Nevermore, или Мета-драматургия

Глава 9 АТУМ Ночное Солнце

'АТУМ — в египетской мифологии бог солнца, демиург, возглавляющий гелиопольскую эннеаду, один из древнейших богов. Во многих текстах он называется вечерним, заходящим солнцем. Изображается в виде человека с двойной короной на голове, а также в образе змея. Согласно гелиополькому мифу 'создавший себя сам' возник из первобытного хаоса Нуна вместе с первозданным холмом (с которым он отождествлялся). Сам себя оплодотворив, Атум родил, выплюнув изо рта, богов-близнецов воздух — Шу и влагу — Тефнут, от которых произошли земля — Геб и небо — Нут'.

Мифы народов мира

Я ненавижу полуденное солнце. От него моя кожа начинает шелушиться и покрываться кофейного цвета пятнами. А в верхней трети головы просыпается наковальня.

Утреннее солнце тоже не жалую. Правда, абстрактно: ни разу в жизни не доводилось видеть рассвета, если не считать белесую июньскую полу-ночь — проклятие моего города.

Но это не значит, что имя верховного египетского божества Атума — персонификации Солнца Вселенной, выбрано в качестве ника случайно или недостаточно обдуманно.

Я неровно дышу к вечернему, закатному солнцу — могу не мигая наблюдать процесс его торжественного погружения в морскую воду или низкие, серо-розовые облака. Особенно хорошо это делать в компании с сигаретами 'Голуаз' или кальяном.

И совершенно особое, мистическое обожание вызывает у меня Солнце Ночное.

Ни в коей мере не имею в виду Луну — эту скучную музу всех лишенных воображения, истертую алюминиевую бирку, выпавшую из бездонных небесных карманов — средоточие слезливых стихов и сомнамбулических прогулок.

Луна не вызывает у меня ничего, кроме оскомины и зевоты.

Ночное Солнце не увидеть глазами. Но я ощущаю его всем телом, всеми внутренностями — пульсирующими, по-королевски багряными и женственно-перламутровыми, каждым мышечным волокном, упругим и чутким, каждым извивом аксона.

Его свет и жар доходят до меня сквозь толщу земли, с другой стороны глобуса и, пройдя сквозь магму, ядро и опять магму, обретают особую силу.

Ночное Солнце так же относится к Солнцу полуденному, как мистик и маг — к площадному актеру, играющему на бубне.

Поэтому ночь — мое время. Ночью расправляются крылья и наливаются металлической силой ногти. Приходят самые точные слова и самые яркие образы. Творятся самые изощренные, самые пряные ласки.

(Речь не о белых ночах, разумеется. Будь я меньше привязан к своему городу и более легок на подъем — обязательно понизил бы широту своего местопребывания, чтобы избавиться от ежегодного белесого морока.)

В юные годы я мог бродить по ночным улицам часами.

Без страха и без усталости. Ни грабители, ни убийцы, ни попрошайки не страшны тому, кому покровительствует Ночное Солнце.

Когда я встретил тебя — ты показался мне ребенком ночи, подарком ночи, обласканным и изнеженным выкормышем ночного светила.

С твоей утонченной тьмой, и внешней, и внутренней, — тьмой, беременной светом, с твоим подспудным жаром, декадентским шармом — мог ли ты быть кем-то иным?

Но я ошибся.

Ты — лунный выкормыш, лунное исчадие.

Зыбкое, предательское, ртутно-дрожащее светило качало твою колыбель и вскармливало холодным и безвкусным молоком своих лучей. Молоком с металлическим мертвым привкусом.

Ты мой враг — ведь Луна ненавидит Солнце, как подражатель и графоман ненавидит гения. Она смертельно ему завидует — ведь без него она превратится в ничто, в голый и холодный камень. Только Солнце придает ей видимость бытия и видимость блеска.

Ты укус Луны — ядовитый укус мертвого зеркала, зеркала без тайн и глубин. Ядовитый плевок завистницы.

* * * * * * *

На моем сайте под фотографиями или стихами периодически всплывают восторженные отклики: 'Вы богиня!', на которые я лаконично ответствую: 'Немного ошибаетесь — бог'.

Мания величия? Нисколько. Констатация факта.

Чрезмерно раздутое 'эго'? О нет. Всего лишь равновеликий противовес нечеловеческому грузу боли.

Я проснулся в час дня, смертельно усталым — как всегда.

Каждое утро я просыпаюсь от усталости и каждую ночь засыпаю с надеждой, что пробуждения не будет.

Утро внушает мне ужас. Каждую ночь я надеюсь, что моему сердцу надоест быть моим истязателем и оно перестанет стучать. Как дятел, как метроном, как шаги восставшего из ада мстителя. Заткнется.

Но оно стучало. Как и всегда. Толчками крови выталкивая меня в бытие — как обреченного на казнь пинками и тычками гонят на эшафот. Ежеутренний эшафот с застывшими в ожидании причудливыми орудиями пыток.

