— Нужно было выбирать между твоей смертью и свободой. Ничего иного мне не оставалось.

Сказав эти слова, он почувствовал какой-то толчок внутри. Сердце подсказало ему, что ее душа открылась и почти готова принять его, но еще оставалось какое-то сомнение. Она колебалась.

«А чего мне ожидать?» — подумал он, придя в отчаяние.

Глупо было бы думать, что большая любовь, даже если ее и почувствуют, вернется в той же мере.

— Пойдем, — мягко проговорил он. — Я отправлю тебя назад.

И тогда она рассеяла все его сомнения. Она быстро схватила его руку и сделала это с такой страстью и настойчивостью, что у Марка сразу же возникла уверенность в ее глубоком ответном чувстве. В этом жесте было не меньше интимности, чем в соприкосновении двух обнаженных тел. Это было слияние душ. Сломалась какая-то стена между ними, и они познали друг друга безгранично. Время радости в этот момент чуть было не оказалось для Марка Юлиана слишком тяжелым. Он чувствовал, как затягиваются все его душевные раны. Правы были философы, описывающие момент смерти как яркую вспышку, когда исполняются все заветные желания человека, момент, когда в душе человека поселяется любовь, а он сам становится любимым.

Ауриана закрыла глаза, отдавшись на волю чувства. Марк Юлиан наклонил голову и, подняв ее руку к своим губам, нежно поцеловал ее.

Ауриана шагнула к нему вплотную и уткнулась головой в грудь Марка, зарывшись в одежду носом, как это делают пони. Успокоившись, она прижалась к нему всем телом и замерла, найдя, наконец, умиротворение своей мятущейся душе. Этот внезапный переход к полному доверию вызвал у Марка Юлиана удивление и восхищение. Она была похожа на ребенка, никогда не знавшего обмана и обид, не сомневавшегося в том, что его любят. Разумеется, ей приходилось сталкиваться с отвратительными вещами. Остается тайной, откуда взялось у нее столько доверия?

Повинуясь безотчетному импульсу, он снял амулет с землей, висевший у него на шее. На какое-то мгновение у него возникла неуверенность. «Я сошел с ума, — думал он. — Амулет был со мной всю мою жизнь. Мой отец почитал его. В этой горсти земли сохранилась и частичка его души. Амулет помог мне выбраться из Гадеса и вывел меня на просторную дорогу в жизни».

Но он все же одел амулет на шею Аурианы. Именно там ему было место.

Ауриана поднесла амулет к факелу и при его свете посмотрела на подарок, а затем на Марка.

— Кто ты такой, если у тебя есть это? — шепотом спросила она.

— Я тот, кого ты видишь. О том, как он мне достался, я расскажу тебе в следующий раз.

— Как это могло случиться? У меня был точно такой же амулет еще до того, как я впервые обагрила кровью свои руки. Мне… мне нельзя его носить! Я потеряла это право.

— Кто тебе это сказал? — спросил Марк Юлиан, улыбаясь. — Я не успокоюсь, пока ты не возьмешь его.

Она задрожала всем телом. Опять запахло смолистой елью, горевшей в костре, и ей почудилась фигура в черном балахоне с накинутым на голову капюшоном, которая нараспев произносила волшебные, дарующие жизнь слова.

«То, что я увидела — это священное зрелище. Оно означает, что Рамис открыла глаза и посмотрела на меня. Я сошла с ее тропы. Неужели мне опять удалось набрести на нее? А может быть, этот человек послан мне богами наставить на путь истинный?»

Откуда-то совсем близко послышались громкие голоса и звон металла. Повозка, на которой должны были увезти Ауриану в тюрьму, находилась где-то рядом.

— Плаций! — позвал Марк Юлиан громким голосом, чтобы усыпить любые подозрения, которые могли возникнуть у других преторианцев. — Помоги мне донести ее. Она потеряла сознание и не двигается.

— Я твердо намерен вызволить тебя оттуда, — прошептал Марк Юлиан, прижавшись к ней щекой. — Или я сделаю это, или погибну. Не беспокойся, я не позволю им использовать тебя в качестве гладиатора для ублажения их кровавых инстинктов. Будь терпелива и не перечь им. Император не должен догадываться, что я помогаю тебе. Пока во мне бьется сердце, я буду бороться за твою свободу.

В зарослях олеандра появились светящиеся точки факелов.

— Сделай вид, что ты упала в обморок, — шепнул Марк Юлиан.

Ауриана повиновалась. Он поймал ее тело как раз в тот момент, когда за его спиной раздались шумные шаги Плация и двух преторианских стражей.

Ауриане показалось, что она упала в поток теплой воды, принявший ее и понесший дальше. Сквозь полузакрытые веки ей была видна луна, чье присутствие и нежный мягкий свет как бы подтверждали, что она все еще здесь и все еще ждет.

А затем в ее мозгу змейками заструились, побежали тайные, быстрые, как лань, мысли. Она точно знала, что их посылает Фрия: «Твоя судьба изменилась. Все умирает, чтобы снова воскреснуть. То, что ты познала во тьме, теперь познаешь наяву».

Глава 34

На следующий день шпионы Домициана, шатавшиеся по городу под видом торговцев рыбой, принесли ему тревожные известия. Труппа бродячих актеров поставила пьесу на передвижных подмостках, установленных напротив храма Меркурия. Доносчики сразу же учуяли нехорошие намеки, таившиеся в сюжете спектакля, и решили, что Император должен узнать об этом в первую очередь. А сюжет был такой: молодой парфянский царевич враждовал со своим отцом, желая занять престол, законным наследником которого был его старший брат, презиравший непомерно честолюбивого царевича. Претенденту на трон удалось подкупить нескольких военачальников, а затем спровоцировать войну с варварами, которая принесла не славу, а позор. Рассерженный отец удалил царевича со двора. Неудачливый царевич был высок, лысоват, очень любил евнухов и увлекался стрельбой из лука. Было совершенно ясно, кто осмеивается в этой пьесе.

— И каков же был финал? — раздраженно спросил Домициан.

Доносчики сказали, что царевич умертвил своего брата, но царем так и не стал — возмущенная толпа разорвала его в клочья.

Плотина, сдерживавшая гнев Домициана против жителей Рима, на которых он уже очень давно был зол, дала первую серьезную трещину. Его постоянно преследовали слова Аурианы, что он не годится в Императоры. И если раньше Домициан считал их вздором, выдумкой завистливой, взбалмошной женщины, на которую не стоило обращать внимания, то теперь эти слова все чаще казались ему пророчеством, исполненным глубокого смысла. Они проникали все глубже в его сердце.

Когда актеры расположились на том же месте вскоре после доноса, внезапно появившаяся стража преторианцев арестовала всю труппу и разогнала зрителей, многие из которых были насмерть затоптаны конями на узких улочках. Исполнитель роли царевича был распят на сцене. Автор пьесы попытался скрыться, но его выследили и убили через пару дней в одной из общественных бань.

Население впало в уныние. Люди говорили, что такую пьесу впервые поставили еще при Нероне, и сходство с современностью было совершенно случайным. Рвение доносчиков, из-за которого погибла труппа, многие считали чрезмерным. Бродячие артисты покинули город. Площади перед храмами, на которых обычно давали представления, опустели. На улицах не стало слышно смеха, люди общались в основном шепотом. Дубильщик подозрительно косился на сукновала, опасаясь, что последний работает осведомителем. И наоборот.

Не только драматурги, но и все, кто когда-либо случайно сочинил эпическую поэму или оду, постарались побыстрее спалить их, чтобы слуги не обнаружили в них пасквиля на Императора и не донесли ему. Многие литераторы и философы боялись взяться за перо, которое одним своим видом стало внушать страх.

Спустя некоторое время Домициан узнал о том, что творилось с людьми и был огорчен, но в душе отказывался принять на себя ответственность за случившееся и винил во всем самих обывателей.

В последние дни перед триумфальной процессией придворные часто слышали, как Домициан часто бормотал. «В этот день я предоставлю этой швали последнюю возможность обрести к себе уважение». Марк Юлиан молил богов, чтобы народ прозрел и воздал Императору по заслугам, избавив себя от страданий.

