Неустановленное лицо

1

“Фотография” за углом направо. Но, выйдя из подъезда, мы обычно бежим налево, чтобы солнце не било нам в глаза Мы бежим вдоль высоких витрин универмага, набирая скорость, стараясь перегнать наши отражения, и, как всегда, Антону это удается первому. Кончается витрина, мы снова сворачиваем налево, подныриваем под поручнем (вернее, я подныриваю, Антон лихо перепрыгивает) и, резко сбавив темп, семеним теперь по дорожке пыльного сквера. Мы горожане, мы живем среди механизмов и поэтому норовим урвать максимум кислорода – пробегая среди чахлых деревьев, мы стараемся дышать полной грудью. Впрочем, мы, конечно, понимаем, что это всего лишь иллюзия.

Сквер обрывается памятником (ради которого, боюсь, он и был тут разбит), и начинается самый неприятный отрезок пути: четыреста метров людного проспекта. Их хочется миновать поскорее, но это не так-то просто. Бежать приходится по самой кромке тротуара между потоком людей и потоком машин. Антон здесь уже не рискует больше вырываться вперед, а предпочитает держаться в кильватере за мной. Чаще всего мы не выдерживаем и слабовольно заскакиваем в арку между булочной и аптекой, Режем угол через двор и быстрее, чём нам положено, оказываемся на тихой улочке, в конце которой, перед самым поворотом к дому, отсвечивает на солнце вывеска “Фотография”.

Мимо этой вывески мы уже не бежим, а идем спортивным шагом, я привожу в порядок дыхание, поднимаю и расслабленно бросаю руки, краем глаза посматриваю, как в окружении прилизанных, раскрашенных, готовых хоть сейчас рекламировать что угодно, толстощеких детей, бравых вояк, пышноволосых девиц и даже одного классически курчавого негра перебирает за своим столом пакетики с фотографиями, отпуская очередного клиента, худенькая курносая приемщица. Фраза получилась раз в пять длиннее описываемого момента. Вдох, выдох – и мы уже за углом.

Но только не сегодня. Во-первых, не получится толком дыхательной гимнастики, потому что в левой руке у меня целлофановый пакет с формой. А во-вторых, я не собираюсь, как обычно, пройти мимо. Мне надо сфотографироваться.

– Жди здесь, – сказал я Антону, и он с удовольствием уселся на асфальт, свесив на сторону язык. Я толкнул дверь и вошел внутрь. Как видно, не одного меня посетила удачная мысль произвести эту процедуру до начала рабочего дня. Передо мной на стульях сидела очередь человека в три, я пристроился с краю и от нечего делать впервые за полтора года рассмотрел предмет своего скромного любопытства, так сказать, в натуральном виде.

Ошибается тот, кто подумает, что я сейчас расскажу, как долгие месяцы платонически влюбленный болван бегал мимо, не решаясь толкнуть дверь. Если я и болван, то все-таки не настолько. Наверное, влюбившись по-настоящему, я бы столько времени не ждал. (Хотя рассуждение вполне теоретическое, ибо за двадцать восемь лет жизни ничего подобного со мной пока не случилось.) И вообще никакой трогательной истории здесь нет. Есть я, более или менее молодой, более или менее холостой, более или менее стеснительный паренек, который в буквальном и переносном смысле бегает с утра до вечера по этому сумасшедшему, бедному кислородом городу. Просто все мои редкие романы начинаются, как правило, не по моей инициативе и заканчиваются на удивление быстро и легко, обычно сопровождаясь обоюдным разочарованием. А вот фантазии более жизнестойки.

Почему нельзя себе представить, что симпатичный клерк, живое курносое лицо в царстве глянцевых изображений, одинока, может быть, даже несчастна? Вдруг и она тихо мечтает повстречать на своем пути настоящего мужчину, обладателя какой-нибудь мужественной профессии? Как замечательно все могло бы получиться, если бы в один прекрасный день счастливый случай дал нам возможность разговориться! Например, она заведет себе собаку, которая подружится с моим Антоном. “Ах, какой очаровательный песик! Это дворняжка?” И я снисходительно начинаю объяснять, что Антон – на самом деле благороднейших кровей пес. Что это бигль, низкорослая английская гончая, редкая в наших краях порода, которой уже тысяча лет. А там слово за слово....

Но нет у нее собаки.

