Неугасимый свет

ЛЕТНЕЕ УТРО

Настало голодное время. Мы давно обменяли на картошку два стула, комод и гардероб с зеркалом. Дома пусто, тоскливо… Я без толку слоняюсь по комнатам. Отец придумал мне обидное прозвище:

— Эй, министр без портфеля! Принеси крапивы!

Обжигая пальцы, я рву злые стебли. Мать варит из них суп. Пробуя и отплёвываясь, она ворчит:

— В художники ему захотелось, в маляры!.. Вот и сиди теперь. А пошёл бы к сапожнику в ученики — по деревням ходил бы, каблуки там, набойки, стельки, я знаю!.. Хлеба приносил бы…

— Или портным! — подхватывает отец. — «Духовный и статский портной». Чем плохо?

Я убегаю к своему учителю, знаменитому живописцу вывесок Ефиму Заку. Его замечательные вывески украшают наши узкие улицы.

Заку тоже приходится туго. Его жена ноет, точь-в-точь как моя мать:

— Люди достают хлеба, люди достают муку, а меня бог наказал! Ну, что ты лежишь, как султан?

Учитель, поджав ноги, сидит на скрипучем топчане, курит махорочную цигарку, вздыхает:

— Никто нам с тобой не закажет хорошей вывески. Никому не нужны плакаты: «Булочные изделия прима», «Сморгонские булочки», «Виленские баранки»., Олифу изжарили, краски сохнут…

— Чтоб ты сам иссох! — не унимается Фейга. — Люди пшено достают! Сапожник Илья, например…

— Ну, я не Илья, — перебил Зак. — Ну, что ты от меня хочешь? Где я тебе возьму работу? Если учреждения сами себе пишут вывески… Чернилами на бумаге!

Он нагибается к коптилке прикурить, громадная его тень закрывает потолок.

— Ничего, Фейгеле, война кончится, ещё какая будет жизнь, ого! Все будем кушать булочные изделия прима и все будем от такие толстые!

Фейга злится:

— Что будет через сто лет, ему интересно! А мне интересно, что будет завтра с детьми… — Она ставит на стол горшок с мутной бурдой. — Иди к столу, султан!.. И ты тоже иди, помощничек!

Зак ест.

— Этот замечательный суп, — говорит он, вытирая рот, — в парижских ресторанах называется «бульон консоме, пшенина за пшениной гоняется с дубиной».

Он снова садится на топчан, курит, обволакивается дымом, думает…

Я ухожу к себе.

Утром прибежала младшая дочка Зака, Евочка.

— Гиршеле, вас папа зовёт! Я тороплюсь к учителю.

Он сидит у окна и рисует на фанерке речку. Она изгибается правильными кольцами. На зелёных берегах стоят кудрявые, точно завитые, берёзки. Вот появилась лодочка. Ещё мазок — розовая тучка. Другой, третий — стайка белых птиц. Скорей всего это лебеди.

А вот аккуратный красный кружок — это солнце. Мягкой кистью Зак во все стороны разбрызгивает весёлые малиновые лучи.

Евочка шепчет:

— Ай, речка! Ай, птички!..

Зак оглядывается:

— Ну, как твоё мнение, помощник?

Мне странно видеть эти горячие, праздничные краски здесь, в убогой, затянутой дымом комнате.

— Учитель, это… это замечательно!

— Конечно, — разводит руками Зак, — здесь нет перспективы, но ничего! Называется: «Лето». Нет, «Летнее утро». Пейзаж! А теперь, Гиршеле, живо, садись делай копии!

— Зачем?

— Надо. Штук пять.

Мы стали делать копии. Зак рисовал, я раскрашивал. Зак рисовал, я раскрашивал. К вечеру уже были готовы пять одинаковых «Летних утр».

Зак выстроил их около печки:

— Пускай подсохнут. Эх, если бы я знал перспективу! Фейга, ты там полегче у печки — ты нам испортишь всю выставку!.. — Он повернулся ко мне. — Завтра придёшь пораньше, слышишь?

— Слышу, учитель.

Я пришёл рано-рано. Из дому я захватил мешок — будто пошёл за крапивой.

