Неторопливый рассвет

I

Где-то около полудня я добралась до пансиона «Колокол». Я узнала вывеску на фасаде и подняла взгляд к окну, которое было когда-то ее окном. Быть может, моя мать и сейчас там, открывает ящики комода и раскладывает свою одежду, она совсем не постарела и все еще ждет меня, вечно появлявшуюся, когда не ждали, то слишком рано, то слишком поздно, пока она коротала время, окутанная ожиданием и укором.

Я толкнула дверь в этот июльский день, как толкнула ее впервые тридцать лет назад. Прохладный полумрак и запах мыла на лестничной клетке сразу напомнили мне консьержку с ее большим ведром, шорох щетки по каменным плитам. Я поднялась по лестнице, держась за длинные выгнутые перила, и страх, живший во мне в ту пору, вновь овладел мной.

– Послушайте, – сказала мне хозяйка пансиона, – послушайте, мы открываемся только в четыре. Комнаты еще не убраны, и вообще, пансион закрыт до вечера.

– Я устала после долгого перелета, на улице жарко, и куда мне девать багаж?

Эти слова, похоже, смягчили женщину, которая уставилась на меня, накручивая на палец прядь черных волос. Она смотрела своими накрашенными глазами пристально, будто проверяя, какое впечатление производят на меня ее черные волосы и синий взгляд. Была ли она дочерью мадам Тюрташ, хотя ничем на нее не походила? Она распахнула дверь, и теперь, привыкнув к полумраку, я смогла увидеть коридор, который мало изменился. В середине стояли все те же часы с маятником, поблескивавшим под стеклом при каждом взмахе. Я узнала и диванчик, покрытый черной тканью, и потертый линяло-розовый ковер на полу.

– Послушайте, вы можете оставить ваш багаж здесь, а сами приходите через два часа, но не раньше, ладно? Комната все равно еще не готова.

Она показала мне угол за занавеской, отделявшей хозяйскую часть от предназначенной для постояльцев, после чего подтолкнула к выходу.

– Ступайте, это недолго, – и слегка улыбнулась мне, видно подбадривая.

Спускаясь по широким каменным ступенькам, я услышала долетавший сюда уличный шум, приглушенный, точно далекий прибой несуществующего моря.

За несколько недель до отъезда в город у озера я получила от матери письмо – она всем: писала письма от руки, по привычке с тех времен, когда телефон стоил дорого, а компьютеров еще не существовало, – которое удивило меня. Даже испугало. Это было похоже на крик о помощи. Она писала о гостьях в черном, проходивших под окном ее комнаты между пятью и семью часами вечера, упоминала о маклерах, являвшихся к ней с предложениями продать дом, – эти предложения она расценивала как угрозу выселения, будто судьба в очередной раз хотела лишить ее крова. Мир вокруг нее был враждебен, а в доме появились зловредные насекомые, выползшие из подвала и заполонившие кухню. Маклеры, странные гостьи и насекомые, вместе взятые, представляли угрозу, от которой я, единственная дочь, должна была ее защитить. Я обещала приехать, навести порядок в ее бумагах, прогнать маклеров, купить инсектицид и поговорить с гостьями.

Но, уже заказав билет на начало летних каникул, я позвонила ей и узнала, что она не может «принять» меня – именно так она выразилась – раньше 8 июля, а ведь я специально освободилась, чтобы приехать к ней как можно скорее. Кому, как не мне, было знать, что переубедить ее невозможно, она «просто разрывается, моя дорогая», что означало множество непонятных дел, занимавших все ее время. Она записалась к своему остеопату, еще – к духовному наставнику, о котором собиралась мне рассказать, но я-то знала, что она не скажет толком ничего, разве что намеками. Мать была очень занята и почти раздражена моим приездом. Как в ту пору, когда я была ребенком, бесчисленные таинственные занятия мешали ей посвящать время мне, и она об этом жалела. Она «не знала, куда меня деть» и предпочитала, чтобы я приехала после ее «важных дел». Я даже не пыталась понять, так мы «функционировали», еще одно, ничего не выражающее слово, которое она употребляла, говоря о нас с ней.