На рассвете перед вступлением процессии Домициана в Рим город выглядел чисто вымытым и нарядным. Улицы были подметены, храмы украшены гирляндами, а их двери гостеприимно распахнуты. Повсюду аппетитно пахло дымом благодарственных жертвоприношений, которые сгорали на кострах перед храмами. На каждой улице продавались венки из роз. Статуи богинь, богов и просто люди, запрудившие форум, тоже имели на себе венки, но лавровые. Все работы в этот день были прекращены, и рабы получили возможность отдохнуть.

Перед рассветом стражники городских когорт выстроились шеренгами вдоль маршрута, по которому должна была следовать процессия, начинавшаяся у Триумфальных ворот. Затем ее путь лежал по улице Лата, вокруг Цирка Фламиниана, затем по Палатину, мимо Колизея и Дома Весталок. Заканчивалась она у ступеней храма Юпитера, где Домициан должен был выступить в роли главного жреца на грандиозном жертвоприношении. Там уже ждали своей участи сто двадцать белых быков.

Все от последнего тряпичника до патриция встали в этот день еще задолго до рассвета, стараясь заполучить место в первых рядах зрителей, которыми были усеяны крыши близлежащих зданий и ступени храмов. Они выглядывали из окон верхних этажей. Несколько человек даже упали оттуда и разбились насмерть. Трудно описать словами, что творилось на временных трибунах, воздвигнутых в Форуме. Владельцы комнат, окна и балконы которых выходили на улицы, по которым должна была следовать процессия, за плату пускали своих сограждан поглазеть на редкое зрелище.

Когда октябрьское солнце позолотило своими лучами крыши из красной черепицы, над толпой показалось море разноцветных зонтиков. Разносчики установили свои лотки и мелодичными криками принялись зазывать покупателей, наперебой расхваливая свой товар: сладкие дыни, инжир, холодную подкисленную фруктовым уксусом воду, колбаски, пирожки с мясом, вареные яйца, перебродивший лимонный сок и дешевые вина, подслащенные свинцовым порошком. Продавались и иные товары — фигурки богов-покровителей города, которые обычно ставились на домашний жертвенный алтарь, и памятные статуэтки Императора верхом на коне. Везде, куда только можно было протиснуться, как из-под земли появлялись те, кого кормила улица: акробаты, жонглеры, укротители змей и этруски-предсказатели судьбы. Проститутки удовлетворяли желания клиентов прямо в подворотнях, вешая для приличия на проходе одеяла. Большая часть горожан в честь праздника оделась в белые туники и тоги, поэтому ястребам, кружившим над городом в поисках добычи, казалось, что выпал снег.

Подобного зрелища никто не видел со времен правления Веспасиана, когда в город с триумфом вошел Тит. Это случилось после падения Иерусалима. К радостному возбуждению тогда промешалось чувство тревоги, ибо впервые война, которая до сих пор шла на большом расстоянии от Рима и казалась чем-то нереальным, показала себя в своем истинном, зверином облике.

В течение всех восьми столетий, прошедших со времен основания Рима, право войти в город с триумфом было высшей честью, которую Сенат, оказывал полководцам, одержавшим победы в крупных сражениях. Значение этого праздника едва ли уменьшалось в эти дни, несмотря на то, что принимать участие в состязании за право именоваться триумфатором могли теперь лишь члены семьи Императора и сам Император. Происхождение триумфа восходило к глубокой древности и имело мистические корни. Некоторые утверждали, что в эти не совсем благоприятные для империи дни такой парад являлся последней ритуальной поездкой бога Марса в облике смертного к месту кровавого жертвоприношения в колеснице, запряженной четырьмя белыми лошадьми. Даже сейчас, по давнему обычаю, лицо триумфатора было вымазано красной краской. Традицию эту ученые мужи объясняли лишь тем, что красное символизировало кровь, которую полководец готов был пролить за свою родину.

Первые процессии были обставлены довольно скромно и проводились с видом печальной необходимости, являясь священным ритуалом для умилостивления за преступления, совершаемые на войне. Однако со временем Рим покорил обширные территории. Целые царства рухнули, уступив натиску его легионов. И тогда эти шествия превратились в феерические театральные представления, в ходе которых гражданам Рима демонстрировались богатства, награбленные в захваченных странах. Рим никогда не забывал о том, что в прошлом он был маленьким городом-государством, которому со всех сторон угрожали могущественные соседи. Поэтому вид бесконечных колонн пленных, которых гнали перед триумфальной колесницей, служил примитивной, но впечатляющей гарантией того, что теперь их город может вечно жить в покое и мире, что римское могущество и владычество над миром никогда не кончатся. Это было время, когда даже самый скромный пекарь чувствовал себя восседающим на Олимпе и взирающим оттуда на покоренный и послушный мир.

Пошел третий час утра, и толпа, собравшаяся возле Триумфальных ворот, притихла. Двадцать четыре трубача, одетые в алое и белое, промаршировали под воротами и остановились. Тысячи голов повернулись к ним, и слабый гул толпы прекратился, словно по мановению волшебной палочки. Недолгую тишину прервал резкий звук фанфар, казавшийся одновременно помпезным и варварским. Многие граждане испытали в этот момент душевный подъем, находясь под впечатлением беспредельного могущества державы.

Затем трубачи двинулись вперед, возглавив процессию. Сразу же за ними следовали сенаторы и магистраты, шагавшие медленно, как на похоронах. Толпа пришла в движение. Все рвались в первые ряды, желая получше рассмотреть пленников — диких воинов-хаттов, о которых рассказывали столько фантастических небылиц. Большинство римлян пришло сюда именно за этим, поскольку никто не ожидал увидеть здесь несметные трофейные богатства. У этого врага не было и сотой доли тех сокровищ, которые провезли здесь после взятия Титом Иерусалима. Германия казалась многим такой далекой страной, что они сомневались в ее существовании. По Риму ходили слухи о сверхгигантском росте пленников и их свирепом виде, от которого женщины моментально падали в обморок. Повсюду слышались самые различные пересуды на эту тему: в каком часу они пройдут? Надежно ли закованы они в кандалы? Действительно ли их рост доходит до семи футов, а волосы у них золотистого цвета и ниспадают до самой земли? Говорили также, что среди них должны были находиться несколько женщин-воинов. Это еще более распаляло любопытство, варвары казались еще более дикими и отсталыми, чем на самом деле. Одним из побочных последствий войны было повальное увлечение женщин длинными светлыми косами. Вот и в этой толпе было заметно много женщин, специально обесцветивших волосы для этого торжества с помощью козьего жира и пепла бука. Некоторые одели парики из волос их белокурых рабынь.

В ночь перед процессией пленных хаттов заковали в тяжелые цепи, соединив друг с другом по десять в ряд. Им не давали пищи, лишь немного воды, и не позволяли отдыхать. Усталые рабы представляли меньшую опасность.

Их должны были построить на Марсовом Поле.

Из всего перехода до Триумфальных ворот Ауриане запомнилось больше всего палящее солнце, удушающая жара, хрустящая на зубах пыль и тяжесть цепей. Все пленные шагали босыми и еще на первом отрезке пути изранили себе ноги, которые кровоточили. Вдоль колонны все время ездили стражи на конях и угрожающе щелкали плетками. Ауриана и Суния, скованные вместе, шли в конце колонны. Они стали объектом грубых шуток и улюлюканья толпы, которая на остальных пленников реагировала довольно вяло. Главное внимание этих людей было привлечено к Коньярику, отличавшемуся высоким ростом и величавой поступью, да к великолепно сложенному Торгильду, поражавшему римлян своей рельефной мускулатурой. Эти вожди хаттов шли в первых рядах позорного для них шествия.

К Ауриане относились как к животному, она превратилась в него, запретив себе размышлять о чем бы то ни было. Тем не менее в ее душу закрался страх. Сколько же еще унижений она сможет вынести, прежде чем ее дух превратится в жалкий комочек и перестанет служить опорой телу?

Юнилла наблюдала за процессией с прохладной балюстрады огромного особняка, принадлежавшего Сабине, аристократке и жене одного из наиболее преданных Домициану сенаторов. Отношения этих двух женщин были отмечены неровностью. Они то враждовали, то дружили. Сейчас они сидели, развалясь на ярких шелковых подушках кушеток, сделанных в форме лебедей и украшенных лазуритом и жемчугом. С самого рассвета они потягивали разведенное водой вино со льдом. Из дома Сабины открывался прекрасный вид на улицу Лата.

Юнилла говорила не спеша, сонно позевывая:

— И потому я вынуждена была заплатить за лошадь двести тысяч!