Уж, наверное, мой друг Северин ждать не стал, через пять минут сидел бы у нее на столе, что-нибудь рассказывал, а она бы заливалась от хохота. Но что до меня, я и под расстрелом не придумаю, как завладеть вниманием женщины, если, конечно, этого не требует служебная необходимость. Ну что мне, удостоверение ей показывать? “Уголовный розыск. Не хотите вечером в кафе сходить?” Тьфу!

– Три на четыре, – сказал я, когда подошла моя очередь. Даже не подняв головы, она бесчувственно приняла деньги и выписала мне квитанцию. И все время, что я под неприязненным взглядом фотографа, мрачного типа с ушами, похожими на крылья, суетливо вытаскивал из пакета и надевал на себя рубашку, галстук, форменный китель, усаживался на стул, делал “лицо”, поднимал подбородок и ждал, когда вылетит птичка, в голове моей, словно рыба в проточной воде, стояла на одном месте, слабо шевеля плавниками, самоутешительная мысль: с равной вероятностью эта не слишком приветливая приемщица может оказаться полной дурой или, того хуже, стервой. Так стоит ли горевать о том, чего никогда не узнаешь?

На такой философской ноте начался этот июльский денек. Кто-то сказал, что счастье – это когда утром хочется на работу, а вечером домой. Я и в метро продолжал философствовать, размышляя над тем, что если домой меня по вечерам пока тянет не слишком, то по утрам на работу хочется почти всегда. Значит ли это, что я хотя бы наполовину счастлив?

Когда я открыл дверь в нашу комнату, Северин сидел, подперев лоб рукой, и, как я сразу определил, потихоньку доходил. Дама шестидесятых размеров, вся, как елка, в позвякивающих серебряных монистах, растекшись по столу необъятным бюстом, что-то нежно рокотала ему в лицо. Я вошел на фразе:

– Вы обязаны меня понять: с тех пор, как мне стало известно, что мой муж изменяет мне с какой-то продавщицей, я тоже получила моральное право...

– Моральное лево, – вяло вставил Северин, поднимая на меня страдальческие глаза.

Дама отпрянула от него, мучительно пытаясь понять, что он имел в виду. По груди ее пронеслось легкое цунами. Быстро оценив ситуацию, я влез в паузу официальным голосом:

– Станислав Андреевич, вы не забыли, у нас совещание?

Взгляд, которым эта суфражисточка меня наградила, не поддается описанию. Я ощутил прилив солидарности с ее неведомым мужем. Но главный удар ждал меня впереди, когда она поднялась во весь рост; оказалось, что моя голова едва достает ей до плеча! Получив у Стаса подписанный пропуск, она метнула в мою сторону последний заряд презрения и пронеслась к двери, чуть не сбив меня воздушной волной, как электропоезд в метро.

– Молоко надо давать на такой работе, – проворчал Северин, разминая затекшие члены. – Это, между прочим, тебе не фунт изюму – зам директора торга! Идет свидетелем по делу Голуба. А по одному эпизоду – молчок. У нее, видишь ли, интрижка с соседом по подъезду, она дома оказалась в неурочное время. Уркаганов колоть легче, ей-богу!

.В дверь бухнуло с той стороны, и в комнату спиной вошел Комковский. Цепляясь за углы, он потащил по проходу что-то тяжелое и неудобное, донес до своего стола и со стуком водрузил посередине. Потом отошел в сторону, и мы увидели здоровенную деревянную кадку с землей, из которой произрастало отнюдь не экзотическое на вид зеленое растеньице с троякоперистыми листьями. Отчетливо запахло то ли петрушкой, то ли сельдереем.

– Вот молодец, Игорек, – преувеличенно обрадовался Северин. – Я давно думал, чего у нас в комнате не хватает? Зеленых насаждений!

Комковский неопределенно хмыкнул, упал на свой стул и зашарил по карманам в поисках сигарет.

– Хорошее дело, – подхватил я. – Вон ребята из четвертого отдела на подоконнике китайскую розу вывели, говорят, цветет раз в двадцать пять лет, к самой пенсии поспевает. А Никитин из седьмого, тот больше карликовыми пальмами балуется, половину Московского уголовного розыска уже ростками обеспечил, так на них, знаешь, какой спрос... В очередь люди записываются!

– Кончай трепаться, – прервал меня Комковский, обдавая растение струёй дыма. – Дописал отчет?

– Дописываю.

– Игорь Федорович, а правда, что это? – робко спросил Северин. – Вы, конечно, как старший группы можете не отчитываться перед подчиненными, но, может быть, для общего развития...