Она сама позвала меня на помощь, и это не противоречило тому, что теперь, освободившись и приехав, я стала обузой. Похоже, нам суждено было «функционировать» только таким образом, ей всегда брать верх, а мне, так или иначе, отнимать время.

Однако я решила не менять свои планы, не сказав ей об этом, чтобы лишний раз не раздражать. Почему бы, в конце концов, не провести несколько дней в этом городе, накупаться вволю, выспаться, короче, отдохнуть?

В этот июльский день я шла к неведомому, сама того не зная. Мне казалось, я вернулась домой, к чему-то родному, куда могла забиться, как лиса в свою норку, и я не подозревала, что будет совсем наоборот.

Мне надо было убить два часа, пока в пансионе застелят постель и уберут комнату. Освободившись от багажа, я стала искать местечко в тени. Я шла по улицам, окутанным дремотой, асфальт кое-где плавился; из-за белых занавесок, тихонько колыхавшихся в жарком воздухе, мне чудился смех.

Наконец я остановилась на маленькой площади в тени трех лип. Посередине монотонно журчал фонтан. Я села на скамейку, потом легла, подложив под голову сумку. Равнодушные к жаре голуби ворковали в двух шагах от меня, кружась в чуточку смешном брачном танце. Убаюканная журчанием воды, я задремала.

– Можно?

Этот голос был мне знаком. Я открыла глаза. Рядом со мной сидела Альма. Альма, моя лучшая школьная подруга.

– Альма! Что ты здесь делаешь?

– Я могу спросить у тебя то же самое.

Альма мало изменилась, все тот же жесткий птичий взгляд и резковатая манера говорить. Правда, одета она была уже не в джинсы и футболку, с которыми в школьные годы не расставалась. Напористым тоном она спросила меня, не хочу ли я навестить Валентину, женщину, которая когда-то, так давно, принимала нас с ней на ферме. Ей было теперь около восьмидесяти пяти лет, и Альме хотелось ее повидать. Все это она выпалила разом, словно было самым обычным делом, что мы встретились двадцать лет спустя, на скамейке у фонтана, жарким июльским днем. Я была согласна поехать с ней, но у меня вертелось на языке столько вопросов, я ведь думала, что…

Альма, однако, оборвала меня, обо всем этом мы успеем поговорить завтра, времени хватит, она будет ждать меня на вокзале в зале ожидания ровно в одиннадцать часов. Именно там лет тридцать назад мы встречались с рюкзаками за спиной, чтобы отправиться в путь.

Когда я встала, жара была удушающая, и у меня закружилась голова, глаза заволокло серой пеленой, в ушах зазвенело. Я пошла по направлению к озеру и на повороте улицы наконец ощутила влажный и прохладный воздух, пропитанный запахом водорослей. По ту сторону шоссе вдоль берега тянулся парк, где старые деревья дарили свою тень желающим полюбоваться видом Альп, едва различимых в жаркой дымке.

Я легла на траву у озера и вновь задумалась о столь неожиданной встрече.

С Альмой я познакомилась, когда мне было пятнадцать лет. Мы ходили в одну школу, хотя она жила в деревне, а я в городе. Я впервые заметила ее, когда она ела одна за столиком в буфете. Народу было много, но вокруг нее – пустота, словно никто не решался приблизиться к ней.

Порой я встречала ее в коридорах или видела на школьном дворе; она всегда держалась особняком. Эта обособленность, судя по всему, была ей совершенно безразлична. Никогда я не видела, чтобы она искала общения, присоединившись к группе школьников или с кем-нибудь заговорив. Однажды, когда она убирала книги и тетради в свой шкафчик, у нее упал пенал. Я подняла его и протянула ей; она, казалось, искренне удивилась. Как будто я сумела пройти сквозь прозрачную стену, окружавшую ее. Ее темные пронзительные глаза уставились на меня, и она спокойно поблагодарила.

Вскоре после случая с пеналом она остановила меня в коридоре:

– Это ты на днях подняла мне пенал?

Как будто сомневалась, что узнала меня. А потом в категоричной форме пригласила к себе в ближайший неучебный день. Я так удивилась, что у меня даже не хватило духу отказаться. Она уже протягивала мне бумажку с расписанием поезда, на который надо было сесть, чтобы добраться до деревушки, где она жила. На станции она меня встретит.