Ее подруга лежала, утопая в мягких подушках так глубоко, что можно было подумать, будто к ее телу подвесили тяжелые камни. Прядь темных волос сбилась на потный лоб и прилипла к нему. Пухлая рука почти целиком закрывала разгоряченное вином лицо. Сабина терпела Юниллу только потому, что та была для нее бесценным источником всех важных сплетен, которые ходили по городу. Отношение же Юниллы к Сабине не отличалось постоянством и менялось в зависимости от обстоятельств. В последнее время они заключили союз, потому что у них был общий враг — Марк Юлиан. Сабина невзлюбила его из-за неприятностей, которые он причинил ее мужу. Марк Юлиан привлек того к ответственности вперед магистратами из-за неправильного обращения с рабами в одном из своих имений. А ненависть к нему Юниллы за все эти годы окрепла и превратилась в страсть, жаждущую отмщения, ведь все влияние, честь и слава, которые были у Марка Юлиана, должны были принадлежать и ей.

В Сабине Юниллу привлекало умение носить непроницаемую маску респектабельности. На людях Сабина вполне убедительно играла роль надменной римской матроны, которая была желанной гостьей в любом респектабельном доме. Такая солидная репутация производила неотразимое впечатление на Юниллу. Она восхищалась Сабиной и в то же время испытывала к ней жгучую зависть. Ей втайне очень хотелось хоть как-то навредить ей, подорвать ее репутацию.

— Сабина, ты слушаешь меня?

«Она пьяна до отвращения», — подумала Юнилла, осторожно протянув руку и убрав чашу с вином подальше от подруги.

— Это же та самая лошадь, помнишь? — продолжала Юнилла. — Она принадлежала амазонке, попавшей в плен вместе с остальными варварами. Я это сделала, дорогая, потому что узнала, кто был моим соперником на аукционе — подставное лицо Марка Юлиана, да, именно его, нашего дорогого Марка Аррия Юлиана, чтоб ему пусто было, чтоб ему ведьмы вырвали член. Между прочим, мое любопытство отпугнуло того человека. А теперь скажи мне, почему этот человек, который всю свою жизнь интересовался скачками в такой же степени, как ты — совокуплениями со своим противным тебе мужем, захотел вдруг потратить целое состояние на какую-то лошадь?

— Ну что ты привязалась ко мне, как чесотка, Юнилла? — ответила Сабина, не поднимая головы с подушки. — Разбуди меня, когда появятся эти великолепные звери, эти варвары-германцы.

— Вот почему ты никогда не знаешь, что интересного происходит в этом городе! Если бы у тебя было чуть побольше любопытства, этот скользкий угорь — твой муж не отделался бы легким испугом. И когда вдруг у тебя зачесалось бы в одном месте, то не пришлось бы тереться об одного из этих холодных каменных сатиров, что расставлены по твоему саду.

— Юнилла!

— Сабина, дорогая, я всего лишь пытаюсь не дать тебе уснуть. Послушай меня. Я имею кое-какие подозрения к своему бывшему дорогому муженьку, у которого хватило наглости полагать, будто я недостаточно хороша для него. Что бы он стал делать с этой лошадью? Обучать ее философии? Я не могу оставаться в неведении. Это невыносимо. Если он скажет мне, зачем ему это животное, я может быть и продам эту клячу. За тройную цену, разумеется. Сабина, о чем ты думаешь? Ты совсем не слушаешь меня, это ясно.

— Я думаю о многом. Их груди, вздымающиеся как кузнечные меха… их широкие плечи… их мускулистые ноги…

— Сабина, ты можешь думать о чем-либо другом?

Сабина сузила глаза, что должно было стать предупреждением Юнилле не переступать и без того широкие рамки допустимых вольностей, на которые она, опьянев, не обращала внимания. Однако Юнилла не заметила поданного сигнала.

— Вообрази, как разозлился бедный Марк, когда узнал, кому досталась лошадь, которую он так отчаянно старался приобрести. Я из кожи вон вылезу, а узнаю эту тайну. Я пройдусь по всей цепочке от начала и до конца, словно борзая на охоте. Возможно, у меня слишком разыгралось воображение, но мое чутье подсказывает, что между ним и этой амазонкой есть определенная связь. В последнее время жизнь стала безумно скучной — это проклятие времени, которое навязало нам Императора, совершенно не обладающего чувством юмора. О, как мне не хватает Нерона! Подумай об этом, Сабина. Наш культурный до мозга костей советник, образец добродетельного поведения, консультирующий по юридическим вопросам самого великого Добродетельного Зануду, гоняется за какой-то грязной самкой, которая, наверное, зубами разгрызает дичь и пожирает сырое мясо. Это был бы самый громкий и забавный скандал после того, как на свадьбе Виниция обнаружилось, что его покрасневшая невеста — в действительности мальчик.

Сабина, которой осточертели словесные вольности своей гостьи, с трудом оторвала голову от подушки и снова сузила свои обычно нежные, безобидные голубые глаза.

— Или после того, как некая женщина благородного происхождения предстала перед магистратами из-за того, что некий мальчик, еще неоперившийся птенец, которого она подобрала где-то на улице и изнасиловала в своем будуаре всеми известными ей извращенными способами, а никто на земле не может превзойти ее в этом деле, оказался, к несчастью, отбившимся от рук сыном Консула.

Глаза Юниллы мгновенно очистились от мечтательной поволоки и стали колючими.

— Сабина, если ты еще раз вспомнишь про этот случай, мы расстанемся врагами.

Сказав это, она отвернулась от Сабины и погрузилась в молчание.

А внизу на улице, подобно морскому прибою, нарастал шум толпы, означавший приближение процессии. Вслед за магистратами шли две дюжины флейтистов, чьи инструменты издавали звуки, холодящие кровь. Затем на улицу Лата вступили общественные невольники, погонявшие сто двадцать белых быков, предназначенных в жертвоприношение. Концы их рогов были позолочены, а на головах висели гирлянды, слегка покачивающиеся от мерной поступи этих внешне спокойных животных. За быками шли двенадцать помощников жрецов, которые должны были совершить ритуал жертвоприношения. Они несли ножи и огромные молоты, чтобы оглушать животных.

После них на улицу выехала целая кавалькада повозок, запряженных тессалийскими конями черной масти. Их сбруя была разукрашена перьями. На повозках везли груду трофеев, захваченных в войне против хаттов. В первых десяти телегах лежало оружие воинов, убитых при взятии последней крепости: щиты, раскрашенные яркими красками, копья с обожженными на огне концами, мечи неправильной формы, инкрустированные драгоценными камнями. И, наконец, взору толпы предстали повозки, груженые сокровищами: лошадиной сбруей в позолоте, серебряными заздравными рогами, кубками и чашами, искусно расписанными разноцветными узорами.

В толпе послышались одобрительные восклицания. Эти богатства варваров многих удивили. Некоторые, однако, уверяли, что груды добра были на самом деле не такими высокими, потому что под них положили тряпье, чтобы трофеи производили впечатление. Этот слух начал распространяться от ворот, где в толпе стояло много ветеранов и пошел по направлению к центральным кварталам города. Там толпу составляли в основном бедняки и люмпены. Повозки с трофеями давно уже наскучили им, и они роптали в ожидании пленных.

За трофеями последовал показ животных, обитающих в северных странах. В клетках провезли трех огромных зубров, у каждого из которых были путы на ногах и плотные повязки на глазах. Кроме этого их удерживали по два раба каждого. За зубрами везли красавца-лося, также стреноженного, козерога и дюжину необъезженных диких лошадей-тарпанов. Замыкал шествие зверей горный кот, символ побежденного племени.

Шествие продолжили двадцать рабов в красных туниках, несших огромную карту из дерева, на которой были очерчены контуры захваченной территории. Новая граница проходила теперь в некоторых местах в ста милях от старой, но сейчас это мало на кого произвело впечатление.

— Сто миль пустоши! — громко воскликнул известный в своем квартале кабатчик. — Там нет больших городов! Мы ухлопали на эту войну столько, что хватило бы на завоевание Индии. Все эти деньги взяты из наших карманов!

И вот тогда с крыши кабачка этого не в меру разговорчивого содержателя, на которой собралось много женщин из гильдии проституток, послышался крик:

— Они идут!

Первой, кто увидел пленников, была богатая хозяйка борделя, женщина с гордой осанкой по имени Матидия.