Сквозь задвинутые шторы пробивались наглые лезвия солнечных лучей. Дневное Солнце — ненавидимая испостась.

Пока поспевал кофе, я включил сотовый и пробежал глазами скопившиеся послания. Меня поджидал сюрприз — вызов с незнакомого городского телефона, помеченный началом третьего ночи. Любопытно, кому я понадобился в столь интимное время суток?

Набрав указанный номер, я с лихвой удовлетворил свое любопытство. Низкий женский голос неопределенного возраста поведал, что с этого телефона звонил знакомый мне молодой человек. Как выяснилось, его избили вчера ночью в безлюдном парке, и звонок был сделан в ожидании прибытия 'Скорой'.

Вышеупомянутая 'Скорая' отвезла молодого человека в больницу, где он сейчас и пребывает и чей адрес просил в обязательном порядке сообщить мне.

Юноша, о котором шла речь, был выгнан мной вчера вечером — за хамство и недостаток почтительности. Он был пьян (исключительно качественные и дорогие вина), но не до безобразия. А главное — его снабдили необходимой для комфортного прибытия домой суммой. Никакого ночного парка не предусматривалось.

Низкий женский голос был словоохотлив, его обладательница, как видно, не была стеснена временными рамками, и в ходе беседы удалось выяснить несколько смешных деталей. Оказывается, юноша моложе, чем я думал: ему всего двадцать, а не двадцать пять, как он уверял меня в вечер нашего знакомства. Он очутился в ночном парке не ради романтической — пардон! — готической прогулки, но дабы извиниться перед некими обитателями дома, расположенного в самой глухой части этой местности. Извиниться, бог мой! За четыре месяца нашего знакомства я ни разу не слышал от него ничего даже отдаленно напоминающего извинения. А поводов было предостаточно.

Чужим телефоном ему пришлось воспользоваться, поскольку собственный мобильник был отобран вместе с деньгами и документами. (За все это время я подарил ему пять мобильников. Два были украдены, а два разбиты об стену в приступе истерии.)

Юноша выразил желание быть навещенным в больнице, адрес которой мне услужливо продиктовали. У черта на куличках, в самом спальном районе из всех имеющихся. Как же, как же! Все брошу и побегу, задрав юбку и цокая каблуками.

Я вежливо осведомился, с кем имею честь беседовать.

Оказалось, с матерью одной из его подружек-'смертниц' с суицидного форума. Надо же! Для матери подружки она выглядела чересчур информированной и как-то слишком заинтересованной в судьбе нашего общего знакомого.

Я поблагодарил за исчерпывающую информацию и отключился.

Утренний макияж занимает у меня в среднем полтора часа. Больше всего времени требуют прорисовка узоров на скулах и наращивание ресниц. Я хотел ограничиться облегченным вариантом, минут на сорок (нетрудно вообразить, в каком затрапезном виде предстанет передо мной он — забинтованный и зашитый грубыми стежками, в обшарпанной больничке на краю города), но, подумав, украсил себя по полной.

Время, потраченное на макияж, не утомляет и не раздражает — люблю зеркала. И они меня любят, надо признать.

Особую отраду доставляет сознание, что ты не просто красив, но создал эту красоту собственным даром, собственными руками.

Воистину, я сотворил себя сам — подобно божеству, поделившемуся со мной именем. Тело. Лицо. Ум и Эго. Татуировки на плечах и спине. Кусочек неба над левым глазом. Если в этом и участвовали чужие умы и чужие руки — то исключительно следуя моим эскизам, моим пожеланиям.

Перед выходом прихватил двухтомник Жене и антологию французской поэзии — чтобы юноша не скучал на жесткой госпитальной койке — и блок дорогих сигарет из личных запасов. Поймал тачку — к счастью, пробок на пути не возникло. У входа в снулое здание, напоминающее казарму, затарился апельсинами, гранатами и клубникой в изящной корзиночке.

Он выглядел еще жальче, чем я ожидал.

В самом углу палаты, у двери ('у параши'), лишенный наволочки и простыни, в кричаще-желтой футболке на три размера больше. Не смытая и размазанная косметика вкупе с распухшей нижней челюстью, изменившей лицо до неузнаваемости, являли столь сюрреалистическое зрелище, что я пожалел о забытом в спешке фотоаппарате.

Первым делом меня обломали насчет фруктов: любые жевательные движения страдальцу были строго запрещены — исключительно глотательные. Соки, сливки, спрайт. Помимо соков и сливок было выражено пожелание иметь на время пребывания в казенных стенах ноутбук. Как же, как же. Разве можем мы прожить хотя бы сутки без размазанных по экрану монитора соплей лузеров с любимого форума, без комментов восторженных дурочек в 'живом журнале' под очередным шедевром.

