Нет

Глава 4

Еще бы сантиметром левее он ее свалил – и она наверняка могла бы дотянуться до прикроватной тумбы, схватить бокал из-под шампанского или комм и заехать этому огромному подонку по голове; еще бы сантиметром правее – и она могла бы слабой ручкой уцепиться за стул и попытаться этим стулом хоть как-нибудь садануть мерзавца, – но, видно, опыт ему помог, и повалил он ребенка так, что только маленькими кулачками она его колотит по спине, исходя слезами, в мучительном и страшном отвращении задыхаясь под поцелуями (еще и укусить за губы норовит слегка и слизывает слезы – какая гадость, господи, спаси, освободи меня из плена этого громадного тела, такого красивого, как мне казалось, когда он меня в прошлые разы совсем невинно кормил конфетами и подливал морсу, смотрел веселыми глазами, слушал мои девические бредни про мальчиков и девочек, в которых влюблялась прежде, во втором и третьем классе, и про мою серьезную любовь, которой уже две недели – с самого первого звонка она меня не отпускает). Еще надежда есть, что он своим огромным членом в меня хотя бы не полезет, хотя уже раздел совсем, перехватил мне руки, что-то шепчет, проводит пальцами по пуху золотому в моем паху, ох, нет, пожалуйста, пустите! – внезапно остановился, смотрит:

– Что, страшно?

Только не туда, пожалуйста; только не это.

– Ну-ну.

Рывком сажает на кровати, становится во весь свой взрослый рост.

– Соси получше; если сможешь сделать так, чтобы я кончил тебе в рот, – может, и не стану ебать твою писечку, только посмотрю.

Какое кончил? Дышать же невозможно, душит кашель, слюна мешается со слезами.

– Все ясно.

За загривок; валит на подушку лицом и тут же сверху валится, едва не сплющивает ребра, подсовывает руку под живот; пытаясь вырваться, вцепляешься ногтями ему в бедро – орет и бьет лицом об край кровати; кровь идет губой, но в тот же миг перестаешь чувствовать и скулу ноющую, и губу, и ободранное колено – какая боль ужасная, он все порвет мне, какой кошмар, подушка душит крики, но не иссушает слез; изо всех сил тычешь языком себя под правый верхний клык и начинаешь считать, закрыв глаза, пытаясь как-то сладить с этой болью, и с ненавистью, и со страхом, что никто и никогда тебя отсюда не спасет:

– Один, два, три, четыре, пять…

От каждого его толчка становится больнее; что-то хлюпает, и ты немедленно решаешь, что это кровь, и в ужасе захлебываешься…

– …шесть, семь, восемь, девять, десять…

Почему так невыносимо долго? Почему не семь, не десять даже? Неужели это никогда не кончится?

– …одиннадцать, двенадцать, тринадцать…

Грохот входной двери, упавшей в коридоре; ну слава богу, что они там делали все это время – цветочки собирали? спали на посту? Одним коротким поворотом руку вырвать из захвата, вывернуться, в шею ударить подлеца большим пальцем, обмякшее тело скинуть с себя – его немедленно подхватят коллеги, скрутят, приведут дубинкой в чувство и заберут в машину. Скатать бион, отдать Камилле: все запечатают и отвезут в пакете с видеозаписью для передачи следствию. В комнате разгром, оставшаяся рядом Кама подает трусы и сарафанчик. Надо сказать, что все-таки промежность болит нещадно: тело двенадцатилетней девочки всегда не слишком хорошо переносит интерактив с мужским здоровым членом, это-то не новость – но с таким увесистым, как у этого гада двухметрового… морфировал он его, что ли? Сука. На маленьких девочек с морфированным хуем в полруки ходить; убить подонка.

Осторожно смазываешь кремом растертую кожу; Кама курит, заполняет протокол, спрашивает сочувственно:

– Ты как?

– А как? Не в первый раз. Все это, Камушек, стоит того; я лежу под каким-нибудь из этих говен и думаю: «И хорошо»; даже мне – понимаешь, мне, взрослой женщине, сама пришла, вот это все – даже мне так больно и так противно, и так, ты понимаешь, стыдно, что вот меня, ребенка, какой-то подонок… И не просто из кустов, сука, выскочил в темноте, а три раза меня в гости приглашал, не трогал пальцем, подкупал, крутился…

В бессилии и отвращении бьешь кулаком по тумбочке; летит на пол бокал из-под шампанского, которым подпаивал (а морф, конечно, всю биохимию взрослого человека сохраняет, выгляди ты хоть двухмесячным младенцем; не дураки; агента полбокалом шипучки с ног не свалить).

– Ты знаешь, – Кама отзывается, не поднимая головы от занесенья протокола в комм, – ты знаешь, тебя тут пару дней назад Лепай назвал «Красной Шапочкой».

– Это почему это?

– Ну, говорит, Кшися идет в пасть волку, несет встроенную в зубик сигнальную кнопку; волк ее, естественно, в положенный момент: цап! Отъел левую руку! Кшися сигнал подала – и ждет. Цап! Правую руку – а Кшися ждет, а бригады все нет; цап! – ножку левую! Кшися в три ручья: уууу! Пощади меня, Серый Волк! – а про себя: блядь, да где эти ебаные пидарасы, тоже мне охотники! Волк правую ногу – цап! Тут – бабах! – вваливаемся мы, а Кшися лежит вся в кровище, без ручек, без ножек, и орет детским голосочком: блядисукипидарасы! Вы там что – цветочки собирали? Спали на посту? Да я вас суки старше по з-званию каждого третьего пидарасы говны мямли я на вас рапорт паскуды бляди куда ведете сучьего волка я с ним щас сама блядь разберусь он мне ножки повыплевывает блядь назад!

– Лучше бы входили быстрее, суки бляди пидарасы, тоже мне охотники.

– В суде не объеденное не считается.