Неудачник

— Не зовут? — сказал Пан, далеко выплюнув полупрожеванный фильтр от «Лаки Страйк». — И не позовут. Сергей пригладил волосы. Этот жест ему очень не шел — он только подчеркивал глубокие залысины и начинающую уже проявляться плешь. — А и пес с ними. — М-да, — Пан пожевал губами, почесал ляжку.

— Пес, говоришь? Дай-ка еще одну. Что б ты понимал, подумал Сергей. Козел с дудочкой. — А ты помнишь, как оно все началось? Еще бы не помнить! Сергей закрыл глаза. Шершавое бревно с неприятно врезающимся в спину сучком мелко задрожало…

Масляные плошки на столе чадили, потрескивая; они с трудом разгоняли полумрак в большой зале, хотя стол был длинный, и плошек было много. Много было и прочего — еды на глянцевых кривобоких блюдах и тарелках, странных людей, громко чавкающих, давящихся, кромсающих огромными ножами цельные зажаренные туши… Их тут было не меньше полусотни — этих странных, мелкопоместных, через одного даже безземельных; и каждый мнил себя меломаном и тонким ценителем поэзии, хотя редко кто мог связно сказать два слова между стаканами. Кто такие? Уроды. Зрители. Слушатели. Как обычно. Ну что с ними поделаешь! Какое время, такие и песни. Конкурс, значить. Турнир. Бесштанная компания с нестроящими завывальниками, тянущими звуки жильными струнами… Тоже, понимаете ли, менестрели. Блин. И песня у них одна на всех — даром что слова разные: сплошное «бей-круши», убийственный ура-патриотизм и смерть врагам, наши победили:

«Вместе сошлись, яростно сшиблись стальные клинки у Волчьего Камня…»[1]

Тошнит! Понятно, конечно, время такое, военное, тут или про баб, но на турнире как-то неудобно… или про «давить!» — ну и — развернись, душа, гармошкой. Горы трупов приветствуются. Вольно ж им петь — для них когда две дружины человек по двести сойдутся — уже мировая война… Танк бы им показать, вот что. Т-80 какой-нибудь. Наверное, я уже был здорово под газом. А может и нет. Просто мне стало нехорошо, и я потребовал гитару. Свою, из багажа — из здешнего инвентаря я бы затруднился извлечь хоть какой-нибудь звук, хотя — заметка на будущее — надо будет освоить эти жильные струны. Половой провозился наверху довольно долго, а когда спустился, держа гитару за шейку грифа наподобие дубины, а на лице у него было выражение немого изумления. — Это, милорд? За столом началось какое-то шевеление. Нейлоновые струны с обмоткой здесь внове. Как и короб в форме восьмерки. Как и большая круглая дырка в верхней деке. Как и перламутровые вставки на грифе, и колки на червячной передаче, и… Господи, да у них все по-другому! — Да, спасибо. — Скажите, Серж, это ваша ГИТАРА? — сказал гильдмастер. — Не будете ли вы столь любезны сообщить мне имя мастера? — Не буду, извините. Настроение петь пропало, и я принялся тянуть время, крутить колки и наигрывать «Подмосковные вечера» — если хотите, своего рода медитация. — Ну давай уже, — крикнул сквозь утячью ногу какой-то козел. И я дал «Трубачом» по этим певцам воинского духа.

Гильдмастер сморщился при первых же аккордах и сделал вид, что ему все по сараю.

К середине песни не зевали только самые ленивые.

Я поставил гитару на пол со стуком, всосал в себя остатки пива.

— Примитивно, — так ихний мастер песню оценил. — Хотя стихи в общем неплохие. Ваши? А кстати, кто такой Бонапарт?

Сергей передернул плечами. Вспоминать было тошно, тошнее некуда. Хотя сам тоже хорош — нашел, перед кем метать бисеры…

— То-то же, — сказал Пан. — А дальше?

А дальше было такое позорище, о котором не то что вспоминать просто подумать было невыносимо стыдно. Еще не оклемавшись толком, Сергей снова угодил в кабак — где-то на Петроградской, дорогой, мажорский — и он сидел на эстраде, нянча на колене ярко-красный «страт» и совершенно не представляя, какие звуки из него извлекать. Из зала смотрели те же хари, даже чавкали и сыто сопели почти так же. Вот и один такой, покачиваясь и распространяя кондовый выхлоп, заплетающимся языком прошипел: — Слышь, командир, для Петрухи сделай… Друган с зоны снялся, давай эти, белые, как их, розы… — и швырнул под ноги комок десяток. — Белые розы, говоришь, — сказал Сергей… Хрена тебе лысого, а не белые розы, вот увидишь. Он махнул назад, ребятам — мол, работаю один. Потом в зал глянул еще раз… Ha другана Петруху посмотрел особенно внимательно. — Специально для Пети, вернувшегося к нам из далекого Магадана, песня! Пою без ансамбля. Сам, бля. Один, бля. И спел.

— И это тебе не так? — спросил Пан. — Заплатили мало? Заплатили как раз много — примерно на недельный запой, чтобы не травануться суррогатом. Больше он в кабаках не работал.

Расстеленная где-то между матрешечниками картонка, на ней футляр от гитары, половинка футляра. Петь на улице — самый верный способ заработать на кусок хлеба: слушатели меняются постоянно, текут, найдутся желающие на любой стиль… Иногда еще можно стаканчик водяры… богема, б-блин!

Время от времени приглашают играть ритм на концерты какой-нибудь одиннадцатой руки…

— Может, я играть не умею?

— А ну-ка! Врежь-ка мне «Полет шмеля», — Пан еще вольготнее развалился на травке. Сергей молча расчехлил гитару. Механически переставляя пальцы, он думал о своем… — Hy можешь же! — крикнул Пан, хлопая себя по ляжкам. — Попробуй ты еще раз-то!

Он стоял в круге, потряхивая мелко звенящим бубном, высокая меховая шапка норовила сползти на лоб. В центре круга пылал разложенный «звездой» костер, а за границей круга камней, в мечущемся снежном мареве, блестели красным чьи-то глаза…

— Э-эй! На фиг это дело, на фиг! Этого еще мне только не хватало. — Возиться с тобой… Книжки бы ты начал писать, что ли… — с безнадежной тоской сказал Пан. — Хочешь — вон, Талию позову…