Мне было позволено не сразу бежать за ноутбуком, а выкурить вместе по сигарете.

В курилку мы выходить не стали, дымили в палате, перебравшись к окну. Со-палатники, тихие особи разной степени небритости и забинтованности, не возражали. (Впрочем, молчание, как мне объяснили и как я сам склонен был подозревать, не было присуще им имманентно — но вызвалось шоком от моего появления на сцене. Не зря все-таки я приводил себя в порядок по полной программе, отринув облегченный вариант.)

Медработников тоже можно было не опасаться — как я понял, они заглядывали в палату настолько редко, что больные даже не успевали запомнить лиц врачей и сестер милосердия.

Мы курили…

Я еле сдерживался, чтобы не припасть губами к бледному кроткому рту с остатками перламутровой помады, не отобрать у него, не втянуть в себя дым, побывавший в его легких, теплый и терпкий. Слиться с ним, проникнуть в него — хотя бы таким способом.

Разумеется, меня останавливали не снулые субъекты в пижамах, не сводившие с нас припухших глазок, позабывшие даже жевать и чесаться. Я опасался — имея на то все основания, — что он отстранится, отвернет губы с капризной гримаской. А то и отодвинется.

— …За сигареты спасибо. Здесь есть киоск на первом этаже, но со всякой дрянью. Правда, дым разъедает слизистую… Ночью, когда мне вправляли зубы, а затем вставили металлическую пластину, из-за чего я чувствую себя взнузданной лошадью…

— Избавь меня, будь добр, от физиологических подробностей.

— Больше не буду, — он надулся и замолчал. А заговорив, добавил язвительности в интонации: вкупе с шепелявостью и выдвинутой вперед челюстью — а-ля династия Габсбургов, это выглядело уморительно. — Отдельное спасибо за книги. Разумеется, все это читано, но не вредно и перечесть на досуге.

— Читай на здоровье. А почему ты так претенциозно одет? Впервые вижу тебя не в черном. И куда подевалось постельное белье?

— Футболкой поделился один из собратьев, — он сделал неопределенный жест в сторону кровати с застылым в неестественной позе, забинтованным манекеном. — А белья не выдали, поскольку оформили как бомжа — в отсутствии медицинского полиса. Плевать! Я и есть бомж, в каком-то смысле.

— Могу заодно с ноутбуком прихватить наволочку. И пижамку.

— Не заморачивайтесь, сударь. Я и так вас слишком напрягаю. Если что, Астарта притащит. Хотя это лишнее — я здесь долго не задержусь. — Он соизволил улыбнуться, впервые за весь разговор. — Если честно, не ожидал твоего появления. Вчерашнее расставание вышло не особенно теплым.

— Вот ты и наказан за это. 'Все равно Юпитер, знай, накажет. Кинфию обидеть — очень страшно'…

Он хохотнул, но тут же схватился за челюсть.

— Больно, блин…

— Если честно, я вовсе не собирался приезжать. Когда некая непонятная женщина ('Таисия!' — вставил он) описывала по телефону твои похождения, я едва сдерживался, чтобы не сообщить сей сострадательной самаритянке, как глубоко достал меня опекаемый ею субъект.

— Глубоко достал — звучит двусмысленно. И многообещающе.

Судя по знакомой ухмылке, пробившейся сквозь опухоль, мне удалось поднять раненому настроение.

— А можно хоть сейчас без твоей знаменитой иронии?

— Ну, извини уж. От меня окромя иронии мало что осталось просто.

— Да нет, кое-что осталось еще. Твой бесовской шарм еще при тебе. Я тебе не рассказывал, что люди, которых поцеловал Князь Тьмы, отличаются особыми метками? У тебя, мой маленький друг, их целых четыре: косой глазик, французская картавость, иссиня-черные волосы, особый узор родинок на левом бедре…

Я все-таки не удержался и протянул руку. Коснулся нечесаной смоляной пряди. Пальцы предательски задрожали.

— Еще, когда забываю почистить зубы, изо рта пахнет серой!

Он строптиво отвел голову. Выкинул наполовину выкуренную сигарету в форточку. Шурша босыми пятками по линолеуму, вернулся на свою бомжатскую койку.

За ноутбуком пришлось ехать на другой конец города. К одному из своих мальчиков — послушных мальчиков, правильных мальчиков. Безукоризненно выдрессированных. Никогда не отстраняющихся от протянутых к ним рук и губ.

Затем я заехал в офис по важному, но весьма скучному делу.

В больничке, соответственно, появился ближе к вечеру.

Меня поджидал сюрприз: палата пополнилась существом лет тринадцати с виду, этакой помесью панка — в виду зеленого окраса головы — и бабочки-капустницы: столь тонки были лапки, столь невесомо присела она на краешек койки.

— Это Айви, — представили мне существо. — Прикатила ко мне из Москвы дневным поездом.