Так я впервые побывала у нее, а потом приезжала еще не раз. Мне было хорошо с ней. Потому что мы не шлялись в городе по магазинам, потому что она никогда не делилась со мной любовными историями. Между нами возникла близость, которая не нуждалась в словах.

Она жила в маленьком домике у старой фермы с родителями и тремя братьями. Странная у них в доме была обстановка, совсем непохожая на нашу. Ее отец, известный физик, был немного не от мира сего. Увлеченный человек, он был всецело поглощен своей работой, а у его жены просто не было желания обустраивать дом: везде еще стояли коробки, а из мебели имелось только самое необходимое. Альма, однако, сказала мне, что они с братьями жили в этом доме уже не первый год.

Валентина жила на соседней ферме, и Альма часто ходила к ней, это был словно ее второй дом. Валентина обреталась там всегда, незыблемая, как деревья или ферма; для меня она составляла единое целое с домом и его окрестностями.

Моя мать была довольна, что я нашла «подходящую» подругу – других моих приятельниц она находила вульгарными. И потом, она предпочитала, чтобы я больше времени проводила в деревне, а не в городе. На природе – это ей казалось здоровее, и люди, которые там жили, не могли, по ее мнению, быть плохими.

У Альмы, однако, были свои секреты, которыми она ни с кем не делилась, даже со мной. Она лишь намекала порой на очень непростые вещи, которых мне не понять. Я не расспрашивала ее, хотя атмосфера тайны вокруг Альмы со временем стала сгущаться.

Прошло время, другие люди вытеснили ее в моих привязанностях. Мы потеряли друг друга из виду. Она училась на медицинском факультете, я на филологическом. Она уехала из города, жила в Японии, потом в Австралии. Пару раз она приглашала меня приехать к ней, но всегда в неподходящий момент. Мы оставили позади эту пору нашей жизни, когда, едва выйдя из отрочества, надеялись сжечь мосты, покинув то, что казалось нам сложным и грустным: для нее это был развод родителей, для меня – сгущающееся вокруг моей матери одиночество.

Пора было возвращаться в пансион, где меня встретил свежий запах мыла. Хозяйка открыла дверь и показала мне комнату – не ту, что мы когда-то занимали с мамой. Жалюзи были опущены, в полосах света плясали пылинки. Я не сразу разглядела обои в крупных цветах и кровать, накрытую зеленым стеганым покрывалом. Сперва я увидела маленький умывальник, блестевший, как улыбка, в неверном свете, массивный комод темного дерева и большой зеркальный шкаф. Стараясь не смотреть в зеркало, я обошла комнату, а хозяйка пансиона между тем внимательно глядела на меня.

– Вы верите в вещие сны? – вдруг спросила она ни с того ни с сего.

– Да, конечно, – не задумываясь ответила я.

– Так вы, наверно, знаете, что, когда впервые спишь в незнакомом месте, в эту ночь сны бывают вещими.

– Нет, я не знала, но постараюсь запомнить. Спасибо, что предупредили.

Я не сказала ей, что не впервые буду ночевать в этом доме. Она вышла на цыпочках, как будто я уже спала, слегка помахав мне рукой на прощание.

Под покрывалом оказались белые простыни, пахнувшие стиральным порошком и прохладные на ощупь. Раздевшись донага, я легла в кровать с облегчением, как будто наконец благополучно добралась туда, куда хотела. Снаружи долетали голоса, далекий шум уличного движения. Мужчины и женщины, должно быть, шли к озеру в поисках прохлады в этот душный летний день. Засыпая, я еще слышала голос Альмы.

Назавтра я отправилась на вокзал, не зная, встречу ли там Альму. Внешне здание не изменилось: те же часы на фронтоне и барельеф – обнаженная женщина, обхватившая шею лошади, мчавшей ее бешеным галопом сквозь тучи.

Внутри сумеречный свет сочился в высокое центральное окно, а слоганы, восхвалявшие экономные тарифы на мобильную связь, и еще какие-то рекламные ролики ярко озаряли стены, заставляя забыть о дневном свете. Я подняла глаза, чтобы увидеть географические карты Швейцарии и Европы, – краски на них так поблекли, что названия городов едва можно было различить. Мало кто поднимал голову, ища глазами фрески. Вокруг меня толпились отъезжающие; дети бегали туда-сюда, группы туристов сходились и расходились, голова от всего этого шла кругом.