— Вряд ли вы видели таких животных в человеческом обличье! — воскликнула она.

Среди проституток начался такой ажиотаж, что они чуть было не столкнули друг друга вниз из-за своего неуемного желания посмотреть на диковинных иноземцев.

Когда пленники миновали Триумфальные ворота, и с крыши стал хорошо виден последний ряд, одна из проституток завопила:

— Вон она, та женщина!

— Посмотрите на нее — такая спокойная и мужественная, мне жаль ее! — воскликнула другая.

— Но ведь она не блондинка! — удивилась третья с таким видом, словно иметь другой цвет волос — было преступлением для Аурианы.

— Ты дурочка. Она — прехорошенькая, ей вовсе не надо красить свои волосы, чтобы угодить на твой вкус! — возразила Матидия, прищурившая от яркого солнца глаза. — Если бы мне удалось достать хоть клок ее волос, я бы подобрала бронзовую краску в тон ему и покрасила бы свои волосы.

Толпа оживилась, и все начали толкаться, стараясь пробиться вперед. Крик «Пленные идут!» вскоре полетел до самого сердца города.

Сабина услышала этот крик и села прямо.

— Что с ними будет? — спросила она Юниллу.

В ее глазах появился живой блеск, а дыхание участилось, как только перед ними показался первый ряд рослых воинов-хаттов.

— Надеюсь, их не собираются казнить?

— Нет, но они будут сражаться между собой на праздничных ристалищах.

— Юнилла, ты можешь повлиять на Добродетельного Зануду. Уговори его, пожалуйста, продать мне одного из этих воинов, что идут впереди.

Пленных было в общей сложности около пяти тысяч. Из глубины улицы наплывали все новые и новые ряды хаттов, двигавшихся подобно стаду животных, гонимых на убой. После прохождения первой части процессии, отличавшейся пышностью и переливами красок, пленные в своих грязных рубищах серо-коричневого оттенка казались такими же неказистыми, как воробей рядом с павлином. Почти все они шли с опущенными глазами, стыдясь своего положения. Были и такие, кто ошеломленно озирался вокруг ненавидящим взглядом, а были и вымаливающие милость победителей, воздевая к небу руки.

Отношение римлян к хаттам было неоднородным. Некоторые испытывали к ним враждебность, а многие скорее ощутили чувство смутного облегчения. Вид этих несчастных оживил страх, запрятанный в глубине подсознания почти каждого римлянина. Это был страх оказаться на их месте.

Ауриана шла в последнем ряду. Ее волосы были распущены, а голова гордо поднята. В ее осанке не было вызова, а только благородное чувство собственного достоинства, и прямой, бесстрашный взгляд только подчеркивал это. Ее вид вызывал симпатии в сердцах бедняков и обездоленных, и в первую очередь женщин. Из всей этой довольно жалкой компании она выглядела лучше всех.

В противоположность подруге Суния не поднимала глаз от земли. Ей казалось, что она и Ауриана остались совсем одни и попали в какой-то потусторонний мир, полный ухмыляющихся демонов. В дни, предшествовавшие процессии, Суния безуспешно старалась выспросить у Аурианы, что же, в конце концов, произошло в саду у римского царя, но та, похоже, еще не была готова разговаривать на эту тему. Изменения, произошедшие в настроении Аурианы, были слишком явными, чтобы ускользнуть от внимания Сунии. Прежде Ауриана казалась уставшей женщиной, пытавшейся стойко переносить удары судьбы, но потерявшей всякую надежду на перемены к лучшему в своей судьбе. Теперь же она стала походить на ребенка, который вот-вот вступит в новый важный этап своей жизни. Ей очень хочется сделать этот шаг, и в то же время неизвестность внушает страх.

Часто Суния заставала ее улыбающейся. Такая улыбка обычно бывает у женщин после первых родов. Суния считала это вполне объяснимым, потому что Ауриана получила хорошее известие — Авенахар жива.

Суния бросила украдкой взгляд на Ауриану, идущую рядом в цепях. Сила духа в этой женщине была для нее загадкой. Она идет навстречу унижениям и смерти так, как невеста идет к своему жениху.

Когда колонна пленников свернула с улицы Лата к цирку Фламиния[18], настроение толпы резко изменилось, став издевательским и враждебным. До ушей Аурианы долетело восклицание: «Что это? За кого он нас принимает?» Сделав несколько шагов, она услышала, как мужской голос проревел: «Посмотрите туда, назад! Это что, шутка?» Ауриану это озадачило, но все же она поняла, что над пленными насмехаются.

В куче проституток, столпившихся на крыше кабачка, раздавался голос Матидии:

— Я легко отличу парик от настоящих волос. Посмотрите вон на того мужчину в середине колонны! Если на нем не парик, то я — главная весталка[19].

Толпа встретила ее слова невеселым гоготом.

Внизу, в тени, отбрасываемой стеной таверны, стоял поваренок императорской кухни.

— Я узнаю его, парня, который идет вторым в пятом ряду! — закричал он. — Это же ученик дворцового пекаря! Это не пленник! Нас считают за дураков!

Его слова распространились по толпе со скоростью огня по сухой траве. Через час все собравшиеся поглазеть на триумфальную церемонию убедились, что Домициан разбавил колонну пленных более чем наполовину дворцовыми рабами, переодетыми в хаттских воинов.

Однако возмущение зрителей скоро улеглось. Даже самые горластые сочли за лучшее прикусить язык — приближался сам Император.

Впереди шли ликторы, расчищавшие путь великому человеку. Они уже миновали арку и двигались дальше мерной поступью. Количество ликторов, полагавшихся каждому магистрату, было пропорционально его авторитету.

Перед такими личностями, как, например, городской претор, шли обычно шесть ликторов. Домициан же назначил себе целых двадцать четыре, что, впрочем, никого не удивило. Каждый ликтор нес на плече фасции — пучки березовых розог с воткнутыми в них топориками и перевязанными кожаными ремнями. Они символизировали абсолютную власть человека, следовавшего за ликторами. Их прохождение сопровождалось барабанным боем, суровым и безжалостным. Всякий заслышавший его обязан был освободить дорогу.

Из-под арки показалась упряжка из четырех белых коней, нетерпеливо переступавших ногами не в такт бою барабанов и косивших в стороны. С Триумфальных ворот в воздух бросали шафран, который желтым порошком стал медленно оседать на землю, и из этого тумана вынырнула триумфальная колесница Домициана.

По рядам зрителей прокатился оглушительный рев. У Триумфальных ворот стояли в основном ветераны, легионеры, находившиеся в отпуске, а также торговцы из дальних городов. Все они пользовались значительными льготами при Домициане. В охватившем их экстазе они и в самом деле поверили, что в этой фантастической колеснице, сделанной из черного дерева и слоновой кости, разукрашенной золотом, едет божество, сошедшее на землю, их спаситель.

Домициан стоял как статуя, уставившись вперед оловянными глазами. Красная краска, нанесенная на его лицо, была похожа на маску из запекшейся крови — жуткое и символическое зрелище, символизировавшее все злодеяния Домициана на войне. Его голова была увенчана лавровым венком, а в руке он держал скипетр из слоновой кости, оканчивавшийся золотым орлом — птицей, заключавшей в себе дух племени, покорившего мир.

Пурпурная туника Домициана была расшита серебряными пальмами, поверх нее развевалась тога такого же цвета, на которой красовались звезды. Государственные невольники, бежавшие по обе стороны колесницы, размахивали кадилами, откуда струился дым благовоний, густой и темный. Он то сгущался, то рассеивался и символизировал облака, закрывающие Олимп. Домициан казался далеким, и отстраненным от своих подданных, словно овеянный мифом. Для них он был грозным, но справедливым колоссом, позволяющим простым людям лицезреть его. Позади Домициана стоял еще один государственный раб, на которого была возложена обязанность держать над головой Императора этрусскую корону из драгоценных камней. Кроме того, этот раб повторял ритуальные слова: «Оглянись и помни, что ты смертен». То было заклинание, охраняющее полководца-триумфатора от завистливого гнева богов.

Домициан воспринимал это заклинание как жужжание докучливой мухи, которая донимала его с того момента, как он вошел в колесницу на Марсовом поле. Он всецело был поглощен изучением оттенков народного ликования и не вникал в его смысл. Так музыкант критически слушает музыку своего соперника.