Если б он не сказал, ни за что бы не догадался, что это та самая Айви, чье имя мне не раз доводилось слышать вкупе с придыханиями и лестными эпитетами.

Девушка его мечты? Ну-ну.

Не путает ли он ненароком мечты с абстинентным синдромом?..

Ноутбуку он обрадовался как ребенок. Не в пример больше, чем бросившей все дела и примчавшейся на его зов москвичке. Тут же вышел на форум и принялся строчить длинный пост о своем захватывающем приключении: драке с тремя кавказцами, боевых ранах и временном заточении в блекло-серых стенах казенного дома. 'Питерцы, а также гости столицы, желающие навестить и выразить свои соболез… свои поздравления, милости просим! Двери богоугодного заведения открыты с 9 утра до 20 вечера'.

Я вытащил из сумки косметичку и присел на кровать, с противоположной от московской гостьи стороны.

— Позволь, мой друг, привести тебя в пристойный вид. А то девушка ненароком испугается и пожалеет о своем порыве.

— Не пожалею! — пискнула панк-бабочка, но с ней вступать в беседу мне показалось излишним.

Пусть ей не тринадцать, а все восемнадцать — о чем можно говорить с самонадеянным ребенком, да еще и больным на голову?..

Мне было позволено заняться его внешностью. Хотя это мешало стучать по 'клаве': приходилось передвигать ноутбук по коленям, то щуриться, то жмуриться — но процесс того стоил.

Он обожал, когда я занимался его боевой раскраской. Чуть ли не мурлыкал от касаний кисточки и мягкого карандаша для губ. Я мог довести его почти до оргазма — смахивая своим дыханием излишки пудры и золотистых теней для век. Правда, все это — какое-то время назад.

Но и сейчас он блаженствовал. Он знал, что так, как я, его не украсит никто. Ничья рука не окажется в одно и то же время столь виртуозной и столь любящей.

Пальцы у меня опять задрожали — уголок глаза оказался смазанным.

Он заметил: усмешка стала самодовольнее. В приливе благодарной нежности потерся щекой о мою ладонь и томно пробормотал:

- 'Прекрасны ногти на твоих руках, прекрасны ногти на твоих ногах… Хотя им угрожает подстриженье — одно лишь ножниц круглое движенье…'

От москвички не укрылись эти нежности.

— И что там новенького, на форуме? — громко поинтересовалась она.

— Да-да, я тоже умираю от любопытства, — подпел я зеленоватой бабочке. — Не осуществил ли еще кто свою замечательное намерение? Выпил йаду. Бросил билет в физиономию Творца.

— В побитую физиономию, — уточнил он. — На днях все дружно так набросились и виртуально отколотили… Вроде нет. — Он закончил свой патетический пост и теперь ожидал комментов. — Ты, кстати, давненько перестал там появляться. Наскучило?

— Именно. Человеческая глупость имеет свойство утомлять, видишь ли. Давно не слушаю радио, не смотрю телевизор. И вот-вот охладею к всемирной паутине: мутному океану тщеславия, мусорных страстей, выставленных на всеобщее обозрение, и обрывков украденных мыслей.

— Паутина неоднородна, — тоненьким голоском возразила московская гостья. — Надо просто знать, где и с кем общаться.

— Вы имеете в виду суицидную субкультуру? — Я чуть повернулся в ее сторону, аккуратно нанося персиковый тональный крем на теплую, возбуждающую пальцы скулу. — Но она так же скучна, как и все прочие. Представители вашего племени позиционируют себя интеллектуалами, элитой. Но, боги мои, ваши споры на форумах полны той же чепухи и треска, что и у презираемых вами православных или каких-нибудь наци, сатанистов, гомофобов, гомофилов. Некоторую остроту и пряность придают вашей среде отнюдь не идеи, не мысли, но поступки — всамделишная гибель наиболее решительных. Что же касается идей — увы…

— Это не так мало! — вскинула подбородок москвичка. — Я не согласна насчет идей, но даже если взять только поступки, лишь единицы способны реально убить себя.

— Весь вопрос, КАК убить? И зачем? Недавний случай: провинциальный сердитый мальчик умер шумно, глупо и некрасиво. Нырнул в петлю в состоянии аффекта. Хотя высшей доблестью в вашей субкультуре — думаю, вы не станете этого отрицать, считается спокойствие и трезвый рассудок в последний миг.

Зеленоволосый ребенок открыл рот, чтобы возразить, но я не подарил ей такой возможности.