Шум как будто притих в тот момент, когда я заметила Альму. Сегодня ее окутывало то же молчание, которое я почувствовала в первый раз, увидев ее в буфете. Я направилась к ней, и мне показалось, будто я иду сквозь годы и возвращаюсь в далекое детство. Оказавшись с ней рядом, я словно вновь обрела часть себя, которую потеряла, сама того не заметив. Я снова стала собой, это было как выздоровление, как чудо.

Мы обнялись, и я спросила себя, считает ли и она это встречей с самой собой и с нашим прошлым.

Мы пошли к бюро проката, где я заказала велосипеды. Альма следовала за мной, что меня удивило, ведь обычно инициатива исходила от нее, и она вела меня за собой. Однако на этот раз я шла первой, да и то, разве я не лучше ее знала город?

– Какая жара, не ожидала такого! – воскликнула она.

Мы покатили среди пшеничных полей, которые еще не сжали. Тускло-желтыми пятнами лежали они на фоне лесов и лугов. Мы молча крутили педали под солнцем; время от времени нас обгоняла торопливая машина. Воздух полнился печальным гулом, нигде не осталось прохлады. Было около полудня, самое жаркое время.

– Мне кажется, – сказала Альма, крутя педали, – что мы так и остались в тех поездах. Ты помнишь, как мы приехали в Турсо[1] и тебе пришлось купить свитер, так было холодно?

Странно было вновь оказаться с Альмой. Она была такой, какой я ее знала когда-то, и несла с собой тайну нашего отрочества. Все то, чего мы так и не высказали, вернулось и связывало нас несмотря на все наши различия. Я сразу вновь ощутила нашу былую близость, как будто ни годы, ни опыт не могли нарушить этот лад.

В восемнадцать лет мы начали путешествовать с рюкзаками за спиной. Так мы уходили от наших семей. Родители Альмы разводились. Нам не хотелось жить в мире взрослых – и мы уезжали, садились в поезд, чтобы пересечь всю Европу, с юга Италии до севера Шотландии. Два летних месяца, пока мы путешествовали, купе становились нашим домом, где мы играли в карты, спали, читали.

В одном из этих купе мы поклялись друг другу в верности. Не напоказ, молчаливо. Жестами, которыми мы обменивались. Передай щетку, подержи мне зеркало, у тебя найдется прокладка? Этому согласию ничто не могло помешать, даже компания из трех парней, устроившихся в нашем купе. Они говорили по-итальянски, и двое из троих положили глаз на нас с Альмой. Для них, наверно, мы не могли быть самодостаточны; для меня же мы были чем-то вроде пары и в них не нуждались.

Но я еще не знала, что тело было опытным полем, к которому Альма питала едва ли не клинический интерес. Она объяснила мне, когда мы снова оказались вдвоем, что все дело в удовольствии, и ей бы в голову не пришло, что удовольствие это, о котором рассказывали в женских журналах и на уроках полового воспитания в школе, могло быть чем-то иным, нежели предмет освоения. Альма никогда не говорила о любви, разве что в контексте «заниматься любовью», произнося эти слова чуточку вульгарно. Да, любовь была предметом, который она сама лепила на свой лад, который хотела освоить, – не тайной, перед которой она бы трепетала. Наверно, по этой причине нам было почти нечего сказать о том, что происходило между нами и теми парнями. Наши тела были инструментами, не издававшими ни единой ноты, и порой мы спрашивали себя, почему же они молчат?

А в этот день, 4 июля, мы катим по сельской дороге, и мне хочется сказать Альме, как я устала от своей взрослой жизни. Но я не нахожу слов. У нее все тот же незамутненно-равнодушный взгляд, словно воздвигающий стену между нею и мной. Я не смею спросить ее, как она живет, счастлива ли. Еще слишком рано для таких задушевных разговоров. Мне удобнее просто быть подле нее и молчать, как прежде.