Он решил, что приветствия звучат довольно искренне. «Но, клянусь костями Энея, — подумал он, — когда они встречали моего братца после взятия Иерусалима, в криках толпы было куда больше любви и энтузиазма. Вот он — мой апогей. Я шел к нему все эти годы и что получил? Пустой шум. Как всегда желанный приз обесценивается сразу, как только попадает в руки. Эти каменотесы с согбенными спинами и мозолистыми руками радуются больше меня».

Затем его мысли перескочили на Марка Юлиана, который сначала отказался занять свое место среди сенаторов, возглавлявших процессию, а затем под удобным предлогом отвертелся и от церемонии в храме Юпитера, где должны были собраться высшие должностные лица государства. Домициан подозревал, что его первый советник питает к войне и военным игрищам какое-то неизъяснимое презрение. И он удивлялся, как презрительное отношение одного лишь человека способно испортить весь праздник, к которому он стремился всю жизнь.

Произошло так, что Домициан почувствовал, как отсутствие именно Марка Юлиана сделало весь этот триумф иллюзорным.

«Но это же сумасшествие! Неужели я так дорожу этим человеком? Конечно, ненавидеть человека, спасшего тебе жизнь кощунственно, но трудно любить человека, который расставляет тебе все более и более искусные ловушки и который показывает себя с очень дурной стороны».

Вслед за императорской церемониальной колесницей маршировали солдаты легионов, участвовавших в войне. Их колонны казались бесконечными. Часть легионов не принимала участия в триумфальном шествии. Они остались охранять новую границу государства. У тех, кто шел сейчас перед толпой, на торчащих кверху копьях были зеленые лавровые венки победителей. Толпа взорвалась шквалом аплодисментов, воплей и свиста. Люди забрасывали легионеров розами, которые повисали на них, зацепившись шипами за амуницию или падали под ноги на мостовую.

Процессия обошла вокруг цирка Фламиния и проследовала к центру Рима. Повозки, нагруженные трофейными сокровищами, излучавшими яркий блеск, плыли в этом людском море, словно роскошные баржи.

Ауриана давно уже не замечала ничего, кроме горячих камней мостовой, обжигавших ее ноги, жажды, иссушившей горло, странных запахов от различных ароматических масел, которым жара придала резкость. Вот запахло подгоревшим жиром от лотков, где продавали пирожки с мясом. Этот запах на несколько минут перебил запах смерти и болезней, исходивший от ее несчастных земляков. Слепящее солнце уберегло Ауриану от необходимости созерцать все эти дикие, перекошенные от злобы лица любопытных зевак, которых собралось здесь больше, чем во всех трех мирах.

Однако по мере продвижения процессии через цирк Максима и вокруг Палатина солнце взбиралось все выше и выше по небосклону и, в конце концов, перестало слепить глаза. Тогда в Ауриане проснулось любопытство и она начала смотреть по сторонам.

От увиденных ею чудес захватывало дух. И хотя Деций рассказывал ей о высоких, почти до неба зданиях, действительность превзошла все ожидания. Она привыкла к красивым творениям природы, и они уже не удивляли ее. Но то, что руки человека способны были создавать такое великолепие, вызывало в Аурианы благоговение. Это было новое для нее ощущение. В огромных белых домах, которыми были густо усеяны склоны холмов, могли жить только гиганты. Массивные и в то же время грациозные, эти строения соперничали друг с другом в своем стремлении к небу. Порой Ауриана думала, что эти здания подпирали небо и не давали ему упасть на землю. Многие здания, казалось, пылали огнем, растекшимся по ним сверху донизу, словно их только что вынули из огромной плавильной печи — столько на них было всякой бронзы и позолоты. Ауриана не могла отличить храмов их богов от их жилищ. Все это многообразие впечатлений, нахлынувших разом, не умещалось пока в ее понимании. Все это было так же трудно запомнить, как прихотливый рисунок каждого листочка в какой-нибудь березовой роще на родине. Храмы с мощными колоннами и общественные здания были для нее каменными рощами, где вместо деревьев стояли грандиозные колонны с бесчисленными ходами между ними. Природа здесь была поставлена на колени. Люди отняли у нее могущество и присвоили себе. Всюду, куда хватало глаз, были установлены статуи богов и богинь, лица которых блестели от позолоты. Отовсюду раздавался шум и плеск многочисленных фонтанов. Уши Аурианы уже давно заложило от неистового рева толпы, усиленного многократным эхом, метавшимся между стенами. Ауриана начала даже опасаться, что какофония звуков и пестрота зрительных впечатлений могут свести ее с ума.

«Такого головокружения не испытать и в обители богов на небесах! — подумала Ауриана. — После смерти этим людям некуда будет деваться, они и так живут как боги».

И даже если из высоких дверей одного из храмов появились бы сами три Судьбы, это ее не слишком бы удивило. Это было самым фантастическим проявлением магии Фрии, главного источника чудес, каких на родине ей почти не доводилось видеть. Виллы, метательные устройства, посылавшие снаряды на очень далекие расстояния — уже одного этого хватило бы для нее. Но теперь она оказалась в самом чреве, откуда все эти чудеса берут начало и где они кишмя кишат.

«Какими же примитивными мы должны выглядеть в глазах этих людей!» — мелькнуло в голове Аурианы, почти физически ощущавшей на себе взгляды любопытной толпы. Так обычно смотрят на диковинных животных.

Усилием воли она заставила себя вспомнить того человека в императорском саду. Марка Аррия Юлиана. Память о нем была своеобразным островком стабильности и покоя в гуще этого бешеного, пестрящего своими красками хаоса. Его образ оживил в ней давно умершие чувства, заставил ощутить их по-другому. Он дразнил ее возможностью избавиться от стыда, который въелся во все поры ее существа.

«Великий дух и друг», — так определила Ауриана место этого образа в своем сознании. Ему, носящему имя врага ее отца, суждено стать тем духом, который останется с ней до конца дней.

Рамис сказала бы, что во всем этом нет никакой тайны, просто это ее зеркальное отражение. Но может ли такое случиться на самом деле? Самые простые понятия в толковании Рамис получались расплывчатыми. Исключение только составляли любовные дела. Здесь у Рамис все выходило слишком просто.

Но как и откуда у него мог взяться священный амулет? Ведь их всего два. То, что он говорит по поводу его появления, не имеет никакого значения, потому что только Рамис могла дать его. И еще более странно то, что он отдал амулет ей. А может быть, это тот самый амулет, который она потеряла в бою?

«О, Бальдемар, если бы ты только знал! Мне ничего не понятно. Зачем я оказалась здесь? Освободить тебя? Но я не могу этого сделать, не пролив крови. Возвращение этого амулета — серьезное предупреждение для меня. Оно означает, что отныне я должна держаться подальше от мест, где идут битвы. Оно напоминает о том, что в жилах всех, кто стоит на Мидгарде, течет одна кровь».

Внезапно ей стало ясно, что течение, которое несло ее по жизни и всегда выносило из водоворотов на широкий простор, недаром занесло ее сюда. Здесь оно как бы ослабило свои цепкие объятия, стало медленным и глубоким. Сам город казался ей живым существом, способным чувствовать. Он наблюдал за Аурианой зоркими, поблескивавшими глазами. Он долго ждал ее.

Рядом с ней послышался странный звук, словно заскулил щенок. Ауриана удивилась, но вскоре поняла, что слышит голос Сунии.

— Сейчас они убьют нас… пришло наше время… — причитала она.

Ауриана слегка повернула голову и посмотрела на свою подругу, стараясь скрыть от нее свою собственную тревогу. Она уже заранее решила, что не доставит своим мучителям удовольствия видеть ее страх. Глаза Сунии помутились, а голова низко наклонилась вперед, на грудь. Она была похожа на тягловую скотину, идущую под ярмом.

— Суния! — резким голосом окликнула ее Ауриана, стараясь перекричать гвалт толпы. — Клянусь своим отцом и матерью, сегодня в жертву будут принесены только быки, но не мы.

— Откуда тебе это известно? Все племена на земле отдают своих пленников богам.

— Но не это племя. Нас пощадят для другой цели. Какой — я еще не знаю, но главное не это, а то, что мы будем жить. По крайней мере, пока.

Суния, казалось, слушала внимательно, но по выражению ее лица было заметно, что она не очень-то поверила словам Аурианы.