— Вы непоследовательны во всем. Словно дети. Но дети самоуверенные, с немалыми амбициями. Вместо того чтобы осудить за глупость и трусость — восторгаетесь мужеством, а радость за собрата, который решился совершить задуманное, 'сбыл' мечту, подменяется соплями и воем. А сколько пафоса! 'Мы не занимаемся мифологией'. Как же! Именно этим вы и занимаетесь, доморощенные шопенгауэры и камю. Сопляк, перепиливающий себе венки из-за того, что не дала столь же сопливая девочка или одноклассники смеются над его косноязычием и прыщами, горделиво сравнивает себя с Катоном, Сенекой и Лукрецией. И не меньше! 'Суицид — выход для умных и свободных', видите ли. 'Человек, страдающий депрессией, знает настоящую правду' — не более и не менее. Красивое и достойное деяние, каковым оно было в мире древних или у тех же японцев, вы превращаете в карикатуру, в убогий фарс. Вы воображаете себя крайними индивидуалистами, оригиналами — и при этом сбились в стадо. Обыкновенное стадо, где есть свои вожаки, свои правила и ритуалы. Лейтмотив перманентного нытья всей темной братии: 'О, как отвратителен, как безмерно отвратителен этот мир!' Но именно вы, господа суицидники и суицидницы, усиленно стараетесь сделать его еще отвратительней.

Бедненький ребенок разрумянился от ярости.

А тот, ради кого произносился этот пламенный спич, слушал его вполуха, снисходительно ухмыляясь, не сводя глаз с экрана ноутбука: видимо, не замедлили появиться комменты на его пост — соболезнующие, негодующие, лирические. Он упивался ими, бодро строчил ответы, гримасничал.

— Странно все это слышать именно от вас! — выпалила разозленная москвичка, воспользовавшись паузой. — Столь яростное неприятие су-культуры и су-эстетики характерно для обывателей и 'жизнелюбов'. Вы мало на них похожи. Внешне, во всяком случае.

— Уверяю тебя, Айви, внутри — тем более! Атум столь же далек от типичного 'жизнелюба', как я — от борца сумо. Я не спорю сейчас лишь потому, что это запредельно для моих мозгов, изрядно ослабленных вчерашним сотрясением основ моего организма. К тому же я все это уже слышал.

По-видимому, поток комментов иссяк, раз он соизволил обратить заинтересованный взор в нашу сторону.

— Извини, если повторяюсь. Самая одиозная, но и в чем-то трогательная ваша глупость — убеждение, что смерть есть выход. Некая кнопка Exit. У мальчиков и девочек недостает воображения — и это при том, что каждый второй пишет 'стихи' или 'прозу'. Вам не представить, что можно испытывать отчаянье или отвращение и лишившись тела. Юные узенькие мозги не вмещают, даже в виде гипотезы, что смерть не тождественна щелчку выключателя (гаснет люстра, затыкается телевизор, медленно протухают продукты в холодильнике). Столь же глупо выглядит уверенность, свойственная многим из вашей сплоченной стаи, отличающейся от прочих стай лишь темным окрасом шкуры, — что, умерев, получаешь ответы на все вопросы. Как будто изначально не наделенный способностью мыслить и познавать обретет эти качества, отбросив от себя нечто, уменьшив себя, но никак не расширив. Физическое тело помеха познанию? Глупцы! А как же библейское 'И он познал жену свою'? Посредством даже одного оргазма можно столь много узнать и понять…

— Сдаюсь! Даже спорить не буду, — он дурашливо воздел руки, оторвав их от 'клавы'. — Физическая любовь, познание посредством оргазма — это твои, и только твои владения. Благоразумно затыкаюсь, и тебе, Айви, советую заткнуться с почтением.

Я перестал метать бисер, как-то разом успокоившись.

Принялся медленно складывать в косметичку орудия макияжа. Объект, вышедший из моих рук, был выше всех похвал.

Как всегда, впрочем.

А ведь я не утрировал, не преувеличивал.

За полгода общения на престижном форуме 'Nevermore' мне встретился лишь один человек, что-то понимающий — один взрослый среди хнычущих младенцев. Со странным ником Окс. Москвич, к сожалению: иначе я с удовольствием посидел бы с ним за коктейлем или каппучино. Впрочем, меня не обломало бы и лишний раз съездить в Москву, тем более что всегда находятся сопутствующие дела в столице. Но я не успел: он ушел в апреле.

Ушел именно так, как следует уходить. Как уйду я сам рано или поздно: налегке. С ветром в волосах. С улыбкой во все тридцать два зуба. Не оставив за собой ни безутешных стариков-родителей, посыпающих пеплом поределые волосы, ни проклинающую вдову. (Родителей он сумел подготовить и даже, как ни странно, убедить в необходимости своего шага. Все личные связи обрезал за несколько месяцев до ухода.)

В компании с хорошим вином и хорошей музыкой. Выбрав самый безболезненный способ: укол кетамина. Растянув последний миг земной жизни — приятный и безмятежный — на всю последующую вечность. (Ну, пусть не вечность, в этом он переборщил, но на все посмертие и, кто знает? — на последующий свой визит в физической оболочке.)