Крутя педали, я вспомнила деревушку на берегу моря, окруженную лесами. Мне так нравилось слышать одновременно пение птиц и шум прибоя. Мы переночевали в «Bed and Breakfast»[2], и хозяин принес нам чаю ранним утром, наверно, боялся, что мы до обеда проваляемся в постели.

Улочки полого спускались к порту, и тишина в этой деревушке была очень древней, чувствовалось, что ее никогда ничто не нарушало.

Альма рассмеялась, когда я сказала ей об этом.

– Ты думаешь, что тишина бывает разная? Ведь тишина – это просто отсутствие шума, разве не так?

Но я настаивала: нет, это как лес, есть первобытные леса, существующие с начала времен, и есть другие. Так же и тишина. Есть совсем особенная тишина, которую никогда не нарушает шум моторов. Она гуще, она похожа на синий, как ночь, бархат, чуть выцветший от времени.

Альма все смеялась, и мы катили через поля в ритме наших воспоминаний, которые всплывали, как пузыри со дна в неглубокой воде.

И хотя на полях там и сям виднелись небольшие виллы, а проселочные дороги превратились в шоссе, я чувствовала себя так, будто вернулась в прошлое.

Дорога идет под уклон, крутить педали легко. Вдалеке озеро играет бликами в слишком ярком свете этого послеполуденного часа. Зеркало воды неподвижно, не жидкая стихия простирается здесь, а застывшая поверхность. Жар поднимается от земли, и пахнет, как от тела лошади. Чем-то сладковатым и сухим.

По мере того как мы приближались к деревне ее детства, лицо Альмы светлело.

– Я чувствую себя такой живой, с тех пор как я с тобой, – обронила она с полуулыбкой, так хорошо мне знакомой.

Не успела я спросить ее, что она хочет этим сказать, как мы свернули на проселок. Из-под наших колес поднималась тонкая завеса пыли. Я проследила взглядом за этой светло-желтой лентой, колыхавшейся в нескольких метрах передо мной, и почувствовала себя до странного умиротворенной, как будто сам факт присутствия Альмы вернул мне веру в настоящее. В этот послеполуденный час на этой узкой дороге время пришло в равновесие, оно дышало в размеренном и спокойном ритме. Я видела спину Альмы, ее длинные голые ноги, которые сгибались и разгибались, нажимая на педали, и это наполняло меня покоем, мне самой удивительным, потому что я его не искала, не ждала и не надеялась, я даже не знала, что такое чувство возможно.

Дорога шла под уклон между виноградниками. Пейзаж вокруг как-то смягчился. Мерцание озера затенялось ветвями, дорога стала извилистой, теряясь порой в ложбинке. Там и сям рядом с виноградниками стояли деревянные домишки. Шоссе, машин, городов – всего этого, казалось, не было на свете.

Я издали узнала ферму в конце ореховой аллеи. Мы въехали во двор, который оказался чище, чем мне помнилось, наверно, потому, что не стало животных в хлеву напротив жилого дома.

Альма совсем не выглядела гостьей, она шла в полумраке дома так, будто каждый день приходила сюда к полднику. Толкнув дверь кухни, она позвала Валентину. Я плелась за ней; мне было не по себе и в то же время хорошо. Я узнала четыре створки шкафов, на которых кто-то нарисовал один и тот же пейзаж, на одной под снегом, на другой в осеннюю бурю, под весенним солнцем и летом.

– Она, наверно, сейчас глуховата, поэтому не слышит нас.

Я по-прежнему шла следом, слегка оробев. В столовой горела люстра, освещая стол, на котором лежала лента белых кружев, приколотая булавками к подушке.

Альма помахала мне от другой двери, выходившей в садик. Маленький круглый стол был накрыт в тени зонтичной сосны. Дом позади нас, выкрашенный в бледно-розовый цвет, казался окутанным вечными лучами закатного солнца.

Большой кувшин сиропа, стаканы и печенье ждали нас на столе. Валентина, сидевшая в старом садовом кресле, поднялась нам навстречу.

– А, вот и девочки. Как приятно вас видеть.