— Я… — Ауриана заколебалась. — Мне это сказал человек, более великий, чем их Император, человек слишком благородный, чтобы унизиться до обмана.

Но все было бесполезно. На лице Сунии оставалось все то же дикое, бессмысленное выражение.

Когда процессия проходила мимо Дома Весталок, приближаясь к конечному пункту маршрута, на ее пути оказалось много жителей Рима, принадлежащих к беднейшим слоям общества. Эти люди лучше других чувствовали на себе карающую десницу того, который обложил их непосильными налогами и ввел строгие ограничения свобод вольноотпущенных. Здесь же совсем недавно была совершена зверская расправа над актерами бродячей труппы и зрителями, собравшимися на ее представление. Толпа в этом квартале имела сходство с бурным потоком, который легко мог вырваться на какое-то время из берегов. Насмешки в адрес пленников отличались большим цинизмом и злобой.

— Да здесь не на что смотреть! — услышала Ауриана презрительное восклицание из окна верхнего этажа большого жилого дома.

По ее телу разлилась противная свинцовая тяжесть. В глазах этих людей она заметила хищный блеск. Так блестят глаза у зверей, готовых наброситься на свою жертву и растерзать ее.

Впервые она ощутила какой-то надлом в своей душе. Разве они недостаточно унизили пленников, заставив идти по городу в цепях, словно преступников?

«О, Фрия, дай мне силы идти дальше с поднятой головой!»

Шаги Сунии замедлились, она стала спотыкаться. Это встревожило Ауриану. Подруга могла потерять сознание, и тогда ее тело волочилось бы по мостовой на цепях вслед за их шеренгой. Ауриана нащупала руку Сунии и твердо сжала ее. В то же время низ ее живота свело неприятной, предательской судорогой страха.

Что вселилось в души этих людей и сделало их похожими на чудовища? Ауриана чувствовала себя, словно ее заживо освежевали. Проклятие несвершившейся мести перешло с нее на все племя хаттов.

«Мы живем в хижинах с крышами из тростника или соломы, а эти люди строят из камня дома, похожие на скалы. Неудивительно, что они смеются над нами Почему им доставляет такое удовольствие наступать ногой на горло беспомощному, повергнутому в прах врагу? Нет, римляне не могут не вызывать отвращения», — таков был итог горестных размышлений Аурианы.

Если истинная причина злобного недовольства толпы оставалась скрытой от Аурианы, то Домициану она была отлично известна. Рука, державшая скипетр из слоновой кости, задрожала от гнева. В его глазах, прежде пустых и отстраненных, теперь замерцали огоньки смертельной ненависти.

— Вернись туда и попробуй воевать по-настоящему! — раздался крик совсем рядом с императорской колесницей.

Это было дерзким вызовом, переходившим все рамки дозволенного, но Домициан не стал вертеть головой, опасаясь уронить себя в глазах толпы поисками обидчика. Ядовитые насмешки сыпались теперь со всех сторон, и он ничего не мог поделать, будучи связанным по рукам и ногам церемониальным ритуалом, словно пленник перед началом пытки. Про себя он возносил молитвы своей покровительнице Минерве, чтобы та помогла побыстрее и без лишнего шума разогнать бунтовщиков, чье шумное поведение наносило ущерб его августейшему авторитету.

— Куда же подевался враг? Неужели ты не мог найти его? — орал кто-то с крыши.

Домициан радовался тому, что его лицо покрыто красной краской, иначе все бы увидели другую краску — пунцовый румянец стыда.

«Мерзкие, неблагодарные твари! — с горечью подумал Домициан. — Пять пленников умерли в тюрьме, поэтому мне пришлось поставить в колонну пять своих рабов, чтобы не нарушать симметрии, а эти негодяи уже посчитали, что победа в войне — миф. Да ведь любой разумный человек на моем месте поступил бы точно так же. Наконец-то эти подлецы показали свое истинное лицо. Вы презираете меня, и причиной всему — ваша извращенная зависть».

Когда колонна пленников двигалась мимо Юлиевой Базилики, Ауриана обнаружила в себе новые силы, источником которых стала вскипевшая в ней ярость. Теперь она смело выискивала и толпе отдельные лица и с презрением смотрела прямо в глаза своим врагам. Суния же плакала.

Но Ауриана не знала, что у многих людей она возбудила к себе глубокие симпатии. Люди показывали на нее руками и одобрительно кивали. В этом квартале симпатизирующих ей было гораздо больше. На протяжении нескольких лет до них доходили самые дикие, искаженные слухи об Ауриане и ее подвигах. Речь, составленная Марком Юлианом в ее защиту и произнесенная в Сенате, опять привлекла внимание к этой загадочной фигуре. Было известно, что однажды она низвергла статую Домициана и подослала своих людей в Могонтиак, где они подбили расквартированных там легионеров на мятеж. Бедняки и нищие видели в этой женщине отражение самих себя, они восхищались ее смелостью и гордостью.

Многие люди в толпе перестали отдавать отчет в своих действиях. Возможность насолить Домициану, посмеяться над ним привела их почти в экстаз. В воздухе начали летать цветочные горшки и ночные вазы. Сначала большая их часть падала на тротуар или под колеса повозок с трофеями — никто не осмеливался целиться в триумфальную колесницу. Зачинщики этого скрывались за окнами верхних этажей и чувствовали себя в безопасности.

Затем один смельчак схватил кусок черепицы, намереваясь метнуть его под копыта четверки белых коней императорской колесницы, однако приятель, стоявший рядом, ударил его по руке. Черепица попала в Ауриану. Она сразу же упала на колени, схватившись за лодыжку. От боли у нее на несколько секунд отключилось зрение. Суния вместе с другими пленниками их ряда остановилась. Их цепи, прикованные к одному металлическому пруту, не давали двигаться.

— Жестокие звери! — услышала Ауриана ее голос. — Кто же еще мог бы ударить человека с цепями на руках и ногах, зная, что он не может ответить.

Ауриана не могла идти. Ее нога онемела, на нее невозможно было ступить. Вскоре остановилась вся колонна, потому что все шеренги в ней были связаны между собой боковыми цепями. Вслед за этим остановилась и императорская колесница.

Традиции требовали от Домициана стоять молча и не двигаться. Он с трудом сдерживал в себе клокотавшую, рвавшуюся наружу ярость. За всю историю триумфальных шествий еще не было подобных остановок. Никому из триумфаторов не приходилось мириться с таким неслыханным оскорблением.

«Последнее время неприятности преследуют меня как канюки. Если и упал какой-нибудь из этих грязных шелудивых псов, поднять его плетками. Или пусть волочится по мостовой, прикованный к остальным невольникам. Префект городских когорт дорого заплатит за это. Сами боги на небесах будут призваны наказать виновных…»

Позади Домициана остановились легионы. На лицах солдат явственно проступили растерянность и тревога.

«Это знак, — подумал Домициан, — дурной знак, предвестник беды, потому что выпал мне в такой великий день. Значит, скоро разразится катастрофа с колоссальными последствиями. Он предвещает, что моя жизнь остановится в миг моей величайшей славы, когда я буду находиться в расцвете жизненных сил. Завтра я обязательно должен посоветоваться со своими прорицателями, но те, скорее всего, будут отводить глаза в сторону и молоть всякую чушь, лишь бы угодить мне. И не нужно никакого прорицателя, чтобы понять — все это говорит о том, что я буду убит».

В толпе вокруг Аурианы установилось неловкое молчание. Люди заметили, что ее ударило осколком черепицы. Они были похожи на огромного зверя, который вдруг обрел способность размышлять и устыдился того, что только что совершил. Несколько секунд люди толпы наблюдали за тем, как она пытается встать, а затем каждый из них почувствовал себя так, будто это он ранил пленницу, словно птицу в полете. И, словно сговорившись, эта масса нищих, вольноотпущенников и мелких торговцев хлынула вперед и прорвала оцепление. Шесть стражников городских когорт были сметены этой волной на землю, и одного из них растоптали насмерть.

Вокруг Аурианы столпились около полусотни человек. Каждый из них пытался помочь ей встать, женщины при этом говорили ей ласковые слова утешения, а одна римлянка даже оторвала полоску ткани от своей столы и умело перевязала лодыжку.