Он так красиво и славно это сделал, словно шагнул в наш век прямиком из моего любимого Древнего Египта. Во времена Клеопатры самоубийства были там очень распространены в среде знати. Существовала даже специальная академия, где скучающие сливки общества совместно искали самые легкие, приятные и элегантные способы ухода из жизни.

Впрочем, он мог бы быть и древним римлянином. Богатые патриции любили уходить из надоевшего бытия, лежа в ванной с лепестками роз, за беседой с друзьями и цитированием Платона.

Никогда не знал, что за насекомое такое — зависть. Но, думая об Оксе, начинаю смутно догадываться о природе и симптоматике этого недуга.

Потому что не могу уйти так, как это сделал он — прямо сейчас. Сегодня.

Поскольку изрядно стреножен. Связан — по рукам, рогам и копытам…

Молчание царило недолго.

Вскоре возникло еще одно действующее лицо. Поистине, выдался день сюрпризов!

— Астарта! — представили мне ее. — Потомственная сатанистка. Соучредитель знаменитого сайта 'У Бафомета'.

Она так же напоминала Астарту, как я — каменную скифскую бабу. Личико сельской учительницы младших классов, изнуренной бесконечными проверками тетрадок и ночной ненасытностью тракториста Васи. Печать неизбывной тоски казалась врожденной, как родимые пятна на щеке и подбородке. Экзотические побрякушки на шее ничуть не оживляли, не добавляли ни шарма, ни загадочности.

Существо принесло наволочку и простыни. И домашнюю еду в баночках. (Откупорив одну, он тут же заныл, что консистенция недостаточно жидкая для его зубов, как отсутствующих, так и послеоперационных.)

Пребывание в подобном обществе становилось все более нелепым, и я решил, что пора откланяться. Того и гляди подвалит добросердечная Таисия со своим подношением, а за ней еще пара-тройка суицидных подружек.

Особо задерживать меня не стали. Кроме учительницы. Она вскинулась и заговорила, волнуясь:

— Вы уже уходите? Посидите еще! Хотите, выйдем покурим? Я давно мечтала познакомиться с вами — то есть увидеть воочию. Потому что знакомы мы давно — я не раз заходила на ваш сайт, оставляла свои послания. Я Эстер.

Эстер… Вроде и впрямь что-то попадалось. Восторженное и натужно умное.

— Прошу прощения. Курить можно и здесь — нашему общему другу повезло с сокамерниками. А мне и вправду пора.

— Пожалуй, и я тогда с вами. Зачем им мешать?..

Я поднялся.

— Не звони мне, пока не окажешься на свободе, хорошо? Хочется насладиться здоровеньким и полноценным мальчиком, без железа в зубах и снулой толпы вокруг.

В ответ мне попытались намекнуть, что остались в очередной раз без мобильника, но я сделал вид, что, измотанный нервотрепкой этого дня, не понял намека. Нежно поцеловал раненого в лобик и вышел.

Астарта засеменила следом.

Не знаю, на что она надеялась: что я приглашу ее в кафе или удостою беседы на лавочке в ближайшем сквере, но надеждам уныло-восторженного существа оправдаться было не суждено.

Выйдя из дверей больнички, я тут же поймал тачку и, сухо кивнув на прощанье, уехал.

Хватит на сегодня унижений.

И так перебор.

* * * * * * *

Есть ряд вещей, которые я делаю профессионально: фото-портреты, боди-арт, эксклюзивные тату и макияжи.

Многие приятели и знакомые приятелей зачитываются моими стихами.

Но лишь одно я делаю на уровне гениальности, лишь в одном достиг полного совершенства — и это не скромность и не гордыня.

Я умею любить.

Изыскано. Запредельно.

Но нужно ли тебе мое умение, мой дар, мой жар?…

Оно развлекает тебя, щекочет мальчишеское тщеславие. Льстит.

Но не более.

Наверное, я напугал тебя своей любовью.

Ее неистовостью и силой, изощренностью и беспредельностью. И беспределом.

Тебе было неловко, когда я слизывал с твоих скул влагу очередной истерики.

Я чувствовал твой боязливый трепет, когда, сделав аккуратный, практически безболезненный надрез на твоем предплечье, бледном, не загорелом, с россыпью маленьких родинок, припадал к нему ртом. Но разве ты не знаешь, что такое кровь? В крови растворена душа — древние евреи кое-что понимали в этом. Именно твою душу — по каплям, пугливым бесценным каплям, втягивал я в себя — сливался с нею, причащался ею… а вовсе не пытался тебя шокировать доморощенным вампиризмом.

Твою юную, терпкую, искристую душу.

Я хмелел от нее так, как не хмелел ни от коньяка, ни от гашиша.

Но как же ты боялся. Не понимал. Трепетал.

Маленький мальчик. Совсем маленький, крохотный, чуть выше моего мизинца, чуть протяженней одной ноты — ноты 'си', рождаемой эоловой арфой моего сердца.