Стас обожает подкалывать Игоря на предмет его начальственного над нами положения, но Комковский стоически не обращает внимания.

– Прежде всего, – сказал он, воздев назидательно палец, – это вещественное доказательство, необходимое для проведения соответствующей экспертизы. И обратите внимание, юноша, что старший группы, как вы изволили выразиться, не поленился смотаться за ним в ботанический сад и припереть его сюда на своем горбу!

Тут только я увидел, что в землю рядом с растением воткнута табличка с латинской надписью, и заметил:

– За таким делом можно было и водителя послать.

Игорь презрительно на меня зыркнул и продолжал как yи в чем не бывало:

– Это, так сказать, с точки зрения юридической. А с ботанической... – Он извлек из кармана бумажку и стал зачитывать, будто речь шла о кличках матерого уголовника:

– Вех, он же вяха, он же болиголов, он же водяная бешеница, он же мутник, он же гориголова, кошачья петрушка, собачий дягиль, свиная вошь...

– Ничего себе названьица, – рассмеялся Северин.

– А по-научному, – продолжал Комковский, – кониум макулатум, или цикута вироза. Ядовитое растение из семейства зонтичных, встречается на болотах, по берегам озер и прудов.

– Короче, травка-отравка, – сказал я, усаживаясь за свой стол и придвигая к себе машинку с недопечатанным отчетом. – Только боюсь, Игорек, никто за этим в очередь записываться не будет. По крайней мере, в нашем управлении.

– Вот именно, – сказал Комковский значительно.

– Ну, сейчас нам Игорь Федорович поведают жуткую историю в духе Конан Дойла, – жизнерадостно объявил Северин и спросил, вполне натурально обмирая: – Этот цветочек послужил орудием убийства, да?

Я оторвался от машинки и сказал назидательным тоном, передразнивая Комковского:

– Яд, юноша, согласно учебнику криминалистики, есть средство для убийства. Но орудием здесь вполне могла послужить кадка.

– Вам бы все хиханьки да хаханьки, – не реагируя на наши шутки, сказал Комковский, – а между прочим, помните, в позавчерашней сводке было отравление неизвестным ядом? В Купцовском? Я как раз дежурил, мы на него выезжали. Мужик пришел домой пьяный и через полчаса умер. Так вот, местные, из отделения, вчера уже выяснили, с кем он выпивал. Нашли дружка его, и тот рассказывает: решили они, дескать, распить бутылочку на бережку прудика, закусили, конечно, конфеткой, занюхали мануфактурой. А покойничек и говорит: зажевать бы чем, чтобы подруга жизни сразу не унюхала, а там завалюсь спать – и порядок. Ну и зажевал... Вот мы туда, на бережок, и свозили сегодня одного профессора ботаники. Он нам сразу на эту гадость указал. Ци-ку-та... – произнес Игорь с отвращением.

– Цикута, цикута, – пробормотал я, пытаясь поймать какое-то давнее воспоминание, и поймал: – Это ведь Сократ, кажется, отравился цикутой, а?

– Точно, – подтвердил Северин. – Выпил чашу.

– Ох уж эти мне университетские! – покрутил головой Комковский. – Все знают! А вот как сделать, чтобы никто у нас больше этой цикутой не отравился, знаете?

Я пожал плечами, а Северин спросил с удивлением:

– Откуда она в Москве-то взялась? Раньше ведь ее не было?

– Раньше много чего не было, – проворчал Комковский. – Тут руководство придумало на телевидение обратиться, в программу “Здоровье” и в газеты. Вот я не знаю, – он задумчиво почесал подбородок, – хорошо это будет или не очень?

– Не очень, – уверенно сказал Северин. – На кой черт надо на всю страну рекламировать орудие... то бишь средство.

– Ну нет, – протянул Комковский. – Я, например, совсем не об этом думал, а о том, как бы среди чересчур нервных мамаш паники не случилось. А что до всяких орудий... И средств, – он скосил на меня глаз, – так по твоей логике. Стас, можно дойти до того, что топоры перестать в магазинах продавать, так, что ли?

– Ну, ты махнул, Игоречек, – не удержался я. – По твоей логике выходит, что можно пистолеты свободно продавать. Как в Америке. А там, говорят, по статистике чуть не каждую минуту кого-нибудь убивают.