Это неожиданное и необъяснимое проявление доброты привело Ауриану и полнейшее замешательство. Дрожа всем телом, она сумела все-таки подняться на ноги. Боль немного утихла. Люди вокруг Аурианы стали расходиться и возвращаться на тротуары, убедившись, что она сможет идти дальше. Суния, оказавшись в центре столпотворения, долгое время ничего не могла понять и смотрела на происходящее широко раскрытыми глазами, словно увидела, как волк прыгнул на овечку и вместо того, чтобы сожрать ее, облизывает ее.

Толпа отхлынула назад, и в ней раздались радостные возгласы, когда на глазах у всех Ауриана сделала несколько шагов. Она не стыдилась слез, застилавших ей глаза. Фрия вывела ее из безжизненной пустыни прямо к глубокому, неиссякаемому источнику человеческой доброты и сострадания. Римская толпа потеряла теперь свой звериный оскал и не казалась больше каким-то огромным чудовищем, распавшись на ряд вполне обычных лиц. У мужчин и женщин, помогавших ей, были такие же сердца, полные жалости к ближнему, хрупких надежд, их глаза не излучали злобу и даже настороженность. Ауриана почувствовала в них что-то родственное.

«Я не безоружна, я не одна. И в этой стране есть добрые люди, с их помощью я не пропаду».

Возгласы, в которых выражалась симпатия к Ауриане, перемежались с другими, носившими враждебный характер по отношению к Императору. «Мы не дураки! Это была не настоящая война!» И тогда Ауриана поняла, что люди насмехаются не над пленными, а над своим Императором. Ее и этих несчастных объединяли сходные чувства и переживания.

— Ауриана! — услышала она свое имя, произнесенное с акцентом, но ласково.

— Аурин, Аурин! — взывала какая-то беззубая старуха.

Ее имя скандировали десятки людей, и наконец-то оно достигло слуха Императора.

Через несколько мгновений позади Аурианы раздался один огромный вздох, а точнее вопль ужаса, словно какое-то животное закричало от боли. Вслед за этим послышалось цоканье копыт по мостовой и пронзительные вопли избиваемых людей. Ауриана резко повернулась, едва не сбив Сунию с ног. Ее глаза загорелись гневом. Она смотрела назад, пытаясь разглядеть, что же там произошло, но колонна пленников уже повернула за угол, и вся сцена побоища скрылась из виду.

«Я знаю, что случилось. Император приказал своим людям наказать тех, кто помогал мне. Ничтожная душонка всегда стремится к мести, но и в ней она мелка».

Ауриана закрыла на ходу глаза и попыталась не думать об изрубленных в клочья и истекающих кровью… И все же люди упрямо продолжали выкрикивать ее имя, несмотря на страх, который внушала им сцена побоища. Домициан покрыл себя позором и навлек на свою голову гнев богов. Он запятнал себя кровью, пролитой в день общественного праздника. Такой поступок приведет к тому, что боги нашлют проклятие на весь город.

Ауриана всматривалась в чужие, но дружелюбные лица, и вдруг в ее сердце остро кольнула тревога. Марка Юлиана здесь не было. Почему? А может быть, Домициан догадался о его подлинных намерениях и умертвил его? Ее удивило ощущение ледяной пустоты в груди, возникшее при этой мысли, огромной омерзительной пустоты, которую начал заполнять страх за этого человека. Испытывать такой страх было куда хуже, чем бояться собственной смерти.

«Что со мной стало? Никогда я так не влюблялась. Я даже не знала, что такая любовь существует. Это сродни полету на такой высоте, что страшно даже посмотреть вниз на землю. Это означает отказ от последней, крохотной частички свободы, от свободы мысли. И это тоже новая страна. Фрия, убереги меня, но сначала убереги его. Да будут прокляты Судьбы, затянувшие меня в этот клубок».

Когда процессия опять возобновила движение, Домициан чувствовал себя так, словно его гордость только что растерзали зубы оскаливших свои пасти собак. Он стал обезображенным существом, телом без кожи, малейшее прикосновение к которому вызывало невыносимые страдания.

«Я даю им, народу, подарок от всего сердца, даю победу, а они швыряют мой дар назад мне в лицо, они испытывают к побежденному врагу больше симпатии, чем к своему победоносному полководцу. Если бы довелось упасть мне, они бы так и оставили меня лежать на земле и истекать кровью. Отныне пока я жив, буду награждать их за хорошее и наказывать за проступки как комнатную собачонку. Вся эта чернь — мой враг. Отныне и навсегда».

Начало смеркаться, и Диокл почти сразу потерял из виду Марка Юлиана. Запыхавшись, он остановился, чтобы перевести дух и прислонился к сырой каменной стене. В этой части старого дворца ему всегда было как-то не по себе. Неосвещенные, с низкими сводами переходы вели в никуда, шаги слышались там, где их никак не могло быть, и каждый кухонный раб, каждая служанка знали, что в этом зале часто бывает привидение, призрак женщины с сердцем змеи, любовницы отца Домициана, старой карги Каэнис, единственное достоинство которой состояло в том, что она испытывала острую неприязнь к Домициану и не боялась говорить об этом в открытую. Каким образом у его хозяина могла зародиться к ней страсть — оставалось тайной для Диокла, причем еще более загадочной, чем смерть Тита или улыбка Сфинкса.

Но вот снова эти звуки. Четкие, решительные шаги. Они быстро приближались.

— Марк! — тихо позвал он. — Нам конец!

Внезапно из ниши в стене появился Марк Юлиан, пытавшийся отыскать тайный ход к покоям Каэнис.

— Это третья смена, и они явились точно в положенное время, — прошептал Марк Юлиан. — Они свернут в сторону, не дойдя до этого места. Ты не должен был приходить сюда!

Последние слова он произнес с мягким упреком.

— Но ведь кому-то же нужно присмотреть за тобой. И к тому же и не уверен, что ты сейчас в своем уме.

Почувствовав в этом мрачном, затхлом помещении непреодолимую тягу к свету, Диокл засеменил туда, где было окно, переходившее в балкон.

— Здесь входа нет, — прошептал наконец Марк Юлиан. — Да и время у нас вышло. Они уже начали резать быков. Нам придется разбить стекло, но я знаю, как это сделать. Пошли.

Диокл вышел на балкон и обнаружил, что Марк Юлиан вскарабкался на старую, потрескавшуюся мраморную вазу, основанием которой служили головы сатиров, и сейчас стоял на сухой земле, попирая ногами остатки гиацинтов. Он осматривал небольшое застекленное окно. Стекло было толстым и мутным, явно не лучший образец работы искусного стеклодува, но и помещение, находившееся за этим окном, было всего-навсего кладовой.

— Если ты полезешь сюда, это будет означать, что ты совсем рехнулся.

— В такие критические моменты ты всегда доставлял мне утешение и покой. Подай мне кочергу.

Диокл с неохотой повиновался. Марк Юлиан постоял еще немного, выжидая, пока крики толпы, наблюдавшей за жертвоприношением, не достигнут своего апогея. Затем он размахнулся и одним ударом вдребезги разнес стекло.

— Но ведь я же просил тебя одуматься!

— Теперь мы зашли уже слишком далеко, да и когда нам еще может представится подобная возможность? Пройдет немало времени, пока с дворца опять снимут большую часть стражи, как это сделали сегодня, когда почти все, кому разрешено носить оружие, были поставлены на улицы в оцепление.

Марк Юлиан подтянулся на руках и легко забрался через разбитое окно в кладовку, откуда открывался доступ и библиотеку Каэнис. Он творил про себя молитвы, надеясь, что письма еще там.

Диокл ухватился за подоконник, намереваясь последовать за ним. Марк Юлиан резко обернулся.

— Нет. На этот раз я не шучу. Пригнись, чтобы тебя не заметили. Но сначала… шкатулку с драгоценностями.

Диокл подал Марку Юлиану красивую, бронзовую шкатулку.

— На эти вещи ты мог бы без труда закатить такой пир, который затмил бы славой все пиршества Лукулла, — жаловался он надтреснутым старческим голосом. — Неужели нельзя оставить эту шкатулку пустой?

— Ни в коем случае. Все должно выглядеть естественно. Если у вора не будет веской причины сюда залезть, то они могут докопаться до истины.