Зак уже не спал. Он укладывал в корзину всю нашу выставку:

— Ну, помощник, неси!

— Куда?

— Куда надо!

И вот я с корзиной на плечах покорно шагаю за учителем. Летнее утро занимается над мёртвыми трубами нашего города. На улицах тихо: не поют петухи, не кудахчут куры, не лают собаки.

Куда он меня ведёт? Ей-богу, на базар! Ну конечно, на базар! Вот же каланча, вот пожарная бочка, рундуки, ларьки.

Правда, это уже не тот базар, что раньше. Магазины закрыты. С виноватым видом висят над запертыми дверями знакомые вывески — слишком знакомые! Ведь на каждой в углу подпись: «Художественный салон Е. Зак».

Нет крикливых, краснорожих торговок. Никто не кричит: «Только у нас! Эй, навались, у кого деньги завелись!» Крестьяне из-под полы, озираясь, меняют каравай на пиджак, горсть пшена на зеркало, ведро картошки на граммофон. Одинокая старушка застыла около кучи ржавого хлама.

Зак остановился рядом с ней:

— Тише! Выставка пейзажа открывается… Гирш, выкладывай!

Одно за другим наши «утра» легли в густую грязь Базарной площади. На улице краски засверкали с новой силой.

— В парижских ресторанах, — сказал Зак, — это называется вернисаж…

Я отвернулся. Народ шёл мимо нас, и серая пыль садилась на белые берёзки, голубую речку и малиновое солнце.

Крестьянин в рыжем зипуне подошёл к нам. Он долго разглядывал «выставку».

— Натуральная ручная работа! — сказал Зак. — Только что рама не золотая. Бери, кум!

— Хороши!.. — вздохнул крестьянин. Он оглянулся и тихо спросил — А того… чёботов… у вас нема?

— Чёботов! — усмехнулся Зак. — Ни, чёботов нема. Так без чёботов меньше хлопот, а то ещё мазать, обуваться…

Крестьянин улыбнулся, махнул рукой, отодвинулся. Подошли две молодицы — в кумачовых платках, в полусапожках, с кошёлкой. Зак оживился:

— Купляйте, красотки! Имеете картину всеми красками под названием «Летнее утро».

— А богато просите?

— Ни! С вашей ручки хоть мешок мучки. А что у вас в кошёлке?. — Та ничого! — А например? — Та мерочка бульбы!

— А ну сыпь её сюда, сыпь! — Зак подставил корзинку. — Сыпь, кума, не журись!

Картошка с приятным грохотом покатилась в нашу корзину.

— Самое главное, — сказал Зак, — это почин. Теперь дело пойдёт!

Старушка с хламом сердито щурилась на нас:

— Штоб вас квочка забодала! Штоб вас буря вывернула!..

Зак отшучивался:

— Меньше хмурься, бабуся, дальше побачишь!

…К концу дня мы разделались со всеми нашими «летними утрами». Добыча не влезала в корзинку: пшено, огурцы, картошка, три кочана капусты…

Зак отвалил мне львиную долю. Я помчался домой, прижимая к груди мешок. Отец открыл дверь.

— Ша, — сказал он, — министр без портфеля явился!

Мать сердито спросила:

— Почему крапивы не принёс, бездельник?

Я опустил мешок и грохнул изо всех сил капустой:

— Вот вам крапива!

Я вывалил картошку на пол:

— Вот вам духовный и статский портной!

Стукнул огромным огурцом:

— Вот вам сапожник Гирш!

Хватил другим огурцом:

— Вот вам министр без портфеля!

Отец с матерью кинулись ко мне, к продуктам… О чём-то заговорили, но я их не стал слушать. Я убежал к учителю.

А там — пир на весь мир! Дети сидят за столом, посередине, как султан, возвышается Зак. Он гладит Миреле по голове и неторопливо рассуждает:

— Ничего!.. Война кончится… Все будут сытые, нарядные. И все будут художники с образованием, которые знают перспективу и анатомию…

Фейга кивает головой, поддакивает и то и дело подбегает к печке, где в громадной кастрюле весело вскипает крупная золотистая бульба.