– Нет, – упрямо замотал головой Комковский. – По моей логике так не выходит. Это вы ее в другую сторону раскручиваете. Что пистолеты продавать свободно нельзя, меня убеждать не требуется: легкодоступность, конечно, ведет к преступлению. Но я-то о другом говорю. Когда мы на банках с крысиным ядом пишем: “Опасно для жизни!”, мы этим не преступникам средство указываем, а бережем всех остальных нормальных граждан, и особенно детей, от несчастных случаев.

– Но если даже на миллион нормальных попадется хоть один ненормальный... – возразил, но без прежнего энтузиазма, Северин.

– Брось! – рубанул Комковский. – Убийство – всегда патология. Если не в медицинском смысле, так в социальном наверняка. Я даже не беру случаи, когда из мести или там из ревности, в состоянии аффекта. Но корыстное... – Тут Игорь снова назидательно воздел палец. – Если человек за деньги, за барахлишко или ради иной какой своей пользы другого жизни лишает... Если он дошел до этого, всей своей жизнью поганой до этого дожил, тут никакая твоя профилактика ни к черту не поможет: он и орудие найдет и средство. И тогда останется только одно.

Комковский, большой любитель дешевых эффектов, замолчал. Но мы с Севериным давно уже на его штучки не покупаемся и потому сидели, набрав в рот воды. Наконец я сжалился над ним и спросил:

– Ну что, что останется?

– Только одно, – торжественно повторил Игорь, делая вид, что не замечает моей снисходительности. – Послать знаменитых сыщиков капитана Северина и старшего лейтенанта Невмянова, чтобы они отловили его как бешеного пса.

Несколько секунд мы сидели молча, так сказать, держали паузу.

– Да-а, сильное средство, – наконец согласился Северин. И вдруг ни к селу ни к городу брякнул: – Ас утра в парткоме билеты на кинофестиваль давали, вот так-то.

Видимо, на наших с Комковским лицах все было написано достаточно ясно, потому что Стас не стал нас терзать и сказал, скромно потупившись:

– Я, впрочем, позаботился о товарищах, взял на нашу группу шесть билетов сегодня на вечер. Первый фильм – Перу, второй – Англия. Гоните денежки.

Я полез в карман, а Северин не удержался, добавил:

– Хоть мне и не очень понятно, зачем нашему другу Невмянову может понадобиться второй билет.

Это, конечно, прозрачный намек на то, что недавно очередная женщина, в отношении которой я строил далеко идущие матримониальные планы, сказала мне, что лучше будет возвращаться по вечерам домой одна, чем в сопровождении такого занудного блюстителя порядка, как я. Не знаю, может, я не Северин, которого просто обожают все секретарши, продавщицы и официантки и которого даже одна спекулянточка на днях назвала “очаровашкой”. Но – занудой себя тоже не считаю. У Северина, правда, есть на сей предмет собственная теория. Он уверяет, что пока я каждую женщину рассматриваю с точки зрения, годится она в жены или нет, все они будут считать меня занудой. Женщины, говорит Северин, не любят, когда в отношении них строят матримониальные планы. Они любят строить их сами.

Но я с ним не согласен. По-моему, мне элементарно не везет. И значит, теория вероятности работает на меня. Я уже хотел возразить ему что-нибудь язвительное в духе наших обычных словесных перепалок, но не успел. Зазвонил телефон. Игорь снял трубку.

– Комковский. Да, на месте. Где? Записываю, так, так... Он положил трубку и посмотрел на нас.

– Игорь, – сказал я быстро, – у меня еще отчет не дописан.

– После допишешь, – ответил он жестко и подтолкнул мне через стол бумажку с адресом. – Район, который вы, товарищ Невмянов, изволите успешно курировать. Накаркали... Обнаружен труп молодой женщины с огнестрельным ранением. Комаров приказал, чтобы ехали вы оба.

Мы с Севериным переглянулись. Да, огнестрельное ранение – это вам не алкаши в подворотне подрались. Это ЧП.

– И поторапливайтесь, а то он сам туда собирается. Неудобно будет, если зам начальника МУРа приедет раньше, чем сыщики, а?

Мы уже стояли в дверях, когда Комковский вдруг крикнул: “Стоп!”

– Билетики в кино можете оставить мне. Не пропадать же добру...

Он был весь сплошное участие и сострадание.

– Вот видишь, Стас, – сказал я, спускаясь вслед за Севериным по лестнице, – ты боялся, что я не буду знать, куда деть второй билет. А я и первый пристроил!