Марк Юлиан шагнул в полумрак пыльной кладовки, на пол которой из окна падал косой луч солнечного света. В эти помещения уже более десяти лет не ступала нога человека. Пыльное облако, словно дым от кадил с похоронными благовониями, окутало фигуру Марка Юлиана. Он почти физически ощутил присутствие здесь печального духа Каэнис. Ему вспомнились их объятия. Ей было тридцать пять, Марку Юлиану — восемнадцать. К этой связи его подвигло вовсе не желание бросить вызов официальному истеблишменту, как тогда все полагали. Его поразила невероятная способность Каэнис к выживанию. Она прошла путь от рабыни до неофициального главного казначея Веспасиана. Она обладала невероятной памятью, способностью схватывать все на лету и нетерпимостью к тщеславным людям, претендующим на особую роль своей личности и истории. Последнее ее качество и привело к разрыву отношений с Домицианом. В своем воображении Марк ощутил вдруг тело Каэнис с частыми шрамами на спине — напоминанием о плетке надсмотрщика. Она почему-то гордилась ими. Ее гибкие, сильные пальцы опять забегали по его телу как прежде, доставляя ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Ее стройное, гибкое тело сохраняло в себе столько теплоты, сколько было необходимо для жизни и поэтому казалось почти холодным. Ауриана, бывшая для него сейчас дороже самой жизни, рядом с Каэнис представлялась квинтэссенцией всего живого. Она была тем, чем был летний день, когда лес и поле живут сложной, полнокровной жизнью.

Марк Юлиан бросил шкатулку на пол, ее отсвечивавшее разноцветным блеском содержимое рассыпалось во все стороны. Теперь все выглядело так, словно вора спугнули в последнюю секунду, когда он уже собирался улизнуть с добычей. То, что кто-то проник во дворец с целью поживиться там чем-нибудь именно в этот день, тоже не должно было вызывать подозрений. Марку оставалось лишь надеяться, что Домициан не будет подвергать сомнению послание, в котором он с прискорбием просил прощения за свое отсутствие на триумфальной церемонии, ссылаясь на внезапное заболевание Аррии. Она и в самом деле заболела, но в постель ее уложил обычный и вполне предсказуемый приступ астмы.

Марк Юлиан повернулся к Диоклу, который все еще стоял у окна.

— Уходи! — приказал он, волнуясь, словно отец, который тревожится за судьбу сына.

Если бы их поймали, то Диокла по закону могли пытками вынудить дать показания против своего хозяина.

— Я никогда не прощу себе, если тебя найдут здесь!

Диокл уже приготовился было бурно запротестовать, как в этот момент в поле зрения Марка Юлиана попало красное пятно, замелькавшее в саду под миртами. Это была женщина в красной столе.

— О, Немезида!

Он быстро помог Диоклу забраться внутрь.

Марк Юлиан подошел к стене, в которой были сотни маленьких ниш. Здесь Каэнис держала свои личные документы и дневники. Она собирала информацию о людях, которые, по ее мнению, могли представлять опасность для Веспасиана. Однако Марк Юлиан знал, что здесь хранились и такие документы, которые были опасны прежде всего для нее самой. Они-то и представляли наибольший интерес.

Он быстро ощупал все панели и полки в стене, надеясь обнаружить скрытую за ними дверь. Через четверть часа его поиски увенчались успехом — одна из панелей подалась. Медленно и осторожно Марк Юлиан надавил на нее, и она повернулась, открывая вход в небольшое помещение.

— Светильник! Быстрее! — приказал он шепотом Диоклу.

Слуга зажег от серной спички бронзовый ручной светильник и подал его Марку. Тот увидел перед собой на полу маленькой комнатки красно-черный сундук, который, судя по всему, был изготовлен египетскими мастерами не меньше тысячи лет тому назад. Очевидно, он попал в Италию во время завоеваний Помпея Великого из какой-нибудь разграбленной пирамиды египетского фараона. Марк знал о том, что Каэнис питала слабость к египетским безделушкам и предметам роскоши. Осторожно, стараясь не повредить ветхий сундучок, Марк открыл его. Внутри лежали десятки папирусных свитков, перевязанных холщовыми лентами. В висках у Марка застучала кровь. С трепетом он достал один из папирусов и развернул его. При этом ему с трудом удалось унять дрожь в руках.

Диокл внимательно наблюдал за Марком Юлианом. Свет так падал на его лицо, что четко обрисовывались строгие, безупречно правильные линии его профиля, от которого исходила чувственность и уверенность. Марк Юлиан полностью погрузился в чтение.

— Это те самые документы? — спросил Диокл.

— Помолчи немного, — прошептал Марк Юлиан, бросив один свиток и взяв другой. — Да! Вот описание случая, когда Домициан пытался отравить Тита аконитом[20], подмешав его в амортизированное вино. А вот еще лучше — здесь один из ответов Тита, написанный им собственноручно. Любой, кто знаком с его почерком, может легко удостоверить подлинность этого документа. А вот в этом папирусе говорится о том, как нынешний Император пытался убить своего брата под видом несчастного случая на охоте. А вот еще один. Слава Минерве! Это подтверждение самого Веспасиана о том, что ему было все известно об этих темных делишках своего сына. Невероятно! Они все знали и сохранили ему жизнь! Они сделали это в интересах престижа правящей династии. Слова Тита, сказанные им при смерти: «За всю жизнь я сделал лишь одну ошибку». Наверняка это то, что вовремя он не убрал Домициана.

Марк Юлиан поднял голову. Его глаза выражали скорбь и сожаление.

— Бедная Каэнис! Ей никогда не довелось испытать другого столь глубокого чувства, как ненависть к Домициану. Ничто не могло по силе сравниться с этим. О, если бы только ненависть она сумела обратить в любовь! Ну, да ладно. Скоро ее душа будет спокойна.

— И все-таки Домициан преуспел в своих злодеяниях, — сказал Диокл приглушенным голосом. — Но как ему это удалось?

— Взгляни-ка сюда.

Но Марк Юлиан читал так долго, что Диокл не выдержал и вырвал у него свиток из рук.

— Что ты делаешь? С твоими глазами ты ничего не разберешь в этих письменах при таком свете!

— Тогда читай вслух. Даже терпеливая Пенелопа вряд ли смогла дождаться тебя!

— Похоже, что здесь идет речь о том, чтобы подделать рецепт врача. Каэнис пишет, что Домициан рассчитывал на то, что Тита когда-нибудь свалит в постель какой-нибудь вполне обычный недуг. Простуда, например, или легкая лихорадка. И вот он хотел, чтобы ему назначили курс лечения, который тогда был популярен среди модных лекарей — пациента со всех сторон обкладывали снегом или помещали в ящик со льдом. На этот документ нет никакого ответа. Дело в том, что он написан за несколько дней до смерти самой Каэнис. — Марк Юлиан почти наяву почувствовал, какой железной хваткой вцепилось в него прошлое, ожившее в этих папирусах. — Диокл, я готов поклясться перед всеми богами, что именно так все и случилось. Помнишь огромное количество воды, которое обнаружили перед дверью в спальню больного Тита после полуночи? Словно кто-то там перевернул корыто. Бьюсь об заклад на свою жизнь, что это был растаявший снег.

— Он умертвил его снегом!

— Умное, очень умное чудовище. А теперь я должен придумать способ дать почитать все эти документы некоторым влиятельным военачальникам. Но следует это сделать так, чтобы они не заподозрили меня… Придется действовать исключительно осторожно. Стоит только ошибиться в выборе человека, и все мы можем считать себя покойниками. На это уйдет время. Слишком много времени. Проклятие Немезиде!

— Слишком много времени? Для чего? — спросил Диокл и громко чихнул от пыли, набившейся ему в нос.

— Чтобы спасти одну женщину от ее судьбы.

— Эту женщину из племени варваров? А какое отношение она может иметь ко всему этому? Кроме того, тебе потребуется время на поиски подходящего преемника на пост Императора.

— Она благороднее всех их, начиная с магистратов и кончая толпой. Всю свою жизнь я только и делал, что наблюдал со стороны, как всякие бездельники и негодяи уничтожали то немногое, что есть доброго и светлого в жизни. На этот раз я позабочусь, чтобы такого не случилось.

Диокл печально покачал головой.

— Я вижу, ты настроен всерьез и не собираешься отступать от своего намерения. В твоей семье еще не было сумасшедших, и мне непонятно, откуда в тебе это взялось. Ведь речь идет не о прекрасной Елене, из-за которой разгорелась Троянская война, не о Клодии[21] и не о Беренике[22]. Это же настоящее животное в образе женщины!

Продолжение следует

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.