Было так отрадно молодеть под ее взглядом. Я словно вернулась назад, в ту пору, когда у нас была вся жизнь впереди. Когда ничто еще не свершилось. Я хотела бы, чтобы все так и осталось, только мы вдвоем в поезде между Турсо и Эдинбургом, который мчался сквозь пейзаж, не вторгаясь в него.

Валентина взяла нас за руки, и мы сели кружком вокруг зеленого столика. Она смотрела на нас, улыбаясь. Глаза у нее были красные, слезящиеся, такие бывают порой у собак с тяжелыми веками.

– Ешьте, ешьте, девочки. До чего же я рада вас видеть. Все как тридцать лет назад, когда вы приходили ко мне полдничать. Хлев теперь пустует, и нет больше соломы в сарае, но видеть вас здесь так приятно, вы себе не представляете. Безумно.

От этого «безумно» в устах Валентины, съежившейся в кресле и своими маленькими ручками состарившейся девочки подливавшей нам сироп, меня разобрал неудержимый смех, и в то же время к глазам подступили слезы.

Где-то очень далеко прогрохотал поезд, пересекая равнину; поезда, путешествия – все это осталось позади, как будто в другой жизни. Оттуда, где мы сидели, нам была видна дорога, вьющаяся вдоль обрызганных купоросом виноградников, и дерево, под которым мы играли давным-давно. Качели по-прежнему висели на толстой ветке дуба, мы теперь были слишком большие, чтобы качаться на них, но к чему это, если мы все помнили, нам и этого было достаточно.

Не помню, сколько времени мы просидели за зеленым столиком. Валентина перебрала всех бывших соседей Альмы, все рождения, смерти, свадьбы и разводы.

Она всю жизнь занималась домом, детьми, мужем. Стряпала для приходивших в дом гостей, которые усаживались за стол в большой полутемной кухне. Что осталось от всей этой жизни, от суеты в большом доме, ставшем теперь таким тихим? Согласится ли со мной Альма, что здесь тоже воцарилась совсем другая тишина?

Потом мы прошлись по саду, и Валентина одно за другим представляла нам деревья. У каждого из них было имя, и каждое приходилось братом или сестрой одному из ее детей.

– А когда Ив был болен, с его дерева осыпались листья. Да-да, уверяю вас. Слава Богу, они оба выздоровели.

Она шла между нами, хрупкая фигурка, ступая медленно, но решительно, и, когда она говорила, я забывала о ее возрасте; слова в ее устах не постарели.

Мы пробыли у нее до того часа, когда земля отдает накопленное за день тепло. Жаркий сладковатый дух поднимался от пшеничных полей. У Альмы был отсутствующий вид. Валентина говорила о бассейне, где мы могли бы поплавать, если нам хочется.

– Но мы не захватили с собой купальники.

Да и все равно пора было уезжать, если мы хотели вернуться засветло. В дверях Валентина сказала нам, сияя от радости:

– Что ж, когда вы приедете будущим летом, я дам вам ключ от бассейна, и уж не забудьте купальники, ладно?

Как будто после этого визита я еще могла думать о будущем.

На обратном пути мы крутили педали молча. На подъезде к городу Альма затормозила и, спустив ногу на землю, долго смотрела на закатное небо.

– Хорошо было сюда вернуться. Не знаю почему, здесь я чувствую себя настоящей. Может быть, мы не одни и те же в разных странах, на разных континентах.

Мне показалось, что она улыбается. Было, наверно, позже, чем я думала, потому что я уже с трудом отличала пшеничные поля от лугов в сгущавшейся темноте, и так же трудно было отличить улыбку от рыдания. Поля вокруг меня пахли соломой и овсом, как вздрагивающие бока лошади. Я была мошкой на этом огромном теле, мчащемся галопом сквозь Вселенную; я была здесь, ни секунды не сомневаясь в своем законном праве прогуливаться по этому теплому животному, летящему среди звезд.

– Альма, я хочу задать тебе один вопрос, мне надо было задать его еще утром, но я была так рада тебя видеть, что не хотела портить нашу встречу. Знаешь, я так и не поняла, почему ты покончила с собой. Скажи мне, почему ты это сделала.

Я обернулась, чтобы увидеть лицо Альмы, но рядом больше никого не было, только ночь, которая уже поднялась и отряхивала свою юбку, полную звезд.