Как ты сумел сделать со мной такое: будучи крохой, стать для меня всем?..

Ты не был девственником, попав в мои руки. Но был столь неумел, неловок, необразован и несмел, что мало чем отличался от девственника.

Я играл с тобой. Играл на тебе. Лепил из глины, высекал из мрамора, отливал из золота. Складывал сложнейший паззл самой совершенной любви на свете.

Но ты испугался. Ты привык плавать на мелководье. Тебе впору лишь сошедшие с конвейера тинэйджеры, истеричные куклы, блекло-заботливые 'сельские учительницы'.

Моя любовь — вулканическая лава. Цунами. Прыжок из бытия в небытие и обратно.

Ты же привык к поглаживаниям и пощипываниям, к робким и тусклым, как цветочки на подоконнике, оргазмам, к коротким стонам и сытой усталости.

Как бы я хотел, боги мои, любимые египетские зверо-боги, чтобы ты оказался в одиночной палате.

Без небритых, проглотивших языки от бесплатного шоу, дурнопахнущих человекообразных.

Без двух заботливых дурочек: бабочки-капустницы, гордой своим перелетом из Москвы в Петербург, и офисной мышки, отпросившейся с работы, дабы смастерить нехитрое кашеобразное угощение.

Без медсестер за дверью (которые, к их чести, лишены порока назойливости и подают о себе знать не чаще, чем раз в сутки).

Я бы закрыл дверь на ключ и опустил шторы.

Я бы бережно-бережно, не касаясь, одной теплой волной, идущей от моих губ, целовал опухоль на твоем лице, и она исцелялась бы на глазах. Я бы кормил тебя с рук прозрачно-алыми зернышками граната — как Аид Персефону. (Не уйдешь, не вырвешься из моего изысканного ада. А уйдешь — так вернешься.)

Но больше всего я хочу обнимать тебя одной рукой, лежа рядом, а другой гладить по волосам и рассказывать о своей любви, чувствуя губами, как медленно холодеет твоя кожа. Хочу поцелуями закрыть веки на твоих остановившихся глазах (левый слегка косит к носу). Хочу расправить длинные пальцы, уложить мягко и стройно длинные руки вдоль тела… осыпать лепестками орхидей пушистые волосы.

Нет, я не некрофил.

Лишь первые несколько минут твоего остановившегося тихого бытия хотел бы я присвоить себе. До трупного окоченения, до синих пятен, до всех тех живописных изысков старухи с косой… или нет, маленькой девочки с косичками и акварельными красками в испачканных ладошках, с полу-улыбкой и пристальным взглядом вполоборота.

Большего мне не нужно.

Я закрою за собой дверь до того, как ты успеешь остыть, до того, как твои пальцы и суставы потеряют гибкость.

Несколько минут тишины и ничем не колеблемой красоты.

И твоей покорности.

КАРТИНА 9

Быстрым, ожесточенным шагом входит Даксан. Пишет на доске, сильно давя на мел, так что он крошится: 'I NEED HELP! Москвичи! Кто может вписать меня на пару недель, пока я не найду нормальную работу в вашем городе?'

МОРФИУС: Я не москвич, да и вписать мог бы разве что летом на даче. Но, может, что посоветую? Разве в Питере найти нормальную работу — проблема?

ДАКСАН: Питер исключается полностью. Ублюдки никак не хотят подыхать! Поэтому свое жилье в ближайшее десятилетие мне не светит. Снимать придется по-любому, но тогда уж подальше от них, в другом городе. К тому же в Москве заработки серьезнее.

КАТЕНОК: В Москве и цены на жилье серьезнее. Я бы вписала, но некуда: сама с сестренкой в одной комнате теснюсь.

МОРФИУС: Зря ты так, Даксан, о родителях. Какие б они ни были, некрасиво говорить о них в таких выражениях.

ЭСТЕР: Извини, Морфиус, но твое морализаторство здесь не уместно. Мне, напротив, внушают уважение люди, которые называют все своими именами, не боясь нарушить устои, задеть чьи-либо представления о приличиях. Если сын говорит о родителях 'ублюдки', значит, имеет к этому основания.

МОРФИУС: Интересно, какие?

ЭСТЕР: Если Даксан пожелает, он тебе их сообщит. Но требовать от человека исповеди мы вряд ли вправе. Я вот тоже не скрываю, что мои мать и отец — чужие для меня люди. В этом их вина — не моя. Эпитеты, правда, выбрала бы помягче. Отец — пустое место, 'гомо толпикус' — представитель толпы. Мать я про себя называю 'млеко- и мясопитающее'. Сколько помню, она всегда заботилась только о моем теле, чтобы было сыто-одето, и никогда не интересовалась душой. Я давно живу отдельно, сама себя обеспечиваю, но минимум раз в неделю она заявляется с набитыми продуктами сумками и долго выспрашивает, как я питаюсь. Не что я читаю, о чем думаю, от чего прихожу в отчаянье и что ненавижу, а какие поименно продукты запихиваю в себя.

КРАЙ: Как же тебе повезло, Эстер! Приходит с набитыми сумками… Я молился бы на такую мать. Моя мамочка поставила на мне крест, отказалась от меня, когда я в семнадцать лет угодил за решетку за хранение наркотиков.

ЭСТЕР: Сочувствую тебе. Но со стороны чужая проблема всегда кажется меньше собственной, чужая пропасть — не такой сырой и глубокой. Если бы родители поставили на мне крест, они развязали бы мне руки.

ХЕЛЬ: Я тебя понимаю, Даксан. Если вдруг окажешься в Иркутске, впишу с радостью. Я тоже ненавижу отца и мать. Они думают не только о моем теле, о душе тоже — покупают серьезные книги, оплачивают учебу и инет. Я ненавижу их за другое. За то, что произвели на свет инвалида и не убили его тут же, не утопили в унитазе, как топят слепых котят. В своей предсмертной записке я выскажу все, что о них думаю.

МОРФИУС: Посмотрел бы я на тебя, как ты будешь топить в унитазе своего ребенка, если волею судьбы он окажется инвалидом!

ХЕЛЬ: Своего ребенка у меня никогда не будет. Это исключено полностью.

БРЮС: А интересная тема: у кого какие отношения с родителями? Я вот по своим старикам скучаю. С каждым годом все больше — они у меня далеко, во Владике.

АЙВИ: Как бы я хотела, чтобы мои тоже жили во Владике! Особенно мама. С папой у меня терпимые отношения. Даксан бежит из Питера в Москву, а я, наверное, наоборот — поменяю Москву на Питер.

КАТЕНОК: У меня тоже с папой отношения намного лучше. Можно сказать, мы дружим. Он химик по профессии и помог мне оборудовать химическую лабораторию в домашних условиях. Сейчас мы с ним вместе пытаемся получить хлороформ.

ХЕЛЬ: Не понял! Ты что, и уходить будешь вместе с папой?

КАТЕНОК: Скажешь тоже. Папочка у меня 'жизнелюб'. Это единственный его недостаток! Конечно, он не догадывается, зачем мне хлороформ. Думает, что у дочи пробудилась любовь к химии…

МОРЕНА: А ты отдаешь себе отчет, что он может сойти с ума? Когда ты получишь с его помощью хлороформ и благополучно им надышишься?

ЭСТЕР: А ты думала о своей мамочке, сойдет она с ума или нет, когда глотала таблетки? Вот уж не надо этих ханжеских ахов и охов по поводу безутешных родителей. Пусть меня потом называют эгоисткой, сволочью, бездушной тварью — мне все равно. Я этого слышать уже не буду.

ЛУИЗА: Одна из самых частых тем на су-форумах — ответственность перед родственниками. Тысячи раз перемалывалось и обсуждалось. Ты новенькая, Морена, но могла бы не полениться и прогуляться по форуму. Почитать, что говорили тут умные люди на эту тему.

МОРЕНА: Спасибо за совет: и прогуливалась, и читала. Основной довод: мама и папа зашвырнули нас в этот мир, не спрашивая у нас разрешения, это их выбор. Наш выбор — уйти, так же не спросив разрешения у них.

ЛУИЗА: Ну и? Тебе есть что возразить на это?

МОРЕНА: Мне — нет. Но вот моя мама, когда я периодически говорю ей эти слова, заявляет, что на самом деле все наоборот. Это я их выбрала — ее и отца. Специально свела, познакомила и родилась — совершенно не спросив разрешения. И что прикажете отвечать на такое?

ЛУИЗА: Твоя мама, по всей видимости, не чужда эзотерики. Это нынче модно.

ЕДРИТ-ТВОЮ: Эзохерики…

ЭСТЕР: Это веселее, чем иметь мать-домохозяйку. Но я бы на твоем месте была осторожнее: попахивает демагогией. Доказать-то нельзя.

ДАКСАН: Мамочка более чем веселая, вторую такую поискать: сначала фотографирует дочь, наглотавшуюся таблеток, и только потом вызывает 'Скорую'. Весьма эзотерично.

КАТЕНОК: В самом деле?! Фигасе…

АЙВИ: Я думаю, Даксан, если Морена сочтет нужным, она сама поведает нам об этом эпизоде своей жизни.

НИХИЛЬ (ему лет двадцать, одутловатый, детские глаза): А моя мама просила, если я всерьез надумаю покончить с собой, обязательно рассказать ей об этом. И она сделает это вместе со мной.

БРЮС: Как? Ты не шутишь?..

НИХИЛЬ: Я тяжело болен психически. Это неизлечимо.